Что хочет автор. Литературные конкурсы

Поздним летним вечером, когда солнце только-только спряталось за высокими горами, а его багряно-золотистые лучи еще продолжали так же ярко и прекрасно пробиваться сквозь тусклую паутину облаков, висевших под куполом неба, пастух Али, мужчина средних лет, рослый и широкоплечий, уставший вернулся домой, чтобы немного побыть со своей семьей, запастись провизией перед тем как вновь отправиться с ночевкой в горы. К калитке, от которой дорога ведет к арыку и тянется до самой центральной улицы маленького села, рекою разрезанная на две части, навстречу ему никто не вышел. Человек, годами привыкший к тому, что его обязательно встречают либо жена, либо дети, на этот раз у калитки не увидел никого. За один миг в его голове пронеслось миллион разных душераздирающих мыслей, - одна страшнее другой, некая незримая сила трясла его, что-то тут не так. "О, Господи!” - закричал он и рванулся в сторону дома. Оттуда доносились ужасные, неразборчивые крики, ругань, плачь, словно сам дьявол посетил его дом, и властвовал на свою славу. В большой гостевой, где обычно собиралась вся семья, маленькие дети в испуге и страхе, уткнувшись в угол комнаты, и, обняв друг друга, рыдали, а посреди комнаты, его жена Аида, вся озлобленная и озверевшая одной рукой крепко накрутив тяжелые, цвета воронова крыла, волосы старшей дочки Арзу, другой сжимала ножницы, чтобы отрезать их под самый корень, но младшая дочка Афаг крепко обняв ее за талию, отчаянно тянула назад, ныла, умаляла мать не делать этого. Старшую дочку Али любил как-то по особенному, потому-то дал ей такое имя “Арзу” - надежда, мечта. К тому же Бог щедро одарил ее красотою. В ее больших черных и глубоких глазах всегда ощущалась некая незащищенность, некая зачаровывающая нежность и женственность. Радость и печаль так быстро сменялись в этих ласковых, черно-блестящих глазах, что невооруженный глаз угадал бы прелесть застенчивости так тщеславно и так самозабвенно плавающую в них. Только-только начавшая округляться грудь придавала особую обворожительность ее нежной и стройной фигуре.

Али влетел в гостевую, вырвал дочь из рук матери:

- Как ты смеешь, - крикнул он жене и, отняв ножницы, швырнул их в угол гостевой.

- Я остригу тебя наголо и посажу на осла, - из-под рук мужа Аида кричала вслед дочери, которая кинулась запереться в своей комнате.

- Зачем ты так?.. - пытался остудит жены. - Что случилось?

Аида ничего не ответила, точно ничего и не слышала.

- Ну, что же случилось? - настаивал Али.

- Она влюбилась. Вот что случилось.

- Ну, уж… - недоуменно прищурился он. - Но есть же и другие методы, ты же не маленькая.

- Нет никаких методов, - вскрикнула Аида и перестала плакать. - Нет, понимаешь, нет! Нет других методов, и знаешь почему? - когда Али тупо покрутил головой, мол, не знаю, она продолжила. - Она влюбилась в своего родного брата, она влюбилась в Араза.

Араз и Арзу были двойняшками, этой весной им минуло уже по шестнадцать лет. А всего у них был восемь детей - пять дочерей и три сына.

- Что ты несешь? - тихо спросил Али, будто не понял того, что сказала жена.

- Что есть, то и несу!

- Что ты несешь? - глухо переспросил Али.

- Она влюбилась в своего родного брата. - Аида вновь начала плакать, причитая, словно на похоронах. - По ночам не могу спать, караулю их, чтобы ничего не натворили.

- Ты хочешь сказать… - Али умолк растерянный, машинально вспоминал их детство, когда они были еще крошками, как они все вместе радовались, веселились вместе, переживали болезни друг друга, родную боль. - Ты что, это…

- Да, - твердила Аида, тяжело качая головой. - Он тоже. Он тоже любит ее.

Мигом наступила гробовая тишина, и крики и вопли застыли на губах. И влажные глаза выстрелили в отца, пронзили его душу, точно требуя другое разъяснение.

Обессиливший отец стоял посреди комнаты словно чучело, которое раскачивает сильный ветер. Как ни старался он не мог собраться с мыслями и как ни пытался, не мог взять себя в руки. Его тяжелые руки, безжизненно свисая, бились о колени. Колени дрожали и ватно сгибались под ним. Он, полусогнувшись, точно вопросительный знак, еще раз спросил:

- Что ты несешь?

На этот раз он не получил никакого ответа и до него дошло, что он уже получил точный ответ, что случилось самое страшное, самое невообразимое. Голова его отяжелела, кружилась, волосы шевелились на голове, глаза туманились, неповоротливым языком он еще попытался произнести сквозь зубы:

- Зачем? Зачем? - спрашивал он то ли у своей жены, то ли у Господа Бога, то ли у самого себя.

Гостевая, где они вели разговор, была намного больше, чем все остальные четыре комнаты. Этот дом строил его отец, и он, Али, тоже участвовал в постройке, тогда ему было около десяти лет. Все маленькие комнаты выходили в большую гостевую: одна из комнат принадлежала ему с женой и иногда маленькие дети тоже присоединялись к ним. В соседней комнате спали младшие дети, а в следующей - Афаг и Арзу - две сестры. Самая последняя комната принадлежала Аразу. Большая гостевая была покрыта коврами, любовно вышитыми его бабушкой, мамой и женой в разные времена жизни, а потому эти рукотворные ковры способны были пленить любой взгляд, источая многовековую восточную сладость и теплоту. Стены гостевой были сделаны в современном дизайне, а на стенах висело несколько репродукций разных художников в виде календаря и фотопейзажи местных гор. Одна из репродукций была “Жертвоприношение Авраама” Веронезе и тупо оглядываясь вокруг себя, Али уткнулся взглядом именно в эту картину. На ней был изображен тот момент, когда ангел останавливает Авраама, удерживая его руку, в которой находилась длинная и тяжелая черная сабля, для жертвоприношения сына. А на втором плане картины был виден мул или лошадь, напоминающий осла. Вдруг где-то в его подсознании со световой скоростью нарисовалась картина, что это он убивает своего сына, а его жена сажает дочку на осла. Его окатил холодный пот. Он заперся в своей комнате.

До полуночи он больше не выходил от туда. После того, как маленькие дети забыли о том, что случилось вечером, легли спать, он вышел в огород. Неподалеку от дома посреди огорода на срубленном пне сидел Араз. Услышав шум открывающейся двери, он встал посмотреть, кто же вышел на крыльцо. Отец подошел к сыну, молча и внимательно осмотрел его темные кудри, стремительно созревающую фигуру и, опустив голову, отвернулся и пригласил его пройти за ним следом. Он вел сына в так называемый “Черный дом”. “Черным домом” называли хижину, находящуюся ближе к большому дому, потому что там держали всякую пока не нужную старую или поломанную утварь на черный день.

- Это правда? - спросил отец.

Сын молчал, и отец дико закричал:

- Я тебя спрашиваю, это правда или нет? Отвечай!

- Да, это правда, я ее люблю.

Сын еще не докончил свою фразу, как отец с такой силой ударил его, что не только сын, но и сам отец увидел искру между ладонью и виском сына.

Араз кубарем пролетел, как пустой ящик, и рухнул в старье.

- Бесстыжий, - кричал отец. - Ты знаешь, что это такое?

Схватив сына обеими руками за шиворот, отец поднял его. Внутри было довольно темно, но все-таки Али увидел, как из ноздрей Араза хлещет кровь и он больше не бил его, а лишь отбросил назад. Араз безжизненно упал.

- Придешь в себя, я тебе объясню твои выходки, - сказал он, будто успокаивал и себе, и окровавленного сына. - Бесстыжий. Подлец. Пока я не вернусь с гор, ты останешься здесь. Я буду тебя запирать здесь до тех пор, пока не образумишься.

Заперев дверь в “Черном доме”, отец ушел в сторону гор.

Путь до пастбища в ту ночь стал для Али самым длинным, самым загадочно-противным и трудным в его жизни. Стояла тихая, довольно темная ночь, небо было усыпано яркими драгоценно-мерцающими звездами, словно их прицепили туда по одной с ювелирной точностью. Ни единого шума, разве что далеко в потемках слышалось тихое шуршание реки, и изредка трусливый лай огородных собак. Идя по невидимой в темноте тропе, он слабо осознавал, что ему нелегко дается этот путь, словно само безумие сопровождало его. Даже если все то, что случилось, окажется лишь страшным сном, вряд ли он сможет вновь восстановить те добрые безмятежные отношения, что царили в его семье. Нет, этот день много чего изменил в его жизни, в один миг отец и сын разбежались по разным берегам одной реки, и вряд ли когда-нибудь вновь они смогут встретиться на том берегу, который он считал своей семьей.

Почуяв своего хозяина, собаки бежали ему навстречу, но в этот раз он ничем их не порадовал, поскольку вернулся без рюкзака.

- Что случилось? - спросил его напарник, как только взглянул в отчаянное и угрюмое лицо Али.

Али лишь тупо покрутил головой, мол, ничего. Напарник настаивал, но Али отмалчивался, а потом заговорил о чем-то постороннем. Напарник понял, что Али ничего не ответит, перестал его тревожить, но сам домой в ту ночь не пошел. Обычно они по одной неделе ночевали дома.

Когда напарник уснул, Али вышел с пастбища и поднялся на вершину скалы, где долгое время провел в молитвах. Разбросав руки в стороны, молился он Господу и просил совета, как спасти ему честь своей семьи. Было намного светлее, чем еще несколько часов назад, и в небе мало было видно звезд, но почему-то ему показалось, что это очень хорошо, когда меньше свидетелей между ними - между творцом и тварью, между Богом и человеком. Его беседа с Богом длилась до утра и весь следующий день, пока он вновь не вернулся домой. По дороге к дому, где-то в самой глубине души он надеялся на то, чтобы семья без него открыла дверь, чтоб Араз понял, что поступил скверно, глупо, чтобы дошло до него, что так не может быть, а уж он в свою очередь, как отец, сыграет роль обидевшегося, а там со временем, возможно, все забудется.

Но замок, на который он закрыл дверь “Черного дома”, также висел нетронутым, а изнутри никакого шума не было слышно. Али хотел пройти дальше до дома, но вдруг остановился. «А может, Араза нет в живых», мелькнуло у него в мыслях и, он рванулся к двери, сорвал замок.

Как ни в чем не бывало, Араз как памятник стоял посреди комнаты. Его одежда была испачкана кровью, лицо слегка опухло. Увидев своего сына живым, но каким-то совершенно нездешним, Али окоченел, не зная, что ему делать: радоваться или гневаться, улыбаться или плакать, точно он не мог понять, холодно ему или жарко. Но было ему и холодно, и жарко, и жутко, но, стараясь сдержаться, он отвел свой взгляд от сына.

- Проснулся? - спросил так, будто хотел снова наказать его.

- Я вовсе не спал, - тихо ответил сын.

Тут Али понял, что сыну есть, что сказать ему, но, побоявшись услышать это, он изменил тон и направление своего разговора:

- Я вас всех люблю, - сказал он. - Вы - моя жизнь. Я никогда грубо не относился к вам, старался обеспечивать вас настолько, насколько это было возможно. Дал вам все то, что нужно вам, все то, что есть у меня, дал для того, чтобы вы смогли реализовать себя. Старался, чтобы вы были счастливыми. Пастушья жизнь - это жизнь собачья, потому-то не хочу, чтобы ты стал пастухом. Случись со мною, не дай Бог, что-то неладное, ты остаешься главой семьи. Не было такой ночи, чтобы я, оставшись один в горах, часами не молился Господу Богу за Его щедрость ко мне. Я так надеюсь на тебя… Вы - свет моих очей.

Он подумал, что достаточно и того, что сейчас сказал и, кинув замок на середину комнаты к ногам Араза, покинул “Черный дом”.

Ужинал он, как и всегда, не показывая своего состояния маленьким детям, да они и не очень замечали его грусти. Стараясь развеселить их, он чувствовал, что это не удается ему. А когда вышел из дома, увидел дочку свою, красавицу Арзу. Она стояла у окна и смотрела в сторону “Черного дома”. Шторы, висевшие на окне, лениво покачивались, пропуская свежий, прохладный воздух, дувший со стороны гор и развевающий ее длинные черные волосы. У калитки он остановился, взял рюкзак, который принесла жена, и устало взглянул в сторону дочери, будто пытался, о чем-то попросит. Она пряталась за шторами.

- До утра Арзу тоже не спала. Сидела у окна и плакала, - тихо и отрывисто промолвила жена.

Али, чтобы скрыть свою беспомощность, вздохнул и вытер лицо:

- Все образуется, - сказал он. - Вот увидишь. - А когда не услышал ответа жены, тихо докончил. - Дай бог. - И понял, что в глазах жены он выглядит совсем не героем.

Таким же мелким и ничтожным, таким же жалким и беспомощным он казался себе, молясь Господу, прося о помощи, ища разные выходы из случившегося положения, а когда на следующий день вернулся домой, где-то в глубине души все еще таинственно и хрупко теплилась надежда, что его дети образумились, застыдились. Он простит их. Обязательно простит. Он даже забудет все это навсегда, только бы они опомнились. Как только дошел до своего дома, он увидел своих близнецов, Араз сидел посередине огорода на большом пне и с любовью подглядывал за своей сестрой Арзу, которая, стоя на балконе, чем-то занималась и временами, смотря на своего брата, застенчиво, таинственно улыбалась. На ее детском лице отражались все следы земного счастья. Это была такая трогательная, нежная, невинная, неземная картина, что Али застыл заворожено. Земля закружилась вокруг головы. Слезы текли по щекам, и он тихо молитвенно просил Бога, чтобы случилось чудо, чтоб один из этих детей оказался не его, что, возможно, в роддоме его жена с кем-то перепутала одного из своих близняшек. Тогда он бы с радостью воспринимал их любовь, благословил бы, а теперь… а что ему делать теперь, когда эти двое прекрасных и так похожих друг на друга детей оба были его собственной плотью.

- О Господи, помилуй, - тихо взвыл он. - Не испытывай меня. Я не выдержу. Мы все Твои бараны, Ты наш пастух, веди нас.

Арзу, заметившая отца, потупила взгляд и устремилась к себе, а Араз не двинулся, будто и не заметил его.

За столом муж и жена долго молчали, а потом Али, раздавленный тяжелыми размышлениями, жалко спросил:

- Там, в роддоме… после, куда берут их?

Когда жена с сарказмом вздохнула, Али замолчал и опустил голову, словно тяжело было ее держать на плечах, сцепив руки на затылке, уставился в пол.

- А может отправить его куда-нибудь очень далеко? - из-под рук тоскливо выдавал он.

- При нашей цивилизации ничего не поможет, даже первоклассники из Интернета не вылезают, - ответила жена, встала и вышла.

Оставшись один, он нервно несколько раз ударил кулаком по столу и вышел на балкон.

- Араз, - закричал он. - Араз, собирайся. Будешь со мной пасти баранов.

Его слова были слышны всем. Все, кроме отца, одновременно оказались в гостевой, и, пока Арзу мокрыми глазами созерцала эту картину, Араз, ничуть не засмущавшись, принял два рюкзака у матери и вышел на веранду, где его ждал отец.

Пока отец и сын спускались по узкой веточной дороге к главной дороге, мать и дочь стояли около калитки и глазами, наполненными слезами, провожали их. Они их провожали так, как отправляли женщины своих мужей на войну, зная, что через некоторое время им предстоит быть вдовами. На главной дороге отец и сын, не замечая друг друга, остановились и обернулись назад. Отец хотел дать понять жене, чтобы она особо не беспокоилась, что все будет хорошо, а, обернувшись и увидев свою дочь, тоже провожающую их, ужаснулся настолько, что чуть не закричал, чуть было не достал свой нож и не прирезал к чертовой матери обоих детей. "Что за Божье наказание, что за игра, играет со мной дьявол", - подумал он. А сын в отличие от отца прекрасно знал, что Арзу обязательно выйдет за калитку, и будет провожать взглядом, пока не спрячут их за собой близлежащие бугры.

Два дня они пасли баранов, два дня их не было дома. В течение этих двух дней Али несколько раз целился в сына, и каждый раз не мог нажать на курок, и каждый раз, когда он целился, смотрел на небо. Он хотел, чтобы именно в эти минуты, когда он целится в своего сына, Господь Бог отправил к нему ангела, и посоветовал, как поступить правильно. А ангел так и не появлялся, а он с надеждой увидеть ангела не торопился нажимать курок. Так проходила их работа на горе. На третий день, когда с утра уже не было видно сына, отец подумал о том, что сын сильно устал, поскольку ночами они оба не спали и, значит, сын где-то спит, отец сам направился к селу запастись едой. Жена, встретив его с тревогой, сказала, что с утра нет Арзу дома, куда-то она запропастилась. Али, получив очередной удар, беспомощно опустился на колени.

- За что, за что мне такое горе, - взмолился он. - За что?

С того дня, как услышал о случившемся, Али ни разу не брился и не ел, как полагается, и от этого он оброс и казалось бы исхудал, и походил на некоего бездомного факира. Жене стало не по себе, что она стоит над упавшим на колени мужем, и она уже хотела поднять его, как вдруг послышался шум, и оба обернулись. Посреди огорода стоял их сын Араз.

Глаза Али ошалело раскрылись, волосы зашевелились, он еще утром в горах потерял сына. И приказано ему не появляться здесь. Теперь сын в его глазах был похож на бешеную собаку.

За долгую пастушью жизнь Али видел много таких собак. Взбесившись, они нападают на баранов, тогда пастухам остается взять ружье и пристрелить их. Но дело в том, что таких собак прикончить очень тяжело. Каким бы метким стрелком не был человек, трудно попасть в такую собаку. Они показываются в тех местах и в такие моменты, которые не ожидаешь. Словно они чувствуют, читают мысли человека. И всегда такая встреча ошеломляет, тревожит, пугает человека своей внезапностью. Вот и сейчас, когда их взгляды, взгляды отца и сына, так внезапно встретились, отец чуть было в обморок не упал. На первый взгляд ему показалось, что это ему чудится, что он видит всего лишь силуэт своего сына, что это иллюзия, но когда вытер холодный пот с лица, тогда понял, что нет тут никакой иллюзии.

Он подошел к сыну, и с диким удивлением глядел на него с низу до верх.

Тот вел себя так, будто ничего и не случилось.

- Ты боялся, что я превращусь в призрака, и буду преследовать тебя, - не стерпев долгого и тяжелого молчания, начал Араз сам, - во сне буду являться к тебе. Ты боялся, потому что ты не был уверен, что, убивая меня, поступаешь правильно. И поэтому каждый раз, целясь в меня, взглядывал на небо, чтобы найти себе оправдание. Но не нашел ничего. Там пусто.

- Дьявол, - тихо простонал отец.

- Это тоже оправдание. Потому, что дьявола тоже нет.

- Ты дьявол.

- Я твой сын.

- Опомнись, сынок, - умолял отец, - опомнись.

-Ты настолько веришь, что готов ради привычек убить своего собственного сына.

- Таковы правила.

- Лишь настойчивые, закоренелые правила могут стать привычкой.

- Кто тебя научил? Кто?!

- Я. Я сам себе учитель.

- Дьявол, - закричал отец и из последних сил ударил его.

Сын упал, но отец, не остановился, пинал его, бил его, крича, что он дьявол. Даже тогда, когда сын уже лежал без чувств, отец еще бил его и топтал его, топтал так, словно ковры чистил. Он уже не понимал что делает. А когда его взгляд встретился с взглядами своих детей, которые, стоя на балконе, обнявшись в кучу, плакали, он престал бить сына, плюнул ему на спину и пошел прочь.

Он уходил все дальше и дальше, и ни разу не остановился, не обернулся назад, шел, потупив взор и не обращая ни на что вокруг. Его взгляд блуждал между небом и землей, словно выискивая некую незримую паутину, связывающую человека с его верой, с его надеждой. Усталость и голод были далеки от него, как радость и печаль. Он шел точно в другом мире, не ощущая себя, поддавшись некой непонятной силе, которая тянула его или, скорее всего, отдаляла от тех мест, где он оставил свою семью. Он ни о чем конкретном не думал, да думать да было не в его силах, и туманно осознавал, что он всего лишь пытается убежать в некий неопределенный мир с надеждой найти себе успокоение, подобрать какой-то ключ к замучившим его загадкам. На пути, когда он уже находился далеко от родных мест, встретил некоего старика, похожего на дервиша-суффиста, в белой, чисто выглаженной рясе, будто в савоне. Длинные волосы, борода и усы старика опускались, чуть ли не до самого пояса. Волосы у него были необычно белыми, как его одежда. Старик сидел на камне и о чем-то сосредоточенно думал. Поравнявшись со стариком, Али замедлил шаг и поприветствовал его. Он сделал это не потому, что так принято, а потому, что на своем пути не увидел ни одного человека и успел соскучиться по людям. Ему было приятно после немоты услышать человеческий голос. Первым голосом был его собственный, когда он его приветствовал, а вторым был голос старика.

- Присядьте, отдохните. Успокойте душу, - не поднимая головы, тихо сказал старик.

- Я не могу ни сесть, ни отдохнуть, ни тем более успокоить душу, - ответил Али, но, тем не менее, выбрал место подле старика и сел.

Было очень тихо и покойно, стояла приятная летняя жара.

- От самого себя не уйдешь, - нарушил покой тишины старик и мудро добавил. - Отречься можно от всего: от семьи, от родных, от привычек, даже от веры, но от самого себя никак.

Али прослезился:

- Я самый несчастный человек во всем мире, - сказал он.

Старик ничего не ответил. Али начал было рассказывать о том, что случилось в его жизни, но старик сразу же остановил его:

У Али заблестели глаза как мелкие звездочки, какими они бывают в безоблачные, безлунные ночи, точно Бог услышал его молитву и, отправил, наконец к нему ангела. Он радостно выпрямился к старику:

- Что мне делать?

- Кровосмешение страшный грех!..

- Да, да, да, да. Так что же мне делать да? - торопливо спросил Али.

- Не знаю, - также тихо, ответил старик.

Али вытаращил глаза, погасли звезды в них:

- Как это не знаю? А кто же тогда знает?

- Никто, - покорно и безнадежно ответил старик.

- Если вы не ангел, то откуда знаете мою боль?

- Я знаю только то, что сбежать от себя невозможно и еще знаю, что тебе надо вернуться домой, ведь у тебя есть и другие дети.

Али понял, что старик не простой человек, он явно из другого мира, иначе никак. Никто в селе, даже самые близкие ему люди не знали о том, что творилось в его доме. Но этот старик знает его горе. Знает. Они молчали.

Пауза длилась так долго, что, казалось, нет ей конца. Старик вел себя так, будто рядом никого нет, будто он один. Али, настырно уставился старика, мол, не уйду, пока не получу ответа.

- Скажите хоть что-нибудь!

- Разрушение идет по пятам созидания, - сказал старик и вновь замолчал.

- Ибо слишком много создано, или он не пришел. - Старик призадумался надолго, затем тихо произнес. - Не думаю.

- Я не понимаю о чем вы. Говорите, пожалуйста, внятнее. Объясните мне. Что мне делать? Я в отчаянии. Я не заслуживаю такой боли. - Али хотел дернуть его за рукав, чтоб тот ответил наконец, но рука провалилась пустоту. Исчез старик, испарился.

Последние слова, которые он произнес, перед тем как исчезнуть, были “Все в отчаянии. Все не заслуживают такой боли"

- Старик, где вы? - прокричал Али. Его голос эхом разнеслось в горах, но никакого ответа не последовало. Он вновь и вновь жалостно взывал, звал старика, но все впустую. И Али подумал, что вся эта почудилась ему, что он разговаривал сам с собой, и как ребенок, закрыв обеими руками лицо, опустился на колени и стал плакать. Слезы заливали его лицо, “Да, - буркнул он самому себе, - мне надо вернуться назад, ведь у меня есть и другие дети. Хоть бы их сберечь”.

И решительно встав, он повернул в сторону своего дома. Домой! Он стремился домой. По дороге, когда переходил очередную скалу, увидел он того же самого старика, в той же белой одежде, сидевшего на камне. Али споткнулся от неожиданности и поймал себя на мысли, что слишком утомился, и что старик ему опять чудится. Несколько раз он ударил себя по лицу, пытаясь встряхнуться. Старик не исчез, сидел, как сидел. “Не может быть”, тихо буркнул Али, и с вопрошающей надеждой уставился на него.

- Вот вы где, - говорил Али и ловил себя на мысли, что он плохо искал его и, вполне может быть, что тогда старик прятался за камнями. Значит, тут есть какая-то загадка. Надо выяснить. - Куда вы исчезли? - спросил он, стоя перед ним. - Я вас ищу и ищу.

- Как это куда исчез? - спросил старик, смотря прямо ему в глаза.

В синих как море глазах старика Али кроме удивления ничего больше не увидел и пожалел о том, что зря он не рассмотрел глаза того старика, которого встречал раньше.

- У вас есть брат? Брат близнец? - спросил Али.

- Нет. - Коротко и сухо ответил тот и отвел взгляд.

- Тогда как же вы очутились здесь? Где же вы живете? Как же вы живете здесь, да еще в таком возрасте? Вокруг ни единой души…

- Я ведь не спрашиваю, где вы живете и как вы живете.

- Ну да, - Али виновато поднял плечи.

- Зато я знаю, что вас мучает.

- На этот раз я не отпущу вас, буду преследовать повсюду, буду ходить по стопам, пока не получу ответа на свои вопросы. Я не успокоюсь, пока вы мне не ответите, что мне делать. Я не дам вам покоя.

- Мне и так нет покоя, - безразлично промямлил старик.

- Тогда укажите мне правильный путь.

- Кровосмешение страшный грех.

- Я понимаю, - запнулся Али. - Я это уже слышал, вы мне скажите, как мне поступить? Что мне делать?

- Это трудно - вздохнул старик. - При такой цивилизации вы никак не сможете избавиться от него. Даже если отправите его на другой край земли, толку не будет. Интернет, телефон, пресса, телевидение… сами понимаете.

- Тогда что же мне делать?

- Ослепите его.

Словно молния ударила в отца, он жалко и тяжело опустился на колени:

- Что вы говорите?

- Иначе никак. Слишком много скверны в мире, кто-то должен ее уничтожать. Эта честь выпала на вашу семью. Вот он, флакон, видите - там яд, возьмите и ослепите своего сына. А потом, как только он ослепнет, в ту же ночь уведите его далеко-далеко от своего дома и дайте денег на билет в самый дальний путь, чтоб больше он не вернулся к вам. Только так.

- И я не могу, - тихо ответил старик и исчез.

- Старик, - закричал Али, - старик, слушайте меня. Старик…

Никого не было рядом, кто мог бы его услышать, но, как ни странно, тот самый флакон, который показал старик, стоял на камне. Али подошел и взял его. Внутри флакона была какая-то невзрачная, очень теплая жидкость

Нет, подумал Али, он не сможет сделать этого, у него руки не поднимутся на такое дело. “Это невозможно”, буркнул он испуганно, но флакон обратно не поставил.

Когда он вернулся домой, была ранняя ночь, и задержавшаяся луна еще не успевала освещать вокруг. Стоя у калитки, Али рассматривал свой дом, огород, надеясь, что что-то изменилось. Ничего нового, а самое страшное было то, что он увидел своего сына, спящего на пне. И Али обессилел. Была темно-тусклая ночь, и он. И еще его бесстыжий сын. Безвольно, как под гипнозом, точно движущаяся страшная тень, Али зашагал к нему. Араз спал как младенец, на лице и на губах расстилалась улыбка. Али открыл флакон и трясущимися руками приблизил его к глазам своего ребенка. Он не мог смотреть на сына, его глаза наполнились слезами и он, отчаянно закинув голову назад, чтобы не видеть того, что делает, того, что происходит, безвольно стал наклонять флакон.

Али замер, окаменел с флаконом в руке. Испуганно, сам не свой уставился на сына. Ему показалось, что этот голос донесся из полуоткрытых, длинных ресниц сына. Он заколдованно дернулся, вскрикнул и выплеснул жидкость.

Араз, закрыв обеими ладонями лицо, закричал так, словно земля разорвалась на части, раскололась на куски. Яд текло сквозь ресниц, и, как острое лезвие, прорезал его зрачки, и в один миг в его глазах темно-тусклая ночь, плавно сменяя свою окраску, замерла в мертвом густо-желтом цвете. Аразу показалось, что он не ослеп, а попал в какое-то слишком освещенное помещение. Лишь только тогда, когда он, услышав плач отца у своих ног, повернулся посмотреть и не увидел его, словно отец затаился в тумане, он понял, что ослеп. Он понял, что мир навсегда для него сменил свою окраску, надел на себя однообразное одеяние, которого больше уже никогда не снимет.

Опоздавшая луна, все дальше и дальше уплывала от этих мест, точно навсегда, а приближающаяся осень все дольше и дольше задерживала солнце у самого горизонта, от того и чем быстрее приближалось утро, тем темнее становилось вокруг. В ту ночь Али больше всего хотел, чтобы утро вовсе не наступало, поскольку с наступлением утренней зари он должен был расстаться со своим сыном навсегда, а пока было темно и мрачно, он уводил его от дома. Не о чем было говорить, и они шли тихо и молча, приговоренной, пленившись. Али плакал, сжал и кусал губы, чтобы не проронить ни единого звука. Утешение казалось ему куда более страшным, чем гнев или ярость. Несмотря на то, что Араз еще не свыкся со своим новым миром, он все-таки раньше своего отца почувствовал, что наступает утро, тихо сказал:

- Ты поступил так, как легче тебе, ты поступил так, потому что только так можно найти больше оправданий. Вот ты меня отправляешь в далекие страны, на чужбину, но не забудь, что земля круглая, и чем дальше я буду уходить от нашей семьи, тем быстрее я буду приближаться к вам, моя разлука, мое скитание, как земля, не будут иметь конца, как и начала. Так вот, отец, все возвращается на круги своя, и, значит, я вновь и вновь буду возвращаться в это село, в твой дом, в твою семью. А теперь ты стой, а я пойду. Нет особой цены за прощение, когда все возвращается.

Али невольно замедлил шаги. Хотел остановиться, но не смог, ноги так и тянули его вслед сыну, и он все медленнее и тяжелее шел по следам сына, плакал и шел, а когда стало светать, то уже не видел его. Была пустая, безлюдная дорога и он по среди ее. И еще Бог, от которого нельзя было ничего скрыть, и который был свидетелем всего происшедшего. Тогда Али воздел руки к небу и во весь голос прокричал:

- Если ты есть, верни мне моего ребенка.

Часть вторая

Меняются только ангелы

а люди остаются такими, какими были.

Гонимый неизъяснимыми потоками спутанных вопросов и загадок, в объятиях пустоты и нерешимости, Али все ходил, и ходил, но никак не смог успокоиться, вернуться назад к родным, к своему дому. Дом стал для него миражом, сквозь который можно было пройти, но быть с ним, никак. Иногда ему казалось, что между ними стоит некая незримая, будто непробиваемая стеклянная преграда, и он ходит и ходит вокруг этой преграды, но никак не может пересечь ее. А за стеклом все его домочадцы, женщины в черном траурном одеянии, дети исхудавшие, окаменевшие.

Перед ним стоял огромный мир со своими многочисленными законами, разнообразными правилами. Он с детской беспомощностью, глядя на небо, где невидно было ничего, со стоном выл:

- Почему, почему Ты не принимал жертву Ибрахима*, а мою принял? - но ответа так и не последовало. - Ответь же, ну! Сколько еще будем испытать терпении друг друга. Ну! Ты да я, никого. Никого, никого. Почему? - Он схватился за голову и сел. - Неужели Ты можешь губить праведного с нечестивыми?.. Разве у Тебя плотские очи, и Ты смотришь, как смотрит человек?..

Его напарник по работе, как ни пытался вразумить его, ничего не добился. Единственное, что он услышал от Али, это была просьба:

- После моей смерти возьми моего сына Анара себе в напарники. Он еще мал, но славный, он заменит меня, он заменит моей семье кормильца.

Однажды в пути ему показалось, что тот самый старик, с которым он встретился раньше, когда впервые собрался бросить свой дом и уйти, куда глаза глядят, теперь сам идет к нему навстречу. Как только он увидел старика, начал кричать на него как бешеный:

- Как тебе не стыдно играть со мной в прятки. Ты не ангел. Я тебе не верю. И Тебе тоже, - он поднял голову вверх. - Пока Ты не вернешь мне моего сына, я буду презирать Тебя. Мне все равно, что после... А пока я жив, буду искать своего сына. Я был слеп, когда, послушав Тебя, ослепил своего ребенка. Нет между нами посредника, который положил бы руку свою на обеих нас.

- Али, Али, - женским голосом обратился к нему старик.

- Отстань! - закричал Али, и хотел уйти, но тот преградил ему дорогу.

- Куда ты, Али? На кого оставляешь нас? - спросил тот голосом его жены.

Услышав голос своей жены, Али остановился и с удивлением и презрением вгляделся в старика.

- Аида? - то ли спросил он, то ли воззвал.

- Да, это я, очнись.

В самом деле, это была его жена Аида. Старик причудился ему. Али, тупо мотая головой, как бы не узнавая, гладил ее по голове:

- Аида, - тихо и нестерпимо жалостно спросил он, - Аида, почему ты так поседела?

- Я не поседела, Али, - сказала она и обняла его за талию, боясь, что он упадет.

- Ах да, - помутившимся взглядом он загадочно и недоверчиво тряс головой, - у тебя волосы черные, да черные. - Сказал и сразу же, удивленно наморщив лоб, спросил: - А почему ты так одета, вся в белом?

- Идем домой, - тихо просила она, пытаясь увести его, так и не ответив на вопрос Али, в черное она одета или в белое.

- Нет, - вскрикнул он. - Это не мой дом, это дом Бога, Он там решает. Я не вернусь в Его дом, где пахнет кровью моего ребенка. Я буду искать сына.

- Тогда я тоже с тобой пойду. Пусть остальные дети умрут с голоду.

- Анар заменит меня.

- Не говори глупостей, Али, десятилетнему мальчику не под силу шастать по таким горам. Идем домой, Али. Дети ждут тебя.

- Я ослепил его. - Али обильными слезами зарыдал. - Он слепой, теперь он слепой…

Аида тоже заплакала, но ничего не сказала.

- Я не могу оставить его так, не могу.

- У тебя другого выхода не было, - тихо и испуганно сказала Аида. - В селе все обо всем знают, и все оправдывают тебя.

- Они меня оправдывают, потому что боятся своих детей.

Аида ничего не ответила, лишь, опустила голову, тихо плакала и шагала в сторону дома.

Пока шли домой, он туманно осознавал, что его нынешняя жизнь потеряла смысл. Или она настолько приобрела новый смысл, что он не может вникнуть в нее. Жизнь, которая принадлежала ему, стала чужой, далекой. Все его бытие настолько было охвачено перекрученной паутиной вопросов, что он не только затруднялся ответить на них, но даже не мог понять их тяжкий и жестокий смысл. Он, опустошенный и обессилевший точно как тень, идя следом за женой, лишь временами бессмысленно вопрошал:

- Почему Он принял мою жертву?

Приведя домой своего мужа, первым делом Аида целебной водой умыла его лицо, очистила его загноившиеся от слез и грязи глаза, уложила его в постель и положила на глаза полотенце, смоченное в целебном настое. Тело Али расслабилось, ему было тепло и уютно от прикосновений жены. Аида привела детей. Они все тихо приветствовали отца и, приближаясь, целовали его руки и щеки. Их было семь.

- А где Арзу? - тоскливо спросил он, желая выяснить, не поцеловал ли его кто-то другой вместо нее.

- Я здесь, отец, - тихо пропела Арзу.

Али запнулся, глотал слезы.

В ту ночь Али увидел того самого старика. Он сидел на том пне, на котором Али ослепил своего сына. Али встал с постели и направился к нему. Старик сидел задумчиво, молча, как-то озадаченно. Когда он испытующе страстно уставился на старика, тот, не поднимая головы и не глядя на него, будто он здесь один, загадочно тихо шептал:

- Ты беспокоишься не за то, что ослепил своего сына, ты боишься, что он вновь вернется в твой дом, и будет совращать остальных.

Али не мог собраться с мыслями, как ребенок смотрел на старика, ожидая какой-то благостной вести, чего-то хорошего. Но тот сурово продолжал:

- Он будет совращать твоих других детей, и ты не будешь этого терпеть. Будешь уничтожать второго, третьего и так далее. Тебе не кажется, что ты слишком много берешь на себя?

- Ты первый или второй? - тихо спросил Али и приблизился к нему настолько, что почти касался.

- Первый един, - не поднимая головы, но чуть громче и более уверенно ответил старик и левой рукой прочертил в воздухе единицу, - Он неразделим. А второй - это ты.

- Тогда ты кто такой? - возмущался Али и попытался обхватить его голову обеими руками. Но руки прошли сквозь старика, ничего не ощутив. Али еще раз пытался обнять старика, но руки снова провалились в пустоту, и он упал на то место, где только что сидел старик.

Рано утром, когда Аида нашла своего мужа почти голым, в одних трусах лежащим на пне, она как можно быстрее увела его домой, чтобы дети не видели своего отца в таком состоянии. Навстречу ей вышла Арзу и, обхватив отца за талию, помогла придержать его тяжелое тело. Отец сонно, но тихо и горестно прошептал:

- Неразделим, неразделим.

В последующие дни все повторилось. Тогда Аида возле его постели расстелила мокрую тряпку, чтобы каждый раз, когда муж отправлялся в ночной вояж, первым делом опускал ноги на мокрую тряпку, чтобы очнуться. Находчивость Аиды принесла свои плоды, и с того времени у Али больше не возникало желания идти и вести разговор со странным стариком. Каждый раз он, Али, очнувшись ото сна, осознавал свое состояние, кутался в одеяло и тихо-тихо рыдал как ребенок-сирота.

Тем временем в селе шли слухи, что гора Ахар-даг всей мощью сползает в сторону села. Даже нашлись люди, собственными ушами слышавшие, как в тихие ночи временами доносились страшные звуки, чем-то напоминающие развал, стечение камней. Этим слухам способствовали неосторожные высказывания ученых геофизиков и геодезистов, работавших за два десятка километров от этого села, где государство решило преградить путь горной реки, чтобы создать водохранилище, поскольку в летнее время в юго-западных районах Нахичеванской долины остро чувствовалась нехватка воды. Вот именно тогда ученые, изучавшие недра этих мест, пришли к выводу, что под этими горами довольно глубоко течет река, причем с кипящими минералами, и поэтому нецелесообразно устраивать бетонные дамбы, поскольку в любой момент дамба может сдвинуться с места, и последствия будут чреваты страшной трагедией.

Поскольку та самая река проходила через их село к подножию горы Ахар-даг сельчане, раздувая слухи, стали предполагать, что вполне возможно, что Ахар-даг как бетонная дамба может в любой момент из-за потока воды сдвинуться со своего места, и в один миг село окажется под горой грунта и камней. Подогревало слухи само название горы. Ахар-даг - значит "текущая гора".

История, которая случилась в доме Али, еще продолжала оставаться на устах людей, еще не забылась окончательно, когда поползли слухи о том, что Ахар-даг надвигается на село, и тогда многим в голову пришла мысль, нет ли здесь какой-то связи... Люди старались не говорить, не упоминать об этом, старались не думать о связи между этими событиями. Но почему-то всегда при разговорах эти события переплетались в одно. Даже, несмотря на то, что никто ни одного слова про это не проронил. Как-то кто-то произнес, что во всем воля божья, и все замолчали. Будто сам Бог спустился с небес к ним и присутствовал при беседе, обвиняя их в том, что они земляки таких грешных людей, и что любому богобоязненному человеку должно быть стыдно за то, что случилось. Будто Бог удивился, увидев своих тварей в отчаянии, в грехе, будто Бог поймал их во время вакханалий. Будто Бог назначил их своими доверенными лицами на земле, дабы они смотрели за этой семьей и, если понадобится, наказали ее.

Слухи накрыли село, как дурной запах. А когда пронеслась весть о том, что будто бы село переносят на другое место, километров на сорок по равнине на бывшие колхозные плантации, где земля была намного плодороднее, чем здесь на вершинах гор, тогда этот дурной запах стал невыносимым.

Измученная этими слухами, Арзу пряталась в доме, и целыми днями сидела, уставившись на пейзаж. Это была Ахар-даг во всей своей грозной красе. Все беды, которые могли бы случиться, казалось ей, излучались из этого грозного пейзажа, и она мучительно страдала.

Подножие горы, от которого брала начало маленькая река, заросло большими ореховыми деревьями. А средняя часть горы была покрыта зеленой травой - ковром, который любовно, как женщину, укутывал гору. В летнюю пору люди косили эту траву, запасаясь на зиму для своих баранов, но этот зеленый ковер никогда не редел. А самый пик горы, его вершина, возвышалась большими каменными глыбами над этой цветущей красотой. Каждый раз, когда дома никого не было, Арзу доверчиво и покорно стояла перед этим пейзажем, как христианка перед образом, перед иконой, и молилась горе, молилась чтобы та оставалась на своем месте навеки. Временами ей казалось, что гора понимает ее, жалеет ее, а временами наоборот, будто гора каменеет, ожесточается и требует себе жертву. Часто бывало, что она, выйдя из дома и поднявшись на гору, глазами полными слез смотрела в никуда, то ли на село, то ли на гору, то ли на дорогу, ползущую как змея и ведущую из села куда-то далеко-далеко. Состояние Арзу не ускользнула от взгляда матери, пугала ее. Аида, хоть и тайно, незаметно не спускала с нее глаз, боясь, что дочь наложит на себя руки… Упаси Боже… Не дай Бог случиться этому. Она, как мать, понимала, насколько дорога дочка для отца, как отец любит ее, восхищается ею, возлагает большие надежды на нее. Вот однажды, когда Арзу в одиночестве, поднявшись на гору, так же как и всегда, плакала и инерционно молилась то дорогам, то небесам, то селу, Аида подошла к ней и села возле нее. Это был их первый долгий разговор после того, как ослепленный Араз покинул родной дом. Были моменты, когда они по несколько раз за день проходили мимо друг друга, но не осмеливались смотреть друг другу в глаза. Аида горько обняла свою дочь, нежно ласкала ее черные длинные, рассыпанные по спине волосы. Арзу словно замерзшая птица уткнулась в грудь матери. Аида тоже плакала. Она плакала еще потому, что хотела, чтобы дочка выплакала свое горе и успокоилась:

- Я тоже женщина, - сочувственно строго начала Аида. - К тому же твоя мать. Я выросла без отца, и мне близко страдание сиротской жизни. Ты сделала глупость и вот он результат. Сделаешь еще одну, вычеркнешь все то, что пока осталось. Идем домой. Во всем воля Божья. Не нам судить.

- Я не могу, - сказала Арзу и трепетно обняла свою мать, словно вот-вот ветром унесет ее куда-то в страшную даль.

Дул прохладный осенний ветер и тихо дрожали цветы вокруг. Знобил их не столько осенний ранний ветер, сколько запах тревоги, долетавший из села.

Они шли домой ничего не говоря друг другу, лишь изредка всхлипывая.

Вдоль дороги, ведущей к единственному мосту, объединяющему оба берега села, толпилось много людей, чтобы осмотреть мост, поскольку одно крыло этого деревянного моста упиралось именно в самую низкую часть Ахар-дага, а другое - в противостоящий бугор. Если Ахар-даг хоть немного сдвинулась с места, то деревянный мост, несомненно, должен сгорбатиться. Естественно, что мнений по этому поводу было столько, сколько было там людей, кто-то говорил, что несколько дней назад даже оставил отметину, чтобы проверить, сдвинулся ли мост. Толпа людей тянулась по всему берегу реки, и каждый в чем-то находил следы движения горы. Вид у всех был серьезный и озабоченный.

Когда мать и дочь, опустив головы, проходили мимо, сельчане с любопытством повернулись к ним, и глазели, как победители. И такими же взглядами, обманчивыми взглядами, казалось бы, сочувствующими, сомневающимися взглядами сопровождали их. Арзу покраснела, побагровела от страха и волнений, тело жаром обдало. Если бы сейчас Ахар-даг двинулась вперед, в сторону села, Арзу не стремилась бы спастись, а, наоборот, сама бы вышла навстречу горе, жертвуя собой и, может быть, спасла бы этим свое село от гибели. Аида, как изгнанница, как можно быстрее увела ее от людей, от этих скверных, нелепых и непонятных взглядов. А когда они дошли до развилочной дороге, ведущей к дому, один из стариков сидевший на обочине арыка, скользнув их ехидными взглядами, сказал:

- Эй, ижиди дунья,* её огненная красота, что стоит братских глаз, совсем пустяк в сравнении с отрезанной головой пророка, принесенной на подносе в подарок.*

Голос пронзил Аиду, она чуть замедлила шаг, хотела ответить ему как следует, но не остановилась, делала вид, что ничего и не слышала. И дочка тоже слышала, что говорил тот убогий старик и к чему он клонит.

Дойдя до калитки, Аида пропустила дочку вперед, а сама не зашла.

- Вытри слезы! - приказала она. - Будь дома, я сейчас возьму муку и вернусь.

Арзу хотела, было, остановиться и посмотреть, куда же мать держит путь, но Аида вновь приказала:

А сама она по той же дороге вернулась обратно к мосту. Люди к тому времени уже забыли о них и продолжали все также с упорством искать следы движения горы. Поравнявшись с ними, Аида прокричала:

- Эй вы, потомки Язида.* Вам надо думать о щетинном мосте, по которому каждый из вас будет проходить, а не о деревянном, через который гоните свой скот.*

- Кое-кому не стоило бы об этом говорить, - кто-то из толпы поддел ее, и несколько человек ехидно захихикали, но большинство молчали.

Видя, что большая часть людей сочувствует ей, Аида больше ничего не сказала, ушла прочь. Ей было неудобно, даже стыдно, что так сорвалась на сельчан. Она хотела уединиться, пока не успокоиться. Она не хотела так растерянно вернуться к родным, ведь в доме из взрослых только она одна была способна контролировать ситуацию. Несмотря на то, что со временем Али все лучше и лучше чувствовал себя, но были моменты, когда он срывался и плакал как младенец. Бывало, что куда-то уходил, бродил, с кем-то разговаривал, ругался, обвинял кого-то. А теперь, если она сама вся в слезах вернется к своим, то своим заплаканным видом напугает своих детей. А потому, пока не успокоилась, решила не возвращаться домой, а пройти по горам, освежиться, взбодриться. Ее путь лежал в сторону Ахар-дага, в сторону той самой горы, которая стала новой виной. Аида поднялась до самой скалы и печально смотрела то вниз, то вверх в небо. Возле этой величественной горы и под этими нескончаемыми просторами неба, их село выглядело настолько маленьким и беззащитным, что ей подумалось, будто их село родилось лишь для того, чтобы медленно и тихо умирать. Она сняла свою длинную шаль и пустила по ветру, словно пытаясь понять, куда же занесет ее Божий ветерок. Шаль долго плыла по небу, меняя форму под его натисками, затем, округляясь, превратилась в черную точку и, плавно зацепилась за острые камни скалы. Аида плакала, вспоминала своего ослепленного сына, который тоже как эта шаль, предавшись во власть людских ветров, плывет где-то далеко-далеко, среди острых каменных скал. Встав на колени, она заплакала и тихо попросила:

- Оставь нас в покое. Оставь нас.

Часть третья

Во сне видел жизнь

проснулся, что мертвый.

Мир менял свою окраску, исчезало все: глубокая, бесконечная заманивающая синь неба, золотистая осень, скалистые каменные глыбы вечных гор, многоликая река, зеленые рощи, вся, вся земная красота, когда-то очаровывавшая его, теперь плотно укутывалась бесконечным мертвенно-блеклым туманом. Он яростно искал того самого разнообразия, пытался прорваться сквозь эту вязкую серость, отгородившую его от жизни, но уткнулся в туман.

Протянув правую руку вперед, он бегло искал препятствие, но при этом часто ногами натыкался то на камни, то на маленькие кусты полыни, и тогда он, шатаясь, как пьяный, останавливался. Вновь вытянув правую руку вперед, слепо искал чего-то, что могло преградить ему путь, и всеми своими движениями напоминал крестившихся людей. В голове гудело хаотично и тревожно. С палочкой в левой руке он безостановочно велел то налево, то направо, не разбирая дороги, и каждый раз, когда палочка натыкалась на что-либо, ему казалось, что это что-то умолчало, и гул в голове чуть затухал, и ему становилось чуть ярче и спокойнее. Он жил лишь той красотой, которая осталась в его памяти, питался из той корзины, которую дал ему отец, и, нигде не останавливаясь, шел, спотыкаясь, вперед. Шел он в объятия оглушающей жужжащей тишины, пока не дошел до какого-то маленького песчаного пространства. Пески были теплые, мягкие, в чем-то тихие и покорные. Когда он ступал по теплому телу песка, ему казалось, что пески, по которым ходит он, тоже слепые и одинокие как он, ведь пески были далеки от моря. Осиротевшая песчаная пустыня наслаждалась лишь теми ветрами, которые тихо витали над ней. Словно где-то далеко-далеко высохло море, испарилось, превратилось в ветер, теперь летит по пустыне с надеждой долететь до своей любви. Араз снял башмаки и рюкзак, положил поодаль от себя и начал очистить место и освободить его от колючих трав и мелких камней. Затем он сосредоточенно начал писать на песке:

“Моя милая Арзу! Из того мира я взял себе только твое отражение. В эти минуты, когда я пишу тебе письмо и отправляю на крыльях летающего моря, в моей памяти только ты, а все остальное в густом тумане. Повсюду ты, только ты, теперь не существует для меня мир. Есть только ты. Ты мой мир, и я в нем живу”.

Закончив свое письмо, он еще долго сидел, точно превратившись в большую точку. Точку, которую он поставил себе сам, в своем первом любовном письме. Прошло какое-то время и ему показалось, что рядом кто-то стоит и смотрит за ним. Как ни странно, ему казалось, что рядом стоящий человек никто иной, как его собственный отец. По крайней мере, ему так хотелось. Это желание, возникшее в глубине его души, в чем-то сильно пахло местью. Ибо это была бы месть сына отцу за его поступок. Араз не очень обвинял своего отца, может потому, что пока еще он полностью не осознал всего случившегося, может, пока еще он не понял всех последствий слепоты, потому он и покорно нес свой крест, не бунтуя, но почему-то он хотел видеть своего отца страдающим, жалеющим о том, что натворил. Именно поэтому он долго не спрашивал и не искал, кто именно стоит рядом и наблюдает за ним.

- У вас хороший почерк, - наконец дал о себе знать таинственный наблюдатель. Его голос был знаком Аразу, но этот голос не был голосом его отца. - У кого такой четкий почерк, у того выдержанный характер, - продолжал таинственный голос. - Почерк о многом говорит про характер человека.

- Кто вы такой? - испуганно спросил Араз. - Ваш голос мне знаком.

- Я путник, - тихо промолвил тот.

- Ах, вот оно что. - Араз выпрямился в сторону таинственного голоса. - У вас длинные седые волосы. Вы одеты весь в белое. Можно мне потрогать вас?

- Все равно вы меня не почувствуете, - тихо проговорил таинственный путник. - К тому же на мне нет никаких одеяний, и тем более длинных волос. Это всего лишь ваше воображение. Я - коса.*

- Нет! - Араз протестовал.

- Значит, я есть такой, каким вы меня представляете, - усмехнулся таинственный голос.

Араз продолжал засыпать его вопросами, но ничего в ответ не услышал, только через некоторое время он понял, что того самого таинственного путника уже нет рядом, он затаился, исчез, как и не был.

Его охватил ледяная грусть, жестокое одиночество, он считал себе обманутым, и ему хотелось кричать, но он лишь тихо плакал.

Ближе к ночи, над пустыней дул влажный и холодный ветер и, своими будто остроконечными крыльями безжалостно колол и резал открытые части его тела. Закоченевший юноша, как заброшенный щенок, скулил, зарывался в песок. Всю ночь до утра он плакал в диком одиночестве, и все ярче понял, что мир вовсе не погас, а отвернулся от него, навсегда отвернулся. Его невзрачно-серый, но при этом полный звуков и запахов новый мир стал его новой жизнью, а его прекрасный прежний мир остался лишь в памяти, и теперь ему придется жить лишь только памятью о прежнем прекрасном, только ею.

К утру стало еще холоднее. Жажда жизни поглотила прекрасное, и ему больше всего хотелось оказаться в теплом, уютном местечке, укрыться от всего. Но вокруг было пусто и безлюдно. Ни единого шума, ни единого запаха не чувствовалось даже за много километров отсюда. Только где-то совсем далеко скрипел одинокий саксаул, и аккомпанировал ему степной свист ветра, словно кто-то бездарно дул во флейту. Ветер усилился и стал намного влажнее, отчего Араз все острее чувствовал холод и старался двигаться как можно быстрее, чтобы хоть немного согреть себя. Но от этого лишь чаще падал, а потом долго и испуганно поднимался. И с каждым падением ему становилось яснее, что одними воспоминаниями ему не выжить, с одной надеждой не пройти земной шар.

Путаясь в мыслях и стуча зубами, он еще долго брел, пока не дошел до маленькой ветви асфальтированной дороги. Тут он остановился. Мочи не было дальше двигаться. Он уселся на обочину дороги с надеждой, что хоть кто-то в течение дня будет проезжать по этому пути и непременно заметит его, и начал копаться в рюкзаке. Там было пусто, разве что несколько целлофановых пакетов, в которых некогда была еда. Но все-таки ему удалось на дне одного из этих целлофанов найти кусочек лаваша. Лаваш был мягким, но горьким. Араз не торопился выкинуть его, хотел очистить его от грибков, но не нашел именно в какой части хлеба плесень, он только пощупал его, нюхал, но так и не определил, какая именно часть пропала. Пришлось трапезничать, чем есть.

Ближе к вечеру, когда погода вновь начала портиться, его подобрала попутная машина, везшая кур. Пока грузовик мчался по степи в сторону людей, водитель машины, сколько ни старался, ни единого слова не смог вытянуть из него, и, оставив его в покое, довез до какого-то городишки.

Оказавшись в незнакомом чужом ему городишке, он всей своей утробою подчинился власти случайности, пытался поймать хоть какие-то обнадеживающие голоса. Еле слышные и лениво плавающие голоса в сумерках тишины не доносили в его сторону приятных случайностей и надежд. Одиночество и холод терзали его. А через некоторое время серое равнодушие поглотило и эти последние голоса. Он застыл на обочине дороги, как дорожный знак. Даже не осмеливался делать шаги ни назад, ни вперед, боясь наткнуться на что-то или упасть в яму. Стоял растерянный. Стоял до тех пор, пока окоченевшие ноги, не выдержав боли и усталости, не подогнулись под ним, и он повалился на землю. Ему стало приятно и в то же время страшно. Он испугался, что уличные бродячие собаки могут напасть и задрать его, и он вновь встал на ноги. По сравнению с погодой в степи, город был намного теплее, но намного опаснее. В городе сама темнота была какая-то особенная. Он не видел его, но он воспринимал темноту, как тяжелую тишину, холодное безлюдье. Будто все, что есть, превратилось в ночь. Были моменты, когда по дороге ехали машины, и он с надеждой тянулся к шуму машин, но, к сожалению, его никто не замечал. Всю ночь до утра он то злился на отца, то мечтал вновь оказаться рядом с родными. И это разногласие проводило ночь.

- Ты чего тут сидишь? - к утру разбудил его мужской голос.

Араз с жала запнулся, хотел что-то ответить, но не смог.

- Кто ты такой? - спросил голос, приближаясь к нему.

Молодой человек ничего не ответил. Незнакомец засыпал его вопросами, осмотрел его со всех сторон, потом помог ему встать и пригласил его к себе домой. Пока они шли, незнакомец еще несколько раз спрашивал о его происхождении, но так и не получил никакого ответа. Загадочность юноши не ускользнула от взгляда спрашивающего, и он задумался, будто пожалел о том, что решил помочь ему. Араз, почувствовав сомнения рядом идущего голоса, слегка опустил голову, старался показаться жалким.

В доме его окружило много разных удивленных голосов. Вокруг Араза ходили люди и жалостно отзывались о нем, что очень тревожило его. Араз не хотел быть на виду у всех как экспонат, но протестовать тоже не стал, покуда пахло едой. Надежда Араза сбылась, голос накормил его и, наполнив его рюкзак едой, проводил до вокзала.

В большом и шумном зале ожидания вокзала Араз впервые почувствовал себя в безопасности. В безопасности, прежде всего, от ночного холода, от утренних, влажных ветров. Теперь он не думал ни о чем, ему сильно хотелось спать. Он, положив рюкзак себе под голову, улегся на скамейке.. Как только закрыл глаза, появился силуэт плачущей сестры. Она что-то говорила, о чем-то просила, но Араз ничего не слышал, мешал ему шум вокзала, он проснулся. Как только проснулся, исчезло все, погас мир, ему стало больно, невыносимо больно, он хотел именно в эти минуты закрыть глаза навсегда, с надеждой приобрести себе новый мир. Он вновь закрыл глаза, попытался позвать свою сестру, но ему навстречу вышел отец. Усталый, озадаченный, испачканный кровью. Они смотрели друг на друга и оба, засмущавшись, опустили головы, а между ними проходил ужасный оглушающий гул, жужжание вокзала. Араз вновь проснулся и вновь потерял свой мир. Он туманно понял, что он жив лишь тогда, когда спит, а как только откроет глаза, исчезает весь мир, затаивается в тумане, отворачивается от него.

Когда он окончательно проснулся, вернее его разбудил нежный женский голос, жужжание вокзала заметно утихло. Тот голос тихо шептал, читал молитву, просил помощи у Господа Бога для слепого юноши. Затем она, взяв в обе ладони руку Араза, вложила в нее кусок торта.

- Ешь, - сказала она и начала осыпать его вопросами, кто он, откуда, и куда путь держит.

Араз с радостью принял торт, но не стал отвечать на ее вопросы, поскольку все эти вопросы казались ему ненужными и незначительными. Есть еще один вопрос, подумал он, вопрос всех вопросов. Если его собственный отец, решившийся на такой отчаянный шаг, не в силах был ответить на тот вопрос, перед которым оказался, что же можно сказать о тех людях, которые не знают, что творится в его душе

Проходили ночь, день, неделя, но никто не задавал ему того вопроса, и не отвечал на тот вопрос, которого ждал он. У всех наготове были ответы. Но это был не их ответ, а чужой. Это было оправдание. День за днем Араз чувствовал, что весь вокзал привыкает к нему, даже, несмотря на то, что здесь основном люди были проездом. Он нутром своим чувствовал, что уже никто его особо не замечает, люди его воспринимают по-обычному. Но при этом они боятся смотреть в его вечно открытые, устрашающие глаза. Эти глаза не видели их, они смотрели мимо проезжающих людей, но люди видели в этих глазах бездну ужаса, лабиринт безысходности, паутину правил. Каждый раз Араз чувствовал, что они долго не выдерживают прямых соприкосновений этих глаз, уводят от него свои взоры, боясь всмотреться в глубину бушующей страсти, боясь найти в этой глубине мертвую душу, боясь коснуться трупа духа, боясь оказаться на дне ее, боясь быть отвергнутыми. Словно Араз был живым доказательством участи грешников, словно он каждому, кто хоть на какой-то миг взглянул в его сторону, напоминал о кратковременности и смертности счастья. И каждый раз, когда эти люди давали ему милостыню, Аразу казалось, что они дают взятку Господу Богу... Они ему дарили теплую одежду, кормили его.

Однажды некая молодая женщина дала ему плитку шоколада. От этой дамы пахло таким прекрасным ароматом, что Араз не мог сдержать себя и, ухватив ее руки, потянулся к ней:

- Ханум,* - сказал он - от вас очень прекрасно пахнет. Можно мне поближе вдохнуть ваш запах?

Она на мгновение застыла. Араз почувствовал, как нервно задрожали ее руки.

Этот запах не был искусственным, Аразу показалось, что она прекрасная, как Арзу. Та еще раз попыталась отнять руку. Ее сердцебиение громом донеслось до ушей Араза, и, он хотел еще ближе притянуться к ней, но она вскрикнула и, выскользнула из его рук. Она унесла с собой и запах, и воспоминание. Вдоль его ресниц появились две капельки слез и застыли там. “Когда же осядет этот туман”, - буркнул он и закрыл лицо руками так, точно ему стало стыдно, что он слепой.

Араз настолько свыкся с вокзалом, что знал наизусть расписание поездов, знал приблизительно, сколько людей уезжает в том или ином направлении. Теперь его особо не раздражал шум вокзала, у него появился маленький матрац и он спал как сурок, о еде он и вовсе не задумывался, поскольку почти все, кто проходил по этому вокзалу, угощал его, дал деньги. Будто вокзал, давно нуждаясь в своем собственном слепом нищем и теперь приобретя его, стал, наконец, полностью "укомплектованным". Араз стал частью его, а вокзал заменял ему дом. Но все чаще его мучили мысли о том, что разве он родился лишь для того, чтобы быть слепым нищим на вокзале? Неужели это и есть его предназначение? А как же его любовь? А как же Арзу, которая с глазами полными слез каждую ночь являлась к нему, просила, чтобы он как можно скорее вернулся, доказал свою правоту и разорвал правила отца и ему подобных?

- Купите мне билет, - попросил он уборщицу вокзала, которая каждый день интересовалась его здоровьем.

- Куда? - удивленно спросила она. - Зачем?

Араз протянул ей деньги:

- В самый дальний путь.

- Зима, - ответила она, - ты умрешь от холода. - Она помолчала, затем тихо и задумчиво добавила. - Мы так привыкли к тебе.

Он больше ничего не ответил. Та не взяла у него денег.

Один из поездов каждый день проезжавших мимо вокзала и уносящий людей, вскоре унес и его. Теперь показалось Аразу, что сам вокзал, потерявший своего нищего, осиротел и обнищал без него. “Какая скучная и мелкая победа”, буркнул он, когда уборщица вокзала напоследок обняла его, плача и осыпая поцелуями.

- Я буду тебя ждать, - вслед кричала она, когда Араз с помощью проводницы поднялся в вагон. Он усмехнулся, махая рукой в сторону голоса уборщицы и жужжания осиротевшего вокзала.

Страсть, как мощный стальной, при этом легкий и стремительный локомотив, шумно тянувший за собой все человечество куда-то в невиданную и незримую даль, тянула и Араза. Первой остановкой на этом заманчивом и загадочном пути был город Баку. Нескончаемые потоки звук, миллионы быстродвижущиеся темные силуэта в чем-то озадаченных людей, точно ходячий хаос. Он жадно улавливал все звуки до единого, даже и те незначительные, ненужные и, казалось бы, несуществующие звуки фиксировал, словно мощный военный локатор. Эта грохочущая жизнь так стремительно проникала в него, что, порою, ему казалось, что весь этот безумный мир находится не вокруг него, а внутри. Даже воздух тут пах как-то по-особому, в чем-то был легким, но в то же время грязным и тяжеловыносимым. Этот запах сильно походил на запах керосина, будто погоду вымочили в керосине, и она стала влажной и пасмурной. Все шире раздувая ноздри, он всем своим обонянием пытался вдохнуть что-то чудесное, что-то родное. Но нет. Все запахи были новыми и чужими, в них таился некий, пока еще не познанный страх. Безмерное количество людей, поток людских запахов и шумов не имел ни конца, ни начала, все двигалось и все шумело. Инстинкт выживания сам диктовал тут условия жизни, а люди просто-напросто подчинялись его жестокой воле. Тот опыт, который он приобрел в течение нескольких месяцев на провинциальном вокзале, был в этом городе отработан и обобщен. Люди по двум причинам становятся щедрыми: во-первых, - когда у них все хорошо настолько, что они сами даже удивляются тому, что так легко все им дается, а во-вторых, - когда они сами чрезмерно нищие. Вернее тогда, когда уже дальше некуда. Тут было второе - дальше некуда, как ни странно, такие люди, которым некуда дальше падать, они больше боятся упасть, чем те, у которых есть возможность упасть и потерять то, что добыли себе, благодаря случайности и напору. Сладость нищеты была настолько интересна и разнообразна, что вряд ли у кого-то из этих людей оставалось время на свою собственную жизнь. Колеса нищеты так протаранили их, что у них уже не было сил выбраться из-под них. Одним словам этот мир не имел никакого отношения к тому миру, в котором жил он семнадцать лет. Он страшно устал и, аккуратно и испуганно стуча по бордюру, отходил к краю дороги. Редко кто, проходя по той дороге, где сидел он, не замечал его. Жуткие глаза слепого никого не оставляли равнодушным, словно запах тревоги, исходящий от этих требовательных слепых глаз, перебивал запах грохочущего городского хаоса, и нельзя было не почувствовать его. Прошло совсем немного времени, и прохожие стали подавать юноше. Щедро сыпались к ногам слепого монеты и бумажки. Он только слышал шум денег, голоса жалости, музыку сочувствия. И эта симфония стала нравиться ему. Он бы сидел и еще, если бы его не потревожил некий молодой мужчина. Араз ничего не ответил ему, но понял, что рано или поздно, ему придется ответить на вопросы этого господина, от которого исходил запах мазута, перемешанный с запахом жареного. Настырный господин, не получив ответов на свои вопросы, взял его за руку и привел в какую-то комнату, где пахло сыростью и мышами, и этим оно напомнила ему запах родного черного дома, где он впервые был наказан за свою любовь. В комнате находилось и еще несколько человек.

- Вот это кадр, - услышал он радостный голос, - где ты его добыл?

- На площади, - ответил первый голос, что привел его сюда.

Они говорили между собой, о чем-то шутили, часто заходили в комнату какие-то другие люди, просили какие-то разрешения, а чаще всего, в комнату приводили людей и, отняв у них деньги, отпускали. В этом случае владельцы сырой комнаты веселились. Слушая все это, Араз придумывал для себя новую историю своих скитаний, поскольку ему не хотелось иметь что-то общего с этими товарищами. Когда они стали расспрашивать о его происхождении, Араз рассказал, что он родился слепым, а потому в роддоме от него отказалась его мать, что его воспитала одна старая женщина, у которой не было детей, потом она умерла, тогда его подобрала другая старая женщина, и через несколько лет она тоже умерла, а у этой женщины был где-то далеко сын, и он, вернувшись, выгнал из дому слепого и продал дом, после чего Араз вот уже несколько лет скитается по разным городам, а потому нет у него ни дома, ни родных. Аразу самому понравился свой жалкий и правдоподобный рассказ, к тому же служащие сразу и охотно поверили в него.

В комнату зашел еще кто-то, и предложил ему пойти за ним, держась за его одежду. Араз повиновался. Одежда того человека была старая и пахла навозом. Они внедрились в людскую толчею, затем шли по какому-то тоннелю, а потом пошли какими-то зигзагами. Ведущий ни разу не остановился, ни разу не спросил, успевает ли за ним Араз. Он шел так, как шел бы один. Аразу приходилось сосредотачиваться на том, чтобы не споткнуться и не упасть, и он все крепче держался за одежду своего невнимательного поводыря. В каком-то тоннеле они остановились. Его проводник о чем-то шепотом разговаривал с каким-то мужчиной, который открыл перед ним металлическую дверь. Теперь они шли какими-то узкими коридорами. По запаху это была камера хранения, поскольку повсюду пахло чемоданами, коробками, и, к тому же он, Араз, часто спотыкался о них. Пройдя через камеру хранения, они оказались в непонятном закрытом пространстве, поскольку Араз слышал, как за ними закрылась дверь. Поводырь усадил его на деревянный диван, поставленный вдоль стены, и ушел. Вокруг царила немая оглушительная тишина. Это даже обрадовало его, поскольку все предыдущие дни, после того, кок уехал из провинциального вокзала, ему не удавалось побыть наедине с самим собой и помечтать. А в этой темноте и тишине ничего другого и не оставалось делать, как мечтать и думать о своем будущем. Главное, что его новые знакомые не собираются его отправлять назад, а это уже хорошо. Правда, он соскучился по родным, он хотел их вновь видеть. Да, именно видеть, но возвращаться к ним слепым для него был смерти ровно. Он никак не мог себе представить встречу с родными людьми в нынешнем своем состоянии. В маленьком, богом забытом родном селе, что же ему делать слепому? Да и никто не даст ему жениться на Арзу. Никто. А он не в силах был даже украсть ее,. Перебирая в карманах деньги, собранные за несколько часов, а это было в несколько раз больше, чем за несколько дней в предыдущем городишке, он стал мечтать о том, что скоро у него появятся новые знакомые и он, разбогатев, тайно пошлет письмо сестре, и она убежит из дома, приедет к нему. Он был уверен, что как только его любовь услышит о его местонахождении, она непременно приедет к нему. То, что Араз больше не мог увидеть ее глазами, тоже имело свои плюсы. Это значит, что его любовь навсегда в его глазах останется такой же юной, прекрасной и желанной, какой он видел ее еще зрячим. Великая слепота гримирует старость времени, потому его любовь будет вечно молода, как сам мир. Он стал продумывать разные варианты писем, которые собирался при первой же возможности отправить для своей любви

Когда вновь открылась дверь и кто-то вошел в комнату, он все еще продолжал лежать на деревянном диване, укутавшись старым, рваным одеялом, и думать о своей любви. Вошедший был тот человек, который вчера его проводил сюда. Он подал ему еду. Это были брынза и зелень, завернутые в лаваш. Араз еще не закончил есть, когда пришедший приказал ему вновь пройти с ним и велел Аразу держаться за его костюм, чтобы они не потерялись. Их путь, как и вчера, проходил по длинному подземному переходу. Звуки тут были знакомы и, казалось, что здесь ходят не люди, а ездят поезда. Сегодня Араз легко попал в ритм того человека, который вел его за собой. Шли они долго, вышли из гулкого тоннеля, потом поднялись куда-то, потом вновь спустились, потом еще долго шли и, наконец, куда-то добрались. Араз понял, что сейчас тоже они находятся в тоннеле, но, в отличие от предыдущих, тут было светлее. Оказавшись в городах, где люди, большую часть времени живут под электрическими лампами, он для себя определил, что свет от таких освящений куда более тяжелый, чем тяжесть от темноты. Темнота тяжела как-то по особенному, она мертва. Будто мертва. Тяжесть темноты неподвижна, а тяжесть освещения игрива.. Они отошли к краю стены, и человек предложил Аразу сесть. Потом он еще что-то делал вокруг Араза и покинул его. Тут все стало ясно. Этот человек выстелил вокруг него какую-то вонючую рухлядь. Такого Араз не ожидал. В первое время, когда он оказался в провинциальном городке, ему было неудобно, что люди подают ему, но со временем он настолько привык к этому, что ничего зазорного в этом не видел. А теперь… Он не задумываясь встал, и спотыкаясь о чьи-то ноги, стены и бордюры, взял путь к сторону свежего воздуха. Кто-то взял его за руку и предложил помочь. Араз просто поблагодарил его и хотел, было, отказаться, но тот настаивал, намекая на то, что это его человеческий долг, что это долг каждого мусульманина. А когда Араз стал сопротивляться, тот сильно толкнул его перед собой. Араз, как ни пытался, не смог вырваться из его цепких рук. Между ними чуть не разыгралась драка, но вовремя подоспевшая полиция расцепила их. Тут Араз понял, что он влип в какую-то скверную историю. Через некоторое время они вновь оказались в той самой комнате, где вчера он рассказывал свой придуманный рассказ. Как только они зашли внутрь, один из полицейских, закрыв за собою дверь на замок, тут же ударил Араза в лицо. Он упал на бетонный пол. На комнату обрушилась тишина. Араз не пытался подняться, и никто не помог ему сделать этого. Тогда полицейский, наклонившись к нему, еще раз ударил его в лицо:

- Куда ты собрался? - спросил он.

- Это мое дело, куда хочу туда и пойду, - из под рук полицейского буркнул Араз. - Я не буду просить милостыню.

Полицейский держа за кудри поднял его с пола, и хотел снова ударить, но вмешался другой:

- Постой, - сказал он, и отнял его из рук своего товарища. - Слушай меня, малой, - обратился он Аразу более мягким тоном. - Не надо показывать свои капризы, тут тебе не бабушкин дом. Ты сиди там, куда тебя посадят, и все. Понял?

- Нет, - ответил Араз.

- Ты что, ни разу милостыни не попросил?

- А вчера, - включился еще один полицейский, - вчера, что ты делал, когда сидел там на площади? Я тебя своими глазами видел и наблюдал за тобой.

- Я ничего у них не просил, они сами давали мне.

- Сейчас то же самое, тебе и не надо ничего просить, ты просто сиди и все, они сами дадут.

- Вчера все это случилось случайно и по нужды, а теперь мне придется делать это сознательно, по много, потому я и не хочу отнимать у сердобольных людей их деньги.

Вновь наступила тишина. Араз услышал, как тяжело дышат те, которые так плотно окружали его.

- Так, - наконец произнес первый полицейский, - или ты будешь делать то, что надо, или тебе живым не выйти отсюда.

- Тут разве бывают живые? - с сарказмом и обидой спросил Араз.

- Что ты имеешь в виду?

- С такими, как вы, - вытирая с губ кровь, ответил он, - ничего живого не может и быть.

- Пацан у нас грамотный. - ехидно сказал полицейский и ударил его что есть силы. - Положив ногу на спину упавшего Араза, продолжил он. - Гаденыш, мы тебя будем пытать, как следует. Ты что-то имеешь против нашего президента, что ли?

- Я не знаю, кто он такой.

- Вы слышали, он ругал президента? - полицейский весело обратился к своим товарищам.

- Да, да - серьезно ответили те.

- А ты знаешь, что случается с теми, кто ругает нашего президента?

- Я его не знаю.

- Знаешь, скотина, знаешь. Мы тебе напомним. Кто ругает президента, тому в задницу запихиваем бутылку. Понял? Бутылку в жопу. Хочешь?

Кто-то из тех, кто окружил его, несколько раз ударил по бутылке, напоминая, что вот она, под рукой. Араз испугался.

- А ну-ка поднимите его, будем снимать с него штаны.

- Нет! - закричал Араз.

- Ну!? - остановил их тот, кто бил его. И немного подумав, так же ехидно продолжал. - Мы можем не только сунуть тебе в задницу бутылку, мы можем даже разбить ее там. Мы все можем.

Араз плакал.

- Ладно, так уж и быть, - нарушал тишину полицейский. - Мы тебя не тронем. И ты будь паинькой, делай то, что тебе велят.

Запах ненависти вошел в его жизнь, а с ним вошел и страх, и нагло уселись в его памяти, точно хозяева. Его подняли, вытерли лицо, и вскоре Араз вновь оказался там, где его посадили в первый раз.

Араз был терпелив, но слезы текли по его щекам. Это не были слезы боли. Это был траур. Траур по мечте, похороненной в полицейской комнате. Слезы текли по лицу слепого, а деньги к ногам. По ночам его запирали в ту самую темную комнату, кормили брынзой, зеленью и лавашем, а иногда заставляли пить водку. Араз больше всего ненавидел эту горькую, одурманивающую гадость. От нее все нутро Араза разрывалось на части, его тошнило, а утром сильно болела голова. Но он молчал. Он покорно выполнял все указания, которые давал ему тот самый человек, от которого постоянно шел тяжелый запах навоза. Жуть этих мучений настолько сожгла его душу, что Араз уже не ощущал, что он находится в большом городе, что его окружают люди, что его жалеют, сыпят милостыню. Этот мощный город поглотил его целиком. Настолько целиком, что он не только не мог мечтать, он даже не мог видеть сны, которые были его реальностью. Это наказание было страшнее остальных, потому он каждый раз, когда водка опьяняла его, горько бормотал: “чьи же заповеди нарушил я в этот раз, на чьи же правила наступил я в этот раз”. Аразу казалось, что мир укутал его плотной черной чадрою, из-под которой кричи не кричи, тебя не услышит никто.

Он настолько был измучен, истоптан, унижен, что порою с трудом узнавал самого себя, словно он был другим, чужим самому себе, словно он жил не свою жизнь, а жил в соседстве с самим собой. Вдумываясь в свое настоящее состояние, он стонал и плакал тихо-тихо. В эти страшные минуты он свирепел и готов был убить себя нынешнего. Но и для этого у него не было ни сил, ни возможностей, поскольку ему никогда не давали железных режущих предметов, а во время работы, если, конечно, это можно было бы считать работой, с него не спускали глаз. Араз терпел и молчал. Он только вслушивался, вчувствовался в проходящих мимо людей. Он, туманно понимал, кто они и на что они способны, а потому, напрасно не кричал и не звал их себе на помощь. Все эти голоса, что окружали его, настолько были однообразными и едиными в своем звучании, что трудно было представить, что вся эта мощь создана из миллиона мелких и незначительных звуков. Что крики торговцев, которые были повсюду, что самые тихие, застенчивые признания влюбленных, или испуганные шепоты благоразумных, что многое еще другое, все, все они были созидателями этого безгранично-беспредельного хаоса.

Однажды Араз наконец-то почувствовал на своем давно не мытом лице чей-то внимательный и задумчивый взгляд. Этот взгляд выделился своей тишиной и мощностью. Он был явно погружен и подавлен увиденным. Едва человек подошел к нему, Араз, с хищнической быстротой кинулся к нему, схватив его за галстук.

- Спасите меня. Спасите ради того, что вам дорого.

Тот помог ему подняться, и сухо велел.

Они шли к выходу. Араз боясь своих хозяев, прислонялся к своему спасателю.

- Закончено, - так же сухо успокоил его тот и затем обратился к кому-то рядом. - Если ты будешь смотреть, я вырву и твои глаза. Понял? Мне все равно, чей ты раб.

Они вышли из тоннеля на свежий воздух. После долгого времени, проведенного в подземке, этот воздух на самом деле казался ему свежим и чистим. Все это время, пока они дошли до автобуса, Араз пытался вспомнить, когда же он раньше слышал этого господина, уж больно знакомый был его голос, а когда сели в абсолютно пустой автобус, он, не стерпев, спросил:

- Вы в белом?

- Мы все в белом, - еле слышно ответил человек, - мы все в белом, пока не выявили своих добродетелей. Мы все в белом, пока не помогли кому-то. - Оба надолго молчали. - Дети в раннем возрасте меньше всего хотят помочь кому-то, - тишину нарушил таинственный голос. - Но со временем у них рождается чувство ответственности перед людьми, со временем они понимают чужую боль, чужие страдания. Потому лишь только Ангелы в белом. - Он замолчал надолго, а затем так задумчиво и тихо продолжил, что, казалось, разговаривает не человек, а просто из какой-то глубокой темноты доносятся звуки. - Может, потому-то Бог хотел, чтобы Адам и Ева не знали о добре и зле, не знали о страданиях и боли.

- А я никому никогда не помог, - застеснялся Араз.

- Потому и сияешь, как праздничная одежда нищего, - сказал человек. - Сияние определяет нашу амбициозность, выделяет нас. Началом всего является амбиция, нет амбиция, нет движения. Нет движения, значит все мертво. Мы все приговорены собственной амбицией.

Араз, опустил голову:

-Никто не знает, она сильнее всех.

Араз больше ничего не спросил, но каким-то еще ему самому не понятым чувством ощутил, что спасатель, этот загадочной голос поможет ему. Так что, пусть ведет, все равно, куда.

- Случилось это очень давно, - человек рассказывал. - Тогда, когда ангелы не были так далеки от нас, и видели что какова она - земля. В те времена на земле так же творились несправедливость и зло, и, люди чуть ли не грызли друг друга. Тогда ангелы пожаловались Богу, зачем им, ангелам, кланяться человеку, когда они, люди, такие неблагодарные. Бог ответил им, что если вы окажетесь вместо них, то вы будете еще хуже. Ангелы не соглашались с мнением Бога и просили, чтоб их на время Бог отправил на землю, дабы восстановилась истина. Бог согласился, двум из них - Аруту и Маруту дал человеческий облик, учил молитвам, как вновь подняться на небеса и отправил их в город Бабил (Вавилон). Как и везде, в Бабиле творились алчность, несправедливость, взятничество, коррупция, убийство, насилие и всякое другое зло. Ангелы там становились судьями и начинали справедливо решать проблемы людей. Однажды с жалобой на своего мужа к ним пришла молодая и очень красивая женщина по имени Зохра (Венера). Она была настолько красива и желанна, что ангелы с первого же взгляда влюбились в нее. Увидев своих поклонников в блаженстве и сомнении, Зохра им предложила пари, что если они решат эту проблему в ее пользу, тогда она подарит им незабываемую ночь очарования и наслаждения. Ангелы поступили так, как велят им чувство и страсть. Когда наступила ночь и темнота своими огромными крыльями прикрыла их, они окунулись в океан радости. Зохра им наливала прекрасные фруктовые вина и не забывала о медовом, которое так приятно и сладко наполняет душу стихами. Как только ангелы опьянели, Зохра узнала об их миссии, изучила их молитву. Узнав о случившемся, Бог разгневавшись наказал своих ангелов, повесил их вниз головой в одной из темниц Бабиля до самого судного дня. А Зохру, дабы она не смогла добраться до рая и не искушала других ангелов, превратил в звезду и отставил далеко и от людей, и от своего царства. И по сей день звезда Зохра самая яркая и одинокая, царит в небе, искушая и заманивая нас своей красотой. - Он вновь надолго замолчал и потом уверено добавил. - Если ангелам не по силе выдержать, то какой же спрос с человека. Пока ты в прекрасном ищешь белое, твои наказания не могут длиться до судного дня, Бабил не твоя стихия.

Едва закончив свой рассказ, человек крикнул так, что Араз вздрогнул.

- Отец, - позвал он кого-то. - Отец, будьте милосердны, примите этого слепого юношу, - сказав это, он исчез так быстро, что Араз даже не понял в чем суть его рассказа, что он хотел им сказать. Он только и делал, что поворачивался то влево, то вправо. Он настолько был увлечен рассказом таинственного человека, что даже не заметил, как они вышли из автобуса, как они дошли до этого места.

Перед Аразом стоял какой-то мужчина. Взяв тяжелыми руками его голову, он в упор посмотрел вглубь его незрячих глаз, затем ласково провел рукой по его плечу и, взяв его под руку, пригласил пойти за ним. Этот рослый мужчина привел его к какому-то бассейну, в который со всех сторон стекала теплая вода из кранов. Хотя зима в Баку была довольно теплой, но голодной Араз успел замерзнуть в своей подземке, а потому вода из крана показалась ему не только теплой, но даже будто кипящей. Мужчина помог Аразу сесть на скамеечку у крана и умыться, а затем привел его в комнату, находящуюся на первом этаже большого дома. Несмотря на то, что Араз ничего не смог увидеть, но, все-таки, он ощутил эту мощность. Став слепым, он обонянием и всем нутром своим чувствовал, что мощно, а что ничтожно. Мощное властно влекло к себе, а мелочное отталкивало. Комната, куда привел его молчаливый человек, была покрыта коврами, а пахло в ней как в доме Араза.

- Отдыхай, - тихим голосом сказал он и помог ему сесть. - Отдыхай, сейчас принесут еду.

Оставшись один, Араз прихватив одну из подушек лежащих вдоль стены, подложил под голову. После умывания и в тишине ему хотелось спать. Но сон никак не приходил. Лежа на ковре, он все думал о том, как измордовали его эти полицейские. Хорошо, что все обошлось. Обошлось ли? Ему хотелось вновь встретиться с тем загадочным человеком, который вырвал его из рабства и привел сюда, спросить у него, с какой целью он освободил его. Или это не освобождение, а новый плен? Ковровый плен? Но что-то говорило ему, что на этот раз все будет хорошо. От этих мыслей его отвлек нежный женский голос. Араз сел. В комнате запахло вкусно. Тарелки с едой, женщина поставила прямо перед ним на дастархан*.

- Ешьте, - обратилась она к нему, - потом я зайду и уберу.

Как только она вышла, Араз принялся за еду. Это была шурпа из баранины, приготовленная в собственном соку. Еда была настолько вкусной, что он чуть ли не прижал тарелку к груди. Тут горох был так умело сварен, что в нем остался аромат и запах веток гороха, словно их потушили в гюлабе* и слегка подсолили. Большие куски картошек были так пропитаны бараньим жиром и томатным соусом, словно сами превратились в куски мяса и лежали на дне тарелок рядом с кусками мяса. По краям тарелок были посыпаны сухая зелень и перец. Женщина, которая принесла эту райскую еду, казалась ему его мамой, к тому же зелень и маринованные горные чашыры* напоминали запах горы Ахар-даг. Он отломил кусок лаваша и, помочив его в соусе, запихнул его в рот и, еще не проглотив, помочил в соусе и запихнул в рот еще и еще. Когда Араз съел все, что принесла женщина, и куском лаваша собрал остаток соуса, он, не убрав дастархан, провалился в сон. Свернувшись в клубок, уткнувшись лбом в колени, как бы укрываясь самим собой, он стал прежним Аразом. И перелетел туда, где его дом, где его любовь. Золотой свет, освещающий его сон, стал возносить его вверх. Когда он достиг облаков, он увидел, как его любовь шла по облакам в длинном белом развевающемся платье, словно лаская кипельно-белые лица облаков. В этом заоблачном мире все земное, перестало для него существовать. Тут царила только она, его Арзу, царица небесная. И как же он мог приблизиться к этой чистейшей прелести? “Бог любит красивых”, говорят арабы, и как же можно приблизиться к тем, которые любезны Богу? Он благоговел перед святыней своей любви, ему хотелось стать чистым насквозь, чтобы хоть в чем-то приблизиться к своей любви. Оказаться там, где любовь доступна только святым. Но рядом не было ни спасительных фонтанов, ни, хотя бы кувшинов с водой. Но он и там, во сне, понимал, что, не вымыв хотя бы рук, он не сможет приблизиться к своей Арзу. А она, его Арзу, шла по облакам, плыла над полем, как мечта. Ее прекрасное лицо светилось радостью и счастьем. Но не было рядом ни фонтанов, ни кувшинов, чтобы хотя бы лицо сполоснуть, а потому он никак не мог приблизиться к ней. И тут ему показалось, что он услышал голос мамы, которая ругала его за то, что он, взрослый парень, ходит перепачканный, как ребенок. И он виновато опустил голову и среди тающих облаков увидел Ахар-даг и речку, которая с тихим журчанием текла у ее подножья. И Араз решил опуститься к речке и умыться, а потом подняться сюда. Но как это сделать, речка была так далеко, что казалась маленькой змейкой, и тут он услышал голос отца. Отец говорил, что он сможет умыться в речке, снова подняться сюда, к облакам, если будет читать молитву. “Я же не знаю никаких молитв”, - ответил Араз. Тогда отец начал читать Азан*. Азан звучал настолько громко, что он выпрыгнул из сна, словно его облили холодной водой. Проснувшись, он еще долго не мог придти в себя, поскольку азан еще продолжал звучать в его ушах так же громко и ярко, как во сне. И тогда он понял, что азан звучал не только во сне, но и звучит сейчас, наяву. Значит, он спал в мечети. Значит, его освободитель привел его в мечеть, а тот самый рослый человек никто иной, как мулла

Араз покрутился, чтобы сориентироваться, потом, на ощупь по стенам, нашел дверь и вышел на лестничную площадку. С внутренней стороны мечети слышался голос того самого муллы. В мечети шло утреннее служение. Араз тихо потянулся в сторону звука, но ничего не услышал. Он сделал несколько шажков на носочках в сторону голоса. Мулла пел Коран.

- «И сказал сатана, когда дело было решено: “Аллах ведь обещал вам обещание истины, обещал и я, но я обманул вас, и не было у меня над вами власти. Я только звал Вас, и вы ответили мне, не браните же меня, а браните самих себя. Я не помогаю вам, и вы не поможете мне, я отрекаюсь…»*. Араз, тихо отступая с лестницы, вернулся назад и, торопливо найдя дверь в комнату, спрятался там.

Он уселся в угол и обнял свои колени так, словно ему стало холодно. Дрожало все его тело, и он не мог решить, что ему делать дальше. Одно только ему стало ясно, что он долго не сможет здесь продержаться. Он всем своим существом чувствовал, как комната давит на него и выжимает его. Он так углубился в эти мысли, что, когда открылась дверь, он вскочил и чуть не вскрикнул.

Эта была та самая женщина, которая его вчера кормила, она принесла завтрак.

В этом большом мегаполисе не одни же мечети и не одни же вокзалы, должны же быть места, где люди не будут лезть в его душу, подумал он. С такой надеждой, когда во всей мечети утих шум, он, ощупывая себе дорогу, вышел в коридор. Несколько задержавшись в коридоре, он послушал тишину. Там было пусто. Некогда было ждать, и он, войдя во двор, нашел калитку и покинул мечеть. “Во всем благом есть амбиция”, буркнул он себе, стремясь как можно дальше отойти от мечети.

Пока он шел, многие люди предлагали свою помощь, но каждый раз он отказывался и только спрашивал, где вокзал или где мечеть. Он не хотел попасть туда, и старался, пока есть возможность, как можно дальше уйти от этих мест, и с детской наивностью пытался спрятать себя от людей. Скора наступила ночь, утих шум машин, притихли голоса людей и стало еще холоднее. Часто спотыкаясь, он падал, снова вставал, поскольку холод, измучив его, диктовал свои жуткие условия. Всю ночь, спотыкаясь и падая, он бродил в поисках какого-нибудь тепленького местечка. Но, ничего не найдя, измучавшись, сел, дул себе на руки, чтобы хоть немного согреться. Откуда-то с холодным ветром доносились звуки утреннего азана. Араз уже перестал чувствовать боль в своем замерзшем и усталом теле. Он замерзал. Он больше походил на сидячий труп, чем на живого человека. Единственным признаком, о том, что он еще жив, было то, что иногда он судорожно вздрагивал.

Баку, город некогда мудрый, а теперь страдающий от этой же мудрости, лениво просыпался от зимней ночи и, как озябший человек, тянулся к солнцу, которое выглядывало среди черных туч, висевших в далеких глубинах моря. Город оживал. Первый же человек, увидевший Араза, с ужасом уставился на него. Потом подергал его, чтобы выяснить, живой он или мертвый. Араз безмолвствовал. Человек сел рядом, приподнял его голову и, увидев его лицо, вздрогнул.

- Что с тобой? - спросил он. - Что с тобой сделали?

Человек снял куртку свою и одел ее на Араза. Долго расспрашивал его, предлагал куда-то отвезти, но Араз никак не мог выйти из своего анабиоза. Человек растер ему руки и ноги, и Араз слегка ожил, потом привел его в ближайшую чайхану, купил ему чай, немного сладостей и ушел.

Терпение - самый лучший лекарь, самый опытный и мудрый доктор всех болезней. Араз перетерпел и эту изматывающую ночь, и болезнь не осилила его. Выпив три стакана душистого и крепкого чая, Араз почувствовал, как к нему возвращается жизнь, восстанавливаются его силы. К вечеру он уже был прежним человеком. Умение пережить болезнь способствовало и укреплению характера. Он даже успел украсть со стола нож, предназначенный для резки халвы и спрятать его под курткой, которую подарил ему его спаситель. Сжимая нож под курткой, он думал о том, что теперь его голыми руками не возьмешь. Теперь он готов был растерзать и убить любого человека, но не быть слепым рабом. До закрытия чайханы он мысленно готовил себя к выживанию в большом городе. А когда хозяин чайханы попросил, чтобы он покинул чайхану, Араз твердо заявил:

- Мне некуда идти.

- Это уж не моя беда, - холодно ответил ему хозяин чайханы, стоя над его головой.

- Если капля с моей беды упадет в кастрюлю твоей беды, то от этого мир не разрушится.

- Я не люблю мудрых, - ответил хозяин чайханы, - эту басню ты расскажешь в другом месте. А теперь освободи помещение. Мне некогда.

- Тогда дай мне еды! - приказал Араз.

- Мы уже закрыты.

- Я не собираюсь что-то покупать, просто так давай!

- Кухня у меня пустая.

- Мне все равно.

- Слушай, - другим тоном начал хозяин чайханы и хотел, было, повысить голос, но Араз остановил его:

- Ты меня боишься?

- Нет, - занервничал хозяин чайханы.

- А президента боишься?

- Не, - смущенно и тихо ответил хозяин

- Врешь, хозяин, - Араз поправлял нож под курткой. - Врешь. Если бы ты не боялся его, был бы другим. - Он чуть умолк и затем тихим голосом добавил. - Дай мне еду, и я уйду.

Хозяин чайханы еще раз многозначно посмотрел в его необычайно нищий вид, слепые глаза, и тихо отошел. Он принес еду завернутую в газету, и протянул ее Аразу.

- Все? - спросил хозяин.

Араз, не проронив ни единого звука, принял еду и встал. Пока он настороженно нащупывая дорогу шел к выходу, хозяин стоя памятникам проводил его томными, унизанными взглядами.

На город вновь опустилась холодная зимняя тишина. Утих шум машин шелест прохожих, будто вечным сном замер все вокруг. Лишь только ветер гуляла всласть, свистела своей жестокой музыкой, точно заставлял танцевать еще не успевшие выпадать на земле капельки дождей. Он, держа нож под курткой, палочкой щупая влево и вправо, настороженными шагами уходил вглубь этой холодной тишины. С разбитой и испачканной душой он пытался создать для себя иллюзию, будто он еще хозяин своей судьбы. Но жалкая иллюзия не в силах была родить надежду. А надежда, как свеча, поставленная в ночном кладбище, горела в одиночестве, каждый миг по капле истаивая и покидая его.

Когда он окончательно устал от ходьбы, нашел какую-то скамеечку, сел и, достав еду, начал есть.

Издали доносился шум прибрежных волн из последних сил, избивавших себя о бетонную преграду. Иногда слышались одинокие крики чаек. Моросил холодный дождь.

Мелодию ночной тишины нарушили чьи-то шаги. Араз осторожно достал нож и спрятал его в ладони так, чтобы его не было видно. Человек аккуратно сев возле него, глубоко вздохнул, намекая на то, что он тоже тут. Араз прекратил есть и, положив остаток еды в карман куртки, вытер свои руки о свои брюки. Тишину нарушил подошедший человек:

- Прекрасная ночь.

Аразу хотелось встать и уйти, но он не хотел, чтобы этот человек увидел, что он слепой. И потому, опустив голову на грудь, молчал, при этом еще крепко сжимал нож под мышкой.

- Вы тоже любите ночь? - после очередной и долгой паузы спросил гость. Не получив никакого ответа, он хотел посмотреть на Араза, но тот опередил его:

- Я не хочу разговаривать.

- Простите, - смутился гость. - Я подумал, было, что вам скучно, вам больно. Но если я вам мешаю…

Гость так же аккуратно и тихо встал и неторопливыми шагами удалился.

“Умирать, так умирать”, - подумал Араз, и лег на мокрую скамеечку. Мечты снова наполнили его голову, но он впервые почувствовал отвращение к ним. Мечты убивают иммунитет выживания, иммунитет приспособления. Мечты истощают человека. Он, собрав все силы в кулак, пытался согреть себя хоть мыслями жестокими, не заметить холод в своих жилах. Он испытывал ненависть ко всему тому, что когда-то прикасалось к нему, ко всему тому, что окружало его. Во всем своя амбиция. Мы инструменты, если не годимся в чье-то использование, значит мы ненормальные. Норма - это знак качества, наклеенный на нас, как на дешевую продукцию. Отзыв - приглашение для употребления. Хвала - это цена души. Нельзя просить, подумал он, нельзя быть полезным, надо только требовать, надо отнимать.

С такими мыслями он все крутился, все пытался уснуть, но не смог. Холод и дождь измучили его.

Еще долго оставалось до восхода солнца, когда тот самый человек, который пытался завести с ним разговор, снова подошел к нему.

- Вы собираетесь здесь ночевать? - удивленно спросил он и сел рядом.

Араз приподнялся, но ничего не ответил.

- Ведь холодно ж... - сказал тот и не получив ответа, спросил. - У вас есть, где ночевать?

- Я тут охраняю эти карусели. У меня есть своя комната, хотите - пройдемте ко мне, поспите, отдохнете чуток. Все равно по ночам я не сплю. Я по ночам слушаю сигналы кораблей. Это мне нравится. Будто дети возвращаются к своим родителям. Так радостно звучат их ночные сигналы из морской дали... В дневное время их тяжело слышать. Вы не находите? - Он умолк и ждал ответа. - Вы тут умрете от холода, - сердобольно ныл он.

Араз кивнул головою в знак согласия, мол, да умру.

Впереди шел пригласивший. Пока шли, Араз, тонка и внимательно слушая шум его спокойных, равномерных шагов, но, все-таки поправил нож, и прятал его в рукаве, в случае, если что... Они шли недолго. Вскоре подошли к какому-то помещению, по шуму двери и по не твердости вокруг, это походил вагончику.

- Заходите, - пригласил тот, и, шагнув в комнату, включил яркий свет и когда увидел глаза слепого, чуть не закричал. - Что с вами?

- Где мне сесть?

Человек ничего не ответив, тихо взял его за руки и усадил на диван.

- Вы ослеплены на войне? - между прочим спросил он, изготавливая чаю.

- Нет, - тихо ответил Араз, - туда берут слепых.

Человек хотел что-то сказать, но смущенно промолчал.

Он напоил Араза чаем, постелил его постель, а сам, ссылаясь на то, что по ночам ему не хочется спать, вышел. Араз снял с себя мокрую верхнюю одежду, положил поодаль от себя и лег на диван, держа при этом нож в рукаве свитера.

Наступило и прошло утро, прошел день. Все это время Араз думал о том, что же дальше делать, как же обстроиться в этом безумном мире. Но почему-то покидать этот город он не собирался. Город таинственной надеждой тянул его к себе, и где-то в самой глубине души смутно сиял некий свет, некая надежда, о том, что дальше будет хорошо, что дальше он привыкнет ко всему этому и станет одним из жителей этого города. Наступила ночь, и пришел хозяин комнаты, бодрый и словоохотливый. Он представился по имени Фарман и предложил Аразу свою помощь. Его добрые намерения звучали настолько по-человечески наивно и простодушно, что порою это надоедало Аразу. Он предлагал Аразу с его помощью вернуться к своим родным, если они есть, а если у него нет никого, то может помочь устроить его в интернат.

Все это время, пока тот разговаривал, Араз молчал, и только под конец спросил:

- Вы боитесь меня?

- Нет, - твердо ответил тот, и озадаченный вопросом, хотел, было, чего-то спросить, но Араз опередил его.

- А за себя боитесь?

- Да нет, - недовольно поморщился тот.

- Тогда, почему вы помогли мне?

- Странные у вас вопросы, - слегка усмехнулся тот, и ответил ему вопросом, - а вы сами не поступили бы именно так, если бы увидели бездомного человека, в зимнюю ночь оставшегося на улице?

- Я их не вижу. - Араз чуть помолчал, потом загадочно спросил: - А вы кого боитесь?

- А президента?

- Наши дороги никогда не пересекаются. К тому же зачем мне его бояться, он такой же человек, как и я. Я боюсь только Бога.

- Ваши дороги когда-нибудь пересекались?

- Чьи дороги? - удивленно спросил тот.

- Ваши. Ваши дороги с Богом.

- Я не могу понять, на что вы намекаете.

- Я хотел бы понять цену вашей добродетели, почему вы решили мне помогать? Ничего в этом мире просто так не делается. Во всем есть амбиция.

- Что за глупость вы несете, - сконфузившись, ответил тот, и сразу же продолжал, чувствуя, что Араз пытается еще что-то сказать. - Ведь мы все люди, мы все мусульмане. Если вам кажется, что добро - это детеныш испуга, то вы заблуждаетесь. Я понимаю вашу боль, может быть, если бы я оказался на вашем месте, то был бы еще более злым человеком, а покуда наши места такие, какие есть, я не имею права оправдывать вас. К тому же прекрасно понимаю, что вы находитесь на ошибочном пути. Надо с пониманием и любовью относиться к окружающим нас людям, и все. А если позволяют возможности, почему и не помочь.

- Вы довольны поведением людей? - сухо спросил Араз.

- Нет, - коротко ответил тот.

- А с поведением Бога вы согласны?

- Что за чушь вы несете? - возмутился тот.

- А ежели ваш Бог создал человека себе подобным, следовательно, вы не довольны и Богом тоже?

- Страшные вы, - ответил Фарман, - страшные потому, что не понимаете того, о чем говорите. Мы еще не в силах познать самих себя, а пытаемся познать создателя. Если все люди, как вы, докажут, что нет Бога, от этого что-либо изменится?

- Да, - твердо ответил Араз. - Приобретая себе Бога, человек потерял очень многое. Слишком дорого обходится для человека Бог.

- Ваша беда не в том, что вы слепой, а в том, что вы так грешите, так отзываясь о Господе Боге. Надо с пониманием и любовью относиться к религии. Так и отношусь я.

- Диогену тоже понравилось сидеть в бочке.

- Откуда же у вас такие знания?

- Информация разлита повсюду.

- Почему же эта информация доходит только до вас? Вы когда-нибудь пытались соблюдать религиозные правила?

- То-то. Вот почему вам тяжело понять нормальных людей. Так вот слушайте, пожалуйста, я вам расскажу одну историю, а вы делайте себе вывод. Так вот, у одного богобоязненного человека была очень красивая жена. Каждый раз, когда она шла по улице, некий негодяй преграждал ей дорогу и предлагал с ним согрешить. Та естественно отказывалась, но при этом ничего не говорила мужу. Боялась скандала. А тот негодяй не давал ей покоя. Уставшая от его предложений, женщина, наконец, пожаловалась своему мужу. Муж ничуть не разгневался и сказал жене, что ничего тут страшного нет, что в следующий раз, когда негодяй пристанет к тебе, скажи, что согласна. Но при одном условии, что он должен сорок дней выполнять все законы и правила религии, что в течение сорока дней он не должен употреблять плохие слова, сплетничать, делать кому-то зло и всякие в этом роде дурные поступки. Он должен есть правильно и мало, молиться, заниматься наукой, подавать милостыню, поделиться. Услышав предложение женщины, негодяй обрадовался, мол, сорок дней пустяк, зато потом… Прошли те сорок дней. Сорок дней, и в течение сорока дней он пари, выполнял все условии, как обещал, а когда наступило время, верующий человек отправил свою жену к нему. Как только они встретились, бывший негодяй с негодованием, даже несмотря на ее стороны, отверг ее, напомнив ей о великом назначении человека на земле. Вот в чем мораль: пока вы не соблюдали заповеди, вы не имеете права о них так легкомысленно отзываться. С начала попробуйте, а затем делайте выводы.

Когда Араз уловил, что его собеседник, почувствовав свое превосходство, закатит ему пространную речь, он его остановил:

- Когда те самые правила, о которых говорите вы, имея такое колоссальное влияние, не замечают чьи-то другие правила, отвергают чуждые им правила, я презираю их. Ведь религия не оставляет места для отдельных лиц.

- Я не знаю, чем вас обидели, - задумчиво начал Фарман, - но одно очевидно, что люди, собравшись под одной религией, никогда не сравниваются с толпой. Религия - это единственный канат в пропасти. Уходя от него, в первую очередь, мы потеряемся среди миллионов других мелких правил, разрушается все устройство человечества. Вам в голову не приходит такая мысль, что надо быть благодарными Господу Богу хотя бы потому, что Он создал нас разумными, Себе подобными.

- Кто вам сказал, что животные недовольны своей жизнью, - усмехнулся Араз. - Кто вам сказал такую глупость, что животные недовольны тем, что они не родились людьми.

- Они неразумные, у них отсутствует самосознание.

- Их так создал их Бог, себе подобными. Это еще неизвестно, кто кому должен завидовать: нам стоит завидовать животным или же им надо завидовать нам.

- Ладно, - тревожно остановил своего собеседника Фарман. - Берем так, как будто вы правы, даже эти самые животные, о которых говорите вы, даже они стремятся жить стаями. Если вы когда-нибудь пытались понять жизнь тех самых животных, то убедились бы в том, что правила их стаи не менее жестоки, чем правила людей. Их поведении пока четко не выписывается закон стай, им там нет места. Берем такой факт. - Фарман тронул за плечо Араза, который собрался возразить его мысли. - Вот такой факт, таких фактов много о том, как охотятся дельфины, как живут волчьи стаи, но я хочу рассказать о правилах, которые существуют среди птиц-дальнобойшиков. Вот слушайте внимательно. Они летят таким образом, чтобы летящий впереди каким-то образом помогал летящему сзади. Они летят не вслед друг за другом по прямой, а слегка отклоняясь в сторону от впереди летящего и, таким образом, получается некая буква V. За каждый птицей создается аэродинамический поток воздуха, этот аэродинамический поток, вращаясь как в трубе, их слегка выталкивает вперед и, таким образом, за каждой птицей образуется турбулентная зона, что помогает более спокойно лететь летящему сзади и сэкономить как можно больше энергии. А те птицы, которые не соблюдают этих механических правил и пытаются хоть чуточку отклониться от стаи, от нормы, тут же попадают в эту турбулентную зону, и их ветром сдувает назад. А вновь возвратиться в стаю, это надо тратить много энергии, притом, что дальнобойная птица четко должна контролировать свою энергию. Так вот, вы поймите одно, что вы хоть косвенно, хоть прямо, когда нарушаете правила того общества, в котором находитесь, в первую очередь себя самого выбрасываете в тот аэродинамический поток воздуха, и чтобы вам вновь вернуться в общество, вам требуется немало усилий. И самое главное то, что каждый человек, как только осознает путь человечества в земной жизни, он должен подчиняться законам общества.

- Я не сказал, что люблю это общество, хочу вернуться в общество, - равнодушно ответил Араз.

- Тем не менее, вы находитесь здесь в обществе. Хочу не хочу, люблю не люблю, - это глупо. Наш мир создан так прекрасно, что достаточно легкого касания, чтобы хотеть его, влюбиться в него и соблюдать его законы.

- Тут ничего интересного я не нахожу, - сказал Араз, - меня мой Бог создал так, то есть, Себе подобным, слепым, а ежели вы со мной не согласны, значит, я сам себя создал таким.

- Если бы вы не были слепым, - устало ответил Фарман, - я бы с удовольствием разукрасил бы ваше лицо.

- Если бы вы оказались бы в моем положении...

- Впрочем, довольно - сконфузился Фарман. - Бог знает, кого метить. А нам не о чем говорить. Мой пророк запретил нам помогать язычникам. Завтра же я вас отправлю отсюда далеко-далеко, хоть куда. Вы носите за собой смерть, а не жизнь.

Наступила долгая, изнурительна пауза. Фарман даже пожалел, что помог ему, и, другого выхода так же не знал. Это же не человек, подумал он, а сущий дьявол, детеныша сатана. Если его выгнать, все ровно завтра он опять будет сидеть на том же самом скамейке. А человек настолько слаб, что еще не готов смотреть за страданиям дьявола, значит, кто-то его вновь подберет, будет опекать. Не легче ли отправить его далеко, куда глаза глядят. Тем более, до морского вокзала рукой подать

- Каждый человек когда-то возвращается к самому себе, - сказал Араз, - и каждый раз находит самые разные и удивительные мнения внутри себя. Вот когда вам удастся встретиться с самим собой, то вы убедитесь в самообмане. Вот тогда ваше небо, о котором вы так громко и так вдохновенно говорите, превратится в кусок воздуха. И вот тогда вы поймете одну истину, что правила - это видимая часть неграмотности и фанатизма.

В глубине души Араз все-таки не хотел обидеть Фармана, хотя бы потому, что ему здесь было очень уютно, а за окнами гудел невидимый ветер, словно озверевший хищник. Порою, казалось, что оно бесхозно, оттого и так злостно и шибко стучит по стеклу точно живой, с душой. Будто ветру самому было холодно и страшно на темных и безлюдных улицах города, и он настырно пытался пробиться в людское тепло.

- Вы тоже не забудьте, что только с благими намерениями можно познать мир, покорить его, посему - напоследок сказал Фарман, - везде надо видеть Его.

- Теперь мне ясно, почему вам так нравятся ночь, сигналы издалека, - тихо промолвил Араз, будто успокаивал себя.

Часть пятая

Жизнь - это расплата за ошибки.

Смерть - это расплата за жизнь.

Каюта, куда поместили его, была довольно уютная, но маленькая, поскольку он с трудом мог улечься на мягкий диван, прибитый к стене. Корабль тихо и нежно качало, увозя его мысли далеко-далеко. Он уже успел забыть Баку, но смутно представил себе: когда этот лениво качающийся корабль увозит его по волнам, как позади в тумане, в вечном тумане исчезают огни спящего, дождливого и странно пахнувшего города. А куда уплывал этот корабль?.. не все ли ровно?.. Он привык не быть хозяином своей судьбы, ему не удастся это, он некий лист, еще зелененький, весенний, оторвавшийся от дерева, попавший в торнадо времени, - куда понесет его случайность, там ему и быть. Пока так нежно качало корабль, он вновь и вновь вспоминал угроза отцу о том, что земля круглая, что он вновь вернется к ним. Нет, это всего лишь были детские угрозы, земля не круглая. Она другая. Она расстелена на одной плоскости как истоптанный ковер, с очень многозначными рисунками, узорами, по какой из линий не ходи, не сможешь возвратиться в начальную точку изначальном состояние. Ему стало даже смешно, когда он вспомнил ту самую степь, откуда он отправил свое первое любовное письмо на крыльях летающего моря. Разве эта была степь? Так себе, шутка природы… “Вот это настоящее море”, буркнул он самому себе, вот уже чуть не сутки его качают волны, а море не кончается. Такое море может смыть с лица земли не одну степь.

В каюту несколько раз заходил боцман и спрашивал, не надо ли ему куда-нибудь сходить. Но Араз каждый раз отказывался, желая оставаться наедине.

Через день корабль причалил к пристани города Красноводска. Араз никогда не слышал о таком городе, но о том, что они приехали именно в город Красноводск, объявил хриплый голос по громкоговорителю. Ему собирать было нечего, он спал в той же одежде, в какой ходил, а свой уже изношенный и грязный рюкзак, как обычно, клал под голову. Тот самый боцман помог ему пройти по длинным и узким коридорам корабля и спуститься на берег, а затем долго провожал его. Как ни странно, боцман пока его провожал, ни одного слова не сказал ему, даже, как другие люди, не спрашивал, кто он такой. Если что и говорил, то предупреждал быть осторожным, не спотыкаться о тот или иной предмет. Араз понял, что они долгий путь преодолели, он даже успел устать. Далеко позади, оставив пристань, они проходили через какую-то площадь, затем поднялись по каким-то асфальтированным дорогам вверх по склону. Затем они взошли на некую открытую площадку, там боцман предложил ему сесть, а сам заказал чаю. Когда принесли чайник на стол и официант налил чай, боцмана уже не было рядом. Осознав свое положение, Араз загрустил. Такая тихая заброшенность оскорбила его, унизила, словно уронили его честь, истоптали его, испачкали его. Обошлись с ним, как с разъяренной кошкой, которая нападает на цыплят или кур. Поскольку кошки возвращаются назад исключительно по нюху, таким кошкам отрезают усы, чтобы они потеряли нюх. А с ним сделали все, чтобы он не только не нападал на их религию, чтобы он больше не никогда не вернулся назад и не мог отличать места, в том числе и Баку от Красноводска. И на самом деле эти города по запаху мало отличались: тот же запах керосина, та же музыка и однообразная суета. Когда он услышал, что этот город относится к Туркменистану, чуть подбодрился, ему захотелось оказаться в Ашхабаде. Ашг абад. “Любовь счастливая”, расшифровывалось в его голове. Красивое созвучие слов, нежное название заманивало его. И он мечтательно подумал, что, наверно, в этом городе все, что есть, окрашено в любви, наверно в жилах обитателей этого города течет кровь любви и радости. Ведь не зря же придумали такое называние Ашг абад (Ашхабад)

Наступила ночь, погода заметно похолодела, неразборчивые мелкие звуки стали меньше слышны, в воздухе витала влага, и редкие звонкие сигналы кораблей эхом летели как крики сказочных птиц. А чайхана так и продолжала работать, несмотря на то, что посетителей вовсе не было слышно. В это позднее время к нему за стол тихо и осторожно, казалось бы испуганно, подсел некий человек. Араз вслушивался, но ничего не мог понять, кто же этот человек. А тот сидел как недвижимая тень, не шевелясь, лишь было слышно его тревожное дыхание. Не выдержав молчания, Араз спросил у этого человека:

- Ашхабад далеко отсюда?

- У вас там, наверно, родня живет? - вопросом ответил тот.

- А тогда зачем вам Ашхабад?

Нечего было ответить, и они молчали.

-Тут своим нет жизни, - тихо и печально сказал человек, словно разговаривал сам собой, затем, глубоко вздохнув, обратился к Аразу. - Вам надо как-то вернуться назад, в Азербайджан.

- Обо мне вам боцман рассказал?

- Низкие люди, всегда берут деньги в один конец, - задумчиво сказал Араз.

- Может быть, - тихо ответил собеседник.

-Я хочу попасть в Ашхабад, - уловив сочувствие в голосе своего собеседника, твердо заявил Араз, - все равно мне некуда идти.

- Ежели так хотите, пожалуй, я вам помогу. Но зарубите себе на носу, что в этой стране милиционеры фараоны. Не попросите помощи.

- Можно у вас переночевать? - после очередной длительной паузы спросил Араз.

- Но только одну ночь.

- И на этом спасибо, - задумчиво промолвил Араз и гордо поднял голову, - а насчет помощи вы не беспокойтесь, я не в поисках еды.

-Все люди в поисках пищи, - бодро заявил собеседник. - А если вы в поисках истины, так знайте, - в этой стране истина дороже, чем человеческая жизнь

- Она везде дороже, - тихо ответил Араз, и слезы заблестели в его глазах.

На этот раз никто не осмеливался нарушить покой тишины.

К утру его разбудил топот людей. Аразу показалось, что это сон, а, поднявшись, убедился, что люди бегут по-настоящему, будто случилось землетрясение и люди бросились в бега. По топоту он определил, что их много, очень много, слышались голоса, крики. Араз, нащупав себе дорогу, хотел, было, выйти из комнаты, но у двери встретил его хозяин чайханы, затолкал обратно.

- Потом, потом, - быстро сказал он и закрыл дверь.

Араз вновь сел на кровать, прислушиваясь к шуму, доносившемуся снаружи. Там кого-то били, кого-то куда-то тащили, но Араз не мог определить, что именно происходит там. Только позже, когда все уже утихло, хозяин чайханы вновь открыл дверь и, предложил ему позавтракать с ним, все стало ясно.

По рассказам хозяина чайханы, в этом маленьким городе люди жили очень бедно, и молодым ребятам ничего больше не оставалось делать, как подрабатывать себе на жизнь у порта. Дети каждый день несли несколько километров в руках чайник чая или сухой завтрак в виде люля-кебаба или разных пирогов и продавали их путникам. Потому-то их так гоняли правоохранители. Они их били, отнимали их утварь и ломали.

- Ежели они своих не жалеют, вы думаете, что они вас будут жалеть? - в конце своего рассказа спросил хозяин чайханы. Араз молчал, не знал что ответить. Тот продолжил. - Я не могу вас долго держать здесь. У меня начнутся проблемы с государством.

- Ашхабад большой город? - с надеждой спросил Араз.

- Неважно, какой он город, большой или маленький, важно - кто управляет этими городами. Вы понимаете меня. Тут нет Бога, тут есть президент.

Они вновь замолчали, и это означало, что нечего им друг другу сказать или объяснить, пора в путь.

- Мир не без добрых людей, - вслед ему кричал хозяин чайханы, после того как наполнил его рюкзак едою и дал ему несколько бумажных купюр.

Араз в знак благодарности махнул рукой в сторону его голоса.

Он еще долго ходил, пока попутная машина не подобрала его. Шофер довез его до какого-то места, где была очень большая трасса, поскольку шум тяжелых машин ни на минуту не прекращался. Водитель высадил Араза на обочину этой трассы, ссылаясь на то, что его тяжелому грузовику нельзя ехать до автовокзала.

Ощупывая себе дорогу тихими и настороженными шагами, он шел в сторону шума, в сторону тепла. Шел он долго, успел устать и проголодаться. Издали доносились лай и визг бродячих собак, что испугало его. Он остановился затаив дыхание, все надеясь уловить человеческий голос среди шума машин. Вокруг никого не было слышно, не ощущался людской дух, и он отчаянно закричал:

- Эй вы, как выйти отсюда?

Тяжелый шум машин поглотил его голос, словно он и не кричал. Но он продолжал так же тревожно и испуганно кричать и убыстрял шаги, отчего часто спотыкался и падал, и все сильнее встревожился. В одном из гаражей, находящихся неподалеку от трассы, слышалась музыка. Араз остановился, высоко задрал голову, расширил ноздри. Не пахло. Но все-таки мог определить направление звука. Он сделал несколько шагов в сторону звука и вновь остановился. Звук заметно усилился, значит, он на правильном пути, осталось еще шагов десяток и он спасен. Он торопился, шагал все быстрее, как младенец только-только начавший стоять на ногах и кричал, звал людей.

- Кто вы такой? - наконец спросил его мужской голос, вышедший ему навстречу.

- Автовокзал далеко отсюда? - в отчаянии спросил Араз.

-Да, братец, - ответил тот, - автовокзал в обратной стороне, вы не туда идете.

- Помогите мне выбраться.

- Дорога же чиста, - ответил тот.

Человек недоверчиво подошел к нему, а когда увидел его незрячие глаза, просто взял его за руку и проводил до гаража.

Там было еще двое молодых ребят, тут они ремонтировали машины. Состояние слепого путника их не оставило равнодушными и они всяческими старались помочь ему. Усадили его, угостили чаем, обещали после роботы довести его, хоть до автовокзала, хоть куда. Пока они работали, Араз сидел и слушал музыку магнитофона, там пели про любовь, причем таким изнывающим, таким душераздирающим голосом, будто кто-то ради любви терзал себе душу. Ребята часто задавали ему вопросы о том, откуда он и зачем ему надо на автовокзал. Аразу нечего было скрывать, и он рассказал о том, что хочет попасть в Ашхабад, даже не имея там никаких знакомых, никаких родных. Как и в чайхане, эти ребята настаивали, чтобы он этого не делал, а посоветовали ему вернуться назад.

- Если вы решитесь вернуться назад, - один из парней посоветовал ему, - или хотя бы попасть в Казахстан или в Россию, то мы как-то сможем вам помочь, а тут оставаться бессмысленно и страшно.

-Как же вы можете мне помочь? - с детской незащищенностью спросил Араз.

-Мы тут часто ремонтируем грузовые машины, идущие в дальние страны. Мы можем их попросить, чтобы они помогли вам уехать отсюда.

-Я бы сам - с некой тревогой в голосе сказал один из ребят, - я бы сам с удовольствием уехал бы отсюда, куда глаза глядят. Тут не выписывают, не разрешают уехать, ежели ты родился здесь, то и умри здесь, терпи наглость властей.

-Тыш, тыш, тыш, - приостановил его товарищ, - чего ты болтаешь, если, не дай бог, услышат, то нам хана.

На следующий день Араз сидел в кабине попутного грузовика и, головой прислонившись к правому стеклу двери, бездумно дремал и слушал музыку, лившуюся по радио. Нежная казахская мелодия лилась, как льется вода из родника, как клубы тумана облачной крылатой конницей парят по небу. Песня, как добрая сказочная птица, подняв его на своих крыльях, несла его за собою в самые дальние, самые заповедные, нетронутые уголки нового мира. Если несколько дней тому назад его удивила мощь моря, теперь также его удивила мощь этой бесконечной степи, по которой вот уже второй день мчались они. Погруженный в музыку Домбры, он восхищено влюбился в эту бесконечность мира - в степь. Она казалась ему каким-то особенно живым миром, но при этом не имеющим никакого отношения к другим мирам

Тяжелая машина швыряла его, и швыряла его жизнь, и он туманно понимал, что он находится на краю какой-то пропасти, и слезы застыли в его слепых глаз.

Средь степи, когда они сделали остановку, к ним навстречу вышел мужчина и радостно приветствовал их. Они помогли Аразу тоже спуститься с машины и усадили его на деревянном топчане. Пока эти люди говорили между собой, они привезли керосин, а взамен получили бараньи шкуры, шерсть, Араз высоко подняв голову вверх и расширив ноздри, наслаждался мягким степным воздухом. Он, уже привыкший к тому, что каждый предмет, независимо от расположения и объема создает своеобразный звук, тут, в степи, звуков предметов не слышал. Мысли, вылетавшие из него, ни разу не успевали, споткнувшись об чего-либо, вновь вернуться к нему. Вот она - бесконечность.

- Ты, братец, особо не переживай, мы тебя довезем туда, откуда легко сможешь вновь попасть на свою родину, - обратился один из водителей к Аразу, помогая ему сесть у достархана.

- Ты ешь, ешь, - обратился другой водитель к нему, положив в одну его ладонь кусок хлеба, а в другую колбасу. - Водку будешь?

- Нет, - резко ответил Араз.

- Зря, братец, зря, - сказал спросивший и сам выпил.

- Ты, братец, не переживай, через два дня можешь оказаться дома. Мы тебя довезем до города Аксарайский, а там полным-полно поездов в вашем направлении. С Аксарайска нам надо повернуть на восток, в Уральск, а то мы тебя хоть до самого Баку довезли бы. Вижу, ты малый хороший.

- Не грусти, ешь, - вновь второй товарищ обратился к Аразу и дал ему самсу*. - Если попробуешь сто грамм, и настроение улучшится, - предложил он. - Ну?

- Нет, - тихо отказался Араз.

- За твое здоровье.

- Спасибо, - сказал Араз им, а в глубине души еще несколько раз повторил спасибо, спасибо, подумав о том, что водители-дальнобойшики никогда в белом не могут быть. От них исходило тепло.

И вдруг изменивший свое направление легкий ветерок донес до его ноздрей запах, сильно напоминающий его родной дом. Араз машинально встал и, расширив ноздри, вертел головой, ища истока запаха. Он конвульсивно зашагал в ту сторону, где пахло по сильнее..

- Ты куда? - вслед ему кричали они.

Он чуял запах коня, стоявшего немного в стороне от того места, где они обедали.

- Постой, - тревожился человек встречавший их, - не подходи к нему, он - бурка, он пнет тебя.

Почуяв приближение чужака, конь с фырканьем качал головой и передним копытом бил об землю. Араз не остановился, он чуял и запах и теплоты, и, вытянув обе руки вперед, искал голову коня. Когда кто-то подбежал к нему, Араз уже успел обнять крепкую, лебединую шею коня и нежно погладить ее.

- Ну, ты смотри, а, - удивленно отозвался хозяин коня, обратясь к свои товарищам, - он кроме меня никого близко не пускает, а его пустил, ты смотри, а. Вот он, лошадиный язык, лошадиное чутье, ты смотри, а.

Араз ласково обнял тяжелую голову коня и всем своем лицом потерся об нее, нюхал так жадно и беспрерывно, точно это было целью его поездки. Он бы с радостью на всю оставшуюся жизнь вот так, обняв голову коня, напоминающую ему о многом, остался бы с ним, даже пусть незрячим, и ездил бы по этим бесконечным степям. Зрение не так уж и нужно ему, подумал он, хватит глаз коня для них обоих. анегл конь, белый конь вертелось у него в голове напоминая о многом. Что такое жизнь в сравнении с мигом, который так сладок. Миг, в котором ты возвращаешься в себя, куда вечен, чем вся жизнь, которая убегает от тебя.

Когда Араза посадили в машину, конь тихо, с короткими остановками, ржал ему вслед.

На вокзале городка Аксарайский столпилось много молодых людей, уезжавших из Азербайджана, Узбекистана и Таджикистана с надеждой попасть в глубины России. Их было много, тысяча, а может, десяток тысячи. Повсюду голоса, гул, шум. Никто бы толком не смог определить, сколько было их, тем более Араз, который только по голосам чувствовал их огромное количество, и что они с каждым днем обновляются. Этот маленький промышленный городишко, находящийся севернее города Астрахани, в своей роли был перевалочным пунктом и огромным рынком человеческих душ. Тут продавалась дешевая сила без прав и без капризов, тут продажные души продавали друг друга, и еще чем-то торговали между собой, при этом пытались делать вид, что все так и должно быть и это лучше, чем остаться у себя на родине или быть высланным обратно. Эти молодые ребята лезли из кожи вон, чтобы угодить хотя бы последней копейкой этому слепому человеку, чтобы Бог на небесах узнал об их добродетели и наградил их по заслугам. Будто Бог отправил этого слепого юношу собрать налог за выездные работы. Словно он, Араз стоял в центре вселенной и играл роль некоего ангела, отправленного самим Господом Богом. Люди, подававшие ему милостыню, просили о том, чтобы тот молился Господу за них, дабы путь их был счастливым и богатым, и чтоб они с большим достатком возвращались к своим детям и жили безбедно несколько месяцев, прежде чем вновь отправиться в скитания в поисках пищи.

Куда же ведут эти дороги? Кто же толкает этих простых смертных на этот путь? Ради чего? Безысходность влекла их куда угодно и на что угодно. Они были готовы на все, лишь бы быть немного богаче, чтобы смогли кормить свою семью. В глубине своей души они завидовали слепому юноше, которого так щедро угощали. Тут некого было жалеть им, некого было оплакивать и некому сочувствовать им, потому-то удивляться было нечего. Кто прав, кто нет - не ответит никто, а кто нарушил чьи заповеди, судьей будет время. Бог слишком слаб решать это, но Он силен не уставая смотреть на их страдания. Аразу настолько стало печально и невыносимо, что он больше трех дней не смог удержаться в этом городишке. И решил уехать отсюда, обосноваться где угодно, только не здесь, ни среди тысячи плачущих душ. Но тут с ним произошел очень странный случай. Он сидел на одной из скамеек, поставленных возле перрона, и наслаждался теплыми и мягкими лучами солнца. Пропитавшись ранними весенними лучами, теплая степная погода настолько была мягкой и приятной, что он уснул, а когда проснулся, то понял, что его карманы пустые. Его обокрали. Те же самые люди его обокрали…. А поездов тут ехало много. И вот с трудом поднявшись в один из них, он устроился в тамбуре, а затем по жалости проводника в каком то купе.

Поезд увез его в Волгоград.

Без какой либо цели и стремления он провел несколько дней на вокзале, а затем решил двинуться в центр города. Такое желание ничем не было обосновано, поскольку, в самой глубине души он понимал, что бродяжничество убивает его, мешает ему прикоснуться к чуду. Вокзал этого города ничем не отличался от вокзалов других городов, те же запахи и шумы, та же ошалелая толкотня, те же тусклые радости путников. А, выходя на привокзальную площадь, он не почувствовал особую разницу между вокзалом и городом, люди разговаривали громко, как-то необычно шумно, непривычно звонко, невзирая на чужие взгляды, чужие мнения, часто кричали, словно весь город находился на огромном вокзале, где, куда ни беги, куда не прячься, везде вокзал, одни только вокзалы. Но, тем не менее, он понял, что в этом городе тоже можно жить, как и в других городах. Слепота и жалость объединяет всех на одной плоскости. Люди одинаково незащищены перед чужой бедой. Мысленно сопоставляя те места, где ему пришлось побыть, он думал о том, что божьи храмы были построены намного раньше, чем были совершены первые грехи, что люди сначала построили храмы и только потом совершили грех, потому и так щедры они перед бедой, так не защищены они от случайности

Несмотря на то, что наступила весна, этот город ему показался холодным, и он решил, что не стоит далеко идти, и, подобрав местечко в неком подземном переходе, сел. Холод в этом городе ему казался черным холодом. В глубине подсознания он отличал холода исключительно по цвету, если в Азербайджане холод ему показался темно-красноватого цвета, а в море он воспринимал холод синим, то в Казахстане он казался ему серым, золотистым. В Волгограде же холод ему казался черным и влажным, тем самым еще более холодным и колючим. Потому он быстро замерз и, как только набрал себе небольшую сумму, решил, было, вновь вернуться на вокзал. С этой надеждой, выходя из подземного перехода, он, высоко поднял голову, расширил ноздри, чтобы поймать запахи вокзала. За время странствий, пока он слепой бродил по миру, запах вокзалов стал настолько ему близким и знакомым, что различать этот запах среди миллионов других запахов не составило труда. Все вокзалы пахнут одинаково, смесью чего-то жаренного на дешевом подсолнечном масле с запахом мазута, и этим они напоминают плохо проветренную камеру хранения. Когда он, различая цвета и запахи вокзалов, настороженно и испуганно шел вперед, его окружили несколько подростков примерно его же возраста, может еще младше, и стали требовать, чтобы он, Араз отдал им все деньги, которые собрал в переходе. От них пахло отвратительно, будто их мочили в клее или ацетоне.

- Нет, - возразил Араз и хотел выскользнуть из их круга.

Тогда один из них дал ему подножку, и чуть было сам же не упал.

- Чее, - возмутился подросток, и, напирая на него грудью, требовал. - Тебе не понятно, что ль? Гони бабки.

- Пошел вон, - ответил Араз и толкнул его назад.

Он не успел отвернуться, как они со всех сторон начали бить его по голове, по лицу, и, держа за одежду, терзать, как терзает волчья стая свою добычу. Араз даже не успевал кричать, он только и делал, что, беспомощно отбивался. Несмотря на то, что ему удалось кое-кого достать, но это было настолько незначительно с теми ударами, которые получал он, что он перестал стараться, и, закрыв обеими руками голову, прислонился к стене. Двое из этих подростков ловко закрутили его руки за спиной, а еще двое пытались прошимонать его карманы, а остальные беспощадно били его. Аразу в какой-то миг показалось, что эти подростки бьют даже не его, а какой-то неодушевленный предмет. Но подсознательно он понял, что намерение этих ребят серьезно, что они собираются убить его. Он из последних сил закричал и стал звать себе на помощь. Но это мало подействовало на озверевших подростков. Как ни странно, рядом проходящие люди не остановились, не помогли ему. Он, опустив голову, закрылся. Удары пошли по бедрам и почкам. Особо больно было, когда его били по ногам, по костям. Он застонал и, вырвавшись из цепких рук, инерционно хотел убежать, но ударился об стену и развернулся лицом к ним. Удары пошли снова.

- Помогите, - кричал он, - помогите.

Но никто не помог. Ноги не слушались, подгибались. Он перестал чувствовать боль от ударов, только слышал их. Чем-то тяжелым ударили сзади, и он упал на ниц. Когда топтали спину, он туманно вспоминал дом, маму и, как ни странно, человека, освободившего его от рабства в Баку. “Неужели в этом городе собрались только одни ангелы, что никто не собирается помогать”, теряя сознание, подумал Араз. Но все-таки услышал крик.

- Эй вы, - звучал мужской голос, - А ну-ка, прочь!

Его разбудила боль, будто шампуром ткнули сквозь челюсть до волос. Лицо настолько опухло, что казалось свинцовым, а рот и вовсе не открывался. Он хотел пощупать лицо, но не смог, руки и ноги его дико болели. Он лежал как труп, живой тяжелый труп. То, что он остался живым, настолько обрадовало его, что он заплакал. Заплакал и вспоминал своих родных... Что же ему делать теперь?.. Что же ему делать дальше?.. Страшно, ой как страшно… Все страшно. Жить страшно. Легче смерть, чем такая жизнь, слепая жизнь. Не пора ли покинуть этот, потерянный в тумане мир?.. Он смутно понял, что этот мир больше не терпит его, как не терпит и он его. Словно они, Араз и жизнь, встретились по разным сторонам какого-то моста. И будто стоят они друг против друга, преграждая путь, и это означает, что кто-то из них должен прыгнуть с моста в пропасть. В то же время, вспоминая тех подростков, которые хотели его убить, он боялся смерти. Он понял, что когда смерть далеко, о ней можно думать и говорить, бросать вызов смерти. Словно стоя на том же самом мосту кричать в глубь темноты. А как только она окажется рядом, напротив тебя, на твоем пути, то становится тяжело и жутко, тут возникают другие моменты, наполненные воспоминаниями и надеждой. Ой как страшно.

Его опухшие, отяжелевшие глаза вновь закрылись, он снова уснул. В этот раз ему приснился сон. Он видел своего отца, а точнее не совсем отца, этот странный отец был, похож на хищника-людоеда, о которых пишут в страшных сказках – высокий сутуловатый, томными взглядами, длинными когтями, белыми клыками, но, при этом его отцовский вид остается при нем. Он ходил вокруг него и ждал, выслеживал, когда Араз упадет на землю, чтобы напасть на него. Араз хотел убежать. Но ноги онемели, отяжелели так, будто к ним были привязаны сотни и сотни килограммов груза. Он повалился на землю, и отец, как огромное черное облако, окутал его, дышал ему в лицо огненным дыханием, и открыл некое подобие флакона, из которого лениво потянулся красный угар. Этот хищник-людоед, напоминающий его отца, наклоняя флакон к его глазам, таким низким, таким изнывающим голосом плакал, что казалось, будто его самого ослепляли. Когда огненные капли с дымкой падали в его глаза, Араз, руками крепко-накрепко закрыв лицо, кричал так, что казалось, вокруг все землетрясением рушилось.

- Проснулся? - рядом звучал мужской голос.

Араз не то, что не удивился, даже ничего не ответил.

Человек сел к нему на край кровати и хотел посмотреть в его глаза, но Араз все крепче закрывал лицо руками.

- Не бойся, - сказал тот человек, все-таки убрал его руки с лица. - Странная у тебя слепота, - задумчиво заговорил тот. - Когда ты ослеп?

Араз пытался что-то ответить, но боль в голове помешала ему.

- Не напрягайся, - сказал человек, аккуратно уложил его голову в подушки и вышел.

Через некоторое время на край кровати сел тот самый человек и, подняв его голову, стал с ложки кормить его. Проголодавший Араз послушно ел. Затем человек вытер его лицо, положил на раны марлю и вату, намочив в лекарствах, и сделал укол.

- Отдохни. Постарайся поспать. Я буду в соседней комнате, - уходя, сказал он. - Если что-то понадобится, то позови, не стесняйся. Кстати, меня зовут Андрей Алексеевич, или просто дядя Андрей.

Андрей Алексеевич на редкость оказался добрым и очень интересным человеком. Он с Аразом обходился так, будто они были давно знакомы, и отношения между ними должны были быть именно такими, а не иначе. Редко он задавал вопросы, которые могли бы взволновать, потревожить его, редко интересовался его странной судьбой. Были вопросы, но они не особо-то тревожили Араза. Днем он бывал редко. И чтобы не наскучило юноше долгое одиночество, Андрей Алексеевич купил несколько дисков с хорошими романами, научил Араза, как их поставить в компьютер и слушать. К тому же со временем он так привык ко всем предметам, которые были в доме Андрея Алексеевича, точно зрячим ходил по дому. Дядя Андрей жил на окраине города, в частном деревянном доме. У него во дворе была очень большая, породистая собака по кличке Фараон. Фараон с первой же встречи полюбил Араза, и целыми днями пока Андрея Алексеевича не был дома, Араз играл с Фараонам, подкармливал его, разговаривал с ним. Собака ластилась к нему, потаскала его по всему двору. А ближе к вечеру к ним присоединялся и Андрей Алексеевич.

- У меня есть один товарищ, - как-то раз сказал Андрей Алексеевич. - Он сейчас в Индии, изучает ведические культуры. Должен вернуться к лету, я думаю, у него найдутся лекарства от твоей болезни. Непременно найдутся. - Подбодрил он. - Не переживай. Я помогу тебе. Помогу и отправлю обратно в Азербайджан.

Араз вздрогнул.

- Тебе не хочется вновь оказаться среди родных тебе людей? - спросил он, а когда Араз наивно поднял плечи, мол, не знаю, Андрей Алексеевич продолжил. - Что же с вами вытворяют там, что вы никак не хотите возвращаться обратно к себе домой? - Не получив никакого ответа, Андрей Алексеевич немного промолчал и за тем сказал: - Но ты не думай, что я так говорю для того, чтобы избавиться от тебя. Ничуть. Твое пребывание в моем доме мне никакого труда не составит. Живи, сколько хочешь. Но, тем не менее, тебе надо думать о чем-то более стоящем. Не правда ли?

- Пока ты здесь, так поговори, открой свою душу, и тебе станет легче. Это глупо, когда говорят, что каждый должен нести свой крест, да нет, каждый надеется на другого, такова наша человеческая стая.

- Вы видели когда-нибудь ангела? - резко спросил Араз.

- Нет, - твердо ответил Андрей Алексеевич и надолго задумался перед тем, как ответить, на столь нежданный вопрос. - Ты знаешь, я не верю ни в ангела и ни в дьявола. На мой взгляд, эти фанатические, мистические или религиозные басни или гипотезы ни на чем не основаны, более того, все эти игры нужны для определенного слоя населения, поскольку мы им нужны покорными, больше слепыми, чем зрячими. Понимаешь, мой юный друг, ведь людьми с высокими идеалами невозможно управлять как толпой, потому и делаются такие выводы, мол, есть еще более высокое, как ангелы и дьяволы, как создатель. Человеку надобно жить, сознавая свою собственную красоту, сознавая свое собственное величие, а не ангельское.

Они оба молчали, и наступила такая непонятная, нежеланная и тяжелая тишина, что, казалось, они сильно обидели друг друга. В какой-то момент Араз пожалел, что задал такой вопрос и виновато опустил голову. А Андрей Алексеевич, все еще под впечатлением заданного вопроса, тяжело велел головой, искал, еще что ответить:

- Будто в наше нутро закачали страх… Вот что я тебе скажу: перед тем, как стать человеком религиозным, мы должны себе задать очень простой вопрос: мы больше нуждаемся в Боге, или Он больше нуждается в нас, или же есть еще кто-то, кто больше нуждается в том, чтобы мы нуждались в Боге?

-Значит все это обман? - радостно спросил Араз.

-Скорее да, чем нет.

-А скажите пожалуйста, дядя Андрей, вот вы много читали, много знаете, вот скажите, были ли в истории случаи, когда брат влюбился в свою собственную сестру? И как думаете?..

-Плохо. - Твердо ответил Андрей Алексеевич. - Плохо думаю. Кровосмешение плохо не только со стороны морали, но и с точки зрения медицины. А то, что в истории человечества происходили ли такие случаи, то случались, причем неоднократно.

-Давно ли? - любопытствовал юноша.

-А почему эти вещи тебе так сильно интересует?

-Так, - зажмурился молодой человек, - интересно. Ведь интересно же что делалось с ними… Жгли их в огне наверно, или камнями били?

-Нет, ничего не делали. Только боготворили. Увековечивали. - Андрей Алексеевич глубоко выдохнулся. - Нынче социальное мнение ничего собой не представляет, женись, на ком хочешь. Многие люди стали серыми, все они “свободные”, вернее, все они безответственные, по крайней мере, стремятся быть безответственными. Потому и чужой порок их больше радует, чем заставляет одуматься. А быть по настоящему свободным, свободным от всех порок и искушений - это тяжело. Свободу нельзя ни получить, ни завоевать, тем более подарить. Ее надо достичь. Ее надо ощущать, всем своим нутром ощущать. Ощущение свободы сильнее, чем сама свобода. Она является высшим и конечным назначением человека. Принцип человека, - это не то, что он должен наслаждаться человеческими достижениями и приумножить их, принцип человека, - это ощущать себя человеком. Это очень важно. Касательно твоего вопроса вот что я тебе скажу: страшно не то, что случилось, страшно то, что не забыто, а еще более страшно то, что подражаем. Тутанхамон сказал, что я жив столько, сколько будет упомянуто мое имя. - Андрей Алексеевич немного задумался. - Хорошие слова, - сказал он тихим голосом, - хорошие, но не настолько, чтобы их упоминать. Так же и не забыто имя царя Мавсола. Одним из семи чудес света была усыпальница Царя Мавсола, жившего в четвертом веке до нашей эры. Город, которым управлял он, нынче находится на территории Турции, это город Бодрум. Вот он, этот самый царь Мавсол женился на своей собственной сестре. - Андрей Алексеевич на минуту умолк. Араз вздрогнул. - Царь Мавсол был грозным человеком и совершил много массовых убийств, - продолжил Андрей Алексеевич. - Он даже провозгласил себя Богом. Да, Богом возгласил он себе. После его смерти страной управляла его вдова, в то же время сестра Артемиза. Она перемешивала прах своего покойного мужа и в то же время брата с вином и пила, отчего и долго не жила после смерти мужа и брата, и вскоре умерла. Затем и еще их младшие сестры и братья женились между собой. Это неважно. Эта история переполнена извращением. Тот самый Мавсол требовал, чтобы над его усыпальницей, которая была самой большой постройкой, когда-либо сделанной человеком и которая считается одним из семи чудес света, чтобы на самом верху этой усыпальницы была сделана колесница, а на ней были фигуры его и Артемизы. Как и некоторые другие чудеса света, мавзолей царя Мавсола был разрушен разными природными катаклизмами или человеческими руками. Вот что я хочу сказать, мой юный друг; в истории человечества оставляют следы в основном тираны и извращенцы, а мы, все последующие поколения, радуемся достижениям человечества, используя их увлечения и стремления быть вечными, называем их “культурными достижениями”. Редко город можно найти, чтобы там не было над арками, над большими значимыми домами колесницы, колесницы Мавсола. Но, конечно, в другом, ином варианте, с иными персонажами, такими же историческими персонажами. История - это живое извращение. Это означает, что Царь Мавсол умер, но для нас - нет, для нас он останется как учебник, как история, значит подражание. Это не единичное случай, и Клеопатра чья имя известна всем, тоже вышла замуж за младшего брата Таламея. Но это скорее было обычаем, чем любовью. Дело не в их количестве, дело в том, что мы о них знаем. Это плохо, что мы о них знаем. Мы все приговорены собственной неграмотностью.

Араз волновался и тревожно сжал губы, словно арестовал свою душу. Он так и не понял Андрея Алексеевича, а спрашивать не осмеивался. Чувствуя внутри себя два терзающих друг друга мнения, он туманно жалел себя и думал о том, сколько же будет длиться его духовная немощь? Как ни странно, впервые Аразу казалось, что все события, которые случились в его жизни, они должны были случиться именно так, а не как-то иначе, что-то, что случилось, это не случайность, а закономерность. И эти разговоры с Андреям Алексеевичам так радовали, бодрили его, что даже он сам чувствовал, как он растет.

- Фараон Хуфу - рассказывал другой раз Андрей Алексеевич, - устроил себе самую большую пирамиду, в постройке которой участвовало сто тысяч человек. Из этих ста тысяч человек во время постройки погибло не менее десяти - пятнадцати тысяч. - Он остановился и другим тоном спросил Араза. - Как ты себе представляешь сто тысяч человек в таких примитивных условиях, где нехватка воды, нехватка еды, причем все они мужчины, все молодые, все здоровые, у всех стремления любить и быть любимым? Тяжело, правда? - Араз молчал, а тот продолжил. - Эти люди работали за кусок хлеба, многие умерли с голода, многие погибли от эпидемии. Их даже не брили, а вышибали волосы с головы, чтобы вши не заводились. Вот так они построили эти пирамиды. И еще, - всплыл он жеманно. - Был император такой, в Китае, Цынь Шей Хуан Ди.., - он чуть призадумался а потом как бы вспоминая, рассказывал. - Он был из династии Цынь, последний император. Вот он еще живой построил себе самую громадную гробницу тысячами памятниками, солдат и лошадей. Его гробница привела народ в нищенству, а после его смерти долгих десятилетия продолжалась гражданская война, пока во власть не пришли династии Хань. Тоже такие же мошенники, обманули народ якобы кормит их, а вместо этого начали продолжит постройку Стену. На мой взгляд, пирамиды, гробницы, стены - это живое воплощение нечистоты. Они - это рак в теле человечества, как и другие чудеса света. А мы вместо того, чтобы развалить эти каменные глыбы, выбросить эти развалюхи в бездны океана, умудряемся навещать их, поклоняться им, радоваться им, радоваться человеческим достижениям. Ты меня понимаешь? - резко остановившись, спросил Андрей Алексеевич. Араз кивнул утвердительно. - Я не Герострат*, - продолжил Андрей Алексеевич, - но, тем не менее, я противник того, чтобы культура была дороже человеческой жизни. На мой взгляд самая большая культура – это человеческая жизнь. Любое достижение, которое дороже, чем человеческая жизнь, это не достижение, а ничтожество. В моем родном городе, где я родился и вырос, где все мое бытие пропитано ароматом этой местности, было самое кровавое сражение, случившееся когда-либо в истории. Там пало столько людей, что никто в точности не может назвать их численность. Миллионы судеб сломаны здесь, миллионы надежд оборваны здесь. Вся эта земля, эта нескончаемая степь настолько пропитана человеческой кровью, что не хватит слез и десяти поколений, чтобы смыть с лица земли эти преступления и позор. Все эти кусты, все эти цветы выросли на человеческой крови. Тут каждый, кто проходит по этому городу, должен остановиться, снять свою шляпу, склонить свою голову и пролить слезы, только затем продолжать свой путь. Тут даже поезда не имеют права ездить быстро и шумно. Эта земля - рана на теле человечества, проткнутая копьем. Каждый год, когда собираются много людей из разных городов и стран, и праздно отмечают очередную годовщину победы, я презираю их. Они настолько красочно проводят эти дни, что иной раз кажется, что ради такого красочного праздника не жаль и повторить этот же героизм. Вместо того, чтобы каждый из собравшихся молча прошел по этим степям и услышал миллионы голоса так и не похороненных людей, души которых парят над этой степью, они веселятся и танцуют так, что земля раскаляется. Но они никак не понимают, что это место скорби, тут нет места для праздника. Тут нет победы. Тут проиграла вся человечества. Тут проиграли все и вся. Наука, гуманитария, культура, все, все. Все, что приобрело человечество в течение тысячи и тысячи лет, горело в Волгоградском котле. Достаточно одной этой сражении, чтобы люди больше никогда так слепо не доверяли своим правителям. Та широкая полномочия, что они имеет, это есть наша ничтожество. Сколько прекрасен правитель, столько же ничтожен его народ. Народ не имеет право гордиться своими политиками. Народ гордящейся своим правителям, обручает себе. Тут миллионы человек стали заложниками своей веры во власть, и все они погибли. И не надо нас поздравит с победой. Мы победим лишь тогда, когда, политики, престанет нес поздравить. Рассказывала мать, я ее так называл после гибели собственной матери, что немцы, молодые солдаты не по своей воли оказавшиеся в этом котле, от голода ели друг друга. Вырезали почки, печен, сердцу своих погибших товарищей, и ели. Они, эти солдаты, всего лишь пять, шесть лет назад, так города, таким патриотическим ревам приветствующие своего фюрера, тут в чужих степях, сожрали, ели друг друга, это было триумф патриотизма.., вот, что сделала победа патриотизма, заставляла людей есть друг друга. Тут патриотизм ликовал превратил людей в чудовище. Вот, что надо знать, и учит детей, а не вдохновлять их победой. Эти каннибалы, эти политики, и по сей день не угомонятся, зачем все это?.. Ни одно живое существо, не в силах творить, столько преступлений, которое творили предыдущие поколении. Мы рождаемся и умираем, но ничего нового не приобретаем для себя. То, что нам кажется, что якобы мы достигли, это всего лишь технические прогрессы, которые только облегчает труд в одном месте, а в другом осложняет. Жизнь это наука о человеке, и наша обязанность учится этому науку. Еда на один желудок хватит всем. По моим расчетам, достаточно двух с половины часа рабочей времени за неделю, что бы все люди нашего планета жили счастливо и беззаботно, и питались досыта и чем хотели. А мы работаем сколько? Среднем пятьдесят часов в недели, вот и считай, сколько уходит наслаждением политиков, на содержании армии, изобретении новых оружии.

- А зачем все это вы рассказываете?

- Я хочу, что бы ты был прекрасным человекам. Понимаешь, мой юный друг, человек - это самый лучший носитель информации… Прекрасного может и создать и нести только человек прекрасный. Ты ведь еще молодой, еще столько встреч ждет тебе впереди. Так надобно обогащаться. Пусть тебе волнуют вопросы более существенные, более человечные, чем ангелы. Вот почему все это рассказываю. Знаешь, мой юный друг, каждый из нас носит в себе кусочек войны, который готов разразиться в любую минуту. Это еще не страшно, страшно то, что каждый из нас носит в себе кусочек победы, кусочек героизма, кусочек искушения. Пока история является источником вдохновения и восхищения, нам из этой войны не выйти. История должна быть живым учителем. Вот так.

Он тихо похлопал по плечу Араза и встал. Пока Андрей Алексеевич насыпал чай, заваривал его, разливал обоим, все это время Араз думал о словах Андрея Алексеевича, поскольку с каждым разом он казался Аразу все сложнее, все загадочнее и непонятнее.

- Скажите, пожалуйста, вы кого боитесь? - застенчиво спросил Араз, принимая чашку с чаем.

- Себя - быстро ответил Андрей Алексеевич.

- А президента не боитесь?

- Нет! - твердо ответил Андрей Алексеевич. - Ни один тиран не может нанести человеку такой урон, какой он наносит себе сам.

Ответы Андрея Алексеевича, окончательно запутали Араза, и он нерешительно пытался что-то еще спросить, но тут же забыл, именно что. Но при этом он не хотел, чтобы Андрей Алексеевич молчал.

- А почему вы так опекаете меня? - спросил он несколько ехидно.

- Нет, я тебя не боюсь. Более того, я тебе запрещаю задавать вопросы подобного рода. Это тоже самое, что обвинять человека в том, что он человек.

Араз застеснялся и понял, что не о чем больше спросить.

- Если ты устал, поди поспи, не мучь себя, не думай так.

- Нет, нет, я не хочу спать. Мне интересно, очень интересно.

-Продолжим?

-Я часто думаю: когда история человечества так насыщена кровавыми событиями, почему же мы только и делаем, что повторяем их?.. Мы до сих пор не нашли гармонии и согласия между наукой и религией. Для нас по отдельности правдой является и Коперник, и религия. Или ее вовсе не было, или была другая история, а ежели было именно так, как нам известно, то пора свести счет с историей.

- Я не понимаю.

- Для того чтобы понять, не надо иметь громадные планы, достаточно созерцать всю историю в одной плоскости и задать себе вопрос: - почему человечество успело изобрести такое оружие, что одним взрывом можно уничтожить весь мир, а не изобрело такое оружие, которое одним взрывом уничтожило бы все болезни, которые так терзают все живое, в том числе и человека? Все мировые законодатели состоятельные люди, их жены и любовницы носят на шеи бриллианты, которые обошлись африканцу ценой в жизнь. Что же может хорошего диктовать нам нынешняя мировая власть, когда сами они никак не могут отказать себе в роскоши. Все они, независимо от того, в каких странах они творят законы, в малых или больших, сильных или слабых, богатых или бедных, все они - осколочки былого извращения, осколки чудес, осколки Мавсола, осколки фараонов, осколки истории, а нас учат восхищаться историей и ими, и быть покорными перед религиями. Разве можно учить своих детей такой истории и автоматически передать их во власть политиков и шулеров? Нет, и еще раз нет. Такая история, которую имеет человечество, выгодна лишь власть имущим, политикам и чиновникам, бедным она вредна, вредна, как яд.

- В самом деле, я ничего не понимаю. Как же так? - неуверенно спросил Араз.

- Очень просто, - облокотившись на кресло, ответил Андрей Алексеевич. – Не стоит стремиться к высокому, надо начинать с высокого, с человека. А что делаем мы? Мы делаем только то, чтобы уменьшить роль человека, нагрузить его всякими пустяками и искать свое спасение в чем-то другом. Сократ сказал, что “человек, знающий, что такое добро, не поступит иначе”. С тех пор прошло двадцать четыре века, но человечество так и не узнало, что такое добро, и не научило, последующие поколения этому. А ведь тут ничего сложного нет. Но почему-то, как только речь идет о добре, тут же ему противовес ставят зло. Есть такое понятие, “золотая середина”, это тогда, когда есть левая тяжесть и противоположная, правая тяжесть. Исходя из этого, мы вынуждены изучать закон о равновесии. То есть, мы машинально ищем баланс, между двух противоположных сил, между двух крайностей. Это теория не имеет никакой почвы, поскольку нет никаких противоположных крайностей. Когда некий слой населения, который заблудился и привык к искушениям, дабы не потерять того, чего добыл себе обманом, хочет оправдать свою слабость, то называет себя добрым и, естественно, ищет противоположную силу как зло и учит нас как бороться со злом. В этом-то им необходимы и религия, и история, и мистика, и звездные открытия. В том-то и беда, что тут нас направляют на неправильный путь, приводят сотни басен из глубины истории, как не отрицаемые факты или же направляют на пути религии. Более того, все эти изучения, есть один только предмет, предмет покорения. Предмет, заставляющий нас быть покорными. Понимаешь, мой юный друг, я хочу, чтоб ты учился понять сладоискусителя, а не их науки.

-Я буду, - уверенно твердил Араз. - Буду.

Он только и делал, что занимался над собой, даже колонки от компьютера тащил к крыльцу, чтобы целыми днями, пока дядя Андрея не был дома, зря не мотаться по огороду, а слушать нужные книги. Общение с Андреям Алексеевичам словно построила в глубине памяти Араза некую крепость, мощную-премощную, большую-пребольшую. И это окрыляло его, вдохновляло его и он подготавливал себе к дискуссию Андреям Алексеевичам, к новым дискуссиям.

Так проходили дни, пока однажды, когда он сидя на крыльце думал о вечернем беседе, его вывел из задумчивости звонкий женский голос:

- Эй, красавчик, хочешь, я тебе погадаю? - спросил женский голос из за высокого забора и, не дожидавшись ответа, продолжал. - Тебя ждет дальний путь и очень счастливый путь. Богатым будет он, и твои глаза вновь обретут свет.

Тут же Араз забыл о том, о чем так долго и сосредоточенно думал, и радостно кинулся в сторону женского голоса.

Фараон настроился лаять, высоко задрав голову.

- Кто вы такая? - спросил Араз.

- Я всезнающая, - ответила женщина, - если хочешь, я погадаю тебе.

- Хочу, - радостно ответил Араз. - Очень хочу.

- Тебя ждет дальняя дорога, - повторила гадалка, - и ждет тебя женщина, красавица.

- Молодая? - спросил Араз.

- Да, молодая, твоего возраста. Она тебя любит и ждет.

- Расскажите, расскажите, - заторопился Араз.

- Подойди ближе, - сказала всезнающая, - так далеко мне трудно гадать. И запри собаку, она мне мешает.

Араз увел собаку в будку и запер ее там, затем, ощупывая дорогу, устремился к калитке.

- Я закрыл ее на засов, - радостно сказал он, ожидая продолжения гадания.

- А теперь открой калитку, я посмотрю на твою ладонь и на линию жизни.

Араз засомневался, открывать ли калитку. Гадалка продолжала:

- Я же не вижу, что написано на твоей ладони, так нельзя гадать. Открой, не бойся. Я добрая.

Араз с некоторым сомнением отодвинул штырь, и калитка распахнулась. Как только он протянул свою руку вперед, получил удар по голове. Ударили так сильно, что он зашатался и упал на колени. Мигом в огород проскользнуло несколько женщин, и ловко связали ему руки. Двое из этих женщин протащили его к какому-то легковому автомобилю и запихнули на заднее сидение. Пока еще Араз был в сознании, он чувствовал и слышал, как эти женщины грабят дом Андрея Алексеевича.

Часть шестая

Правила - это видимая часть фанатизма.

Тем временем слухи о расползание Ахар-дага настолько разрослись, что, чуть ли не началась война между сельчанами, что им, то есть сельчанам, необходимо самовольно взять да и уехать на другие места. Даже несколько семей так и поступили, пытались уехать и базироваться на бывших колхозных полях, но жители этих местностей их встретили, чуть ли не с ружьями в руках, и им пришлось отступить.

Наконец-то власть решила отправить туда группу ученых, чтобы успокоить людей и, изучив недра этой местности, подготовить доклад. Когда ученые не нашли ничего сейсмоопасного, сельчане с их заключениями никак не хотели согласиться, и даже они, сельчане, называли сотрудников Геофизического института не учеными, а просто энтузиастами.

Когда у сельчан ни осталось никакого доказательства того, что гора движется в сторону села, тогда они с новой силой, нагло и бесстыдно стали говорить о том, что, то, что произошло в доме Али, не может остаться без следа, что, мол, обязательно что-то должно случиться, что, мол, обязательно Бог покажет, на что он способен. А у власти, чтобы посадить Али в тюрьму, не было никаких доказательств, что он и в самом деле ослепил своего сына. Правоохранительные органы, взявшись за это дело, отправили запросы аж до Стамбула. Но поиски никакого результата не давали. Нигде не числился слепой юноша, он как сквозь землю провалился. Ну, конечно же, многие думали о том, что, скорее всего, в тот день Али не ослепил сына, а просто убил и где-то тайно похоронил, а некоторые думали, что поскольку от этого глухого села некуда уйти слепому человеку, значит, где-то он просто с голода погиб, либо волки съели его. Так или иначе, никаких улик не было, чтобы посадить Али в тюрьму, к тому же сама власть этого не очень-то хотела, поскольку у Али было еще семь детей, кто-то должен был за ними смотреть, их кормить, тем более в такие времена, когда люди концы с концами еле-еле сводили. Али с радостью перенес бы любое наказание, любое мучение, лишь бы нашелся его сын. И он только и делал, что просил, умолял и требовал, чтобы власть нашла его сына. Но ответа или хотя бы утешения не следовало. Окунувшись в свою боль, свою печаль, семья Али вовсе не участвовала в сельских дискуссиях, она стала им чужой, словно ее и вовсе не было. К тому же Али пришлось бросить свою работу, поскольку некоторые сельчане не хотели, чтобы их скот пас человек с не отмываемым грехом на совести. Его напарник по работе никаких усилий не прикладывал, чтобы он, Али, остался на работе, и они расстались. Получив очередной удар, Али понял, что этим людям религия или всякие социальные правила нужны не для того, чтобы духовно обогащаться, а просто-напросто чтобы сытно жить. Когда речь идет о богатстве, то можно и дьяволу верить. Иногда ему даже приходила мысль, что, может быть, Араз был прав, когда говорил, что “все там пусто”, и он украдкой поднимал голову к небу, и, ему становилось стыдно и страшно. Он схватился за голову и рыдал. «За что, молил он, за что? Оставь, отступи от меня, чтобы я немного ободрился. Чтобы я делал так, как будет легче, свожу с ними счет. Ведь нет более мочи мои. Пора. Пора и сними и с собой свести счеты». Зайдя в свою комнату, открывал железный шкаф, где держал свое охотничье ружье. Он доставал оттуда ружье. Чуть ли не задыхался. Поднимал ружье на уровне лица и так тщательно всматривался в его ствол, что казалось, что он просто нюхает его, ищет капельку надежд, из этого смертоносного ствола. Остолбенел, окаменел.

И так каждый.., каждый раз, что-то ему мешало, не давало покоя и он, обессилевший, опускал ружье вниз. И каждый раз его беглый, жалкий взгляд, беспомощно пробежав по комнате, вернулся к самой себе и он смиренно свалился на колени.

Однажды, когда все мужское население села вновь собралось у моста и бурно спорило о движении горы, Али, прихватив топор, спустился по веточной дороге к речке, к мосту, с целью разрубить этот мост и навсегда прикончить все эти никчемные разговоры. Он сходу всадил топор в дерево.

Раздались крики:

- Что он делает?

- Держите его!

- Он сумасшедший!

- Остановите его!

Кричали все, пытались успокоить его, чтобы он взял себя в руки и не рубил мост, который стоит уже столько лет, объединяя оба берега села.

- Нечего объединяться, из вас получится только стадо. Вы не люди, вы звери, вы животные, разрублю этот мост, сожгу его, - кричал Али бешено и продолжал рубить первую стойку моста.

Люди, убедившись в серьезном намерении Али, кинулись к нему и хотели удержать его, но Али, повернувшись, поднял топор выше головы. В его широко открытых глазах кроме огня, непонятного огня ничего не было видно:

- Не подходите, - закричал он, тряся топором, - если кто-нибудь осмелится мне мешать, клянусь всеми святыми, отрублю ему голову. Мне больше нечего терять.

Наступила тяжелая, тревожная тишина. Казалось, если, не дай бог, кто-нибудь проронит хоть слово или поднимет камень, то не избежать кровопролития. Али, вытянув шею, уверенно смотрел на толпу, отчего испуганные люди стали нерешительно отступать назад, как бы чего не вышло. Али сопровождал их уверенными, но чуть замутившимися взглядами, но все еще держал топор выше голову, как бы не доверяя покорному, трусливому молчанию. В это время, вышел вперед молодой парень из состава ученых. Ему было примерно лет тридцать. Он был полон, лысоват, небольшого роста и весь его вид напоминал какого-то комического актера, поскольку горькая, задумчивая улыбка с его лица никогда не сходила. Он обожал разговаривать, спорить с сельчанами, выдвигать разные глупые, по мнению сельчан, предположения, спорные гипотезы, поэтому люди в селе его не очень-то уважали. Как свойственно неграмотным людям, сельчане больше верили тем, кто был высокомерен и себя считал намного умнее, чем они. А этот малорослый парень был другим. Он мало был похож на ученого, и вел себя так обычно и просто, что люди с его мнением не считались, считая его себе подобным, отталкивали его. Звали его Азер.

Глядя прямо в глаза Али, сжимающего двумя руками топор, Азер шел к нему медленно, уверенно и спокойно.

- Мосты надо рубить не здесь, а здесь, - сказал он, указательным пальцем показывая на свою голову. - Если вы можете рубить их мосты в их же голове, - вот это другое дело.

- Не подходи! - кричал Али, тряся топором, и в его голосе остро и внятно чувствовалось сомнение.

- Не беспокойтесь, - так же тихо и спокойно продолжал Азер. - Вы не убьете меня. И знаете почему? - когда Али вопрошающими глазами уперся в него, он продолжил. - Вы не способны убить молодого человека, к тому же я очень похож на вашего старшего сына.

- Не ври, сволочь, - кричал Али, - он был другой, он был кудрявый, высокий.

- В его возрасте я тоже был таким же кудрявым. А глаза наши очень похожи. Если не верите, посмотрите в мои глаза, посмотрите.

Али запнулся, и ему показалось, что и в самом деле есть некое сходство в их глазах.

- Посмотрите внимательно, - настаивал тот, приближаясь к нему.

Али уставился в его глаза, и некое непонятное, при этом сладкое вспоминание овладело, покорило его. Азер, воспользовавшись моментом, прыгнул на него и схватил топор.

Али толком и не мог сопротивляться, как толпа людей окружила его со всех сторон и, скрутив его руки за спину, отняла у него топор. Некоторые сельчане пытались бить его, но другие отталкивали их.

Одичавшей Али долго и отчаянно сопротивлялся, но, наконец, сник.

- Как можно с такими людьми жить в одном селе, - крикнул кто-то.

- Сначала надо самому научиться жить, а потом бояться сообща жить - быстро ответил Азер, уводя Али из толпы.

Кто-то из сельчан пытался сзади ударить его, но Азер схватив того человека за пояс, отбросил назад:

- Если Бога не боитесь, хотя бы бойтесь власти, - крикнул он тому человеку.

Али, обернувшись, с новой силой напал на того человека и несколько раз ударил его по лицу, отчего тот человек, закрыв обеими руками лицо, упал на землю. Вновь началась суматоха, и непонятно было, кто кого бьет, кто кому помогает, а кто кого оттаскивает. Все село от мала до велика собралось вдоль реки и с такой жадной радостью наблюдали за потасовкой, будто вся их дальнейшая судьба напрямую зависела от того, сколько ударов получит Али. Наконец с большим трудом Азер все-таки вырвал Али из толпы и крепко обнял.

- Успокойтесь, ради Бога, - уговаривал он Али.

Али виновато поднял голову, вглядываясь в глаза молодого человека, все еще выискивая сходство глаз этого человека с глазами своего сына, и зарыдал.

- Он издевается. Они издеваются. Он издевается. Он ничего не видит, не видит ничего.

- Это мы не видим ничего дальше своего носа, - ответил Азер и отпустил его руки. - Не надо, - обернулся он к тем, которые настороженно и сочувственно продолжали сопровождать их. - Не надо, мы сами.

- Зачем ты меня остановил? - спросил Али, когда они уже были далеко от остальных. - Все равно не оставлю их мост таким.

- Но ведь вам никто не давал права разрушать чьи-то мосты.

- Они меня достали. Ты даже не знаешь, как они меня мучают.

- Тем не менее, отнимать то, что им дорого, вы не имеете права. Вы не Господь Бог.

- Господу Богу все равно, что творится. Он любит тех, кто не чтит Его.

- Он не любит тех, кто не чтит Его, Он просто их испытывает по-иному, потому и создан человек слабым.

Али, запутавшись в мыслях, не знал, что сказать и молча опустил голову, точно ребенок, натворивший что-то нехорошее. Азер тоже молчал, а вскоре утих и шум сельчан у моста. У веточной дороги, которая вела к дому Али, навстречу им вышла вся семья. Дети были испуганы, а Аида, вся растрепанная и тревожная, выбежала им навстречу, чтобы помочь доброму человеку довести ее мужа до дома. Они с обеих сторон поддерживали его так, словно он вот-вот упадет.

- Что же вы меня так держите, а, - возмущался Али, - отпустите, я сам.

Азер хотел, было, уже вернуться, но краем глаза увидел детей Али стоящие у обочине арыка и с сиротской беспомощностью созерцавшие их, остановился. Из детских глаз лилась такая печаль, такая жажда теплоты и уюта, что Азер, человек довольно уверенный в себе, с трудом удержал слезы. Ему стало тяжело и тревожно. Он смотрел то на Али, все еще продолжающего бунтовать, то на его жену Аиду, пытавшуюся как-то успокоить его, то в эти беспомощные детские глаза. У него в голове не укладывалось, как же живет эта бедная семья с такой болью, с таким мучением. Как они всей семьей собираются на ужин, на обед, о чем говорят?.. Он уже не знал, что же делать дальше: продолжать удерживать Али или просто уйти прочь. Уйти и забыть.

- Я их прикончу, я уничтожу их, - продолжал бунтовать Али.

И тут они услышали крик: это кричала Афаг, подбегая к ним. Она кричала и плакала так, будто за ней гнался сам дьявол. Она только и делала, что показывала в сторону Ахар-дага и кричала:

-Арзу, Арзу.

Аида, словно давным-давно ожидавшая такие события, с такой силой схватила себя за волосы, что, казалось, вырвет и, вышибет их с корней. Она завыла как волчица, длинным-длинным, долгим-долгим воям. Али рванулся вперед. Азеру ничего не оставалось делать, как бежать за ним следом. Прыгая по арыкам, пробегая по узким дорогам и тропам, они выбежали к подножью Ахар-дага. Они бежали к горе, в сторону скалы. Подняться было не так-то просто, причем подниматься по прямой, но, все-таки, Азеру удалось опередить их. Он на четвереньках, руками держась за кусты, за камни, ногами отталкивая себя вверх, стремился к скале, к вершине горы. А за ним, далеко внизу, поднимались Али, его жена Аида, его дети и еще много сельчан, чтобы спасти девочку, удержать ее.

Когда Азер добрался до самой вершины, ему показалось, что он поднялся не над скалами, а в Божий султанат*, потому что он увидел ангела. Там, на вершине скалы, на самом обрыве, откуда до облаков было рукой подать, стоял никто другой, как сам ангел в облике поднебесной красавицы. Она стояла на обрыве скалы и смотрела вниз, словно отмеряла пространство смерти. Легкий ветер развевал ее черные, длинные до пояса волосы. Она так обреченно склонила голову, что, казалось, она устала искать свое спасение на небесах, что, если она поднимет голову, то ударится ею о дно неба. А если поднимет руки, то пальцы ее пробьют дно неба, и откроется перед ней даль бесконечности, и улетят все ее мечты, все надежды, в эту бесконечную даль. Азер хотел, было, что-то закричать, но только молитвенно прошептал:

Она не отреагировала, будто стояла в другом мире, у порога вечности и велаи разговор с незримыми силами. Он осторожно, маленькими шажочками, медленно приблизился к ней. По его телу бежал холодный пот.

- Остановись! - молил он, приближаясь. Когда эта неземная красота оказалась в его объятьях, он оледенел. Божественный запах одурманил его, и он не видел не чувствовал ничего, ни утесов под ногами, тянувших до самой земли, ни неба, тихо уткнувшегося в скалы. Она дернулась трепетно. Азер, не выпускал ангела из рук, сделал несколько шагов назад и повернул ее лицом к себе. Словно только сейчас очнувшись от сна, прижимаясь к нему, как птенец, попавший в дождь, Арзу начала робко дрожать и рыдать. - Все хорошо, все хорошо, - тихо прошептал Азер сквозь ее распущенные волосы. - Я здесь, не беспокойся. - Он так крепко держал ее, что чувствовал, как ее маленькая, но твердая грудь, нежно и упруго упирается в него. - Не волнуйся, все хорошо.

Он не отпускал ее до прихода остальных. Мир опустел, когда от него оторвали его ангела, будто у него отнимали все, что есть, все то, что он искал всю свою жизнь, а нашел в один миг в этом божьем султанате, у него отнимали его самого. В его все еще раскрытых объятиях гудел ветер.

Когда люди со всех сторон поддерживая Арзу, стали спускаться вниз по склону, Азер еще стоял и разочарованием смотрел им вслед. И за тем вновь обернулся, султанат был пуст.

Он прекрасно понимал, что ему больше никогда не удастся вновь найти ее именно здесь, но почему-то он не хотел верить этому, какая-та сила таинственным образом связывала его с вершиной, откуда так близка смерть, так близок путь к вечности для отчаянных людей. К тому же тут, на вершине горы, он чувствовал себя намного ближе к творцу, который раздает счастье и радость людям. Может быть Он, Творец, увидит его парящую душу и пожалеет его.

Его товарищам казалось, что он болен. Они пытались ему помочь, но он отказывался от помощи, ибо понимал, кто его лекарь, кто спаситель. Теперь его мало интересовало, что происходит в селе, какое настроение у сельчан. Он жил в другом новом мире, он жил в прекрасном мире, в мире любви. Пытаясь вновь встретиться со своим ангелом, он каждое утро покидал клуб, где жила их рабочая группа, и до самого вечера бродил по селу, по горам. Жар влюбленности обжигал его так, что, глотая воду из ледяных родников, умывая ею свое лицо, он не мог остудить этого жара. В голове прокручивалось только то, что касалось семьи Али. Он теперь многое знал о ней. Потому и старался как можно ближе пройти мимо их дома, чтобы хоть издали увидеть силуэт этой красавицы, благоволить ее, восхититься ею, преклониться пред ее мятежной красотой. Охваченный страстью, он ходил вокруг их дома, не встречая никого, а когда темнело, он шел к Ахар-дагу, хотя бы мечтать о своем ангеле.

Как-то раз, когда он ходил вдоль реки, он увидел белую лошадь в выпасе. Поскольку в селе белая кобылица была только у Али, Азер решил дождаться кого-то, кто придет за лошадью, все-таки надеясь, что это будет Арзу. Он уселся поодаль и уставился на дорогу. Прошло невыносимо долгое время, пока со стороны села стали видны две человеческие фигуры. Сердце Азера забилось, жар и дрожь вновь охватили его. Хотел пойти навстречу, но почему-то отошел еще дальше от кобылицы. Сама кобылица, почуяв приближение своих хозяек, подняла голову, несколько раз заржала, передними копытами ударила о землю, а своим длинным хвостом радостно била себя по спине. Это были две сестры, Афаг и Арзу. Они меж собой о чем-то оживленно говорили и не заметили того охотника, который с обеда уже уселся возле их кобылицы. Сестры с обеих сторон подошли к ней, Арзу поглаживала ее широкую грудь, лебединую шею, высокую голову, маленькие уши, а кобылица, прислушиваясь, опустила голову к ее рукам, выискивая чего-то сладкого, и, ластясь, облизывала ее ладони.

- Давай прокатаемся, - весело предложила Афаг и, не дождавшись согласия сестры, слегка похлопывая по спине лошадь, подвела ее ближе к камню, чтобы легче было подняться на нее. Когда она ловко прыгнула на ее спину, ее смех и радость как крик орла полетели по горам.

- Хочешь? - крикнула она в сторону сестры.

Арзу лениво покачала головой, мол, не хочу, а ее длинные волосы, разветриваясь, закутали ее так таинственно, что казалось, что она сама затаилась в них.

Когда Афаг радостно поскакала на голой спине кобылицы, Арзу задумчиво пошла в сторону дома.

Азер понял, что это его миг, это его случай, это его возможность. Если именно сейчас он не подойдет к ней, неважно с каким вопросом, то он никогда себе не простит свою слабость. Будь что будет. Может случиться, что они никогда больше так близко наедине не окажутся, может это его последний шанс, может он стоит на перекрестии жизни, ему надо именно сейчас, именно здесь решать все, все, что лишает его покоя.

- Как вы? - тихо спросил он, приближаясь к ней.

Арзу вздрогнула, не ожидая постороннего человека, но тут же, узнав его, застенчиво опустила голову.

- Я вас не напугал?

- Нет, - лениво покачала она головою.

Запас слов иссяк. Проклятые слова куда-то вылетели из его головы, даже звуки погибли в пересохшей гортани, он попытался что-то сказать, но сразу же забыл с чего начать. Он машинально делал какие-то жесты руками, но слова не приходили. Слова застыли на его губах. И он шел беспомощный и жалкий. А дорога, эта злая дорога укорачивалась стремительно. Ближе к селу им навстречу вылетела Афаг на взмыленной кобылице. В этот миг он вымолвил с мольбою:

Арзу, не ожидавшая таких слов, хотела поднять голову в его сторону, но почему-то запнулась и скрыла свое лицо в туче черных волос, словно черные тучи укрыли четырнадцатидневную луну.

Когда Афаг приостановилась возле них, Азер все-таки успел тихо прошептать о том, что завтра он обязательно вновь будет здесь ждать ее.

- Привет, энтузиаст, - со спины кобылицы радостно прокричала Афаг.

- Привет, - весело ответил Азер и остановился.

Когда они расстались, Азер еще долго стоял на перекрестке дорог, ведущих в разные стороны села, и любовался исчезающими во мгле заката двумя фигурами с лошадью.

В клуб вернулся он поздно и приятно уставший. Его товарищи играли в шахматы, а вся их утварь аккуратно была сложена у порога.

- Что-то случилось? - спросил Азер, с недоумением показывая на упакованные вещи.

- С района звонили, - ответил старший сотрудник Исаак Девели, не отрываясь от игры, - нам тут нечего больше делать.

Азер опустился на стул. В его застывших глазах было только отражение луны, затаившейся среди черных, длинных волос.

- Вы не больны? - спросил Рамазан Гусейнович.

Азер ничего не ответил, все еще думая о том, что ему придется навсегда расстаться со своим ангелом.

- Отчего вы так угрюмы? - спросил Исаак Девели. - Или вам нравится попусту проводить время в этой глуши? С чего же вы это вдруг? - так тихо спросил Исаак Девели, что не было понятно, он сказал это Азеру или своему противнику по игре. - Вам мат, товарищ энтузиаст шахмат.

- Черт! - досадно крикнул Рамазан Гусейнович.

- Тут и черт бессилен, - сказал Исаак Девели и затем обратился к Азеру. - А вам, товарищ ученый, стоило бы пораньше вернуться.

- Как? - одновременно вскрикнули и Азер, и Рамазан Гусейнович, каждый думая о своем.

- Вот так, - с радостью ответил Исаак Девели Рамазану Гусейновичу, повторяя последний ход. - Мат.

- Ах, как я ошибся, ах, какая досадная ошибка, ах, как я ошибся, - причитал Рамазан Гусейнович, не отрывая глаз от доски, и в его словах звенела такая печаль, будто он не просто проиграл, а заживо похоронил свои фигуры. - Какая досадная ошибка.

- Шахматы любят ошибки, - гордо сказал Исаак Девели, еще сильнее раздражая своего оппонента. - Если бы никто не ошибался, то незачем было бы играть в шахматы. Не так ли, скажите? - обратился он к Азеру, и подмигнул. - Не так ли? Не так ли? - с особый насмешкой повторил он свой вопрос, пытаясь достучаться до застывшего юноши. - Что с вами, Азер-бей.

- Ах да, что? - быстро ответил Азер, словно его холодной водой облили, - не понял. А зачем вот так вдруг понадобилось со спешкой уехать?

- Вот оно что, - улыбнулся Исаак Девели, - вы настоящий энтузиаст, в этом сельчане правы.

- А как же семья Али? - задрожавшим голосом спросил Азер, казалось, что он вот-вот заплачет.

- Это не входит в нашу компетенцию, - ответил Исаак Девели, собираясь вновь построить фигуры для следующий игры. - Наша цель не благотворительность и не правосудие. То, что относится к нам, мы все совершили, вот и все. Доклад готов. А то, что касается Али… Да, конечно, жалко его. Жалко, но что тут поделаешь, такова судьба.

- А, может, в последний день навестим его. Как-то успокоим его? - спросил Азер.

- Идея хорошая, но никчемная, - ответил Исаак Девели и сделал первый ход.

- Ну, почему? - настаивал Азер.

- Если бы для Бога было бы угодно, Он сделал бы его счастливым, - присоединялся их четвертый товарищ Габиб Саидович, читающий книгу.

- Вы знаете, - сделав следующий ход, заговорил Исаак Девели, - временами сам Бог отправляет к нам людей избранных, больных, страдающих, дабы проверить, насколько мы готовы протянуть руку помощи друг другу, насколько мы готовы попасть в его султанат.

- Чепуха, - возразил Габиб Саидович, вновь взглядом вцепившись в книгу, которую читал до этого - Слишком много экзаменов для коротких учений.

- Почему? - возмущался Азер. - Что за глупость, вы говорите.

- Ах, вот оно что. - Исаак Девели, оторвавшись от игры, ехидно дернул Рамазана Гусейновича. - Ну?

- Подожди, подожди, - не отрываясь от игры, ответил тот.

- Ну, ладно, поняли друг друга, - успокоил их Исаак Девели, - еще один мат дам товарищу энтузиасту, затем пойдем и по вашим делам, - подмигивал он Азеру. - Судя по вашей настойчивости, в этом деле вы далеко не энтузиаст, а настоящий шахид*.

Впервые после долгих месяцев в доме Али огни горели до поздней ночи, впервые после долгих месяцев в доме Али слышались радостные голоса. Аида была безмерно счастлива, словно сын вернулся. Она только и делала, что суетилась, угощала, несла на стол все, что было в доме, чтобы гости остались довольны. Еще больше радовало ее то, что она чувствовала тревожные и застенчивые взгляды этого молодого ученого, беспомощно плавающие по их дому, выискивая еще кого-то. Это была последняя надежда Аиды, это был ее последний шанс, чтобы восстановить репутацию, доброе имя своей дочери, поскольку с таким именем, которое присвоили ее дочери и ее семье сельчане, она никогда не выйдет замуж и никогда не будет иметь свою семью. Никто не возьмет себе в жены девочку, влюбившуюся в собственного брата. Такая же участь ожидала остальных ее дочерей. Мужчины говорили на разные темы, не касающиеся их дела.

Поздней ночью, когда гости покинули их дом, Аида не могла спать, вышла из дому, направилась к мечети, зажгла гнут, помолилась господу Богу, обещала трапезу, зажгла свечу на кладбище у могилы сеид*, загадала желание. В ту ночь Арзу не только не вышла к гостям, даже после их ухода не вышла из своей комнаты, замкнувшись в самой себе, тихо рыдала и молилась всем тем, кого считала спасителями, всем тем, кто главенствовал над людьми. Под утро она уснула в слезах. Ей снился сон. Во сне она видела себя. Будто она стояла на крыше некоего нового дома, построенного на груди Ахар-дага и, разбросав руки в разные стороны, молилась. Была ночь, и ей казалось, что звезды в радостном молчании созерцают ее, слушают ее молитву. Она сделала круг вокруг себя, дабы увидеть все звезды, дабы звезды увидели ее, услышали ее молитву. Ей казалось, что из ее рук сыпется зерно, и, как ни странно, далекие звезды, мерцая, сдвигались с мест, плыли по небу, словно готовились танцевать в неслышной мелодии. Звезды плыли по небу, превращаясь в голубей, прилетали к ее рукам, откуда сыпалось зерно. И зерно высвечивалось как драгоценные камни и родником лилось из ее рук. Она радовалась, когда голуби-звезды пили свет зерен из ее рук.

Тем временем Азер с открытыми глазами встретил восход. Он не мог найти себе места среди своих коллег, и когда за горами зажглось первое пламя утренней зари, он направился туда, где вчера встретился с ангелом. Но там он не увидел ни ее, ни белую кобылицу. Пуст был выпас, пуст был весь мир, лишь глаза Азера были полны слез и грустил он в холодных каплях своих слез. Куда бы ни шел Азер, его ноги тянули его в сторону дома Али, где его ангел спрятался от людей. Лишь к вечеру, наконец, он увидел своего ангела. Арзу чем-то занималась около калитки и, услышав незнакомые шаги, обернулась посмотреть. Соприкосновение взглядов током ударило их обоих. Оба застыли. Она застенчиво опустила голову. Азер, невзирая ни на чьи мнения, решительно приблизился к ней и сказал:

- Я люблю вас.

Арзу, застеснявшись, хотела отвернуться, но Азер придержал ее за руку.

- Не покидайте меня, - умалял он. - Без вас я ничто. Я люблю вас.

Арзу тревожно пыталась вырваться из его рук. Но он этого допустить не мог.

- С той поры, как я увидел вас, моя жизнь перестала служить мне, я только ношу ее как никчемный груз - молил он.

Арзу ничего не ответила.

Тут откуда ни возьмись, появилась Афаг и приветствовала Азера. Азер ничего в ответ не сказал, точно и не слышал и не видел ее

Арзу плакала, тогда Азер возбужденно продолжал:

- Все равно без вас мне не жить. Не нужна мне такая жизнь, когда..., когда далеко от меня мой ангел. Вы мой ангел, злой ли, добрый ли, решать вам. Только вы можете дать мне жизнь или же отнять ее вовсе. Только теперь, когда я стою так близко к вам, мне хочется жить. Разлука мне не по плечу. Я не уеду от вас, не уеду никуда. Назло всем, сегодня же, сейчас же, я беру лопату, и в самой груди Ахар-дага буду строить наш дом, но вас никогда не покину. Ну, ответьте же мне, - он настойчиво схватил и другую руку Арзу и потянул ее к себе. - Вы хотите моей смерти? Решать вам. Я буду копать фундамент до самого утра. А к утру, если не увижу вас рядом, принесшую мне воду, чтобы охладить мой жар, я прикончу свою жизнь, пусть фундамент нашего дома станет мне могилой.

Как только Азер расслабил руки, Арзу вырвалась из них и убежала в сторону дома. Азер проводил ее взглядом, затем обернулся в сторону гор.

- Кто это был? - издали спросила Аида дочь, будто и не видела, кто же был там у их калитки.

- Энтузиаст, - ответила Афаг, все еще не остывшая от увиденного и услышанного.

- А чего он хотел? Разве они не уехали?

Афаг молчала и хотела пойти за сестрой, но мать остановила ее:

- Что сказал он?

- Я не услышала, - тихо ответила Афаг.

- Не ври, - настаивала мать, - ответь мне, что сказал он!

Афаг, увидев настойчивость матери, в точности повторила то, что сказал Азер и побежала в сторону дома, где пряталась сестра.

Аида плакала.

Когда до появления первых солнечных лучей оставалось еще долго, Аида вышла из дому и, проходя через огород, взглянула в сторону Ахар-дага. На самой груди горы выросла куча свежей каменистой земли. Она, как птица, влетела в дом и, зайдя в комнату старших дочерей, разбудила Арзу и попросила её пойти с ней. Когда они оказались у маленькой кухни, находящейся в конце балкона, Аида спросила:

- Он хороший, ведь так? - и слегка дернула дочку, - отвечай мне, - плакала мать, - не мучай меня, скажи, скажи мне, он хорош или нет, отвечай, не мучь меня, не то убью и тебя и себя заодно.

Арзу слегка кивала головой.

- Он достойный, ведь так? - спросила мать.

- Да, - буркнула Арзу.

- Бери кувшин, иди к нему! - приказала мать.

Арзу плакала.

- Возьми кувшин, иди к нему, - настойчиво приказала мать своей дочери, и сама же, прихватив кувшин, давно стоящий на кухонном столе, дала ей. - Держи. Держи, тебе говорят.

Арзу приняла кувшин и чуть было не уронила его. Аида обняла свою дочь вместе с кувшином.

- Иди, моя красавица, - сказала, - иди. Я люблю тебя, очень люблю.

Часть седьмая

Все талантливые люди по разному несчастны.

Москва - миллионы голосов, миллионы душ, сплетавшись друг с другом врозь теряют свою значимость. Только голоса. Звуки, голоса и странный запах.

Пока его вели по тоннелю с односторонним движением, он, уже привыкший видеть мир с помощью звуков и запахов, смутно вспоминал Баку и сравнивал их. В отличие от Баку, в этом городе шум и ритм людей были намного оглушительнее и быстрее, оттого и казалось, что такой случай везения, как в Баку, здесь вряд ли случится, что вряд ли кто-то из этих торопящихся людей найдет хоть одну минуточку времени оглянуться вокруг, чтобы увидеть его, услышать чужую боль, чужое страдание.

Араза оставили возле стены, где со всех сторон сквозило слегка теплым, но довольно противно пахнущим ветром. По предыдущему опыту он знал, что за ним наблюдают. Его не могли так просто оставить. Он прекрасно понимал, что те люди, которые его купили у цыган, не похожи были на тех, кому деньги были не дороже, чем мать. Потому-то он не торопился. Тут даже милостыню подавали так быстро, что, казалось, они регистрировали себя. Они делали это так легко, так ловко и так естественно, как будто, так и надо, как будто, так и должно было быть. Аразу даже показалось, что если бы его вовсе не было бы здесь, эти механические люди так же бросали бы милостыню туда, где он в данное время сидел. Как ни парадоксально, подумал он, если в этом большом городе не было бы нищих и больных людей, нуждающихся в чьей-то помощи, то все здоровые люди этого города сошли бы с ума.

Он не старался из себя изображать ни больного, ни слепого. Ему было все равно, жалеют его люди или нет. Он давным-давно для себя определил, что люди, подавая милостыню, не столько жалеют его, сколько просто боятся за свою жизнь. Должен же быть кто-то в ответе, должен же кто-то страдать. Кто-то где-то так жестоко правит нами, иначе не получается никак. Но мы верим, что тот, кто так жестоко правит нами, есть наш творец, наш Бог. Если мир так нагло набит преступлениями и несправедливостью, почему же Бог не показывает свою силу и не наказывает тех, кто творит эти беды. Почему? Ежели нет ответа на вопрос «почему», то стоит ли искать спасения именно в нем. Верить в него. Верить настолько, что ради него приносить свою плоть в жертву. Он, вспомнил картину, которая висела в их гостевой, задался вопросом: что же совершил Исмаил, что его отец захотел пожертвовать им, убить его. Какие же исповеди нарушил этот юноша. Там не пахло одним Божьим испытанием. Если тогда сам Бог присутствовал в этой сцене и подарил Ибрахиму овцу взамен жертвы, то почему же тогда каждый день сотни и сотни тысяч невинных людей становятся жертвой чьей-то исповеди, почему же здесь не участвует Господь Бог, где же здесь щедрость Господа, где же его бараны?! А, может быть, в мире жертв больше, чем баранов. Может быть, в мире правил больше, чем баранов, и не пора ли вместо правил размножать баранов, дабы каждый из нас, нарушая чью-то исповедь, не стал жертвой, а нашел бы для спасения замену. Он вспоминал ту книгу, которую читал год тому назад, где автор говорил, что все во мне, «я» - есть начало и конец. Я - есть истина.* Он глубоко вздохнул и пробурчал «Я есть истина, вот такая истина, слепая истина».

С этим скрытым, таинственным миром в душе жил он теперь, запертый в людской тюрьме. В этой тюрьме ничего от него не зависело, его жизнью управляли другие.. Он должен был только выслушивать приказы и делать то, что от него требовали. По вечерам его забирали и, посадив в машину, увозили далеко в какую-то маленькую комнату, где, кроме него, были еще три таких же больных, недееспособных людей. Каждый из них страдал по-разному: у одного из них не было всех четырех конечностей, у другого не было только руки, и, еще с ними была одна женщина, она постоянно плакала, в чем был ее недостаток, Араз не знал. Он только слышал ее тонкий и изнывающий голос. Их кормили исключительно супом быстрого приготовления или гороховым супом. А чай давали без сахара. Это мало походил на чай, пахло землею. Но он терпел и продумывал, как уйти из рабства. Тут, в переходе, где его усаживали, народа было намного больше, чем где-либо, и поэтому часто ему приходила мысль взять да просто так уйти. Несмотря на то, что ему страшно было делать это, он все-таки решил попробовать. В очередной раз, когда его оставили одного, он встал и отошел от того места, куда его посадили, и чуть ждал. Никто не подошел к нему. Ему хотелось выяснить, сколько же человек за ним наблюдают, потому он медленно, короткими, осторожными шажочками шел к стороны свежего запаха. А когда дошел до эскалатора, увозившего людей к выходу, какой-то мужчина преградил ему дорогу и крепко обнял его:

- Ты чего, скотина, куда ты поперся?

Этот человек не был ему знаком, он показался Аразу грубым и жестоким.

- Я в туалет хочу, - тихо попросил Араз.

- Хочу, не хочу, - саркастично повторил он, - иди, сядь, и писай себе в штанину. Понял!? - он несколько раз ударил его в грудь и толкал обратно.

Этот человек бил его тайно, не отпуская от себя, чтобы никто не мог увидеть этого. Аразу понравилось, что здесь кто-то кого-то боится и, значит, его хозяева не всесильные. Это вселяло надежду в него, и он твердо решил, что недалек тот час, когда он освободится от этих зверей.

Вечером того дня Араза наказали, били, а чаю вовсе не дали. Но это было настолько незначительно в сравнении с тем, что уже случилось в его жизни, что Араз с легкостью перенес эту боль и разыграл роль сильно испуганного человека, плакал, просил прощения, что, мол, больше никогда самовольно не покинет того места, куда посадят его. Он хорошо понимал, что еще некоторое время за ним будет слежка, и потому в последующие дни был особенно послушен, старался не отличаться от остальных, постарался показать себя куда более испуганным, куда более покорным, чем другие. И в тоже время его руки искали нож или какой-нибудь остроконечный предмет. Его мало интересовало и мало пугало то, что в случае провала ему грозят неслыханные мучения и наказания, что ему не будет пощады. Он уже давно для себя определил, что в этом мире есть только одна правила, это твои правила, есть только один закон, это твой закон. А все остальные правила и законы - это всего лишь учебники для начальных классов. “Я есть истина”, шептал он тихо. Если ни он сам, то никто ему не поможет.

Прошло немало времени, пока он достал ножницы. Погода в Москве потеплела по-летнему, и их хозяину пришлось делать им летние униформы. Их униформа заключалась в том, что некая очень грязная, очень вонючая и наглая женщина должна была искромсать их зимние одежды, укоротить рукава и всякие мелочи в этом роде. Араз выбрал возле нее местечко и ждал подходящего момента, чтобы выкрасть ее ножницы. Та женщина, пока занималась с их одеждой, несколько раз жадными глотками пила водку из горлышка, которую она прятала под своей одеждой. К концу работы она была мертвецки пьяна, что намного облегчило замысел Араза. И Араз без особых усилий смог затолкать ножницы под очень старую тумбочку, стоящую посередине комнаты вместо обеденного стола. А на следующий день он уже обладал ножницами, спрятав их в поясе брюк. Он решил долго не ждать, поскольку в любой день могла начаться проверка. Если его хозяин почует, что он задумал, то все кончено. Потому и надо было решать все именно сегодня.

Как только его оставили одного в том же самом переходе, он аккуратно вынул ножницы из брюк и спрятал под мышкой. Расправил брюки, затем второй рубашкой, сняв ее с себя, обмотал правую руку, будто рука больна, в этой же руке он сжимал ножницы. Для надежности он продел мизинец в колечко ножниц. Если ему придется драться не на жизнь, а на смерть, то он должен стоять до последнего, до победного конца, до любого конца, другого выхода у него не было. А вторая рубашка понадобилась еще и потому, что он решил, что, как только он вонзит ножницы в сердце того самого человека, который будет мешать ему уйти, он этой же рубашкой заткнет его рану, чтобы кровь не брызгала, и он, Араз не испачкался. Это был решающий момент в его жизни, потому он и до мелочей продумывал все свои действия. Он еще долго сидел неподвижно, пытаясь собраться с духом, пытаясь успокоить себя. Как ни странно, в эти минуты ему в голову пришла мысль о том, что, может быть, стоит обратиться к Господу Богу за помощью, что, может быть, он поможет. Он вспомнил слова Фармана о том, что “везде надо видеть Бога”. Может быть, в этом кроется что-то. И, в конце концов, он же ничего не потеряет, если сейчас, перед последней схваткой, помолится? Если спасет его Божья милость, это хорошо, значит стоит уповать на его милость, даже очень хорошо, а если нет, то - пусть. Уроков у него в жизни было достаточно, и падать дальше некуда. Не пора ли создать барана, подумал он, и стал молиться Господу, прося прощения за все содеянное, а в конце своей молитвы он поднял голову вверх, и, не обращая ни на кого внимания, взвыл как сброшенный щенок: “Ведь Ты говорил, что кающийся человек, словно не совершил греха, ну отвечай же делом мне, отвечай же. Вот я каюсь, каюсь и молюсь, прости меня, Господи, дай же мне сил, помоги мне вырваться из этого ада”.

Как и первый раз, у эскалатора его встретил тот самый человек, от которого несся трупный запах.

- Ты чего, скотина, - сказал он, обхватив его, - куда уматываешь?

Араз быстрым движением левой руки обоюдно обхватил его голову, прижимая ее к своей груди, а правой вонзил ножницы между ребер этого человека. Араз почувствовал теплую кровь, брызнувшую из его груди. Тот задохнулся, словно попал в дым, и все же дернулся, пытаясь вырваться. Араз от испуга воткнул ножницы по самые кольца, и ловко сняв рубашку с руки, заткнул его рану, но так и не смог снять с пальца ножницы, и правую руку вместе с ножницами сунул в карман. Ждать было некогда, случилось то, что должно было случиться, место для отступления не было. Его толкали со всех сторон, и он прыгнул в сторону шума эскалатора и обнял левой рукой первого попавшегося человека.

- Что с вами? - в испуге спросил тот.

- Я слепой, - взмолился Араз, - помогите мне выйти на улицу.

Тот снял с себя руки Араза и придержал его за плечо.

- Хорошо, хорошо, - сказал он, - только успокойтесь.

Когда эскалатор довез их до середины пути, снизу, из глубины подземелья, донеслись крики, и эскалатор остановился.

Аразом овладел дикий страх, он только и делал, что, среди бушующих голосов искал голос некоего спасителя, и молился Господу и просил прощения.

- Чего-то случилось видать, - сказал его проводник. - Но, впрочем, дальше можем пешечком. А вам куда?

- Мне на такси, - быстро ответил Араз.

А на такси он долго не ехал, как только он почувствовал, что проехали несколько кварталов, он остановил такси и вышел.

Он старался уйти от людей, хоть на время спрятаться. Некогда было выслушиваться, внюхаться, и он панически шагнул туда, где мало были слышны голоса, при этом часто спотыкался и упал. Быстро вскочив, он снова заторопился и снова упал. Хотя и тут везде было люди, но, тем не менее, он мог подобрать более спокойное место в неком углу за арками, и сел. Теперь ему меньше всего хотелось, чтобы люди увидели его состояние, его боль, и тем более подавали ему. Он не хотел этого, потому и укрыл свою голову на груди, чтобы скрыть свою слепоту, свои страшные глаза. В нем все еще раздавался гул сердцебиения того человека, с которым он свел счеты, он чувствовал в себе его боль. Араза стошнило. Ему казалось, что он весь в крови, в теплой крои. В этом убийственном состоянии он ярко слышал шум мелких монет, которые бросили ему люди. Но он не обернулся, не собрал их. Он застыл в мертвом и тяжелом страхе.

Прошло много часов, а он, все прятал свое лицо от людей. Он даже успел задремать. Его разбудил некий человек, нежно ласкающий его колени. Араз резко рванул в сторону, но, поняв, что в его руке до сих пор зажаты кровавые ножницы, постарался вести себя более спокойно, пряча правую руку под мышкой.

- Не бойся, я добрый человек, - сказал ласкающий.

Этот нежный мужской голос показался Аразу странным, и он недоверчиво, отполз от него подальше.

- Да не бойся же, - шутливо сказал тот, приближаясь к нему. - Я хочу помочь тебе, ты мне нравишься.

Ползти дальше было некуда, Араз уткнулся в стену, а тот человек еще ближе подошел к нему и положил свою руку на плечо Араза.

- Ты голоден? - спросил он.

Араз ничего не ответил. Тот человек собрал все деньги, которые подали прохожие и положил их в карман Араза.

- Эти твои, - сказал он, - а если хочешь, я тебе больше дам.

Араз боялся ответить и, поправив ножницы под мышкой, испуганно ждал, что же хочет этот странный человек.

- Да расслабься же, - с родственным настроем продолжил странный человек. - Давай пройдем, по стопочке выпьем.

- Нет, - твердо отказался Араз.

- Ах, вы не любите пить, пардон, пардон. Тогда что-нибудь перекусим. У меня есть деньги. Много денег.

Араз все продолжал недоверчиво молчать, а тот человек, предлагая ему разные сладости, ласкал его колени. Араз, уткнувшись в стену, левой рукой отталкивал его от себя. Тот не отстранился от него, а, наоборот, еще ближе прижимаясь к нему, продолжал ласкать его ноги, а затем через брюки стал гладить его член. Сердце Араза так сильно и тревожно билось, что ему показалось, что все его нутро сейчас же вывалится через горло, его чуть снова не стошнило. Но, тем не менее, Араз чувствовал, что безволен, что напрягается все его тело, а тот продолжал ласково, радостно и настойчиво гладить его.

- Не надо, - поняв его намерение, умолял Араз.

- Не бойся, это очень хорошо, тебе понравится. Не бойся, никого вокруг нет, никто нас не увидит. Ой, как он стоит. Ой, какой он крепкий. Обожаю крепкий член. Я тебе ночлег дам, я тебе помогу, только не отталкивай меня.

- Не надо, - продолжал стонать Араз, а при этом чувствовал, что его член уже не подвластен ему самому.

А тот человек, словно не слыша его, так же продолжал обещать ему много интересного и сладкого, лишь бы Араз слушался его.

- Я даже могу вылечить твои глаза, я врач, но только ты не отказывайся. Тебе будет приятно, дай мне поцеловать твою прелесть. Дай я его возьму в рот. Хорошо, не здесь, у меня ест место. Пойдем со мной. Тебе понравится, не стесняйся, давай пойдем попробуем.

- Нет! - закричал Араз, поправил окровавленные ножницы. - Не надо.

- Постой, не торопись, тебе понравится. Ты когда-нибудь трахал женщину? Нет? Ты еще девственник? Ой, как хорошо. Я лучше, чем любая баба. Ты убедишься, только не отталкивай меня, согласись.

- Не надо, - умолял Араз и неожиданно для себя вонзил ножницы в плечо того самого человека.

- Ой, - вскрикнул тот и отскочил от него.

Араз почувствовал, что вонзил ножницы совсем не глубоко, поскольку ножницы, уперлись в спинную лопатку, испугался, и поправившись ждал, когда этот человек вновь нападет. К удивлению Араза, того человека не было слышно. Араз подумал, что, наверное, он подкрадывается к нему, ждет и обдумывает как напасть, и он, от испуга закрыв лицо и сжавшись в комок, дико закричал. Так никто и не напал на него. Он ждал долго. Очень долго. После того, как он тщательно прослушал тишину и определил, что рядом никого нет, он, упираясь о стену, встал, и, ощупывая стену, пошел прочь от этого места. Когда таким образом он покинул двор и преодолел несколько домов, он остановился и отдышался. Убедившись в том, что за ним никто не следит, он сорвал ножницы с пальца и швырнул их. Уткнувшись в стену, он вновь сел и заплакал. Всхлипывая, застегнул ширинку брюк. Он со слепой надеждой поднял голову высоко вверх к небу и замер. В голову не приходили никакие слова. Ему показалось, что с неба, как дождь, льются беда и несчастье. Лицо его охлаждалось холодными каплями слез и летним ветром. Впервые в жизни ему понравилось плакать. И он плакал. Слезы рекою текли. «Если моя жизнь - это расплата, то почему же я не хочу умереть», с сиротской беспомощностью выл он в небо. В это время он далек был и от земли, и от неба, он был один, он был чужой, он был просто слепым, и он еще раз убедил себя в том, что мир вокруг него не менее слепой, чем он сам. В глубине подсознания он видел себя мертвым. Там, в той жизни, был не рай и не ад, там была пустота. Темная пустота, окутанная серой слепотой. И вдруг в этой темной тишине раздался звук колокола. Звук, как стрела, пронзил темноту, разорвал ее в куски, раскалил ее так, что черные осколки темноты разлетелись в разные стороны, как трассирующие пули. Этот звук дал его душе некую силу в чем-то похожую на надежду, что он еще жив, что где-то, совсем рядом, есть люди, которые далеки от извращении и равнодушия, что где-то рядом есть место, где можно и укрыться от людей, и получить их же милость. Дома тут были построены так, что дойти туда, откуда доносился звук колокола, было крайне тяжело. Словно эти большие дома намеренно преградили путь к церкви. Но, тем не менее, после долгих и усердных стремлений ему удалось выйти из окружения домов и дойти до церкви. Гул колокола уже утих, но запах и говор людей вел Араза. Вокруг церкви у проходов к ней пахло нищими, которые собрались туда, получать милостыню от прихожан. Араз чувствовал, что когда он проходит мимо них, они замолкают в ожидании, что же собирается делать этот новичок, слепой человек. Араз почувствовал явную неприязнь других нищих к нему, а потому остановился. Как только Араз остановился, с разных сторон посыпались подаяния. Он понял, что его вид сильно трогает сердца богобоязненных людей, чем-то тревожит их. Но, тем не менее, он не хотел, чтобы прихожане так щедро ему подавали, поскольку он боялся, что вокруг него другие нищие станут завидовать ему и отнимут полученное, изобьют, а потому он держась за забор, стал уходить все дальше и дальше. У одних из ворот некая дама остановила его и подала ему бумажную купюру.

- Спрячь, - сказала она, - это ценная купюра.

Араз застыл нерешительно, тогда она сама сунула купюру в его рубашку, а затем задумчива, погладила длинные кудри Араза и дрожащим голосом сказала:

- Если тебе виден Он, то скажи Ему, что мы ждем Его милости. - Она отошла, но почему-то остановилась и спросила. - Ты голодный?

Араз, все еще околдованный приятным ароматом женщины, молчал.

- Идем, - бодро командовала она и, взяв его за руку, привела в какую-то столовую, находящуюся неподалеку от церкви, где было жарко и пахло очень аппетитно. Когда на столе появилась еда, Араз застенчиво опустил голову, поскольку не знал, что за еда стояла на столе и как начать есть ее.

- Вот возьми ложку, - сказала она и подала ему ложку.

Поскольку Араз, застеснявшись, все еще не прикасался к еде, она сама с ложки стала кормить его. Аромат еды было нов для Араза, но еда была вкусной и сразу же очень понравилась ему. Это были пельмени, мясные котлеты с гарниром, вареная гречка, грибной салат, приятно маринованный в собственном соку. А на десерт она кормила его пирогами из малины и яблок и сладким какао.

- Ты сам найдешь дорогу? - спросила она несколько печально.

- Угу, - ответил Араз, допивая какао.

- Отдохни, - сказала она и, расплатившись за еду, покинула его.

- Бог вам в помощь, мадам, - тихо и застенчиво сказал Араз и горько замолчал. Почему-то ему очень хотелось плакать. Слезы пошли сами собой. Ему очень хотелось именно сейчас, именно здесь превратиться в ветер и пролетать по всему земному шару, касаясь всего, всего. И где бы ни притронулись нескончаемые ветряные крылья, там бы зажглись фонари, там бы люди стали счастливыми, чтобы там сбылось у них все, все, о чем они мечтают. Или сейчас же превратиться ему в некий храм, большой-пребольшой храм, чтобы в нем уместилось столько людей, сколько их нуждается в помощи. Он хотел превратиться в храм надежды, храм счастья. Он хотел быть чудо-храмом.

С такими радушными мыслями быть полезным, он покинул столовую. Кто-то помог ему перейти дорогу и усадил его на скамейку, поставленную вдоль церковной ограды. Араз решил далеко не уходить от церкви пока не утрясется то, что натворил он вчера. Вспоминая все, что случилось, он боялся и тревожился. Ему стало страшно оттого, что он в течение одного дня поранил двух человек, и что наверняка сейчас его ищут. Просто так его не отпустят, а потому Араз лег на скамейку, натянул рубашку на голову и попытался уснуть. Но сон не приходил. Его мучили вопросы и сомнения. Ему стало страшно и жутко еще и оттого, что его нынешнее состояние ничего хорошего не обещало ему. В этом большом городе он не находил себе спасения, а его нищенство не защищало его от совершенного. Теперь больше всего ему захотелось так незаметно, так тихо исчезнуть из жизни, чтобы даже он сам не заметил бы этого.

- Ты боишься? - спросил некий странно-устойчивый голос так близко, что Араз вскочил от испуга. Голос был ему знаком, но именно откуда, он не мог вспомнить, потому и пожалел о том, что выбросил ножницы.

- Нет, - неубедительно ответил Араз, и сам же понял, что лукавит. - Я, - продолжал, он, пытаясь сесть, - я, нет, я не боюсь.

- Идемте со мной, - тихо сказал голос.

- Кто вы такой? - мятежно-взволнованно спросил Араз. - Ваш голос мне знаком.

- Веритас, - неуместно шутливо ответил ему голос.

- Я не знаю никакого Веритаса. Но вас я знаю. Ваш голос мне очень и очень знаком. - Почуяв как задумался Веритас, Араз засыпал его вопросами, - скажите, кто вы такой? Где мы виделись? Ведь мы раньше встречались же? Скажите. Вы в белом?

- Мы все в белом, пока не выявили свои добродетели, - равнодушно ответил тот.

Араз закусил губы, вспоминая того человека в Баку, который освободил его от рабства, и радовался так, как будто к родным вернулся, но не торопился показать свой радости, решив повторить свои вопросы.

- Я никогда никому не помог.

- Потому и сияешь, как пасхальное яйцо.

- Вы видели, когда меня били? - с подозрением спросил Араз.

- Все видели.

- Кто же вы такой? - тупо спросил Араз.

- Я - путник, - невзирая на тревогу Араза, тот ответил очень спокойно и так тихо, что казалось, он сам с собою разговаривал.

- Путник, - восхитился Араз, - точно, вы путник, я вспомнил вас. Вы слышали мои молитвы? Как вы оказались здесь? Как вы нашли меня? А почему же Веритас? - Араз пытался восстановить разрушенные и раздавленные мысли.

- Прислушивайся к моим шагам, - сказал он и пошел.

Теперь Араз радовался так, словно вновь стал видеть, ему показалось, что его жизнь в надежных руках и, ничуть не сомневаясь, шел, прислушиваясь к его шагам.

Путник шел все быстрее и быстрее, и с каждым шагом Аразу стало тяжелее поспевать за ним. Он даже попросил, чтобы путник так не торопился, шел медленнее. Но тот молчал. Расстояние между ними все увеличивалось и увеличивалось, а через некоторые время он и вовсе не услышал его. Араз, как сумасшедший, потеряв направление, кинулся влево, вправо, но среди множество шагов не мог услышать его шаги, шаги путника, даже решился, как ребенок кричать ему вслед и спросить у прохожих, не видели ли они человека в белом.

- У него длинные волосы, - торопясь, засыпал он всех вопросами и объяснениями, каким он был, тот самый человек в белом. - Он старик, он одет во все белое, он только что был здесь, его зовут Веритас. Вы его не видели?

Когда он понял, что поиск бессмыслен, что он окончательно потерял его, этого таинственного ангела, такая тоска навалилась на него, безвольно свалился и опустил голову. Место было таким тихим, что ему даже показалось, что здесь очень чисто и люди здесь ходят тихо, как в музее. Он думал о потерянной надежде.

- Отчего вы такой омертвевший? - спросил его новый голос.

- Вы не видели старика в белом? - всхлипнул Араз.

- Я слепой, - ответил голос.

- А как же вы увидели, что я омертвевший?

- Боль видят не глазами, а душою. Душа человека никогда не ослепнет. Только те люди не видят боли, у которых нет души.

Наступило молчание. Человек что-то бормотал про себя, но Араз не слушал его.

- Веритас, путник, - молил он. - Его зовут Веритас. Я ищу его.

- Вам есть, где ночевать? - сухо спросил слепой, уходя.

- Нет, - быстро ответил Араз, уловив в его словах некую доброту.

- Идемте со мной, - предложил тот, - я живу в следующем квартале. Вы мне не будете обузой.

- А он? - засомневался Араз.

- Никуда он не денется, - холодно ответил тот.

По дороге они зашли в магазин, где продавщица, вышла к ним навстречу и спросила «как обычно? На что тот человек ответил, что «вдвойне» и недолго пождали. Продавщица принесла им еды, и сама же проводила их туда, где жил этот человек.

Он жил в полуподвальном помещении, но довольно уютном и просторном, где тонкий голос приятеля звенел так звонко и акустически, словно среди каменных скал. Тут повсюду пахло разными красками и клеями, которые смешивались с ароматом ландыша. Араз, все-таки не очень доверяя ему, настороженно прислушивался к тому, что он делает. Человек показался малоразговорчивым и даже скучным. Если о чем-то и говорили, то о том, сыт ли он, хочет ли спать, и все такое в этом роде. Усадив Араза на кровать, находящуюся в самой глубины этой большой комнаты, этот человек начал заниматься своими делами и молчал так, словно забыл, что в его доме есть гость. Араз тоже молчал и придумал варианты спасения, в случай если этот человек нападет на него. Потому Араз долго не мог уснуть, все ожидал. Лишь к утру, когда по большой комнате пролетел приятный утренний ветерок, он уснул. А когда проснулся, в комнате никого не было. Араз вскочил, и интуитивно попытался осмотреться вокруг, но тут же вспомнив, что он слепой застыл и стал прислушиваться к тишине. Вокруг царила мертвая тишина, а вчерашнего человека не было рядом. И он испуганно сел на кровати, будто его привязали к ней. До прихода хозяина помещения Араз все думал о том, как же дальше жить, что же ему делать, где найти себе пристанище? То он боялся и презирал людей, то он верил им и надеялся на них. Слепой вернулся поздно, уставший, но бодрый.

- Ты любишь виски? - весело спросил он, ставя сумку на стол.

- Нет, - ответил Араз, все еще побаиваясь его.

- Тогда давай поужинаем.

Араз хотел сказать “хорошо”, но промолчал.

Тот больше не предлагал. Несмотря на то, что Араз страшно был голоден и очень хотел есть, он ничего не сказал, а когда запахло ароматом еды, пожалел о том, что зря отказался.

- Меня зовут Адонис, - гордо сказал слепой и выпил налитое. - Хорошее вино. Вино мне больше нравится, чем ликер или виски. Конечно, хорошее вино. Если вино не отдает от себя аромат земли, то это не вино. Мне нравится, когда я чувствую ее осадок. А тебя как?

- Меня зовут Араз. Я воды хочу.

- Странно, - усмехнулся Адонис и вновь налил себе вино. - Подходи к столу, везде чисто, не беспокойся. Я купил минеральную воду.

- А что странно?

- Хорошее вино, - радостно сказал Адонис, после того как выпил вторую рюмку вина. - Странно то, что Боги любят вино, а я Адонис, Бог любви, а сушняк бывает только у людей.

Араз тоже усмехнулся.

Адонис налил третью рюмку.

- Когда тревожно на душе, тяжело чувствовать аромат наслаждения, - устало сказал Адонис. - Я не властен чувствовать все прелести этого вина, пусть оно во мне творит то, на что предназначено, то, на что оно способно. Не так ли?

Он выпил в третий раз. И продолжил свою речь, теперь уже разговаривая с самим собой.

- Любовь была хороша и художник был хорош. - Адонис громко рассмеялся, но Араз не понял, в чем дело. - Художник был хорош, потому и любовь была хороша, - продолжил слепой. - Мне надо пораньше лечь, а то я чувствую, как вдохновение пьянеет во мне. Это плохо, - сказал он и вновь налил - Как ты представляешь себе, как слепой человек выбирает себе невесту? - засмеялся он, потом заговорил. - Ощупывая, хороша в прихвате или нет. Любовь на ощупь. Что писать на пьяную голову, что выбирать себе невесту в слепую...

Найдя свою кровать, Адонис лег так тяжело, будто его бросили туда, и продолжал читать стихи и при этом часто смеялся. В стихах и в улыбках он уснул. Его тяжелое дыхание ровно баюкало темную комнату.

Араз по запаху еды быстро нашел стол и сел. Ему очень хотелось выпить рюмочку вина, но он почему-то не решился, выпил только воды.

Адонис спал долго. Спал весь следующий день, только ближе к вечеру он проснулся и перед тем как встать с постели, еще долго лежал неподвижно, будто слушал шум машин, идущих по мокрому асфальту.

Араз сидел на кровати, в тихих сумерках слушал Адониса, и со временем этот странный человек и эта безмятежная тишина стали нравиться ему. Долго пролежав в тишине, Адонис встал и, не обращая внимания на гостя, начал копаться в своих вещах, чего-то притащил на середину комнаты, чего-то расстелил. Через некоторое время повсюду запахло краской и клеем. Затем он сел за стол, взял наполовину полную бутылку вина.

- Ты ничего не пил? - спросил он, наливая себе. - Тебе не нравится вино? Это хорошее вино. Подойди, выпьем. Не каждый раз мне приходится пить с ангелом.

Не поняв ход его мысли, Араз продолжал молчать, но при этом почему-то ему хотелось попробовать вина.

- Ну-с? - спросил Адонис, - вино-с, ваше сиятельство? Да-с?

- Да-с, - с улыбкой ответил Араз - Благодарю-с.

Вино и в самом деле был очень хорошим, его горький аромат слегка стянул губы, как не поспевшая хурма, как горная груша. В этом соке земли чувствовался ее аромат настолько, что при любом настроении можно было почувствовать аромат недоспевших фруктов. Араз, взяв в рот глоток вина, долго держал его там, чувствуя, как приятно обжигается язык.

- Хорошо-с, - продолжал Адонис, все еще под впечатлением вина.

- Вполне, - ответил Араз и шутливо спросил, - чем вы заняты, сэр?

- Я-с? Художник-с.

- Ого, - удивился Араз, - что же рисуете вы? - серьезно спросил он.

- Я рисую Ангела. И продаю их.

- Ведь вы слепы? - удивился Араз.

- Чтобы рисовать Ангела, не обязательно быть зрячим, - ответил Адонис и поставил рюмку на стол. - Все слепы насчет ангелов, поскольку никто никогда не видел их, но у всех есть силуэт ангелов, у всех есть представление об Ангелах.

- А как же сюжет, композиция, тона?

- Это ремесло только очеловечивает, а не помогает. Мой ангел не поместится в эти рамки. Самые прекрасные вещи создаются в темноте, говорили художники былой времени. Я рисую мальчика, семилетнего возраста, нагого, чистенького. Только его и рисую я.

- А почему мальчика семилетнего возраста? Я слышал, что ангелы бывают с крыльями и неопределенного возраста.

- Это их Ангелы. А мой Ангел такой. В Древнем Востоке говорили, что рай есть такой, каким его видит семилетний ребенок. Поскольку только Ангелам велено видеть рай, я в это больше верю.

- А вы сами видели Ангела?

Тут Адонис ничего не ответил, а задумался так, что казалось, не будет конца молчанию. Араз тоже молчал. На комнату опустилась покорная тишина, даже шума машин, проезжающих по мокрому асфальту не было слышно. Они оба сидели, погрузившись каждый в свою думу, и были сейчас так далеки друг от друга, что, казалось, никогда больше их дороги не пересекутся.

- Я хочу рисовать тебя, - после длительного молчания Адонис нарушил тишину.

Араз молча поставил бокал на стол. Он думал о том, как же сказать, чтобы Адонис понял, что никакой он не Ангел, и не стоит рисовать его, он не достоин позировать Ангелом, а, напротив, он из тех, кто преградит путь Ангелам к людям.

- Ты будешь моим Ангелом, я буду тебя рисовать.

- Зачем? - протянул Араз и вытер капли пота, сбегавшие по щекам.

- Я буду рисовать слепого Ангела. Буду рисовать тебя, буду рисовать слепого плачущего Ангела. И это будет самый реальный, самый прекрасный Ангел из всех ангелов, которых когда-либо видел род человеческий.

Они вновь замолчали. Араз подумал про себя, каким же будет он на полотне Адониса, какое сходство будет между ними, между Ангелом и грешником.

- Зачем мне быть Ангелом, - отказывался он, - я не хочу быть им. Это обман.

- Я уже все подготовил, - бодро возгласил Адонис. - А теперь настало время. Мое восхищение - ты. Я хочу рисовать именно тебя, потому, что ты в себе носишь Ангела.

- Хватить! - закричал Араз. - Зачем ты меня мучаешь? Ты даже не спрашивал, кто я такой, откуда я. Даже никогда не видел меня, а принимаешь меня за Ангела, я не верю то, что ты рисовал до этого. Все это обман, - вспылил Араз. - Ты врешь и обманываешь своих покупателей, показывая свою незащищенность, свой жалкий вид. Они покупают твои картины не потому, что ты так прекрасно рисуешь, а лишь потому, что ты слепой, тебе надо жить, питаться, если они не купят твои картины, то ты умрешь от голода.

- Я обязательно буду рисовать тебя, даже если ты уйдешь. Впрочем, ты уже позировал. Ведь настоящие художники рисуют по памяти.

Араз, закрыв лицо обеими ладонями, начал так громко плакать, что, казалось, кто-то его безжалостно бьет.

- Ослепив меня, отец не оставил мне никакого шанса...

- Если бы Сатана видел свое собственное отражение, то вряд ли он продолжал бы быть Сатаной. И тогда потерялся бы весь смысл Божьего творения, - располагаясь у мольберта, сказал Адонис. - Если бы род человеческий видел то, что творит, вряд ли он творил бы то, что творит. Одними глазами видеть мир, который подарил нам Господь Бог, этого мало. Крайне мало. Мир не принадлежит оптическому восприятию. Он не реален. Реальны только мы в нем. Реально только то, чего можно коснуться, реально только то, чем можно наслаждаться, ибо все наше благосостояние есть реальность, все наше благосостояние есть бледное отражение того настоящего мира, который поистине предназначен для нас. Отрекшись от него и привыкши к реальному, мы стали нищими. А ты знаешь, нищета больше искушает, чем роскошь.

Араз чувствовал себя одиноким, жалким и беспомощным, оттого и презрительно-недовольно молчал. Когда прошло довольно много времени, Адонис вдруг сказал:

- Страсть - это Божий подарок. Ведь сам Бог не страстный. Но создал нас страстными. Он хотел этого. Воспитывать в себе страсть - это значит убить в себе Бога.

- Какой ты? - спросил Араз. - Когда меня били, мне хотелось отвечать им тем же, так же сильно, но тогда я так сильно не старался быть зрячим, когда мне помогали и научили меня жить, даже тогда я так сильно не хотел быть зрячим, а теперь хочу, очень хочу. Мне не терпится видеть какой ты, кто такой ты.

- Я - твое точное отражение, - ответил Адонис. - Но чуть старше, и несколько другого цвета лицо. Я тоже стал жертвой собственной страсти. Но в отличие от тебя, я отрицал того, чего все-таки смог понять. А ты просто не понял, что именно отрицал. Все события мира, все события, которые произошли в разные эпохи человечества, ни чем не отличаются друг от друга. У всех этих событий только одно связующее, одно объединяющее начало - это страсть. Страсть к чему бы то ни было. Есть события, которые боятся страсти, а есть события, которые идут вслед ей.

Араз молча уронил голову на стол и замер как мертвый. Адонис продолжал рисовать и так же задумчиво разговаривать:

- Знаешь, когда я был маленьким, я очень любил свою мать. А со временем мне стало ее жалко, потом я перестал понимать ее, а в результате я не знаю... - Адонис резко остановился. - Мне нравится твое молчание, когда ты молчишь, я больше познаю тебя. Мне приятно смотреть в самого себя через тебя, через твое молчание. – Он молчал, немного пошумел по полотну, словно что-то стирал с него, затем продолжал свой рассказ: - Вот уже сколько лет прошло с тех пор, как я покинул родной дом и ни разу обратно не вернулся, не спросил, как ты тут, мама? Как тебе живется в одиночестве? Я часто пишу ей письма, но не отправляю. Она одинокая, абсолютно одинокая, из троих детей никого нет дома. А отца своего, ее мужа, я убил. - Адонис, остановился и надолго замолчал. Араз чувствовал, как тревожно бьется его сердце и как звук, доносящийся из его груди, эхом разносится по сумеркам, и сквозь железные рамы окон улетает куда-то в бесконечную даль.

- Моя мама, - продолжал Адонис, - хотела быть композитором. В молодости окончила музыкальное училище, но, по воле судьбы, вышла замуж за моего отца. Ради любви пришлось оставить профессию. Мой отец был человеком неграмотным. Он был хроническим алкоголиком и часто бил маму. Знаешь, почему? У моего отца была гармонь. К тому же он был человек бестактный. - Адонис, резко меняв тон разговора, спросил. - Как ты себе представляешь бестактного человека, имеющего в руках музыкальный инструмент и целый день играющего на нем? Быть бестактным, - это уже Божье наказание. Но все-таки он напивался и играл на гармони. Играть он не умел, просто тянул меха что есть силы, жужжал, шумел до изнеможения. Невыносимо было слышать, его звук терзал душу. А как только мама перестала слушать его, он начал бить ее. Бить сильно, безжалостно. Мне стал жалко маму, я хотел помочь, но не смог, отец меня тоже бил. Тогда я был не таким взрослым и сильным. А у нас в семье я единственный брат. Некому был заступиться за нас. Отец у меня работал трактористом, а старший механик гаража, который был непосредственным начальником моего отца, влюбился в мою старшую сестру. Отцу это понравилось, и он с радостью благословил их будущий брак, поскольку тот подлец часто угощал моего отца водкой. Я не хотел, чтобы моя сестра жила той жизнью, которой жила моя мать. Тогда я налил в водку мышиный яд и принес им. Я убил их обоих. Было расследование, судебная экспертиза трупов. Первым делом обвинили мою маму. Я не хотел, чтоб мою маму посадили, но сам тоже боялся тюрьмы. И тогда мне больше ничего не оставалось делать, как ослепить себя, будто я убил их нечаянно и на суде заявил, что водку им подавал я, а не моя мама.

Араз чувствовал каким-то пока еще ему самому непонятным чутьем, что Адонис плачет. Он даже чувствовал запах слез. Легкий, сладкий, белый запах слез. Он замолк, пока сам Адонис не успокоился и сам же не начал свой рассказ.

- Да, я ослепил самого себя. Я. Сам. - Он горько вздохнул, - и не только самого себя. И беда хороша, когда она твоя, твоя собственная. Так вот, о чем я, - слегка встряхнулся он. - С того дня моя мама начала ненавидеть меня. Не знаю почему. Более того, когда моя старшая сестра вышла замуж за одного очень порядочного немца литовского происхождения и уехала в Германию в город Апольда, она пригласила маму тоже уехать с ней, но та отказалась. И по сей день мама живет в Литве, на окраине города Езнас. Когда я покинул Литву, моя сестра настаивала, чтобы я приехал в Германию. Но я отказался. Сестра стала умнее, и как ни странно, она во мне находила своего Ангела. Я каждый год-два иногда три раза на несколько дней езжу к ней, но надолго не остаюсь. Я не хочу, чтобы она потеряла своего Ангела. Она слаба, она не в силах видеть своего Ангела слепым. А я в свою очередь думаю, что же связывало мою мать с моим неграмотным, бестактным отцом. Какого Ангела она нашла в нем. Или таков был ее Ангел.

Закончив свой рассказ, Адонис надолго замолчал и тяжело вздохнул. С каждым мгновением, пока Адонис молчал, тишина становилась все невыносимей.

- А почему ты приехал именно в Москву? - спросил Араз, пытаясь разрядить атмосферу.

- Каждое лето на несколько месяцев я приезжаю в Россию. Или в Питер, или в Москву, бывает, беру путь иногда за Урал, а потом вновь в Прибалтику. Тут жизнь в летнюю пору года становится надолго прекрасной, нескончаемой. А зима тут холодная, и дни улетают. Зимой люди создают иллюзии о жизни. Потому и зиму я не люблю. В зимнее время я прячусь в безлюдных районах любого большого города, а если позволяют деньги, уезжаю в Африку или Мексику. Туда меня отправляет моя вторая сестра. Мы с ней двойняшки. Она учится в Соединенных Штатах. Мы с ней встречаемся в Германии у нашей старшей сестры. Ее зовут Анна. Мою двойняшку.

- А старшую сестру как зовут? - робко спросил Араз.

- Анед, - удивленно ответил Адонис. - А что?

- Странно. У вас у всех имена начинаются на букву А. Представляешь, у нас в семье восемь детей и родители, и у каждого имя начинается с буквы А. Интересно. А ведь в мире есть много других имен.

- Знаешь, Араз, все на земле, что построено или сотворено руками человека, все это имеет тайный смысл. Вернее, некий знак, ведь творение - это плод нужды. Таковы и алфавиты, они плоды нужды. Судьба каждого человека схематически похожа на первую букву его имени. Если взять букву «О», то этот знак похож на нашу планету, и это означает, что, все, что вокруг нас, все, что окружает нас, привязано к одному целому. Человеческая жизнь, похожая на букву «О», скучна. Поскольку она всегда возвращается туда, откуда начала свой путь, словно ничего не совершила. А что касается буквы «Х», то мне кажется, что есть в мире очень много людей с судьбою как буква «Х». Они вечно одинокие. Большинство таких людей художники. Бывает в их жизни всего лишь один миг, когда им становится доступно дотронуться до своей мечты, и тут же они расстаются с нею навсегда. Судьба и реальность - две разные линии, взявшие свое начало в разных углах и стремительно поднявшиеся к объединению, стремящиеся найти друг друга, Им кажется, что, как только они найдут друг друга, то никогда больше не расстанутся, а как только находят друг друга в некоей точке и объединяются, тут сразу же начинается момент расставания. Тут можно рассказывать не часами, а днями, месяцами, поскольку каждый человек в душе немного творец. Так же можно говорить о букве «Н» - это тактичность, хитрость, о букве «Т» - знак политиканства, ну и так далее. А что касается буквы «А», тут, мне кажется, что недаром буква «А» у многих, даже очень многих народов это буква является начальной буквой, главной буквой. Вот представь себе букву «А». У нее две ноги, два разных начала, они стремительно направлены вверх, к познанию, к высшему, и, как ни странно, они, объединяются в некоей высоте, и больше не расстаются.

- Ты хочешь сказать, что нас ждет прекрасное будущее? - Араз торопливо прервал его.

- Я ничего подобного не говорил, - усмехнулся Адонис и уронил кисть. - Это хороший знак, когда у художника из рук падает кисть, - сказал он, ища ее на полу. - Вот, я нашел ее. - Вновь слышался тихий и приятный лязг кисти. - Если мы продадим эту картину, то поедешь со мной в Германию, к моим сестрам. Они будут рады. Они добрые. Они очень благосклонны к приятным гостям. Поедешь, правда?..

-Для начала надо картину продать, а потом можно об этом говорить.

- Продадим, обязательно продадим. Вот увидишь. Я никогда не был так уверен в своих картинах, как сейчас.

Адонис вновь нечаянно уронил кисть, и с недовольной усмешкой подбодрил себя, пока искал ее, и затем долго усаживался:

- В другое время я бы не стал ее искать, взял бы другую кисть, а теперь мне кажется, что так надо, именно так надо. Я верю сейчас в предчувствие и интуицию. Они вошли в меня, в мое бытие вместе с тобой.

Араз сжал губы, вспоминал того путника, который привел его именно на встречу с Адонисом, а потом вдруг спросил:

- У тебя случалось ли так, что ты вот случайно с кем-то встретился, и что-то странное произошло между вами, а спустя некоторое время, когда вспоминаешь об этом, тебе кажется, что в той встрече есть нечто неземное?

- Интересно, - ответил Адонис, усмехнувшись. - Я так не хотел об этом говорить. Но так уж и быть, покуда у нас есть время, то расскажу. Во-первых, начну с того, что каждый человек, независимо от его поступков, носит в себе кусочек ангела - это очень важно, поскольку каждый ангел тоже в себе носит кусочек человека. Грань между человеком и ангелом весьма условна. Мы - род человеческий - воспринимаем ангелов как знак благополучия. Именно благополучия, мы корыстно относимся к ангелам, ждем от них чего-то хорошего, потому-то они далеки от нас, а своего ангела мы стараемся, как можно глубже спрятать внутри себя. Есть много людей, у которых этот ангельский облик выходит наружу и распространяется, испаряя добро, а есть такие, которые все свою жизнь стремятся к тому, чтобы уничтожить внутри себя ангела. Такие люди обычно занимаются общественными делами. Поскольку они не имеют творческого таланта, они повышенно нуждаются в общественном внимании, в социальном одобрении. Люди с творческим потенциалом всю свою жизнь стремятся к тому, чтобы как можно больше вывести наружу свое ангельское начало. Творческие люди - это не только те люди, которые занимаются литературой, искусством или еще чем-то. Творческие люди - это те люди, которые востребованы так, что их труд - их естество. Допустим, это человек, работающий на земле и выращивающий фрукты или это конструктор бытовой техники, или это шахтер, или представитель любой другой профессии, плод труда которых нам столь необходим, что мы просто перестаем замечать их. Вот такие ангельские люди больше верят случайности, чем те люди, которые живут, исключительно убивая в себе ангела, исключительно благодаря случайности. Ежели ты так веришь в случайности, в чуду, это говорит о том, что да, вполне возможно, что такое случиться.

Вся ночь и весь следующий день они разговаривали об ангелах. И все это время Адонис рисовал на одном дыхании, будто он просто писал под чью-то диктовку, а не рисовал. А через день картина была уже готова.

Когда Адонис распаковал свое полотно и поставил его на подоконник, куда он обычно ставил другие свои работы, он, точно зрячий человек, сделал шаг назад, сузил глаза и, набычившись, уставился на свою картину. Он вновь поправил картину и вновь, отойдя шаг назад, всматривался в нее. При этом так раздувал ноздри, что, казалось, он вынюхивает какие-то запахи, доносящиеся со стороны его картины. То, что слепой человек с такой уверенностью в своей победе рассматривал свою картину, не оставило никого равнодушным, особенно тех, кто был знаком с его работами, его соседей. Он их удивил не только своими неординарными движениями, но еще и тем, что было запечатлено на полотне. Картина настолько заворожила их, что, вспыхнув, гул восхищения, затих в удивлении. Молчание было истинной оценкой этой работы.

- Холодна, - произнес кто- то из близстоящих.

- Нет, жарко. Странно… -ответил другой

Не прошло и получаса, как люди окружили эту картину. Все они восхищались ее оригинальностью и выбранной темой, которая, как бы, у всех была на устах, но почему-то никому не пришло в голову, что именно вот так, да, именно вот так надо было нарисовать ее. Картина словно была живой и разговаривала с теми, кто взглянул на нее, и каждому отвечала в отдельности. То, что в картине холодных тонов были намного больше, чем теплых тонов, ничуть не уменьшало ее теплоты, ее нежности, словно от картины исходил, лился некий скрытый жар. Но почему-то от этого всем, кто смотрел на нее, стало холодно.

- Идеальная тема, - боготворили.

- Именно таким может быть ангел, а никаким другим, - поставлена была общая точка.

А Адонису больше всего понравилось то, что никто из собравшихся не осмеливался назначить или хотя бы спросить цену за эту работу. И он все убеждал себя в том, что, чтобы увидеть красоту человечества и страдания человеческие, непременно надо в них погрузиться. Он вспоминал одну историю, произошедшую в далеком средневековье. В ней рассказывалось о том, что все художники Бехзада ослепили себя, лишь бы более романтично познать весь смысл художества и жить с памятью о прекрасном, вникать в глубины тайн очарования. Если мир, созданный человеческими руками, наносит вред прекрасной памяти о нем, то стоит ли созерцать его? Когда мир перестает восхищать, грош ему цена.

- Картину возьму я, - сказал мужской баритональный бас, поставив точку в разговоре, продолжавшемся уже более часа. - А цена не важна. То, что нужно художнику, он получит. Ему вознаграждение даровал сам Бог. Наши оценки ничто в сравнении с теми, что он имеет. Идемте со мной, юноша, - обратился он к Адонису, положив руку ему на плечо. - А этот человек, наверно, и есть тот самый ангел, - увидев Араза, спросил мужской голос.

- Вы правы, - гордо ответил художник.

Часть восьмая

Зло - это тусклое отражение добра

- Как жаль, что я сам не мог увидеть картину, - сказал Араз, когда уже далеко позади остались, и Москва, и вся Россия, и Белоруссия. Они уже пересекли границу Польши, причем без особых проблем, поскольку тот покупатель картины сдержал свое слово и перевел их через белорусско-польскую границу. С Адонисом проблем вовсе не было, а насчет Араза тот мужчина старался вовсю, даже получил ему новый паспорт через знакомство в Азербайджанском посольстве, и вот они уже пересекали границу и сев в скорый поезд Варшава - Лейпциг, продолжили свою путь. А дальше, по словам Адониса, границу между Польшей и Германией не так уж трудно будет пересечь. К тому же эти два слепых юноши ни для кого не были особой обузой. Сев у окна друг против друга, они тихо вели разговор между собой.

- Зачем тебе надо было ее видеть? - сухо и равнодушно спросил Адонис. - Ведь ты еще не готов в себе убить ангела.

- Ну, - с детской наивностью Араз поднял плечи, желая услышать мнение Адониса.

- Тебе надо восхищаться. Ты уже восхищался. Этого достаточно. Зато у тебя представление о картине больше, чем у зрячих людей. К тому же у тебя есть еще твое собственное представление о картине, твоя собственная картина, картина, которая доступна лишь только тебе. Это счастье, когда у человека есть своя собственная картина о себе. Не каждому под силу нести свой портрет, свой образ во всей его значимости и не значимости. Такие картины меняются с годами. Так и твоя картина, которую ты визуально не видел, но она с тобой и останется с тобой навсегда, в твоей памяти. Она всегда будет свежа. И значит, всегда будет отвечать твоим требованиям. И ты будешь придумывать себя. Дай любому человеку кусок бумаги и ручку и попроси, чтобы он написал о себе, каков он есть, а потом веди с ним разговор. Два разных человека. Будто телевизор поставили у зеркала и попросили рассказать, что он видит. У русских была такая игра, каждый рассказывал самый глупый случай из собственной жизни. Это хорошая игра. Когда я думаю об этой игре, мне в голову приходит мысль о том, почему же в литовском языке нет слова ЦЕЛОМУДРЕННЫЙ. А ведь это очень приятное слово.

Они помолчали, и их молчание утонуло в перестуке стальных колес.

- В любом языке любого народа приятных, умных, нужных слов намного больше, чем неприятных слов, - задумчиво заговорил Адонис, нарушая осевшую в купе тишину, - В том-то и весь вопрос. Мы в отдельности все хороши, и вместе все мы хороши, но почему-то все не так уж хороши. Мне очень хочется писать именно те буквы, которые обозначали бы сегодняшнее состояние слов, чтобы в одной букве были и любовь и ненависть, и добро и зло.

- Разве есть зло? - спросил Араз, вспомнив Андрея Алексеевича.

- Думаю, что да.

- Я думаю, - нет. - Уверенно сказал Араз. - В мире зла столько, насколько мы далеки от доброты, зло - это тусклое отражение доброты.

- Интересно.

- Ведь никто не рождается злым?

- Ребенок не может же быть злым с рождения. То есть началом всего является именно добро. Но почему-то мы сомневаемся в своем добром начале, и, дабы убить это сомнение в себе, мы придумываем ему такой противовес, как зло, и, подчеркивая, что мы добрые люди, подразумеваем, что есть еще и зло. Кто бы он не был, и чем бы он не занимался, каждый человек уверен в том, что он делает добрые дела, что он добрый.

- Тут можно и не согласиться с тобой, - Адонис переврал Араза. - Человеку свойственно верить тому, что он прав, он добрый. Это и есть связующая нить нас с остальными людьми. Тут так же можно сказать, что массовая вера в добро превращает людей в толпу, лишая их индивидуальности. А толпа - это уже убеждения, а не доброта. Или чьи-то правила, интересы.

-Нет, я не согласен, - протестовал Араз, и хотел было, продолжит, но, ворвавшись в купе женщина прервала их дискуссию:

- Угостите меня пивом, - она говорила таким тоном, будто они были обязаны ее угостить.

По ее голосу трудно было определить ее возраст и занятие, и они оба замолчали. Араз ждал, что же скажет Адонис, но тот ничего не ответил. Тогда Араз протянул свою бутылку к голосу ее. Она схватила бутылку и одним глотком допила ее.

- Тут всего ничего, - недовольно возмутилась она.

Адонис сунул руку в карман и, вытащив оттуда деньги, выложил их на стол.

- Сколько можно взять? - спросила женщина.

- Сколько можете, столько и берите.

- Благодарю, благодарю, - сказала она и забрала все деньги таким жестом, словно вытирала стол. - Благодарю, господа, за вашу щедроту, а скажу вам вот что: Вас ждут дальние пути, и скоро к вам вернется зрение.

Араз тревожно вздохнул, вспомнив тех цыган, которые ограбили дом Андрея Алексеевича и, похитив его, продали преступникам.

- Мы уже в пути, - усмехнулся Адонис.

- Вы еще не на том пути, ваш путь только начинается, вам еще придется вспомнить меня, старую цыганку. Вот тебе, русый, зрение даст потрясение, а тебе, кудрявый, любовь вернет зрение. Девичье молоко с кровью будет твоим лечением.

- Откуда же у вас такие знания? - Адонис попытался раздразнить ее.

- Ишь ты, - заворчала цыганка. - Пиво зажал. Смотри какой. А узнать желает.

- Ведь я вам дал денег столько, что на них вы можете купить несколько ящиков пива и пить себе в свое удовольствие.

- Если знаешь, сколько давал, то, значит, ничего и не давал, - завизжала цыганка и выскочила. - В этой жизни каждый человек - это лекарь для кого-то, кто-то находит своего пациента, а кто-то и нет...

Уходя, еще что-то бормотала цыганка, но ее голос был подавлен шумом поезда, ворвавшимся в купе через открытую дверь.

Предсказание цыганки пришлось слепым по душе, и Адонис хотел пошутить над ней, но она так стремительно покинула их, что он не успел и рта раскрыть. Только потом, когда в их купе поселились еще два пассажира, Адонис спросил:

- Ты веришь в гадания?

- Нет, - ответил Араз и засмущавшись виновато опустил голову. - Теперь нет.

В Лейпциге их встречали родные Адониса: его сестра Анед, ее муж Юнас и их двое маленьких детей. Среди ликующих криков детей Араз ловил и яркий голос Анед, которая пронзительно-нежно расспрашивала о том, как добирались. Она так часто и с такой болью повторяла свой вопрос, что, казалось, кроме этих двух слов она больше ничего не знает и не умеет говорить. Эти слова гулко отдавались в ушах Араза, и он все еще под впечатлением позади оставшегося путешествия все думал и сомневался о том, зачем же Адонису понадобился он, зачем же Адонису понадобилось через стольких дорог и мучений тащить сюда на встречу с родными ему людей погибшую душу какого-то слепого юноши. Они радостно приветствовали как Адониса, так и Араза, и помогли пройти по перрону. На других платформах тяжело пыхтели поезда, готовящиеся в путь, и от этого жужжания вокзал казался какой-то неразберихой. У выхода с перрона играл духовой оркестр, видимо, праздновали чего-то, и Араз подавленно остановившись, прислушался, точно желая выяснить, куда попали.

- Тебя нравиться? - спросил его Юнас.

- Да, - сухо ответил Араз.

Когда они проходили через кассовые залы, Араз вновь остановился, прислушиваясь к шуму, и нарочно несколько раз громко закашлял, нарушая ритм грохота, и его голос, уткнувшись в купол вокзала, эхом возвратился к нему. И он, четко определив свой голос среди других голосов, обрадовался этому, будто нашел себе, или же навсегда расстался с вокзалами.

По дороге до Апольда Адонис радовал своих племянников разными подарками и отвечал на вопросы сестры о том, как прошло его путешествие по России, как добрались. А в их доме их ждала Анна. Она вскочила к ним навстречу, чтобы обнять своего брата-близнеца. Ноздри Араза ощутили запах, напоминающий ему родной дом. Араз застыл, и машинально расширил ноздри. Кровь горячо и мятежно ударила ему в голову. Ее туманное очертание почудилось ему таким сиянием, что он предположил какая она и испугался. Анна, заметив тревогу незнакомца, настороженно всматривалась в него, словно пытаясь вспомнить, когда же раньше она его видела. Когда острый взгляд Анны уткнулся в слепые глаза Араза, он почувствовал это и застенчиво опустил голову, словно пряча свои глаза, словно ему стало стыдно оттого, что он слепой. Анна обнялась с братом, а затем подала руки Аразу, взяв его руки в свои. Араз тревожно задергал свои руки из ее ладоней. Если бы не радостные крики маленьких племянников Адониса, то оробевший Араз не выдержал бы этот напор, выдернул бы свои руки из ее рук и убежал бы, убежал бы как зрячий. Но поскольку все относились к нему просто, будто Араз был частью их семьи, это и успокоило его.

На второй день после приезда, как-то за столом Адонис, смеясь, рассказал всем о той цыганке, которая за полбутылки пива обещала им зрение, и о том, каким путем оно вернется.

Но его сестры отнеслись к словам цыганки куда серьезнее, чем Адонис. Даже Анед рассказала о том, как в молодости, когда еще она была крошкой и жила в Литве, ей нагадала кареглазая пожилая женщина, и сколько у нее будет детей, и с кем и где она будет жить до конца своей жизни. И почти все сбылось.

- А еще что сказала она? - тревожно и торопливо спросила Анна.

-Ничего, - ответил Адонис и, улыбнувшись, добавил. - Пива больше не было.

Никто не поддержал шутки Адониса, и тем самым нависла гробовая, какая-та непонятная, будто опасливая тишина. Это нежеланная, странная и свинцовая тишина с некой непонятной тревогой придавила Араза, точно он был виной тому, что Адонис не запомнил последние слова цыганки.

- В этой жизни каждый человек - это лекарь для кого-то, уходя, сказала цыганка, - не выдержав напора молчания, присоединялся Араз. - И еще сказала, что кто-то находит своего пациента, а кто-то нет. И все.

Араз так же внезапно замолчал, как и начал.

Но тишина, которая так нагло осела среди них, не отступала.

-Больше ничего не сказала она? - повторно спросила Анна, после длительного молчания.

-Сказала, - чуть успокоившись ответил Араз. - Но мы не слышали, шумно было.

-Ну и что же из этого? - поинтересовался Адонис, и, получив молчание сестры, добавил. - Все это чепуха. Предсказания, суеверия - это привилегия сомневающихся людей. В первую очередь сомневающихся в себе, а потом в Боге.

Вновь нависла тишина и Юнас, специально поменяв тему, хвалил Адониса за ту картину, что он нарисовал в прошлый приезд, что все его товарищи по работе хвалили.

Анна тихо встала и покинула их.

Ночью, когда шум радости затих и все легли спать, Араз не смог уснуть. Все думал о запахе, который исходит от Анны. Анна его радовала и пугала. Она не давала ему ни покоя, ни сна. Спало все вокруг: и комната, и сад за окном, и даже эта оглушающая тишина. Только он не спал, и никак не мог уснуть. Он всем нутром своим чувствовал, что стоит на краю какого-то события, огромного и непонятного...

Слегка скрипнула дверь, и в комнату ветром залился тот самый запах. Араз подумал, что это его собственная фантазия, причем, очень прекрасная фантазия, и хотел подняться с постели, чтобы надышаться им, но кто-то закрыл дверь. Запах остался в комнате. Араз встревожился и испугался. Анна подошла к нему и села на край кровати. Не было предела Аразову очарованию и блаженству, он даже узрел что-то прекрасное, легкое возле себя. Это был точно сон. Иначе никак. Анна тихо, как тень, как часть этой ночной прохладной тишины, ласкала его лицо и указательным пальцем легко, как ветер, поглаживала его глаза. Анна прильнула к нему. От ее запаха закружилась голова Араза, и он дышал так тревожно и взволнованно, словно его грудь разорвалась. Чего-то теплого накапала она в его глаза. Когда Анна так же тихо и незаметно встала, чтобы уйти, она уронила одну капельку слез на его полуоткрытую грудь.

Весь следующий день Араз жил под впечатлением вчерашней ночи и запаха Анны. Повсюду ему чудилась только Анна. Ее завладение печаталось в его память как самое райское, особенно тот момент, когда она накапала в его глаза что-то животворящее. Весь день, вспоминая ночь, он парил на крыльях влюбленности. Вечером они пошли в кафе всей семьей. Там все пили вино, пиво, громко пели и танцевали. Араз молчал как заговоренный. Ни вечерний прохладный ветер, ни легкое опьянение от вина, ни бешеные песни и танцы не вывели его из состояния блаженства. К тому же в нем жила надежда, что будет ночь и придет Анна. И ночью Анна пришла…

Теперь, только теперь Аразу стали понятны работы Адониса, его полотна, которые не умещаются ни в обычные рамки, ни в обычные правила. Араз был уверен, что, если бы сейчас у него под рукой оказались бы кисть и полотно, то он нарисовал бы такую красоту, какую наш реальный мир никогда не видел и никогда не увидит. Он думал сейчас о словах Адониса о том, что настоящий мир не подлежит оптическому восприятию. Он не реален и он окунулся в этот нереальность с головой. Он больше ничего не замечал.

В последующие дни, когда они ехали на пикник, жарили сардельки, пили пиво, пели и танцевали, беседовали, обсуждали, он был рядом со всеми лишь механически, поскольку он жил лишь ночной встречей, встречей с ангелом. Теперь он жил лишь Анной.

Как-то вечером, когда Араз, лежа на диване, с нетерпением ждал наступления ночи, слегка отворилась дверь. У порога пахло Адонисом.

- Помнишь, в дороге ты сказал, что нет зла, есть только добро? - спросил он, стоя у порога.

-Да, - твердо ответил Араз.

-Скажи еще раз, пожалуйста.

-Добро - это прекрасное. Но мы боимся слиться с ним, соединяться с ним. Мы слишком тяжелыми кажемся самим себе. Потому и находимся далеко от добра, потому оно и кажется нам серым, потому и думаем, что оно другое. Потому и выдумываем себе, что есть еще зло, что мы и находимся между ними, между добром и злом. А стоит сделать шаг к добру, как исчезнет зло, как его вовсе нет, и никогда не было.

- Выпустите своих ангелов наружу, дайте им полет.

- Чудо полет.

Адонис тихо покинул порог, оставив дверь полуоткрытой. Араз чувствовал, что Адониса уже нет рядом, но встать не торопился, ужасно тяжелым казался он самому себе. Просьба Адониса озадачила его, он бы с радостью разговаривал бы с ним, но, ночь стояла у порога, потому и молчал.

Ночью как обычно к нему пришла Анна. Анна села на край кровати и нежно ласкала его закрытые глаза. Араз готов был всю свою жизнь так слепо лежать, лишь бы с ним рядом сидело она. Ведь нет же пределов восхищению. Когда Анна указательным пальцем, как ветерок, проводила по губам Араза, он трепетал в блаженстве, дернулся.

- Я собираю нежность с твоих губ, - сказала она, успокаивая его. - Я согреваю мои пальцы в огне твоих губ.

Анна, нагнувшись, прикоснулась губами к губам Араза. Душа Араза воспарила. Она целовала его. С губ Анны лилась жизнь, Араз, словно на краю жизни потянулся к ней, чтобы не сорваться в пропасть, и встал. Анна покорилась, тоже встала. Аразу захотелось, слиться с ней в единое, обнять ее так, чтобы она вошла в него. Он неумело расстегнул и отбросил ее халат, пальцами погладил ее обнаженное тело от шеи до бедер, а потом до ступней. Будто перед ним стоял не человек, а скульптура, сделанная с необыкновенным вкусом и Божьей фантазией. Это прекрасное создание, это божественное творение, наполненное солнцем, излучало такую теплоту, что он застонал от счастья. Он ласкал ее, как сокровище, внезапно оказавшееся в руках скупого. Ему казалось, что она - часть его тела, что, если, не дай Бог, она отойдет от него хоть на шаг, он лишится части своего существа. Но эта часть настолько казалась нежной и хрупкой, что он боялся руками тронуть ее, он лишь губами прикасался к ее шее. Ее запах не умещался у него в груди, но ему все еще было мало. Ее тело звучало, и он, трепетно прикасаясь к нему, все больше погружался в его неземную мелодию. Тонкие, едва ощутимые волосы как струны натягивались по всему ее телу. Ликующая тар* звучала в его груди, и он только тихо прикасался к ее струнам. Анна льнула к нему, как опьяненная пчела. Араз нежно целовал ее руки, грудь, живот... Анна подняла правую руку, и губы Араза пошли по ее спине до самых ягодиц. Ослепляющая молния ударила в голову Араза, и он, оглушенный подняв лицо, зарылся им в одурманивающих волосах Анны. Анна гладила его, целовала его руки, грудь, бедра, живот, окончательно сводя его с ума. И вдруг кончиками пальцев прикоснулась к его члену. Окрепшая до взрыва раскаленная часть его тела стала ему неподвластна. Араз задрожал. Анна сделала шаг назад, опустилась на диван и потянула его к себе. Оглушенный мускатным запахом ее тела, как магнит притягивала его к себе, и он бросился к ней. Он целовал ее груди, соски, и окончательно сходил с ума от счастья. Анна слегка откинулась назад, продолжая крепко держать его за бедра:

- А ты знаешь? - тихо спросила она, - если ты лишишь меня девственности, то мое молоко станет бесполезным для твоих глаз. И ты останешься навеки слепым.

- Пусть, - ответил Араз, - зачем мне зрение. Ты мой свет.

Анна застонала, и, слегка раздвинув колени, пустила его в себя.

Когда Араз проснулся, то почувствовал, что тот самый серый туман, который вот уже как год закрыл его глаза, теперь побелел. Все казалось ему белым. Этот новый цвет было настолько реален и чист, что заслонил все. Он закрутил головой: мир был бел, ему показалось, что он не прозрел, просто его глаза залиты молоком, нужно только смыть его. Он приподнялся. Теперь сквозь закрытые веки он видел солнечный свет из окна, а сгустившаяся серость исчезла вовсе, но это окно было занавешено белой тканью. Он еще немного откинул голову назад. Белая оконная ткань отдалялась от него. Сквозь длинные черные ресницы показалось ему, пробивается солнечный свет. Он застыл, какое-то непонятное мощное чувство сладко тревожило его. Он хотел открыть глаза, но не смог, будто его ресницы приклеили. Но и сквозь них он видел все, что окружало его. Он лег на спину и увидел туманно сияющий потолок и люстру, висевшую в центре потолка. Глазам стало больно, и он закрыл их. Но не утерпел, не выдержал, и вновь открыл их, и еще раз убедился в том, что чудо произошло. Зрение вернулось! Да. Сомнения не было. Ему возвращалось зрение, правда, немного уставшее и ослабевшее, немного туманное, но все-таки зрение, тут никакого сомнения не было. Он взмок и ослаб настолько, что и не знал, - радоваться или нет. Эта страшная усталость усилилась особенно тогда, когда он туманно вспомнил то, что вчера ночью произошло между ним и Анной. Забывшись, он стал нащупывать Анну. Ее не было рядом. Тогда ему показалось, что он видит сон. Да, именно сон. И что он во сне стал зрячим. Покрутив головой, он убедился в обратном, в том, что он и в самом деле видит. Вот окна, за окнами стоят яблони, вот комната, тумбочка, вот кровать, в которой он лежит. Он обежал все вокруг испуганным взглядом, и успокоился. Нет, это не сон. Он смутно понял, что с появлением зрения он потерял Анну. Она превратилась в сладкое прошлое, безвозвратно улетевшая в небытие. Еще несколько месяцев назад, когда он так хотел вновь стать зрячим, он никак не мог себе представить такую встречу со зрением, с солнечным светом, что, когда оно вернется, ему станет настолько плохо и больно, что он с радостью вернул бы свою слепоту. “Анна”, - тихо стонал он и, закрыв глаза, вновь и вновь, все ярче и ярче чувствовал, как нежно и прохладно было ее тело, как она прекрасно пахла. Какая же она, кто же она такая, есть ли она, или это тоже был сон, это тоже был мираж. Он больше ни о чем не мог ни думать, ни просить и только молил: “Анна, Анна, Анна…”

Скрипнула дверь и зашла она. Пока еще сонный, пока еще одурманенный Араз молча созерцал ее, все, пытаясь убедиться, что это она, а не снова плод его фантазии. Перед ним стояла она, его спасительница, его берегиня, его неземной мир. Она должна быть такая, а никакая другая. Анна накинула ночную рубашку, а в руке держала кружку с ароматным дымящимся кофе. Ее прямые тонкие светлые волосы покорно спускались по ее плечам, в ее синих, как море, глазах плыл парус счастья, а когда детская радость, как легкий ветерок, пробежал по ее нежному и милому лицу, Араз не выдержал, обеими ладонями закрыл себе лицо и, как маленький ребенок, спрятался под одеялом. Анна поставила кружку на стол и, сев на край кровати, с материнской любовью обняла его голову и прижала к своей груди. Вновь ее божественный запах одурманил его. Он всхлипывал.

- Как ты? - спросила Анна.

- Я боюсь, - тихо сказал Араз.

- Глупыш, - Анна поглаживала его темные и жесткие кудри. - Я тебе кофе принесла.

- Я ничего не хочу, - плакал Араз, - я боюсь.

- Не беспокойся, отдохни, - сказала Анна и хотела встать.

- Не покидай меня, - Араз крепко удержал ее за талию.

- Какой ты смешной. Дай посмотреть в твои глаза.

- Нет, - резко ответил Араз и еще глубже упрятал свою голову в объятиях Анны.

- Я только посмотрю.

Анна обеими руками уложила его голову на подушку. Араз вновь резко закрыл лицо. Анна так же терпеливо, убрав его руки с лица, пальцами прикоснулась к его глазам.

- Ой, какие они сухие, какие они жесткие.

- Анна, - взывал Араз.

- Ложись, не двигайся, - командовала Анна, - я сейчас возьму настой и приду.

Как только Анна отпустила его голову, Араз так укрылся под одеялом, что лбом своим касался коленей, будто ему стало холодно.

Часть девятая

Посмотри вокруг, и ты увидишь его, он будет звать тебя за собой. Решать тебе самому.

Свыкшись с новым своим состоянием, с тем, что каждые полчаса Анна протирает его глаза настоем, второй день после лечения, Араз решился самостоятельно выйти на веранду. Там была одна Анед. Она у стойки миксером готовила сок.

- Как ты себя чувствуешь?

- А где Адонис? - застенчиво спросил Араз, продолжая стоять у двери.

- Он уехал, - сухо ответила Анед и протянула ему сок, вылитый из миксера.

- Когда? - спросил Араз, машинально принимая стакан.

- День тому назад.

- Как? - Араз запнулся, - почему, почему он… А куда он уехал?

- А как, а почему, а почему мне ничего не сказал?

- Он у нас такой.

- Мне надо видеть его. Как он уехал? Я не понимаю. - Он, ошарашенный, опустился на стул, - почему он уехал, почему? Почему? Мне надо увидеться с ним. Почему? - машинально повторил он и, поставив стакан на стол, вышел в огород.

Там было пусто. Первая встреча с прямым солнечным светом ничуть не радовала его. Вся это ранняя осенняя, золотистая красота поблекла в глазах Араза. Он сделал несколько шагов и, как подкошенный, опустился на ступеньки. Такой поворот дела ошеломил его, шокировал, он никак не мог понять логики Адониса, человека, так внезапно исчезнувшего из его жизни.

В этот день Араз несколько раз пытался завести разговор об Адонисе, но ничего не мог понять из путаных речей его сестры. Об Адонисе настолько мало говорили, словно он был посторонним в этом доме. Его тревога не ускользнула от взглядов мужа Анед, Юнаса. Вечером того же дня Юнас принес ему семейный альбом.

- Хочешь посмотреть фото Адониса?

- Да, - рванулся Араз к Юнасу.

Юнас, сев на кресло, аккуратно открыл альбом. На первой же странице альбома было приклеено одинокое фото Адониса. Фото было сделано, когда он еще был зрячим.

Если бы кто-нибудь другой был бы на месте Араза, он никак не согласился, что это именно был Адонис. На фотографии был светловолосый молодой человек, у него было продолговатое смеющееся лицо с длинным и слегка кривым носом. Но был он таким живым и веселым, что, казалось, он сейчас вырвется из альбома. Араз прикоснулся к фотографии и нежно провел по лицу и глазам Адониса. Юнас закрыл альбом и, положив его на стол, вышел.

Оставшись наедине, Араз взял альбом, но не открыл его, а, прижал к груди. В эти минуты в его памяти ожили лица всех тех, кто по-доброму отнесся к нему в течение года. Их было много. «Ангелы, буркнул он. Ангелы».

На следующий день Анна взяла его на прогулку. Араз, пока еще не свыкшись со зрячей жизнью, как только оказался среди людей, крепко-крепко сомкнул глаза и, подняв голову вверх, расширив ноздри, стал вдыхать запах города и вслушиваться в него. Этот маленький город издавал мало звуков, но повсюду пахло природой, приятным ароматом травы. Кроме центральной части города люди редко попадали на глаза. На окраине города вовсе никого не было, лишь тянулись бесконечные просторы и зеленые рощи. В узко асфальтированных дорогах временами проезжали машины, нарушая покой этих безмятежных просторов. Когда они вышли за город и уселись на маленьком зеленом бугре среди цветущих полей, Араз, обняв за плечи Анну, осторожно заговорил:

- Мне не верится. Будто все это я видел в кино или просто читал об этом.

- Обо всем этом, особенно о тебе.

- Что же это ты прочитал обо мне? - Анна изумленно обернулась к нему, обняв ладонями его щеки. - А ну-ка расскажи.

- Даже не знаю, - прослезился Араз, глядя в синие и счастливые глаза Анны. - Неужели ты есть? - спросил он любопытно и недоверчиво. - Неужели бывают такие люди, как ты? Сколько бы не говорили о добре, его величие всегда пугает человека. Я никак не могу себе представить, что такое прекрасное, умное, красивое создание, как ты может верить в любовь. Ведь ты с запада, у тебя другое мышление, другое образование?

- Болтун ты мой, - Анна вновь ласково взяла его за щеки, чуть потрепала, а затем, приняв серьезный вид, сказала. - Оттого, что люди, как ты говоришь «западные люди», потеряли веру в любовь, в результате они ничего и не приобрели. А оттого, что люди потеряли веру в любовь, от этого любовь сама ничего и не потеряла.

- У тебя есть твой ангел?

- Да, - ответила Анна, - ты мой ангел.

Араз спрятал свою голову в волосах Анны. Ему хотелось плакать, как никогда.

- А может ли у одного человека быть много ангелов?

- Много - много? - шутливо спросила Анна.

- Много - много? - повторил за ней Араз.

- Тогда остальным людям не осталось бы ангелов, - так же шутливо ответила Анна.

- Порою мне кажется, что тот путь, который преодолел я, не был случаен, - задумчиво начал Араз. - Будто всегда со мной рядом кто-то был и, чуть ли не за руку держа меня, привел сюда на встречу с тобой. Я даже не могу придумать себе иного пути. Это очень странно. Этот год, который я провел в скитании, длился так долго, что порою, мне кажется, что все это случилось не со мной, что это была чужая, другая жизнь.

- А что больше всего напоминает тебе о том мире, о котором ты так загадочно и осторожно говоришь?

- Портрет человека.

- Какой портрет?

- Трудно это объяснить, но я вижу этот портрет и даже слышу его звучание. Будто этот человек, как слепой, стоит на перекресте, между жизнью и смертью. Мне вообще кажется, что человек - это еще никем не написанный портрет, это еще не созданная симфония, это еще не познанные события. - Араз вдруг замолчал, вздрогнув, точно ему стало холодно, еще крепче обнял ее за плечи. - Ты мой ангел. Ты мой сон, самый прекрасный сон, и я не хочу проснуться. - Он чуть призадумался. - Я где-то слышал, что нет ничего случайного, все, что происходит с нами, заранее написано. Ты в это веришь?

- Да, - ответила Анна. - Мир полон событиями: хорошими, плохими, радостными, печальными, всякими-всякими, словно рекою текут все эти события, и каждый человек, идя по жизни, проходит через эту реку, плывя сквозь эти события с одного берега на другой берег, сквозь всякие случайности. Бывает, кто-то попадает именно в те моменты, когда вокруг него все события добрые и благостные, а бывает наоборот. Вот именно потому Господь Бог создал нас разумными и дал нам сознание, чтобы не глупо верить случайностям, а быть готовым к встрече с ними. Нас всегда ждут не те события, которых ждем мы. Но, тем не менее, надо всех их ждать одинаково подготовленными. Случайность не должна быть способом снятия с себя ответственности, а наоборот, случайность это платформа, это подиум проявления своей человечности.

- Ты тоже веришь в Бога?

- В этой жизни каждому человеку дана возможность верить в Бога, кто-то использует свою возможность, а кто-то нет.

- Ты ангел. Ты настоящий ангел, иначе не может и быть.

- Как знать, - Анна отвернулась от него. - А я думаю, что это ты ангел, мой ангел, ниспосланный самим Господом Богом, чтобы спасти мою душу.

- Ты наверно шутишь, - недоумевал Араз.

- Нет, нисколько, - строго ответила Анна. - Ты просто не дослушал предсказание цыганки, той, которая просила у вас пиво.

- Я им не верю. Они меня обманули, похитили. Они обокрали, ограбили дом одного очень доброго и очень умного человека. И вообще, при чем тут цыганка.

- Ведь она сказала же, счастлив тот лекарь, который найдет своего пациента.

- Ну, да, - тупо подтвердил Араз.

- Ты будешь возрождаться там, где конец другого, продолжала она дальше. Просто вы не слышали ее.

- Я это уже слышала. Много лет тому назад слышала. Тогда, когда еще мы жили в Литве. После ослепления Адониса. - Анна замолчала надолго. И Араз молчал. - После того как ослеп Адонис, я тоже хотела ослепить себя.

- Вот тогда стало мне ясно, что слепотой не смогу помочь своему брату, что он не мой пациент, что пока я не найду того, кто получит свет от меня, я не могу возвращать свет тому у которого я отняла. - Араз вздохнул, не понимая, о чем идет речь, а Анна рассказывала так медленно, что, казалось, она разговаривает не с ним, а просто-напросто сама с собой. - Не знаю насколько ты меня поймешь, - продолжала Анна, - но, мне хочется, чтоб ты это знал, я должна это рассказать, а может и не должна, не мне судить. Но пойми, что в эти последние дни, особенно после того, как ты вновь приобрел зрение, я не понимаю, кто из нас лекарь, а кто пациент, я сама болею тобой. А сначала амбиции двигали мною.

- Ты знаешь…- Араз хотел рассказать о том человеке, что освободил его от рабства в Баку, что в каждом есть амбиции, что если нет амбиций, значит и нет движения, значит, что все мертво.

- Не говори ничего, - Анна жеманно остановила его. - Прошу тебя, молчи. Это очень важно. Когда первый раз я увидела тебя, сразу поняла, что ты есть тот самый пациент, которого ищу я, мой пациент, да, да, мой пациент, мой. Тут не было никакого сомнения, я ждала тебя именно таким, я нуждалась в твоем приходе, очень нуждалась. Я искала тебя, повсюду искала тебя. Везде искала и даже во сне искала тебя. - Анна вновь надолго замолчала, погруженная в свои раздумья. - Ты знаешь Араз, я решила не обманывать тебя, рассказать все, что случилось в жизни нашей семьи.

- Адонис мне рассказывал, - еле слышно промямлил Араз.

-Нет, он не все рассказывал. Он сам боится этой правды. Да, боится. Он боится признать меня виновной. Вот видишь, как ты удивился. Но так оно и есть. Ты знаешь, это я ослепила Адониса.

- Как? Почему? Он мне рассказал, что он, отравив своего отца и еще одного человека, боялся попасть в тюрьму и сам же ослепил себя.

- Нет. Это не так. Вернее не совсем так. Да он отомстил отцу за его поступки, за маму, за нас, отравил его и его дружка - это правда, но ослепить его, Адониса, решилась я. Да. Никто кроме Анед и Адониса, а теперь еще и тебя не знает, что его ослепила я, что это была именно моя идея. Вот. А теперь слушай. Спустя недели после смерти отца, днем мы с Адонисом, как обычно кормили своих кур, их было у нас пятнадцать, мы их очень любили, даже дали каждой имя, и вдруг услышали топот. Я их сразу узнала, высокие большие дяди, хладнокровные и безжалостные настолько, что даже их молчаливые взгляды наводили на меня ужас. Они шли к нам. Адонис побледнел от страха, его тело затряслось точно от холода на морозе. Глаза его расширились так, что, казалось, зрачкам было так просторно в этих расширенных глазах, что они не знали куда плыть и бегали по ним, выискивая куда спрятаться. Адонис забежал в дом, за ним и я. Я остановила его и посоветовала, чтобы он через окно бежал в лес. Адонис не задерживаясь ни на секунду, прыгнул через окно и затаился среди кукурузника. Те, что пришли, не нашли его. У самого крыльца, где в отчаянии упала моя мать как безногая, участковый остановился, и, глядя на кур, сказал маме, что если он и впредь будет прятаться, то все может кончиться очень плохо. «Куда же еще хуже», ныла мать. Участковый, толстый и противный мужчина, с жирным вторым подбородком, все еще хищнически, плотоядно созерцая наших кур, стал угрожать маме. Так было и раньше, когда покойный отец пил, буянил, глядь, являлся он, участковый, уговаривая отца успокоиться. А мать отблагодарит его курой и, с каждым приходом участкового, кур в нашем дворе становилось все меньше и меньше. На этот раз мама ничего не ответила ему и не встала, сидела как сидела. «Если к вечеру он не явится, то пиши пропало, сказал он, и продолжал угрожать, Ты меня поняла? Я исполняю волю закона, мне некогда шутить с вами. Будем устраивать засаду. Превращу вашу жизнь в ад». Я знала где Адонис и как только нежеланные гости покинули наш двор, я побежала за Адонисом. Мы с Адонисом настолько были близкими, что даже не чувствовали, что мы разнополые. Целыми днями играли вместе, в школу ходили вместе, дрались с чужими вместе как два брата, вместе купались, вместе спали. Ничего не отличало нас. Все наши игрушки, замашки, привычки были общими, ничего не делили. Мы были точно один человек, только по шутки Бога разделенные на две половины. Если болела я, болел и он, если что-то чувствовал он, чувствовала и я. Это сложно понять. С годами я понимаю, что даже сны мы видели одни и те же. Наше любимое местечко был маленький прудик, находящийся в глубине леса. Это было даже не прудик, а так себе. Грязная вода и влажная земля, засосавшая ее так, что кроме грязи ничего не оставалось. Нас недолюбливали соседские дети, потому мы и прятались там. Отец шибко принимал. Нелюбимые дети со стороны родителей, нелюбимы и со стороны других. Люди не уважали ни моего отца, ни нас. Я одно поняла, что если ты хочешь, чтобы люди относились к тебе с почтением, то относись ты с почтением к тем, кто зависим от тебя. Не уважающий своих детей человека, не уважает никто. Вот. Там, у прудика, мы были свободными, никого не боялись, ни от кого не прятались. Эти места, где мы обитали, славились дурной славой. Там и вода была нечиста, имела красочный цвет, точно нефть, и пахла плохо. Там я нашла Адониса. Мы обнялись и плакали. То и дело думали и предполагали куда бежать, что делать. Разные странные мысли приходили в голову, но решиться не могли. Недалеко от нашего места был маленький деревянный домик, молитвенник, размером от одного до полутора метра. Таких маленьких молитвенников в Литве много. До прихода коммунистов их было еще больше. Эти молитвенники сделаны для того, чтобы, если кому-то хочется уединиться с Богом или просто помолиться, то заходил туда и молился наедине. Когда пришли коммунисты, запретили посещать церковь и заодно эти молитвенники, даже многие из них сожгли. Вот один священник тайно посещал этот молитвенник и там читал молитвы. Каким-то образом коммунисты узнали, что священник тайно читает молитвы и пришли за ним. Они хотели сжечь этот деревянный домик, но священник упорствовал и заперся внутри, что не выйдет, и если им угодно пусть жгут так. Коммунисты не решались на такое, пока там находился священник, все-таки человек, но, закрыли дверь и опечатали, сиди, мол, там, сколько хочешь, а если выйдешь, то сорвешь печать государственную, а это уже Сибирь. Так и назвали этот молитвенник - “Посылка в Сибирь”. Прошли дни, недели, священник не покинул молитвенник. Больше никто не видел этого священника, и печать не была тронута. То ли он там помер, то ли еще что, не берусь судить, но с этого дня это местечко стало своеобразным местом страха. А в наше время, когда мы были маленькими, шли слухи, что там внутри этого молитвенника есть прах священника, что этот прах лечит всякие болезни. И вот сидя у маленького прудика, я предложила Адонису ослепить его, чтобы увести подозрение от него, мол, все это было случайно, что он был слепой и нечаянно налил яд в водку, и ему поверят, а как только снимут с него подозрения, то возьмем прах священника и излечим его глаза. Мы были детьми, много чего не знали и верили всему сказанному. Как свойственно испуганному человеку, Адонис поверил мне и согласился, - Анна плакала. Араз хотел было что-то сказать, как-то утешит ее, но, не решился. Чуть поплакав, продолжила Анна. - Он лежал поперек топи с закрытыми глазами, руки свои спрятал под себя, чтобы не мешать мне, терпя боль. Я успокоила его, сказала, что это не должно быть больно. Тело Адониса дрожало от напряжения. Он был хрупким, худым тонким парнем. Я взяла полную ладонь грязный жидкости, что было в пруду и приблизила к его глазам. Он испуганно снова и снова расспрашивал, точно ли потом вылечатся его глаза, точно ли не будет больно. И я снова и снова твердила, что все будет хорошо, и налила в его глаза… Как сейчас помню, он крикнул так, что, казалось, ударила молния, он вскочил как курица с отрезанной головой. Я сама тоже испугалась, но все-таки попыталась удержать его. Но не могла. Он вырвался из моих рук и хотел, было, убежать, споткнулся и упал. Вновь вскочил и вновь упал, видно дикая боль не отпускала его. Он встал и вновь вскочил вперед, головой ударился об дерево и на этот раз упал окончательно. Он рыдал, говорил, что ничего не видит, и меня тоже, говорил, будто видит меня в тумане, в глубине тумана, что я есть, но не рядом, а далеко. Я обняла его, плакала и успокаивала его, что все обойдется, все будет хорошо, обещала я.

Анна обернулась и посмотрела на Араза таким непонятным взглядом, точно преступница, ожидающая приговор суда.

- А прах священника? - запнувшись, спросил Араз.

- Не было там никакого праха, - холодно ответила Анна. - После того, как все утряслось, и государство оставило Адониса в покое, я заходила туда, в молитвенник. Там было пусто. Никакого праха, даже скелета не оказалось в молитвеннике. Я не знала что делать, как помочь своему брату. Тогда нам было по четырнадцать лет. Я все листала медицинские книжки, которые только могла найти, ударилась в белую магию, но все безрезультатно. Каждый раз, увидев своего слепого братика, покорно сидевшего за домом, я с ума сходила, искала место куда спрятаться, мне казалось, что Адонис видит меня, спрашивает, где же прах, сестра, где? Почему ты меня ослепила, почему ты меня обманула, изуродовала? Быть слепым, это такая беда, что вряд ли с какой-нибудь другой бедой сравнишь ее. Будто каждый раз он напоминал мне о том, что легче было бы попасть в тюрьму, чем быть слепым, что, мол, я искалечила его жизнь, его судьбу. Правда, он об этом ничего не говорил, но все это мне самой казалось. И настолько казалось это реальным, что я все это видела, слышала наяву. По надобности я провожала его в туалет, ночью стелила постель рядом, обнимала, гладила, баюкала. Даже на речку провожала его, раздевала, купалась рядом с ним. Одним словом, я старалась быть настолько близким и нужным, что Адонис не чувствовал, что он слепой. Я дала себе слово, что никогда не выйду замуж, и не покину его, что все свою жизнь буду посвящать своему слепому братику. И даже эта моя клятва никак не успокаивала меня. Он моя половина, он часть моего существования, я никак не могла представить, что мы брат и сестра два разных человека, а не один. Но все эти мысли, моя беспомощность, прежде всего, беспокоили меня саму, и я решила ослепить себя. Да, ослепить себя. Также как ослепила Адониса, той же самой жидкости. Пусть так. Мне казалось, что мы день за днем, мгновение за мгновением все дальше и дальше отдаляемся друг от друга. Даже Адонис сам об этом, бывало, говорил. Не конкретно, но говорил, что, как сон, как мираж, будто я нахожусь далеко в тумане, а его вовсе нет, что я нахожусь за пропастью, за огромной, невидимой, необъемной пропастью. А это уже много. Да, много. Это означало, что при всем моем старании, при всей моей любви к брату, мы день за днем, стремительно отдаляемся друг от друга, я считала себя виноватой, предательницей, что я бросаю его, потому и для меня единственным спасением было то, чтобы ослепить себя, быть именно такой, каким есть мой брат. Понимаешь одно дело, сочувствовать, а другое дело быть страдающим. Это разная боль. Несравнимо разная боль. И я решительно направилась к прудику. Не знаю, ты можешь поверить или нет, но все случилось именно так, я не находила прудика, нет, не специально, просто не находила. Дорогу я знала хорошо, прекрасно, как свои пять пальцев. Но, просто-напросто прудика больше не было. Я кинулась в северную часть леса, в южную часть, но прудика не нашла, точно высох, испарился. Я села и зарыдала, думала, каким же образом ослепить себя. Каждый день я возвращалась туда к пруду, к высохшему пруду, с надеждой ослепить себя. Я сидела там целыми днями и безнадежно плакала. Вот однажды некая пожилая женщина спросила меня, почему я каждый день прихожу сюда и плачу. Она в лесу собирала грибы. Женщина была толстая, еле подвижная, и еще с огромной сумкой, наполовину заполненную грибами. Я ничего не ответила ей. Боялась. Тогда она села подле меня, погладила мои волосы и разговорилась со мной. "Прудик ищешь?» - спросила она. Я удивилась, невольно, точно под гипнозом ответила "да". Она почему-то усмехнулась, точно зная, где пруд и сказала, "нет больше твоего пруда". Я испуганно молчала и она, чуть задумавшись, сказала, что "нельзя превратить себя в больного, лучше стать лекарем, чтобы от тебя был толк, польза. Лучше искать, кого лечить, чем искать себе спасения - сказала она, - твое назначение быть лекарем а не пациентом, каждый человек в жизни - это лекарь для кого-то. Счастлив тот лекарь, который находит своего пациента, вот как только ты найдешь своего пациента и вылечишь его, оживишь его и оживиться тот, кого ты омертвила". После этих слов она встала и пошла в глубь леса. Я сидела, удивленная, ошарашенная. Не знала, что еще спросить, что еще говорить. А когда она исчезла среди деревьев, я кинулась за ней, не знаю почему, просто хотелось быть рядом с ней, послушать ее речь. Что-то внутри меня надавило на меня, заставило с доверием отнестись к ней, к ее словам. Будто она в один миг стала для меня родным человеком. Но, я ее не нашла. Искала долго, упорно, настойчиво, но не нашла. Крикнула вслед, позвала, но не нашла. С тех пор много воды утекло, порою даже я забывала о той самой женщине, но боль брата всегда была со мной, внутри меня. Но я не привыкла жить с этой болью. Я старалась, как можно много хорошего делать для брата, помогала, отправляла его туда, куда он хотел. Он же художник. Ему нельзя оставаться на одном месте. Он чувствует мир, и все ему мало, он странствует не потому, что ему хочется познать как можно больше, а потому, что ему места мало на земле. С раннего детства он рисовал, я тоже рисую, довольно неплохо, многим нравиться, даже бывает, покупают мои картины. Но то, что рисует Адонис, это что-то другое, что-то неординарное, неземное. Будто он видит то, что так близко и так далеко от нас одновременно. Как-то раз я просила его нарисовать меня, знаешь, что ответил он, сказал, что я теплая, нельзя рисовать теплое. Странно, правда?