Мне 34. Черт его знает, много это или мало. Иногда кажется, что много. Вот сегодня… Я смотрела на свое отражение в зеркале и кусала губы. Еще недавно редкие серебринки в волосах, сегодня сплели там целую сеть. И я думала, сжав губы и морща нос, что с этим пора начинать бороться. А еще думала, отчего это здесь, в огромном городе, наполненном звуками многоголосой «родной» речи я чувствую себя хуже, чем там, где я чужая? Я не додумала еще этой мысли, и, предполагаю, мне это удастся нескоро. Но, как бы там ни было, я признаюсь в любви тому городу, который был и продолжает оставаться городом моей мечты, моей жизни – будущей или прошлой. Я просыпаюсь. В маленькой гостинице пахнет кофе и какао. Смешанный запах горячей выпечки и чего-то по-детски сладкого и интригующего. Я просыпаюсь с неутоленной жаждой смотреть. Смотреть на людей, которые говорят на плохо понятном, но таком родном, языке. Смотреть на дома, прижавшиеся друг к другу в непроходящем любовном экстазе, которому уже много веков. Смотреть на небо, по которому бегут облака, вроде бы такие же, как у нас, но все же другие. Определенно, другие… Я не знаю, проживи я здесь год, два, три, стала ли бы я грустить, глядя на них, стала ли бы с печалью покинувшего родину человека, мечтать о том, чтобы стать, как они, свободными, чтобы лететь, лететь туда, где я родилась?.. Стала ли бы ругать сырую погоду и промокшие ноги, в ностальгическом пылу утверждая, что и лето у нас теплее, и солнце ярче? Не знаю. До сих пор ничего подобного со мной не случалось. Но сейчас мне некогда об этом думать. У меня только неделя на то, чтобы надышаться тем воздухом, о котором я бредила всю свою жизнь, чтобы попытаться понять причины этого, или хотя бы сбить накал страстей, которые захватили меня в ту минуту, когда я садилась в самолет, готовящийся взлететь, взмыть в высоту, по привычному маршруту направляясь туда… В город моей мечты… Я не потягиваюсь в кровати, как люблю делать это дома. Мне хочется вскочить, выпрыгнуть из постели и лететь, лететь, лететь… И если я заправляю сама постель, то только оттого, что понимаю, что оставлять ее неприбранной – дурной тон. И меня по «советской» привычке коробит, что тот некто, кто скоро придет в номер, чтобы пропылесосить полы и сменить полотенца, может застать разинутую белую пасть моей берлоги… И мне кажется, он, должно быть, решит, что все русские (о, вот он, патриотизм, где проявился!) – неряхи. Впрочем, полагаю, так они и думают. Хотя, убейте меня, я не успела этого заметить ни разу. Может, тогда только, когда, услышав мою смешанную англо-французскую речь, портье, улыбаясь во все свои 32 искусственных зуба (Почему искусственых – не знаю. Может, потому, что они были ровнехонькие и белоснежные. Нам трудно себе представить такое состояние собственных зубов)… Так вот, улыбаясь, этот самый портье спросил меня: «Откуда вы приехали?» А потом, услышав и осознав ответ, долго недоумевал, отказываясь соглашаться, что я русская. Я не знала, радоваться мне этому или огорчаться. Не догадавшись спросить, а кто же я – по его мнению, я пришла к наглому выводу, что этот вопрос мог возникнуть только благодаря тому, что те из немногих фраз, которые я могла говорить по-французски, были произносимы мною с парижским (вот она - наглость!) выговором и невероятным удовольствием. Про удовольствие – ей богу, не вру, про парижский выговор – искренне надеюсь. Моя милая двухзвездочная гостиница с отвратительным видом из окна… Согласитесь, вид на бордового цвета водосточную трубу вряд ли можно назвать романтичным… Я люблю тебя… Я уходила из нее в никуда. Я не знала, куда пойду, я шла, по кривым улочкам, трепеща от невероятного счастья. Разве оно могло быть долгим? Впрочем до этого еще далеко. Не будем говорить о дурном, пока солнце заглядывает в малюсенький дворик, пока птица, усевшись на край крыши, ласково курлычет. Именно тебе… А кому ж еще? На «моей» улице с утра полно народу. Открываются лавочки, магазинчики… бутики… Я не знаю, как их назвать… Открывают их те, кто потом весь день простоит за прилавком с великолепной улыбкой на устах. Они говорят «Bonjour», едва я открываю дверь, чтобы войти, и я с такой же улыбкой тяну им в ответ «Bonjour»… Я быстро привыкаю делать это. Разве можно отказаться от того, чтобы получить порцию причитающегося тебе внимания? Мне кажется, я настолько привыкаю к этому, что захожу иной раз в магазинчик, в котором мне ничего не нужно. Почему бы нет? Ведь в любом из них мне будут рады… Я иду и иду… Иду сначала заглядывая в карту, потом – по уже проторенному пути. Мне навстречу из только что открывшейся лавочки выкатывается женщина, она опускается на колени и начинает мыть… Дверь, наличник, порог… Моет самозабвенно, словно старается протереть во всем этом дыры. Я прохожу мимо и здороваюсь. Она улыбается в ответ. «Bonjour»… Одна улица, другая… Светофор мигает, сменяя международный зеленый – «идите», на столь же понятный всем красный… Я машинально заношу ногу над мостовой… Не потому, что стремлюсь нарушить правила, по инерции… Просто потому, что в этот момент моя голова занята другим, я пытаюсь сообразить, куда свернуть, чтобы попасть на нужную мне улицу (хотя зачем мне нужна именно она так и остается непонятым, потому что на каждом углу есть нечто, на что можно посмотреть, куда можно заглянуть, что можно сфотографировать или записать на очередную видеокассету)… Но, как бы там ни было, я слишком быстро и совершенно невовремя оказываюсь на проезжей части и замираю, сообразив, что должна бы сейчас стоять на тротуаре, а не лезть под колеса автомобилей. Я жду мата… хм, знают ли они его… успокаиваю себя мыслью, что все равно ничего не пойму… и вижу, что автомобили стоят… Стоят они… Стою я… Этому я тоже научусь очень быстро. Уже начиная с этого, первого моего дня в Париже, я перестану в принципе смотреть на светофоры… А что на них смотреть, если все равно ЛЮБАЯ машина, оказавшаяся на моем пути, встанет по стойке смирно и будет улыбаться мне вслед? Я абсолютно «французской» походкой пересекаю проезжую часть. Я теперь знаю, чем французы отличаются от нас… Это первое, что я понимаю через полчаса после моего первого выхода в город. Они свободны… Свободны от страхов, которыми полны наши души. Страха, что тебя обольет грязью из лужи пролетающая мимо машина, что тебя обругает обливший тебя, потому что не убереглась, обругает, возможно, для того, чтобы скрыть неловкость, которую он ощутит (почему бы и нет, могут же и наши автомобилисты мучиться угрызениями совести), заметив, что теперь тебе осталось только возвратиться домой и переодеться… В конце концов, они, французы, свободны от тысячи иных страхов, которые живут в нас… Чтобы уже окончательно закрыть тему правил дорожного движения и их выполнения, остановлюсь на последней, маленькой детали, малюсеньком штришке, дополняющем картину моих взаимоотношений со всем тем, что движется, шуршит и рычит на улицах города. Эта - связана с мотоциклистами. Юноши и девушки, студенты и рабочие, подозреваю, я не смогу определить, на ком из них заканчивается список, пользующихся этим замечательным, рычащим, летящим, сверхскоростным транспортом… Именно мотоциклистка заставила меня вздрогнуть однажды, когда ее «конь» встал на дыбы едва ли не в полуметре от меня. Сознаюсь, я получила некоторый стресс, благодаря которому в течение следующих десяти минут все-таки рыскала по противоположной стороне улицы глазами в поисках очередного светофора… Девушка в красном шлеме, успокоив своего рыкающего друга, оглядела меня и… улыбнулась. Улыбнулась так, будто давно искала меня по всем дорогам, и вот, наконец, нашла… Улыбнулась, махнула мне приветственно рукой и, объехав меня, отправилась дальше… Я оказалась невежливой, я потрясенно смотрела ей вслед, пропустив вполне законную возможность пересечь улицу, чтобы приблизиться к привлекшему мое внимание сооружению с маленьким, огороженным решеткой, садику с фонтаном и цветами. В первый день мы прошли столько, что к вечеру еле волокли ноги. Хочу сразу оговориться, что в Париж я ездила не одна. Нас было трое… Две молодые женщины и двенадцатилетний ребенок - мой сын… К этому я вернусь позже, не сомневаюсь, мне будет, что сказать и об этом. Но пока… Пока… Я изучала Париж со всей прытью, на какую была способна. Хотя нет… Изучала – не то слово, совсем не то. Я жила там… Я шла, зная, куда иду. Я смотрела на открывавшиеся передо мной виды, зная, что здесь я была. Я была на Place Vendom (Вандомской площади), я видела казни на Гревской площади, я рыдала у суровых стен Консьержери, я молила о Божьей милости в Нотр-дам-де-Пари… Я была здесь… И я готова была идти и идти вперед, жалея только об одном: что слишком рано садится солнце. В первый день мы дошли до Лувра. Дошли, сами не заметив того. Только екнуло сердце, когда нога ступила на гравий сада Тюильри. Впереди я видела его… Передо мной был не музей, к которому следовало бы стремиться. Передо мной раскрывал своим объятья королевский дом… Дом, который Людовик XIV отдал для работы и проживания художникам, потомки которых и теперь сидят, обложившись своими работами, на бордюрных камнях, подпирая спинами подножия арки перед Лувром. Они ждут своего клиента с тем же спокойствием, с каким мы их обходим. Услышав русскую речь, один из них поднимает голову, окидывает нас веселым взглядом оливковых арабских глаз. «Вы русские? – говорит он по-русски почти правильно. – Мадам, давайте я вас нарисую…» Я смеюсь. Не надо… Я не хочу, чтобы меня рисовали. Именно сейчас - не хочу. А он, понимая это по-своему, продолжает уговаривать, заставляя меня еще активнее жестикулировать, выражая полнейшее, почти отчаянное несогласие. «Давайте нарисую, бесплатно… - потом, решив, видимо, что слова «бесплатно» – недостаточно, усиливает эффект… - «Бесплатно… На халяву…» Господи, «на халяву и уксус сладкий»… Я смеюсь, хотя мне становится почти противно… Неужели он знает и про уксус? Еще одна маленькая черточка к образу русских за рубежом… Я удаляюсь королевой, удаляюсь, ласково и величественно помахав ладошкой изумленному арабу. Он не понимает, почему такое очевидно выгодное для меня предприятие сорвалось. Конечно, откуда ему понять «загадочную русскую душу»? Розовые свечи каштанов, толстые, в полтора обхвата, стволы, и клошар, чистящий зубы под одним из раскидистых деревьев. Эта картинка заставляет меня замереть. Я слишком долго вынимаю из чехла камеру, желая запечатлеть это. Впрочем, может, и хорошо, что я не успеваю. Кто знает, не сочтет ли этот «чистюля» подобную выходку «вмешательством в личную жизнь»? Уже судя по тому, что мне в голову приходят подобные мысли, я понимаю, что начала адаптироваться. И начинаю одновременно с этим бояться, что потом, в общем, довольно скоро, придется «разадаптироваться», что представляется мне значительно более трудным и, сознаюсь, неприятным делом. Мы идем по саду… Вдалеке краснеет закат… Я иду через детство… Ароматы, тоненькими струйками спускающиеся с ветвей деревьев, в который раз заставляют меня останавливаться. Жасмин… Миндаль… «Железное дерево»… Под ним я останавливаюсь надолго. Я не смею сорвать маленькие цветочки. То, что я непременно сделала бы там, в России, здесь представляется мне невозможным. (Кстати сказать, мой сын до сих пор носит по всей Москве бумажки от съеденных по дороге конфет в поисках несуществующих урн… И это в Париже мы были только неделю). Но я останавливаюсь, чтобы вдохнуть знакомый запах, чтобы заснять малюсенькие розовые цветочки, которые мы ели в детстве, радуясь сладости, скрывающейся в бордовой чашечке каждого цветка. Почему мы называли его «Железным деревом»? Мне кажется, мы считали, что оно непременно должно тонуть в воде. Хотя, честно сказать, никто из нас никогда этого не проверял. Ну, пусть, «железное», так «железное». Во всяком случае, я вдоволь настоялась под ним, чтобы через несколько минут двинуться дальше безо всякого ощущения потери. Я ничего не теряла. Я обретала… Этот сад, эти улицы, эти дома… Багеты и круассаны… Устрицы и луковый суп… Вечерний туман над Сеной и неподвижные, погруженные в раздумья, спрятавшиеся за шпилем Нотр-Дама, чудовищные химеры, созданные фантазией Виолле-ле-Дюка. Я сижу на скамейке у Нотр-Дама, сижу и наблюдаю, как садится солнце, как постепенно исчезают в полумраке изумительные детали порталов, на которые можно смотреть и смотреть бесконечно. Сцены Небесного Суда, Рая и Ада… Они стаивают, растворяются в подступившей к самым стенам собора темноте. А я сижу… Смотрю на очередную фигуру на коне… На играющих у подножия памятника детей… На выплывающий из-за облаков месяц… И забываю, что мне надо возвращаться в отель, что я, в сущности, плохо представляю, как должна это сделать, потому что сегодня – первый день моего пребывания в этом городе, и я ни разу не спускалась в метро, о котором меня не однажды предупреждали… Я жду, что заблужусь в нем, что мне там непременно встретятся все отбросы общества, которые только и ездят на метро… «Все приличные люди ездят на автомобилях»… Значит, все неприличные у них слишком похожи на приличных, потому что ни разу за всю неделю мне не пришлось испытать ни одной неприятной минуты под землей. Что ж… Еще одно доказательство верности теории относительности? Мы идем обратно, поворачиваем с одной улицы на другую, и радостно прибавляем шагу, когда на очередном повороте перед нами открывается знакомый вид… «Bonsoir»… - Добрый вечер. - Добрый вечер… - Как провели день, мадам? - Спасибо. Очень хорошо… - Вот ваши ключи… Рад, что вам понравилось. Что-нибудь желаете? Доброй ночи, мадам… Портье уже сменился. Этот постарше и повыше… Он протягивает мне ключи, слегка касаясь моей руки. И улыбается. Я улыбаюсь в ответ, чтобы снова услышать. - Если вам что-нибудь потребуется… Хорошо, я буду иметь в виду… «Знаешь, французы в отношении женщин, во всяком случае, - хорошо воспитанные грузины»… Оставим некоторую спорность этого утверждения в стороне. Я знаю, что имела в виду моя подруга. И в этом смысле я с ней согласна. Самое главное в этой фразе, для меня, во всяком случае, - «хорошо воспитанные». Я стою на набережной, у самого поворота на Турнельский мост. Отсюда открывается чудесный вид на Нотр-Дам, и я озабочена мыслью, как бы это снять получше… Чтобы видна была легкая дымка только что распустившейся листвы, а за ней – широкое полукружие апсиды Нотр-Дама. Я долго, чрезвычайно долго примеряюсь, то вскидываю камеру повыше, то, напротив, опускаю ее вниз… Ставлю локти на еще теплый от только что спрятавшегося за небольшую тучку солнца камень, чтобы удержать камеру в нужном мне положении. Я так увлечена, что ничего не вижу и не слышу. Не вижу, как около меня останавливается молодой мужчина. Не слышу, как он тихонько окликает меня, когда я едва не попадаю ногой в ловушку – первую ступень лестницы, ведущей вниз, к Сене… Ему приходится ухватить меня за локоть. - Простите, - улыбается он, - вы могли упасть. Могла. Хотя понятно, что теперь это только очень милый для знакомства повод. Спасши меня от вывиха лодыжки, по меньшей мере… он не собирается уходить. Он еще некоторое время ждет, наблюдая за тем, как я вожусь с камерой. А я со своей стороны наблюдаю за ним. Я чувствую его присутствие, и понимаю, что камеру от лица все же придется убрать. - Вы изучаете город? Вы здесь в первый раз? - В первый… - соглашаюсь я. - Хотите, мадам, я покажу вам Париж? Я с улыбкой качаю головой. Интересно, что бы он сказал, если бы выяснил, что ему предстоит показывать город не одной сумасшедшей туристке, готовой свернуть себе шею, лишь бы снять собор с понравившегося ей ракурса, а целой группе… Просто не компания, а «мама, папа, восемь детей и грузовик»… - Нет, спасибо, - я улыбаюсь (это уже вошло в привычку). – Простите, меня ждут. Меня никто не ждет. Эти «гаврики» давно свернули за угол, совершенно не обращая внимания, что потеряли меня где-то позади. Он откровенно огорченно разводит руками. - Жаль. Я сделал бы это с удовольствием. Не сомневаюсь. Я делаю несколько шагов спиной вперед, отступая, машу ему рукой. «Au revoir»… - До свидания. Прохожу до середины Турнельского моста и оборачиваюсь. Я чувствую его взгляд на себе. Он стоит на прежнем месте. Заметив, что я остановилась, он поднимает вверх руку. Улыбается и кричит: - До свидания, мадам. Вы очень красивая! Я смеюсь и машу в ответ. Хорошо, что он обошелся этими незатейливыми словами, иначе я могла ничего не понять. Было бы обидно… Я вспоминаю наше первое утро… Не очень теплое… Серо-голубое небо, почти холодный ветер и мы, немного растерянные открывшимися перед нами перспективами и полной нашей неспособностью решить, куда идти в первую очередь и что делать. Мы отправляем в наши рты наш первый круассан: очень мягкий, очень пушистый и пахнущий маслом. Запиваем все это кто чем… Поставленные перед возможностью выбирать, мы заставили обслужить нас по полной программе. - Cafe? The? Chocolat? Я повторяю все это с милой улыбкой, только заменяя вопросительную интонацию на утвердительную и еле заметным жестом указывая, кто именно и что заказывает. Разумеется, если можно выбирать, значит, я буду кофе, «мелкий» – какао, а наша спутница – чай. Следует добавить, что после нашего заказа у принесшего нам все это официанта и портье в одном лице возник следующий вопрос… С неизменной улыбкой на лице он спросил: будет ли мадам черный кофе? или с молоком? «Мадам» выбрала черный. По двум причинам… Первая вполне естественная: я больше люблю черный кофе. Но должна сознаться, что «кофе с молоком» я отвергла еще по одной причине… Мне не хотелось заставлять его идти еще и за молочником. Глупо? Потом мы привыкли к разнообразию в предлагаемых напитках, стали отказываться порой от апельсинового сока, а ребенок, на второй день благополучно усвоив все, что нужно говорить от момента входа в кафе до момента выхода из него, с удовольствием рокотал «merci» и «au revoir». И даже махал рукой портье, вызывая у того очередной «улыбочный» спазм. Мы столько всего увидели. Нам этого не забыть. Мой сын теперь вскрикивает огорченно, увидев, как разъяренная толпа на площади Бастилии, бьет витринное стекло Французского Национального Банка. - Мама, что они делают? Представляешь, еще неделю назад, мы стояли на этом месте. А вон там мы видели… Мы так много видели… Мы видели музеи и дворцы, памятники в садах и на площадях, дома с бесконечными памятными табличками… «Здесь жил и умер Шопен»… «Здесь женился на мадам такой-то маркиз такой-то»… «…венчался Людовик XIV…» «Здесь провел свой последний день Робеспьер»… «Здесь пали в борьбе с фашистами участники Сопротивления»… «Ici… ici… ici» Каждый дом, каждый камень, каждый человек… Короли и революционеры, ученые и студенты, католики и протестанты… Всех примирило время, обо всех осталась память… Мы сидим на автобусной остановке. Смотрим через площадь на то, как движется поток автомобилей и думаем, куда бы двинуться нам. Небольшая яркая точка на плане, расположившемся на прозрачной «боковушке» остановки, привлекает наше внимание… План… План района… Заметно обветшавшая уже карта быстро отправляется в карман. «Vous etes ici»… «Вы находитесь здесь»… Как мало надо человеку, чтобы почувствовать себя человеком! Вот это «vous etes ici…» на карте, говорящее, что кто-то позаботился и о нас, тех, кто в первый раз шагает по улице Сент-Оноре, кто в первый раз ступает на площадь Этуаль, кто впервые видит Пале-Рояль… Непривычная для нас забота, действительная, ненавязчивая… Она делает нас глуповато-растроганными. Она заставляет моего сына ответить на вопрос: «Что тебе понравилось в Париже больше всего?» – очень коротко… «ЛЮДИ»… За этим его «люди» стоит очень многое… Небольшой пример… Наша маленькая группа бредет по Парижу. Именно бредет, потому что многое мы уже посмотрели, многое сфотографировали. А теперь, когда до отъезда осталось полдня (мне придется сейчас нарушить даже ту весьма относительную временную последовательность, которой до сих пор я старалась придерживаться), мы находимся в несколько расстроенном состоянии. На длительное путешествие у нас уже нет времени, и остается только обойти еще раз окрестности. - Мы еще не видели Сакре-Кер, - говорю я. – А живем – до него рукой подать… - Так идем туда… Мы говорим по-русски. - Сакре-Кер? – останавливаеся возле нас пожилая француженка с лохматой собачкой на длинном поводке. – Вы ищете Сакре-Кер? Мне неохота объяснять, что, в сущности, мы ничего не ищем. Неохота потому, что по-французски я говорю определенно недостаточно хорошо, чтобы с ходу построить длинную фразу, а согласиться с этим утверждением кажется мне гораздо более легким делом. Я соглашаюсь. - Сакре-Кер в той стороне, - ее рука взлетает, обдавая нас тонким ароматом незнакомых духов. Француженка говорит медленно, чтобы мы могли понять. И я понимаю. – Перейдете на ту сторону, потом налево. - Спасибо, - я улыбаюсь. – Большое спасибо. В самом деле, меня трогает ее неожиданное участие. Я привыкла, что, если у кого-нибудь из них спросить дорогу, они будут объяснять и объяснять, пока не увидят, что ты точно все понял. Но тут мы никого ни о чем не спрашивали. И я признательна ей за внимание, с которым она отнеслась к нам. Мы киваем ей еще раз и отправляемся по указанному нам пути. Мы идем по одной стороне, женщина с собачкой – по другой. Мы похожи на детей. Мы заходим в магазинчики, которые попадаются на нашем пути, мы глазеем на витрины, мы меряем шляпки в шляпном магазине и долго восхищенно смотрим на выставленные в витрине зонтики… Огромные и маленькие, с бахромой по краям и без, с резными деревянными ручками и стилизованные под суперсовременность – какие-то чудовищно блестящие зонты с никелированными ручками и длинными шпилями. Мы идем молча, поглядывая по сторонам, стараясь запечатлеть в своей памяти все, что только можно. Лохматая белая собачка метит столбы на противоположной стороне улицы. Наконец, перед нами открывается тот великолепный вид, который так знаком нам по многочисленным открыткам. Зеленый Монмартрский холм, на вершине которого величественно возвышается белоснежная базилика, и белые купола, тонущие в синей глубине весеннего неба… - Если вы хотите подняться туда, вам нужно обойти его слева. Там – фуникулер. Знакомый голос, знакомый аромат. Я оборачиваюсь и замираю. Женщина улыбается нам так искренне, что мысль, неожиданно родившаяся одновременно в трех наших головах, обжигает, заставляя меня смутиться и закусить губу. - Спасибо огромное, - лепечу я. Я надеюсь, что ошиблась, подумав, что именно ради нас она проделала весь этот путь, в то время, как мы развлекались, как могли, во всех встреченных нами магазинах. И с ужасом понимаю, что все именно так и есть. Она, действительно, провожала нас. Она же, удостоверившись, что мы благополучно достигли цели нашего путешествия, благожелательно машет нам и уходит. Удивительное ощущение свободы… Вот самое главное, что запоминается… И надолго, к сожалению. Свободы и взаимного уважения… Пролетающий мимо мужчина, задевает меня локтем. Самую малость… В сущности, я могла этого и не заметить. Тем более, что обвешана сейчас как новогодняя елка. Дамская сумка с одной стороны, камера – с другой… Все это довольно значительно увеличивает мои размеры. И я едва умещаюсь на узкой дорожке для пешеходов. - Простите, - он оборачивается и покаянно прижимает руку к сердцу. – Простите, мадам. Я ошеломленно пожимаю плечами. Не за что… Я снимаю маленький красного кирпича домик, вжавшийся в простенок между двумя более современными домами. Он выглядит так трогательно. Маленький домик с фигурой то ли мушкетера, то ли какого-то иного гвардейца на фасаде. Снимаю долго, приближаю и удаляю, пытаюсь найти самый удачный ракурс. И слышу, как около меня затихают чьи-то шаги, прекращается всякое шуршание и разговоры. Я опускаю камеру. Я стою прямо посреди дорожки. И несколько человек терпеливо дожидаются, когда я закончу снимать. Я перестаю снимать, движение народа по бульвару возобновляется… Сен-Венсенн… Тихое, ласковое утро… Тихий, уютный район. Слышно, как щебечут в ветвях птицы, как тикают часы на стене старого дома… Розовый дождь из лепестков, летящий с деревьев, и огромный старинный фонарь на углу… Этого я не могу пропустить. Несчастная камера не знает отдыха в эти дни. В порыве вдохновения я отхожу все дальше и дальше на проезжую часть. Стены Венсеннского замка… Ров… Мост… И море розового… Мне кажется, я никогда этим не насыщусь… Выехавший из двора напротив автомобиль никак не может развернуться, потому что я со своим неутолимым желанием запечатлеть все, что только возможно, занимаю просто добрую половину его жизненного пространства. Мужчина за рулем сдает назад, двигает машину вперед, и снова сдает… Я замечаю это уже в самом конце его долгого маневра. Я отхожу в сторону и виновато улыбаюсь. Он улыбается в ответ весело и понимающе. И, уже отъехав, машет мне рукой. Я люблю этот город. С увитыми плющом стенами, с нарисованными кошками на печных трубах, с кипарисами на крышах, с улыбающимися полицейскими и уличными музыкантами, играющими «Старинную французскую песенку» Чайковского… Ну, пусть не Чайковского… Пусть просто - старинную французскую песенку… Я полюбила его еще больше, хотя мне и представлялось это прежде невозможным. Я только растравила душу, побывав здесь. - Приезжайте еще, мадам, - улыбается портье. - Вы уезжаете завтра? – спрашивает молодой француз за прилавком магазина, в котором мы покупали ежевечерне что-нибудь на ужин. – Жаль… Приезжайте еще… - Последний раз? – переспрашивают нас в китайском ресторане, принося нам салат из проросшего маша и креветки в ананасовом соусе. – Жаль… Возвращайтесь… «Merci», - машинально благодарю я за что-то стюарда в самолете. И он понимающе улыбается. - Да не за что. Я ступаю на родную землю… Улыбаясь, подхожу к столу паспортного контроля. - Добрый вечер. Холодные глаза изучающе меня оглядывают. «Родина встречала ее хмурыми лицами пограничников». Я не знаю, почему мне приходит в голову эта строчка. Я даже не знаю, прочла ли я ее где-то или она - мое собственное детище… Зато я очень хорошо понимаю, что если я не перестану улыбаться, меня определенно решат досмотреть, чтобы понять, чему это я так радуюсь… И улыбка сползает с моего лица. Я возвращаюсь домой, к обычной жизни. Из «мадам» очень быстро и бесповоротно превращаюсь в «женщину»… - Ну, вы будете что-нибудь брать, женщина? - Чем я могу помочь вам, мадам? Прости меня, Родина, если я выберу второй вариант. |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
