ПРОЛОГ

 

Есть на свете люди, которые точно яркие кометы проносятся по небосклону жизни и бесследно сгорают, вызывая восторг или удивление присутствующих. Лишь в силу обстоятельств места и времени они не стали великими, и их имена не внесены в анналы истории. Справедливо ли это? А если нет, то светлой памяти Берлин-Ковлера Альбина Ильича эта повесть посвящается.

 

1

 

Дела обстояли неважно. Вернее, хуже, чем неважно. Никак не обстояли. Тем более, что и дел-то никаких не было. Идя на квартирную биржу, Альбин Ильич одевался, словно для посещения театра. На нём был серый английской шерсти костюм, голубая рубашка с красным в синюю полоску галстуком, светлый с погончиками плащ, румынского производства и тёмно-вишнёвые польские туфли на, уже вышедшей из моды, платформе. Хозяин этих, изрядно потрёпанных, башмаков ценил их за то, что они прибавляли своих три сантиметра к его, более чем незавидному, росту. Если, для завершения словесного портрета, упомянуть о крупной, с залысинами, голове мужчины, которому немного за шестьдесят; о его, некогда буйной, а ныне, слегка прореженной прожитыми годами, седой шевелюре; о его благородном лице с тонким орлиным носом, украшенным очками в золоченой оправе, то вид у Альбина Ильича, можно сказать, был вполне презентабельный, и менее, чем на секретаря райкома партии не тянул. Клиент просто не мог не клюнуть на такой, располагавший к доверию, типаж, и он клевал!

О, неблагодарная «профессия» квартирного маклера! Она требует полной самоотдачи и самоотречения, даже, хотя бы для того, чтобы в любой момент времени быть способным мчаться из одного конца города в другой на осмотр объекта, вынашивая в голове план предстоящей беседы, дабы представить клиенту имеющиеся недостатки в качестве преимуществ или же наоборот. Речь вовсе не идёт о надувательстве, нет. Просто, одни и те же факты могут являться носителями как положительной, так и отрицательной информации.

« Как так?!», - кричит разгневанный недостаточной, по его мнению, суммой денежной компенсации за ремонт квартиры клиент, - « У меня паркет!».

А в ответ слышит: «Можете забирать свой паркет с собой! Я плачу за квадратные метры!»

В другой же раз наличие паркета может послужить решающим фактором при обмене квартир, если, к примеру, в семье есть нежного возраста ребёнок, который ползает по полу, или бабушка-старушка с ревматизмом и стынущими ногами. В подобном случае упор делается не на квадратные метры, а на здоровье членов семьи. Нет, что ни говори, а хороший квартирный маклер – это большая редкость; это – инженер, психолог и не просто артист, а виртуоз словесного мастерства. Только он может найти решение, удовлетворяющее требованиям всех участников обмена и сделать людей счастливыми. Долго ещё благодарят они своего благодетеля, здороваясь при встрече, поздравляя по телефону с праздниками и рекомендуя его кандидатуру своим близким. Ну, а что касается недостатков маклерской профессии, то к ним можно отнести отсутствие соответствующей записи в трудовой книжке и государственного оклада, при наличии гнилостного душка, исходящего от статей уголовного кодекса о тунеядстве, мошенничестве и нетрудовых доходах. Впрочем, ещё никто и никогда не слышал о привлечении маклера даже к административной, не говоря уже об уголовной, ответственности. Возможно, происходило это отчасти из-за того, что и «сильные мира сего» вынуждены были иногда прибегать к маклерской помощи, чтобы устроить быт своих отпрысков; отчасти же, из-за придания этой официально непризнанной профессии окраски некоего «хобби». За человека работала, делая его неуязвимым в правовом отношении, трудовая книжка, повисшая в отделе кадров курортно-санаторного, трамвайно-троллейбусного, либо ещё какого подходящего для этого предприятия. Положение Альбина Ильича осложнялось тем, что его трудовая лежала в верхнем ящике жениного комода, прикрытая парой, пятого размера, бюстгальтеров. Ах, эти бюстгальтеры! Ах, этот размер! Именно он изменил в своё время жизнь молодого врача, да так круто, что до сих пор мчится Альбин Ильич «американскими горками», только дух захватывает! Закончив в своё время санитарно-гигиенический факультет Омского медицинского института, он несколько раз менял места жительства, переквалифицировался, переезжал из города в город, но личной жизни не сложил и женат не был. Так вышло, что коварная рука судьбы забросила его в Одессу, где он осел в профилактории завода «Стройгидравлика» на должности врача-рентгенолога. Так вышло, что однажды к нему кабинет вошла женщина, ставшая в последствие его всепоглощающей страстью, судьбой и, в конец концов, наказанием.

«Разденьтесь до пояса», - сказал Альбин Ильич, не поднимая головы от журнала записи больных, а когда поднял, то взору его открылся тот самый бюст, того самого необъятного размера.

Вдобавок ко всему, красавица бесстыдно убирала руками длинную, роскошную косу наверх, открывая при этом гладко выбритые подмышечные впадины.

(«Мой любимый размер!», - воскликнул со вздохом печальный ослик Иа-иа.)

Женщина попала в кабинет впервые и не знала, что раздеваться ей следует в смежной, специально оборудованной для этого, комнате. К тому же, будучи профессиональной художницей, она имела привычку к спокойному, безэмоциональному созерцанию обнажённой натуры и культа из наготы не делала. Альбин Ильич неверно истолковал сеанс стриптиза, приняв его на свой счёт. Хоть и счастливая, но всё же – ошибка! Которая повлекла за собой другую, та – следующую, ещё и ещё одну, образуя гроздья, сплетения, плантации всевозможных ошибок, название которым – жизнь. Несмотря на наличие мужа - высокого красавца-офицера и, ползающего на горшке по полу, трёхлетнего сына, женщина эта сделалась сначала любовницей, а потом и женой Альбина Ильича. И это при его-то незавидном росте и более, чем тщедушном, телосложении!

В любви Глафира была сущий вулкан, и потому, невесть откуда свалившуюся на него, бронхиальную астму Берлин-Ковлер относил к издержкам чересчур пылких сексуальных отношений.

«Сгорел на производстве», - шутил он, обшаривая карманы в поисках ингалятора.

Мало того, что мужики, в надежде добиться расположения красавицы, постоянно преследовали её, делая предложения одно заманчивее другого, Глафира не только не оставила своего нового избранника, но даже ни разу не помыслила об этом. Никакие трудности: ни бытовые, ни денежные не заставили её усомниться в правильности сделанного выбора.

Супругам удалось обменять крохотную заводскую квартирку на другую, побольше и районом получше, причём совершенно бесплатно! Вкусив однажды сладкого плода дармовщины, переезжая из района в район, меняя этажи и наворачивая квадратные метры, через пару лет Альбин Ильич сделался обладателем шикарной трёхкомнатной квартиры на Екатерининской улице, неподалёку от оперного театра. Без отрыва от производства, благодаря наличию на рабочем месте телефона, и, наработанным на биржах, связям доктор Берлин-Ковлер продолжил заниматься квартирными обменами. Исчезла необходимость заботиться о хлебе насущном: лёгкие и большие деньги начали появляться сами собой. Иногда в бурной деятельности Альбина Ильича наступали творческие перерывы, во время которых ему хотелось от жизни чего-то большего, чем денег и спокойной работы. Он мечтал о профессиональном росте, карьере и, наконец, о признании его обществом не удачливым «биржевым жуком», но сведущим в медицинской области специалистом. В одну из таких пауз, именуемой маклерами «засухой», когда рентгеновский кабинет откровенно наскучил ему, он и написал заявление об уходе. Путём многосложных ходов и приёмов, используя приобретённые за время маклерства навыки, он добился переквалификации на психиатра, успешно прошёл её, и получил должность врача при районном наркологическом диспансере. Новая работа увлекла его, и он отдался ей целиком, намереваясь стать, по крайней мере, вторым Бехтеревым, а то и… бери повыше! Жизнь казалась прекрасной: Глафира писала картины, для чего ей была выделена самая большая и светлая комната; Альбин Ильич читал на память ей и многочисленным друзьям семьи рассказы Зощенко, время от времени стараясь удивить их чем-нибудь новеньким. Но тщетно. Приняв во внимание новый, в его репертуаре, рассказ, слушатели неизменно просили: «А теперь – «Баню»!» Что было делать! «Баню» Альбин Ильич исполнял, именно исполнял, а не прочитывал, мастерски. Заканчивались вечера пением. Глафира аккомпанировала одинаково успешно, как на фортепьяно, так и на гитаре. Но точно также, после нескольких спетых супругами романсов неизменно следовали просьбы: «Всё это хорошо! А теперь – «Хризантемы!». И через открытое окно на всю Екатериненскую улицу звучали слова романса: «Отцвели уж давно хризантемы в саду…», красиво звучали, на два голоса.

И никому не известно, как долго эта идиллия продолжилась бы, не стань Альбин Ильич случайным свидетелем факта продажи гашиша самой заведующей диспансером одному из больных. Стучать надо в дверь, прежде чем войти! Конечно же, Альбин Ильич принял вид человека ничего не заметившего, но чему суждено.… После этого случая последовал второй, а затем и третий. Дошло даже до того, что в её отсутствие с подобного рода просьбами стали обращаться к нему, Берлин-Ковлеру. Что следовало предпринять в данной ситуации врачу, не просто давшему, а свято следующему клятве Гиппократа? Альбин Ильич поступил честно, предложив заведующей прекратить занятие преступной деятельностью, но, вместо того, чтобы хоть как-то смутиться или обеспокоиться, она предложила ему уволиться по собственному желанию. Где это видано, чтобы донкихоты отступали от принципов и шли на сделку со своей совестью? Альбин Ильич не был уволен, он с треском вылетел с места работы. Ко всему прочему, его лишили права врачебной практики, так как имелись письменные показания пациентов, что именно он, а никто другой, продавал им наркотики. Было указано количество ампул морфия, в точности соответствующее акту о недостаче, обнаруженной в результате проверки. По причине того, что истинное положение вещей было известно всем участникам развязанного против Альбина Ильича фарса, происходящее выходило за рамки реальности и напоминало дурной сон. То обстоятельство, что Берлин-Ковлер не имел самостоятельного доступа к сейфу, во внимание не принималось. Напротив, выдвигалась версия о наличии у него втайне изготовленного дубликата ключей, и предлагалось выдать эти ключи добровольно.. Невидимый противник явно хотел вывести Альбина Ильича из состояния равновесия, и ему это удалось. Обвиняемый наговорил и наделал массу глупостей, которые тут же обернулись против него. Униженный, раздавленный, уничтоженный, пропущенный через лопасти советской бюрократической мясорубки человек оказался выброшенным на улицу. Его свобода была абсолютной. Последняя запись в трудовой книжке надёжно оберегала её владельца от раьоты по специальности. Прекрасная трёхкомнатная квартира с потрясающей лёгкостью превратилась в однокомнатную кооперативную, единственное достоинство которой заключалось лишь в том, что в любой момент её можно было продать. Маклерство на квартирной бирже потеряло свой прежний лоск из-за огромного количества ринувшихся в доходный бизнес случайных людей. Кроме того, потенциальные обменщики, стоило лишь перезнакомить их между собой, превращались в реальных обманщиков, старавшихся свести заслуги маклера на «нет», чтобы в последствие лишить его денежного вознаграждения.

Именно поэтому наиболее желательным для Альбина Ильича клиентом являлся человек отчаявшийся, несведущий в квартирных вопросах, который, будучи ограниченным сроками и обстоятельствами, готов заплатить любую, не выходящую за разумные пределы, сумму за материализацию своих чаяний.

2

 

Такого человека звали Нелей. В свои сорок лет она предпочитала оставаться в одиночестве. Её больной отец жил в однокомнатной квартире на Черёмушках. Причём, распространённое в наши дни заболевание совсем не оставляло ему шансов на выздоровление. Вопрос заключался не в результате исхода, но лишь в его сроках. Разрешение на обмен нелиной пятнадцатиметровой коммуналки в аварийном, подлежащем сносу доме имелось, что было, хотя и мелким, но, безусловно, козырем. Предстояло найти клиента, желающего перебраться в аварийный дом из-за мифической перспективы оказаться в списке льготников на получение жилой площади. В этом списке можно было благополучно пребывать всю свою жизнь и уйти из неё, так его и не возглавив. О получении же нового жилья в подобной ситуации не то, что говорить, даже упоминать было верхом крайнего неприличия. Но маклеры говорили, и упоминали, и преподносили вручение ордера на новую «чешку» в спальном микрорайоне города в качестве факта уже свершившегося. Фамилию только вписать осталось. Так, поспешите же! Чтобы это была именно ваша фамилия!

Одним словом, Альбин Ильич, очень охотно, как для себя, но, поломавшись для приличия, как для Нели, согласился оказать ей посильную помощь. То, что казалось малозначимым и ненужным сегодня, могло принести неплохую прибыль завтра. Подобным образом рассуждал не только сэр Берлин-Ковлер, представитель больших и малых биржевых палат. Тучным роем набрасывались завсегдатаи на новых посетителей, осыпая их градом вопросов, из-за обилия которых новичкам сразу же начинало казаться, что их дело в шляпе. Со временем обнаруживалось обратное. Одни из них постепенно сами входили в процесс и становились, чуть ли не маклерами, другие же отчаивались от бесконечных неудач и считали предприятие свое безнадежным. Именно такая история, завершившаяся благополучным концом, при малообещающем своём начале, произошла с клиентами Альбина Ильича.

Молодая пара была очень трогательна в своей жизненной неопытности и наивном заблуждении по поводу небольшой, предлагаемой ими в обмен, квартирки. Вероника, она же - Вишенка, как впоследствии стал называть её Альбин Ильич, внешностью своей напоминала японскую гейшу, сходство с которой придавал ей особый макияж, выгодно оттенявший цвет коричневых, словно чайная заварка, глаз. Слегка асимметричная ослепительная улыбка обнажала правильной формы жемчужные зубы, а собранные на затылке густые каштановые волосы самым нежным образом подчёркивали трогательный изгиб шеи, от которой веяло чистотой и невинностью. Точёная фигурка с тонкой талией придавала всему её образу некую возвышенность и воздушность. Ранее Альбин Ильич видел подобных женщин на театральных сценах и экранах кинотеатров, но никогда в жизни. Впоследствии эта молодая особа весьма удивила его тем, что оказалась молодой мамой, при чём с трёхлетним уже стажем.

Долговязый, худой субъект, по имени Геннадий и по профессии – моряк, приходился ей мужем, на статус которого никак не вытягивал. От всей его фигуры веяло какой-то неприспособленностью к жизни. Судя по всему, ему было стыдно. Стыдно оттого, что он находится на бирже; стыдно заниматься обменом; стыдно, что он незаслуженно является супругом такой прелестницы; и, наконец, стыдно, что он вообще существует на белом свете. Внешностью своей он не отталкивал, но и не привлекал. Приличного размера нос и уменьшенный подбородок мужества обличью не придавали, но неопределённого цвета маленькие глаза были необычайно добры и свидетельствовали о том, что обладатель их и мухи не способен обидеть. Впрочем, полное отсутствие ушных мочек, по мнению физиономистов, могло свидетельствовать о порочности и жёстком характере. Альбин Ильич не был приверженцем теории Ломброзо, но некоторые из физиономических признаков в качестве второстепенных признавал. Следуя им, супруг Вишенки, если даже и мог пойти на нарушение закона, то лишь за счёт своей слабости, но не силы. Одним словом, добыча сама плыла в широко расставленные маклерские сети. После того, как молодые люди ответили на все вопросы биржевых пираний, Альбин Ильич с самым невозмутимым видом остановился возле них и принялся изучать содержание своей записной книжки. Они сами обратились к нему с вопросом и, услышав про «две разные», более от него не отходили.

«Третий Ильич»,- кратко отрекомендовался Берлин-Ковлер, и на вопрос, почему третий, пояснил, - «Первый был Ленин, второй – Брежнев, а третий – я!» .

Обменявшись номерами телефонов, новые знакомцы заверили друг друга в верности и преданности, как в таких случаях водится, и договорились о времени осмотра объектов.

С тех пор, как Третий Ильич, после свалившихся на его бедовую голову неприятностей, оказался за бортом, он твёрдо решил покинуть Родину, и потому стал крайне осторожным в выборе новых знакомых. Решение эмигрировать явилось не плодом злости отчаявшегося неудачника и не актом мести, а выражением протеста против власти, созданных из праха, как и все остальные грешники, людей, именуемых партийной номенклатурой. Именно они, почему-то, решали за него при каком строе ему жить, на каком языке общаться и какие ценности почитать за благо. Почувствовав разногласие с государством в области восприятия объективной реальности, Ильич обратился за разъяснением к прессе и обнаружил удивительную вещь: все русскоязычные газеты: «Правда», «Известия», «Труд» и прочие издавалась в украинской столице после соответствующей переработки их государственной цензурой. Попытки раздобыть исконно русскую газету привели его на железнодорожный вокзал, но оказалось, что в питерском поезде вся российская пресса изымается таможенниками и пограничниками при пересечении границы. Таким образом, вокруг него создался некий информационный вакуум, постепенно заполняющийся низкопробной дезинформацией, создающей враждебную среду, которая выдавливала его из себя, словно тюбик зубную пасту. Всё меньше и меньше оставалось его в этом тюбике, когда он однажды наткнулся на крошечную заметку в газете «Известия» о том, что Германия открывает двери для еврейской эмиграции. На двадцати двух! листах Альбин Ильич подробно изложил все свои злоключения и на двадцать третьем рассыпался в любезностях за предоставленную ему возможность изменить к лучшему его загаженную Советами, задрипанную жизнь. К письму он приложил нотариально заверенные копии всех своих документов, не доверяя почте, самостоятельно отвёз в Киев и опустил в почтовый ящик немецкого посольства. Удивительным было не то, что ответ пришёл очень быстро, а то, что он был положительным. Ни работа, ни, тем более, карьера, препятствием для возможного отъезда не служили в связи с их физическим отсутствием. Зато местные власти, в лице отдела виз и регистраций, могли не только испортить идею, но сделать её невозможной. Всё чаще Альбина Ильича посещала мысль о возможном прослушивании телефонных разговоров, слежке, и подведении к нему агентов КГБ. Однажды, в старые, добрые, застойные времена, ему довелось стать свидетелем провокационной сцены в крохотном кафе на Тираспольской площади. Стоящий перед ним посетитель испросил шампанского, а после того, как его обслужили, другой посетитель махнул перед носом буфетчицы удостоверением в красной корочке и развязным голосом милицейского постового произнёс: «Контрольная закупка!» Оказалось, что в бокале не хватило тридцати граммов вина. Барменшу тут же увели и усадили в стоящую под окнами чёрную «Волгу»; кафе закрыли, даже не позволив посетителям допить их кофе, хотя они к тому и не стремились. Всем хотелось поскорее унести с места происшествия ноги.

Так и в нынешней ситуации: никто не мог дать гарантий, что сегодняшний заштатный морячок не махнёт перед ильчёвым носом корочками и не заявит: «Контрольный обмен! Гражданин Рабинович, вы приписали три квадратных метра жилой площади!»

Или ещё что-нибудь в подобном ключе. Правда его фамилия не Рабинович, но сути это не меняет. С другой стороны иметь дело с моряками гораздо безопасней. Они дорожат заграничной визой и, почём зря, рисковать не станут, опасаясь того же, чего и маклер. В любом случае молодую супружескую пару следовало изучить повнимательней и присмотреться к ней поближе.

Геннадий оказался человеком незлым и симпатичным, от него исходили флюиды внутреннего благородства. Кроме того, в случае благополучного развития событий, вырисовывалась возможность наладить собственный канал связи, чтобы посылать письма приятелям, эмигрировавшим в Америку не с главпочтамта, а из стран Европы, минуя цензуру.

А такая цензура существовала. Несколько лет назад Ильич сам стал непосредственным свидетелем акции советских спецслужб по предотвращению возможных контактов бывших советских граждан с их родственниками. Для того, чтобы облобызать камни родной одесской мостовой, бывшие соседи Ильича, уехавшие в Америку, обзавелись дорогостоящими туристическими путёвками, о чём уведомили его по телефону. В своих устремлениях они оказались не единственными, ибо многие жители Брайтон-Бич устремились к родным берегам на белоснежном пассажирском лайнере. Но друзьям не суждено было увидеться: власти не позволили туристам сойти на берег. На морском вокзале собралась огромная толпа родственников и знакомых. Разделённые милицейскими нарядами со своими близкими, люди объединялись в группы и скандировали что-то вроде: «Ли-ля-тво-я-ба-буш-ка-здесь-о-на-ви-дит-те -бя!». Бабушка и вправду была здесь и, возможно, видела свою внучку в старенький театральный бинокль. С лайнера отвечали также хором: «Ба-буш-ка-у-Ли-ли-всё-хо-ро-шо!», или плохо, какое это теперь имеет значение. Перекрикивание продолжалось до самого вечера, устали все, и милиция, и встречающие. Красные возбуждённые лица, запах пота, палящее солнце над головой.… Несколько раз подъезжала скорая и увозила пожилых, потерявших сознание, людей, некоторым же оказывали помощь прямо на месте. Полный абзац! А сколько писем осело в подвалах здания за зелёными ёлочками? Можно только догадываться.

Знакомство таких разных в возрастном отношении людей, как Ильич и Геннадий, оказалось плодотворным не только в плане бизнеса, но со временем смогло перерасти в дружбу. Семья Геннадия получила в своё полное владение нелину коммуналку, отчим Вероники въехал в квартиру нелиного отца, а сама Неля получила возможность ухаживать за больным в двухкомнатной квартире. Очень скоро Геннадия переименовали в Геньку: так называли школьного друга Ильича, с которым он подбирал окурки возле Дворца железнодорожников. А Вероника так и осталась для тесного дружеского круга Вишенкой. Нужно заметить, что она очень любила осматривать квартиры, чем окончательно покорила Ильича. Он постоянно брал её с собой на просмотр новых объектов, и, нужно заметить, Вишенка ни разу не подвела его, подмечая детали, до которых не всякий профессионал мог дойти. Генька тоже иногда составлял им компанию, примеряя свои будущие финансовые возможности к приобретению нормальной, полноценной квартиры. К тому же, при необходимости, Ильич мог представлять их в качестве заинтересованных участников обмена, что, несомненно, было ему на руку. Он не видел в своих новых друзьях конкурентов, и охотно делился с ними своими маленькими хитростями.

«Зачастую люди даже не подозревают, что они желают совершить квартирный обмен»,- внушал он Геньке. «На бирже мы встречаемся лишь с теми, кто активно предлагает себя, и этого явно не достаточно. Несколько маклеров вносят в свои активы один и тот же объект и наперегонки пытаются завладеть клиентом единолично. Вовсе не бесполезно посетить один – другой дворик, пообщаться с бабушками и узнать от них, в каких семьях раздоры вышли за рамки дозволенного. Именно таким людям следует предлагать свои услуги! Они ещё не скатились к подаче объявлений в газету и посещению биржи, а потому являются нашим золотым фондом» - с такими, примерно, поучениями обращался Ильич к своему молодому другу.

И тот слушал, переспрашивал, стараясь всё запомнить, чтобы не обидеть старика невниманием. Квартиры интересовали Геньку мало, гораздо привлекательней звучали нестандартные суждения Ильича о психологии человеческих взаимоотношений. Любую самую сложную и запутанную ситуацию он упрощал до уровня таблицы умножения. Обладая восхитительной, по тем временам, библиотекой, Ильич, не без удовольствия, принял на себя обязанности наставника и учителя. Генька едва успевал прочитывать книги, которые получал от старшего друга. И чем больше он читал, тем более укреплялся во мнении, что сам хозяин библиотеки обладает сверхчеловеческими способностями, поскольку Ильич не только прекрасно знал содержание всего им прочитанного, но мог без особого труда привести нужную ему цитату. В литературной критике он был беспощаден, и поэтому творчество известных Геньке писателей представало в совершенно ином свете. Оставалось неясным, из каких таких источников Ильич черпает информацию, опубликовать которую невозможно в принципе, будь она хоть тысячу раз правдой.

 

3

 

Наконец старикам пришло разрешение на выезд в Германию. Распродав часть вещей, Ильич подарил библиотеку Геньке, предварительно отобрав наиболее ценные для себя экземпляры. Генька отказался безвозмездно принять столь щедрый дар и, почти насильно, всунул Ильичу пятьдесят долларов.

«Ильич, помните, как вы мечтали о поездке в автобусе и о горячих сосисках? Съешьте порцию и за меня!» шутил он, хотя у самого на сердце кошки скребли от предстоящей разлуки с другом.

Трудно объяснить, что побудило Ильича в порыве откровения рассказать Геньке о комнатных часах революционера Островидова, имя которого носила одна из одесских улиц и о картине Брейгеля, которая входила в состав коллекции Глафиры, в качестве её собственного произведения. Окажись Генька стукачом, дальше украинской таможни Берлин-Ковлерам не уехать. А они уехали. И приехали. Но, всё-таки, Ильич не вполне доверял Геньке. Да что там говорить, он никому вообще не доверял, даже Глафире, считая человека существом слабым, неспособным противостоять искушениям.

В момент отъезда супругов Геньки в городе не было. На проводы пришли бывший глашин муж, Николай Григорьевич, и сын Юрий с трёхлетней Алёнкой на руках. В своём письме, адресованном молодому другу, Ильич докладывал о съеденной, в честь морехода, порции горячих сосисок и об увлекательном путешествии на борту комфортабельного двухэтажного транспорта европейских линий. Хотя на самом деле поездка была самой обычной, в самом заштатном автобусе. Пусть порадуется за старика. Отныне у них появилась прекрасная возможность переписываться открытым текстом, не опасаясь слежки. Письма находили Геньку то в Италии, то в Испании, то в Голландии, и он исправно отвечал на них. Ильич подробно описывал лагерную жизнь. Не стесняясь, писал о том, как четыре семьи селились в спортивном зале на совершенно неопределённый срок; о многочисленных случаях унижения и проявления открытой неприязни к эмигрантам. Написал об оплеухе, которую получил от немецкого коллеги-врача при попытке отстоять свою точку зрения в отношении состояния глашиного здоровья. Много раз обещал навестить Геньку в Гамбурге, но слова своего не держал. Письма были остроумными и весёлыми, лишь зрелость мысли и суждений указывали на то, что их автору далеко не семнадцать лет.

Супругов обеспечили двухкомнатной, вполне сносной, по мнению Ильича, квартирой, обставили её приличной мебелью, установили телефон. За несколько тысяч долларов, вывезенных контрабандным путем, Ильич обзавёлся подержанным автомобилем. Время от времени сосед Берлин-Ковлеров по дому, вывозил парочку за город, на природу; там Глаша писала пейзажи, а Ильич счастливо бездельничал, наблюдая за нею со стороны. Жизнь казалась бесконечно прекрасной, и они были почти счастливы. Почти, потому что Глаша всё чаще заговаривала о Юре, волновалась, когда он подолгу не звонил, а иногда попросту не находила себе места, предаваясь материнской тоске со всеми присущими ей атрибутами, куда входил и беспричинный рёв с подвыванием и размазыванием обильных слёз по щекам, и телефонные звонки юриным соседям по ночам. Плата за телефон стала съедать довольно ощутимые суммы денег из семейного бюджета, но вовсе не это тревожило Ильича. Глафирина душа, над которой он привык безраздельно властвовать, начала постепенно ускользать от него и выходить из-под контроля. Дошло даже до того, что его горячо любимая Глаша набросилась на него с кулаками, обвиняя в своей загубленной красоте и молодости, в разрушении семьи, в разлуке с сыном.

Как известно, всему хорошему, рано или поздно, приходит конец. В жизни Ильича наступила чёрная полоса. Много раз он последними словами ругал себя за то, что написал об автомобиле Геньке. Именно после того злополучного письма на квартиру нагрянула комиссия из представителей социальной службы, Красного креста и общины. Вежливые господа без труда вывели семейные доходы на чистую воду и вынесли решение о продаже автомобиля и удержании вырученной суммы из ежемесячного денежного пособия. От всего пережитого бедный Ильич лишился сна и аппетита, всё чаще испытывал приступы удушья и прибегал к помощи ингалятора. Накопленное раздражение он излил в письме к Геньке, скрыв истинную причину своего недовольства. Мысль о том, что его морской друг вступил в сговор с властями и следит за ним, всё чаще посещала Ильича. Разрыв дружеских отношений стал неизбежен и не произошёл лишь по причине того, что на горизонте появился Он. Им был бывший глашин сослуживец Михаил, который работал художником-оформителем на заводе после её отъезда. Он приехал по туру под названием «В Германию за автомобилем», но никакого автомобиля приобретать не собирался, остановившись у Берлин-Ковлеров и, чувствуя себя более вольготно, чем положено гостю. В голову Ильича закралась мысль о возможной супружеской измене. Несколько раз он нарочно оставлял Михаила наедине с Глафирой и затем неожиданно сваливался им на головы. Его стремление добраться до истины не осталось без вознаграждения. Однажды он застал их почти врасплох. Чаепитие, по мнению Ильича, служило лишь прикрытием. Иначе, отчего лицо Глафиры полыхнуло краской, а Михаил отвёл при его появлении взгляд, опасаясь смотреть в глаза? Пришлось поговорить с Михаилом по-мужски, с глазу на глаз. Наглец своей вины не признал, но семью Берлин-Ковлеров покинул, после чего Ильич вздохнул с облегчением. Глафира не смогла сдержать себя, а потому прощание прошло в слезах. Она припала Михаилу на грудь и долго не хотела выпускать его из своих объятий. Ильич не верил байкам о тоске по родному заводу и бывшим сослуживцам. С хахалем хотела подольше побыть, да и всё тут! Не сдерживая эмоций, в самой циничной форме он изложил о своих догадках Глафире. Вначале та всё отрицала, пыталась оправдаться, но, видя безнадежность создавшегося положения, под напором нелепых и фантастичных домыслов сдалась и тихо заплакала. Ильич любил эту женщину и ненавидел одновременно. Может, потому и ревновал. Вдобавок ко всему, с отъездом Михаила пропал хрустальный шар, который всегда лежал на столике, возле трюмо. И на кой ляд он ему сдался? Может, как память о любимой? Все доводы о том, что Михаил младше её на пятнадцать лет, что у него есть семья, Ильич пропускал мимо ушей. Между супругами возник барьер отчуждения. Они перестали петь дуэтом по вечерам и разучивать новые романсы, Глафира не подходила к мольберту. Тихое счастье оставило их дом. Ильич лишился нормального сна и, чтобы поддерживать себя немного в форме, спал, когда наступало желание. Иногда периоды бодрствования переваливали за сутки. Глаза у Ильча покраснели, в воспалённом мозгу мельтешили картины разврата, участниками которого были Глафира и Михаил. Не лучше, чем со сном, обстоял и вопрос с питанием. Иногда его тошнило при виде пищи, а иногда он поглощал съестное с жадностью, почти не жуя. Потом его всё равно тошнило, и желудок с трудом удерживал наспех проглоченную пищу.

Лишение социальной помощи не способствовало выздоровлению больного, и он писал; писал много и подробно во все возможные, и не очень, инстанции. Когда Ильич был ещё ребёнком, в его семье говорили на идиш, и потому особых трудностей с немецким языком он не испытывал. Конечной целью всей этой писанины являлось признание его политическим беженцем с выплатой пенсии немецкого врача, исходя из того, что будь он немецким переселенцем, ему и рабочий стаж засчитали бы, и ренту назначили. Все представители власти объединились в понятии Ильича в одного монстра, имя которому - «они». Так вот, эти «они» постоянно ставили палки в колёса. «Они» принудили знакомых следить за ним, и частенько Ильич фиксировал обращённые вслед ему настороженные взгляды соседей. Глашка тоже спелась с «ними» и продолжала слежку в квартире, а потому черновики писем приходилось уничтожать.

Чаще всего в своих письмах Ильич обращался к господину канцлеру Германии. Только его признавал он фигурой, достойной своего драгоценного внимания. Особенно легко ему работалось в ночные часы, когда мысли текли спокойно, образуя логически завершённые связи и совершенно оригинальные формы. Перечитывая тексты днём, он правил их, переиначивал и, наконец, отправлял в мусор, принимаясь за работу сызнова. Его всасывал какой-то круговорот, путал мысли, кружил голову. Реальный мир смешивался с миром воображаемым так, что невозможно было их различить. Осью зла во всём этом кошмаре были Глафира и Михаил. Их телефонные разговоры еще больше подливали масла в огонь разгорающегося костра супружеской ссоры, вспыхнувшей из-за разлуки матери с её пусть взрослым, но ребёнком. Ильич не мог, или не хотел понять, что Глаша не просто любит своего сына, а считает себя виновной в разрыве с его отцом, в развале семьи. Кто знает, живи Юра с матерью, может, и образование получил бы, и не пьянствовал. Время от времени Михаил навещал Юру, о чём подробно докладывал Глафире по телефону. А воспалённое воображение Ильича продолжало тем временем рисовать откровенные любовные сцены между Михаилом и Глашей. Иногда своими расспросами он доводил её до слёз, потом понимал, что хватил лишку, просил прощения и, заполучив его, опять пускался во все тяжкие.

Совершенно неожиданно у Глафиры объявился защитник – сосед с верхнего этажа по имени Удо. Когда-то у него с супругами установились неплохие отношения, и он с удовольствием выезжал с ними за город в качестве шофёра, поскольку Ильич водительских прав не имел. В то время как Глафира писала этюды, Удо с Ильичём прогуливались по окрестностям, вспоминая о прошлой жизни.

«У немцев и у евреев, нет Родины! Меньше народу – больше кислороду, как они говорят. Вот пусть и дышат без нас» - пыхтя короткой курительной трубкой, заключал Удо, а Ильич молчаливо кивал в знак согласия головой.

Удо был хорошим парнем, но лишь до тех пор, пока Ильич не заподозрил и его в связи с «ними». Обыкновенные дружеские вопросы: где Ильич был, с кем виделся, каково здоровье Глафиры Петровны со временем стали казаться несколько предвзятыми. Кроме того, Удо всё время норовил попасться ему навстречу. Якобы случайно. Ильич - на велосипеде, и Удо - на велосипеде; Ильич - в магазин, и тот - в магазин. Слежка Ильичу так надоела, что однажды, не выдержав, он набрал номер телефона Удо.

«Привет, Удо! Как твоё здоровье?», - ласковым голосом осведомился Ильич.

«Хорошо!» - не ведая подвоха, отвечал простодушный Удо.

«А мне сказали, что ты с велосипеда упал! Неправда? Врут? А твоя правая рука здорова? Ну, если здорова, подними её. Поднял? А теперь резко опусти и скажи: «П..ц нашей дружбе!»

После этих слов Ильич положил трубку, не дав собеседнику даже опомниться. Таким образом, на одного «соглядатая» стало меньше. Но Удо не угомонился. Однажды, при встрече с Ильичём на лестнице, он угрюмо поздоровался и, глядя исподлобья, сообщил, что ночью слышал крики его и Глафиры Петровны.

«Моё дело сторона, Ильич! Я на вас зла не держу, но шум слышали все соседи. Как бы чего не вышло!»,- продолжил он.

«Отмазаться хочет.»,- подумал Ильич,-« Если что, то настучал не он, а соседи. Вот ведь какой предусмотрительный!»

В своём письме к Геньке Ильич не стал описывать события во всех подробностях, но намекнул вполне определённо, что при таком большом количестве «доброжелателей» не мешало бы обзавестись «калашниковым». Если уж доведётся помирать, то хоть с десяток подлецов прихватить с собой! Пусть письмо послужит для Генки предупреждением, чтобы знал, к чему может привести стукачество!

Письмо задело парня за живое. Он позвонил сразу же, из Барселоны. Генька интересовался состоянием здоровья своего старшего друга, просил поберечь себя. Сообщал, по просьбе Ильича, почтовый адрес Международной амнистии. На душе у него было неспокойно.

 

4

 

Третьему Ильичу явно не сиделось на месте. Богиня судьбы и случая, известная грекам под именем Тихс, вновь звала его в дорогу. Куда именно, Ильич сам ещё точно не знал, примеряясь то к Штатам, то к Канаде, то к Австралии. Но письмо для Международной амнистии он уже приготовил. На этот раз текст вышел столь длинным, что по прочтении его становилось неясным, чего же, собственно, автор добивается: улучшения условий жизни в Германии, или разрешения перебраться в Соединённые Штаты? Ильич так увлёкся работой, что, когда часы Островидова пробили семь, совершенно не знал, утро это было или вечер. Вошла Глафира и молча расположилась в кресле напротив. Он не сразу осознал её присутствие. Голова была ясной, как никогда; думалось легко, до головокружения. Ему никогда ещё не было так хорошо. Прикрыв глаза, Ильич откинулся в кресле и полетел, абсолютно не ощущая своего тела. Ему виделась собственная практика в Соединённых Штатах, вилла на берегу моря, песчаный пляж…Он перестал ощущать реальность, впадая в нирвану бесконечного блаженства, откуда его вернул к суровой действительности дребезжащий глафирин голос.

«Я еду домой!», или нет: « Я возвращаюсь домой», неважно, но слово «домой» прозвучало взрывом в его ушах, глаза застил ослепительный свет и время потеряло счёт.

Когда сознание вернулось к Ильичу, он явственно услышал крики: «Хильфе! Хильфе!» (Помогите! нем.). Это кричала, приоткрыв балконную дверь Глафира. Сначала он подумал, что она напугана состоянием его здоровья и призывает на помощь к нему, но потом увидел, что ночная рубашка её обильно залита кровью. Ильич бросился к ней, но Глафира, завизжав, защитилась от него руками. Руки её тоже были в крови. Кровь присутствовала и на полу, и на мраморном столике. Ильич толком ничего ещё не успел понять, как в прихожей зазвенел звонок и раздались громкие удары в дверь. Что делать, оказывать помощь Глаше или открывать непрошенным гостям? Неожиданно Глаша умолкла, а дверь продолжали выламывать, поэтому выбор был сделан в пользу двери. В проёме возникли два полицая. Один из них был в белых нитяных перчатках, а другой такие перчатки натягивал. Глаша обессилено опустилась на пол, подле балконной двери, голова её свесилась на грудь, и до Ильича дошло, что у неё сильно разбит затылок. Мгновенно сориентировавшись, он пояснил, что фрау оступилась и ударилась головой о мраморный столик. При всём своём желании Ильич не смог оказать помощь фрау, потому что та от испуга не подпускала его к себе. По лицам полицейских было заметно, что они приняли объяснение без видимого удовлетворения. Прибывшие санитары прошли в комнату, и Глафира охотно подчинилась им, позволив поместить себя на носилки.

Один из полицейских испросил у Ильича паспорт и уселся за составление протокола. В это время другой совещался о чём-то с врачом в коридоре. Увидев разбросанные по полу листки письма, Ильич кинулся подбирать их и совсем неожиданно заметил под телевизионной тумбочкой старинное мраморное папье-маше, которое обычно находилось на книжной полке. Как оно могло попасть туда, в данный момент он осознать не мог, и потому находки своей ни перед кем не обнаружил. Полицейский попросил остаться Удо и соседку, имени которой Ильич не помнил. Стражи порядка выразили надежду в скором выздоровлении фрау и, после того, как все присутствующие расписались в протоколе, покинули квартиру. Удо тоже не заставил себя ждать, подхватив под руку соседку, которая не прочь была задержаться с тем, чтобы потешить своё женское любопытство. После их ухода Ильич полностью посвятил себя изучению оставленной ему копии протокола, из которого, впрочем, следовало, что был вечер.

Согласно изложенному, Глафира получила травму в результате удара тупым предметом по голове. Ильич не стал испытывать судьбу, извлёк из-под тумбы пресс-папье, завернул его в старую газету, вынес из дома и опустил в контейнер с мусором. Теперь он сам твёрдо поверил в то, что при падении Глафира ударилась затылком о край стола, и ничто не могло поколебать его уверенности ни в настоящем, ни в будущем. Тупого предмета не стало! На всякий случай.

«Было бы хорошо, если б не стало ещё и телефона» - думал Ильич, - «Тоже очень тупой предмет, да к тому же ещё, чуть ли, не одушевлённый!»

Каждый божий день приносил новости, одну хуже другой. Глафира продолжала оставаться без сознания. Обширная гематома затылочной части головы требовала, по мнению лечащего врача, оперативного вмешательства, на что Ильич своего согласия не давал. Понятно, что «им» не безынтересно порыться в Глафириной черепушке, но, будучи врачом, он не мог вот так, заочно, определиться в необходимости проведения такой сложной операции, как трепанация черепа. Помимо этого, Ильичу было важно хоть краешком глаза взглянуть на рентгеновский снимок, чтобы по характеру повреждений определить их причину. Неужели всё-таки папье-маше? Но ознакомиться ни с историей болезни, ни с рентгеновскими снимками ему не позволили. Получив категорический отказ, Ильич напрочь отказался от посещения больной. У него возникло подозрение, что под него копают, с тем, чтобы упрятать за решётку или, на худой конец, поместить в психушку. Ситуация требовала усиления бдительности и потому Ильич стал проверяться, идя по улице, на предмет обнаружения за собой слежки. То в витринное стекло посмотрит, как в зеркало, то остановится, чтобы шнурок на ботинке завязать. Однажды он присел на скамейке у озера в парке, чтобы унять колотившееся сердце и перевести дух. Стоял замечательный летний день. Озеро казалось синим от опрокинутого в него неба, и скользящие по воде лебеди виделись ещё более белыми, чем были на самом деле.

«Интересно, маргаритки в траве специально рассажены квадратно-гнездовым способом, или об этом позаботились люди?»,- думал Ильич - « До чего всё организовано, рассчитано и распределено! С одной стороны жить от этого становится гораздо спокойней, с другой – человек лишается выбора и, самое главное, права на ошибку там, где её можно совершить при нормальных, неадаптированных условиях»

Подсевший к нему, судя по акценту, славянин, предложил разделить початую бутылку водки. Не желая обидеть человека прямым отказом, Ильич сослался на отсутствие закуски. Незнакомец поставил бутылку возле скамейки, поднялся и радостно сообщил, что закуску доставит мигом. Поскольку следующий ход Ильич усмотрел за собой, то он предложил немного денег, от которых пьянчужка отказался. Замечательно, но югославский беженец научился жить вовсе без денег, унося приглянувшиеся товары тайком, за поясом джинсов или в карманах куртки. Не желая стать соучастником воровского заговора, Ильич ухватил бутылку, свинтил пробку, сделал вид, что немного отпил и жестом пригласил непрошенного собутыльника последовать его примеру. Югослав отбулькал немного из горлышка, причмокнул и достал сигареты. В ответ Ильич вынул ингалятор, потряс над ухом, с досадой вздохнул и попросил нового приятеля немного обождать, потому, как нужно срочно сгонять в аптеку. Само собой разумеется, что из аптеки Ильич уже не вернулся. Мало того, он вообще в нее не заходил. Вдруг этот тип – подстава? В последнее время Ильич уклонялся от случайных знакомств. Точно также он избегал находиться вблизи машин «скорой помощи»: кто знает, скрутят под белы рученьки, и – поминай, как звали! В дневное время к телефону ни в коем случае не подходил: вдруг нагрянут и заметут!

Несколько раз, в вечернее время, звонил Генька. Вернувшись из рейса раньше положенного, он хотел использовать имеющуюся визу для приезда в гости. Вначале Ильич хотел отказать, в связи с болезнью Глафиры, но потом решил, что будет вовсе неплохо, если кто-нибудь из близких ему людей побудет некоторое время рядом. Да и «они» вряд ли решатся, в присутствии свидетелей, применять непопулярные меры по ограничению его, ильичевой, свободы.

Генькин приезд выпал на воскресенье. В общем, Ильич доверял своему молодому другу, но что касается частностей, то некоторые меры предосторожности решил принять. Так, он не вышел его встречать, решив скрытно проконтролировать генькины действия со стороны. Надвинутая на глаза шляпа, тёмные очки, поднятый воротник – эти избитые атрибуты шпионских фильмов были хоть и смешны, но всё же делали человека неузнаваемым. Выйдя из здания вокзала, Генька покатил свой большой чемодан на колёсиках к ближайшей телефонной будке. Несколько раз набирал, судя по всему, один и тот же номер, но безуспешно, разговор не состоялся. Да оно и не мудрено! Ведь сам абонент находился не у себя в квартире, а здесь, на вокзале, всего в нескольких метрах от звонящего. Выждав несколько минут, Генька позвонил опять, но на этот раз, уже с кем-то коротко переговорил. С кем, кроме Ильича, ему здесь общаться? Неужто, казачок засланный? Ильичу и в голову не пришло, что Генька элементарно звонил в Одессу, чтобы доложить о прибытии и поинтересоваться, нет ли какой информации для него. Затем гость покатил свой чемодан к стоянке такси, что сценарием Ильича абсолютно не было предусмотрено.

«Тоже мне, Рокфеллер!»,- проворчал про себя незадачливый сыщик и спешно зашагал к остановке. Ему предстояло добираться сперва на трамвае и лишь потом на автобусе.

Такси доставило Геньку гораздо быстрее. Супруги Берлин-Ковлер жили в небольшом микрорайоне, состоящем из новых трёхэтажных домов. Адрес нашёлся легко и безошибочно, но на генькины звонки никто не отзывался, домофон упрямо молчал. Проходившая мимо соседка обратилась к Геньке на хорватском языке и предложила оставить багаж у неё. С её слов следовало, что фрау Ковлер находится в госпитале, и, возможно, супруг дежурит возле больной. Пришлось чемодан оставить, не таскаться же с ним в поисках больницы!

Выбрав автобусный маршрут за основу, Генька обошёл весь микрорайон и направился дальше, вдоль шоссе, куда глаза глядят. Казалось, город закончился и начался следующий. Наспех перекусив в придорожной пиццерии, Генька той же дорогой, дабы не заблудиться, отправился назад. Интуиция подсказывала, что если с самого начала что-то не сложилось, то изменений к лучшему ждать не следует. Тем более, весь первый этаж, уже знакомого ему дома, погрузился в темноту, а «лампочка Ильича» всё не загоралась. Но, вопреки ожиданиям, Ильич оказался дома! Он выглядел слегка заспанным и появлению гостя ни чуть не удивился.

«Ну, заходи, коль приехал», - подавляя зевок, будничным тоном произнёс Ильич.

Такого приёма Генька не ожидал и потому не знал, радоваться ему, или огорчаться. Чуть помешкав, он всё же переступил порог. Усталость и здравый смысл взяли верх над сомнениями, и Генька решил не обращать внимания на негостеприимного хозяина, и, уж тем более, не обижаться. Разные люди ведут себя в несчастье по-разному. Ильич же, толком, ещё не определился в отношении Геньки. Вдруг его подослали? Пока парень ходил к соседке за чемоданом, он быстро убрал со стола бумаги, содержание которых знать посторонним было вовсе необязательно. Не смотря на некоторую натянутость отношений, Геньке не терпелось порадовать хозяина привезенными подарками. Первым делом он вручил Ильичу юрино письмо для Глафиры, затем извлёк пачку всевозможных газет, книгу Стендаля «Красное и чёрное» из ильичёвой библиотеки, бутылку шампанского «Золотой Дюк» и кассету с фильмом «Золотой телёнок». Геньку прорвало. Он без умолку нёс всё подряд, перескакивая с одного события на другое. Повествование о таможенной проверке на границе сменялось одесскими новостями, вслед за вопросами о здоровье Глафиры, оставшимися без ответа, следовали рассказы о Юрином семействе, и так далее.

От такого сумбура голову Ильича, словно стянули металлическим обручем и, наконец, не выдержав, он резко оборвал рассказчика вопросом: «Ну, как? Потрахался с югославкой?»

Генька оборвал речь на полуслове и непонимающе уставился на Ильича своими маленькими, неопределённого цвета глазками.

«У неё сынишка, маленький, спал. Я даже от кофе отказался»

«Ага, значит, кофе всё-таки был!»,- подумал Ильич, и тут взгляд его упал на бутылку с шампанским. Некстати вспомнился югослав из сквера и противный вкус выпитого с ним спиртного. Злость и усталость бушевали в разгорячённом его мозгу, требуя немедленного выхода.

«Ты что, шампанское пить сюда приехал?! У меня горе! Глаша в больнице! Сколько «они» тебе заплатили? Ничего у вас не выйдет! Убирайся отсюда!», неожиданно вызверился Ильич.

Ошарашенный Генька открыл в недоумении рот, да так и замер. Как это «убирайся»? Куда «убирайся»? И это говорит ему друг, ради свидания с которым пришлось пересечь половину европейского континента? Не может быть! Наверняка произошла какая-то ошибка, которую нужно непременно найти, исправить и внести ясность в их безоблачные доселе отношения. Но, увы, ошибки не было! Ильич продолжал настаивать на немедленном уходе. Делать нечего, Генька уложил вещи, за исключением подарков, в чемодан, но Ильич приказал забрать «эти одесские подачки», оставив, впрочем, по праву ему принадлежащий, том Стендаля. Не взирая на увещевания своего, теперь уже бывшего, друга, Ильич выпроводил его за дверь. Сам же, быстро накинув плащ, выскользнул на балкон и перемахнул через перила. Вряд ли Генька мог обнаружить слежку, не до того ему сейчас было. Ильич решил немного понаблюдать за ним, чтобы окончательно убедиться в правильности возникших подозрений.

Сначала Генька брёл, иногда останавливаясь, по пешеходной дорожке, ведущей вдоль посёлка. Дойдя до остановки автобуса, закурил и, подсвечивая зажигалкой, принялся изучать расписание движения, поглядывая на часы. Не докурив сигареты, он щелчком отправил её в сторону урны и, словно приняв какое-то решение, неожиданно рванул со своим чемоданом в сторону Ильича, да так, что тот даже испугался, опасаясь разоблачения. Не пройдя и тридцати метров, насколько можно судить о расстоянии в темноте, Генька раздвинул кусты и перекинул чемодан через забор. Расправившись таким образом с багажом, он расправил примятые ветки и вернулся на остановку. Слежка была прекращена по техническим, если так можно выразиться, причинам, потому что преследователь ну никак не мог поехать в одном автобусе с объектом. Вернувшись к месту «тайника», Ильич пошарил в кустах руками, кряхтя и матерясь, вытащил спрятанный чемодан, подкатил его к уличному фонарю и раскрыл.

Видимо, от волнения Генька позабыл воспользоваться ключами. Ничего особенного в чемодане не обнаружилось: кой-какая одежонка, да туфли. Почему он казался таким тяжёлым? Ильич оставил себе видеокассету, шампанское и газеты. Молодой растяпа додумался положить в чемодан документы. Обнаружив среди них четыре стодолларовые купюры, Ильич также решил оставить их себе. Затем, вернув груз в кусты, он отправился домой, достал с платяного шкафа старый чемодан и сложил туда всё, кроме, разумеется, долларов. Напившись холодного чая, Ильич отправился в город следующим рейсовым автобусом. Интуиция подсказывала ему, что генькин след должен обнаружиться на вокзале, поскольку города парень не знает. И впрямь, Ильичу без особого труда удалось разыскать Геньку. Он находился на привокзальной площади, у фонтана, в обществе дюжины длинноволосых, неряшливо одетых существ. Хиппи пили пиво, курили и о чём-то оживлённо спорили.

Чтобы хоть как-то отвлечься от тяжких дум и скоротать время, Генька целиком отдался беседе с оригинальными сверстниками, о коих ранее знал только понаслышке, да и то из средств советской массовой информации. С непритворным интересом слушал он рассказ прыщавого студента с цветастой повязкой на голове о поездке в Италию, о прелестях свободной жизни и задавал собеседнику наводящие вопросы, дабы повествование не прекратилось. Сидит длинноволосый у фонтана, пьёт пиво с орешками и наивно считает себя свободным от общества. В Одессе ему пришлось бы не один вагон на Товарной станции разгрузить, чтобы на эти орешки заработать. Учитывая разницу восприятия объективной реальности, Генька не вступал с хиппарями в полемику. Пусть себе свистят. Уж в чём марксисты правы, так это в том, что нельзя жить в обществе и быть от него свободным. Дождавшись своего поезда, часть студентов отправилась на вокзал, а провожающие попрощались и разбрелись кто куда, даже не прибрав за собой. Генька обождал, когда они скроются из поля зрения, собрал оставленные ими пустые банки из-под пива и полиэтиленовые обёртки от орехов, выкинул всё это в урну для мусора и отправился на поиск зала ожидания. Был такой, на втором этаже здания вокзала. Там стояли удобные кресла, в которых разместились пассажиры, каждый по-своему. Тёплый воздух, тишина и полумрак располагали к отдыху. Горе-путешественник с наслаждением устроился в кресле, вытянув гудящие ноги, и задремал. Но не надолго. Его разбудил, похлопав по плечу, полицейский в рубашке горохового цвета. Багаж накопленных знаний в области европейских языков, по нескольку фраз из каждого, оказался достаточным для того, чтобы понять о нежелательности присутствия кого бы то ни было в зале без билета на поезд. Поскольку Генька попался на глаза полиции, дальнейшее пребывание на вокзале стало делом небезопасным. Наведут справки в судоходной компании, объясняй потом, по каким таким причинам моряк оказался на другом конце Германии. Виза-то рабочая.

Ночная прохлада оказалась приятной только поначалу, затем плавно перешла просто в прохладу, и, наконец – в холод. Сигарета всего лишь напоминала о тепле, но его не заменяла. Чтобы хоть немного согреться, Генька отправился бродить по городу.

«Почему так происходит?», - думал он - «Если бы мне пришлось проделать тот же маршрут днём, то на него ушло бы в два раза больше времени. А если бы, к тому же, я куда-то опаздывал, то и в три. Вот уж где теория относительности в действии! А Ильич? За ним и ранее замечались странности, но чтобы до такой степени…»

Геньке искренне верилось, что с наступлением дня все недоразумения найдут свои объяснения и сами собой устранятся. Он долго шёл вдоль трамвайного пути, который, в конец концов, привёл его к остановке нужного автобуса. Чтобы не болтаться без толку, он направился по уже известному ему маршруту, которым ранее приехал в город. Как бы дела далее не обстояли, чемодан всё равно нужно забрать, и лучше сделать это пораньше, до наступления светлого времени суток.

Ильич тоже думал, но в отличие от генькиных, его мысли были более оптимистичными.

«Зря, конечно, я парня выставил. Если бы он был связан с «ними», то навряд ли ему пришлось ночевать в зале ожидания» - рассуждал сам с собою Ильич.

Был момент, когда он хотел подойти к Геньке, растормошить его, извиниться и отправиться домой вместе, но неведомая сила удержала Ильича от этого шага. Дальнейшее наблюдение пришлось прекратить с тем, чтобы успеть на последний ночной автобус.

«Понятно, что Геньку ко мне не засылали. А возможно ли, что он по своей собственной инициативе взялся раскрутить случай с Глашей? Вполне! Допустим, он выведывает у меня все подробности происшествия. Допустим, рассказывает в полиции, что я, в порыве гнева, ударяю её чем-то тяжёлым по затылку. Что, пытаясь запутать следствие, объясняю получение Глашей травмы ударом головой о мраморный столик при падении, вызванном внезапной потерей сознания или приступом головокружения. Что я давно вынашиваю мысль избавиться от неё и ищу для этого удобного случая. Ему за раскрытие – вид на жительство, а мне – санитаров и каталажку. Лихо!» - думал Ильич, опускаясь на мягкое сидение.

Совершенно неожиданно его обуяли приступы голода настолько сильные, что ворвавшись в квартиру, он сразу же открыл холодильник, схватил пакет с молоком и сделал несколько жадных глотков. Молоко потекло через заросли двухдневной щетины по подбородку. Утерев полотенцем тощий кадык, Ильич вылил содержимое в кастрюльку и поставил на плиту. Как он ненавидел овсяную кашу! Но в последнее время его организм отказывался принимать другую, более грубую пищу. Не мешало бы проверить желудок! Но и этого Ильич не мог себе позволить, потому что, свой добровольный приход в больницу расценивал, как удобный для захвата случай. А потом – тюрьма, или, скорее всего - дурдом. Не зря же, во время посещения его квартиры, председатель общины открытым текстом об этом заявила. Будь это пустой угрозой, присутствующий при разговоре инспектор из «Красного креста» не промолчал бы. В последнее время Ильичу думалось легко и ясно, как никогда. Все выводы были идеально логичны, а ситуации отслеживались до мелочей и сами собой распределялись по соответствующим нишам. Многодневное отсутствие сна, если и повлияло на работу мозга, то лишь в лучшую сторону: вовсе исчезли симптомы ранее донимавшей Ильича депрессии; он был чрезвычайно подвижен и активен, находился в прекрасном расположении духа и мог сколько угодно противостоять попыткам упрятать его в психушку. Возникла необходимость фиксировать мысли в письменной форме, потому что они возникали настолько образно и живо, текли и переливались, изменяясь так, что остановившись на одной из них, уже казалось невозможным определить от чего оттолкнулся его ум вначале. Поэтому Ильич всё записывал и складывал листы в специально заведенную папку, дабы в последствие систематизировать.

Подавляя неприятную отрыжку от проглоченной наспех каши, он засел за работу: следовало задокументировать все события, связанные с генькиным появлением. О чём Ильич в своих записях скромно не упомянул, так это о незаконно присвоенных им долларах.

« Если только Генька не предатель, то я попрошу его отправить мою жалобу в Международную Амнистию, прямо в Лондон, чтобы «они» не смогли перехватить письмо при попытке воспользоваться почтой!», - заговорщицки подмигнула в зеркале заросшая неопрятной щетиной физиономия, прежде чем обладатель её отправился в постель.

За неимением собеседника, Ильич частенько прибегал к подобному приёму, когда следовало получить совет постороннего, незаинтересованного в решении проблемы лица. И, следует заметить, отражение ни разу не подвело своего хозяина.

«Все непорядки имеют место у человека в голове быть. А вокруг – ничего, полный ажур!» - нашёптывало оно натягивающему под самый подбородок одеяло Ильичу.

 

5

 

Шагая по обочине автобана, Генька периодически сверял маршрут с надписями на дорожных указателях и с названием автобусных остановок. Вереница домов вдоль дороги становилась всё реже, и, наконец, совсем закончилась. Началось поле. Навстречу проносились гигантские фуры, ослепляя идущего светом фар, и тот отступал на шаг в сторону, опасаясь, как бы вихревой поток не увлёк его на проезжую часть. Ему уже не хотелось ни тёплой постели, ни горячего чая. Обычная жилая зона с аккуратными домиками, расставленными по обе стороны от дороги, являлась пределом его желаний. О том, что Германия относится к числу высокоразвитых промышленных стран, Генька знал и ранее, но теперь, передвигаясь в несущемся навстречу потоке грузовых автомобилей, он ощутил факт сполна, на собственной шкуре.

«Если бы всё перевозимое свалить в единую кучу, то она бы собой небо заслонила.»-подумал Генька.

Он казался себе маленьким и ничтожным муравьём, выброшенным на обочину дороги. Разве что Гаргантюа смог бы найти достойное применение тому количеству продукции, которую мчали на себе в ночь гружёные монстры. Время от времени Геньку пробирал озноб. И почему он не прихватил с собой куртку, или, на худой конец, свитер? Хорошо ещё, что рубашка светлая и, должно быть, неплохо видна на ночной трассе, не то раздавили бы и не заметили. К трём часам пополуночи он добрался до небольшого жилого массива. Намереваясь провести остаток ночи где-нибудь в другом месте, но только не на трассе, Генька нашёл возле контейнера с макулатурой несколько картонных коробок и устроился в углу небольшого, окружённого живой изгородью сквера. Он прилёг на одну картонку, накрылся другой. Здесь было неизмеримо теплее, отсутствовал предательски свежий, ночной ветерок, путешественник закрыл глаза и…

…когда их открыл, было уже утро. Светило солнце. Не взирая на неприятности, настроение было хорошим, дышалось свободно, и во всём теле ощущалась лёгкость, подозрительная лёгкость. Особенно сзади, пониже талии. Генька привычным движением заправил рубашку и провёл пальцами по заднему карману брюк, но бумажника в нём не обнаружил. Как поступает человек в подобной ситуации? Правильно, проверяет наличие предмета поиска в другом кармане, где никогда его не хранит. Находит? Конечно же, нет! Не нашёл и Генька. А вообще, был ли бумажник? Он лихорадочно прокручивал в голове события вчерашнего дня. Оставалась слабая надежда, что документы остались в чемодане. Деньги – точно там, но паспорт… Остаток пути пришлось завершить пешком. Вот знакомая остановка, вот дом, под номером 56, кусты, а в кустах – ничего. Прямо мистика какая-то! И если раньше он подумывал над тем, чтобы уехать без выяснения отношений, то сейчас у него не было иного выхода, кроме как броситься за помощью к Ильичу. Вопреки ожиданиям, Ильич встретил его так, как должен был встретить вчера.

«Генька!»,- закричал он, - «Родной!» Обнял, припал к груди и даже прослезился: «Где же ты пропал? Я вчера кинулся за тобой, да где уж там! След простыл. Чай будем пить!» Ильич ринулся на кухню.

« Альбин Ильич!» - прервал его Генька и, обретя удручённый вид, не спеша, обстоятельно доложил обо всём, что произошло вчера.

«Деньги – ерунда, вот паспорт с визой!»,- подытожил Ильич. Неприятность воодушевила его. Он опять был нужен, и не просто «нужен», а незаменим!

«Сейчас поедем за чемоданом!»,- успокаивал он Геньку.

До отправления автобуса оставалось ещё минут двадцать, которых вполне хватило на короткое чаепитие. Затем, за отсутствием своей электробритвы, Генька прошёлся по подбородку ильичевым станком для бритья, наскоро умылся, и они отправились на поиски пропавшего чемодана. Ильич казался настолько уверенным в успехе, будто терял и находил чемоданы каждый день. Он безошибочно вывел своего приятеля к бюро находок, где послужил довольно сносным переводчиком. Узнав, что разыскивается чёрный чемодан, сотрудник скрылся в соседней комнате, пошумел там, передвигая предметы, и выкрикнул какую-то фразу. Слово «кайн» Генька понял и без перевода. Он настолько сумел увериться в успехе предприятия, что отрицательный результат поиска повлиял на него сильнее, чем сама пропажа. Заметив резкую перемену в настроении посетителя, женщина с красивой фигурой, затянутой в синий форменный костюм, попросила указать на какой-либо предмет, соответствующий цвету разыскиваемого чемодана. Генька уверенно ткнул пальцем в один из лежащих на прилавке зонтиков.

«Дас ист нихьт шварц, дас ист дункельблау!» (Это не черный, это темно-синий! нем.) воскликнула женщина и пришла на помощь к своему коллеге. Они ещё немного повозились в кладовой, переговариваясь, после чего женщина выкатила на свет чемодан на колёсиках. И Генька впервые увидел, что чемодан, который ранее казался черным, в самом деле, слегка отдает синевой. Какая удача!

«Что находится в чемодане?» - перевёл Ильич.

Генька вкратце перечислил содержимое, умышленно опустив документы. Женщина приоткрыла крышку, посмотрела, удовлетворённо кивнула головой и подкатила чемодан к прилавку. Ильич поблагодарил её, заплатив пять марок, а Генька с нетерпением распахнул крышку. Документы были на месте! Крик радости вырвался из его груди. Он лишился только удостоверения моряка и денег. Но деньги – проблема разрешимая: можно у Ильича одолжить; на худой конец Вишенка вышлет. Самое главное: нашёлся заграничный паспорт с визой. Безысходная ситуация вмиг прекратила своё существование. На глазах у Геньки выступили слёзы. От торжественности момента глаза Ильича тоже были на мокром месте. Чтобы скрыть смущение, он галантно приложился к ручке сотрудницы, имитируя поцелуй. Прямо какой-то американский хэппи-энд образовался! На мгновение Ильичу показалось, что он любит Геньку, как родного сына. За неимением детей, старику нелегко было судить об отцовских чувствах. Тем не менее, он не думал, что если бы глашин Юра приходился ему родным сыном, то он любил бы его больше Геньки.

Покинув бюро, приятели неспешно покатили нашедшуюся пропажу в направлении трамвайной остановки. Улица до такой степени изобиловала кафешками и забегаловками, что прятаться от кулинарных запахов представлялось занятием невозможным. Ильич нырнул в одну из кондитерских и через пару минут вынес оттуда свёрток с большим лавашом. Друзья честно «уговорили» его в одном из сквериков, после чего жизнь показалась и вовсе прекрасной. Сидя на лавочке, они вслух мечтали о том, как Генька с Вишенкой переберутся к Ильичу, как поправится Глаша, и они, все вместе, будут выезжать на природу, петь по вечерам романсы и читать вслух рассказы Зощенко.

Утром следующего дня Ильич потащил Геньку в город для того, чтобы показать старинный университет.

«Подумать только!»,- восхищался Генька,-«У них пятьсот лет назад и университеты, и банки, и библиотеки были. А у нас?».

«Если уж ты так хочешь удивляться», сказал Ильич своему другу - «то удивляйся тому, что евреи имели подобное не сотни, а тысячи лет назад».

Та духовная связь, что установилась между друзьями, не имела ни национальной, ни возрастной привязки. Несколько раз Генька, не желая объяснять посторонним, кто есть кто, называл Ильича «папой», делая ударение на втором слоге. И, что скрывать, Ильичу становилось чертовски приятно. Но, всё-таки, некоторые моменты в поведении Геньки его настораживали. Так, почему возле вокзала Генька попросил немного обождать его, а сам направился к бомжам, распивавшим пиво у фонтана. Пожимая им руки, он о чём-то расспрашивал их, слушал, кивал головой. Наверняка ему не хотелось, чтобы содержание разговора стало известно Ильичу. А Ильич, тоже хорош, устроил игру в молчанку. Спроси он Геньку прямо, без обиняков, и тот рассказал бы, что именно эти люди поддержали его затяжкой сигареты и глотком пива в ту самую бесприютную ночь. Ильич же решил для себя, что бомжи наверняка связаны с «Ними». Он осмотрелся вокруг, но санитаров поблизости не обнаружил. Когда Генька вернулся, Ильич рассказал ему, на всякий случай, о шашнях Глафиры с Михаилом, о том, как обнаружил пропажу хрустального шара после его отъезда. Не стал он скрывать и разрыва дружеских отношений с Удо, который намеревался сдать его санитарам. Пусть молодой знает, что Ильич - человек бдительный и голыми руками его не возьмёшь. Совершив некоторые продовольственные покупки, на ильичёвы, кстати сказать, деньги, они отправились домой. Ильич описал Геньке основные приметы контролёров метро, и тот, при подходе состава к станции, выглядывал в окно, пытаясь выявить в толпе человека в синем костюме, с чемоданчиком в руке. Ввиду отсутствия каких-либо доходов, безбилетный проезд позволял сэкономить друзьям пару марок.

Дома их ожидал сюрприз: как только они вошли в дверь, заявилась социальная комиссия. Представители её были настроены крайне негативно по отношению к Ильичу. Несколько раз старик срывался на крик, хватался за сердце, шипел ингалятором. Генька не мог понять, о чём шла речь и только иногда подходил к Ильичу, гладил его по плечам, называл «папа» и просил успокоиться. Когда незваные гости соизволили выйти вон, Ильич швырнул им вслед приглашение явиться на заседание общины.

«Мне эти жиды уже надоели!», пояснял он Геньке,-« Я ношу немецкую фамилию и не желаю иметь с ними ничего общего. О чём говорит вторая половина моей фамилии «Берлин»? О том, что мои предки жили в Берлине! Разве я похож на еврея?».

Ильич подошёл к зеркалу и принялся внимательно рассматривать своё лицо. Если бы ему удалось доказать немецкое происхождение, то можно было бы претендовать на пенсию врача. Ильич не мог сидеть, сложив руки, ему просто необходимо было чего-то добиваться, двигаться вперёд, сражаться.

Не зная, что можно ответить на такой прямо поставленный вопрос, Генька слегка растерялся, пожал плечами и сказал: «Нисколько не похожи. Вылитый немец! Я только не совсем понял, почему вы на них накричали?».

«Ты понимаешь, если бы они вернули Глафиру домой, то я, как врач, мог бы за ней ухаживать и получать за это деньги»

Только со стороны могло показаться, что Ильич думает и действует неадекватно, сам же он так не считал.

«Они не хотят отпускать её домой. Они заманивают меня к ней, чтобы я пришёл, и меня прямо там повязали бы»

«Кто повязал, Ильич?», продолжал недоумевать Генька.

«Санитары, кто же ещё! Им не удалось меня посадить в тюрьму, так они решили в дурдом отправить»,- Ильич решил ничего больше от Геньки не скрывать.

«За что же вас в тюрьму?», насторожился Генька.

«За Глашу. Она, якобы, сказала врачу, что это я по голове ее ударил. Да ещё эта соседка – сучка, рассказала, что мы часто ссорились, громко скандалили, шумели по ночам»

У Геньки даже язык не повернулся спросить, ударил ли Ильич Глафиру на самом деле, нет ли. Ему не хотелось оставлять друга в беде, тем более, что денег на обратный билет всё равно не было. Пока ещё тот перевод от Вишенки придёт, а вот помочь…

«Ильич, я не понял, почему вы не хотите Глафиру навестить?» - честно признался он.

«Объясняю для жителей Молдавии ещё раз»,- Ильич едва сдерживал нарастающее раздражение,- «У них нет прямых доказательств того, что именно я ударил Глашу по голове. Эксперт сказал, что при падении она могла удариться только лбом, а не затылком. Если бы Глаша заявила, что я виновен, то меня посадили бы. Но она не в сознании, и если я приду её проведать, то санитары меня повяжут да там и оставят. Выманить хотят!»

Приведенные доводы показались Геньке недостаточно убедительными, но если Третий Ильич утверждает что-либо, значит имеет на то твёрдые основания.

Вечером, лёжа в своих постелях, и, проболтав до полуночи, друзья приняли решение навестить Глашу и установить истинное состояние её здоровья с тем, чтобы знать, в каком направлении действовать дальше.

 

6

 

Приятели оделись для предстоящей встречи, точно на званый обед, прибегнув при этом к изрядному количеству парфюмерии. Оба были в белоснежных рубашках и светлых отутюженных брюках. Сквозь прорези летних туфель белели носки. В отличии от Геньки, Ильич заметно волновался, без конца смотрел на часы, а когда Генька поинтересовался временем, то оказался совершенно не в курсе, тупо глядя на циферблат. Он мог лишь считывать показания, а внутреннего отчёта, день сейчас или ночь, пятница или среда, себе не отдавал.

Когда автобус вывез их за черту города и помчал среди зелёных полей, Ильич немного успокоился. И всё было бы хорошо, если бы не промчалась, обгоняя жмущийся к обочине транспорт и панически взывая сиреной: «Цу шпет! Цу шпет!(очень поздно – нем.)» скорая помощь.

«Кому здесь в поле понадобилась скорая помощь? Неужели они обогнали автобус, чтобы высадить меня на следующей остановке? В таком случае, Генька – предатель! Точно, «они» пообещали ему политическое убежище в обмен на меня!», - лоб Ильича покрылся испариной.

«Ты езжай к Глаше, а я выйду здесь», повернул он голову к своему попутчику.

«Что случилось, Ильич?», недоумённо уставился на него Генька.

«Не прикидывайся! Санитары! Но всё равно у вас ничего не выйдет!» - Ильич ринулся к водителю и попросил его немедленно остановиться.

Шофёр пожал плечами и, приняв немного вправо, плавно остановил автобус. Генька, не раздумывая, выскочил вслед за Ильичём. Дверь за ними закрылась, автобус качнулся, выпрямился и продолжил свой маршрут, а его незадачливые, бывшие пассажиры остались одни посреди поля.

«Ты хочешь сказать, что ни о чём не знаешь?» - первым нарушил молчание Ильич.

Кое-что становилось для Геньки уже ясным, и он, не говоря ни слова, круто повернувшись, зашагал вслед за ушедшим автобусом. Минут через двадцать ходьбы, достигнув остановки, он устало опустился на лавочку. Сначала ему хотелось плюнуть на всё и, как можно скорее, уехать домой. Но, существовала проблема денег, значит нужно дожидаться почтового перевода. И потом, если даже Ильич виноват в чём-то, на самом деле, он ни в чём не виноват: столько переживаний свалилось на его голову. Не выдержали нервы, с кем не бывает. Так или иначе, но объясниться всё-таки следовало.

Пока он так сам с собой рассуждал, приплёлся Ильич, совершенно подавленный и разбитый. Вопреки его опасениям, санитаров на остановке не было. Значит… значит, он зря подумал плохое о молодом друге!

«Ты, Генька, не сердись», - Ильич с трудом подыскивал подходящие слова - «Я, было, решил, что это санитары за мной»

«Ильич!», - Генька решил говорить на прямоту - «Да если бы вы были им нужны, то они нашли бы способ заполучить вашу персону без всех этих сложностей!»

Ну, ничего! Абсолютно ничего не указывало на какие-то отклонения в психике Ильича. Может, он так шутит? Хороши же шуточки!

«Ты, Генька, не сердись!- повторил Ильич,- «Что это я, в самом деле? Совсем нервы распустил. Они действительно тебе ничего не предлагали?»

«Кто «Они»?- не дожидаясь ответа, Генька безнадёжно махнул рукой и вышел из-под навеса, оставив Ильича в одиночестве.

До прибытия автобуса путешественники не общались. Сохраняя молчание, они прошли в салон, заняв, правда, одно сидение. Каждый думал о чем-то своём. На полу автобуса, возле оброненной конфетной обёртки, кувыркался шмель, который, будь он человеком, кряхтел бы так, что не оставил пассажиров равнодушными.

«Вот так и мы»,- подумал Генька, - «пыхтим, пыхтим, а делов-то: всего одна конфетная бумажка»

Услышав название их остановки, он нагнулся, аккуратно подцепил шмеля согнутым вдвое билетом и вынес с собой, спасая крылатому насекомому жизнь. Тут же, вышедшая следом, сухощавая старушка пристала к нему со словами благодарности за совершённый поступок. Более всего её интересовало, из какой страны приехали такие добрые люди. Узнав, что из России, осеклась, что-то забормотала, выражение удивления на её лице сменилось изумлением. Ильич, пользуясь удобным случаем, спросил её о местонахождении психиатрической клиники, и она с радостью вызвалась провести друзей до места. Несмотря на проделанную Генькой предварительную обработку, Ильич наотрез отказался даже приближаться к зданию, заявив, что обождёт его здесь, неподалёку. Генька только вздохнул и направился к приёмному покою.

Самые противоречивые мысли сталкивались в мозгу Ильича: «Хочу я видеть Глашу или не хочу? Да или нет? А если они не выпустят? Я люблю её! Нет или да? Не хочу видеть её безумной и беспомощной. Мне страшно! Нужно встать так, чтоб меня не было видно из окон »

И где-то, совсем рядом противный тонкий голосок насмешливо верещал: «Быть или не быть? Хи-хи! Гамлет! Хи-хи! Твою мать! Хи-хи!»

Ильич закрыл ладонями уши, опустился, приняв сидячую позу, подле какой-то берёзки. Ему стало невыносимо душно, и рука запрыгала по карманам в поисках ингалятора.

Генька, владея лишь слабым английским, объяснил улыбчивым и доброжелательным медработникам, что он приехал навестить свою тётю Глафиру. Вопреки ожиданиям, задержки не последовало, и его тут же повели сверкающими стерильнми коридорами вглубь здания, сквозь множество дверей без ручек. Женщина открывала двери ключом-трёхгранником и пропускала вперёд Геньку. За ними неотступно следовал крупного сложения мужчина с равнодушным лицом, украшенным бородкой клинышком, может, это и был один из санитаров, которых так боялся Ильич?

« Интересно»,- подумал Генька, - «если здесь находятся психи, то отчего так много перегородок из стекла? Они же могут всё перебить. И чего опасается Ильич?» Однозначного ответа не находилось, но от изобилия дверей, которые нельзя самостоятельно ни открыть, ни закрыть, становилось не по себе, да так, что даже голова непроизвольно втягивалась в плечи. Наконец они остановились возле одной из палат, женщина открыла её и впустила посетителя. Оставшись один, Генька первым делом убедился, что дверь за ним не закрыли – значит можно выскочить, в случае чего. Затем он оглядел комнату. Большое зарешеченное окно, две кровати: одна – нормальная, на которой лежала Глафира, а другая, у стены, – высокая, металлическая. На ней копошилось под белоснежной простынёй что-то живое, вскидывая по очерёдности конечности. Наконец, этому живому удалось скинуть простыню на пол, и оно закричало. Это было существо неопределённого пола, состоящее из кожи и костей. Сквозь сухожилия левой ноги проходил хромированный металлический стержень, к которому крепилась цепь, ограничивая движение больного. Существо закричало вновь, пытаясь вывалиться из кровати, выгнулось, и стало видно, что оно было женщиной. Генька брезгливо поднял простыню, накрыл его или её, она немного успокоилась и стала тихо поскуливать.

«Генечка!», раздался слабый глафирин голос с другой кровати, - «я знала, что ты придешь! Сегодня утром сорока под окном так трещала, так трещала!»

Она говорила так, будто они только вчера расстались или вовсе не расставались.

«Этот Альбин всё время так кричит, так кричит!», она повела слабой рукой в сторону стенавшей,- «Как у тебя дела, как Вишенка?»

Она не спросила ни о сыне Юре, ни о внучке.… Именно о них она должна была поинтересоваться в первую очередь, во всяком случае, так казалось Геньке.

«Всё хорошо. Неделю назад я, как вас сейчас, видел Юру и вашу внучку»

Но Глафира продолжала твердить своё, словно не желая ничего слышать о детях: «Ты надолго? Ты всё плаваешь?»

Беспокойная скелетоподобная соседка что-то резко выкрикнула и опять скинула простынь.

«Альбин! Альбин! Перестань кричать! Представляешь, Генечка, вот так всю ночь. С ума можно сойти »

Генька вернул простыню на место и возобновил разговор с Глафирой. Он пытался понять, до какой степени здраво она рассуждает. Они вспоминали о той, прошлой жизни, о вечерах романсов, о вкусных компотах, сваренных из фруктов, собранных с растущих вдоль улиц фруктовых деревьев. Несколько раз больная даже улыбнулась и один раз попыталась рассмеяться, но упорным молчанием обходила вопросы, связанные с её близкими и была твёрдо уверена, что Альбин Ильич лежит на соседней кровати.

Генька уже начал тяготиться свиданием, когда дверь приоткрылась и провожатая произнесла речь, из которой он ничего не понял, но сделал правильный вывод: пора прощаться.

«Ко мне часто приходит санитарка из русских, разговаривает со мной. Она написала письмо Юре под мою диктовку, возьми его в тумбочке. И попроси Альбина, чтобы он так не кричал »

«У Юры всё очень удачно складывается. Он малярничает, жаловался, что очень много заказов, даже написать некогда»,- обрадовался Генька упоминанию о сыне, значит, помнит!

На самом деле Юра получил заказ, взял задаток, запил и в очередной раз потерял всё на свете.

«Ты придёшь ещё?» - слабо улыбнулась Глафира.

Генька знал, что не придёт.

«Конечно, приду! Но не теперь. Когда буду с парохода домой ехать» - он едва сдержал слёзы.

Ему стало жалко всех: Глашу, Юру, Ильича… Генька решил, во что бы то ни стало, затащить его к Глафире.

Выйдя из клиники, он поискал глазами фигуру своего упрямого друга, но не нашёл и направился обратным курсом к остановке. Ильич догнал его сзади и похлопал по спине, оставив на плече руку.

«Я проверил нет ли за нами слежки» - бодреньким голосом успокоил он - «Ну, как она там?».

«Ильич!» - через силу, стараясь казаться спокойным, заговорил Генька,- «Я всё улажу, я договорюсь! Давайте сходим к ней!»

«Наш автобус через десять минут» - механически ровным голосом оборвал его Ильич - «Выбрось этих глупостей из головы, странный ты человек! Им только того и нужно, чтобы я к ним вошёл »

«Ильич! Ну, зачем вы им нужны?»,- не унимался Генька.

«Полиция полагает, что я ударил Глашу. Они ничего не могут поделать со мной путём официальным, но неофициальным – вполне. В конец концов, какая разница, каким образом изолируют человека от общества. И более об этом – ни слова!»

Генька только плечами пожал. Но дома, по настоянию того же самого Ильича, он снова и снова пересказывал свои впечатления, восстанавливая диалоги в деталях.

«Сын! Ты - мой сын!», восклицал Ильич, - «жаль, что я не могу усыновить тебя. Ты бы забрал сюда Вишенку, вот бы мы зажили!»

Артистизм, дарованный Ильичу природой, не позволял определить искренне, он это говорит, или нет. Впервые Генька наблюдал его в таком прекрасном расположении духа.

«А ты не мог бы посадить меня в Гамбурге на американский корабль?»,-неожиданно выдал Ильич.

«Зачем?»,- Генька давно перестал удивляться выходкам своего старшего друга.

«Нужно двигаться дальше, в США. Здесь делать нечего »

«Ильич! А почему вы не поехали в Израиль?»,- вопрос звучал риторически, ответ не имел ровно никакого значения.

«Генечка! Как же ты не поймёшь? Ведь нас там много!»

«Ну, хорошо, вы уедете, а как же Глафира Петровна?»

«А что Глафира Петровна? Скажи мне, какой инстинкт в человеке самый сильный?»

«Размножения?»,- неуверенно пожал плечами Генька.

«Продолжения рода» - поправил Ильич,- «Это второй. А первый – инстинкт самосохранения. И потом, Глаша была неверна мне»,- тут последовало повторное повествование о визите Михаила, о признаках измены, об украденном хрустальном шаре.

«Это не тот ли шар, что в вашей спальне под трюмо лежит?»,- полюбопытствовал Генька.

«Где?! Не может этого быть!»,- Ильич ринулся в спальню. Через несколько секунд он появился в дверном проёме со сверкающим шаром в руке. Его стройная теория супружеской измены оказалась под угрозой опровержения. Но ситуация развития не получила. Геньке так надоели эти психологические нагромождения, что он испытывал всего два желания: спать и вернуться домой к Вишенке. Поскольку первое из них относилось к самому сильному инстинкту, он принял душ и завалился на диван, в полудрёме поддерживая беседу с Ильичём, до тех пор, пока явь не начала перемежаться со сном. Оставшись бодрствовать в одиночестве, Ильич засел за письмо к Президенту Соединённых Штатов Америки. Мысли его были до такой степени взаимозависимы и вытекали одна из другой, что никак не удавалось своевременно оканчивать грамматические предложения. Они стремились продолжаться до бесконечности, отчего писатель устал, и голова его склонилась на тот самый мраморный столик, который стал причиной всех семейных неприятностей. Наступило завтра.

 

7

 

Свидание с Глафирой Петровной так повлияло на Геньку, что он продолжал существовать под впечатлением вчерашних событий. Ильич же был грустен и задумчив. В молчании он запарил овсянку, заварил чай, накрыл на стол. В молчании друзья позавтракали. Генька уже начал было подозревать Ильича в запоздалом раскаянии, но, как всегда, ошибся. Лишь только он заговорил о Глафире, Ильич взорвался:

«Этот Мишка – вор! Он обокрал меня!»

«Но при чём здесь Михаил? Мы же говорим о Глафире Петровне. И потом, шарик ведь нашёлся»

«Хе! Шарик! Вы все – в сговоре! Вам не терпится упрятать меня за решётку!»

Генька пытался урезонить Ильича, но тщетно: Третий Ильич взгромоздился на трон и дал волю своему гневу.

«Я им не какой-то там контингентный беженец, я – политический! Состою в переписке с самим президентом США!» - грозил кулаком Ильич невидимому оппоненту.

Оставалось последнее испытанное средство для перевода эмоций в другое русло.

«Ильич, неплохо бы деньги получить. Тоскливо жить на одной овсянке »,- вроде бы невзначай произнёс Генька.

Уловив слово «деньги», Ильич приостановил речь, посвященную проискам американского империализма, и вопросительно уставился на приятеля, осмысливая содержание услышанной им фразы. Затем он прошёл в прихожую, нацепил свой парадный в лёгкую клетку пиджак, шикнул, широко раскрыв рот, ингалятором и, как ни в чём не бывало, сообщил: «Сосед – зараза! За свою цветочную клумбу 150 марок от жилконторы получил »

По дороге на почту, они беседовали о чём угодно, только не о вчерашнем визите к Глаше. Получив в местном отделении переведенную Вишенкой круглую сумму, друзья с шиком пообедали в ближайшей пиццерии, так, что в Ильича заказанный им десерт из мороженного с тропическими фруктами вошёл всего лишь на одну свою треть. Немного отдохнув после столь обильного угощения, они отправились в центр, чтобы посетить известный Ильичу супер-маркет, где всё «обалденно дёшево». Ильич вознамерился приготовить паштет из гусиной печёнки и сварить настоящий украинский борщ. Когда, увешанные пакетами «мультимиллионеры» плелись из торгового центра на автобусную остановку, маршрут их пролегал мимо сверкающих витрин ювелирного магазина. Они остановились немного передохнуть и опустили сумки на тротуар. Генька со вздохом облегчения выпрямился и принялся разглядывать выставленные в витрине украшения. Ему очень понравилось изящное золотое колечко с переплетающимися, обвитыми вокруг крошечного бриллианта листьями. Хорошо бы такое надеть на пальчик Вишенке! Много раз поражал его Ильич своей сверхъестественной, способной проникать в самые потаённые уголки чужого сознания, интуицией, цинично формулируя при этом ещё не до конца осознанные самим субъектом желания.

«Хороший подарок. За такие деньги, здесь, прямо домой с какими хошь кудрями привезут»,- с нескрываемым интересом взглянул Ильич на парня.

« У Вишенки день рождения через две недели», начал оправдываться Генька.

Тут Ильича подкинуло: «Так у Глашки тоже день рождения в субботу! Как я мог забыть?!»»

Вновь их вожделения устремились в одно русло, а восстановленные дружеские отношения укрепились до прочности родственных. Подхватив сумки, приятели ринулись в сокровищницу Али-Бабы. Их приветствовала полная, красивая, бальзаковского возраста дама. Преодолев языковой барьер на уровне «моя твоя не понимай», Геньке удалось объяснить, что он хочет приобрести именно то кольцо, которое находится в витрине, а не такое же другое. Не переставая демонстрировать своё удивление подобной прихоти покупателя, дама, не без некоторых затруднений, всё-таки выудила с витрины требуемый экземпляр. В упаковочной красной коробке на фоне чёрного бархата кольцо смотрелись ещё более привлекательно, чем прежде.

Тем временем, предоставленный самому себе Ильич тщательно исследовал содержимое застеклённого прилавка. О, благороднейший из благородных, Рыцарь Печального Образа! Слёзы наворачивались на глаза от столь пылкого проявления его любви к прекрасной Глаше-Дульсинее. Изделия дешевле трёхсот марок он не принимал во внимание, остановив свой выбор на, то ли кольце, то ли перстне с крупным агатом.

« Вы думаете, что у Альбина Ильича нет денег?»,- вопрошал он невидимого собеседника с пафосом Дон Кихота.

И тут же, скрипучим голосом Паниковского-Гердта, сам себе отвечал: «Да Альбин Ильич всех вас купит, а потом продаст, но уже дороже!».

Чтобы не смущать старика, Генька расплатился и вышел на улицу. Уже через окно витрины он имел возможность наблюдать, как Ильич отсчитывает деньги, и затем надолго припадает к пухлой ручке хозяйки.

«Ты видел?»,- спросил он, выходя из магазин и горделиво распрямляя плечи - «Как она хотела, чтобы я переспал с ней!»

«Конечно»,- избегая поводов для спора, согласился Генька, - «Такой перстень отхватили! Миллионер, да и только!»

«Ну, допустим, не миллионер, но… Ты у меня в комнате часы Островидова видел?»

«Ну, видел»

«А помнишь, ещё там, в Союзе, на стене среди глашиных работ висела миниатюра, на которой изображён человек, идущий по снегу? Ты ещё говорил, что она по манере письма проще глашиной, а в целом – от неё нельзя взгляд оторвать, хочется смотреть и смотреть?»

«Не помню»,- притворился Генька.

Ильич с досадой махнул рукой: «Короче, спасибо товарищу Брейгелю! Причём с разрешения Областного управления культуры. Или ты наивно полагаешь, что я хлопотал о выдаче разрешения на вывоз глашкиной мазни?»

Генька не полагал ничего, а потому на вопрос не ответил. Никогда и ни о чём он Ильича специально не расспрашивал. Ему не было известно ни о сумме, вырученной от продажи кооперативной квартиры, ни о стоимости приобретённого уже здесь, а затем проданного автомобиля, ни о размерах пособия, получаемого стариками в Германии. Единственной тайной, в которую Ильич посвятил Геньку, был факт контрабандного провоза через границу денег тем оригинальным способом, который более приемлем для организма женского. Со слов Ильича, максимальная физиологически возможная сумма при таком оригинальном виде транспортировки не могла превышать пяти тысяч стодолларовыми купюрами.

Дома их ожидал сюрприз. Это было письмо из госпиталя о переводе фрау Берлин-Ковлер в дом престарелых. Друзьям просто повезло, что им удалось застать Глафиру в больнице, могли бы и зря прокатиться. Судя по тому, что почтовый индекс совпадал с индексом адреса Ильича, богадельня находилась где-то неподалёку.

« Так я знаю, где это! Сразу за школой!», - прокомментировал Ильич,- «Завтра же туда зайдём »

Настроение Ильича было выше крыши. Во-первых, он был голоден, а потому, не медля, принялся за приготовление паштета. А во-вторых, он намеревался завтра же посетить Глашу. От такой заявки поднялось настроение и у Геньки. Он уселся тут же, на табурете, и принялся развлекать повара разговорами. Получив исчерпывающие ответы на самые жгучие вопросы, Генька не знал о чём ещё, пользуясь моментом, можно спросить. Состояние здоровья Ильича оставляло желать лучшего, но голова! Он не мог не удивлять объективной правильностью своих суждений, основанных на недюжинной эрудиции. На любой, самый, казалось, каверзный вопрос Третий Ильич всегда находил железобетонный ответ.

«Интересно почему, когда человек неудачно вниз головой ныряет, то сразу – намертво, ведь песок-то мягкий?», - неожиданно вспомнил Генька о гибели своего школьного товарища.

«Да потому, что голова человека удерживается на таком небольшом крючочке»,- Ильич вытер о глашин фартук руки и воспроизвёл карандашом на бумаге устройство шейного отдела позвоночника,- « И его повреждение несовместимо с жизнью».

От беспечно-развязного тона, каким объяснял основы человеческой жизнедеятельности Ильич, делалось страшно, настолько слабым и беззащитным существом представал могущественный «царь природы». А изобилие латинских терминов, звучащих как заклинания, придавало информации оттенок мистицизма. Казалось странным, что человек с такими незаурядными способностями получил образование именно на санитарно-гигиеническом факультете. Ведь мог же он стать классным, к примеру, хирургом.

«Не мог»,- пояснил Ильич,- «удивительно, что меня вообще в институт приняли. Ведь евреев к высшему образованию не очень-то подпускали»

Рядом с Ильичом всё вокруг было ясным и понятным, он умел вселять чувство уверенности в будущем и бесшабашности в настоящем.

«Нефть – причина всех войн в двадцатом веке», - коротко заключал Ильич и пускался в рассуждения о том, что только Германия никогда не имела своих колоний и была лишена дополнительной сырьевой базы в отличие от других государств.

«Оглянись вокруг себя, не … ли кто тебя», наставлял он Геньку, когда от последнего требовалось принятие какого-либо решения. Ильич утверждал, будто мат является неотъемлемой частью народного фольклора и, в отсутствие посторонних, так виртуозно украшал непристойными словами речь, что они казались единственно приемлемыми в данной ситуации. Поэзия Баркова, озвученная Ильичом, вовсе не воспринималась чем-то зазорным и недозволенным. При всём при том Третий Ильич и пошлость оставались понятиями несовместимыми.

После ужина Ильич до того развеселился, что, войдя в голос, картинно опёрся рукой на кухонную электроплиту, словно на крышку рояля и запел:

«В том саду, где мы с Вами встретились,

«Ваш любимый куст хризантем расцвёл…»

Геньке вспомнились, навсегда оставшиеся в прошлом, вечера, вспомнилась одесская квартира Берлин-Ковлеров, где посреди комнаты стоял Глафирин этюдник с очередным неоконченным пейзажем; вспомнилась тонкая рука Вишенки с силой сжимающая его, генькины, пальцы. Почему так устроено, что когда слушаешь такое вот близкое пение «живьём», то обязательно подступает к горлу предательский комок, вызывающий на глазах слёзы? На середине последнего куплета не выдержал и сам исполнитель. Прекратив пение, он полез в карман за носовым платком, потом за ингалятором. Казалось, песня отобрала у него последние силы. Произошёл срыв желудка, вызванный неукротимым приступом тошноты. Нужно заметить, что подобные симптомы нездоровья из случайностей стали переходить в закономерность, оставляя Ильича абсолютно разбитым и неприспособленным к борьбе с окружающей действительностью. Генька уложил больного на диван, приподняв повыше подушку, принёс из кухни стакан с водой.

«А всё–таки, это неправильно, что нельзя усыновлять совершеннолетних. Вот ведь ты ухаживаешь за мной, так почему я не могу назвать тебя своим сыном?» - большие, казавшиеся огромными на осунувшемся лице, глаза Ильича влажно блеснули в полумраке комнаты.

«Да называйте, ради бога, всё равно мой отец уже умер», - согласился Генька.

«Да не в том смысле, а в полном, юридическом. Тогда бы ты остался сейчас со мной, и «они» не смогли бы ничего поделать»

Геньке стало приятно, что его, наконец-то, перестали обвинять в причастности к тёмным силам, обозначенным кратким местоимением «они».

«Нельзя мне оставаться, Ильич, ведь у меня виза рабочая, людей подведу»

«Ну, тогда по туру. По туру остался бы?»

«Ильич, вы же знаете, что я вас не брошу, так зачем такие каверзные вопросы задавать?»

Внезапно лицо Ильича перекосила судорога, и он потянулся за таблетками.

«Может врача вызовем?», предложил встревоженный Генька.

«Я сам врач! Любая боль – это не что иное, как спазм сосудов. Сосуды расширятся, и боль пройдёт!» Ильич отправил таблетку в рот, запил водой, взял с тумбочки коробочку с драгоценным кольцом для Глаши и, зажав её в ладони, закрыл глаза,- «Спокойной ночи!».

«Спокойной!»,-Генька тихо вышел из спальни.

Часы Островидова показывали половину восьмого.

 

8

 

Есть в отпуске одна, независящая от условий его препровождения, положительная черта: можно позволить себе проваляться утром в койке столько времени, сколько сам того пожелаешь. И Генька не преминул воспользоваться таким своим правом. Когда он открыл глаза, комната была залита солнечным светом, а над злосчастным мраморным столиком согнулся в две погибели Третий Ильич. Лежащая перед ним стопка исписанных листов бумаги тянула на нечто большее, чем обыкновенное письмо.

«Я тут вступление написал о вкладе евреев в немецкую культуру»,- вместо приветствия обратился он к Геньке,- «Вот послушай!»

И понеслось! Дать оценку услышанному Генька не мог в силу значительных белых пятен на теле, и без того бледной, субстанции под названием «эрудиция». Допустим, ему было известно, что Альберт Эйнштейн – еврей, а вот, что Генрих Гейне – не изаестно. В Университете культуры, при мореходном училище об этом, во всяком случае, не говорили. Слушая Ильича, вообще начинало казаться, что если только есть выдающийся человек, то он обязательно имеет еврейские корни. Давно знакомые имена представали в неожиданно новых ракурсах. Да взять, хотя бы, самого Ильича. В жизни своей Генька не встречал человека более разностороннего, одарённого, знающего.

Когда чтение письма было завершено, Ильич, поблёскивая золотыми дужками очков, вопросительно взглянул на Геньку: «Ну, как?»

«Впечатляет»,- искренне ответил тот, - «Откуда вы столько знаете?»

«А я – скрипач по национальности. Мне положено » - Ильич подошёл к книжному шкафу, поискал на полке, что-то взял и поднёс к самому генькиному носу.

Это было удостоверение Союза кинематографистов, выданное на имя оператора документального кино А.И.Берлин-Ковлера. С фотографии улыбался оптимистичный, обладающий буйной шевелюрой весёлый молодой человек. Судя по дате, у кормила власти на момент выдачи удостоверения находился Второй Ильич.

«Между прочим, лично водил знакомство с Романом Карменом! Слышал о таком?»

«Слышал, конечно»,- Генька не солгал, потому что на улице, носящей имя известного режиссёра, находился Дом быта с химчисткой и парикмахерской. На этом его познания в области документального кино исчерпывались.

«А вы давно проснулись?»

«До двух часов ночи провалялся, больше не смог. Организм сам знает, что и когда ему нужно. Завтракай, да собирайся поскорее, а то в «Красный крест» опоздаем. У меня талончик на сегодня, хочу Юре немного шмуток передать. Знаю, что пропьёт, но всё равно »

«А как же Глафира?», поинтересовался Генька.

« А что Глафира? Во-первых: мы только вчера у неё были. А во-вторых: талончик-то пропадёт!»

Крыть было нечем. Ильич так хорошо ориентировался на местности, как будто он прожил в этом городе всю свою жизнь. Вещевой склад находился в подвале общежития для иностранцев. Очередь состояла всего из пяти женщин, явно азиатского происхождения.

«А не желает ли фрау того, или вот этого?», вопрошала улыбчивая заведующая.

И фрау желала сначала того, потом этого. А потом поднялась наверх, принесла несколько матрасовок и принялась набивать их постельным бельём. Сперва Геньке хотелось убежать, и он несколько раз выходил на улицу, подышать воздухом. Затем ему хотелось, чтобы их очередь не подошла до закрытия заведения, но этого не случилось. За четверть часа до окончания сеанса благотворительности они оказались у прилавка. Хозяйка склада уже не была улыбчивой, как прежде, но доброжелательность сохранила. Ильич что-то объяснил ей, указывая на меня, и она начала предлагать: брюки, свитера, костюмы, плащи. На некоторых из них болтались магазинные этикетки. Кое-что Геньке, по просьбе Ильича, пришлось примерить, кое-что Ильич просто опустил в сумку.

«Теперь возьми себе что-нибудь на память об Ильиче», предложил он. Но, натерпевшийся стыда, Генька отказался, хотя ему очень понравился классный яхтенный костюм с блестящими пуговицами в два ряда, гербом на кармане и фирменным ценником на рукаве.

«Всё сразу Юре не отдавай»,- наставлял по дороге домой Ильич - «Пропьёт. Дашь одно, спустя время – другое, чтоб надолго хватило»

Дома он притащил из кладовой почти новую дублёнку, аккуратно уложил подарки в большую сумку, запихнув оставшуюся часть в злополучный чёрно-синий чемодан.

Ильичу нездоровилось всё больше: участились приступы астмы, желудок категорически отвергал принятую пищу, состояние лихорадочного возбуждения сменялось полным упадком сил. Иногда старика одолевало настолько сильное желание интимной близости с женщиной, что он хватался за трубку телефона, намереваясь заказать девочку по вызову, но Генька мягко и дипломатично подобные попытки пресекал. Присутствие постороннего, пусть даже друга, сначала сдерживало Ильича, но потом начало активно раздражать, и он преподнёс сложившуюся ситуацию таким образом, что скорый генькин отъезд стал совершенно неизбежным. По правде говоря, и самому парню вся эта канитель достаточно надоела. На общем совете было вынесено решение отправиться на вокзал сразу же после посещения Глафиры в доме для престарелых.

Ночи, как таковой, не было, только темень за окном, да блуждающий по квартире Ильич. Больной не находил себе места: то ложился, то вставал; то отправлялся на кухню пить чай. Принимался писать, зачёркивал, комкал листы; опять шёл на кухню, открывал холодильник и с жадностью поедал без хлеба сыр и колбасу. Тут же его тошнило, и он скрывался в ванной; затем ел опять. Действие происходило при горящем во всех помещениях свете.

С одной стороны, оставлять Ильича в таком состоянии было опасно и нежелательно, а с другой - иного выхода не существовало, поскольку отношения двух друзей утратили свою былую искренность. Ильич начал производить лёгкие, но весьма ощутимые нападки по поводу и без, а когда понимал, что преступил грань дозволенного, ссылался на нервное расстройство, приобретенное вследствие происшествия с Михаилом – предтечей всех несчастий. Хотя, и происшествия-то никакого на самом деле не было.

С наступлением рассвета ситуация несколько улучшилась. Холодный душ и свежезаваренный чай сделали дальнейшее существование настолько возможным, что Генька уселся перед телевизором и, тем самым, предоставил возможность Ильичу приводить себя в порядок при отсутствии внешних раздражителей. Ильич снова, ни с того, ни с сего, подобрел и принялся убалтывать Геньку надеть его, ильичёву, летнюю куртку, потому как генькина находится в чемодане. Во избежание очередного раздора, предложение пришлось принять, о чём, уже в недалёком будущем, Генька сильно пожалел.

Дом престарелых находился в двадцати минутах ходьбы от жилого посёлка. Территория его располагалась на крошечном участке леса, ограждённом от остального мира лёгким металлическим забором. По развесистым веткам елей прыгали белки. У входа в зелёную зону, на жёлтой песчаной дорожке, стоял аккуратный седовласый старичок. Он кормил с ладони синиц, одна из которых в ожидании своей очереди уселась к нему на плечо.

Приёмный покой заведения выгодно отличался от больничного. В просторном холле стоял большой аквариум, телевизор и удобные кресла. Изобилие комнатных цветов и растений наводили на мысли о тепле и лете. Даже расположенный у входа телефон-автомат был размещен так, что ни коим образом не нарушал атмосферы домашнего уюта. Женщина в голубом халате провела посетителей по коридору и остановилась возле одной из дверей.

«Фрау Ковлер»,- пропела она, жестом приглашая посетителей войти.

«Ну, Альбин Ильич, с Богом!»,- Генька подтолкнул друга.

«Только так: дверь остаётся открытой, и ты никуда не уходишь!», выдвинул требование Ильич. Генька безнадёжно махнул рукой.

Глафира полулежала на специальной конструкции кровати, позволявшей менять положение тела согласно желанию больной. На тумбочке, в пределах досягаемости, находились бутылки с водой и соком, ваза с фруктами, писчая бумага и ручка.

Ильич осторожно приблизился к изголовью жены и тихим, срывающимся голосом пропел: «Гла-а-ша! Гла-а-шенька!».

Больная открыла глаза и спокойно, словно констатируя факт, произнесла: «Альбин».

Совсем неожиданно слёзы хлынули из глаз Ильича. Он упал на жену сверху, поперёк кровати и разрыдался, подрагивая худыми, воробьиными плечами. Затем, утерев казённым пододеяльником нос и глаза, он полез вихляющей от волнения рукой в карман и, вынув оттуда на свет Божий синего бархата коробочку, раскрыл её. Кольцо блеснуло в лучах утреннего солнца, но должного впечатления на Глафиру не произвело. Она выглядела абсолютно безучастной к происходящему.

«Почему тебя так долго не было, Альбин? Как мой Юрочка? Зачем ты меня тогда так сильно ударил? Ты заберёшь меня отсюда?»

«С днём рождения, родная!», вскричал Ильич и, тревожно озираясь в сторону распахнутой двери, принялся напяливать кольцо на негнущийся, словно сделанный из воска, палец супруги. Затем он поднял одеяло, задрал на Глафире рубашку, так что стал виден большой тестообразный живот и припал к нему, осыпая бледную кожу влажными поцелуями. Геньке вовсе не хотелось быть свидетелем столь горячей интимной сцены и он, нарушая указания друга, вышел в коридор, а затем и наружу. Здесь, удобно развалившись на скамейке, можно было ждать окончания свидания сколько угодно.

Между тем, приступ слезливости у Ильича прошёл вовсе, и он горячо принялся убеждать жену, что вовсе не ударял её, а та, нанесённая ей, пощёчина была единственно возможным средством для прекращения разыгравшейся истерики.

«Что может лучше оплеухи привести человека в чувство? И зачем мы купили этот мраморный стол?! Ты поправишься, родная, вот увидишь!» - нашёптывал он Глафире.

Но «родная» оставалась безучастной к его причитаниям. Уставившись стеклянным взглядом в потолок, она пересохшими губами тихо просила: «Альбин, ну почему ты так громко кричишь? Где Геня? Где Юрочка? Ты заберёшь меня отсюда?»

«Конечно, заберу! Только запомни: ты упала и ударилась об столик. Я не ударял тебя! Ты запомнила?»,- пытался достучаться до её сознания Ильич.

К большому генькиному удивлению, Ильич не стал выговаривать ему о том, что Генька оставил его одного и самостоятельно покинул место свидания. Ничего не было сказано и в отношении санитаров. Казалось, в Ильиче произошёл какой-то внутренний душевный надлом. Он опять стал тем прежним одесским Третьим Ильичём, трезво мыслящим и ироничным.

«Глаше там плохо. Нужно обязательно забрать её»,- повторял он, словно убеждая самого себя, - «Нужно обязательно принести ей цветы. Хризантемы. Да, да, именно хризантемы! Тогда она всё вспомнит и придёт в себя »

И он попросил Геньку купить букет хризантем, потому что в воскресенье все магазины будут закрыты, а Глаше так нужны хризантемы. Ильич наотрез отказался зайти в супермаркет, возложив поручение целиком на Геньку.и заявив, что обождёт возле. Но букетов в продаже не оказалось, и Генька остановил свой выбор на крохотном горшке с декоративными ромашками, очень похожими на миниатюрные хризантемы. Необходимо было посоветоваться. Выйдя из магазина, он почти насильно затащил в цветочный отдел протестующего друга и сунул ему ромашки под нос: подойдут или нет? Тут случилось непредвиденное: продавец, выскочила из-за кассы, подлетела к Ильичу и принялась выталкивать его из магазина.

«Этот человек! Нет! Никогда!», - даже Генька смог понять смысл её бурной речи.

Оставшись в одиночестве, он всё-таки взял цветок и подошёл к кассе. Женщина ещё не совсем отошла после схватки. Её лицо покрылось красными пятнами, большая грудь взволнованно колыхалась под форменной голубой блузкой. Она повела себя достаточно любезно по отношению к Геньке, завернула цветок в подарочную бумагу, уложила в пластиковый пакет и неискренне улыбнулась.

«Спекулянтка!», кратко прокомментировал происшедшее герр Третий Ильич, - «Как-то я купил у неё лоток яиц, а в лавке возле нашего дома продавались такие же на пятьдесят пфенингов дешевле. Не хотела яйца назад принять! Представляешь?»

Генька настолько представлял, что дополнительных вопросов у него не возникло. Оставалось только посочувствовать несчастной жертве ильичёвого террора.

Зайдя домой, друзья, не раздеваясь, выпили чаю на кухне. Затем, проверив, всё ли уложено, присели «на дорожку» и отправились в путь. Несколько раз Ильич порывался нести свою сумку с подарками, но получал жёсткий отказ. Багаж был объёмистым, но не тяжёлым. Единственное, что не давало Геньке покоя, так это опасение забыть о чужой куртке на своих плечах. Оставить дома он её не смог, поскольку накрапывал дождь, а вступать с Ильичём в конфликт – себе дороже. Странное дело, не смотря на то, что хрустальный шарик нашёлся и наличествовал на трюмо, Ильич продолжал утверждать, будто Михаил украл у него этот шарик. Невероятно, но зато очевидно. После того, как они купили в кассе билет, у Геньки осталась только одна купюра достоинством в сто марок. Пускаться в путешествие с неудобным багажом, не имея мелких денег, предприятие крайне нежелательное. Поместив злополучный чемодан подле лавки, прямо под указателем времени прибытия поездов, Генька попросил Ильича присмотреть за вещами, а сам отправился разменять купюру. О, ужас! Ему не удалось этого сделать ни в привокзальных киосках, ни в близлежащих магазинах. Оставался единственный выход – что-нибудь купить и получить сдачу. Прямо от вокзала в сторону центра тянулся ряд ярких ярмарочных палаток, вокруг которых гудел, хаотически перемещаясь, разноцветный человеческий рой. Не известно, в каком направлении могли развиться события в дальнейшем, если бы Геньку не посетила счастливая мысль сделать Ильичу небольшой подарок. Он влился в толпу и, увлечённый потоком, поплыл вместе с ней от прилавка к прилавку, окидывая взглядом полки, и не находя ничего подходящего. Наконец, среди пёстрого изобилия товаров он увидел большой, раскрытый, приятного бежевого цвета в ненавязчивую чёрно-белую клетку зонтик. Осмотрев резную, украшенную изображением львиной головы, ручку Генька понял: это именно то, что он ищет! С потрёпанным чёрным зонтиком Ильича можно было выходить на улицу только в тёмное время суток. Расплатившись, он прямо через зелёный газон направился в сторону, где, предположительно, должен был находиться вокзал. Обратный путь пролегал, вроде бы, по тем же самым местам, но, казалось, состоял из одних препятствий. Всё было против, даже светофор с, навсегда зависшим в нём, красным светом. Когда запыхавшийся Генька выскочил на перрон, поезд уже принимал пассажиров, и до его отправления оставалось одиннадцать минут. Генькин взгляд прыгал от одной лавки к другой, отыскивая Ильича, но того нигде не оказалось. Принявшись за осмотр багажа, которым пассажиры сплошь и рядом заставили платформу, Генька обнаружил свой злополучный чемодан. Сумка с подарками находилась тут же. Но где же Ильич? Что могло произойти за прошедшие полчаса? Всего – полчаса! Может, ему стало плохо? Может его забрала «скорая»?

Пока Генька ломал себе голову над неразрешимой загадкой, Ильич, удобно устроившись за стендом с расписанием поездов, и внутренне торжествуя, наблюдал за юным другом. Лицо его было искажено гримасой ехидной улыбки. Он успел уже позвонить из телефона-автомата Вишенке и рассказать обо всём. О том, что муж её оказался вором, который похитил его единственную куртку; что Ильич ему не собака, которую хозяин оставил стеречь свои вещи; и что вообще, ничегошеньки-то у этого Геньки не выйдет!

«Боже мой!», схватилась за голову на другом конце телефонного провода Вишенка,- «Они опять потеряли чемодан! Точно дети малые!»

Перрон быстро редел. Опасаясь выдать своё присутствие, Ильич направился к переходу. Именно в этот момент он оказался замеченным Генькой, который уже занёс сумку в вагон и вернулся за чемоданом. Оставив в очередной раз свою поклажу на произвол судьбы, Генька подхватил со скамейки куртку и зонтик и бросился вдогонку за Ильичём. Но тот, сохраняя дистанцию, не позволял приблизиться к себе. Натужено усмехаясь, он остановился у подножия лестницы и засунул руки в карманы.

«Что, сторожа себе нашёл? Вор! Где же твои санитары? Скажи, сколько они тебе заплатили?» - саркастически, вкладывая в слова весь отпущенный ему природой актёрский дар, принялся обличать своего недавнего друга Ильич.

Ничего не сказал Генька, только рукой махнул.

«Пропади оно всё пропадом!» - должно быть означал этот жест.

Поднявшись на перрон, он аккуратно прислонил зонтик к стене, повесил на его ручку куртку и широким шагом направился к своему чемодану. Уже через несколько минут поезд уносил Геньку в Берлин, и всё, с незадачливым путешественником происшедшее, начало размываться и сглаживаться, превращаясь постепенно в нехороший сон. Веки отяжелели, сомкнулись, Генька прислонился головой к окну. Всё было позади. Ему было хорошо.

«Мерзавец! Вор! Думал, если сдаст меня, так работу здесь получит! »- ворчал себе под нос Ильич, отряхивая от невидимых соринок куртку, - « Где это он такой красивый зонтик украл? Ещё полицай чего доброго остановит!»

Замотав зонтик в куртку, Ильич дрожащей рукой достал из кармана ингалятор, несколько раз вдохнул живительную ментоловую струю и, с трудом переставляя ноги, направился на выход в город.

Э П И Л О Г

 

По возвращении, Генька встретился с Юрой, передав ему всё и сразу. Юра пыхал перегаром, суетился, нетерпеливо перебирал вещи в приоткрытой сумке, пытался острить, стыдливо прикрывая рукой рот с недостающими в нём зубами. Он рассматривал подарки с нехорошим взглядом оценщика. Ему явно не терпелось поскорей приступить к реализации всего этого «богатства».

Несколько раз то Генька, то Вишенка пытались общаться с Ильичём по телефону, но ничего, кроме отборного мата и витиеватых оскорблений в свой адрес, из разговора не выносили. Когда окончился отпуск, Генька ушел в рейс. Он послал из Голландии на домашний адрес Ильича перевод в четыреста марок – подарок к Рождеству, или компенсацию за постой, что ли. Назад деньги не вернулись, и, даже после столь дружественного акта, ответа от Ильича он не получил. Не смотря на всё, Генька продолжал любить этого человека, относя все негативные моменты их дружеской биографии на счёт болезни.

«Вор! Подлец!»,- ворчал Ильич, пересчитывая деньги возле стойки почтового отделения,- «Все подарки себе присвоил и думает этой мелочью отделаться!»

Придя домой, он принялся за написание письма в адрес судоходной компании. Ильич страстно желал раскрыть истинный моральный облик негодяев, которые трудятся в компании, выдавая себя за порядочных; а точнее, одного негодяя - Геньку.

Спустя полгода, Вишенка позвонила Юре. Трубку снял его отец, Николай Григорьевич. Добрым, усталым голосом он буднично сообщил, что внучка живёт с ним, но сейчас находится в детском саду. Юра пьёт, не работает, сошёлся с какой-то женщиной и по данному адресу не проживает. На вопрос о Глафире Петровне и Альбине Ильиче ответил коротко: «За Глафиру иногда санитарки пишут, а Ильич умер. На Рождество. Сердце не выдержало »

Так окончил свой путь новоявленный Рыцарь Печального Образа, его величество Ильич Третий. Да окончил ли? Так и кажется, что сейчас прозвучит звонок, и телефонная трубка хрипловатым, хорошо поставленным дикторским голосом, с интонацией, присущей Паниковскому - Гердту произнесёт: «Читаете? Ну, читайте! Мерзавцы, воры, подлецы! Всех вас на чистую воду выведу!» И кто знает, может быть, он в чём-то прав.