Возможно, в предместьях Винницы, Житомира или в тихом Овруче, где евреи испокон веков жили компактно, чуть ли не общинно, ничего подобного с еврейским мальчиком по имени Додик не могло бы произойти, не то, что в глубинке России. Впрочем, наверняка, фаталисты, коих особенно в смутные времена появляется с избытком, начнут мне возражать, мол, место проживания тут ни при чём – просто такая у вашего еврейчика судьба. И куда ни переселяй мальца, раз так написано у него на роду, оно обязательно случится, хоть спрячь его в Антарктиде или увези на Северный полюс.

Казалось бы, воспитанные в духе атеизма, убеждённые материалисты, представители моего поколения в последние годы стали сдавать свои позиции. Вот уже и в моём близком окружении появляются те, кто начинает истово верить в Бога или оказывается вдруг в сетях, расставленных сектами, магами, прорицателями и чародеями всех мастей и калибров, уверяющих, что ничто в этой жизни от нас не зависит.

И как тут не начать сомневаться в истинности некогда «единственно верного» учения материалистов, если то и дело, с одной стороны, сами сталкиваемся с такими ситуациями, в которые попадаем помимо нашей воли, как ни противься им, как ни старайся их избежать, словно кто-то заранее всё предначертал. А с другой стороны, с младых ногтей привыкшие доверять печатному слову, мы начинаем чувствовать, как и в нас поселяется червь сомнения. И происходит это всякий раз, когда вдруг встречаем во вполне авторитетной газете материалы о провидцах и провидицах, способных прочесть тайную карту судьбы для каждого страждущего. Само собой разумеется, что в наше меркантильное время услуга подобного рода осуществляется за весьма приличное вознаграждение – у современных оракулов, видите ли, это единственный источник дохода. Тем не менее, многим и последнего потратить не жалко, чтобы узнать, чего ждать в будущем для себя и для своих близких, и, конечно, прежде всего – для своих детей. Стоит ли, к примеру, жилы рвать, если тебе, предположим, и так уготовано преуспеяние и благоденствие? Нужно ли силой заставлять своего сына корпеть над математикой, когда по судьбе ему предстоит стать популярным шоуменом, которому, если и понадобится что-то из точных наук, так это арифметика, да и то для того лишь, чтобы деньги считать? А случись подобного рода терзаниям проникнуть в сознание тех, кому пристало профессионально воспитывать детей? Что тогда? Тогда - жди катастрофы. Зачем растрачивать перлы души на бессмысленную работу, дённо и нощно втолковывая воспитуемому, как он должен поступать в той или иной ситуации, чтобы не сотворить зла? Зачем, когда результат усилий воспитателя заранее известен: ребёнок всё равно поступит по-своему. Поступит так, как начертано в карте его судьбы.

И тут никакие Песталоцци и Каменские, а тем более Макаренки и Сухомлинские не смогут нам объяснить, как в благополучной семье, где царят мир и любовь, где ждали первенца, как Божьей награды за праведные дела, вдруг появляется на свет настоящий выродок. Слово это, конечно же, бранное, может, потому и компьютер подчёркивает его красной волнистой линией: мол, негоже так выражаться. А если постараться увидеть глубинную сущность человека, которого иначе, как выродок, не назвать? По-моему, это, прежде всего, вырожденец, во всём обличье которого, по крайней мере, в его чисто внешней оболочке нет ничего общего ни с отцом, ни с матерью, ни с другими ближайшими родственниками. И если в раннем младенчестве в таком ребёнке родичи, нередко занимаясь самообманом, отыскивают некоторую схожесть с собой, стоит дитятку немного подрасти, она пропадает на глазах – обманывайся, не обманывайся. Однако вырождение внешних признаков схожести с роднёй – это ничто по сравнению с тем, какие разительные отличия до поры до времени прячутся во внутреннем мире выродка. Они, к тому же, не только выделяют его из привычного окружения, но нередко вступают в жестокий конфликт со средой, его породившей, точнее, - давшей ему жизнь. Правда, у личностей, от природы слабых духом, подобные отличительные особенности могут так и остаться в зародыше. Случается, например, когда малыш с абсолютным слухом, длинными пальцами, тонкой душевной организацией, способностью мыслить образами, никогда не станет ни музыкантом, ни поэтом. И будет он мучиться и терзаться, работая у станка или просиживая целый день в каком-нибудь затрапезном офисе не менее затрапезной фирмы, а всё потому, что не хватило духу бросить всё, перестать плыть по течению, чтобы реализовать дарованные ему природой способности. Впрочем, таков удел большинства слабых личностей.

Но к таковым не относился Додик Кумпянский. Вот только, похоже, его главной отличительной особенностью, выделявшей его из среды, были не какие-то творческие способности, а величайший дух противоречия, проявившийся с первых часов его жизни и обнаруживший себя с первым вздохом. Как нередко говаривала его бабушка Фаня, он даже в пелёнках демонстрировал свой норов, изворачиваясь, словно уж, и не давая себя крепко запеленать, отчего и царапал собственное личико неугомонными пальчиками, которые венчали тонкие прозрачные, но очень острые ноготки. Впрочем, не поддайся желаниям младенца высвободиться, силой удержи его ручки и туго обмотай крохотное розовое тельце байковой пелёнкой, как знать, может, и удалось бы на корню, как говорится, подавить в новорожденном дух бунтарства и всепоглощающую жажду свободы. Однако послабления, с первых дней данные ему взрослыми, боязнь нечаянно причинить мальчику боль как раз и легли в основу взаимоотношений между ребёнком и его родителями, которым и в голову не могло прийти, что жалость и безмерная любовь таят в себе порой много зла.

Мальчик, получивший от отца с матерью прекрасное библейское имя Давид ещё тогда, когда он находился в утробе, был и впрямь непохож ни на кого из близких. Ни по линии Гольдбергов (именно такую девичью фамилию носила мать Додика Мира), ни по линии Кумпянских никогда, по крайней мере, в обозримом прошлом, не рождалось младенцев с золотыми волосами и пронзительно-голубыми глазами. Правда, говорят, у всех новорожденных глаза голубые, и лишь через месяц-другой меняют цвет. Но у этого малыша они останутся небесными и через неделю, и через месяц, с той лишь разницей, что прибавится к ним лучезарная синь вокруг зрачка. Для обеих же еврейских семей была характерна жгуче-чёрная масть: карие глаза и чёрные, реже – тёмно-каштановые волосы. Роскошная копна вьющихся волос украшала их головы в молодости. А после тридцати, причём не постепенно, как у большинства людей: с отдельных сединок или прядей, а разом, превращалась она в серебряную лунь, нимбом возвышавшуюся у женщин – над аккуратной причёской, у мужчин – над ровной блестящей лысиной.

Посмотреть на новорожденного, так напоминавшего ангелочка с рождественских открыток, пришла чуть ли не вся родня, по крайней мере, те из них, кто безвыездно жил в Стеклове. Малыш, и вправду, был с золотыми кудряшками на голове и мягким рыжим пушком по всему, в складочках, крохотному тельцу.

-Ну, ты, Мира, и выдала! – одни с восторгом и умилением, но, всё же, большинство - с нескрываемым удивлением и недоумением восклицали пришедшие на смотрины, один за другим наклоняясь над детской кроваткой, выдвинутой для знакомства малыша со своими родственниками на самую середину комнаты. Через минуту-другую сюда поставят стол, за которым пройдёт пышное застолье по случаю рождения очередного младенца в сильно разросшейся после войны династии Кумпянских – Гольдбергов.

Стеклов располагался в глубоком тылу. И многие еврейские семьи, у кого была в этом милом провинциальном городке родня, ещё весной сорок первого, когда поползли слухи о том, что фашистская Германия вот-вот нападёт на СССР, попытались перебраться сюда, поближе к Уралу, с Украины, Белоруссии и Прибалтики. Умные и хитрые от природы (тот, кто этого не признаёт, тот просто необъективен или завистлив), многие евреи, надумавшие переехать, свой отпуск приурочили к майским праздникам, во время которых они, якобы, отправились навещать родню. На самом же деле так тут и остались. Казалось бы, зачем нужны были все эти предосторожности? Просто время было такое, когда не лишним считалось подумать: как бы чего не вышло? Переезжали сюда и позже, бросая разорённые войной дома. Правда, удалось это переселение далеко не всем – кто-то сгинул на фронте, кто-то погиб под бомбёжками, кто-то разделил печальную участь своего веками гонимого народа, подвергшись физическому уничтожению со стороны фашистов-оккупантов. Может, потому те, кто остался, сохранили в себе и стараются привить своим детям чувство национального самосознания и его две обязательных составляющие – единение и взаимную поддержку?..

Едва закончились смотрины, бабушка увезла внука к себе в спаленку, поставив кроватку вплотную к лежаку. Его сделали из старой громоздкой тахты, которую пришлось укоротить, чтобы уместить в небольшой кладовке, переоборудованной под спальню сразу же, как только Фаина Михайловна переехала к дочери после смерти своего мужа Марка Семёновича исключительно для того, чтобы помочь молодой семье. Свою же трёхкомнатную квартиру она оставила на старшего сына Лёву. Как раз они затеяли у себя грандиозный ремонт, с переносом одной из стен, с заменой окон и дверей, что вообще стало возможным только сейчас, когда старшие девочки стали жить отдельно и когда, наконец-то, Лев смог взять целевую льготную ссуду в банке. Кстати, они всем своим многочисленным семейством, в полном составе, пришли на смотрины племянника, заняв изрядную часть мест за столом. Даже Мара с Риммой, хоть и прописанные в Стеклове, но жившие в Подмосковье, приехали на торжество.

Собирались породнившиеся семьи в столь расширенном варианте лишь в дни больших событий: радостных – таких, как помолвка, свадьба, рождение ребёнка или очередной юбилей, и печальных, коими становилась чья-либо смерть, с последующими поминками сразу после похорон и далее, в дни, согласно сложившейся традиции. Кстати, впервые по поводу Додика Кумпянского оба семейства, правда, не в таком представительном варианте, но уже собирались. Только никто ещё не знал тогда, какое имя дадут родители своему первенцу. В тот раз родственники приходили поздравить Мирру с первой и такой долгожданной беременностью.

Не знаю, может, потому, что сама некогда перенесла это бремя и не понаслышке знаю, какие ощущения переживает женщина, впервые забеременев, лично я не приемлю коллективного обсуждения самочувствия будущей роженицы даже самыми близкими людьми, в том числе и родственниками.

Зачатие, как и беременность, мне всегда казались не просто делом интимным, но и настоящим таинством. Когда же медицина так шагнула вперёд, что уже в первой половине беременности стало возможным с помощью УЗИ узнать, кто родится: мальчик или девочка, появление первенца, по-моему, вообще перестало быть таким чудом, каковым было ещё совсем недавно. И вообще продолжение рода человеческого перешло в некую иную категорию. Но мне это почему-то не очень нравится. И пусть меня кто-то обвинит в ретроградстве и старомодности, не перестану удивляться тем женщинам, которые не только не прячут от сторонних глаз свой растущий живот, но, наоборот, всячески выставляют его напоказ, вплоть до того, что одевают несуразные, не подходящие для особого случая топики, обнажающие начавший деформироваться пупок. Но и это не главная перемена в современных беременных женщинах, хоть молодых, хоть не очень, которая лишает их возможности пережить беременность и рождение ребёнка как таинство: они, ничуть не смущаясь, делятся с подружками и просто знакомыми подробностями совершенно новых мироощущений, появившихся у них с зарождением во чреве новой жизни, которой вскоре предстоит увидеть свет. Ах, как многого они лишают себя – эти милые женщины: исчезают тайна и загадка, которые во все времена были так пленительны в представительницах слабого пола рода человеческого. Впрочем, не удивлюсь, если даже женщины моего поколения со мной не согласятся…

Среди тех, кто проживал в Стеклове, даже среди стариков, не было не только ортодоксальных евреев, но даже тех, кто считал бы себя просто иудеем. Современные представители двух старых еврейских династий вели обычную светскую жизнь, в которой, как в общей на всех карусели, вертелись вместе с ними потомки славян и татар, бурятов и калмыков, кавказцев и прибалтов, многие из которых давно забыли, чем некогда жили их предки. В старом провинциальном городке с трёхсотлетней историей время давно всё расставило на свои места. В нём мирно сосуществовали те, чьи предки когда-то были истинными православными и католиками, буддистами и русскими старообрядцами, мусульманами и иудеями. Сегодня, продолжая жить с иноверцами под одним небом, похоже, никто даже знать не хотел о том, что их пращуры в течение веков пребывали между собой в состоянии необъявленной войны всего-то из-за различий во взглядах на мироустройство и на то, каким богам молиться. Первыми переселенцами в эти места были ремесленники и кузнечных дел мастера из северных территорий России, где местные крестьяне не знали крепостного права, а люди мастеровые, не из деревень, а из слободок, наоборот, всячески притеснялись богатеями, как благородных кровей, так и купцами всех мастей. Потому-то несколькими обозами, где разместилось сразу с десяток семей, едва весеннее солнце прогрело землю, они двинулись на Восток, к Уралу, где по слухам в мастеровых людях нуждались, так как именно там в те давние годы и начинала зарождаться российская промышленность. Параллельно с жильём северяне начали закладывать и первое в здешних местах стекольное производство. А позднее, когда сюда за стеклом стали приезжать со всей округи, в том числе и из уезда, нуждавшегося в хорошем стекле, продолжавший расстраиваться во все четыре стороны городок как-то сам собой получил и своё имя. Правда, существовала и иная версия появления названия, чему нашлись свидетельства, в том числе, и в местном краеведческом музее: якобы среди первых переселенцев самой многочисленной была семья кузнеца Ивана Стеклова. Но, наверное, обе версии имеют право на жизнь. Так или иначе, поскольку Стеклов был основан русскими, то те, кто поселялся в нём впоследствии, постепенно перенимали обычаи и устои первопроходцев, со временем начиная считать их своими. Если что и осталось от старых традиций в национальных семьях, то это, пожалуй, лишь кулинарные предпочтения и, конечно же, бережно сберегаемые и передаваемые из поколения в поколение рецепты старинных бесхитростных национальных блюд. Сохранились они и по сей день, когда минул уже век ХХ. Такова, вкратце, история Стеклова, если верить материалам, собранным в местном музее, одном из старейших в области. Кстати, он был больше похож на этнографический музей, чем на музей краеведческий. Об этом красноречиво говорили и собранные в нём материалы, и та научная работа, которую в нём проводили как местные, так и приезжие учёные-этнографы.

Каждая хозяйка еврейского дома, как любил говаривать покойный Марк Гольдберг, старалась изо всех сил, особенно по большим семейным праздникам, преуспеть в пускании пыли в глаза родственникам и накрывала стол по-царски даже в те времена, когда на прилавках магазинов было шаром покати. (Впрочем, наверняка, то же самое можно бы было сказать о многих хозяюшках, причем, совсем неважно, представительницами каких национальностей они являются, и в каком месте живут). А ведь случалось в отечественной истории, что раздобыть палку сервелата или баночку печени трески можно было, если, не пойдя на преступление, то уж, по крайней мере, изощрившись настолько, чтобы почувствовать к самому себе такое уважение, которого, может быть, достоин человек, совершивший подвиг. Для Марка Семёновича и его сверстников этот отрезок истории как раз пал на годы их молодости. А всё, что случалось в молодости, как правило, сохраняешь в запасниках души на всю оставшуюся жизнь, наверное, для того, чтобы с грустью и умилением вспоминать об этом в старости, тихонечко вздыхая и украдкой от внуков утирая слезу…

Не то, чтобы всё, что осталось в прошлом, было лучше, чем настоящее, просто приходит рано или поздно время осознания горькой истины: большая часть того, что отпущено, уже осталась за поворотом – отсюда и неожиданные слёзы.

Сама не единожды бывая гостьей на подобных праздниках в еврейских семьях, не переставала удивляться тому, как обставляется вынос главного блюда - «рыбы-Фиш». Её неизменно водружают на середину стола в массивной продолговатой расписной тарелке, по форме напоминающей селёдочницу. Обычно её передают от матери к дочери, так как современная промышленность не выпускает подобной посудины отдельно, а придаёт её, как правило, к большому столовому сервизу, который по карману далеко не всякой семье. И это торжественное действо сопровождается не менее торжественными словами: «А вот, наконец, и «рыба-Фиш!» Каждое слово в этой фразе словно чеканится и произносится не только неестественно громко, но и взволнованно – так, будто происходит священнодействие. Однако, как бы искусно ни была приготовлена фаршированная рыба, лично я всегда предпочтительнее относилась к мясу птицы, запечённой в духовке, или рёбрышкам барашка, зажаренным на открытом огне. Некоторое недоумение у меня вызывает и название традиционного еврейского деликатеса. По сути, получается нечто, вроде «масла масляного», так как «фиш» в переводе с идиша означает «рыба».

Когда Мира появилась в проёме двери с роскошной фамильной селёдочницей на вытянутых руках, гости зримо расступились, чтобы не помешать хозяйке поставить блюдо в заранее освобождённое для него место. После водружения по самому центру королевы стола все энергично заработали ножами и вилками, а молодой отец, выкладывая рыбу порциями в протягиваемые ему гостями тарелки, чуть ли не каждому из них говорил: «Кушайте, гости дорогие! Поверьте, так щука получается только у моей Миры».

То, что на его слова за столом никак не реагировали даже те, кто успел отведать рыбки, ничуть не огорчало и не смущало Ефима, скорее всего, просто потому, что он этого в столь торжественный и значимый для него день просто не замечал. Счастье способно застить не только глаза и уши, но и самоё разум.

Хозяин, словно маленький ребёнок, уткнулся головой в мягкий и тёплый, пока не вернувшийся после родов к прежним размерам живот жены, подошедшей к нему, чтобы убрать тарелку с остатками недоеденного салата из моркови с чесноком и черносливом в майонезном соусе, и чуть слышно прошептал: «Спасибо за сына, Мира, дорогая моя!»

Умиротворённый, красивый высокий еврей тридцати девяти лет от роду, Ефим Кумпянский восседал на почётном месте, переполненный чувством гордости за то, что, наконец-то, и он может считать себя настоящим, полноправным главой семейства. И случилось это в ту самую минуту, как он стал отцом, пусть поздно, но это не умаляло его радости. Лицо новоиспечённого родителя сияло, а крупные, чуть навыкате, чёрные, что уголья, глаза его просто горели, чего не могли не заметить гости за столом. Один из старейших родственников, взявший на себя роль тамады, остановив взгляд на блаженном лице хозяина, счёл необходимым именно в этот момент произнести самый главный тост торжества. Тост был красивым, витиеватым и многословным. В нём оратор не поскупился на эпитеты в адрес молодого папы, а пожеланиям всяческих благ и ему, и жене его Мире, и новорожденному Давиду, казалось, вообще не будет конца. Однако конец на самом деле близился, и мудрый старый еврей завершил свой длинный тост напоминанием гостям о том, что в доме, где только что появился младенец, негоже задерживаться надолго.

Кстати, в еврейской среде почти повсеместно помимо кулинарных традиций, испокон веков сохранялась ещё одна, более древняя, а потому и более строгая: она требовала недопущения смешения кровей. Правда, в те годы, когда женились Ефим с Миррой, смешанные браки не то, чтобы считались смертным грехом, - просто так было принято. Соблюдение же этого правила нередко приводило к заключению браков по предварительному сговору родителей, родственников или хороших знакомых. «А то, без вмешательства взрослых, мало ли до чего могут додуматься молодые на самом деле?- говаривали между собой старики, - вдруг дочь-студентка влюбится в однокурсника-татарина, а сын, которому едва исполнилось восемнадцать, решит взять в жёны не менее юную литовочку, с которой познакомился на отдыхе у моря? Разве ж можно такое допустить?» Конечно, предугадать всё - не дано никому, тем более в наше время, когда повсеместно рушатся старые традиции и обычаи, а для молодых людей сексуальная революция – это нечто из разряда событий, произошедших задолго до их рождения. Да и любая предварительная договорённость, как бы серьёзно к ней ни относились представители старшего поколения, - не догма. И если у детей вообще не лежит душа друг к другу, насильно их вряд ли кто-то осмелится обженить. Однако евреев в любые времена отличал не только незаурядный ум, но умение, где им выгодно, схитрить так, чтобы этого не заметили те, на кого эта хитрость направлена. И уж кто-кто, а старики - те не прочь использовать эти национальные качества, которые разумнее было бы отнести к разряду достоинств, не только в меркантильных, но и в марьяжных делах. Чтобы их задумки осуществлялись, они умудрялись через друзей и знакомых доставать путёвки для наречённых, которые сами об этом, впрочем, даже не догадывались, в одни и те же Дома отдыха и пансионаты, санатории и на турбазы.

Вот точно так же, вроде как случайно, оказались отдыхающими в одно время, в одном пансионате в Сочи Мира с Ефимом.

Задолго до их поездки, словно на совет в Филях перед решающим событием, собрались Кумпянские и Гольдберги на нейтральной территории, чтобы обговорить судьбу детей, тем более что оба уже были в том возрасте, когда пора иметь свою семью. Мире исполнилось двадцать шесть. После десятилетки она окончила музыкальное училище. Прекрасно играла и на скрипке, и на фортепиано. Успешно отучилась на курсах иностранного языка и вполне свободно говорила на английском и немецком языках, не считая идиша. Её несколько раз приглашали в качестве переводчика в мэрию, когда в город приезжали зарубежные инвесторы. Протекцию составила родственница, работавшая в секретариате. Увы, в штатном переводчике в Стеклове не нуждались ни в одном из учреждений, ни на одном из предприятий. Вакансии преподавателя музыки тоже было днём с огнём не отыскать. В единственной в городе музыкальной школе педагоги, в большинстве своём, давно уже перешагнули пенсионный рубеж, однако идти на покой не собирались. Так что случись молодому специалисту после училища или консерватории вернуться, получив диплом, к родителям в патриархальный городок Стеклов, они неизбежно пополняли армию безработных. Мира попробовала работать музыкальным руководителем в детском саду, но почти сразу поняла, что это не её дело. Там, скорее, нужен специалист, окончивший культпросветучилище. Сочинять сценарии утренников для детей от трёх до семи и разучивать их до тех пор, пока каждое дитятко не заучит отведённую ему роль назубок, у девушки не хватило терпения. Так что она проработала в детском саду лишь полгода.

Семья решила, что она непременно должна поступить заочно в какой-нибудь институт или университет, по окончании которого можно получить востребованную в Стеклове профессию, правда, какую, ни мать её - Фаина Михайловна, в прошлом школьный учитель, ни отец – Марк Семёнович, всю жизнь проработавший врачом, не знали. Другое мнение на этот счёт было у матери Ефима, которая давно мечтала о такой жене для сына, как Мирра:

-Зачем девочке ещё где-то учиться? Она и так всё сполна получила. Два языка, скрипка, пианино – это как раз то, что нужно современной молодой маме. Зачем молодой маме учиться, не понимаю? Представляете, как повезёт деткам, которым суждено родиться у такой мамочки! Она ж сама, без всяких там репетиторов, по-матерински может научить их и музыке, и языкам! А какими счастливыми станут бабушки и дедушки таких внуков, которые научатся играть на скрипке и на фортепиано и будут говорить на иностранных языках! Разве кто-то со мной не согласен?- как-то высказала сво ё мнение при встрече с будущими родственниками мать Ефима.

Наверное, представители от Гольдбергов были согласны, раз не стали ей возражать. Дочери и вправду пришла пора становиться матерью, да и Ефим Кумпянский был мужчина хоть куда - вполне самостоятельный, хотя, может, и несколько староват для Миры. Всё-таки разница в тринадцать лет! Впрочем, это лучше, чем, если бы всё было наоборот, как у современных поп-див, охочих до молодых любовников и мужей. Зато Фима ещё до сорока уже крепко стоял на ногах. После смерти отца именно ему перешло фамильное дело и отошло обувное ателье, на которое не претендовали три старших сестры, в своё время удачно вышедшие замуж и успешно занимавшиеся коммерцией ещё с конца девяностых. Кстати, у одной из дочерей Кумпянских в пригороде, в большом доме, построенном недалеко от магазина, принадлежавшего семье, почти безвыездно и жила мать Ефима, занимавшаяся хозяйством и внуками. Но по случаю переговоров с будущими сватами (она почему-то была уверена в том, что так тому и быть), Софья Натановна сделала исключение из правил, оставив внуков на няню на целый день, полагая, что игра стоит свеч.

Согласившись с тем, что Фима и Мира идеально подходят друг другу (правда, мнения детей они пока так и не спрашивали), родители решили отправить их на море, едва начнётся бархатный сезон, хоть и поврозь, но так, чтобы они обязательно встретились на отдыхе.

Молодые люди были знакомы между собой и до этого – пару раз встречались в гостях у общих знакомых. Но это было лишь шапочное знакомство, следствием которого становится обязательное приветствие при встрече. Однако оно отнюдь не повод, чтобы, к примеру, остановиться на улице, просто поболтать или обменяться новостями.

В пансионате же, где завтраки, обеды и ужины за одним столом, совместные вечерние прогулки по набережной, катание на катере и, конечно, время, проведённое вместе на пляже, за восемнадцать дней вполне могло сделать двух отдыхающих, которые раньше были едва знакомы, близкими людьми. А если окажется, что у них совпадают не только взгляды на жизнь, но и музыкальные, литературные и кулинарные вкусы, как это случилось с Ефимом и Мирой, считай, задумка родителей не была ошибочной.

Свадьбу сыграли через месяц по возвращении с юга. Самым заинтересованным лицом в том, чтобы со свадьбой поторопились, был отец Миры Марк Семёнович, известный в городе врач. Незадолго до этого он перенёс инфаркт и всё сокрушался, что может не успеть стать дедом в четвёртый раз. Он почему-то был уверен, во-первых, что дети дочери всегда ближе и роднее, чем дети, которых рожает жена сына, а во-вторых, старик надеялся, что на сей раз на свет, наконец-то, появится мальчик, которому он сможет с младенчества привить любовь к медицине. Ему вообще казалось странным, что никто из детей и старших внучек не последовал его примеру.

Опасения Марка Семёновича оказались пророческими: сначала из-за жуткой подагры он вынужден был оставить любимую работу. Привыкший за долгие годы к чёткому размеренному ритму жизни, который диктовала ему должность главврача районной больницы, став инвалидом, он потерял вкус к жизни, часто хандрил, был раздражительным, почти не общался с дочерью, забыв, что ещё совсем недавно так мечтал о появлении внука. Через два с половиной года после свадьбы Мирры его настиг ещё один инфаркт, выкарабкаться после которого Марк Семёнович уже не смог.

Мире, наконец-то, удалось устроиться преподавателем по классу фортепиано в музыкальную школу. Работа настолько увлекла её, что не удручало даже то, что у них с Ефимом пока никак не получалось зачать первенца, хотя и свекровь, и тёща были этим фактом не на шутку озабочены. Каждая из них настояла на том, чтобы дети прошли медицинское обследование, но не успокоились даже тогда, когда молодожёнам был вынесен вердикт: здоровы. Прошло ещё целых три года, прежде чем молодые осчастливили близких появлением на свет первенца. Им и был Давид, на смотрины которого прибыла чуть ли не вся местная родня, как по линии Кумпянских, так и Гольдбергов.

* * *

Похожим образом, а вовсе не на небесах, совершались браки и во многих других еврейских семьях Стеклова.

В предместьях городка, разросшегося, в том числе и по количеству населения в нём до таких пределов, что он вполне мог соперничать с областным центром, было немало зон отдыха: пионерских лагерей, домов отдыха и турбаз, ещё в бытность СССР строившихся чуть ли не каждым мало-мальски солидным предприятием. Километрах в ста от города, в роскошном сосновом бору, в стороне от дороги сохранилось несколько финских домиков, некогда принадлежавших местному обкому КПСС. Здесь проводила уик-энды партийная и советская элита. Дивный воздух, пропахший живительной смолой хвойных деревьев, довольно уединённое место, комфортное и добротное жильё, оборудованные всем необходимым спортивные площадки, теннисный корт, огороженный высокой металлической сеткой, – разве могло такое место долго оставаться бесхозным после того, как Советская власть приказала долго жить? А банька с четырьмя отдельными помещениями внутри: сауной, обшитой карельской берёзой, турецким залом, облицованным плиткой с восточным орнаментом, настоящей русской парилкой и большой чайной комнатой, больше похожей на банкетный зал?! Только ради этого многие бывшие партийцы старались хотя бы раз в месяц посетить это благословенное место. Комплекс из финских домиков был больше похож на затерявшийся среди сосен миниатюрный городок со своей инфраструктурой. Здесь были и своя котельная, и водокачка, поднимавшая из глубин земли удивительно чистую воду со слабым минерализованным привкусом. Чуть поодаль, у озера, стоял так называемый чайный домик, на самом деле выполнявший функции бара или мини-кафе. Одним словом: евро-сервис! Как только обком партии и все его многочисленные районные и городские комитеты самораспустились, приказав своим верным партийцам отправляться в свободное плаванье, кто-то из хозяйственников подсуетился и оформил базу отдыха в собственность местного леспромхоза. В течение нескольких последующих лет база не раз переходила из рук в руки, отчего стала даже захиревать, что и неудивительно – подобному хозяйству нужна постоянная забота. Наконец, в эпоху повсеместной приватизации у базы появился частный владелец, похоже, кто-то из бывших или их приближённых. Поскольку новоиспечённый барин, к тому же государственный деятель средней руки, постоянно жил и работал в первопрестольной, он оставил за себя на базе управляющего. Тот сдавал домики на время отпусков всем желающим, в том числе приезжавшим сюда издалека за экзотикой. С каждым годом желающих отдохнуть в хвойном лесу становилось всё больше. Добрая слава, вопреки бытующему мнению, что тут она дурной славе не соперница, распространялась со скоростью экспресса. Неукоснительно расширялся штат работников комплекса, теперь уже включавший в себя не только непосредственно обслугу, но и массажистов, супер-пупер-банщиков, ди-джеев и прочих организаторов весёлого досуга, медперсонал, тренеров и инструкторов по самым востребованным на данный сезон видам спорта. И всё же подавляющее большинство постояльцев базы составляли грибники, любители лесной ягоды и те, кто предпочитал традиционную, без модных наворотов, рыбалку с обычной поплавочной удочкой на тихом лесном озере, затерянном где-нибудь в глуши. Благо, озёр, поражавших изумрудной зеленью прозрачной воды, было в бору немало. Штатный менеджер-распорядитель, чаще всё-таки выполнявший функции проводника по окрестным местам, рассказывал отдыхавшим об истории края, о происхождении озёр и лощин, ссылаясь на материалы, собранные в местном краеведческом музее. Он всякий раз был столь убедительным, повествуя о ледниковом периоде и о том, какое влияние тот оказал на природу и климат здешних мест, что можно было подумать: перед вами современник и очевидец сползавшего на континент гигантского ледника. То ли рассказчик он был замечательный, то ли голос его завораживал (сказывалась традиционная театральная школа бывшего драматического актёра), только слушали его очень внимательно даже те, кто был на этой экскурсии по окрестностям уже не в первый раз. Иногда в голову приходила совершенно невероятная шальная мысль: уж не воспользовался ли этот любитель-краевед коридорами времени, чтобы прийти и поведать своим далёким потомкам о том, как всё на самом деле происходило. Так или иначе, почему-то хотелось верить, что тот и вправду миллион лет назад стоял где-то неподалёку на высоком холме и наблюдал, как ледник несётся, сметая всё на своём пути, шлифуя камни, ломая мощные деревья и отутюживая взгорки.

Лишь оказавшись на дне глубокого оврага или расщелины, ледник словно обессиливал, утрачивал возможность вскарабкаться по крутым склонам, чтобы снова двинуться в путь, и оседал здесь навсегда, чтобы потом растаять и превратиться в прекрасное озеро. Обычно менеджер водил вновь прибывших отдыхающих от валуна к валуну, призывая прикоснуться к камню с его северной стороны, покрытой пушистым бархатом мха, цвета малахита, чтобы почувствовать свою сопричастность истории Земли.

Обычно на эти же места, только уже попрощаться, менеджер-организатор водил всех желающих перед отъездом. Правда, прощание, как правило, проходило молча, словно каждый надеялся напоследок не просто насладиться тишиной девственной природы, а постараться услышать то, что сосны и озёрная вода сами скажут на прощание тем, кто сумел полюбить этот волшебный мир вселенского величия и неповторимого покоя.

Сложилось так, что часть домиков на базе отдыха из лета в лето снимали одни и те же семьи. Два крайних строения, ближе других расположенные к озеру Зелёному, облюбовали для себя лет восемь тому назад Гольдберги и их ближайшие друзья, тоже евреи из Стеклова, которые к своему удивлению однажды узнали, что в «Сосновых зорях» их называют еврейской диаспорой. По крайней мере, именно так отрекомендовал постояльцев неожиданно нагрянувшему на базу отдыха хозяину управляющий Иван Иванович.

-Еврейская диаспора, говоришь? - это хорошо,- потирая ладони, произнёс владелец,- значит, будет полный порядок. Они уж, точно, никаких пьянок, а тем более, дебошей себе не позволят. Этот народ не нам, русским, чета. Мы ведь как себя обычно ведём, хоть на отдыхе, хоть в командировке? Чуть в купе оказались, вырвавшись из дома, тут же начинаем соображать. В санаторий прибыли – опять же ищем приключений на задницу, а эти, я имею в виду евреев, - они совсем из другого теста…

-Они эти домики у озера снимают, считай, вот уже несколько лет подряд, причём на всё лето, плюс сентябрь и начало октября захватывают. Достойнейшие люди. Вы совершенно правильно подметили,- не преминул польстить хозяину управляющий,- никаких хлопот не доставляют, не то, что рыбаки-любители. Для этих рыбалка – дело второе. Главное, чтобы водки побольше было, а рыбу на уху они всё больше у местных покупают, - подобострастно отбарабанил, словно отчитался перед армейским командиром, Иван Иванович, после чего проводил хозяина в домик, где располагалась администрация. Здесь хранилась документация, которую хозяин всякий раз проверял самостоятельно, не подключая специалистов, так как сам был экономистом, а по второму образованию – юристом.

Как правило, владельцы будь то фирм, предприятий или баз отдыха, как эта, назначают управляющими кого-то из своих родственников или родственников жены, реже – своих друзей. И тогда они незаметно перестают чувствовать себя полноправными хозяевами. Здесь же всё было иначе. Столичный барин (по местным меркам настоящий олигарх) взял в управляющие совершенно постороннего человека, с которым даже не был лично знаком. Прохорова Ивана Ивановича ему рекомендовал влиятельный чиновник, некогда курировавший санаторно-курортное хозяйство по линии ЦК профсоюзов. Исполнительный и услужливый клерк, Иван Иванович чем-то сильно смахивал на лакея. Впрочем, подобные ассоциации, скорее всего, возникали благодаря его причудливым и несовременным манерам и, прямо скажем, неординарной внешности, в которой особенно примечательной была причёска. Идеально прямой пробор, деливший непомерно крупную голову на две равных половины, на каждой из которых, словно приклеенные, расположились жиденькие пепельные волосёнки, блестевшие не то от пота, выступившего по всему неровному черепу от чрезмерного волнения, вызванного неожиданным появлением хозяина, не то от геля для волос. Идеальный типаж лакея, привнесённый в наше сознание отечественным кинематографом, да и только!

Родители, приезжавшие сюда на отдых с взрослыми детьми исключительно для того, чтобы перезнакомить тех, кого между собой давно уже считали женихами и невестами, заказывали для них походы по окрестным местам, где те проводили порой несколько суток без присмотра взрослых. Сопровождавший их в походе инструктор, как правило, не мучил молодых людей сдачей нормативов по туризму, отдавая предпочтение элементарному прохождению маршрута по заранее выбранным по карте направлениям. Первую стоянку обычно устраивали после нескольких часов ходьбы, отойдя от «Сосновых зорь» всего-то на пять-шесть километров. Здесь совместными усилиями готовили обед из тушёнки и концентратов, если по пути следования попадались ягодные поляны, собирали лесную ягоду, из которой варили на третье компот или душистый морс, разливавшийся по фляжкам, в которых студили божественный напиток, опуская их в воду на верёвках прямо с кручи. Холодный морс прекрасно утолял в пути жажду, кроме того, прибавлял сил, потому что был настоящим кладезем витаминов. А каким же он был вкусным! И что удивительнее всего, так это то, что он веселил душу и поднимал настроение, отчего попавшие в одну группу туристы становились раскованными и словоохотливыми. Для родителей всё складывалось более чем удачно: у их чад пробуждались симпатии друг к другу. А после нескольких вечеров, проведённых перед ночлегом, а то и вместо ночлега у костра, они нередко возвращались из похода подружившимися настолько, что по окончании отпуска продолжали встречаться, даже не заподозрив, что интрига завязалась по сценарию, заранее прописанному их мамами и папами. У вполне прозаического начала в «Сосновых зорях», таким образом, частенько получалось романтическое продолжение: любовные свидания, официальное знакомство с родителями избранника или избранницы, сватовство и, наконец, долгожданная свадьба.

Однако подобного рода договорные браки иногда обнаруживали, вопреки ожиданиям, свою полную несостоятельность. Был как-то у стекловских евреев случай: все этапы подготовки к браку, продуманные родителями с обеих сторон до мелочей, пройдены, пришло время играть свадьбу. Откуда только не понаехало гостей, составлявших в большинстве своём родственников – близких и не очень. Среди них оказалось немало весьма состоятельных людей, которые вскладчину в качестве свадебного подарка приобрели для новобрачных путёвку в круиз по Чёрному морю. Молодожёны, казалось, только что не пели от счастья: двухместная каюта, шум волн за бортом, прекрасный сервис – это ли не мечта?!

До поезда, который должен был домчать счастливую пару до портового города, Сару и Иосифа (кстати, оба из рода Гольдбергов) провожали всей свадьбой. Напутствия, пожелания, традиционные материнские слёзы - казалось, на перроне не хватало только оркестра, хотя из числа провожавших можно бы было сколотить хороший оркестр. Большинство из них, если и не являлись профессиональными музыкантами, то вполне прилично играли на самых различных инструментах, а двое даже дирижировали симфоническими оркестрами: один – в театре, другой – в областной филармонии. И всё же этим вечером они были не скрипачами и пианистами, а тётями и дядями молодой четы, их двоюродными и троюродными сёстрами и братьями, долго и картинно махавшими руками вслед уходившему составу.

Уставшие от свадебной суеты и маяты, молодожёны, оказавшись в купе комфортабельного вагона СВ и почувствовав упругую мягкость диванчиков, едва прикорнув, не заметили, как заснули. Проснулись, лишь добравшись до места. Сара с Иосифом даже не выпили чаю перед сном, а проводница, решив, что молодожёнам, наверняка, не до чаю в первую брачную ночь, решила их не беспокоить и постучала в дверь купе перед самым прибытием в город-порт.

Близости у молодых не случилось и на лайнере. К ухаживаниям молодого супруга, когда это происходило на людях, девушка относилась вполне сносно. Она улыбалась ему, выслушивая комплименты, с удовольствием танцевала на палубе под открытым небом, где было обустроено кафе с круглой танцевальной площадкой посередине. Однако стоило им вернуться в каюту и оказаться наедине, Сара словно каменела. Более того: каждое, даже нечаянное прикосновение Иосифа вызывало у неё озноб. Но это не был озноб, который испытывает влюблённая женщина, переполненная сексуальным желанием.

Он объяснял себе её поведение необычайной скромностью и ложной стыдливостью, которая противоестественна в интимных отношениях между мужем и женой. Тем не менее, Ёся не торопил свою избранницу, надеясь, что та, как Снегурочка в сказке А. Островского, оттает и возжелает любви, в конце концов, она же не девственница из позапрошлого века…

Однако к концу круиза в отношениях молодожёнов произошли такие перемены, что в них не осталось, считай, буквально ничего: не клеился разговор, даже гуляли по палубе они всё чаще поврозь. В каюту тоже возвращались не вместе. Когда приходил один, другой уже лежал на своём диванчике, с головой укутавшись лёгким пледом. Вот только спали ли они, вернее, могли ли заснуть, находясь рядом в маленьком помещении, даже не произнося дежурных слов, чтобы пожелать друг другу доброй ночи?

После свадебного путешествия они сразу же развелись, так и не успев испытать на себе брачных уз. Никаких объяснений по поводу причины развода молодые не смогли дать даже своим близким. Какое-то время родителям удавалось скрывать от родни и знакомых горькую правду. Отсутствие же детей объясняли тем, что Иосифу предложили хорошую работу в Москве, куда молодая семья и уехала. Правдой в этом объяснении было лишь то, что бывшие муж и жена действительно уехали из Стеклова, однако порознь: Ёся – к тётке в Одессу, а Сара – к студенческой подруге в Казань, которая давно звала её к себе, пообещав через влиятельных родственников помочь с устройством на работу.

Вот, оказывается, какие могут случаться истории, если браки заключаются не по любви и даже не по расчёту, а по договорённости родителей, и уж тем более, не на небесах!

В силу ряда объективных обстоятельств соблюдать традиции хотя бы в той их части, чтобы не допускать браков евреев с представителями других национальностей, в Стеклове становилось всё сложнее. А если кому-то по старинке и удавалось соединить двух молодых людей по родительскому выбору, всё чаще такие договорные браки становились неравными, что для маленького города было совсем неудивительно. Впрочем, даже в большом городе проблематично найти двух молодых евреев, которые могли бы составить семейное счастье друг друга, чтобы они подходили по ряду параметров: не являлись бы родственниками в третьем поколении и были хотя бы симпатичны друг другу. Что ещё немаловажно, это одинаковый социальный статус будущих супругов, складывающийся, как правило, из уровня образования и места, занимаемого ими в обществе сограждан. Хотя, если честно, в конечном итоге, верх всё равно возьмёт равенство материального положения, которое у евреев, впрочем, в последние десятилетия и у представителей других национальностей почти всегда совпадает с социальным уровнем.

В любом случае, стремление избежать ассимиляции и растворения в иной национальной среде нередко приводило в Стеклове к тому, что в одной еврейской семье четырёхюродный брат жены вдруг оказывался трёхюродным племянником мужа. Невольно получалось, что вся еврейская династия становилась единой большой, пусть и не всегда дружной, но всё-таки семьёй.

 

* * *

 

Так вот, что касается виновников торжества, собравших гостей по случаю рождения их первенца, то их брак был тоже в некотором роде неравным. Большинство Гольдбергов являлись представителями местечковой интеллигенции, которая в незапамятные времена составляла ту часть общества, которая являла собой генератор прогрессивных идей, некое культурное начало, откуда проистекали литература и искусство, музыка и просветительское дело. Были среди них врачи и библиотекари, инженеры и юристы, музыканты и экономисты, но всё-таки больше всего в среде родственников встречалось учителей. Трудно было отыскать в округе школу, в которой не работали бы Гольдберги – учителя русского языка и литературы, музыки и географии, преподаватели иностранных языков и математики. А в музыкальных школах района и в единственном в области музыкальном училище они вообще составляли подавляюще большинство. Правда, носили они разные фамилии, так как молодое и среднее поколение в их роду в основном состояло из представительниц слабого пола, а те, выходя замуж, имеют обыкновение менять фамилию.

В любом случае сами Гольдберги привыкли считать себя чуть ли не элитой стекловского общества и при каждом удобном случае рассказывали друг другу, к примеру, о своих педагогических успехах, по меньшей мере, как о подвигах на ниве просвещения. Так и здесь: пока не дошло дело до самого главного тоста, венчавшего празднество, застолье шло обычным порядком по знакомому всем присутствовавшим сценарию. Одна половина гостей молча жевала, тогда как другая, перебивая друг друга, рассказывала, об успехах своих учеников, отличившихся на городской и областной олимпиаде, не преминув подчеркнуть, что в этом, прежде всего, заслуга педагога, а уже потом – ученика. Собственно, разговоры эти повторялись из застолья в застолье, так что не были ни для кого сколько-нибудь интересными. Но члены большого семейства, а также новые родственники в лице Кумпянских держали марку, изображая деланное внимание, поддакивали, подхваливали рассказчиков, не забывали при этом задавать им вопросы, ответы на которые выслушивались с таким видом, будто не было ничего важнее, чем узнать всё в подробностях о труде учителя…

На другом конце стола друг перед другом похвалялись представители других специальностей.

Среди Кумпянских же, наоборот, не было ни врачей, ни учителей, ни музыкантов, хотя большинство детей из их семей учились музыке, если не в ДМШ, то в музыкальных студиях и кружках или на дому у старых учителей, давно вышедших на пенсию, но не представляющих себя без работы и без музыки. Гольдберги, в свою очередь, считали, что полноценное начальное музыкальное образование ребёнок может получить исключительно в стенах музыкальной школы и с нескрываемым пренебрежением относились к так называемым самоучкам. Представителей мужской половины родни Ефима Абрамовича можно бы было отнести к ремесленникам, если пользоваться при градации профессий старой терминологией. И были это, надо признать, ремесленники с большой буквы. Яков Ильич – известный на весь город закройщик, пошедший по стопам своего отца Хаймовича Ильи Моисеевича, у которого ещё в советские времена шились жёны высших партийных работников и чиновников из горсовета. И это притом, что для городской верхушки существовал специализированный закрытый магазин, куда поступали импортные товары известных мировых фирм. Но, как говаривал среди своих Хаймович, все эти элитные жёны «попами до импортной одежды не доросли, а точнее – её переросли». Вот и приходилось старому закройщику колдовать над дорогой тканью, чтобы смастерить одежду толстозадым клиенткам, для которых, как нельзя лучше, подошёл бы вопрос закройщика из популярного некогда анекдотца: «М-да, 120, 120, 120.… Где талию будем делать?» Но размеры – это ещё полбеды: с помощью круглых вытачек, драпировок, ластовиц, особым образом выкроенных боковин и пройм, сделанных по авторским лекалам мастера, огрехи даже самой уродливой фигуры настоящему мастеру своего дела удавалось умело скрыть. Всё куда хуже обстояло со вкусом у жён высокопоставленных особ, вернее, с его полным отсутствием. Имея доступ к западным журналам мод, которые обычная женщина могла приобрести, если только втридорога у фарцовщика, они порой требовали от закройщика невозможного. Иногда им приходило в голову перенести на шьющуюся вещь совершенно не сочетавшиеся между собой детали с разных моделей из очередного новомодного журнала. Например, ажурный воротник и такие же манжеты из гипюра с вечернего туалета, тогда как хлястик на талии, шлицу на юбке и накладные карманы - с костюма спортивного стиля. Нужно было обладать способностями психолога, если не психиатра, чтобы убедить этих милых дамочек в невозможности подобных сочетаний – и Илье Моисеевичу это почти всегда удавалось. Но, как ни отвлекали талантливого закройщика от творческой работы, он всё-таки умудрялся создавать уникальные, а порой и эксклюзивные образцы женской одежды, так что вещи, вышедшие из-под руки и иглы мастера, были всегда узнаваемы, чем он не мог не гордиться. И, если сам он был весьма неказист, маленького роста, неимоверно сутул - казалось, что под мешковатым костюмом он искусно прячет горб,- платья и женские костюмы, фасоны которых он сам разрабатывал и кроил, получались изящными и удивительно красивыми.

Но было и ещё одно обстоятельство, из-за которого старик-Хаймович так не любил шившихся у него жён начальников. Они не стеснялись бороться с мастером за каждую копейку, когда оформлялись через квитанцию все дополнительные затраты, которые потребуются, чтобы выполнить заказ качественно, а уж о каких-то чаевых или о «шоколадке для жены» вообще речи не шло. Городские же модницы, действительно знавшие толк в хорошей одежде, которых с удовольствием бы обшивал мастер, могли с трудом к нему пробиться, так как у него всегда был переизбыток заказов, особенно в канун больших праздников. А они, по сути, были единственными клиентками, которые помогали старому еврею прилично зарабатывать – неизменно платили сверх того, что было указано в квитанциях и делали это, естественно, не через кассу, а незаметно вкладывая деньги в карман чёрного фартука, который закройщик снимал лишь тогда, когда уходил домой. Иногда полученная с нескольких клиенток сумма вдвое, а то и втрое превышала месячный заработок мастера. Правда, такой доход в советские времена считался противозаконным, и тот, кто подобным образом получал вознаграждение за свой качественный труд, легко мог оказаться за решёткой. Но Хаймович старался быть очень осторожным и всегда перекладывал деньги из фартука в портмоне или, чаще, в карманы брюк только тогда, когда был уверен, что его никто не видит. Несмотря на то, что семья его внешне жила более чем скромно, они имели приличные сбережения, малую часть из которых хранили на сберкнижке, а всё остальное – дома под половицей в детской. Прожив долгую жизнь, старик знал не понаслышке, что порой случалось с накоплениями в еврейских семьях, на протяжении нескольких поколений не раз подвергавшихся гонениям, притеснениям, экспроприациям, откровенному грабежу и прочим изощрённым способам отымания всего того, что, с точки зрения здравого смысла, было заработано трудами праведными, а порой и непосильными.

Якову повезло, пожалуй, больше, чем отцу, хотя он и не достиг уровня мастерства своего родителя. Всё дело в том, что он к своим сорока подошёл к тому благословенному для портных времени, когда появилась возможность заняться частным предпринимательством. Старый Хаймович мог только мечтать о том, чтобы мастеровому человеку власти могли предоставить возможность зарабатывать столько, сколько он в силу своих умений и способностей сможет. И сейчас, когда он был совсем уже немощен, наполовину слеп и измучен подагрой, тихо завидовал сыну Яше, у которого, как он считал, было всё в руках. Мастер частенько плакал по ночам, тяжело переживая свою немощь и невозможность, как и прежде, почувствовать себя способным трудиться сутки напролёт. Ах, как бы ему хотелось, пусть на излёте дней, почувствовать себя полноправным хозяином! У Яши же теперь было, пусть маленькое, но всё-таки своё частное ателье, причём в самом центре города. И работало на него десять мастериц, тогда как сам он занимался исключительно разработкой моделей одежды, отчего и стал именоваться не закройщиком, как некогда отец, а модельером. Всю финансовую часть вела жена Соня, в дополнение к своему химико-технологическому институту окончившая дорогостоящие новомодные бухгалтерские курсы, на которых получила не только знания по новой профессии, но и узнала, что такое «Чёрная бухгалтерия» и как с этим зверем управляться. Бизнес Якова процветал, конечно же, не без помощи Софьи. Одна была у Хаймовичей беда: обоим уже было за сорок, а наследника им Бог так и не дал, так что им не раз приходилось рассуждать между собой на тему о том, кому они после себя оставят налаженное семейное дело. Две неудачных беременности, закончившиеся поздними выкидышами и длительным лечением Сони, лишали семью всяческой надежды на продолжение рода. К совету Ильи Моисеевича взять на воспитание ребёнка из детского дома и сын, и невестка отнеслись крайне негативно, между собой решив, что старик из ума выживает, раз не прочь, чтобы они завещали своё детище - ателье чужому человеку. Несколько раз Яков Ильич приглашал к себе на работу племянников, племянниц и иных более или менее близких родственников, но всегда разочаровывался в них. Обычно это были молодые люди, которые учились заочно, а потому должны были уезжать на консультации и сессии, да и на работу соглашались всего-то из-за возможности подзаработать, тогда как хозяин ждал от них совершенно другого. Втайне Яков всё же надеялся, что ему удастся увлечь кого-нибудь из них работой, по сути близкой к искусству. К сожалению, одни оказались просто нерадивыми учениками, у других, как говорится, ни душа, ни руки не лежали к портняжному делу, а без этого нет смысла даже начинать работать в ателье. Находились, увы, и такие родственнички, кто умудрялся обманывать хозяина. Впрочем, чаще всего это было не всегда очевидное воровство, по крайней мере, хищения не касались денег. То вдруг в рулоне обнаруживалась недостача метра-другого дорогой ткани, то куда-то пропадала фурнитура: пряжки, стразы, дорогостоящие пуговицы и используемые в отделке металлизированные жгуты и канты, исчезновение которых, как правило, обнаруживалось тогда, когда родственник уезжал на очередную сессию. Может, поэтому в последнее время Хаймовичи всё чаще стали подумывать о продаже семейного бизнеса и приобретении на вырученные деньги бумаг, на дивиденды от которых можно бы было жить, нигде не работая. Однако природная жадность, сметливость, а ещё опаска попасть в руки мошенников удерживали семью от принятия окончательного решения, хотя весьма выгодные предложения к ним уже поступали – и не раз.

Среди родни Кумпянских был модный фотограф – Роман Маркин, без которого не обходилось ни одно сколько-нибудь значимое мероприятие в городе, а уж о том, чтобы он фотографировал на свадьбе, с ним нужно было договариваться загодя, так как дни бракосочетаний у него были расписаны буквально по минутам. Он держал своё фотоателье, оборудованное по последнему слову техники. Здесь Роман буквально переквалифицировался из обычного фотографа в фотохудожника. Любой сделанный им портрет мог украсить не только комнату фотомодели, но и престижную выставку.

В городе хорошо знали двух Кумпянских – ювелиров, начинавших когда-то вместе под крышей Дома быта, а в конце девяностых открывших свои мастерские, причём обоим работы хватало. Вениамин занимался преимущественно ремонтом украшений из драгоценных металлов, а Семён сам создавал шедевры ювелирного искусства, унаследовав и хватку, и чувство прекрасного от своего прадеда, некогда первого ювелира здешних мест.

Двоюродный дядя Ефима Кумпянского по материнской линии – Евгений Кац был известным скорняком. Сумел разбогатеть ещё в те поры, когда купить приличную шубу в магазине было попросту невозможно. У него были связи с охотниками, привозившими шкурки из Сибири. Так что первые шубки из меха белки, лисы, куницы, енотовидной собаки и соболя стекловские модницы шили в мастерской Каца.

Большинство Кумпянских были людьми весьма состоятельными, но, как и в советские времена, никогда не бахвалились своими богатствами, вели скромную, почти аскетическую жизнь, что, кстати, многим молодым отпрыскам этих семейств совсем не нравилось. Впрочем, в том есть вина и самих родителей. Это они, едва их чада окончат среднюю школу, отправляли их куда-нибудь в центр на учёбу, а в последнее время – всё больше за рубеж, чтобы те могли не только получить хорошее образование, но и попробовать на вкус иной жизни. Тем не менее, родители ничуть не сомневались в том, что наследнички обязательно вернутся и продолжат их дело, а набравшись знаний, привнесут в него что-нибудь новое, сделав семейный бизнес ещё более доходным и процветающим. Казалось бы, для осуществления подобных целей совсем не обязательно иметь диплом престижного вуза. Но на этот счёт у старшего поколения было своё особое мнение. Даже в новом веке, всё радикально перевернувшим в России, сделавшим деньги, а точнее – их количество мерилом всему и вся, ремесленники, как бы талантливы они ни были, каковым бы не являлся их доход, на социальной иерархической лестнице оставались на весьма низком уровне. А он никак не предполагал возможности подняться на вершину, хотя мечта достичь её у многих имущих становилась навязчивой идеей. Кто-то, возможно, мало задумывался о подобных вещах. Увы, далеко не так всё обстояло в среде Кумпянских. В большинстве своём они давно достигли высот в своём деле, позволявших называться не просто ремесленником, но мастером, однако в собственном сознании они по-прежнему оставались если не рабами, то той прослойкой общества, которая нужна для того лишь, чтобы обслуживать высшие круги. Ублажать их, потакать их вкусам и желаниям, создавать для них шедевры, которые они станут выставлять напоказ, притом не удосуживаясь назвать имя их создателя – всё это, по меньшей мере, начало Кумпянским вдруг казаться унизительным, впрочем, может, совсем не вдруг? А мысль о том, что пора изменить положение вещей в обществе, не случайно лишала их покоя? Вот и считали они, что если их дети станут обучаться в Англии и Америке вместе с потомками сильных мира сего, то со временем смогут встать с ними вровень по всем параметрам.

Ах, святая наивность! Мир, едва в нём сформировалась первая цивилизация, построил эту незримую лестницу, каждому определив на ней свою ступеньку, своё место. Покинуть его или самостоятельно перебраться на иную, более высокую ступень – практически невозможно, так как изначально на всех, словно штрих-код, лежит отпечаток их принадлежности к тому или иному слою общества. И портному никогда не стать своим в среде потомственных банкиров, как ни старайся. Кстати, это совсем не зависит от национальной принадлежности. Горе тому, кто в силу своих болезненных амбиций не хочет согласиться с данным постулатом. Тогда его ждёт бессмысленная борьба, способная превратить своё собственное существование, равно, как и существование своих близких, в настоящую муку. Ещё совсем недавно, этак лет двадцать тому назад, особенно в провинции, наверное, подобных терзаний попросту не знали. Точнее, никому в голову не могло прийти материализовать подобные рассуждения и признаться в сокровенном. Возможно, всё переменилось благодаря телевидению?! Это оно часто показывает, как в столице в одной тусовке отдыхают от государственных дел министры и их ближайшее окружение в соседстве с новомодными стилистами и кутюрье, по сути, тоже людьми из обслуги. Кстати, модельеры, сделавшие себе имя благодаря тому, что сумели угодить жене, дочери или любовнице кого-то из представителей элиты, - это вообще отдельная история. Казалось бы, призванные воспитывать у всех нас вкус к красивой одежде, сами они зачастую появляются на тусовках подобного рода в таких нарядах, которые невольно напоминают оперение павлинов или попугаев, распушивших для созерцания окружающих свои разноцветные хвосты, привнося в такие публичные мероприятия не то дух вертепа, не то карнавала. Тут же, рядом с депутатами Госдумы и известными политиками не менее известные теледивы или фанерные певички, для которых эпатаж – это скорее стиль жизни, нежели разовая выходка. А ведь все эти певуньи и поскакуньи тоже из разряда обслуги, просто они до поры до времени забыли об этом. Впрочем, забыли до тех лишь пор, пока однажды сильные мира сего не напомнят им об этом, поставив или задвинув их на другое место, заменив новыми, более молодыми, более длинноногими и менее притязательными милашками.

При современных скоростях, с которыми разносится по свету информация, столичные игрища моментально становятся не просто достоянием провинции – они в неё мигрируют, только в ещё более извращённом и уродливом виде. А, если быть ещё точнее, они отравляют сознание и душу провинциалов ложными представлениями об истинной красоте, о добродетели, о порядочности, о нормах морали и правилах общежития людей среди себе подобных.

Дети же коммерсантов и ремесленников из глубинки, насмотревшись за время учёбы на то, как красиво живут чада из семей, в которых не только есть достаток, но и есть определённое положение в обществе, редко хотят возвращаться в серую, унылую и однообразную обстановку, к которой привыкли их родители. Нередко уже после первой сессии они приезжают домой неузнаваемыми, а через год-другой предпочитают проводить каникулы подальше от дома. И в этом феномене многие евреи из Стеклова начинают усматривать надвигающийся крах надеждам на счастливое будущее, которое совсем не совпадает с представлением о счастье, зародившемся в головках их подросших детей, а тем более внуков.

Многие из тех, кто пришёл на смотрины золотого мальчика, родившегося у Миры и Ефима, смотрели на малыша и спрашивали себя, не то с любопытством, не то с грустью: «А этот, интересно, вырастет и тоже из гнезда упорхнёт? Когда первенцу Фимы стукнет двадцать, ему самому будет уже за шестьдесят…»

 

* * *

 

Давно уже забылся праздник с чествованиями новоиспечённых родителей, и неизвестно, когда ещё родственники снова соберутся все вместе за одним столом. Да и вообще в скором времени всё так изменится, что на подобные встречи будут приходить исключительно представители старшего поколения, тогда как молодые заживут своей жизнью, в которой будет всё меньше места старым традициям и обычаям, столь долгое время хранившимся в еврейских семьях стекловчан.

Подмечено, что о благополучных детях, не подверженных частым болезням, о послушных и дисциплинированных сыновьях и дочках, радующих своих родителей отличной учёбой, успехами в спорте или, к примеру, в музыке, мать с отцом, когда чадо становится подростком, обычно говорят: «Вот ведь, даже не заметили, как время пролетело!» И вкладывается в эти слова глубинный смысл, в котором кроется радость за то, что им удалось воспитать хорошего человека, с одной стороны, а с другой – чувство горечи и грусти от осознания того, что собственная жизнь, увы, всё стремительней несётся к закату.

Для Кумпянских годы взросления их мальчика, казалось, тянулись бесконечно долго. И хоть на самом деле времени прошло не так уж много, оба родителя успели не только поседеть, но и внешне состариться настолько, что Мира, совсем недавно скромно отметившая сорокалетие, выглядела ничуть не лучше, чем её муж Ефим Абрамович, который в свои пятьдесят с небольшим был похож на согбенного семидесятилетнего старика. На обоих лицах глубокими морщинами отпечатались горестные думы как о своём будущем, так и о будущем сына Давида. Собственно, пока воспитанием малыша занималась бабушка Фаня, казалось, с ребёнком не было никаких проблем. Но так, увы, казалось лишь родителям Додика. Фаина же Михайловна, всячески оберегавшая покой молодой семьи, а потому взявшая на себя все заботы по уходу и раннему воспитанию внука, с самых первых дней поняла, что с малышом что-то не так. Он противился буквально любому принуждению. Даже приучить ребёнка к элементарному соблюдению режима не удавалось: засыпал, когда хотел, и требовал кормёжки в те часы, когда взрослые были чем-то заняты или глубокой ночью, когда весь дом уже спал. Сначала бабушка решила, что пока идёт формирование органов пищеварения, можно идти на уступки младенцу и кормить его не по часам, а когда он возвещает об этом криком или плачем. Однако что-то подсказывало интеллигентной умной женщине, что маленькое существо будет диктовать свои условия всегда, сколько бы лет ему ни исполнилось. Буквально всё в семье теперь подчинялось только ему – первенцу Кумпянских, которого всё чаще про себя бабушка называла «маленьким тираном».

Прошла пора тихих семейных вечеров. Ещё совсем недавно по вечерам Мира садилась за фортепиано, и гостиная наполнялась волшебными звуками, дававшими покой и отдохновение душе. Находясь в декретном отпуске и оставаясь дома одна, она могла часами сидеть за инструментом, уверенная в том, что музыка благотворно сказывается на развитии плода (она как-то услышала об этом по телевизору). Но мальчик не переносил музыки уже тогда, будучи в утробе матери, только беременная женщина этого не поняла, а активное шевеление плода, наоборот, восприняла как положительную реакцию, и всякий раз с улыбкой рассказывала вечером мужу: «Фима, представляешь, наш малыш опять плясал под музыку!» Наверное, ошибившись тогда, она и сейчас не могла понять, почему, стоит прозвучать первому аккорду, как Додик начинает истошно кричать и пытается вылезти из пелёнок. Вскоре взрослые вообще стали разговаривать дома только шёпотом, так как сын воплями реагировал на любые голоса. Кумпянские не включали ни радио, ни телевизор, опасаясь неадекватной реакции на них малыша. Едва ему исполнилось полгода, тайком от дочери и зятя, которых она не хотела расстраивать своими догадками и подозрениями, Фаина Михайловна решила проконсультироваться у детского невропатолога, правда, привозить к нему на приём внука наотрез отказалась. Врач успокоила бабушку, сказав, что как только ребёнок пойдёт, всё сразу же должно измениться, вот только нужно постараться не потакать его капризам.

«Но ведь он так кричит, требуя своего, что лично у меня сердце кровью обливается, да и жаль малыша становится. Как тут не распеленать его или не дать бутылочку со сцеженным материнским молоком, хотя дочь только что просыпалась, чтобы покормить его? Доктор, подскажите, как правильно поступать, чтобы потом локти не кусать, когда внучек подрастёт?»- надеясь услышать более конкретную рекомендацию от невропатолога, спросила бабушка напоследок. Однако Фаина Михайловна вернулась домой ещё более удручённой, поняв, что готовых рецептов даже врач дать не может. Больше года бабушка Фаня прожила у дочери с зятем, помогая, чем могла и как могла. Несмотря на то, что она была с внучком более строга, чем молодые родители, требуя от Додика послушания и стараясь противостоять его бесконечным капризам, первое слово, которое маленький Кумпянский произнёс в своей жизни, было «баба». «И на том спасибо, внучек!» - шутя отреагировала бабушка.

Её переезд к дочери сына Льва оказался для Миры с Ефимом полной неожиданностью, а для самой Фаины Гольдберг – в некотором роде спасением. Внучка Римма училась на последнем курсе университета и вот-вот должна была родить, а брать академический отпуск, когда оставалось только защитить дипломный проект, ей никак не хотелось. Единственный выход и ребёночка без присмотра не оставить, и диплом благополучно получить – это пригласить бабу Фаню, которая подняла всех троих дочек сына, ради этого раньше времени уйдя на педагогическую пенсию. Но в те годы, когда ещё был жив-здоров её муж Марк, она могла вообще не работать. Будучи главврачом районной больницы, Марк Семёнович Гольдберг, во-первых, вполне прилично зарабатывал, а во-вторых, по старинке считал, что мать семейства, даже успев до замужества получить хорошее образование, не должна работать вообще. Глава семейства был уверен, что молодая женщина только так сможет научиться быть полноправной хозяйкой в доме, а все свои знания и умения потратить с умом, причём на главное дело всей жизни: воспитание и образование собственных, а не чужих детей. Но Фаина Михайловна и поработать успела, и своих детей вырастила, и детей сына подняла, за что невестка была ей очень благодарна. Ещё бы! Если бы не свекровь, разве бы сама она могла выучиться и защитить кандидатскую при трёх-то малышках? И вот они выросли. Младшенькая оканчивала школу и жила с родителями, а двое старших теперь жили в ближайшем Подмосковье. Мара работала преподавателем в одном из столичных вузов, а Римма с мужем учились там же на пятом курсе. Нянчиться со своим первым правнуком, который должен был родиться буквально через неделю, как раз и отправлялась бабушка Фаня, оставляя Кумпянских один на один со своими проблемами. Обошлись без пышных проводов. Какие уж тут проводы, тем более, пышные, когда молодая семья без матери Миры просто сиротела. Было решено при первой возможности определить Додика в детский сад, причём не столько потому, что родители торопились переложить с себя заботы о ребёнке на воспитателей. Нет, они искренне верили, что у профессионалов получится лучше и быстрее приучить мальчика и к режиму, и к порядку, с чем не смогли справиться ни они сами, ни мудрая бабушка. Как раз к тому времени, когда Давиду исполнилось три года, подошла очередь, и мальчика оформили в детсад, что находился рядом с домом. В первый месяц родители приводили его всего на полдня, то есть до тихого часа, чтобы ребёнок приучался к новому распорядку дня постепенно. Собственно, такой совет дала им опытный воспитатель. Но точно так же, как и дома, Додик категорически отказывался в положенное время от еды, а буквально через час – другой начинал требовать от воспитателя или его помощника хотя бы хлеба. Несколько раз ему оставляли обед, но врач, обходившая группы, едва застав мальчика за едой через час после обеда, когда остальные дети уже спали, устроила такой нагоняй воспитателю, что та предпочла впредь оставлять новичка голодным, нежели получать из-за него выговоры. Неизвестно, что было хуже. По-прежнему отказываясь в положенное время от еды, воспитанник, едва проголодавшись, устраивал такие истерики, что вся группа не спала в тихий час, а работники детсада терялись в догадках, как им поступать. И это притом, что воспитателем в группе работала педагог дошкольного образования с двадцатилетним стажем работы.

-Сколько лет работаю, а такого ребёночка впервые встречаю,- жаловалась она заведующей, - ладно бы были проблемы только с едой, Вы бы видели, что он вытворяет на занятиях!

-Так уж и вытворяет? Он ведь совсем маленький и к тому же такой симпатичный, прямо на ангелочка похож,- попробовала заступиться за малыша заведующая.

-Вот-вот… Лицом смахивает на ангелочка, а в штанишках, похоже, прячется хвостик чертёнка, - поняв, что педагогической помощи и от заведующей не дождаться, решила закончить разговор воспитательница Додика.

Однако уловив в интонации опытного педагога нешуточную тревогу, Дина Тимофеевна пообещала направить в группу методиста и психолога, чтобы те специально понаблюдали за неуправляемым ребёнком.

-И потом, поработайте с родителями. Они произвели на меня очень приятное впечатление, когда приходили оформлять документы. Милые такие люди, тем более не молоденькие уже. Значит, с жизненным опытом. Если всё то, что Вы рассказали о своём новом воспитаннике, не преувеличение, похоже, без помощи семьи тут никак не обойтись,- порекомендовала заведующая.

Слова заведующей не то, чтобы обидели Ольгу Ивановну, они ей были попросту неприятны, будто её только что обвинили в профнепригодности, её, совсем недавно успешно прошедшую аттестацию и подтвердившую квалификацию специалиста первой категории.

-Я и половины Вам не рассказала, какие уж тут преувеличения,- чуть ли не шёпотом произнесла воспитатель, покидая кабинет заведующей.

Но ни методист, ни психолог, ни бесконечные беседы с родителями Додика так ничего и не изменили. До самой подготовительной группы ребёнок оставался неуправляемым: не отвечал на занятиях, а когда ему надоедало сидеть, он без разрешения вставал и направлялся в игровую комнату. Правда, там он не играл игрушками, как это делают прочие дети, а разбрасывал их по полу или безжалостно ломал. Он отказывался принимать участие в утренниках, никогда не пел вместе со всеми и не делал зарядки. И даже выученное дома с мамой стихотворение он демонстративно отказался декламировать прямо на выпускном утреннике, куда были приглашены не только родители, но и бабушки с дедушками, чтобы те посмотрели, чему садик обучил ребятишек и как подготовил их к школе. Мира с Ефимом, окончательно убедившись, как сильно отличается Додик от своих сверстников, с ужасом думали о том, что их может ждать, когда наступит первое сентября, и их чадо пойдёт в школу.

Получив до замужества классическое музыкальное образование (сначала она окончила музыкальное училище, затем институт культуры), Мира очень тосковала по своей работе в музыкальной школе, которую вынуждена была оставить в связи с рождением сына. Пожалуй, для музыкантов, занимающихся преподавательской, а тем более, концертной деятельностью (Мира ещё и концертировала) нет ничего страшнее, чем длительный перерыв в работе. Редкий случай, когда через несколько лет кто-то из них возвращается в профессию. Впрочем, если и возвращался, то добиться прежнего успеха был уже не в состоянии. У матери Додика, к тому же, после родов стала прогрессировать болезнь суставов, которую она, видимо, унаследовала от отца, отчего пальцы плохо слушались и всякий раз после получасы игры на инструменте начинали не только болеть, но и отекать. «Дорого достался мне сыночек»,- как-то, впервые почувствовав боль, пожаловалась она матери, на что мудрая Фаина Михайловна тогда ответила дочери: «Работу и поменять можно, а дети у всех людей на земле – это не только радость, но и потеря иллюзий, и утраченная молодость, а ещё – куча проблем, которые не прибавляют женщине ни красоты, ни здоровья. Так что не верь тем, кто утверждает, что с каждыми родами женщина омолаживает и укрепляет свой организм – всё это ложь, хотя и во спасение рода человеческого. Глядишь, поверят бабоньки в то, что и впрямь молодеть начнут, вот и станут стране народ рожать, чтобы не оскудела земля людьми».

Однажды, вспомнив этот разговор с матерью, Мира для себя решила во чтобы то ни стало найти работу, надеясь, что это хоть как-то изменит её жизнь, крутившуюся теперь только вокруг сына. Поисками она занялась сразу же, как только Додик стал ходить в детсад. Всю первую половину дня, пока ребёнок был в саду, она ходила по организациям, не раз заглядывала на биржу, знакомилась с объявлениями в местных газетах и на многочисленных досках объявлений. Но требовались везде продавцы, менеджеры по продаже или бухгалтеры – причём обязательно со знанием компьютера. Ни в музыкальные студии, ни в кружки, а тем более – в музыкальные школы она даже не обращалась, смирившись с тем, что в профессию, которую она так любила, возвращения нет. Целый год поисков никаких результатов не дал. Помог, как это, к счастью, всё же иногда бывает, случай. Одна из многочисленных племянниц Фаины Михайловны – Софья Плоткина уезжала на ПМЖ в Израиль, где уже два года жил с детьми её муж, ухаживавший за своим дедушкой. Поскольку тот скончался, оставив единственному внуку в наследство неплохой дом и вполне приличный бизнес, Борис, едва вступив в права наследования, вызвал в Израиль Соню. Целую неделю она потратила на то, чтобы проститься с родственниками. Приглашала их к себе на чашку кофе и каждому предлагала взять из дома что-нибудь в подарок, а точнее, на память. Раздарила практически всю мебель, шторы, люстры и бытовую технику, так как не хотела связываться с распродажей, с одной стороны, а, с другой, - по договорённости с Борисом не собиралась ничего брать с собой. Когда Соня узнала, что Мира ищет работу, она предложила ей своё место, благо увольнение спланировала на самые последние дни своего пребывания в городе и в стране. Пятнадцать лет проработала она директором местного краеведческого музея, кстати, одного из самых лучших в области, каковым он стал, в том числе, и благодаря стараниям Софьи Плоткиной, о чём, конечно же, знало руководство. Может, во многом поэтому порекомендованную ею преемницу приняли на должность директора без всяких проволочек. Мира, в свою очередь, чтобы соответствовать должности и вообще новой профессии, сразу же поступила в университет на заочное отделение истфака. Иногда по субботам, когда Додик не ходил в детсад, мать брала его с собой в музей на целый день. Едва ему исполнилось шесть, она стала сама водить его по залам и рассказывать об экспонатах, пытаясь развить в сыне если не любовь к истории и географии родного края, то хотя бы пробудить в нём элементарное любопытство. Увы, старания матери не находили отклика ни в душе, ни в сердце мальчика. Даже к скелету, собранному из костей мамонтёнка, найденных недалеко от города, сын её оказался совершенно равнодушным. Когда местные умельцы изготовили похожий на чучело макет динозавра, чьи останки были отрыты во время летней экспедиции столичными студентами, Додик был чуть ли не первым, кто смог его увидеть, причём задолго до того, как он был показан посетителям музея. Однако ребёнка совсем не заинтересовал новый экспонат, и Мира пожалела, что вообще повела сына смотреть на динозавра тогда, когда в зале собрались работники музея. Реакция Давида казалась им странной, тем более, что мальчик выглядел значительно старше своих сверстников, и все принимали его за школьника. Поймав на себе недоуменные взгляды взрослых, Додик ещё и раскапризничался, требуя, чтобы мама немедленно отвела его гулять во внутренний дворик. Требования свои он произносил так громко, чтобы его все слышали. Делал он это специально, понимая, что мать не захочет, чтобы всё продолжилось истерикой, и обязательно поступит так, как хочет он. Мира, извинившись перед сотрудниками, и повела сына в кабинет одеваться на прогулку. Больше она его с собой на работу не брала никогда. Но и этого последнего случая было достаточно, чтобы директор стала замечать на себе сочувствующие взгляды женщин, догадавшихся, какой трудный у их руководителя ребёнок и как нелегко ей, наверное, бедняжке, с ним справляться.

Надо отдать ей должное: Мира Марковна Кумпянская, несмотря ни на что, была весьма терпелива и методична в воспитании своего сына и умела радоваться каждой, даже самой маленькой подвижке в этом трудном деле. Она не забывала похвалить мальчика, когда ему хоть что-то удавалось. Став воспитанником подготовительной группы, в преддверии праздника Додик принёс из садика замечательный рисунок, которым поздравил маму с Днём 8 марта.

-Вот видишь, Фима, как, оказывается, он у нас хорошо рисует!- радостно возвестила Мира мужу перед праздничным ужином, прикрепляя рисунок к магнитной доске, на которой они обычно оставляли друг для друга записки, уходя из дома.

-Да, ты у нас большой молодец, сынок!- похвалил отец Давида, погладив его по кудрявой рыжей голове, на что чадо тут же отреагировало: с брезгливой миной на лице он взял ладонь Ефима Абрамовича двумя пальцами и демонстративно убрал ее с макушки.

-Ненавижу телячьи нежности! – выкрикнул он,- и вообще я не хочу есть.

Праздник, конечно же, был испорчен. А ещё через два дня, когда Мира повела сына в садик, она узнала от воспитателя всю правду о рисунке, который они с отцом похвалили, порадовавшись успеху своего мальчика. Оказалось, Давид отобрал его у Саши Матвеева, нарисовавшего букет в вазе для своей мамы. Ольге Ивановне пришлось отвести мальчика в игровую комнату, где она долго успокаивала его. Поэтому она пропустила тот момент, когда за Додиком пришли родители и забрали его домой. Пришлось переносить беседу с ним на время после праздника. А пока за Сашей не пришла его мама, воспитатель помогла мальчику, ни на мгновение не перестававшему всхлипывать, нарисовать новую поздравительную картинку. Но на ней уже была совсем другая ваза и абсолютно иные цветы, а ещё было много детских слёз, которые ручьём текли из глаз ребёнка, обиженного сыном Кумпянских просто так, безо всяких на то причин.

По возвращении из детского сада, прежде чем начать воспитательную беседу с сыном, Мира решила посоветоваться с мужем, как это лучше сделать. Вместо того, чтобы дать какую-нибудь конкретную рекомендацию, Ефим, взяв жену за плечи и усадив её в кресло, предложил:

-Дорогая моя, может, тебе лучше пока оставить работу… да и учёбу в университете тоже?

-Если бы это могло что-то изменить…

Оба прекрасно понимали, о чём каждый из них говорит, а тем более – думает, хотя ни тот, ни другой пока и словом не обмолвились о сыне и о том, что диктовало необходимость экстренных перемен. И снова, как уже множество раз бывало, разговор супругов перемежался протяжными вздохами и многозначительными паузами, во время которых они безотрывно смотрели друг другу в глаза. И было в их крупных, чуть навыкате карих увлажнённых глазах столько скорби и печали, словно они сидели не в уютной кухне за столом, а у постели смертельно больного близкого родственника, доживающего свои последние секунды.

-Нет, Ефим, уход с работы – это не выход. Вспомни, как старалась моя мама сладить с ним, и то не смогла, а она педагог от Бога – по крайней мере, все так считают,- обречённо выдохнула Мира.

-Да уж, матушка твоя молодец, ничего не скажешь! Ещё наш малыш в утробе был,- с нежностью в голосе, словно речь шла не о невыносимом мальчишке, а об ангеле во плоти, вспомнил Ефим,- а она нам советовала, чтобы мы с ним регулярно разговаривали, сказки ему читали и добрые песни пели, якобы, он, будучи зародышем, всё понимал и всё слышал.

-И ведь и пели, и читали, а что на выходе получили, скажи? Ни-че-го, ровным счётом ни-че-го-шеньки!

-Знаешь, а я всё надеюсь: вот подрастёт, ума наберётся – многое пойдёт по-другому.

-Фима, родной мой, ум тут ни при чём, вернее, наоборот, - при чём.

-Не понял, ничего не понял – поясни.

-Видишь ли, он и капризничает, и безобразничает очень даже по-умному даже в мелочах… даже в мелочах. И ведь всякий раз старается сделать как можно больнее окружающим. Что ни поступок, то обязательно кому-то наперекор. Вот, казалось бы, едва стал самостоятельно одеваться и раздеваться, начала приучать его перед сном вешать одежду на спинку стульчика, а носочки и колготки аккуратно складывать на сидении. Сам он ни в какую этого не хотел делать. Приходилось брать его маленькие ручки в свои - и вместе с ним развешивать и складывать одежду. А приду ночью, что бы посмотреть – не раскутался ли, и что же вижу?

-Догадываюсь.

-Вот-вот, всё, что до того было разложено, оказывается разбросанным по комнате, а носки засунуты под подушку. Мне-то казалось, что он уже крепко спал, когда я уходила. Какое можно найти объяснение такому неадекватному поведению?

Похоже, Фима, это наш с тобой пожизненный крест, хотя понимаю, наверное, грешно так говорить о собственном, тем более, единственном ребёнке.

-Конечно, едва ли это может нас с тобой успокоить, но, знаешь, сейчас ведь во многих семьях проблемы с детьми. Время, видишь ли, такое!

-А мне сдаётся, время тут не главное – в любые времена и послушные дети рождались, и не очень, да и потом, если честно, меня чужие дети совсем не волнуют – у меня своя головная боль.

-Может быть. Может быть. Только что-то в прежние времена не было такого количества детских и семейных психологов, которые, говорят, иногда помогают.

-Лично мне это кажется сомнительным. Разве может кто-то лучше, чем родители, знать своего ребёнка?

-Я просто узнал, что у Аркадия Каца, кстати, вашего родственника, старший сын Захар из Москвы вернулся и здесь у нас в Стеклове свой кабинет открыл.

-Слышала. Он, кажется, семейный психолог – как-то дядя Аркадий маме хвастался. Только он тогда в каком-то крутом центре в столице практиковал. Что же он в глушь-то поехал, если классный профессионал?

-Ну, тут как раз всё ясно и понятно: там он на чужого дядю работал, а здесь своё дело открыл, а это, как говорится, две большие разницы. Может, сходим к нему по-родственному, глядишь, что-нибудь толковое присоветует? Ну, надо же что-то делать, милая.

-Надо, согласна. Вот только не думаю, что обнажать перед роднёй то, что касается только нас с тобой, – это хорошая идея. Да и потом, сдаётся мне, что семейные психологи в первую очередь занимаются отношениями между супругами, а у нас хоть здесь, слава Богу, всё в полном порядке. И вообще, как ты себе представляешь такую картину: посторонний человек, пусть и родственник, роется в твоём грязном белье? Как хочешь, это не по мне.

-Может, ты и права, родная моя. Будем надеяться, что начнутся с сентября учебные нагрузки в школе, и наш Додик,- несмотря ни на что, с нежностью и теплом в голосе произнёс отец имя сына,- начнёт нас, наконец, радовать, а на всякие безобразия у него просто не будет хватать времени.

-Дай-то Бог, дай-то Бог,- произнесла Мира так, что стало ясно: кроме, как на Бога, она ни на кого и ни на что уже не надеялась.

 

* * *

 

Пришла осень - для Кумпянских наступили и вовсе тяжёлые времена.

На семейном совете решили, что мама должна в сентябре взять отпуск, чтобы помочь сыну привыкнуть к новому режиму и вообще - к школе. Ефиму невольно вспомнилось, как помогали они Давиду привыкать к садику, приводя его в группу всего на полдня. А ведь тогда не добились ничего: и режиму он следовать отказывался, и примерным поведением мальчик с первых дней не отличался.

И снова, как в прошлый раз, Мира с утра отводила сына, только теперь – в школу, и забирала его после уроков. В бытность, когда они с Ефимом были первоклассниками, родители так не опекали ребятишек, и те с первого учебного дня ходили в школу самостоятельно, равно, как и возвращались из неё. А сейчас, минут за двадцать до окончания уроков, в фойе школы собиралось такое количество родителей первоклассников, что те, кому не находилось в нём места, вынуждены были ожидать во дворе. И делали это любящие папы или мамы в любую погоду: даже в проливной дождь.

Отец к обеду ждал жену с сыном дома и всегда встречал их одним и тем же вопросом: «Ну, что у нашего первоклассника сегодня новенького в школе?» Однако сколько-нибудь вразумительного ответа ни от супруги, ни от сына он так ни разу и не услышал. А как-то в ноябре, как раз перед осенними каникулами, Додик вдруг неожиданно решил ответить отцу, причём сделал это так, что у того охота впредь что-то узнавать у ребёнка про школу пропала раз - и навсегда.

-Не надоело об одном и том же спрашивать?! Нет в этой долбаной школе ничего новенького и ничего старенького – сплошной и вечный дурдом!

-Что ты такое?.. да как ты можешь отцу так?..

-У нас, выходит, родителям уже и правду говорить нельзя? Так что ли?

-Как же так?- несколько раз повторил обескураженный ответом сына Ефим Абрамович, невольно подняв руки вверх, словно моля Господа о помощи.

-А вот так,- не унимался вдруг совсем осмелевший мальчишка,- надоели мне все эти ваши уроки! Ничего в них хорошего нет. А физкультура – это вообще жесть! То, как оловянные солдатики, маршируем, то, как взбесившиеся лошади, бегаем! Что тут может быть интересного? Одна в школе хорошая вещь – это перемены. Только они почему-то очень маленькие. И больше меня о своей школе не спрашивайте! Не хочу я про неё рассказывать!

Рассуждения ребёнка так обескуражили родителей, что буквально лишили их на какое-то время дара речи.

На первом же родительском собрании, куда, как на крайне важное мероприятие, пошли мать с отцом вместе, учительница попросила их остаться, чтобы, с одной стороны, познакомиться с ними поближе, а с другой – провести приватную беседу без посторонних ушей. Надежда Павловна (учительница Додика) начала сразу же, как только подошла к парте, за которой сидели Кумпянские, почему-то вдруг испугавшись: «Не выскажу всего сейчас, потом вообще никогда ничего не скажу, а родители должны знать правду о своём чаде, иначе можно вообще потерять ребёнка».

-Я уже восьмой раз беру первый класс. Прошу вас, не удивляйтесь тому, что я вам сейчас скажу. Просто решила быть с вами предельно откровенной – иначе доверительного разговора не получится, а он у нас должен получиться именно таким, иначе его и начинать не стоит. Так вот, когда в списках первоклассников оказываются дети из еврейских семей, я всегда этому искренне радуюсь. И знаете, почему? Как правило, они становятся лучшими учениками в классе: всегда во всём аккуратные, прилежные, легко усваивают учебный материал, но, пожалуй, самое главное – отличаются примерным поведением, без которого даже при отличных способностях можно попасть в двоечники. Поверьте: не помню ни одного еврейского мальчика, которому бы я делала замечания на уроках с первых дней в первом классе.

Мира с Ефимом с нетерпением ждали, когда же, наконец, речь пойдёт об их сыне. Едва Надежда Павловна заговорила о Додике, как они оба тут же зримо уменьшились в размерах, одинаково запрятав головы в воротники, прижались друг к другу и, будто в такт, задрожали каждой клеточкой напрягшегося тела.

-Что касается Давида Кумпянского, то с ним, честное слово, просто сладу нет никакого. У него совершенно рассеянное внимание, и он не умеет слушать. Но, ладно бы он сам не слушал учителя, - он не даёт этого делать другим: всё время бубнит себе что-то под нос. Иногда начинает выкрикивать что-то вслух, причём это «что-то» вообще не относится к уроку. А ещё он может во время проверки домашнего задания вдруг вслух заговорить с соседкой. Вынуждена была отсадить его на последнюю парту, где он теперь сидит один. Но и оттуда он умудряется срывать уроки. Пока вы не начали задавать вопросы, хочу остановиться на некоторых подробностях, чтобы картина для вас стала более очевидной. Представляете, во время объяснения нового материала он может запросто вырвать из тетради лист бумаги, сделать из него самолётик и запустить его прямо в классную доску, на которой я в это время пишу, повернувшись к детям спиной. Впрочем, даже когда я смотрю на него, в надежде, что он хоть как-то отреагирует на мой взгляд, Давиду ничего не стоит начать с невинным видом дергать впереди сидящую девочку за косу. И делает он это не просто так, а чтобы причинить боль. Девочка сначала вскрикивает, старается вырвать из его рук косу, а когда это не удаётся, начинает плакать. Считай: урок сорван. Начинаю успокаивать девочку, пытаюсь дать оценку поступку Давида. И ведь он никаких угрызений совести не чувствует, представляете?! Девочка плачет, а он смотрит в окно и улыбается, будто я вовсе не с ним говорю, и будто это не он причинил ребёнку боль.

Поверьте, может, я бы ещё повременила, что-нибудь попробовала предпринять, поискала бы иные подходы к вашему мальчику, если бы не стали поступать жалобы от родителей, которые просят оградить их детей от одноклассника, который не только мешает учиться, но обижает и даже причиняет боль тем, кто слабее него. Можно сказать, что я, в том числе, и по их просьбе с вами сегодня решила поговорить. Так что, уважаемые Мира Марковна и Ефим Абрамович, давайте придумаем, что можно сделать совместными усилиями, чтобы помочь вам, вашему сыну, всему нашему классу и мне, наконец, как учителю.

Кумпянские чувствовали себя как нашкодившие школяры. Наверное, потому они и не могли предложить ничего рационального и конструктивного, по крайней мере, прямо сейчас, тем более, что уже перепробовали немало всяких воспитательных приёмов, только что не били. Но сколько-нибудь ощутимых результатов так и не добились.

-Надежда Константиновна, - вместо того, чтобы начать с обещания незамедлительно принять меры к непослушному сыну, произнёс Ефим, вставая из-за парты,- спасибо Вам за то, что не стали о нашем Додике при всех…

Он ещё что-то хотел сказать, но стал заикаться, затем закашлялся – видимо, спазмы в горле, нередко появляющиеся от сильного волнения, затрудняли ему дыхание.

-Думаю, дети своим родителям даже больше рассказали, чем я вам,- решила прояснить ситуацию учительница, – они же с Давидом ёще и на переменах контактируют, и на уроках физкультуры бывают – их у нас другой учитель ведёт. Между прочим, он меня тоже просил с вами поговорить. Он, кстати, советует отдать вашего мальчика в какую-нибудь секцию, тем более, что у него такие хорошие физические данные.

В общем, давайте мы договоримся: вы со своей стороны, я – со своей в течение недели попробуем что-нибудь придумать, а в субботу после уроков встретимся ещё раз уже не на родительском собрании, а один на один. Только помните: главное – это заставить вашего мальчика учиться. Будет голова занята уроками – на безобразия времени не хватит, поверьте.

-Да, наверное, Вы правы,- согласилась Мира. Она вдруг вспомнила, что совсем недавно похожие проблемы с поведением сына уже возникали, только тогда он посещал детсад, и Ефим тоже высказывал предположение, что школа, точнее, учёба должна изменить их мальчика. Увы, как оказалось, отец ошибался.

Заранее не договариваясь, Кумпянские от школы свернули в центральный городской парк, понимая, что прежде, чем оказаться дома, нужно хотя бы отойти от неприятного разговора с учительницей и заодно решить, как рассказать ребёнку о своём визите в школу.

В парке, несмотря на позднюю осень, чувствовался необыкновенный уют, может, это ощущение рождалось из-за того, что он освещался мягким приглушённым светом. Лишь на центральной аллее горели фонари. Но поскольку листва с деревьев почти полностью опала, сквозь голые мокрые ветви свет тусклыми струями растекался по всей округе, проникая в самые укромные уголки, то тут, то там высвечивая парочки, ищущие уединения. Кто-то, издали, наверное, и Кумпянских мог бы принять за влюблённых. Но стоило подойти ближе и вглядеться в их лица, сразу же становилось ясно: этой паре двух уже не очень молодых людей, по крайней мере, в данный вечер, точно, не до любви – у них либо горе, либо несчастье, с которым они стараются справиться, поддерживая друг друга, как умеют.

Несмотря на то, что кончался октябрь, было удивительно тепло, однако Мира ощутимо подрагивала, чего не мог не почувствовать Ефим, которого она держала под руку. Чтобы согреть жену, он обнял ее за плечи и первым начал говорить о сыне.

-Честно говоря, пока не представляю, как мы с ним начнём разговор.

-Просто придём и расскажем обо всём, что узнали от учительницы.

-Не думаю, что это хорошая идея. Он только озлобится и в понедельник же станет вести себя в школе ещё хуже, чем прежде. Вот увидишь – так и будет, разве ты его не знаешь? Он всё делает назло, словно родился с духом противоречия, запрятанным у него не то в душе, не то в мозгу. Нет, нужно что-нибудь другое придумать.

-А что, если по совету учителя физкультуры и вправду попробовать записать его в какую-нибудь спортивную секцию? Посмотри, какой он у нас рослый. И в волейбол и в баскетбол мог бы играть. Вдруг это его увлечёт? Нужно завтра же пойти в детскую спортивную школу и встретиться с тренерами – они наверняка могут что-то посоветовать. Думаю, брать Додика с собой пока не следует, а как только договоримся, отведём его и покажем.

-Эх, Мира, Мира, в спорте как раз усердие и дисциплина – это главное, а сынок наш разболтанный и неорганизованный. Кто ж захочет с таким возиться?

-Ну, давай всё-таки попробуем, Фима! Надо хоть что-то делать, в конце-то концов. Представляешь, если ему понравится заниматься спортом, если он в нём сможет себя найти! Тогда и в школе дела по-другому пойдут – вот увидишь!

-Мне бы твоего оптимизма. Но, раз ты того хочешь, завтра же пойду в ДЮСШ. Вот только группы в сентябре укомплектовывают. Я это точно знаю. Как-то в конце лета Маркина с дочкой встретил – он вёл её к тренеру по художественной гимнастике показывать. По-моему, девчушке ещё и шести нет, а он высказал опасение, как бы поздно не было, чтобы начинать. Кстати, он же мне тогда и сказал, если захочу Додика в спортивную школу устраивать, то надо заранее, до начала занятий с тренером встретиться. Правда, мне в тот день и в голову прийти не могло, что мы вообще о занятиях спортом будем думать. У нас с тобой одна думка на тот момент была: как без проблем начать учёбу в первом классе.

Сделав приличный крюк, супруги вышли из парка и свернули на улицу, ведшую к дому.

Однако в этот же день, вернее, вечер разговора с сыном не получилось. Когда они вернулись, Давид спал крепким сном. Будить его не стали, зато между собой за чаем ещё долго обсуждали итоги дня и вспоминали подробности своего визита в школу. Продолжили разговор уже лёжа в постели, только теперь всё больше строили планы на будущее. Неизвестно, кто из двоих раньше погрузился в сон. Только на протяжении всей ночи мерное дыхание в спальне время от времени прерывалось протяжными и глубокими вздохами.

Наступила суббота. Для Миры это был самый напряжённый день недели, так как именно на этот день договаривались об организованных экскурсиях сельские школы из ближайших окрестностей, да и городские организации предпочитали посещать краеведческий музей почему-то в субботу. Так что она ушла на работу с самого утра, оставив своих мужчин досматривать сны, таким образом, переложив на мужа разговор с сыном. Впрочем, об этом они договорились с ним ещё с вечера.

Ефим решил, что передавать мальчику подробности разговора с учительницей не стоит, поэтому перешёл сразу же к предложению записаться в какую-нибудь секцию. Ни о футболе, ни о волейболе или баскетболе ребёнок даже слушать не хотел, хотя отец так расписывал прелести этих игр. Пытаясь достучаться до сына, он рассказывал, что спортивные игры с мячом требуют от спортсменов не только тренированных мышц, но и серьёзной мыслительной деятельности, так как любая спортивная игра, если ею заниматься должным образом, становится похожей на шахматы. Только фигурами на игровом поле здесь являются сами игроки, и они же себя двигают туда, откуда выгоднее нанести удар, сделать пас, атаковать противника. Когда Додику надоело слушать, он прервал отца и тут же заявил:

-Не пойму, зачем мне какая-то спортивная школа нужна – мне и одной хватает!

Мальчишка словно издевался над отцом. Увидев, как того огорчает его отношение к занятиям спортом, он ввернул ещё парочку нелицеприятных слов в адрес спортсменов, а ещё в адрес болельщиков, обозвав их болванами и крикунами.

«И где он только нахватался всего этого, а главное – когда успел?»- думал Ефим.

А когда вдруг во время завтрака Давид заявил, что единственное, чем бы он хотел заниматься, - это, пожалуй, плаванье, отец так обрадовался, что сразу же после завтрака отправился в детскую спортивную школу. Там он чудом сумел договориться с тренером взять мальчика в уже укомплектованную группу, даже несмотря на то, что несколько занятий для начинающих уже были проведены, и новичку придётся навёрстывать. Обрадовалась известию и Мира, решившая, что регулярные занятия плаваньем смогут приучить сына к дисциплине и воспитают в нём те качества, которые помогут ему и в школьных занятиях.

«Господи, неужели нам, наконец, повезёт?! Неужели у Додика получится переломить свой норов?»- словно молитву, несколько раз прошептала на сон грядущий мать.

Увы, выкрутасы рыжеволосого мальчика в спортивной секции терпели лишь на протяжении трёх тренировок, первую из которых тот сорвал, поочерёдно перетолкав в бассейн с высокого бортика всех мальчиков в группе. И это тогда, когда правилом №1 было объявлено: «Без команды тренера запрещается прыгать в воду!» На второй тренировке Додик сам до начала тренировки решил побарахтаться в бассейне. Оступившись и оказавшись на глубоком месте, он захлебнулся и начал тонуть, потому что совершенно не умел плавать и едва держался на воде, чем не на шутку напугал и расстроил тренера, бросившегося в воду спасать неслуха. И эта тренировка была сорвана, так как на занятия младших групп непосредственно на воде отводится всего тридцать минут, двадцать пять из которых были потрачены на выуживание и приведение «утопленника» в порядок, остальные - на последовавшую за этим воспитательную беседу с группой. Третью тренировку Додик сорвал, даже не заходя в бассейн. Он устроил потасовку в раздевалке. Отобрал у самого маленького ростом шапочку и увлёк мальчишек перекидыванием её из рук в руки, организовав игру, типа: «Ну-ка, отними!» За этим занятием и застал тренер своих воспитанников, не дождавшись их к положенному времени.

-В четверг на занятия не приходи! И не забудь забрать свои вещи в шкафчике,- как приговор произнёс тренер, отправляясь с ребятами в бассейн. После тренировки место того, чтобы начать сушиться, маленькие спортсмены должны были наводить в раздевалке порядок и разыскивать свои вещи, которые были вытащены из шкафчиков и вперемежку свалены в одну большую кучу: нательное бельё, верхняя одежда и обувь – всё вместе. Кто мог такое проделать, было ясно всем.

О том, что сын больше не посещает бассейн, родители Додика, может быть, никогда бы и не узнали, если бы не случайность. Незадолго до новогодних праздников Ефим, проходя мимо спортивной школы, обратил внимание на объявление, в котором сообщалось о том, что в ближайшее воскресенье будут проходить соревнования по плаванью среди младших воспитанников. Кумпянский поторопился домой, чтобы убедиться, что сын не забыл о первых в его жизни соревнованиях.

Но Давида дома уже не было. Он вышел из дома раньше обычного, взяв сумку, с которой обычно ходил в спортивную школу, и отправился к ближайшим гаражам, где он после школы нередко проводил время с мальчишками из соседнего двора. Отец с матерью, решив сделать мальчику сюрприз, взяли такси и приехали в бассейн к самому началу соревнований. Им не терпелось узнать, а главное увидеть, каких успехов достиг их сыночек. Каково же было удивление обоих, когда среди соревнующихся ребятишек они вообще не увидели своего чада. Кумпянские, тем не менее, досидели до конца соревнований и даже остались на церемонию награждения победителей. Однако делали они это совсем не потому, что надеялись хотя бы к концу мероприятия увидеть в бассейне Давида - им стало ясно: сын в спортивную школу не ходит. Оставалось узнать у тренера, что случилось, и почему ребёнок перестал посещать занятия. Александр Николаевич (так звали тренера) был уверен, что отец, настойчиво просивший зачислить сына в нарушение всех правил, обязательно придёт в спортивную школу на следующий же день после отчисления мальчишки. Может, поэтому появление родителей в бассейне спустя месяцы, скорее, возмутило, нежели удивило его. Сам в прошлом успешный спортсмен, отличавшийся удивительной выдержкой, тренер, тем не менее, с трудом сдерживался, чтобы не высказать отцу Давида всего того, что заранее спланировал. Но и этих немногих слов хватило, чтобы Кумпянский старший почувствовал боль в левом боку. Он схватился за сердце и, из боязни упасть, присел на скамейку. Александр Николаевич, словно по инерции, всё ещё продолжал рассказывать, почему вынужден был исключить мальчика, но, увидев, как это действует на родителей, всё-таки остановился.

«Да, похоже, им ещё не раз придётся краснеть за отпрыска,- подумал бывший спортсмен, а вслух, вдруг вспомнив, что сам отец двоих сыновей, и что у них тоже не всё бывает гладко, решил успокоить Миру с Ефимом:

-Вы не отчаивайтесь только. Просто плаванье особой дисциплины требует. Попробуйте какой-нибудь другой вид спорта, где нет таких строгостей, а здесь всё же вода,- теперь уже словно оправдываясь, продолжал пояснять он,- при несоблюдении правил вообще невозможно научить детей плаванью, а ваш мальчик, похоже, не захотел этого понять,- закончил он.

Когда родители вернулись, сын уже был дома. Узнав, что мать с отцом ходили в бассейн, вместо того, чтобы попытаться объясниться, он тут же исчез в детской. Захлопывая за собой дверь, Давид пробурчал: «На фиг мне ваш бассейн сдался! Захочу научиться плавать, вон, стану летом с пацанами на речку ходить».

То, что у ребёнка нет вообще никаких увлечений, особенно расстраивало Миру, человека удивительно разностороннего.

-Фима,- спрашивала она мужа, правда, совсем не рассчитывая получить ответ,- вот ты скажи, неужели в нём вообще нет моих генов? У нас в семье с детства все были увлечены музыкой. Лёва ещё и в художку ходил. Его девочки тоже лет с трёх за инструмент стали садиться, причём, сами – никто их не принуждал. Услышав, как дрожит голос жены, Ефим понял, что она говорит, едва сдерживая слёзы. Он знал наверняка: начни открыто сочувствовать, успокаивать её, она разрыдается – не остановишь, а на этот день они оба и так получили достаточное количество отрицательных эмоций. Чтобы хоть как-то отвлечь супругу от грустных мыслей, предложил:

-Давай-ка с морозца попьём чайку, а потом ты поиграешь Шопена. Посижу рядышком и с удовольствием послушаю. Если хочешь, оденемся потеплее и пойдём на улицу - подышим свежим воздухом.

После чая идти на прогулку было поздно – уже в пять вечера в декабре становилось темно, да и потом вдруг повалил густой снег. Даже по большой необходимости в такую непогоду люди стараются не выходить из дома, а Кумпянские хотели просто подышать воздухом перед сном. В молчании, в периодических вздохах, наполненных особым смыслом, во взглядах, заменявших собой словесное общение, чета не заметила, как перевалило за полночь. Однако спать не хотелось. Всякий раз, когда перед этим им сообщали об очередном проступке сына, они до утра не могли заснуть. Однако если раньше они в таких случаях проводили ночь в беседах о том, как поступать, что делать, чем помочь ребёнку, то в последние два месяца они всё больше молчали. Каждый из них, уже ложась в постель, проворачивал в голове мельчайшие подробности жизни сына, словно пытаясь отыскать тот момент в недалёком прошлом, где они оступились, где что-то сделали не так и почему у них ничего не получается.

Время шло, а мальчик оставался абсолютно глухим к учению. Никакие внеклассные занятия его тоже не интересовали. Он был равнодушен к чтению. Даже компьютер сиротливо стоял в большой комнате невостребованным. В первые несколько дней после того, как Кумпянские специально приобрели его, уверенные, что в ближайшее время он понадобится школьнику, по вечерам к ним приходили племянники Ефима. Они взялись научить Додика работе на компьютере. Начали с элементарного, чтобы увлечь маленького двоюродного братца – сами они уже были старшеклассниками и занимались компьютером, как говорится, не по-детски. Но даже играть с ними рыжеволосый сорванец садился лишь на несколько минут. Компьютерные игры его нисколько не интересовали, впрочем, как и всё остальное в жизни, кроме, пожалуй, гуляния с дворовыми мальчишками, которых все в округе считали трудными подростками.

Давид продолжал конфликтовать с ребятами в школе. Правда, когда к четвёртому классу все мальчики более или менее подравнялись по росту, стало доставаться и Додику, который, как правило, являлся зачинщиком всех драк и разборок. Теперь и он зачастую возвращался домой с синяками. Но родители никогда не ходили к учителям с претензиями, зная наверняка, что сыну не зря досталось.

 

* * *

Дальнейшее взросление Давида практически ничего не меняло в жизни Кумпянских. Порой, чтобы избежать серьёзных конфликтов, они переводили сына в другую школу, втайне надеясь, что на новом месте может начаться и новая жизнь. Но, во-первых, дурная слава, особенно в пределах одного района в городе, имеет обыкновение распространяться молниеносно. А во-вторых, в каждом новом коллективе Додик не заставлял долго ждать очередной выходки со своей стороны, типа срыва урока, прогулов или неудовлетворительной успеваемости. За восемь лет он сменил пять школ.

Перед началом девятого класса, в самом конце августа, когда учителя возвратились из отпусков, классный руководитель, Михаил Фёдорович Тарабрин, преподававший математику и информатику, пригласил Кумпянских в школу на так называемый малый педсовет, на котором помимо Миры с Ефимом присутствовали родители ещё двух учеников 9 «Б» класса. Собственно, на повестке дня был один вопрос: «Об обеспечении успешного окончании 9 класса и получении свидетельства». Речь шла лишь о трёх неуспевающих учениках. Самое большое количество претензий было к Давиду.

-Ну, а что касается вашего сына,- обратился Тарабрин к Кумпянским,- боюсь, тут не обойдётся без репетиторов чуть ли не по всем предметам, кроме русского и литературы, пожалуй. У мальчика такие серьёзные пробелы в знаниях по всем точным дисциплинам и ещё - по английскому. Так что повторять, а ещё точнее – заново изучать придётся всю школьную программу. Кроме того, ему была назначена пересдача по физике и химии, а он даже не соизволил явиться в назначенное время. Многие из вас склонны считать: раз ребёнок не усваивает учебный материал, значит, не додал учитель. Не стану с вами спорить, чтобы не затягивать наш разговор. Но в том, что чей-то сын или дочь вовремя не пришли на экзамен, а тем более, его пересдачу, тут уж напрямую ваша недоработка, уважаемые родители.

Когда все учителя-предметники выступили, дали возможность высказаться родителям слабоуспевающих учащихся.

Мира слушала мать одноклассницы Додика и готова была провалиться сквозь землю: неопрятная растрёпанная женщина в стоптанных шлёпанцах на босу ногу, видимо, отёкшая от регулярного злоупотребления спиртным, оправдываясь перед учителями, с трудом артикулировала звуки, а тем более, формулировала свои мысли.

«Господи, я стою в одном ряду с этой опустившейся, социально деградировавшей особой, родившей без мужа шестерых детей. С ней всё ясно: в силу сложившихся жизненных коллизий она не в состоянии дать детям нормальный уход, воспитание и образование. А я, а я? Что я смогла дать?»- несколько раз подряд про себя повторила Кумпянская последний вопрос.

-Фима, откажись от выступления, прошу тебя,- шепнула она на ухо мужу,- или просто пообещай, что мы сделаем всё от нас зависящее. Больше ничего не говори, пожалуйста.

И всё же в самом конце классный руководитель настоял на том, чтобы выступил Ефим Абрамович:

-Нам очень бы хотелось и Вас послушать, Ефим Абрамович.

Вместо того, чтобы оправдываться и рассказывать, как вышло, что они не доглядели за сыном, не в пример предыдущим ораторам, он предпочёл спросить:

-Значит ли всё то, о чём здесь сегодня говорили, что Давид даже помышлять не может о том, чтобы получить полное среднее образование, и его потолок – это 9 классов?

Ответ последовал незамедлительно, причём под аккомпанемент голосов возмущённых педагогов:

-Придётся серьёзно потрудиться, чтобы и девятый-то класс закончить, - с нескрываемой иронией в голосе произнёс Михаил Фёдорович,- ну, а хотите дальше учиться, милости просим – в вечернюю или заочную школу. Ещё два года издевательств наш педагогический коллектив просто не выдержит, неужели Вы, лучше других знающий своего сына, этого понять не в состоянии? А вообще-то о том, чтобы ваш ребёнок мог получить полновесное среднее образование, уважаемый, раньше надо было думать, намного раньше.

После педсовета у Кумпянских не проходило и дня, чтобы они не заговаривали с сыном о его дальнейшей учёбе. Как ни странно, к тому, чтобы заниматься с репетиторами, он отнёсся вполне спокойно, хотя как-то спросил отца: «Неужели денег не жалко? Может, лучше вы с мамой станете мне платить, а я за это поднатужусь и выучу всё то, чего от меня требуют?» Но отец, не нашедший, как ответить, сделал вид, что не слышал сына.

Нанять репетиторов проблемой не стало: в каждой газете предложений было предостаточно. Математик, молодая учительница, находившаяся в отпуске по уходу за малолетним ребёнком, сама приходила к Кумпянским два раза в неделю. После каждого занятия она ставила родителей в известность, какой материал пройден, и какие задания мальчик должен выполнить к следующему разу. Занятия по химии и физике репетиторы проводили у себя на дому. Это были опытные учителя, недавно вышедшие на пенсию, отлично знавшие школьную программу и умевшие индивидуально работать с учеником, чтобы добиться хороших результатов. Причём, важно было не только обогатить память ребёнка недостающими знаниями, но и научить его показывать школьным учителям, чему научил их репетитор. Заниматься английским с мамой Додик отказался сразу. Кстати, так называемые «иностранки» брали за свои услуги почему-то больше, чем другие педагоги. От двух первых репетиторов английского языка отказались сразу же после первого занятия. Мира к обеим ходила вместе с Додиком, чтобы договориться о режиме и об оплате. Но то, что она услышала, оставшись на занятие, не выдерживало никакой критики. Отдав деньги за одно это первое и единственное занятие, они с сыном уходили, даже не давая репетиторам никаких объяснений своего нежелания продолжить у них обучение. Наконец, хороший, знающий педагог был найден. «Англичанка» с классическим университетским образованием работала в круглосуточном детском саду в ночное время, а вечером там же, в кабинете психолога, за аренду которого, видимо, расплачивалась с руководством садика, занималась репетиторством. К ней Додик ходил с удовольствием, наверное, потому, что ему сразу же стало многое удаваться. Даже школьный учитель заметила перемены и поставила своему ученику, который ни разу не получил ничего выше тройки, две пятёрки подряд: одну – за домашнее чтение, вторую – за перевод газетного текста.

Поскольку после двух месяцев учёбы Кумпянских больше в школу не приглашали, они несколько успокоились, решив, что не зря тратят месячную зарплату Миры на репетиторов. Только сожалели, что не додумались сделать этого раньше.

Как-то вечером до ужина они всё-таки решили поинтересоваться, как у сына дела в школе и изменилось ли что-нибудь после того, как он стал посещать репетиторов. То ли Давид был не в настроении, то ли эта тема всегда раздражала его, только он в такой грубой форме ответил отцу, что тот тут же пожалел, что вообще затеял с ним разговор.

-Что, больше поговорить не о чем?! Не грузите вы, предки, ни меня, ни себя всякими ненужностями хотя бы перед ужином. Хожу в школу, и хожу. Не вызывают вас учителя, не звонит классный - чего вам от меня ещё надо?

-Перестань грубить отцу, Додик!- не выдержала Мира,- ты хоть понимаешь, что в школе ты себя так показал, что получить элементарное среднее образование не сможешь!

-Нашла чем напугать! У нас, что, в городе одна школа? Перейду в другую.

-В нашем районе, если не забыл, мы уже во всех школах успели поучиться

-Во-первых, не «мы», а я. Во-вторых, насколько мне известно, у нас обязательное среднее образование. Так что, как миленькие, дадут доучиться – никуда не денутся!

-Ты что-то путаешь, сын! В наше с папой время действительно так было: всех двоечников тянули за уши, помогали аттестат о среднем образовании получить, потому что политика такая у государства была. Сейчас же всё иначе, всё совсем иначе. Что за каша в твоей голове?

-Значит, я не в то время родился. Можно подумать, что все наши родственники семи пядей во лбу, тем не менее, все образование получили – одни среднее, а большинство – даже высшее. Я, что, глупее их всех?

-Может, и не глупее. Только нет в тебе ни стыда, ни совести. Прости, что приходится так с тобой разговаривать.

-Не надо, Мира, не надо перед ним извиняться. Он, когда нам, родителям своим, грубит, даже и не думает прощения попросить.

-Нормально я с вами разговариваю, не сюсюкаться же. Я вот только не понял, какое отношение моя совесть имеет к среднему образованию, мама.

-Самое непосредственное. Между прочим, людям совестливым, пусть и не очень умным от природы, пусть неспособным к учению, перед другими людьми, перед родителями своими стыдно не закончить школу. А наших родственников ты вообще зря в пример привёл. У нас в роду исключительно порядочные люди, причём большинство из них многого добились в жизни.

-Ты ещё скажи, мамуля, что они в люди выбились, тогда вообще получится сценка из тупого старого кино.

-Не вижу, что здесь можно назвать тупым! Если хочешь знать, дети из еврейских семей через одного школу с медалью заканчивали раньше и заканчивают сейчас.

-Браво! Я это уже где-то, когда-то слышал.

-Что ты слышал, дерзкий мальчишка?! Мира, оставь его. Неужели не видишь, что он над нами издевается?

-Ничуть! Как же это я могу, еврейский мальчик, представитель самого умного, самого мудрого народа в мире, такое себе позволить! У вас у всех, вообще, что ни гений, то обязательно еврей, ну, на худой конец, - полукровка. Других в гении не пускают, фейс-контроль им, видите ли, пройти не дано. Так что же это я у вас такой получился, если мать – еврейка, отец – тоже еврей, а? Может, я вовсе не ваших кровей? Может, вы меня вообще в детдоме взяли? Может, во мне такие гены колобродят, что с ними в образованные – ни-ни?!

-Ты посмотри, Мира, как вдруг сынок разговорился! Вот так бы бойко на уроках отвечал!

-А меня вот что волнует: столько лет слова добиться от своего мальчика не могли. Что ни вопрос, то на него только два ответа существовало: или «да», или «нет», а тут такое красноречие! И почему такая ирония, когда говоришь о евреях? Где ты такому пониманию научился?

-Раз уж начал отвечать на ваши вопросы, отвечу и на этот. Часто в интернет заглядываю - там много чего про евреев найти можно. Да и не только про них…

-Интернет, говоришь? Да ты к компьютеру не подходишь, какой интернет?!

-К тому компьютеру, что вы купили, не подхожу. К тому, от которого пахнет нафталином и просмоленной дратвой, не подхожу – всё верно! Эти запахи со всемирной сетью никак не сочетаются. Я после школы почти каждый день хоть на полчаса в Интернет-кафе забегаю, чтобы подольше дома не появляться. У репетиторов и то лучше, чем у вас в доме. И вообще мне здесь душно и тошно!

-Где, «здесь»?

-В вашем доме – неужели не ясно?

-Как ты можешь?! Мира, ты слышишь, что он говорит?

-Успокойся, папа. Она всё слышит. И думаю, всё понимает, не то, что ты. Всё! Хватит! Достали! Голова от вас и от ваших вопросов трещит. А мне ещё математику делать. Ужинайте без меня – я сыт по горло!

Громко хлопнув дверью, Давид исчез в своей комнате.

-Как ты можешь?!- вновь прокричал Ефим, теперь уже срываясь на фальцет и потрясая руками, вскинутыми кверху, символизируя этим жестом не то проклятья, которые не осмелился произнести вслух, не то, как уже это не раз делал, - мольбу, посылаемую Богу.

Мира Марковна, почти всегда выдержанная и скупая не только на слёзы, но и на другие, менее заметные эмоции, даже в минуты сильного душевного волнения, на сей раз впала в такую яростную истерику, что не на шутку испугала мужа. Он усадил жену на диван, а сам бросился на кухню за настойкой валерианы, к которой они оба уже давно пристрастились, как горькие пьяницы к портвейну.

Казалось бы, Кумпянские давно привыкли жить без маленьких радостей, которые обычно привносят в жизнь среднестатистической семьи равновесие и гармонию бытия. Причём, радости эти могли бы быть самыми простыми. Например, совместный поход по магазинам перед большим праздником, когда покупаются продукты для торжества, подарки и самые разные мелочи, которыми можно украсить жилище. А сколько удовольствия и положительных эмоций способны подарить людям пикники на природе или прогулки на речном трамвайчике! Мира же с Ефимом забыли не только про вылазки за город, но и когда в последний раз они были в местном драматическом театре, хотя, казалось бы, ещё совсем недавно не пропускали ни одной премьеры, а отдельные спектакли, которые особенно понравились, смотрели по нескольку раз за сезон. Пожалуй, единственное, чему они неуклонно следовали, касательно чего-то, лишенного обыденности, - это ежегодное празднование дня рождения Давида. Заранее специально никого не приглашали. Когда спрашивали сына, хочет ли он пригласить кого-нибудь из своих друзей, он неизменно отвечал одно и то же: «У меня друзей нет!» Тем не менее, самые близкие родственники старались заглянуть в этот день к Кумпянским, а если по какой-либо причине не могли этого сделать, всё равно передавали мальчику подарки. Как ни пытались Мира с Ефимом скрыть от близких свои проблемы, почти все всё знали и тихо сочувствовали им, хотя вслух об этом даже между собой говорили нечасто.

 

* * *

 

У Додика действительно не было друзей даже среди родственников. Он был поздним ребёнком. И это многое объясняло. У тех, с кем общались его родители, дети давно повзрослели. Ефиму к этому времени было уже за пятьдесят. Многие его ровесники успели стать дедушками и при встречах всё чаще вели разговоры о своих любимых внуках и внучках, так что постепенно Ефим Абрамович от них отошёл, а друзьями на стороне обзаводиться в таком возрасте, как правило, уже поздно. Иногда Ефиму казалось, будь у него друзья, ему бы было легче пережить фактическую потерю сына, на которого, ещё до его появления на свет, он возлагал такие большие надежды. В своих мечтах он видел в нём не только продолжателя своего рода, но и продолжателя семейного дела, которому в последнее время уделял всё меньше внимания, переложив заботы об ателье на плечи родственника, ставшего неплохим мастером по пошиву обуви.

Сказать, что Додик страдал из-за отсутствия друзей, - это ничего не сказать. Правда, почувствовал он, что ему не хватает рядом близкого человека, совсем недавно. Когда ему исполнилось пятнадцать, к ним в класс пришёл новый мальчик – его отца перевели служить в войсковую часть, расположившуюся неподалёку от Стеклова. Пришёл он не с самого начала учебного года, а к концу октября, когда Кумпянский вот уже два месяца, как занимался с репетиторами и на уроках отвечал вполне сносно, так что новенькому он вполне мог показаться нормальным успевающим учеником. С Давидом раньше никогда такого не было: никто из сверстников, а тем более, одноклассников ему не нравился – все они казались ему какими-то неинтересными, пресными, и, в основном, маменькиными сынками. Сергей же Градов сильно отличался от всех мальчишек в классе. Даже внешне он не шёл в сравнение ни с кем из них. Это, прежде всего, было замечено девочками, которые с первого дня начали оказывать симпатичному парню различные знаки внимания. Мало того, в классе развязалась настоящая война за завоевание сердца новичка. Серёжа был мало похож на школьника и больше напоминал студента старших курсов университета: высокий, хорош собой, стильно не по-мальчишески одет, в меру раскован, но не разболтан. Но, что, пожалуй, было в нём особенно замечательным, поражавшим в равной степени и учащихся, и учителей, так это его манера отвечать у доски. Казалось, будто он не домашнее задание учителю рассказывает, а выступает с сообщением на конференции, причём, настолько страстно и зажигательно, словно хочет увлечь своими идеями всю аудиторию. Не слушать его было просто невозможно – он завораживал. Через пару недель после его появления в классе Давид дождался Сергея в школьном дворе и запросто, по-мальчишески предложил:

-Давай дружить!

На рукопожатие одноклассника Серёжа отреагировал сразу же, крепко обхватив тонкую ладонь Додика своей сильной крупной рукой. А на предложение начать дружить ответил не сразу. Вернее, долго молчал, продолжая медленно двигаться в том же направлении, что и Давид, хотя ему нужно было идти совсем в другую сторону. Потом резко остановился сам и приостановил Кумпянского, взяв его за плечо.

-Спасибо, конечно. Допускаю, ты не каждому свою дружбу предлагаешь. Но, видишь ли, у меня уже есть друг. По-моему, много друзей не бывает, точнее, не должно быть. Все же остальные, с кем тебя связывают какие-нибудь отношения, - это приятели, а не друзья. Ты не обижайся только, Давид. Я тебе просто своё мнение на предмет о дружбе высказал. На это обижаться нельзя. Пока. Извини, мне в другую сторону.

Градов бодро зашагал к троллейбусной остановке, а еврейский мальчик ещё долго стоял, словно вкопанный, глядя ему вслед, не в силах сдвинуться с места. И тут, как будто откровение, к нему пришла убийственная мысль: «Может, и раньше всё было так же: не я не хотел ни с кем дружить, а во мне не желали видеть друга?!»

На самом деле ни в одном детском коллективе, куда ему доводилось попадать, его не принимали и считали чужаком. Только Давид этого никогда не чувствовал – он просто сам ни в ком не нуждался. Сейчас же, видимо, где-то очень глубоко в его сознании произошёл серьёзный сдвиг, а душа потребовала, чтобы рядом обязательно появился человек, с которым захочется проводить досуг и поделиться сокровенными мыслями. И вот, когда кандидатом на такого человека подросток инстинктивно выбрал понравившегося ему новичка, его мечте обрести друга суждено было умереть в зародыше. В этот день он впервые с начала учебного года не пошёл на занятия к репетиторам, а заперся в своей комнате, сославшись на сильную головную боль. Если он и солгал матери, то только в том, что пожаловался на голову. Фактически он не мог определить, что конкретно у него болит – всё ныло внутри так, что впору было завыть.

Наверное, впервые в жизни Додик пытался дать себе оценку как бы со стороны. О чём он только ни передумал, лёжа на диване и уставившись в потолок, проведя за этим занятием несколько часов кряду. Итогом же всех этих раздумий был единственный вопрос, который прозвучал в ночи так громко, что разбудил родителей: «Почему меня все не любят?!»

Даже не накинув на ночное бельё халата, босыми ногами Мира прошлёпала к комнате сына. Какое-то время стояла у двери, прислушиваясь – не показалось ли, а может, самой сон дурной приснился? Когда она вошла в детскую вместе с подоспевшим мужем, бережно накинувшим на плечи супруги мохеровый плед, Додик уже спал. Он спал так крепко, что не проснулся и тогда, когда родители снимали с него кроссовки – он лёг в одежде поверх постельного белья. Раздевать его не стали – просто закутали мальчика пледом и на цыпочках вышли из комнаты.

-Наверное, показалось, Фима. Ты же видел, как он крепко спит? Видимо, устал. Он ведь не привык к такой интенсивной нагрузке – вот голова и разболелась.

-А ты откуда знаешь?

-Сам Додик сказал, когда из школы вернулся. Я ещё англичанке звонила, чтобы не ждала его на занятия сегодня.

-Вот даже как. Значит, и вправду перенапряг мозги. Дай Бог, сейчас хоть задумается, как оно бывает, если вовремя не учить того, что в школе задают.

-Нашёл когда об этом говорить!

-Что значит, когда?

-Когда ребёнок заболел.

-Не думаю, что это серьёзно. А ты сразу же размякла. Давай, начнём нашего маленького жалеть, нянчиться с ним. А нас с тобой кто пожалеет?

-По-моему ты перегибаешь палку, Фима. Пойдём лучше спать.

-Ты иди, Мира, а я, пожалуй, чайку попью.

Ефим проводил жену до спальни. Однако ему было не до чая. У него уже довольно давно побаливало сердце, и он частенько ходил на кухню, где прятал в шкафчике алые капсулы нитроглицерина. Скрывая свою немощь от жены, он незаметно клал капсулу под язык, и пока та не растает, старался не попадаться ей на глаза, чтобы ненароком не выдать себя. Вот и в этот раз он пробыл на кухне примерно полчаса. Просидел там за столом, пока не закипит чайник, помыл под краном и без того чистую чайную пару, чтобы у Миры никаких сомнений по поводу его отлучки не возникло, и только потом вернулся в спальню.

То ли психика у Давида была здоровая, то ли дело было в его молодости, только на следующий день он вёл себя так, будто накануне ничего серьёзного не произошло. И в школе он, казалось, вообще не замечал Градова. Правда, на третьем уроке, а это был урок литературы, когда Сергея вызвали к доске, Кумпянский решил отомстить ему по-своему: как-то мелочно и не по-мальчишески. Он сделал так, чтобы ответ новичка не услышал никто – даже учитель. Сначала Додик отчаянно чихал, прикладывая к носу платок с завёрнутым в него молотым перцем, затем не менее отчаянно и громко сморкался. А за несколько минут до звонка, прежде чем выбежать из класса с приступом кашля, остановился у стола учителя и, преодолевая искусно сыгранную одышку, произнёс:

-Извините, Жанна Викторовна, это у меня аллергия на что-то или на кого-то – пока не понял. Я должен немедленно обратиться за медицинской помощью к школьному врачу, чтобы не задохнуться.

-Да, да, конечно иди, Давид. Тебя проводить?- не на шутку испугалась учитель литературы.

-Спасибо, я как-нибудь сам доберусь,- поблагодарил Кумпянский, открывая дверь.

Оказавшись в коридоре, он ещё несколько раз громко картинно кашлянул и пошёл прочь из здания школы. Идти домой было рано.

«А если кто-нибудь из родителей окажется дома – тогда придётся объясняться и придумывать, почему пропускаю уроки?»- вдруг подумал Додик и тут же направился к гаражам, которые были построены за пустырём задолго до того, как здесь появился новый микрорайон. На тяжёлых воротах кооператива красовалась лихая надпись, сделанная кем-то из любителей граффити: «Заждались вас железные кони». На территории гаражей, а также на пустыре за гаражами частенько собиралась местная шпана, хотя до настоящей городской шпаны они, пожалуй, не дотягивали. В основном это были мальчишки из близлежащих домов, от десяти до шестнадцати из неблагополучных, чаще – пьющих семей. Скрываясь от посторонних глаз, они тут курили, иногда прикладывались к спиртному, балагурили, грязно ругались и были по-своему счастливы от осознания того, что хотя бы в этом месте на задворках могут чувствовать себя свободными от вечно пьяных или дерущихся родителей и от учителей, от опостылевшего дома и надоевшей школы. В тёплое время года они пропадали тут с утра до вечера, напропалую пропуская школьные занятия, а летом иногда и ночевали в одном из недостроенных гаражей, где устроили себе ночлежку. Ещё учась в младших классах, Додик нередко захаживал сюда. Кстати, проходя через пустырь, мимо гаражей можно было здорово сократить дорогу от центральной улицы, по которой ходил общественный транспорт, до дома Кумпянских, затерявшегося на отшибе между двумя новыми микрорайонами.

Дворовые мальчишки долго не принимали Додика за своего, хотя часто замечали его проходившим мимо. Завидев на горизонте опрятно одетого мальчика, они демонстративно отворачивались и начинали громче обычного скабрёзно ругаться, размахивать руками, подражая каратистам, тем самым желая не столько произвести на чужака впечатление, сколько напугать его своим грозным видом. Однако Давид ни разу и вида не подал, что испугался: не ускорял шаг, не старался делать крюк, чтобы обойти шумную компанию, а однажды даже отважился сам подойти к ним. Кто-то из родственников подарил Додику на очередной день рождения настоящий футбольный мяч. Сам он футбол терпеть не мог – парочку раз играл на школьном дворе после уроков с одноклассниками, но сразу набил несколько шишек, подвернул ногу, да и по мячу попадал крайне редко – всё больше промахивался. В таких случаях он начинал сердиться и на себя, и на мальчишек, которые, ничуть не думая, что могут тем самым обидеть, обзывали его мазилой. Одним словом, первые впечатления о футболе, а они обычно бывают самыми сильными, оказались для мальчика неприятными. Однажды увидев, как дворовые мальчишки пытаются на пустыре играть в футбол, гоняя полуспущенный резиновый детский мяч, Додик решил принести им свой, точно такой, какими играют настоящие футболисты. Куда девались задиристость и заносчивость мальчишек, охочих до игры в футбол, когда им дарили просто так, ничего не требуя взамен, хороший футбольный мяч! Конечно, тут же познакомившись, они и дарителя пригласили играть с собой, но он отказался, сославшись на то, что у него болит нога – не хватало ещё, чтобы дворовая пацанва обзывала его и кричала на него, если у него не будет получаться играть так, как они. А они играли классно! Наблюдая за ними, Додик не раз видел, как они мастерски делают обводку, точно пасуют, а старшие мальчишки даже демонстрируют настоящий дриблинг. Только игра у них была всё равно какая-то не настоящая: одни ворота, никакой разметки на поле. И хотя сами они делились на две команды, в каждой из них было по пять-шесть человек – не больше. Но по тому, какие на пустыре выплёскивалось эмоции, было видно, что дворовых мальчишек всё, буквально всё устраивало: и поле несуразное, и правила нестандартные, и ворота, состоящие из двух врытых в землю труб, и даже то, что зрителей у них никогда не было.

Совсем иначе обстояли дела на межшкольном стадионе, куда по выходным приходили на игру сборные команды из разных школ. Все ребята – в форме, в бутсах, на поле - настоящие ворота, на которые специально по случаю игры натянули новенькую сетку. А вокруг стадиона - родители, одноклассники и друзья, болельщики из соседних домов. Иногда даже городское начальство приезжало и награждало победителей грамотами, мячами, вымпелами и прочими безделицами, которые многие потом хранят всю свою жизнь. Ещё маленьким мальчиком Ефим Абрамович водил туда своего сына, надеясь привить ему любовь к спорту. Однако маленький Додик уже через несколько минут начинал капризничать и просил скорее увести его в парк, где работали аттракционы. Едва на капризничавшего мальчика начинали обращать внимание, отец сдавался и уводил его.

Направляясь к гаражам, в надежде встретить там кого-нибудь из дворовых мальчишек, чтобы хоть с ними отвести душу, Давид по дороге вспоминал, как изменились к нему ребята, когда он подарил им мяч. Вспоминал он и то, как вообще складывались у него отношения с пацанами, которых старались обходить стороной дети из благополучных семей, проживавших поблизости.

Долговязого рыжеволосого мальчика дворовая команда не раз проверяла, как они говорили, «на вшивость»: задирали его, дразнили, раззадоривали, пытаясь спровоцировать на драку. Но Додик, решивший во что бы то ни стало завоевать авторитет среди дворовых пацанов, стойко выдерживал все выпады, понимая, что потом это ему зачтётся. Старшие ребята, некогда входившие в дворовую команду и принимавшие в неё Давида, больше здесь не показывались: шестеро были в армии, двое даже успели отслужить и работали - кто где. Так что Кумпянский вместе с ещё несколькими мальчишками были теперь самыми старшими в дворовой команде. Но в местные авторитеты мальчику из еврейской семьи выбиться так и не удалось, да он в них, правда, и не рвался. Заводилой последние два года у них был здоровенный детина - Сашка Кучуков, сын местной знаменитости Лидии Васильевны, когда-то работавшей директором Дома детского творчества, преемника советских времён – Дворца пионеров и школьников. Она вконец спилась, распродала всё, что было ценного в доме, иногда на месяцы пропадала из дома, бродяжничала, потом возвращалась совсем оборванной, грязной и больной. Ложилась на пару недель в местную больницу, выходила из неё, и всё проигрывалось по прежнему сценарию, как по замкнутому кругу. Сашка вот уже два года, как учился в путяге. Его взяли на полное государственное довольствие, видимо постарался кто-то из прежних знакомых матери пацана, решивших хоть как-то помочь ему и не дать совсем пропасть. Но Давиду, наверное, как и всем прочим мальчишкам, было не понятно, когда он посещал своё училище. Казалось, с утра до вечера он торчал за гаражами с такими же бездельниками, как и он, смолоду пристрастившимися не только к табаку, но и к пиву. Поговаривали, что кое-кто из них баловался травкой, а когда появлялись деньги, то и колёсами, которые доставались неподалёку – в ночном клубе, где у одного из мальчишек работал уборщиком старший брат.

Было время, когда Додику здорово доставалось от дворовой компании – там как раз шла смена поколений. И деньги, что давали ему родители на школьные завтраки, не раз отнимали, даже карманы выворачивали, чтобы проверить, не утаил ли он чего от братвы, и множество раз требовали, чтобы он из дома еду приносил. Бывало, если он возвращался пустым, так как в холодильнике было только варево: суп, борщ или гуляш, а не порционные котлеты и сосиски, его даже полупливали. Хоть и был еврейский мальчик ещё совсем мал, когда относил в подарок пацанам футбольный мяч, он уже тогда сделал для себя вывод: «Дружбы таких ребят ему никогда не завоевать, а вот купить её он сможет запросто». Время от времени, особенно с появлением новичков в команде, Додик подпитывал дружеское к себе отношение подарками, которыми его самого продолжали баловать по поводу и без повода многочисленные родственники. Сашка Кучуков, ставший во главе дворовой команды около полугода тому назад, сменив бывшего вожака – Витьку Соколова, получившего повестку из военкомата, всегда недолюбливал Давида Кумпянского. Он считал его маменькиным сынком, который не имеет права быть равным среди свободных пацанов. Додик знал это и прекрасно понимал: если ничего не предпринять, вскоре он останется совсем один – даже просто погулять будет не с кем. Да и потом, ничего хорошего от озлобленных и обездоленных мальчишек ждать будет нечего, если они откажут ему в дружбе, пусть даже в том извращённом и убогом виде, в котором она присутствовала в неформальной группировке единомышленников. И тут он снова вспомнил о старом испытанном способе. Накануне по случаю очередного дня рождения многочисленные тётушки и дядюшки надарили своему племяннику кучу подарков, в том числе два совершенно одинаковых плейера. Один из них он и решил преподнести Куче (так между собой называли Сашку) вместе с записями рэперов, от которых новоиспечённый вожак был просто без ума. Он и сам частенько бубнил, подражая своим кумирам.

Расчёт Додика оказался верным – к нему больше никто не приставал, его перестали обзывать, а Сашка стал считать его чуть ли не самым близким другом. Но вот уж чего никак не ожидал мальчишка из вполне благополучной семьи, так это того, что вскоре, в один из вечеров, его пригласят на «пацанскую сходку». Так, с некоторым намёком на связь с местными бандитами, называли мальчишки из дворовой команды свои сборища на пустыре за гаражами, когда у них находилось, что обсудить, а чаще, как они говорили, «против кого дружить». Такие сходки собирались раза два в месяц. Последнее время, что порой пугало Додика, мальчишки всё чаще стали поговаривать о том, что скучно живут, что давно пора заняться каким-нибудь серьёзным делом, что обирая малолеток, бабла не срубишь, а потому круто не оторвёшься. У кого-то из пацанов вообще родилась идея, когда в Стеклове начнёт холодать, податься всем вместе на юга, где даже зимой тепло. А для этого нужно придумать, где взять деньги. Пока в дворовой команде обходились без серьёзного криминала, Давида в ней почти всё устраивало: он вместе с остальными поджигал почтовые ящики у рьяных общественников, натравливавших на них участкового милиционера и инспектора по делам несовершеннолетних. Переворачивал урны и контейнеры с мусором, чтобы насолить дворничихе, вечно совавшей нос в их пацанские дела. Иногда, без какой-либо определённой цели – просто забавы ради – с кем-нибудь из старших парней делал ночные вылазки в близлежащие кварталы, где они раскачивали припаркованные возле подъездов автомобили. Срабатывала противоугонная система. Во дворе на все лады начинали гудеть сирены. Одна за другой, словно огоньки на новогодней ёлке, загорались люстры в квартирах. Владельцы авто высовывались из окон и, стараясь перекричать своих железных коней и друг друга, истошно кричали, грязно ругались и на чём свет проклинали тех, кто посмел тронуть их машину. Если для всех дворовых мальчишек такая хулиганская выходка была не больше, чем развлечение, то для Додика подобные вылазки становились настоящими военными операциями, в которых он был не то разведчиком, не то лазутчиком, так как выбраться из дома ночью незамеченным, когда живёшь с бдительными родителями, - дело очень не простое.

Правда, в новом учебном году, когда день у Давида оказался расписанным буквально по минутам – шутка ли, столько репетиторов посещать еженедельно, да и уроков в расписании стало больше, чем в восьмом классе, он встречался с дворовыми мальчишками всего пару раз. Заходил, когда возвращался после занятий на несколько минут, чтобы узнать местные новости. Каких-нибудь определённых целей или задач, как, скажем, у скинов, у этих мальчишек не было. Их не интересовала политика, впрочем, как и Додика, их ничего не интересовало, может, поэтому он к ним и примкнул? Они были просто пофигистами, как принято называть никчёмных людей, у которых нет никаких особых увлечений и пристрастий или сколько-нибудь определённых желаний. Причём сами они уважали только себе подобных: тех, для кого ничегонеделание – это норма жизни.

-Додька! Привет! Двигай сюда!- увидев его ещё издалека, позвал Кучуков,- ты как раз вовремя. Мы тут чего собрались? Зима на носу…

-На чьём?

-Что на чьём?

-Зима.

-Да ну тебя! Просто так говорят.

-Кто говорит?

-Додя, ты чо прикалываешься, блин?! По телику трындят, зима холодная будет, нет, подожди, вчера даже сказали по-другому: лютая зима нас ждёт, лютая.

-Ну, зима. Ну, лютая, а мы-то тут, Куча, с какого боку? Или вы с мечтой отправиться на Чёрное море никак не расстанетесь?

-Какой ты непонятливый! Какое Чёрное море? Туда без бабок смысла нет ехать. А нам их пока, сам знаешь, взять неоткуда.

Кумпянский уже, было, пожалел, что заглянул сюда: не зря же Сашка заговорил о деньгах, значит, дружки собираются на дело, возможно, теперь это будет не какая-то мальчишеская выходка, а разбой или воровство. Давид же заранее для себя решил, что ничем таким заниматься не будет, как бы его ни уговаривали.

-Нет, эту зиму здесь перекантуемся. А там видно будет. Тут новая темка нарисовалась, - с налётом бандитского жаргона продолжил Куча,- так что, слушай сюда: мы нашли два ничейных гаража.

-Да здесь полно брошенных гаражей. И искать их не нужно – в каждом боксе такой найдётся. К примеру, тот, не достроенный, где мы во время дождя сидим, и где кое-кто из пацанов иногда ночует.

-Бросают те гаражи, которые достроить не смогли или те, которые сгорели, а эти два – совсем другое дело. Сдаётся мне, что кто-то специально их построил на продажу, купив место, а продать не смог. А, может, вообще тех, кто строил, за что-нибудь посадили, а о гаражах никто не знает, тем более они не в зоне кооператива стоят, а по ту сторону пустыря. Они полностью построены. Мы с Димкой подобрали ключи к навесным замкам и проникли внутрь. Кстати, у них одна общая стена. Если в ней дырку пробить, можно такую хатку на зиму отгрохать – закачаешься! Вот, значит, нужно туда сходить ещё раз всем вместе, посмотреть и решить, как и чем всё там оборудовать, где достать диваны, кресла и всё такое.

Додик успокоился: слава Богу, грабить не собираются.

-Ну, с этим вообще проблем нет,- вставил кто-то из новеньких, - я видел на свалке вполне подходящую мебелишку. Там и стол был. Нам же нужен будет стол, чтобы на нём еду и квасиво раскладывать?

-Значит, так,- продолжил Кучуков,- сейчас и решим, кто стену будет ломать, кто мебель искать и внутрь затаскивать. Да, забыл совсем – нужно обязательно печку найти, чтобы обогреваться.

-Обогреватель? Так я могу из дома принести. У меня в комнате без дела стоит. У нас как газ подвели, дом стали газом отапливать,- предложил Давид.

-Додька! Ты, точно, с дуба рухнул! Откуда в этих гаражах электричество – к ним даже от столба проводов не провели. Нужно буржуйку найти.

-Пацаны,- поинтересовался самый младший из присутствовавших мальчишек - Вовка Ширин,- а нам посуда понадобится, ну, там чайник, чашки?

-А ты как думаешь?

-Думаю, понадобится.

-А чо тогда спрашиваешь?

-Ещё и стаканы не помешают,- вставил новенький.

-Это точно.

 

* * *

 

Неожиданно начался дождь. Он был таким холодным и колючим, что, казалось, вот-вот перейдёт в снег. Особо не рассусоливая больше, мальчишки распределили роли и отправились кто куда. Давид ничего не пообещал, правда, не стал объяснять, почему он пока не может решить, чем конкретно займётся, хотя и отказываться не стал. Он не хотел, чтобы кто-нибудь из пацанов знал, что теперь он каждый день вынужден посещать репетиторов, да и потом дома сидит над выполнением заданий до самой ночи. Дождь закончился так же внезапно, как и начался, и даже выглянуло солнце, однако оно было удивительно холодным. Додик съежился, поднял воротник куртки и ускорил шаги. Он шёл напрямую, через пустырь в той его части, по которой практически никто не ходил, потому-то здесь и не было ни одной тропинки. Всё вокруг заросло репейником и ещё какой-то высокой колючей травой, преодолевать которую с каждым следующим шагом становилось всё труднее. Вскоре продвигаться вперёд стало вообще невозможно, так как дальше по всему периметру была вырыта глубокая траншея, наполовину заполненная водой. Находят же подходящее время, чтобы прокладывать водопроводные трубы! А эта траншея была явно вырыта для них. Глиняные края её блестели после недавно прошедшего дождя, значит, прыгать через неё можно даже не пробовать – не ровен час угодишь в холодную глиняную жижу. Да и потом выбраться из неё станет большой проблемой. Додику ничего не оставалось, как вернуться и пойти в обход, на что должно было уйти немало времени. Он шёл и думал о том, как хорошо бы было иметь много денег. Тогда мальчишкам не пришлось бы лазить по свалкам в поисках мебели и прочей ерунды для оборудования облюбованных гаражей. Да и вообще, как здорово иметь столько денег, чтобы покупать, что заблагорассудится. Так, рассуждая о деньгах, Давид додумался до того, что если бы он был богат, то ему эта компания дворовых мальчишек была бы не нужна. Не нужна бы была и школа, так как и аттестат, и диплом, впрочем, как и любой другой документ можно купить, по крайней мере, за большие деньги – подросток был в том уверен. С большими деньгами ему и родители ни к чему. Уехал бы от них куда-нибудь подальше, чтобы не доставали своими нотациями. Как ни удивительно, все эти мысли в итоге привели его к неожиданному выводу: какой смысл напрягать мозги, из кожи вон лезть, чтобы получать хорошие оценки, если в Стеклове, как бы ты ни учился, всё равно на хорошую работу по окончании школы не устроишься. Её попросту нет, нет высокооплачиваемой работы. Два филиала столичных вузов, зачем-то открытых в провинциальном городе, готовят специалистов, которые самому этому городу не нужны и вряд ли когда-нибудь понадобятся, так как за годы, пока взрослел Давид, здесь не построили ни одного предприятия. А те немногие, которые давали работу большинству горожан, давно уже начали хиреть. Вот только жалкие киоски и магазинчики, похожие друг на друга, как две капли воды, росли, словно грибы после дождя. Но им нужны всё больше торгаши, даже не менеджеры по продаже, потому что ничего более убогого, чем торговля в провинции, отыскать невозможно.

Додик в своих рассуждениях пошёл ещё дальше, сделав некий симбиоз из мыслей о деньгах и раздумьях об образовании: здесь все привыкли жить на жалкие гроши. Я так жить не хочу. Чтобы стать богатым и счастливым, совсем не обязательно корпеть над учебниками и ходить к репетиторам.

В одежде, к которой прилипли колючки репейника, в джинсах, заляпанных мокрой глиной, в грязных кроссовках, Давид, обуреваемый навязчивой идеей забросить учёбу и заняться поиском способа, как разбогатеть, наконец, вышел на узкую дорожку, которая вела к дому. Снова набежали тучи. Хотя ещё не было и двух часов дня, вдруг стало совсем темно. Когда Додик поднимался по крыльцу, на перила уже капали крупные капли дождя вперемежку с мокрыми хлопьями снега.

Зима началась раньше положенных сроков, причём не только на улице - она прописалась и в доме Кумпянских.

После того, как сын стал дополнительно заниматься, у родителей хоть один груз с души свалился – перестали бояться, что он может не закончить девять классов. Даже вселилась надежда на возможность доучиться до конца. Но проблем с мальчиком не убавлялось. Порой становилось совсем невмоготу из-за того, что с каждым днём Додик становился всё более дерзким и ершистым. Для него не существовало авторитетов, и он был одинаково дерзок, общаясь с матерью и с отцом, с учителями и с одноклассниками всякий раз, когда кто-то из них высказывался вслух по поводу его поведения. Любую критику Давид принимал в штыки и тут же бросался в словесную контратаку. И хотя глубоко в душе Мира с Ефимом не могли простить своему ребёнку грубого, а порой и бесчеловечного к себе отношения, они готовы были терпеть всё, что угодно, только бы их чадо училось. Додик же, не думая, что тем самым окончательно подорвёт и без того пошатнувшееся здоровье родителей, надумал поставить на учёбе крест. То ли выводы, которые он сделал после общения с дворовыми мальчишками, то ли тяжесть новых умственных нагрузок, свалившихся на него в связи с дополнительными занятиями, так на него повлияли, только он твёрдо решил: «Больше никто не заставит меня ходить к репетиторам! Надоело!»

Однако в первые несколько дней домашние даже не заметили перемен. Додик приходил после школы домой, переодевался и уходил. Погода не располагала к длительным прогулкам, поэтому дольше обычного он просиживал в Интернет-кафе, а ещё обходил в центре города все книжные развалы в надежде найти современную литературу, в которой давались бы рекомендации, как стать богачом.

Если в интернете подростку и попалось несколько интересных статеек на этот счёт, то они почему-то не внушили доверия и показались ему чьей-то злой шуткой, рассчитанной на то, что доверчивые лохи на это клюнут. «В сети вообще много такого встречается, чего на веру принимать нельзя – выкладывает любой, кому не лень, то, что ему в голову взбрело,- проворачивал Давид в голове свой вердикт интернету, мысленно проговаривая каждое слово.- Друг перед дружкой красуются вроде, как своей учёностью хвастаются, умными словечками голову людям морочат. А начинаешь об авторах подноготную узнавать, оказывается: никакие они не учёные, а всё больше журналисты, у которых своих мозгов не хватает, чтобы какое-нибудь журналистское расследование провести. Вот и воруют из прочитанных статей конкретные примеры о том, как в каком-то захолустном городишке обычный провинциал сумел стать преуспевающим бизнесменом – и вот давай фантазировать, что нужно делать, чтобы достичь таких же высот. Ладно бы они до чего-то конкретного дофантазировались! А то на самых подступах к рекомендациям останавливаются и предлагают желающим приобрести полную версию брошюры, для чего и нужно-то всего - выслать деньги и по мылу послать свой адрес. Нашли дурака!»- так рассуждал Давид Кумпянский по пути из кафе к книжному магазину. И здесь он пересмотрел все новинки, а ничего подходящего так и не нашёл. Попадались ему на глаза и книги на полках с художественной литературой. Некоторые названия его просто завораживали: «Финансист», «Богач, бедняк…», «Олигарх». На такие книжки Додик тратил свои карманные деньги и, несмотря на то, что среди купленных им книг были, в том числе, работы маститых авторов, требовавших вдумчивого чтения, он прочитывал всё от корки до корки, не напрягаясь и даже с удовольствием. Конечно же, юноша не был книгочеем, но все купленные книги читал запоем, но не потому, что был увлечён сюжетом или его поражало богатство языка и изысканность художественных приёмов, - он жадно искал ответа на вопрос: как можно раздобыть столько денег, чтобы можно было жить припеваючи? И его ничуть не смущало, что сколько бы раз он не формулировал вопрос об этом в разных вариациях, заменяя слова, меняя порядок слов, в нём так и не появилось глагола «заработать». Раздобыть, достать, поиметь, надыбать, найти – иначе деньги ни разу не появились в его руках во время его странных мечтаний. А вот главное, для чего они были ему нужны, он формулировал предельно чётко, никогда не меняя ни сути, ни смысла своего желания, которое было сродни заветной мечте: жить так, чтобы ни от кого не зависеть и, прежде всего, от родителей. Не прошло и недели, как Кумпянским начали поочерёдно звонить репетиторы, чтобы уточнить, будет ли их сын продолжать заниматься. Так что вскоре всё раскрылось. А поскольку Давид ещё и в школе стал прогуливать уроки, ещё через неделю родителей вновь пригласил классный руководитель, наговоривший о подростке столько, что им было впору провалиться сквозь землю или попробовать ещё раз перевести ребёнка в другую школу.

Серьёзный разговор Миры и Ефима с сыном после визита в школу окончательно испортил их отношения, и в доме воцарилась невыносимая атмосфера.

Правда, Додик совсем не страдал от размолвки. Он был одержим идеей: найти рецепт, как разбогатеть, поэтому ссоры с предками, казалось, даже не заметил. Думы о деньгах и о том, где и как их раздобыть, преследовали его и днём, и ночью. Во сне он нередко видел себя в сказочной пещере среди сундуков с золотом и кувшинов, доверху наполненных драгоценностями. Иногда он просыпался от боли в руках, только что перетаскивавших баулы, в которых были аккуратно уложены пачки долларов в крупных купюрах. Деньги, вернее, страстное желание ими владеть, медленно, но неуклонно становились его наваждением, а это значит - ни о чём другом он не хотел, а постепенно и не мог думать. Обстановка в доме, впрочем, как и в школе, его откровенно раздражала – и там, и там его всё отвлекало от серьёзных и сосредоточенных раздумий о главном. Казалось, о своих дворовых дружках он совсем забыл и не показывался у гаражей довольно давно, так что мальчишки решили, что Додька заболел, и больше не рассчитывали на его помощь в благоустройстве зимовья.

Как-то незадолго до Нового года, в очередной раз прогуливая уроки и не зная, чем убить время, подросток сел в троллейбус и стал бесцельно кататься по городу, благо, на этот вид транспорта у него был проездной билет. Это родители приобрели билет сыну, когда перевели его в новую школу ещё до окончания полугодия, решив использовать последний шанс и попробовать-таки дать чаду среднее образование. Просто директором в этой школе, открывшейся меньше года назад в новом микрорайоне на другом конце города, назначили троюродного брата Миры Марковны по материнской линии – Нестеровича Леонида Яковлевича. Дядя Яков был не просто двоюродным братом Фаины Михайловны. Они долгое время жили в трёхкомнатной квартире одной семьёй, пока не разъехались, так что Мира сочла себя вправе обратиться к нему за помощью. Правда, вскоре Лёня пожалел, что поддался уговором родственницы и пошёл ей навстречу. Уже на первой неделе на новичка стали поступать жалобы от учителей. Жаловались и на учёбу, и на поведение.

-Господи, только бы не узнали, что он мой родственник,- взмолился он, делясь вечером своими опасениями с женой, вернувшись из школы крайне расстроенным после очередной жалобы классного руководителя, к которому он определил племянничка.- Ну, кто бы мог подумать, что у Миры вырастет такой сынок?! Голда, ты помнишь, как мы были в гостях у Кумпянских по приглашению тёти Фаины, когда у них родился первенец?

-Так это ты о том золотом мальчике, что внук Гольдбергов, говоришь? Ну, надо же! А я ведь тогда, когда увидела его новорожденным в кроватке, ещё подумала: как ребёночек похож на ангелочка. Значит, на самом деле он больше похож на маленького дьяволёнка?

-Ничего себе – дьяволёнок! Да он сущий дьявол и по росту в том числе (вымахал непонятно в кого), и по поступкам. Достал моих бедных учителей. И представь себе, всего за пару недель.

-А зачем ты вообще его к себе в середине года брал? Или Кумпянские новую квартиру в этом микрорайоне получили?

-В том-то и дело, что нет! Мира сказала, что у Додика проблемы в школе, что его там, вроде, обзывают, придираются и всё такое…

-И ты, такой умный, на слово ей поверил?

-А почему я ей не должен был верить? Я помню её ещё девочкой: она была во всём нам примером. И Ефима я только с хорошей стороны знаю. Разве мог подумать, что у таких родителей сущий выродок, прости Господи, народится!

-Ой, ты что-то уже слишком круто о племянничке!

-Слышала бы, какими эпитетами одаривают нашего родственничка школьные педагоги, когда о нём говорят, тогда бы мой «выродок» показался тебе ласковым словечком.

- Вон оно как! Хотя, разве мать станет про своего ребёнка плохо говорить? Да и потом, может, она искренне думала, что мальчик постесняется дяди, и не будет безобразничать в школе, где тот директором работает? Послушай, неужели и с учёбой совсем плохо? – удивилась жена Леонида Яковлевича, уверенная, что мальчик из еврейской семьи должен легко справляться со школьной программой. - Лёня, а они что, эти Кумпянские, совсем бедные, раз не могут потратиться на репетиторов?

-Эх, если бы всё дело было в учёбе! Хотя учителя утверждают, что он элементарного не знает по большинству предметов, будто до этого вообще в школу не ходил.

-А в каком он классе?- продолжала любопытствовать Голда, не на шутку обеспокоенная тем, что у мужа на работе появились проблемы из-за родни.

-В девятом, родная, то-то и оно. Так что придётся эту лямку целых три года тянуть.

- Только этого нам не хватало!

Голда искренне переживала за своего Лёню, чьи родители умерли – оба от инфаркта в довольно молодом возрасте. Она боялась, что болезни сердца передаются по наследству, значит, супругу лишний раз вообще не следует нервничать.

-А ты попробуй, милый, сам поговорить с ним. Ты ведь мастер находить общий язык с подростками.

-Как раз сегодня собирался, так он, шельмец, решил уроки прогулять, будто что почувствовал,- глубоко вздохнув, объяснил жене Леонид и тут же предложил закрыть тему, чтобы не портить вечер, на который у него были совсем иные планы. Это была пятница. В этот день они с Голдой на протяжении долгих лет слушали классическую музыку. Раньше, когда были моложе, музыкальным днём у них было воскресенье. Тогда они ездили в областной центр и ходили либо в концертный зал консерватории, либо в филармонию, а иногда в оперный театр. Правда, театр они посещали лишь тогда, когда приезжали гастролёры, так как местная оперная трупа не отвечала высоким требованиям Нестеровичей. Оно и немудрено - они были настоящими меломанами, знавшими толк в хорошей музыке и в хороших исполнителях. С возрастом они перестали ездить в область и перенесли музыкальный день, во-первых, в гостиную собственной квартиры, во-вторых, - на пятницу. Однако сразу же после ужина прослушивание заранее отобранного диска с записью Давида Ойстраха, чья игра была особенно любима Леонидом Яковлевичем – он и сам когда-то окончил музыкальную школу по классу скрипки, увы, не состоялось.

Голде даже пришлось вызывать неотложку – так сильно у мужа разыгралась стенокардия. Впрочем, оба не удивились тому, что случился приступ – в последнее время, что ни расстройство, что ни нервное потрясение, оно всякий раз заканчивалось общением директора с медиками.

-Постарайтесь исключить любую причину, способную вызывать столь бурную реакцию его сердца,- уже в прихожей посоветовала врач неотложки Голде Аркадьевне, вручая ей рецепт.

Для Додика же этот день сложился намного удачнее, чем для его дяди. Впрочем, всё, что с ним приключилось необычного, произошло уже ближе к вечеру, по крайней мере, к тому времени стало сумеречно.

Практически всё утро и большую часть дня он катался на троллейбусе, выходил лишь несколько раз, чтобы сменить маршрут. И вот, накатавшись вволю, он вышел на конечной остановке – ветка заканчивалась практически у самой черты города. Этим маршрутом в основном пользовались жители близлежащих деревень, каждое утро уезжавшие в город на работу. Одну из деревенек, состоявшую всего-то из парочки десятков домов, было видно прямо от кольца. Чтобы поразмять затёкшие от долгого сидения ноги, подросток надумал прогуляться, хотя, скорее сделал он это бездумно, раз пошёл по проезжей части в направлении деревни, прочь от города. Кстати, городского жилья с этого места вообще не было видно, если не считать укутанного дымкой микрорайона в пригороде Стеклова, строительство которого было начато больше десяти лет тому назад. Правда, он так далеко отстоял от основного городского массива, что вообще было непонятно, для чего, а ещё точнее, для кого затеяли это строительство, если туда ещё и дорог пока не проложили. Тяжёлые машины, подвозившие к стройке кирпичи, и самодвижущие бетономешалки шли туда напрямик, проложив на пустыре нечто вроде большака. Они изрезали землю такими глубокими колеями, что автобусы, в которых возили строителей, нередко застревали в них, и люди вынуждены были буквально по колено в грязи или в снегу добираться до места своей работы пешком. Ну, а если учесть, как у нас строятся дороги и сколько на это уходят времени, а главное – денег, становилось ясно, что этот долгострой таким и останется до лучших времён и, ох, как нескоро появятся в благоустроенных домах новосёлы. Вот уже недели две, как погода не радовала: небо было так основательно укутано толстым слоем грязно-серых облаков, время от времени проливавшихся на землю смесью снега с дождём, что утро мало чем отличалось ото дня, а день от вечера, словно наступило время круглосуточных сумерек. Воздух, тяжёлый и промозглый, казалось, придавил всё живое на земле. Трудно дышалось. У стариков начинали ныть кости, а тех, кто страдал хроническими заболеваниями, одолевали обострения. Что до всех прочих людей, то у большинства из них, в том числе и у молодых, портилось настроение, и наступала мучительная хандра – тягомотная, противная и затяжная, от которой некуда было деться. За всё это время температура воздуха стабильно держалась на нуле, что днём, что ночью. Выпавший в начале месяца снег почти полностью растаял. Белели снежные островки только вдали от дороги, да и то лишь в ложбинках. Тот же, что лежал по обочинам дороги, являл собой поистине жалкое зрелище, особенно здесь, где сейчас оказался Додик Кумпянский, за чертой города, у выхода на областную автотрассу. По ней мчались большегрузные машины, до самых крыш густо забрызганные грязью. Из-под колёс у них летело во все стороны серо-сизое крошево, покрывавшее собой осевшие сугробы, на всём протяжении обрамлявшие дорогу. Несмотря на то, что Давид старался идти по обочине, вскоре он всё равно был забрызган грязью с головы до ног. Лишь когда липкий мокрый грязный комок угодил ему за шиворот, он сообразил, что нужно немедленно поворачивать назад. К немалому удивлению подростка, даже до троллейбусного кольца путь оказался неблизким. А от кольца до тех кварталов, где начиналась городская цивилизация, было и того дальше. Увидев, что на конечной остановке стоит ремонтная машина, а бригада рабочих в ярких люминесцентных жилетах колдует над проводами, Додик понял, что линия обесточена. А это значило, что и дальше придётся идти пешком, только теперь вообще по краю трассы, так как впереди фактически не существовало ни обочины, ни тротуара, и когда они, наконец, появятся, было неясно. По обе стороны дороги, на значительном от неё удалении, стояли серые унылые здания складов, похожих на гигантские бараки. Далее Давид шёл мимо элеватора, который издали, в мареве зимнего тумана, напомнил ему доисторического монстра, возвышавшегося над землёй настолько, что голова его пряталась где-то в сером поднебесье. Лишь подойдя к зданию на расстояние десяти шагов, можно было разглядеть новогоднюю иллюминацию, украшавшую фасады небольших серых домиков. Видимо, для того, чтобы поднять людям настроение, новогодние украшения повсеместно стали появляться чуть ли не за месяц до Нового года, а убирались они лишь в конце января. Ну, ладно, если мишурный блеск кричит и сверкает там, где сосредоточены торговые точки. Там он уместен. С его помощью торговцы заманивают покупателей. А зачем загодя разукрашивать эти унылые серые домики, которые стояли за металлическим забором, окружавшим весьма значительную территорию, на которой находился не только сам элеватор, но и множество каких-то контор, ангаров, а также гаражей для больших машин?

Давид обрадовался, когда наконец-то почувствовал под ногами тротуар, по крайней мере, идти стало намного легче. Но стоило миновать элеватор, как тротуар превратился в узкую полоску, так как большая часть плиточного покрытия занимал теперь сплывший на него с обочины снег. Случись кому-то идти навстречу, разойтись не представилось бы возможным, и кто-то один обязательно должен будет спуститься на проезжую часть, где каждая выбоина успела заполниться ледяной водой, в которой плавали жирные разводы от горюче-смазочных материалов. Дойдя до более или менее свободного от луж места, парень решил, что пора перебираться на другую сторону – всё равно поблизости не наблюдалось ни перекрёстков со светофорами, ни пешеходного перехода. Как раз невдалеке замаячила троллейбусная остановка. На ней стояло несколько человек. Наверняка, надеялись, что вот-вот включат линию, и единственный в этой части города общественный транспорт снова пойдёт по маршруту.

Вот только перейти на противоположную сторону было весьма и весьма проблематично. Автомобильное движение в этом месте было очень интенсивным, более того: чем дальше продвигался Давид, тем всё больше проносилось в обе стороны машин. Подросток остановился. Нужно было постараться, чтобы улучить момент и сначала дойти хотя бы до середины магистрали, обозначенной двойной сплошной белой линией, а уже оттуда, передохнув и дождавшись, когда и другая половина шоссе будет свободна от движущегося транспорта, перебегать к остановке.

Проводив глазами один за другим сразу несколько автопоездов, мчавшихся со стороны города, юноша рванул так, словно был бегуном на стометровке, впрочем, на спортсмена, если он и походил, то только набранной скоростью. А вообще-то мальчик бегал совсем не по-спортивному, как-то смешно перебирая и семеня длинными ногами, совершенно не сгибая их в коленях. Кроме всего прочего, руки его при беге двигались не в такт с мельтешившими ногами и до локтей были будто приклеены к туловищу. Но для него самого такой способ бега был, по-видимому,

органичен с его внутренним «я». Потому-то он и не понимал, почему преподаватели физкультуры во всех школах, где он учился, всегда улыбались, наблюдая за его бегом в спортивном зале, а одноклассники просто откровенно хохотали.

Оказавшись на разделительных полосах, ярко горевших при каждом попадании на них пучка света от автомобильных фар, Додик вдруг почувствовал, что продрог до последней косточки. Кстати, линию уже отремонтировали, и первый троллейбус, битком набитый людьми, уже подходил к остановке. Подростку не терпелось поскорее оказаться в его тёплом нутре. Однако судя по тому, как мчали авто, не останавливаясь и не снижая скорости, становилось ясно: мальчишке далеко ещё до того, чтобы согреться. Зажатый между двумя потоками машин, Давид с двух сторон обдувался порывами ветра, нёсшего с собой запах бензина, жжёной резины и ещё какие-то тяжёлые ароматы, от которых у парня слегка кружилась голова, и щекотало в носу, отчего он то и дело чихал. Между тем стало совсем темно, и очередной троллейбус, шедший со стороны кольца, издали казался гигантским светлячком, парившим по-над шоссе. Постепенно глаза Додика привыкли к темноте и всё, что происходило на улице, он видел совершенно отчётливо: вот от элеватора к остановке медленно поплыл, преодолевая грязные сугробы, набросанные на тротуар уборочными машинами, человеческий ручеёк – видимо, закончился рабочий день. Галки и вороны, сизые голуби и ещё какие-то пичуги, не известные подростку, кружившие до этого над территорией элеватора, разбились на стайки, каждая из которых полетела в своём направлении, вероятно, на ночлег. Одна из них летела так низко над шоссе, что Давид инстинктивно присел, словно побоялся, что пичуга ненароком заденет его крылом. И вдруг, сидя на корточках, он увидел, как из-под колёс иномарки, несшейся на невероятной скорости, вылетело что-то небольшое, увесистое. Это что-то запрыгало по асфальту, пока не попало под колёса здоровенной фуры, и подросток на какое-то время потерял его из виду, однако не потерял к нему интереса, продолжая всматриваться в темноту дороги. Наконец, предмет снова показался, подсвеченный противотуманными фонарями юркого жигулёнка, пошедшего на обгон в момент, когда троллейбус начал отходить от остановки. И делал он это против всех мыслимых и немыслимых правил дорожного движения. Заметив, как объект наблюдения подскочил и упал прямо в лужу возле бордюра на противоположной стороне, Давид, решил во что бы то ни стало завладеть им. Лавируя между движущимися машинами на проезжей части, он стал продвигаться по непредсказуемой кривой, чтобы не оказаться под колёсами. Ещё немного, и по вине мальчишки вполне могла произойти авария: кто-то вдруг резко затормозил, чтобы, не дай Бог, не раздавить сорванца, а мчавшие на всех порах сзади машины вынуждены были круто выворачивать руль, чтобы не налететь на затормозившее авто. Причём водители каждой из машин, как в таких случаях обычно бывает, не стеснялись в выражениях, крыли по матушке: первый – пацана, вторые – тех, кто резко затормозил. Хорошо ещё, что никто из них не выскочил и не бросился догонять мальчишку, чтобы наподдавать ему как следует. Додик же, казалось, не слышал ни визга тормозов, ни ругани водителей. Он был целеустремлён и продолжал двигаться к луже, которую, не отвлекаясь, держал в поле зрения, словно на мушке, чтобы не перепутать её ни с какой другой, потому что луж вдоль бордюра было огромное множество. В конце-то концов, не в каждой же грязной луже выуживать вожделенный предмет, студя руки и, возможно, моча рукава пуховика. И вот, наконец, когда Давид почувствовал в ладони холодную, мокрую скользкую кожу толстого и изрядно потрёпанного под колёсами бумажника, а может, раздавленной барсетки – в темноте было трудно разобраться – он увидел, как прямо на него мчится джип, который даже если резко затормозит, не успеет остановиться, не наехав на подростка. Додик буквально вспорхнул на тротуар, потерял равновесие и упал. Лужа, в которой он оказался, была ещё более глубокой, чем та, на проезжей части, где он только что выуживал свою находку. Она была доверху наполнена грязным снежным крошевом, перемешанным с песком и солёным реагентом. Промокнуть насквозь, впитаться в одежду всему содержимому лужи не дали сердобольные прохожие, поднявшие Давида на ноги, у которого к тому времени уже зуб на зуб не попадал. Даже оказавшись внутри троллейбуса, мальчик не мог согреться. Наоборот: он ещё сильнее продрог, а причиной тому был набухший от воды кожаный портмоне, который Додик запрятал во внутренний карман, так и не отважившись просмотреть его содержимое прямо здесь, в троллейбусе, на виду у пассажиров.

Всю дорогу он думал только о нём, вернее, о том, что было внутри, и от этого сердце его учащённо билось, а в висках – стучало. Ему казалось, что время замедлило свой бег. Наверное, так всегда бывает, когда чего-то очень ждёшь. А он ждал. Ждал, когда окажется в свой тёплой комнате один, откроет находку и достанет из её нутра неведомое, а потому таинственное содержимое.

* * *

 

-Почему так поздно?- встретил сына на пороге Ефим Абрамович, тщетно пытаясь скрыть дрожь в голосе. Всякий раз, когда, выйдя из себя, он срывался, то начинал говорить с Давидом на повышенных тонах, а тот от этого буквально свирепел и дерзил так, что продолжать разговор становилось невозможным. У родителя сдавали нервы, и на помощь ему в таких случаях приходила жена, в любой ситуации более спокойная и уравновешенная. Наверняка, она волновалась и переживала ничуть не меньше, чем супруг, однако заметить это было нелегко. Дивный бархатный голос, подаренный ей природой, заставлял воспринимать всё, что бы она ни произносила, без сиюминутного желания начать возражать ей, а тем более – нагрубить. Даже Додик, колючий и непримиримый, ненавидевший нотации и нравоучения, как правило, выслушивал её молча. Хотя то, что он вообще её слушал, вызывало большие сомнения: сын не реагировал на её вопросы даже тогда, когда те требовали немедленного ответа. И скорее всего, его молчание – это результат особенностей голоса матери, который умиротворял и успокаивал, а одновременно усыплял в сыне дух противоречия и желание всегда и всем возражать. Но в этот вечер, когда подростку не терпелось поскорее запереться в своей комнате и остаться один на один со своей находкой, он даже мать оборвал на полуслове. А та, в который уж раз, пыталась достучаться до своего ребёнка, взывая пересмотреть отношение к учёбе и приложить старания, чтобы закончить хотя бы 9 класс. Причём остановил он Миру Марковну достаточно грубо и категорично, вконец расстроив обоих родителей:

-Хватит мне втирать об учёбе, я вас об этом уже не один раз просил! Вот ты, мамуля дорогая, многого добилась, окончив школу с золотой медалью и музыкальное училище – с красным дипломом?! Или ты стала великим музыкантом? Да ты даже работаешь не по специальности. Одно только и есть, что название солидное – директор музея, а на самом деле, охраняешь никому не нужный хлам, который для успокоения души называешь красивым словом «экспонаты». Кому интересны твои экспонаты? Тупым деревенским школьникам, которые приезжают из своего захолустья совсем не для того, чтобы твой музей посетить, а чтобы сходить в Макдональдс или на рынок, шмотки купить, которых в деревне нет.

-Да как ты смеешь говорить такое своей матери!- оборвал тираду сынка отец,- да будет тебе известно, чтобы соответствовать должности, она заочно истфак в университете окончила. А её музей – лучший в области! Другой бы гордился, а этот!..

-Что этот? Ты бы, отец, вообще ничего об учёбе не говорил. Сам-то, наверное, на двойки учился, если, кроме как башмачником, так никем и не стал.

-Никакой я тебе не башмачник!- потрясая седой головой, прокричал Ефим Абрамович, вцепившись в спинку стула так крепко, что побелели костяшки на пальцах. Казалось, он специально занял руки таким образом, чтобы не пустить их в ход, чтобы сдержаться и не броситься в рукопашный бой.- Я, между прочим, известный в городе мастер по пошиву модельной обуви!

-Тоже мне, велика разница. Всё равно, как простой башмачник, пропах насквозь ваксой, дратвой и сырой кожей.

-Как ты смеешь, щенок!- не выдержал отец.

-Фима, не надо, прошу тебя, не надо. Не доводи до греха, прошу тебя,- встряла Мирра.

-Вот-вот, точно сказано: до греха. Если я – щенок, то кто тогда вы, дорогие родители? Заметьте, это не я вас так назвал – вы сами догадались!

-Щенок и есть,- не унимался Кумпянский старший,- да если бы не эти запахи, за какие бы деньги ты кушал?

-Ну-ну, ты меня ещё куском попрекни!- бросил Давид, исчезая в своей комнате, и уже из-за дверей добавил: обойдусь без ужина!

Подобный выплеск эмоций был чем-то новым в поведении подростка. По крайней мере, до этого вечера он такого ни разу не позволил себе высказать вслух. Впрочем, было ли это действительно его собственное мнение? В любом случае, юнец перешёл все мыслимые границы в общении детей с родителями.

Совсем недавно задуматься о социальном статусе своих родителей его совершенно неожиданно заставил Сашка Кучуков, вернее, он натолкнул его на размышления о том, кем на самом деле являются его мать с отцом, если они никаких высот за свою жизнь так и не достигли. В беседе с Давидом вожак дворовой команды заметил:

-Я чего-то не пойму, Додя: вроде по имени и по фамилии ты еврей. И мать твоя, и отец – те тоже евреи. А что же вы тогда так бедно живёте? У вас не то, что крутой, - никакой тачки вообще нет! И ютитесь вы в таком доме – не приведи Господи!

В первую же минуту Кумпянский младший хотел было возразить на замечание Сашки: мол, у отца в гараже стоит «Запорожец», но хорошо, что вовремя остановился, потому что Кучуков тут же продолжил:

-Правда, насколько мне известно, евреи – народ скрытный и о–о-чень хитрый! Ездит себе этакий старый жидок на ржавом запоре, а у самого шестисотый мерин в гараже копытами бьёт. Знал я одну такую семейку, блин, - были нашими соседями по лестничной клетке. Мы ведь не всегда на задворках жили, ты не думай. Мать нашу трёхкомнатную в центре продала, а в вашем задрипанном районе однокомнатную купила – вот и живём теперь не понятно, где. Послушай, а почему твои родаки заяву не пишут начальству, чтобы развалюху, что и домом-то язык не поворачивается назвать, снесли. Ваша халупа среди девяти- и двенадцатиэтажек, как доисторическое животное в стаде современных бурёнок.

-Ну, ты и сказанул, Куча!- всего-то и ответил тогда Давид, хотя и на «старого жида» обиделся, да и вообще был возмущён тем, что какой-то дворовый пацан евреев трогает. Наконец, их дом был совсем не похож на развалюху – добротный, хоть и деревянный большой дом с садиком во дворе. Однако перед тем, как ввязаться в свару с родителями, он как-то неожиданно вспомнил этот разговор во дворе – вот его и понесло. Но Додик ничуть не расстраивался из-за размолвки – сколько их уже было! А что до того, почему он сказал отцу с матерью горькую правду о том, что он о них думает, то рано или поздно это всё равно должно было случиться. «Так может, лучше раньше, чем позже?»- думал он. Пожалуй, единственное, о чём он пожалел, так это о том, что отказался от ужина – живот предательски урчал на все лады, что было явным признаком того, что он был голоден.

Но и Мира с Ефимом в этот вечер остались без ужина, только им, в отличие от сына, кусок не полез бы в горло, так что они обошлись пустым чаем, долгим молчанием и последовавшим за ним ещё более продолжительным разговором вполголоса, на кухне с потушенной лампой, при тусклом свете ночника.

-Ефим, прошу тебя, - первой начала Мира,- ты только не принимай всё им сказанное слишком близко к сердцу. Мальчишки в его возрасте, поверь, все, как один, во-первых, ужасно жестоки, а во-вторых, ещё те максималисты! Только наш, пожалуй, ещё и не в меру ершист и колюч. Я вот что подумала: может, потому он и озлоблен на весь свет, что у него с учёбой не получается, видишь, и репетиторы не очень-то помогли, так, на два месяца. Ты же слышал, что вчера Лёня по телефону о нём говорил – не справляется Додик! Он ведь и сам это чувствует, а ничего поделать не может, поэтому ищет виноватых. Мы ближе других – вот и вымещает всё, что в нём накопилось, на нас, что ж тут непонятного?

-Почему же? Мне как раз всё понятно. Вон как говорит, шельмец! Прямо Цицерон – никак не меньше! Ишь ты – родителям взялся оценку давать!- не мог остановиться Ефим, тяжело переживая откровения сына. – Мы ли ему внимания не уделяли?! И музыке ты его учить пыталась, и к спорту мы его пристроить пробовали – всё ему неинтересно. И в кого такой уродился?

-Дети, Фима, кто бы и что бы на этот счёт ни думал, всегда в родителей своих – и никуда от этого не деться. А если подумать, он во многом прав,- вздохнула женщина,- чего мы с тобой, если быть до конца откровенными, на самом деле добились? Разве мы в молодости о таком мечтали, вспомни!

- Конечно, конечно не о таком – не могу не согласиться. Но время изменилось, как ты, наверное, заметила,- несколько раздражительно получилось у Ефима возразить жене,- нет, Мира, нужно быть до конца честными и, кроме всего прочего, не витать в облаках: сегодня многие семьи и того не имеют, что есть у нас. Худо-бедно, а своё, пусть маленькое, ателье держим. Сама знаешь, для каких людей я заказы выполнял и выполняю.

-Эх, Фима…

-Что ты этим хочешь сказать?

- А то ты не понимаешь! Да всё ты правильно говоришь: время изменилось. Но ведь это так естественно. Не может же оно стоять на месте. А раз движется, тем более, вперёд, оно призвано меняться. Мало того – оно на глазах продолжает скоропалительно меняться, а мы за ним не успеваем. Ну, признайся, ты всё больше для тех обувь тачаешь, у кого нога нестандартная.

-Почему это?- несмотря на то, что сразу сообразил, что имеет в виду жена, упоминая нестандартную ногу, почему-то сделал вид, что не понимает абсолютно ничего. - А сколько штучной, можно сказать, эксклюзивной обуви я делаю на продажу?

-Ну, и сколько, дорогой мой? – использовала Мира ласковое обращение, чтобы не очень сильно ранить мужа своим вопросом. На самом деле – это такая малость при том, какое количество обуви сегодня поступает на прилавки магазинов и продаётся на рынке. Разве я не права? Не за горами время, когда старые начальники уйдут с арены, а с ними уйдут и их толстопятые супружницы, которым ты шьёшь обувь. Им на смену, как ты догадываешься, придут совсем иные люди, призванные быть всему головой. У них и жёны будут иными – все на подбор модельной внешности. На их изящные ножки подойдут сапожки из коллекций лучших дизайнеров обуви с мировыми именами. Им незачем будет шить туфли у местных мастеров, ты хоть это понимаешь? И останешься ты, мой милый, вообще без работы, если только набойки делать, но для этого не нужны такие мастера, как ты. Для такой работы достаточно быть просто сапожником.

-Когда те, о ком ты говоришь, придут на смену моим клиентам, я уже состарюсь и уйду на заслуженный отдых,- без всяких эмоций произнёс Ефим Абрамович, видимо, давая понять жене, что не желает больше продолжать разговор на эту тему.

Стараясь тоже обойтись без особых эмоций, Мира Марковна, всё же не удержалась от ремарки:

-Видишь, как ты по старинке рассуждаешь, Фимушка. Современные бизнесмены, хоть большие, хоть маленькие, на пенсию не уходят, а руководят своим бизнесом до самой смерти, конечно, не без помощи наследников и близких родственников. Всё делают, чтобы и дальше развивать, расширять своё фамильное дело, для чего привлекают инвесторов, осваивают новые производственные площади. Мы ведь с тобой не в изоляции от всего прочего мира живём – должны знать, как реально этот мир устроен. А ты – как ютился у нас в маленькой пристройке десять лет тому назад, так в ней и ютишься. И работников с мастерами у тебя, считай, не прибавилось.

-Да я полковникам и генералам сапоги шил! – вконец расстроившись из-за позиции, занятой супругой, выпалил Ефим.

-Успокойся ты, прошу. Я ведь не только о тебе, я и о себе то же самое сказать могу. Как ни верти, а надо признаться: мы с тобой мимо времени живём – не рядом, не в ногу с ним, а именно мимо. А Додька наш видит это, а главное – всё понимает. Ему обидно, что родителями своими, по сути, самыми близкими ему людьми, он ни гордиться не может, ни какой-нибудь реальной помощи от них получить. И сдаётся, понимать он это начал уже давно, задолго до того, как у него начались серьёзные проблемы в школе – вот что я тебе хочу сказать, любезный мой.

-Не ожидал, вот уж не ожидал! Так, значит, ты на его стороне?!

-Да ни на чьей я стороне! И вообще, причём тут чья-то сторона? Видишь ли, молодые сегодня хотят не просто лучше жить, чем живут их родители и жили их бабушки и дедушки. Они смотрят всякую ерунду по телевизору и мечтают жить так, как персонажи молодёжных фильмов и ток-шоу на экранах: ничего не делать, никаких благ не создавать, а свободно всеми ими пользоваться. Ты знаешь, я не очень охоча до телевизора, но краем глаза, краем уха порой на кухне, когда еду готовлю, кое-что и вижу, и слышу – телик включаю, чтобы совсем пусто в квартире не было. Как-то раз отвлеклась, вдумалась в то, что наши телевизионщики молодым показывают и решила: там работают исключительно враги государства, раз они развращают молодёжь, вместо того, чтобы воспитывать в ней желание трудиться, созидать, радоваться плодам своего труда.

-Я бы тоже передачи с эротикой и порнографией запретил – согласен, не дело наших детей развращать,- согласился с женой Ефим, пока не понимая, зачем она вообще ушла от темы.

-Не об эротике и не о порнографии речь.

-Тогда о чём? Ты же сама сказала, что они развращают наших детей.

-Я имела в виду, что развращают не плоть, а душу. Вот, где, интересно, режиссёр мог в нашей жизни подсмотреть такое: живёт себе, поживает молодая семья. Глава её, тридцати с небольшим лет отроду работает корреспондентом в маленькой газетёнке. Пописывает статейки о спорте. В семье трое маленьких детей. Жена не работает – смотрит за домом и за детьми. Кстати, живут они в благоустроенной квартире. В том, что папа её не от государства получил и не в подарок от богатых родственников, а купил на самим заработанные деньги, признаётся старший из детей. Он же жалеет, что не приобрели четырёхкомнатную квартиру, где бы у него могла быть отдельная комната. Значит, он тоже живёт в нереальном мире и не понимает, сколько может стоить комната и сколько лет среднестатистическому гражданину нашего государства нужно трудиться, чтобы на неё заработать. Квартира – не рядовая хрущёвка. В ней ванная комната по размерам больше нашей гостиной. В семье две машины: на одной – журналист на работу ездит, на другой – жена в магазины за покупками. Я многих молодых журналистов и у нас в городе, и в области знаю. Представляю, как они относятся к этакой телевизионной правде о жизни молодых журналистов, обременённых столь солидным семейством!

–И зачем ты об этом вспомнила? Это ни к нам с тобой, ни, тем более, к сыну нашему никакого отношения не имеет.

-А вот и имеет. Да ещё какое! Смотрит на экран наш молодняк и задаёт себе вопрос: чем я хуже? Я бы тоже, считай, ничего не делая, хотел и квартирку, и машинку купить, и на отдых к тёплым морям слетать. Невольно задумаешься, кому это надо: морочить подросткам голову?

-Вообще-то мне твои рассуждения, Мира, кажутся немного странными. Мы ведь молодыми тоже и телевизор смотрели, и в кино ходили. И тогда на экране приукрашенную жизнь показывали, но лично я воспринимал экранный мир не как реальность, а как мечту – не более того, то есть нормально на кино реагировали, и ни от кого, в том числе от родителей, не требовали невозможного. Правда, когда в фильмах показывали, что у каждого молодого специалиста есть своё жильё, а как только он женится, государство даёт ему отдельную квартиру, многих это возмущало. А всё потому, что мы, вступая в брак, даже мечтать об отдельной квартире не могли, и жили на первых порах вместе с родителями. Только, если невестка со свекровью не уживались, снимали комнату.

-Видишь, всё-таки хоть в чём-то ты со мной согласен, как, наверняка, согласен и с тем, что мы тогда прекрасно понимали, что такое реальная жизнь, а что – вымысел. Как говорит наш Додик, фишка в том, что у сегодняшних молодых людей эта грань полностью стёрлась. А помогло им в этом ТВ. Оно стало не только придуманную жизнь на экранах показывать, но выплеснуло на всеобщее обозрение личную жизнь знаменитостей, порой далеко не праведников. А ведь как красиво живут! Возможно, парни, такие же, как наш сын, думают: потому и живут красиво, что не праведники.

Видят наши мальчики и девочки купающихся в роскоши и во вседозволенности своих кумиров или – в жизни – своих сверстников, чьи родители выбились в люди, вот и звереют от зависти. Им начинает казаться, что мир к ним несправедлив. Следом приходит озлобленность, а потом и страстное желание уничтожить несправедливость во что бы то ни стало. А, если вдруг однажды приходит понимание, что ничего уже не изменить, что всё за них давным-давно решили, а сил и средств вырваться из нищеты и неустроенности нет ни у них самих, ни у их родителей, у многих из них зачастую начинает вообще сносить крышу.

-Мира, дорогая Мира, объясни мне, непонятливому, какое отношение все твои измышления имеют к нашему сыну – или я вообще тупой? По-моему Додик,- давно он не называл в разговоре с женой сына по имени,- вообще не способен о чём-либо серьёзном задумываться. Я согласен, кругом полно несправедливости: одни всю жизнь пахали, а на выходе – ничего не поимели, а другие, помнишь, как в 90-ые – раз-два, капиталец сколотили и нашли, куда его вложить. Заметь, я не о бандюках говорю. Посмотри только на наше ближайшее окружение: где мы, а где многие из наших родственников оказались – рукой не достанешь! Но мы с тобой от этого, как ты выразилась, не озверели, от зависти не озлобились.

-Положим, это частный случай. Вот ты только что сказал: «пахали». Может, я сейчас озвучу прописную истину, но, раз уж пошёл такой разговор, и ты в него включился, это будет нелишним. Чтобы после пахоты прибыль получить, нужно ещё во вспаханную почву, дорогой мой, качественные зёрна бросить, а иначе так пашня пашней и останется. А у нас с тобой как раз зёрен-то и не оказалось. Что до Додика, то не считай его полным обалдуем, мол, он вообще ни о чём таком не задумывается. Кроме всего прочего, для того, чтобы понять, счастлив ты или нет, большого ума не надо. Плохо тебе, неуютно в этом мире – значит, ты несчастен. А сыну нашему плохо. Плохо в школе. Плохо в доме. Ему не просто где-то плохо, ему плохо вообще. Нашему с тобой единственному сыну плохо! Понимаешь?! И от наших нотаций и нравоучений, увы, лучше ему не становится.

-Прикажешь его по головке гладить и за неуспеваемость, и за безобразное поведение?- постепенно с шёпота перешёл не просто на громкую, а уже на громогласную речь Ефим Абрамович, задавая этот вопрос не столько жене, сколько себе.

-Не прикажу. Только чувствую: в том, что с ним происходит, есть и наша с тобой вина. Чего-то очень важного мы в него не вложили, чего-то ему не додали.

-Не знаю, не знаю, как бы я мог ему в голову свои мозги вложить.

-Мозги тут ни при чём.

-А что тогда при чём? Скажи, если знаешь.

-Если бы знать?.. Только сдаётся, надо было меньше окриками, а больше любовью воспитывать,- еле слышно, на вздохе прозвучало, словно откровение, признание Миры, буквально шокировавшее её мужа.

-Это мы-то мало его любили?! Себе отказывали, а ему покупали. Захотел навороченный велосипед – получи! Запросил компьютер – пожалуйста. Только сколько он на дорогом велосипеде катался? Я тебя спрашиваю! Через неделю раскурочил его так, что ни один мастер не взялся бы отремонтировать. Про компьютер вообще не хочу говорить. Кстати, если не забыла, он нам с тобой о том компьютере, что мы ему купили, совсем недавно сам многое поведал. А сколько раз нам пришлось перед учителями из-за него краснеть?!

-Фима, не вали всё в одну кучу, Бога ради!

-А если само собой валится? Вот он, к примеру, хотя бы один раз тебя или меня без подсказки с днём рождения поздравил? Он даже не старается запомнить дни нашего рождения. Зачем ему их помнить? Нужно, чтобы все помнили день его рождения – вот что важно! Попробовали бы ему подарка вовремя не подарить или не угодили с подарком?

-Зря ты всё к материальному сводишь.

-Если ты о духовном, родная моя, то порой мне кажется, что у сыночка нашего вообще души нет. Он, похоже, без неё родился, иначе, разве мог бы быть таким черствым, таким бездушным? И вообще, может, хватит из пустого в порожнее переливать? Что толку от нашей говорильни – только зря сердце рвём, а результатов, тем более, положительных, этим не добьёшься. Пойдём лучше спать.

-И ты сможешь заснуть? Нам не спать, а думать нужно, как сына спасать.

Супруги так до утра и не заснули, хотя перешли в спальню и легли в кровать. Всё говорили, говорили, но ни до чего сколько-нибудь конструктивного так и не договорились.

 

* * *

 

Не спал большую часть ночи и Давид. Даже не сполоснув лица и рук, в заляпанных грязью брюках, он поторопился скрыться в своей комнате, которую по-прежнему называли детской, хотя тот, кто в ней жил, давно уже перестал быть маленьким мальчиком. Закрывшись на ключ, он священнодействовал над содержимым найденного им накануне бумажника, всё-таки больше похожего на маленькую кожаную сумочку, набитую бумажными денежными купюрами. Собственно, кроме денег, в ней ничего не было. Видимо, оттого, что сумочке пришлось побывать под колёсами не одной машины, в том числе нескольких большегрузных, купюры буквально спрессовались, так что с первого взгляда даже предположить нельзя было, сколько там было денег на самом деле. Целая стопка бумажек, на которые, по всей видимости, попала вода или мокрый снег, даже слиплись, и подростку пришлось потрудиться, чтобы разъединить их и высушить, положив на абажур настольной лампы. Примерно на десятке купюр после просушки остались грязные разводы. Додик попробовал избавиться от них с помощью ластика, но не справился с этим. Прежде чем заняться подсчётом свалившегося на него капитала, Давид сначала удостоверился в том, что он закрыл дверь на ключ, затем свалил деньги в одну кучу прямо на пол, выключил люстру и поставил лампу на палас. Теперь, когда купюры валялись на ковре, они напомнили Додику ворох опавшей осенней листвы. Его обуяла безумная радость – никогда не доводилось парню видеть такого количества денег.

Словно дикарь вокруг туши убитого зверя или ритуального костра, он прыгал и кружился вокруг сваленных на пол денег, сгребал их ладонями в пригоршни и подбрасывал к потолку. Бумажные купюры порхали по комнате, снова опускались на пол, ложились на диван, на кресло, и Давид, что-то напевая, порхал по своей комнате вместе с ними. Лишь машинально взглянув на настенные часы, он испугался и сразу же присел на корточки.

«Господи! Уже два часа ночи! Только бы родители не услышали и не стали стучаться в дверь. Я их, наверняка, разбудил»,- промелькнуло в голове подростка. Стараясь больше не шуметь и даже не шуршать купюрами, он начал спешно собирать разбросанные деньги. Попытка сразу же заняться их подсчётом не удавалась – купюры выскакивали из рук (пальцы часто не слушаются своего хозяина, когда тот сильно взволнован), и тогда Додик сбивался со счёта. Он чертыхался, начинал всё заново, в конце концов понял, что сначала нужно разделить деньги на небольшие стопки. Но даже это не помогало. И тогда, вспомнив, как в одной из старых кинолент начала ХХ века мафиози бережно опоясывали равное количество купюр одного достоинства полосками бумаги, на которой записывали, сколько в пачке денег, Додик взялся нарезать полоски, вырвав из тетради двойной лист. Когда вся операция была завершена, подсчёт показал: находка составила чуть больше девяноста тысяч рублей. Глаза у мальчишки горели, словно уголья в печи, да и сам он, казалось, весь горел изнутри. Похоже, у него начался жар, что, впрочем, вполне можно было объяснить не только сильным душевным волнением и перевозбуждением, но и тем, что он вернулся домой насквозь промокшим и продрогшим, в обуви, доверху наполненной водой, которую он зачерпнул, отыскивая в луже свою находку. Однако Давид совсем не чувствовал недомогания, как это обычно бывает в самом начале простудного заболевания. Как раз наоборот: он переживал необычайный прилив сил. Теперь он был занят тем, что искал надёжное место, где следовало спрятать сокровище. Его лишь пугала мысль о том, что деньги сможет найти мать, когда станет делать уборку в его комнате. И тут подростка осенило: «Всё! С завтрашнего дня никого в свою комнату не пущу, а уборку буду делать исключительно сам! Так,- продолжал он размышлять, старательно проговаривая шёпотом каждое слово, как будто боялся сам себя не услышать в том случае, если станет проворачивать копошившиеся в разгорячённом мозгу мысли беззвучно,- наверное, бумажник уже просох»,- решил он и достал его из-за батареи, удивившись тому, что та была совершенно холодной. С тех пор, как в доме установили газовую колонку, отец, начиная с середины октября, основательно протапливал весь дом, чтобы ночью батареи оставались горячими. Додик и представить себе не мог, что это он является причиной, по которой в эту ночь в его комнате было прохладно, а батареи оставались едва тёплыми – просто отец в этот вечер занимался совсем другими делами: сначала ждал возвращения сына, потом обсуждал с женой, как им спасать своего ребёнка.

Как ни странно, бумажник высох. Правда, казавшаяся до этого мягкой, его кожа покоробилась, а сам бумажник даже деформировался, что огорчило мальчишку – лучшего места, куда можно сложить деньги, было просто не найти. Но, как говорится, нет худа без добра. Додик начал интенсивно мять кожу, вспомнив, как поступал отец, если ему попадалась жёсткая кожа в ателье. Когда Мира была занята на работе в выходные, иногда Ефим Абрамович брал маленького сына с собой. Но тот никогда не проявлял ни особого любопытства, ни желания что-то сделать собственными руками. Даже вырезать какую-нибудь фигурку из обрезков кожи, как это делали дети других двух мастеров, попадая в ателье, мальчик ни разу не попробовал. Тем не менее, он многое сумел там увидеть, чтобы уже тогда, будучи ребёнком, для себя решить: сапожником никогда не буду!

Продолжая растирать кожу подушечками пальцев до тех пор, пока сами они не стали совершенно гладкими, Давид вдруг под оттопырившейся складкой на тыльной стороне бумажника обнаружил ещё одно отделение. Расстегнув молнию, он вытащил оттуда двадцать купюр по сто долларов. Уже не столько от неожиданности, сколько от ещё одной нечаянной радости, подросток чуть было не вскрикнул, но вовремя опомнился и восторженно, хотя и шёпотом, произнёс: «Я богач!»

Глупый, глупый мальчишка! Деньги, которых не хватило бы и на покупку нескольких квадратных метров жилья в столице, он воспринял как настоящее богатство!

А в это же самое время, когда Давид пребывал в эйфории, Мира с Ефимом продолжали думать о том, как помочь своему ребёнку и себе, конечно:

-Послушай, Фима, а может, мы рано стали относиться к нему, как к взрослому? В сущности, он у нас ещё совсем ребёнок. Вспомни хотя бы нас с тобой в его годы. Сам признавался, что до десятого класса был под такой плотной опёкой своей матушки, что без спроса ничего делать не мог. А за несколько минут до девяти вечера, даже когда тебе уже было восемнадцать, она выходила во двор и кричала: «Фима, домой!» Или ты опять скажешь, что время нынче не то?

-Не скажу. Хотя не думаю, что мы требуем от него слишком многого: нормальной учёбы и хорошей дисциплины. Так этого требуют все родители даже от первоклашек. А если наш сын всё ещё ребёнок, то трудный ребёнок – и с этим не поспоришь, увы.

Казалось, Мира ушла в себя и совсем не слушала супруга. Она продолжала начатую ею тему:

-Так давай попробуем с завтрашнего дня относиться к нему как к ребёнку, а не как к взрослому человеку.

Когда на следующее утро Додик не пришёл к завтраку, оба родителя не на шутку разволновались: во-первых, их сын никогда не испытывал проблем с аппетитом, во-вторых, он отказался от ужина, значит, должен быть голоден. Наконец, в-третьих, накануне он вернулся таким взъерошенным и чем-то озабоченным, что Ефим вдруг предположил, что мальчик мог незаметно выскользнуть ночью из дома и вообще уйти ночевать куда-нибудь в другое место. Отец первым бросился к комнате Давида, но та оказалась запертой на ключ изнутри. Но и на стук никто не отозвался.

Мира давно предлагала мужу вырезать замок или вообще поменять дверь – ей не нравилось, что сын порой запирается. Собственно, замок врезали ещё тогда, когда отец Ефима сдавал комнату родне, приехавшей в Стеклов из-под Киева сразу же после войны. Роза Кац, дочь погибшей под бомбёжкой тётушки Абрама Кумпянского, вернулась из эвакуации с тремя детьми к руинам. Вот они и подались к родственникам в Стеклов. Старшего из её сыновей, которому к тому времени было шестнадцать, Ефим взял себе в помощники. А поскольку жить родне было негде, их приютили у себя, предложив на всю семью одну комнату, в которой они прожили целых три года. С жильём в Стеклове после войны было непросто, впрочем, как и по всей стране. Правда, Розе повезло. Ещё до войны она успела получить педагогическое образование, а факультативно освоила ещё и профессию секретаря-машинистки, что, собственно, и помогло ей устроиться на работу в горисполком города Стеклова. От работы ей со временем и выделили квартиру в одном из первых послевоенных микрорайонов, построенных в зелёной зоне, на противоположном конце города у самой окраины. А замок в дверях с тех пор так и остался, хотя в доме после этого не один раз делали ремонт и всякий раз собирались что-то с этим замком сделать, особенно когда комнату переоборудовали в детскую. Боялись, вдруг маленький ребёнок изнутри запрётся и, не дай Бог, начнёт играть со спичками или всунет пальчик в розетку, а родители даже помочь ему не смогут, так как дверь заперта. Выход, конечно же, нашли: просто ключи спрятали в один из ящичков кухонного стола, в котором хранились ножи от мясорубки, точило и разные инструменты, типа отвёрток, напильников и плоскогубцев, без которых не обходится ни один хозяин дома.

Когда однажды, случайно натолкнувшись на ключи в ящичке, в котором он искал отвёртку, Додик закрылся у себя в комнате, а было ему тогда десять лет, каких только мыслей не пришло родителям в голову. И что ребёнок втихаря курит, а дым в форточку выпускает, и что порнографические журналы рассматривает, и ещё что-то, ещё что-то. Ефим Абрамович тогда не выдержал, обежал дом, подставил ящик, чтобы дотянуться до окна и всё пытался рассмотреть, чем всё-таки занят сын. Однако через плотные шторы увидеть ему ничего не удалось. Одно успокаивало: форточка закрыта – значит, не курит. На самом же деле Додик в этот день получил сразу четыре двойки. К тому же классный руководитель сделал запись в дневнике, в которой просил родителей мальчика немедленно прийти в школу. Было начало октября, то есть заполнено только семь страниц дневника. На карманные деньги Давид купил новый дневник и, закрывшись в комнате, тщательно переписывал в него записи из старого дневника, естественно без двоек, и уж тем более - без замечаний учителей.

Мальчик подрос – и перестал прятать от родителей дневники или менять их на новые, вот только закрывать свою дверь на замок стал всё чаще. Казалось бы, родители к этому уже привыкли. Но до этого каждое утро дверь отпиралась и Давид никогда не уходил из дома без завтрака даже тогда, когда заранее спланировал прогулять занятия в школе. Исключение составляли лишь те дни, когда он умудрялся затеять ссору с родителями с самого утра – и тогда уходил из дома, хлопнув дверью и, конечно же, не поев, что всегда огорчало Миру ничем не меньше, чем то, что они опять поругались.

-Как бы чего не произошло,- произнёс Ефим и, чтобы жена не заметила, как вдруг задрожали его губы, отвернулся и заторопился в кухню.

-Ты куда?- удивилась Мира.

-Запасной ключ искать. Ты не помнишь, где он?

-В ящичке с твоими инструментами – там лежат ключи, которыми не пользуемся. Только, не прихватил ли наш мальчик все три ключа.

-Зачем это?- удивился Ефим, продолжая на ощупь осматривать содержимое ящика.

-Мало ли, зачем.- И тут женщина вспомнила, что уже однажды испугалась, подумав об этом, и тогда ещё перепрятала запасные ключи в сервант. – Да вот же они – возьми.

Хорошо ещё, что удалось вытолкнуть из замочной скважины ключ, торчавший со стороны комнаты. Едва открыв дверь, родители бросились к дивану. Додик лежал в одежде, даже не сняв с себя тёплых брюк, обляпанных грязью, с головой укутавшись стёганым пуховым одеялом, доставшимся Мире в приданое. Мать присела на краешек, откинула одеяло и сразу же поняла: сын заболел.

-Фима, родной, давай быстренько вызывай скорую, хотя, нет, лучше врача участкового. А я смотрю: то-то он вчера такой смурной пришёл.

-Что-то и не вспомню, когда он в последний раз домой не смурным, а нормальным возвращался,- по-стариковски заворчал отец, направляясь в прихожую, где на тумбочке, больше напоминавшей этажерку, стоял тяжёлый чёрный аппарат, появившейся здесь ещё до рождения Ефима Абрамовича Кумпянского.

Ближе к обеду пришёл участковый подростковый врач. Сразу же после приветствия, раздевшись и помыв руки, без дежурных фраз – «Что тут у вас случилось?» и «Как мы себя чувствуем?» докторица подошла к больному. Молча прослушала грудь, спину, тоны сердца, затем попросила подростка открыть рот и сказать «а», после чего пересела к письменному столу, выписала сначала штук пять рецептов, а затем – справку, с которой кто-то из родителей должен был сходить в поликлинику, чтобы поставить на ней печать. Иначе она будет считаться недействительной. Додик, казалось, был совершенно безучастен ко всему происходившему и выглядел так, будто находился в некоей прострации и не понимал, что с ним, и почему в комнате посторонняя женщина в белом халате. Он полулежал на взбитой матерью подушке, бессмысленно уставившись в потолок.

Когда, наконец, врач поднялась из-за стола и протянула кипу бумажек, Мира с Ефимом, зачем-то взявшись за руки, сделали несколько шагов ей навстречу, затем, словно оцепенев, замерли в ожидании приговора.

-Ну, и что вы так всполошились? Нет у вашего мальчика ни хрипов в лёгких, ни покраснения в горле – это обычная простуда. Скорее всего, промочил ноги, а поторопиться домой, чтобы скорее обсохнуть, ума не хватило – отсюда высокая температура. Ночью не кашлял? Поноса и рвоты вечером не было?

-Нет,- оба разом ответили родители.

-Значит, и отравления нет, слава Богу. А то ведь, бывает: купит подросток что-нибудь, съест – тут же несварение. Просто желудки у них новую волну возрастной перестройки переживают, поэтому очень чётко реагируют на недоброкачественные продукты. А я к вам обязательно загляну через день-два посмотреть, как продвигается выздоровление вашего мальчика, может, болезнь, если она застряла где-то внутри, сама проявится, тогда сделаю новые назначения. А пока принимайте то, что я выписала. И всё равно понаблюдайте за ним, вдруг тошнота появится – не занимайтесь самолечением, а сразу же вызывайте неотложку.

-Обязательно. Спасибо Вам, доктор,- как-то по-старомодному поклонился Ефим Абрамович, принимая рецепты со справкой.

-Да, кстати,- уже в пальто, от самого порога поинтересовалась врач,- а стресса у вашего мальчика не было? А то у меня на участке у старшеклассников похожие симптомы иногда появляются на фоне сильного душевного расстройства и переутомления. Мы, я имею в виду родителей, порой столько всего от своих чад требуем, чтобы они и отличниками были, и рекорды в спорте ставили, и в музыке успехов добивались даже тогда, когда природа им таких разносторонних талантов не дала. Вот и страдает у подростков в первую очередь нервная система. При сильных стрессах порой температура поднимается повыше, чем при ангине или гриппе. Но вот, чтобы нервное заболевание вылечить, на это порой столько времени уходит, что лишний раз подумаешь, стоило ли своего собственного ребёнка насиловать.

Только потому, что невежливо было никак не отреагировать на слова врача, Ефим согласился:

-Да, переутомление, конечно же, вполне возможно, вполне возможно,- опустив глаза, произнёс хозяин, убеждённый в том, что Додику просто не от чего было переутомляться, если он учёбу совсем забросил, а другим заботам взяться неоткуда. И тут он вдруг почувствовал, как жена тихонько похлопывает его по спине.

-Простите, доктор, я понимаю, что Вы торопитесь, что Вас другие больные ждут, я только спросить хотела. Вот тут рецепт на аспирин…

-Ну, да. Пока держится высокая температура, аспирин принимать обязательно. Побольше тёплого питья и чаще менять мокрое бельё, потому что мальчик обязательно начнёт потеть.

-Я как раз об аспирине. Совсем недавно смотрела выступление профессора по телевизору, так вот он советует температуру не сбивать, по крайней мере, таблетками, а облегчать страдания больному обтираниями, прикладыванием к голове мокрой тряпочки, смоченной в растворе столового уксуса. Про температуру он вообще сказал, что это здоровая защитная реакция организма.

-Мамочка,- терпеливо дослушав Миру Марковну до самого конца и даже не перебив её, хотя, возможно, и следовало, возразила доктор,- по телевизору что угодно могут сказать, лишь бы задурить зрителям голову. Да это ещё вопрос – профессор ли выступал, не очередной ли стареющий актер, который подобного рода рекламами зарабатывает на хлеб. Сегодня государство всех, даже порядочных людей, в такие условия поставило, что каждый зарабатывает, как может. А аспирин парню, пока держится температура, всё-таки обязательно давайте. Я там ещё выписала экстракт граната, витамины и ещё кое-что, хотя всё нынче в аптеках без рецептов продают. Просто мы, врачи, думаем, если больной по рецепту станет покупать лекарство, это даст большую гарантию, что из всего обилия имеющихся снадобий провизоры выберут те, которые сделаны производителями, хорошо зарекомендовавшими себя на фармацевтическом рынке. И последнее: по-моему, у мальчика в комнате прохладно, подтопить бы не мешало.

-Да, да, конечно. Спасибо.

-Большое спасибо,- повторила вслед за супругом Мира, накинула дублёнку, и вышла проводить доктора на крыльцо.

 

* * *

 

Все три ключа спрятали – Ефим отнёс их в свою мастерскую, которую при посторонних называл не иначе, как ателье. Теперь дверь в комнату сына была приоткрыта. Боялись не услышать Давида, если он вдруг позовёт и чего-нибудь попросит. Отец придвинул к дивану тумбочку, на которой лежало два яблока и очищенный апельсин. Там же стоял стакан с водой, которая менялась через каждые полчаса, хотя после того, как детскую протопили, казалось, она оставалась тёплой в течение более длительного времени. Родители поочерёдно заглядывали в комнату к сыну, предлагали ему попить или съесть хотя бы дольку апельсина, но тот до самого вечера ни к фруктам, ни к воде так и не прикоснулся, а продолжал лежать на спине с открытыми глазами, уставившись в потолок, оклеенный обоями с незатейливым бледным рисунком. Через открытую дверь ему, наверняка, было слышно, как шепчутся на кухне родители, но он на них никак не реагировал и не прислушивался к тому, о чём они говорят, тогда как мать с отцом говорили только о нём, о своём единственном ребёнке.

Ближе к ночи, несмотря на то, что все лекарства, назначенные врачом, были приняты, у больного резко подскочила температура, и он начал бредить. Всполошённые родители бросились в детскую. Мира прикладывала ко лбу сына влажные марлевые салфетки, которые менялись сразу же, едва они становились горячими. Стоило матери выйти, чтобы налить свежей воды, как Додик начинал метаться в кровати, произнося в бреду одну и ту же фразу: «Где мои деньги?», в которой более или менее разобрать можно было лишь последнее слово.

-Фима, ты слышал? Он сказал: деньги. Какие ещё деньги? Или мне это послышалось?!

-Успокойся, мало ли что в бреду может прийти в голову. Лучше воткни ему под мышку градусник – если будет сорок и выше, будем звонить в неотложку.

-А что неотложка сделает? Отвезут ночью ребенка в больницу, и до утра он будет там лежать и ждать врача? Лучше пусть дома под нашим присмотром побудет, а утром участкового врача вызовем.

-Ерунду ты говоришь, дорогая. Приедут, сделают укол – жар пройдёт, и ему сразу же полегчает.

-Нет, давай подождём,- продолжала настаивать на своём Мира,- вот, видишь, тридцать девять и пять – это даже не сорок,- уверенно произнесла она, спешно спрятав градусник в футляр.

Фима вынужден был согласиться с женой. Оба немного успокоились, когда к полуночи Давид пропотел. Мать поменяла постельное бельё, которое стало совершенно мокрым, а отец помог приподнять сына и переодеть его. Было уже далеко за полночь, когда оба вспомнили, что так за весь день ни разу и не поели, даже не перекусили. Может, не вспомнили бы про это и сейчас, если бы у Миры не закружилась голова. Поужинали чаем с бутербродами, правда, ели совсем без аппетита. Перед тем, как пойти в спальню, ещё раз заглянули в детскую. Давид спал. А родителям вот уже вторую ночь подряд заснуть так и не удалось. Не прошло и получаса, как они снова услышали, как бредит сын. И опять они ничего не разобрали, кроме одного слова «деньги».

-Господи, боже ж мой, и о каких это деньгах он говорит?

-Успокойся, сколько раз тебе можно повторять: не говорит, а бредит – это разные вещи.

-Какие же разные? С ним что-то плохое случилось! И это плохое связано с деньгами.

-Ерунда! Если говорит, то это осознанно, с пониманием того, о чём говорит, а если бредит, то произносит какие-то слова, даже не понимая их смысла, ясно?

-Не надо меня успокаивать, Ефим. Я мать – я чувствую.

-Ну, ладно, вот выздоровеет, тогда прямо в лоб и зададим вопрос о том, почему он про деньги в бреду говорил.

-Зачем ты так?

-А как, по-твоему, надо? Всё само собой образуется – вот увидишь.

Врач сдержала обещание и заглянула к Кумпянским на следующий же день, ближе к вечеру.

-Ну, как наш больной?- начала она с порога.

-Спит.

-Спит – это хорошо. Сон – это тоже лекарство. А температура как?

-Днём пониже была, а к вечеру поднялась до тридцати девяти. Но это уже ничего. Правда, ночью чуть выше сорока была. Муж даже неотложку предлагал вызвать.

-Как выше?- удивился Ефим,- так вот почему он бредил,- супруг укоризненно посмотрел на супругу и покачал головой, но врач этого не заметила, так как стояла к нему вполоборота.

-Чего ж вы хотели?! Когда такой жар, бред – не редкость. Вот только скорую зря не вызвали. Наверное, побоялись, что мальчика ночью в больницу увезут?

-Вот именно,- призналась Мира и, извинившись, скрылась в комнате сына.

-Тут вы неправы: при такой высокой температуре лучше инъекцию сделать. А кашля или насморка не появилось?

-Нет, не появилось,- ответила Мира, поднявшись на порожек в проёме двери с охапкой мокрого белья в руках, - вот, опять пропотел. Ведь это хорошо, правда, доктор?

-Конечно, хорошо. И пусть по-прежнему как можно больше пьёт. Я на недельке ещё загляну.

Врач так и не разделась, так и не прошла в комнату больного, ограничившись беседой с его родителями, отчего возмущённый Ефим после того, как она ушла, сделал свой вывод:

-Для галочки заходила. Тогда могла бы вообще не приходить.

-Зря ты так, Фима. Другая сразу же на второй день вообще могла не прийти, а эта зашла, узнала, как день и ночь прошли. Чего тебе ещё надо?

-Мне чего надо? Мне надо, чтобы моя жена мне не говорила неправды,- смягчил он своё недовольство тем, как поступила Мира, откровенно солгав ему ночью, когда мерила температуру сыну.

-Я хотела, как лучше, прости.

-Прощаю, конечно. Только признайся честно: ты это сделала, побоявшись, что я всё-таки вызову неотложку?

-Не только. Ты весь день и так за сердце держался. Я же видела, хоть ты и отворачивался в это время от меня. Испугалась, вдруг ещё и ты свалишься, расстроившись из-за такой высокой температуры у Додика. И чтобы я одна в таком лазарете делала?

Ефим готов был прослезиться – столько нежности и тепла испытывал он к своей Мире, которой в последнее время редко оказывал прежние знаки внимания. Он даже не помнил, когда в последний раз дарил ей цветы и вообще что-нибудь дарил, не считая дней рождения и праздника 8 марта.

В последующие несколько ночей у Давида всё ещё держалась температура, но выше тридцати восьми градусов не подскочила ни разу. А через пять дней он как-то сразу пошёл на поправку.

Матерям, когда у них заболевает ребёнок подросткового возраста, больничных листов не выдают, поэтому Мирре пришлось отпрашиваться с работы у своего непосредственного начальства в отделе культуры. Её отпустили только до пятницы. И хорошо, что именно к этому дню она уже вполне могла оставлять своего великовозрастного отпрыска одного и доверять ему самостоятельно принимать лекарства. По крайней мере, Додик уже дважды выходил к столу и, хотя ел без особого аппетита, но всё же не отказался ни от лапши, ни от куриных котлет, что не могло не радовать мать. Казалось бы, теперь, когда родители несколько дней подряд ухаживали за ним, как за маленьким ребёнком, и чаще называли его ласковым словом «сынок», Додик должен бы был как-то смягчиться, оттаять, изменить своё отношение к родителям, с которыми последнее время бесконечно конфликтовал. Увы, он по-прежнему мало общался с ними, вернее, не заговаривал первым, а на их вопросы, в основном о его самочувствии, отвечал предельно коротко, чаще вообще односложно. Однако болеть ему нравилось, особенно теперь, когда прошёл жар, и перестала болеть голова – можно было не ходить в школу и при этом делать это официально, ничего не выдумывая. Вместе с тем, он ощущал нечто вроде зуда, когда чешется такое место, до которого невозможно достать рукой. Обычно в такой ситуации человек чувствует дискомфорт, пытается занять удобную позу, делает странные телодвижения. Зуд, который переживал Додик, был вызван желанием скорее достать своё сокровище, потрогать его руками, вновь пересчитать все деньги. Но сделать это в присутствии родителей он не мог, может, поэтому они и раздражали его, пожалуй, даже больше,

чем раньше. Кстати, о находке он вспомнил сразу же, наутро после той ночи, проведённой в горячечном бреду. Он мечтал забрать бумажник с книжной полки, куда он запрятал его, засунув в старую папку для ученических тетрадей, и переложить его под подушку. Но пока он был под неусыпным оком родителей, продолжавших держать дверь в его комнату приоткрытой, отважиться на такой шаг он не решался. Едва родители ушли, он тут же поднялся с постели.

«Только бы отец вдруг не вернулся за чем-нибудь, только бы не вернулся»,- взмолился подросток, доставая бумажник из папки. Убедившись, что находка на месте, Додик вернул всё на прежнее место, не решившись перепрятать деньги под подушку, хотя именно так он и намеревался сделать ещё несколько минут тому назад. Он испугался того, что, не дай Бог, мать надумает взбивать подушку или менять постельное бельё.

Он не помнил, сколько времени пролежал с открытыми глазами, погрузившись в мысли о том, как распорядится деньгами. Но чем дольше он об этом думал, тем всё неспокойней становилось у него на душе, так как ничего сколько-нибудь разумного и конструктивного в голову не приходило. Даже какой-нибудь бредовой мечты у него не было. Впрочем, кого это могло удивить – мальчик, сколько себя помнил, никогда ничем серьёзно не увлекался. Будь он фанатом какой-нибудь музыкальной группы или модного молодёжного певца, можно бы было накупить огромное количество дисков – на такое приобретение и родители не обратили бы никакого внимания. Содержимое ящиков письменного стола всецело принадлежало только ему, и мать с отцом туда даже не заглядывали. А что до дисков, то слушает сын что-то – и пусть слушает – всё лучше, чем болтаться во дворе с трудными подростками из неблагополучных семей, от которых всей округе покоя нет.

Правда, тех деньжищ, которые лежали в бумажнике, с лихвой хватило бы не только на диски, но и на что-то более существенное, например, на них можно было купить японский мопед, и даже не один. Вот только Давид совершенно не интересовался техникой, да и кататься на мопеде он наверняка бы не захотел. Так, продолжая лежать под одеялом, подросток вдруг вспомнил кое-что из своих детских фантазий. По окончании им третьего класса родители вывозили его под Сочи на Чёрное море. Тогда вопрос о поездке вынесли на так называемый семейный совет. Мира с Ефимом к тому времени давно уже никуда не выезжали на отдых, вот и решили провести отпуск вместе, всей семьёй. На совете Додику объявили, что для него эта поездка к морю – аванс за хорошую учёбу и примерное поведение, которыми он должен будет порадовать своих маму и папу в четвёртом классе. Сообщил тогда об этом отец. И был он при этом очень серьёзным, видимо, в глубине души надеясь, что смысл сказанных им слов дойдёт до мальчика. Господи! До чего же бывают наивны родители, когда возлагают на своих возлюбленных чад сколько-нибудь благие надежды!

Давид вспомнил, как наскучил ему совместный отдых уже на третий день пребывания у моря. И больше всего его раздражал чёткий, скорее, жёсткий режим дня. Он изменялся лишь в тех случаях, когда начинал накрапывать дождь. В такие дни отменялось купание в море, хотя прогулка по пляжу перед сном всё равно сохранялась. А поскольку лето выдалось на удивление мокрым, то дождливые дни становились самыми унылыми и неинтересными, в смысле времяпрепровождения. В маленьком курортном городке, на удивление, практически отсутствовали развлечения. Собственно, место, где они семьёй остановились, было даже не городом, а небольшим посёлком у моря, на несколько километров отстоявшим от популярных санаториев, пансионатов и домов отдыха, обслугой в которых работало подавляющее большинство жителей посёлка. Во время курортного сезона многие из них вообще работали там целыми сутками. Остальным досталась исключительно ночная служба дежурных по этажу, уборщиков, сторожей, так что домой они приезжали лишь отсыпаться. Всех их объединяло ещё одно обстоятельство: едва на юг приходило тепло, своё жильё они сдавали приезжим, возжелавшим отдохнуть у Чёрного моря, а сами нередко перекантовывались в сараюшках и летних кухнях, на время курортного сезона переоборудованных под хозяйскую спальню. Кумпянские снимали комнатку в небольшом одноэтажном домике с мансардой и верандой, с которой открывался вид на море. У хозяев практически не было двора – только маленькая лужайка, на которой росли парочка низкорослых абрикосовых дерева и большой раскидистый грецкий орех. Из его зелёных молочных плодов хозяйка варила дивное варенье, которым угощала своих постояльцев, а желающим увезти южное лакомство с собой продавала варенье маленькими баночками, правда, надо отдать старушке должное, по вполне доступной цене. Додик вспомнил, как в последний день их пребывания на юге, уже собрав чемоданы и одевшись по-дорожному, буквально за несколько часов до отъезда в аэропорт, они отправились на пляж, чтобы попрощаться с морем. После ночного дождя воздух был прохладным и удивительно чистым, а вода в море – тихая и спокойная, хотя и мутная. Два дня до этого штормило, и потому казалось, что волны чувствовали себя уставшими, оттого и лизали берег как-то нехотя и лениво, как лакомство, в которое забыли положить сахар.

-Ну, как, сынок, понравился тебе отдых?- заметив, как внимательно всматривается сын в морскую даль, спросил его тогда отец.

-Да,- после некоторой паузы выдавил из себя сын, сам удивившись такому ответу.

Они ещё какое-то время молча простояли у самой кромки воды, любуясь игрой солнечных бликов на просыпающемся и потягивающемся после сна вальяжном морском теле. И, вдруг неожиданно восторженно для мальчика, который, казалось, был начисто лишён эмоций, Давид, сильно удивив своих родителей, выпалил:

-Вот если бы можно было купить море и забрать его с собой!

-Море – не ореховое варенье. Оно не продаётся, сынок,- улыбнувшись, объяснила сынишке мать.

-А дядя Лёва говорил, что даже если что-то не продаётся, то покупается всё! – заставив родителей ещё сильнее удивиться, заявил мальчик,- только у нас с вами таких денег нет и, к сожалению, никогда не будет, чтобы можно было купить что-то стоящее,- как-то не по-детски прозвучали последние слова из уст ребёнка.

Лицо Давида Кумпянского, ставшего теперь подростком, при этих воспоминаниях исказилось брезгливой гримасой, а губы зло прошептали: «Никогда не будет, никогда!»

-Ты что-то сказал?- услышал он голос отца, действительно зачем-то вернувшегося из мастерской.- Может, перекусишь, а то ты совсем слабо позавтракал?

Додику не хотелось отвечать отцу. Ему ничего не хотелось. Закрыв глаза, он отвернулся к стене. Когда Ефим Абрамович, раздевшись, вошёл в комнату сына, тот уже спал. Ему снилось синее-синее море, разрисованное белоснежными кудряшками вспенившихся волн. Но стоило ему прищуриться и пристально посмотреть вдаль, как воображение начинало превращать морскую пену в суетливых барашков, а морской простор – в безбрежный голубой луг, колышущийся на ветру. И виделась ему эта идиллическая картина откуда-то сверху, будто сам он сидит на облаке, свесив босые ноги, и наблюдает за тем, что всецело принадлежит только ему – ему одному и никому более. И он ни с кем не хочет делиться ни этим бесконечным небом, ни безбрежным морем, ни тучными отарами пушистых овечек, чем-то напоминающих ангелочков с рождественских открыток. Казалось бы, он должен радоваться тому, что так сказочно богат, но даже вымучить из себя улыбку не получается - лицевые мышцы не слушаются и, самопроизвольно сокращаясь, превращают юное лицо в старческую маску скорби и печали, покрытую глубокими морщинами. Поправляя на сыне одеяло, отец обратил внимание на страдальческое выражение лица Давида и для себя решил: «Наверное, всё-таки, у него что-то болит, только он не хочет нам с матерью об этом сказать».

Подросток так крепко спал, что родители не рискнули будить его даже к обеду, вспомнив, что врач сказала о лечебной силе сна, способной врачевать не хуже таблеток.

 

* * *

 

Когда на следующее утро Мира предложила сыну сходить в поликлинику и показаться врачу, тем более, что и справку надо было либо закрывать, либо продлевать, Додик сказался больным, пожаловавшись на сильное головокружение и лёгкую тошноту.

-Положим, причина такого недомогания может крыться в том, что ты вчера не обедал. Ослабленному организму вообще показано усиленное питание. А вообще-то, я считаю, что тебе больше не нужен постельный режим, наоборот, пора потихоньку приходить в себя. Захочешь прилечь, это лучше всего делать после обеда, как это принято, к примеру, в лечебных учреждениях. Видишь ли, до конца полугодия осталось чуть больше недели. Тебе обязательно нужно показаться в школе до Нового года, иначе тебе просто не выставят полугодовые отметки.

«Может, кому-то и нужно, только не мне»,- про себя подумал Давид, однако вслух ничего не сказал матери. Он решил во что бы то ни стало симулировать болезнь до конца этого года и согласен был продолжать пить таблетки, сиропы и отвары, только бы не идти в школу, - настолько она была ему ненавистна.

-Тогда я приглашу врача домой в последний раз. Но не думаю, что с таким диагнозом, как ОРВИ, справку дают более чем на десять дней.

Додик снова промолчал, но Мира к бесконечной игре в молчанку уже привыкла. Она вдруг поймала себя на мысли, что давно стала испытывать облегчение, когда оказывалась на работе, где находила отдохновение и покой душе.

Оставшись один, сын Кумпянских занялся поиском ключа, который исчез, пока он болел. Ему и в голову не могло прийти, что отец унёс его, от греха подальше, в мастерскую. На прежнем месте, где он впервые нашёл его вместе с двумя другими, ключей не оказалось. Тогда он стал поочерёдно просматривать все ящички, имевшиеся в кухонном мебельном гарнитуре, затем тщательно обыскал спальню родителей, где наткнулся в прикроватной тумбочке на коробку с лекарствами. Обнаружив там две совершенно одинаковых упаковки со снотворным, которым пользовался отец, давно уже страдавший бессонницей, Додик одну из них решил забрать себе, понадеявшись, что отец не обнаружит пропажи. Лекарство он спрятал в закрывающийся на ключ ящик письменного стола в своей комнате. Ключ бросил в карандашницу, где, он надеялся, никто не станет его искать. Примерно за два часа до того, как родители должны были прийти домой на обед, подросток выпил таблетку снотворного больше для того, чтобы проверить её эффективность, чем для того, чтобы действительно заснуть. Лекарство сработало на все сто процентов.

Когда матери удалось растолкать сына к ужину (обед он опять проспал, только теперь благодаря снадобью), Мира, увидев, какой он вялый и заторможенный, забеспокоилась.

-Фима, представляешь, а я собиралась его завтра в школу отправить.

-Ну, и надо в школу, всё верно. А то привыкнет целыми днями в постели без дела валяться – потом не отучится.

-О чём ты говоришь! Ты посмотри, какой он квёлый.

-А я думаю: потому и квёлый, что лежит, не вставая. Температуры нет, соплей и кашля тоже нет – чего ждать? Если не в школу, то пусть завтра же отправляется в поликлинику, покажется специалисту. Тогда станет всё ясно.

-Что ясно?

-А то и ясно: почему он такой вялый и сонный? Мало ты знаешь среди знакомых и даже среди нашей родни таких, кто смолоду только и делает, что стонет и охает, как тяжелобольной, а потом переживает не только братьев и сестёр, но и своих собственных детей. А те жизнь положили на то, чтобы выходить немощного родственничка. Так вот, я не хочу, чтобы мой сын стал таким.

Пока мать с отцом, отойдя к двери, шёпотом разговаривали между собой, чтобы сын не услышал, он снова рухнул на подушку, отвернулся к стене и провалился в сон. Родители ужинали вдвоём, но ели через силу – откуда взяться аппетиту, когда у обоих голова была забита мыслями о сыне? И вновь говорили только о нём: о его самочувствии – в меньшей мере, всё больше о его будущем и о своём, конечно. В итоге решили, что не станут торопить события, но у участкового врача обязательно проконсультируются. На следующий же день Мира зашла в поликлинику сама, без сына, и рассказала о том, что её тревожит. Внимательно выслушав посетительницу, врач успокоила её, уверив, что и вялость, и сонливость могут быть последствием высокой температуры, с одной стороны. А с другой, - тот факт, что больной в течение длительного времени не был на свежем воздухе, тоже может объяснить появление подобных симптомов.

-Начните с коротких прогулок. Свежий воздух нужен переболевшему ребёнку ничуть не меньше, чем качественная еда и здоровый сон,- перед тем, как проститься, подытожила врач.

-Значит, и в школу уже можно?- решила уточнить мать Додика.

-В школу и гулять, простите, - разные вещи. Я продлила справку. Да и потом, каникулы на носу, лучше пока обойтись без больших нагрузок.

Вроде бы Кумпянские успокоились, однако Ефима Абрамовича мучили сомнения: уж не симулирует ли сын. И подозрения его не были беспочвенными.

В первый же день после визита матери к врачу Додик по её настоятельному требованию после обеда засобирался на прогулку. Оба с отцом тщательно проверили, чтобы сын тепло оделся. И уже на улице, отправляясь к себе на работу, каждый из них счёл своим долгом напутствовать своё чадо, чтобы тот не загуливался и не переусердствовал с прогулкой сразу же после болезни.

-Гуляй сегодня не более пятнадцати – двадцати минут,- напомнил ему напоследок отец.

-И ещё: если почувствуешь, что вспотел, немедленно возвращайся домой,- добавила мать.

Теперь, получив возможность не посещать школу до окончания зимних каникул и, вместе с тем, беспрепятственно гулять, пока родители будут на работе, Давид с приподнятым настроением направился к гаражам, где, казалось, не появлялся целую вечность. Вся дворовая компания была в сборе, словно они специально пришли, чтобы встретиться с давно отсутствовавшим дружком.

-Привет, Додя! – ещё издали закричал Сашка Кучуков, размахивая руками, словно боялся: вдруг тот не заметит их и пройдёт мимо. Впрочем, его так давно здесь не было, что пацаны готовы были поверить слухам, принесённым кем-то со стороны: еврейский мальчик из вполне благополучной семьи, наконец-то решил порвать с дворовой командой – потому и перестал приходить на место их постоянных встреч. С неизменными наушниками в ушах и плейером в нагрудном кармане куртки, Кучуков отделился от группы ребят и решительно двинулся на Давида.

-Как часы работает,- деланно погладил он оттопырившийся карман,- а ведь я его круглые сутки слушаю. Кстати, клёвых рэперов достал, хочешь послушать?- протянул он наушники, вплотную приблизившись к Кумпянскому.

-Нет, спасибо, я как-то рэп не очень.

-А что очень?- смешком спросил Сашок,- наверное, симфонии и всякую прочую муть?

-Не смеши. Я рок люблю,- не найдя ничего более подходящего, ответил Додик, хотя не отдавал предпочтения ни одному из жанров или направлений в современной музыке – она его просто не интересовала.

-И что тебя так долго не было? Никак школа достала? Или родаки напрягают?

-Ни то, ни другое.

Ему совсем не хотелось говорить о своей странной болезни, которая, кроме высокой температуры, никак больше себя не проявила. Конечно, Давид сгорал от нетерпения хоть с кем-нибудь поделиться своей тайной. Но, как ни крути, от природы он был очень неглупым мальчиком и прекрасно понимал: с кем, с кем, а с пацанами из двора откровенничать, тем более о деньгах, было бы глупо. Он ещё не забыл, как пару лет тому назад мальчишки из этой компании клянчили, а порой и отнимали у него карманные деньги, как он научился откупаться, как задобрил плейером Кучукова – такое не забывается. По большому счёту – это школа жизни, школа выживания, и, что было видно невооружённым глазом, в ней он учился намного успешнее, чем в общеобразовательной. Пока мальчишки наперебой рассказывали о том, чем в последнее время занимались, как собираются встречать Новый год, Додик умело изображал, что слушает. На самом деле он ушёл мыслями глубоко в себя. Переводя взгляд с одного мальчишки на другого, он задавал себе вопрос: с кем из них хотел бы подружиться? И тут же отвечал сам себе: ни с кем. За последние несколько дней, постоянно находясь в постели, он провёл немало часов в раздумьях о себе самом, о своих родителях и о жизни вообще. Думал он и о том, как могло произойти, что, дожив до пятнадцати лет, он так и не обзавёлся другом. Вот, наверное, кому можно бы было доверить любую тайну, с кем можно бы было поделиться сокровенным. Однако сколько бы раз он ни возвращался к этой теме, всегда убеждал себя, что в мальчишескую дружбу верить нельзя, впрочем, как и в чью бы то ни было дружбу вообще. Давид был уверен, что дружба всегда корыстна. Если один из друзей перестаёт нуждаться в другом, не видит, чем тот может и дальше быть ему полезен, он - либо сам уходит, либо ссорится, чтобы от него ушли.

-Додя, ну, ты как?- услышал Кумпянский обращённый к нему вопрос, однако не понимая ни сути самого вопроса, ни того, как он должен на него ответить.

-Я как все,- нашёлся он.

-Значит, идёшь вскладчину?

-Куда?

-Деньги на фейерверки и на петарды будешь сдавать?

Вспомнив вдруг, что по сравнению со всеми этими мальчишками он теперь настоящий богач, Давид кивнул, но, тем не менее, спросил:

-А по сколько скидываемся?

-Кто сколько сможет, решили мы, столько и даст. Мы ещё и пивка хотим прикупить, чтобы веселее было. С Димаса, вон, чего взять, если у него мать с отцом пьют беспробудно и даже детские деньги пропивают. Потому и решили: кто сколько сможет, ясно?

-Теперь ясно.

-Мне брательник обещал подкинуть, так что давай, и меня записывай,- вступил в разговор младший из команды пятиклассник Вовка Ширин,- я вчера на пустыре был – видел, как он там с друзьями тренировался.

-Мы никого никуда не записываем,- пояснил Сашка,- кому это надо? Мы же не собираемся ни перед кем потом отчитываться за то, куда деньги потратили. Ну, ты и насмешил, Вовчик, честное слово. Говоришь, тренировался братан? Он, что, на пустыре в хоккей играл? Так на пустыре отродясь льда не было,- криво усмехнулся Сашка, а остальные, словно желая угодить своему предводителю, сначала тихонько засмеялись, а потом громогласно заржали, как табун жеребцов.

-Признайся, Вовка, ты сочиняешь,- поддержал пацанов Додик, однако смеяться над обидчивым мальчишкой, не в пример остальным, не стал – он сам на себе не раз испытал, как это обидно, когда над тобой подтрунивают, или надсмехаются. – На пустыре ни в футбол летом, ни в хоккей зимой играть нельзя – там теперь одни пни да кочки. Помню, какой там был замечательный сад! Ещё маленьким я там с бабушкой гулял.

-Точно. Был там сад,- подтвердили сразу несколько ребят постарше.

-А мы с пацанами там яблоки рвали – и нас никто за это не ругал. Обрывали все до единого яблочка, пока они ещё совсем зелёными были. Нет бы, дуракам, дождаться, когда они созреют,- вспомнил Димка.

-Я тогда ещё в другом районе жил, но про ваш сад знал,- тоже ударился в воспоминания Сашка,- мы тоже парочку раз совершали сюда набеги. Как-то раз нам ваши старшие братья и товарищи так наподдавали, мол, чужакам тут делать нечего и всё такое. А хорошее время было! Кому вообще могло прийти в голову вырубить сад?

В эти минуты мальчишки чем-то напоминали стариков, что сидят за столиком во дворе и стучат, как и десятилетия назад, костяшками домино. Многим, наверное, кажется, что домино уже давно нигде не продают, но старики его всё равно где-то достают, впрочем, скорее всего, они хранят эту реликвию где-нибудь в самом потаённом месте у себя в квартирах вместе с медалями, памятными значками, грамотами и вымпелами, которые чаще всего оказываются на свалке, едва старики умирают. А пока живы, они собираются в тёплое время года во дворе и вспоминают молодость и то время, которое на расстоянии десятилетий кажется им счастливым и, увы, невозвратным. Вот так и мальчишки сейчас вспоминали яблоневый сад, как неотъемлемый кусочек своего детства, который кто-то взял и вырубил. Но только вычеркнуть его из мальчишеской памяти пока никто не смог. Хотя сада не стало всего-то три года тому назад. Пройдёт ещё лет десять, и дворовая команда – эти дети жёсткого меркантильного времени, в котором нет места сантиментам, наверняка, забудут и яблони в цвету, и терпкий вкус недозрелой зелёной антоновки, и даже своих старых бабушек, которые водили любимых внуков в сад побегать босиком по траве под раскидистыми деревьями…

-Не знаю, кому это нужно было, но зачем все деревья в одну ночь вырубили, я знаю. Помню, батя говорил, что там тоже собирались гаражи построить, как и здесь, вот площадку и подготовили. А потом что-то там не получилось: то ли деньги разворовали, то ли ещё какая-то фигня приключилась. Батя тогда ещё злился,- вспомнил Колька.

-Чего это он злился, сад жалко было?

-Вот непонятливый! Он тоже на гараж записывался, а потом даже списки потеряли.

-Это вашу ржавую тачку, что вечно под окном стоит, вы ещё и в гараж хотели поставить? Ну, вы даёте!

-Прикиньте, пацаны,- подключился Сашка, любимым занятием которого было, как он говорил, ставить младшеньких на место. При этом он не гнушался никаких приёмов: мог унизить, оскорбить, обозвать, и делал он это походя, будто кто вменил ему в обязанности заниматься подобного рода воспитанием тех, кто был не только моложе, но и слабее. – Представляете себе картину, пацаны, в новенький гараж, который большие тыщи стоит, копеечную «копейку» на буксире затаскивают?! Ха-ха-ха!!!

-Почему на буксире?- вскипел Колька и, смешно выпятив грудь, словно бойцовский петушок, шагнул к Кучукову.- Да если хочешь знать, наша ласточка не хуже иного мерина бегает. У неё движок – зверь! Батя у меня, между прочим, классный автослесарь, а снаружи он тачку не шаманит специально, чтобы не угнали, понятно?!- с обидой в голосе выкрикнул Колька,- да и потом, мы собираемся иномарку покупать, да будет вам известно. А её без гаража, точно, хранить нельзя.

-Хорош заливать, Колька,- решил остановить не на шутку разошедшегося мальчишку главарь дворовой команды.

-Почему вы мне не верите? Бате предложили подержанного японца, а деньги он давно копил, даже в отпуск не ходил несколько лет,- с каждым последующим словом всё громче продолжал отстаивать свою правоту Колька Щеглов, которому, кстати, удивительно подходила его птичья фамилия. Ножки тоненькие, причём он на них подпрыгивал даже тогда, когда медленно шёл по тротуару; казалось, воробышек попросил у волшебника на часок-другой мальчишечье обличье. И в его маленьком, всегда бледном лице, было тоже немало птичьего. На нём выделялся тонкий, крючковатый нос, напоминавший клюв, а в глазницы были глубоко посажены часто моргающие глазки, похожие на чёрные бусинки.

-Ты что, Димас, залупаешься? Думаешь, если иномарка, то на ней должны обязательно буржуи или бандюки ездить? Хотя буржуи и бандюки – это одно и то же, не очень-то далеко друг от друга ушли. По-твоему, для бедных только трамвай подходит?

-Никак я не думаю,- попытался объяснить своё отношение к этому делу Димка, тем более, что вообще не понимал, зачем это Колька вдруг к нему обратился,- мне лично по барабану, кто на каких тачках ездит! Куда мне надо, я и пешкодралом дойду, пока ноги ходят. К бабке в деревню – на электричке доберусь, а от станции – опять пешком. До деревни от железки уже давно дорога заросла – по тропке старики до платформы добираются. Так что там вообще никаких тачек не нужно. А я всё лето у бабки живу. Зачем я буду о чьих-то машинах думать? И ничего я не залупаюсь. Я тебе хоть слово сказал? Что, больше не с кем сцепиться, так решил со мной попробовать? Так у меня нет никакого желания ни спорить с тобой, ни, тем более, драться.

-Ну, может, и не ты сказал – все вы тут галдели,- продолжил Колька,- только я-то почему о машинах заговорил?

-Ладно, ладно, не заводись, Колян,- решил положить конец никому не нужному спору Кучуков, едва заметив, что семиклашка подвинулся к нему ещё на несколько шагов, и ещё сильнее выпятил грудь,- успокойся, мы тебе верим. Ведь верим?- обратился он ко всем собравшимся.

Мальчишки закивали головами, понимая, что лучше Кольку не заводить – не раз видели, как у того сдавали нервы, и он кидался на обидчиков с кулаками.

-И всё-таки, почему ты о машинах заговорил?- решил вернуть всех к началу разговора Давид.

-Да из-за Вовки всё. Он сказал про какие-то тренировки на пустыре, а я вспомнил, что на пустыре хотели несколько лет тому назад гаражи построить – вот и всё. Вовчик, а и правда - о какой тренировке ты говорил?

-Я ваще не понял, откуда вы взяли, что я о спорте или о хоккее?

Пока пятиклассник Ширин долго и, как всегда, многословно повествовал о том, чем занимался его брат на пустыре, начав с длинной прелюдии, Давид пытался ответить себе на вопрос: что всё-таки связывает его со всеми этими мальчишками? Он сам себе удивлялся: здесь, с ребятами, которых не очень-то жаловали местные жители, он чувствовал себя вполне уютно, хотя они и были, в большинстве своём, грубы и неотесанны. А ещё, они любили ввернуть крепкое словцо во время разговора, да что там – откровенно ругались семиэтажным матом, бравируя и бахвалясь друг перед другом виртуозным владением матерщиной. Иногда, вдруг, как бы невзначай, посмотрев на себя со стороны, Додик начинал ощущать, как растёт в нём чувство превосходства над всеми ними. Он был лучше всех одет, в кармане у него всегда лежал чистый носовой платок, которого у большинства дворовых мальчишек, похоже, даже дома в шкафу не было. А уж про обувь и говорить не приходилось! Сын мастера по пошиву модельной обуви, державшего своё маленькое обувное ателье, он всегда был в добротных, до блеска начищенных туфлях, ботинках или сапогах. Кстати, содержать обувь в чистоте с детства приучил его отец – хоть что-то унаследует сынок от своего родителя! Додик невольно ухмыльнулся, вспомнив, что в тот день, когда нашёл бумажник, оставил обувь грязной, а когда впервые встал после болезни, нашёл её стоящей на своём прежнем месте в прихожей тщательно вымытой и вычищенной. Правда, здесь, находясь среди дворовых мальчишек, иногда из-за своего внешнего вида он начинал испытывать некоторую неловкость. Наверное, поэтому на подступах к гаражам порой отыскивал грязную лужу и шлёпал в ней ногами до тех пор, пока грязь не попадала не только на отполированные до блеска ботинки, но и на брюки. По его мальчишескому разумению, с помощью таких нехитрых манипуляций можно было добиться хотя бы видимого равноправия. А всё из-за того, что иначе он боялся быть отвергнутым мальчишками, среди которых ему почему-то было лучше, чем дома или в школе. Давид не переставал удивляться, почему, находясь среди них, сам он никогда не грубил и даже не дерзил, крайне редко ввязывался в споры, а нередкие драки, случавшиеся и между самими мальчишками, и с чужаками, всегда обходились без его участия. Мало того, он почти никому из них не возражал, хотя далеко не всегда в душе соглашался с пацанами, особенно с Сашкой, чья голова представляла собой кладезь самых бредовых и нелепых идей и замыслов.

-Чо за тренировку, спрашиваете, видел?- услышал Додик, словно сквозь дрёму, писклявый голос Вовчика. – Они решили на Новый год настоящее шоу для своих устроить: будто бы на них нападает террорист, а они его обезвреживают.

-Ну-ка, ну-ка, не тяни кота за хвост, а то, как дошёл до самого интересного, так и умолк.

-Ничего я не умолк. Значит так, они изготовили пояс шахнита и надели его на одного крутого пацана.

-Шахида, наверное?- поправил Давид.

-Да какая, хрен, разница, важно только то, как это всё работает. Так вот: они этот пояс на пустыре испытывали.

-Чего ты гонишь, малой? Они, что, живого человека взрывали?

-В том-то и дело, что нет. Пояс и всякие там прибамбасы – всё, как настоящее, только внутрь вставлены шашки дымовые, петарды и ещё какая-то хрень. Ванька (пацана так зовут) – дружок моего братана. Он, значит, вышел, куртку расстегнул и как заорёт: «Прощайтесь с жизнью, неверные!», потом за что-то там дёрнул – дым пошёл, выстрелы, точно взрывы загремели. Все кругом заорали так, будто всё по правде происходит. Представляете, что будет, когда Ванька выйдет в таком поясе на тёмную улицу и проделает то же самое в толпе! Чо, клёво придумали пацаны поразвлечься в новогоднюю ночь?

-Придурки твои пацаны, скажу я тебе,- буквально ошарашил Кучуков Вовку Ширина, который очень гордился своим братом. Тот весной должен был пойти в армию, а до армии успел закончить не какое-то там ПТУ, а технический колледж, после которого в любой автосервис сразу возьмут, по крайней мере, так говорил отец.

-Ты чо это про моего брата так?! Хочешь сказать, что он дурак? – снова полез в бутылку младший из мальчишек, который, ну, никак не мог обойтись без выяснения отношений – просто натура у него была такая, и от этого, увы, никуда не деться.

-А как прикажешь про него и про его дружков понимать? Ваще удивляюсь, как это ещё менты на пустырь не подоспели! У нас в путяге один парень от одной только петарды пострадал, а тут пояс утыкан петардами и шашками – шутка ли?

-Что же с ним такого серьёзного могло случиться от одной петарды? Может, струсим и совсем покупать ничего не станем? Зачем тогда ваще на Новый год собираться?

-Во-первых,- рассудительно, на правах главного в дворовой компании начал пояснять Сашка, который совсем не хотел, чтобы вспыльчивый Вовчик снова начал нервничать, кричать и потрясать кулаками,- что задумали, то и купим. Во-вторых, мы не собираемся никого петардами и ракетами обвязывать, а будем поджигать их строго по инструкции. И, в-третьих, парень, о котором я сказал, стал калекой на всю жизнь – вот так!

-Подожди,- услышав, что соученик Кучукова серьёзно пострадал, вмиг передумал возражать Вовка,- у него, чо, руку оторвало?

-Руку – куда бы ни шло. С одной рукой человек может вполне нормально жить и даже работать. Он ослеп. Ещё и физиономию здорово подпортил, а такой красавчик был – не поверите.

-Совсем?

-Что совсем?

-Ослеп, спрашиваю, совсем?

-А как, по-твоему, ещё ослепнуть можно, наполовину? Так что ты своему брательнику про этот случай обязательно расскажи, если не хотят еще до армии ранения получить или в тюрьму попасть. Хотя, может, они так откосить хотят? – тогда другое дело.

Эту тему, слава Богу, никто не подхватил, а то бы ещё на час затеялись спорить, кричать и пытаться доказать - каждый свою правоту.

 

* * *

 

Как-то неожиданно все мальчишки успокоились и стали договариваться, кто конкретно пойдёт покупать петарды, кто пиво, кто чипсы и солёные орешки. Пиротехнику решили отстрелять не на пустыре, как планировали раньше, а прямо во дворе между несколькими многоэтажками, а Новый год отмечать в тех гаражах, которые мальчишки успели вполне прилично оборудовать и обставить, пока Додик Кумпянский болел. Сашка захотел показать ему гаражи, но Давид отказался – он и так пробыл на улице больше положенного, как бы родители не догадались, что он симулирует болезнь. И тогда придёт конец его свободе, пусть и временной, но всё-таки свободе, а этого он никак допустить не мог. Правда, он и раньше не очень-то загуливался и почти всегда приходил домой вовремя: сразу же после уроков. Хотя сами уроки частенько полностью прогуливал: мотался бесцельно по городу, предварительно спрятав школьный рюкзак за мусорными баками. Хорошо, что у них во дворе ни бомжи, ни другие любители порыться в отходах никогда не промышляли, а то бы обязательно прибрали к рукам чистенький рюкзачок. Даже просто через двор бездомные старались не ходить – уж очень бдительная здесь раньше работала дворничиха, которая следила не только за чистотой, но и за порядком на вверенной ей территории. В тот год Давид обучался во вторую смену и особенно домой не торопился, тем более, что по четвергам у них всегда проводилось какое-нибудь мероприятие: классный час, встреча с интересными людьми или что-нибудь вроде беседы на эстетическую тему. Дворничиха Райся, удивительно шустрая остроглазая татарка неопределённого возраста, нашла как-то за баками с мусором рюкзак и по дневнику установила, кому тот принадлежал. Долго не раздумывая, она отнесла находку Кумпянским совсем не потому, что хотела получить за это благодарность – она просто любила порядок, а школьный рюкзак за мусорными баками – это непорядок, как считала она. Весь вечер тогда родители пропесочивали сына. Додик же, вместо того, чтобы внять отцу с матерью и пересмотреть своё отношение к учению и к школе, весь, без остатка, растратился совсем на другое. Он стал вынашивать план мести. Он задумал так отомстить противной тётке, которая посмела вмешаться в его частную жизнь, чтобы у неё на всю жизнь отпала охота чужие рюкзаки по домам разносить, прежде чем подумать о возможных последствиях. Подговорив своих дружков, на следующую же ночь они вытащили из мусорных баков весь мусор до последней пластиковой бутылки и разбросали его по всему двору. Утром, спрятавшись за углом дома, мальчишки наблюдали, как трудолюбивая маленькая женщина убирает с вечера тщательно выметенный двор, и ругается на чужом языке, в котором, если они и поняли что-то, так это всего два слова: «Аллах» и «шайтан», которые она употребляла чаще других. Всякий раз, произнося их, она со злостью бросала метлу на землю, и вскидывала вверх свои короткие сухонькие руки. Затем она прикрывала ладонями лицо, успокоившись на короткое время, и что-то тихонько по-своему шептала, часто-часто шевеля губами, поднимала метлу и продолжала работу, предварительно засучив рукава, успевшие опуститься после всех этих резких движений руками. Впрочем, руки у неё были оголены до локтя в любое время года, так как работала она исключительно с засученными рукавами. Причём, было совершенно неважно, что на ней надето: побитая молью и выцветшая от времени шерстяная кофта, вся в заплатках, или видавшая виды телогрейка. Та перешла ей по наследству от отца, работавшего здесь же дворником не меньше тридцати лет, пока не умер от непонятной болезни у себя в комнате на цокольном этаже, выделенной ему в качестве постоянного жилья местным домоуправлением. На похоронах Абдульбяра абы была чуть ли не вся его многочисленная родня, большинство из которой проживало в Нижегородской области. Все уехали, а младшая дочь дворника, Райся, осталась. Домоуправ принял её на работу сразу же, долго не раздумывая, решив, что та сможет заменить отца – и не ошиблась. Девушка оказалась не только скромной, но и трудолюбивой. Комнату отца автоматически передали ей. И хотя в управлении жилищно-коммунального хозяйства негативно относились к тому, что домоуправ опять приняла на работу иногороднюю, тогда, как своих безработных тьма тьмущая, татарочку удалось отстоять.

-Из местных в дворники кто идёт?- аргументировала домоуправ,- мужики предпенсионного возраста, которых выгнали с предыдущей работы за пьянки и прогулы? Опустившиеся женщины, с которыми хлопот не оберёшься? Таких работничков нанимать? А кто за них двор в чистоте содержать будет? Девчонка эта приезжая, кстати, недельку всего поработала, а двор снова блестит, как и при её отце. Так что я считаю, что поступила правильно, приняв её на работу, хоть это кому-то и не очень нравится,- завершила она.

После этого сменилось трое домоуправов, но вопроса о том, чтобы заменить Райсю кем-нибудь другим даже не вставало. Более того, добились разрешения на то, чтобы её постоянно прописать на жилплощади, где столько лет прожил её отец.

Пока дворничиха не убрала всё до последней бумажки, она не переставала громко браниться на понятном лишь ей одной языке. А в это время мальчишки, ничуть не менее громко, а ещё и заливисто, картинно держась за животы, хохотали, топали и хлопали в ладоши в такт каждому произнесённому ею ругательству, уже не прячась, а, наоборот, выйдя из-за угла дома, словно специально, чтобы их было не только слышно, но и видно.

Зло сверкнув на негодяев своими тёмно-карими глазами, дворничиха взяла метлу наизготовку так, словно это было копьё воина времён татаро-монгольских набегов, и метнула её с такой неженской силой, что та, ударившись о железную дверь крайнего подъезда, отскочила в сторону, угодив Додику черенком по плечу.

Мальчишки кинулись к гаражам, а когда поняли, что их не преследуют, остановились, и Витька Соколов (тогда он был главарём), резко обернувшись, на правах старшего, широко расставив ноги и сложив руки на груди, качая головой, громко произнёс:

-Ну, ты даёшь, татарка!

Затем вся компания чинно отправилась прочь из двора.

А Райся, перейдя на русский, пригрозила им вслед:

-Вот я до вас доберусь! Я все ваши рожи запомнила!

-А ты доберись, попробуй!- не поворачиваясь, явно обидевшись на то, что его лицо назвали рожей, прокричал Давид.

Он был зачинщиком этой грязной выходки, которую сами пацаны почему-то назвали акцией. Им нравились подобного рода дикие забавы, когда удавалось над кем-либо подтрунить или откровенно поиздеваться. Было в этом что-то садистское, хотя никто из мальчишек дворовой команды не был замечен в жестоком обращении с кошками или бродячими собаками. Казалось, всё самое низменное и жестокое, что только может зародиться в душе обиженного судьбой ребёнка, они ядовитыми стрелами направляли чаще в сторону взрослых, будто те были повинны во всех их ребячьих бедах и несчастьях. Наверное, у Давида Кумпянского были иные представления и иные желания. Но ему очень не хотелось, чтобы дружки узнали, что он затеял этакую пакость не забавы ради, а чтобы отомстить дворничихе за то, что та нашла, а главное, отнесла его рюкзак родителям.

«Пусть считают, что и я на многое способен. Может, и ещё что-нибудь крутое выдумаю, чтобы эту тупую татарку проучить. Только бы пацаны не спросили, зачем мне это нужно,- думал Додик,- только бы не узнали, чем передо мной провинилась эта татарка».

Хоть подросток себе в том и не признавался, но, затевая очередную пакость, он, конечно же, надеялся завоевать среди мальчишек из дворовой команды авторитет, который бы был ничуть не меньше, к примеру, чем у того же Сашки Кучукова, который был тогда правой рукой Соколова. Правда, зачем ему это было нужно, он не знал. В течение года после случившегося Давид ещё не раз подбивал мальчишек из дворовой команды на участие в разных акциях, направленных против дворничихи Райси, к которой он воспылал ещё большей ненавистью, чем прежде, когда услышал обрывок её разговора с участковым милиционером:

-Подожди, начальник! С этими, что нехорошо смеялись, когда я мусор во дворе подметала после ночного безобразия, был ещё этот еврейский мальчик – сын сапожника.

-А Вы, случайно, ничего не путаете, Рая?- удивился старший лейтенант,- чтобы мальчик из еврейской семьи и подобными безобразиями занимался? Нет, в это трудно поверить.

-Верь, не верь, а был он там! Я правду говорю. Он и раньше нехорошее делал.

-Что значит: нехорошее?

-Зачем-то свою школьную сумку за мусорный ящик прятал и потом в школу не ходил.

-Давно это было?

-Не так, чтобы давно, только сумку я тогда родителям отнесла.

Почему-то у участкового не возникло подозрений, что разбросанный по двору мусор – это месть мальчишки за рюкзак.

Давид даже на какое-то время присмирел и уроков совсем не пропускал, ждал визита милиционера к ним домой. А тот пришёл только через неделю, с целью, как он сам объяснил Кумпянским, провести профилактическую беседу с подростком в присутствии родителей.

За «этого еврейского мальчика» и за жалобу участковому дворничиха ещё не раз была наказана. Только разбирался со своей обидчицей Додик не сам: он делал это руками дворовых хулиганов, заранее распределив между ними обязанности. В такие минуты Давид Кумпянский чувствовал себя главным среди пацанов, беспрекословно ему подчинявшихся. Он упивался своей властью над маленькими негодниками, с которыми после всех этих событий ещё больше сдружился. Как-то раз ночью в лютый мороз они облили ступеньки, ведшие в жилище дворничихи Райси, и те к утру покрылись толстой коркой льда, на котором бедная женщина поскользнулась и вывихнула ногу. Но, даже прихрамывая, она не ушла на больничный, а продолжала убирать во дворе снег, колоть лёд и посыпать песком с солью тротуар и ступеньки у подъездов. А ещё пацаны несколько раз поджигали ящики с мусором, так, что жильцы однажды вынуждены были вызвать пожарных, побоявшись, что огонь перекинется на крыши гаражей, крытых шифером или рубероидом – тогда жди беды, потому что в каждом гараже всегда найдутся и бензин, и ацетон, и много других легковоспламеняющихся жидкостей и предметов. Поджигателям тогда просто повезло: не оказалось свидетелей, а то бы пришлось и без того нищим и обездоленным родителям мальчишек раскошелиться на штраф за деяния своих деток. А детки эти всё не унимались: однажды Давид купил баллончики с краской, точно такой же, какой раскрашивают по ночам фасады домов граффити. Краска была чёрной. Ею и загрунтовали два окна жилища дворничихи, которые были почти вровень с тротуаром, а потому пропускавшим внутрь и без того мало света. Теперь у неё в квартире вообще стало темно, как в крупногабаритной могиле. Долго ей пришлось отскребать и отмывать потом качественную немецкую краску. Райся не просто догадывалась, она знала наверняка, чьих это рук дело, но, как говорится: не пойман – не вор, поэтому жаловаться на мальчишек не пошла ни в милицию, ни к их родителям. А уж сколько они ей переломали инвентаря, пробравшись в подсобное помещение под лестничной клеткой в подъезде, где жил с матерью Сашка Кучуков,- этого просто не перечесть! Не выдержала женщина издевательств мальчишек и уговорила домоуправа перевести её работать на другой участок, за целых два квартала от многоэтажек, подальше от этой дворовой команды маленьких извергов, в которых, казалось, не было ничего человеческого. Не прошло и месяца с той поры, как ушла Райся, а двор успел превратиться в настоящую помойку. Особенно это стало заметно, когда выпал обильный снег, завалив сугробами и ступеньки у подъездов, так что двери с трудом открывались, и детскую площадку, на которую перестали выходить бабушки со своими внуками. Мало того, что снег теперь никто не убирал (не было охотников устраиваться на такую работу в зимнее время), каждая брошенная на снег бумажка: фантик или пачка из-под сигарет – сразу же бросались в глаза. Особенно худо пришлось старикам, для которых даже поход в булочную, ближайшая из которых была в квартале ходьбы, становился большой проблемой – попробуй-ка пройди такое расстояние по скользкому спрессованному снегу или по льду, когда и по чистому асфальту многим из них ходить невмоготу! У жителей микрорайона нередко случались травмы, пока они добирались по обледенелым дорожкам до остановки городского транспорта. Не миновала сия участь и Вовки Ширина – одного из самых активных борцов с дворничихой Райсёй. Пошёл как-то мусор выбрасывать, а до контейнеров так и не дошёл – на выходе из подъезда поскользнулся и сломал ногу, причём перелом оказался открытым. Он до конца зимы просидел дома с загипсованной ногой, так и не сделав правильного вывода о том, что и травма, и невозможность выйти погулять – это результат тех безобразий, в которых и он принимал самое непосредственное участие. Как говорится в таких случаях: «Бог наказал!»

Додик же впервые ощутил на себе последствия войны, затеянной им некогда с местной дворничихой, только сейчас, по прошествии нескольких лет. К этому времени на смену Райсе приходило двое мужиков, в конечном итоге не устроивших ни домоуправа, ни жильцов многоэтажек. Приходили на эту должность и три женщины неопределённого возраста, которые каждый свой рабочий день заканчивали попойкой за гаражами с такими же асоциальными типами, как они сами, только мужского рода. Райся, в бытность свою дворником, наводила чистоту и порядок не только непосредственно во дворах, но и на пустырях за домами. Ей удалось отучить местных жителей выбрасывать туда всякий мусор, сломанную мебель и прочие, отжившие своё, предметы, превратив все пустующие от строений территории в дополнительную зону отдыха. Сюда любили ходить на прогулку молодые мамочки с маленькими детьми. По утрам здесь появлялись сторонники здорового образа жизни, делавшие пробежки или занимавшиеся на перекладине, которую сами врыли в землю. Прошло всего лишь пару лет, и все пустующие вокруг домов земли снова превратились в коллективную свалку. Будто и не было здесь никогда ни зелёных лужаек, ни аккуратных клумб с цветами, высаженными во время субботников, которые организовывала по собственной инициативе дворничиха Райся, обеспечивая желающих садовым инвентарём, который сама брала напрокат в соседнем гаражном кооперативе.

Поскольку Додик загулялся, успеть прийти домой до того, как вернутся с работы родители, он мог только в двух случаях: если, огибая пустырь, понесётся бегом, или отважится пойти по сугробам напрямик. Он избрал второе, так как бегать вообще был не большой мастак. Не преодолев и четверти пути, то и дело проваливаясь в густой снег, валивший до этого три дня, практически без перерыва, он начерпал в сапоги с широким голенищем столько снега, что тот, растаяв внутри, начал хлюпать, а подошвы и щиколотки, в насквозь промокших носках, – медленно замерзать. Подросток принял волевое решение: вернуться и пойти в обход. Но даже попытки ступать, строго попадая в углубления, только что оставленные им в снегу, мало чем облегчали путь. Когда он, наконец, выбрался на тропинку, пришлось бежать. Вот уж когда ему надо было вспомнить о Райсе добрым словом: при ней все дорожки в округе были либо посыпаны песком с солью, либо так основательно очищены ото льда и от снега, что поскользнуться на них было даже теоретически почти невозможно. Зато сейчас Додик двигался, как по катку, бесконечно спотыкаясь и падая, при этом больно, до ссадин и кровоподтёков раня озябшие ноги. Но он снова и снова вставал и бежал, терпя боль – иначе было нельзя: он должен был появиться дома до родителей. И это ему удалось, несмотря на то, что и стоило ему нескольких ушибов, учащённого сердцебиения, одышки и насквозь промокших ног, что не сулило ничего хорошего после перенесённой простуды. Давид опередил отца всего на несколько минут. Ефим Абрамович сразу же заметил, что сапоги сына были совершенно мокрыми. Да и как этого было не заметить, если растаявший в тепле снег струйкой стекал от сапог к порогу и медленно исчезал в щели.

-Додик, разве можно было столько гулять, если ты считаешь себя больным? – спросил отец, прямо от порога заглянув в комнату сына, к этому времени успевшего лечь под одеяло.

-А я совсем недолго гулял,- неожиданно даже для себя начал оправдываться Давид,- я только вышел на крыльцо вместе с вами, но гулять пошёл не сразу, а намного позже.

-Это как же так?

-Ну, я вернулся. Понял, что холодно и вернулся, чтобы ещё один свитер надеть,- на ходу соврал подросток, надеясь провести отца.

-Не ври! Я специально приходил из ателье – тебя не было дома.

На сей раз Додик промолчал. Врать и что-то придумывать больше не хотелось, а оправдываться перед отцом – тем более. Он уже пожалел, что вообще начал это делать. А едва представив, как чуть позже родители в два голоса начнут его пилить, Давид не нашёл ничего лучшего, как срочно выпить таблетку снотворного, пока отец не разделся и не зашёл в детскую. То ли Ефим Абрамович без жены не захотел дальше разговаривать с неслухом, то ли таблетка подействовала быстрее обычного, только уже через несколько минут сыночек спал, как убитый, а проснулся лишь утром, да и то после того, как все ушли на работу. Почувствовав тяжесть в голове и лёгкую тошноту, Додик решил было вообще не подниматься с дивана. Наверное, он так бы и сделал, если бы не урчавший живот, напомнивший ему, что он голоден.

 

* * *

На кухонном столе рядом с завтраком, накрытым льняной салфеткой, ждала записка от матери: «Отец просил до его возвращения никуда не уходить». В тексте не было ни обращения, ни одного, сколько-нибудь живого человеческого слова. Подростку всё стало ясно: придёт и начнёт воспитывать! Завтракать тут же расхотелось. Глотнув прямо из чайника кипячёной воды, он вернулся в свою комнату и, как зверь по клетке, стал метаться, что-то бессвязно шепча, затем, словно в бреду, начал повторять: «Надоело! Всё надоело! Достали! Школу ненавижу! Всё опротивело! Жить не хочется! Ну, почему я должен делать то, что хотят они все?! Почему никто не спросит, чего хочу я?!..»

Давид остановился перед небольшим круглым зеркалом, которое висело на стене, и неожиданно замолчал. Невероятно возбуждённый, казалось, он не узнал в нём своего отражения. Будто чужаку, вторгшемуся непрошенным гостем к нему в комнату, во всю мощь своего звонкого мальчишеского голоса он прокричал, глядя на отражение: «Что смотришь? Может, ты знаешь, чего я хочу?»

А в ответ услышал: «А сам-то ты знаешь, чего хочешь?»

Додик пошатнулся, попятился назад и тут же наткнулся на стоявшего сзади отца.

-И всё-таки интересно: сам-то ты знаешь, чего хочешь?- ещё раз повторил Ефим Абрамович свой вопрос, начав громко, а закончив вполголоса, заметив испуг в глазах сына.

Впрочем, было чего испугаться: ещё минуту назад Давиду казалось, что ему слышится голос из-за зазеркалья, а оказалось, что это отец стоит себе преспокойненько и наблюдает за сыном, точнее, подглядывает за ним.

-Достали!!!- выкрикнул подросток, топнув босой ногой по полу с такой силой, что едва не потерял равновесие, - верните мне мой ключ, и без стука сюда не заходите!- Он выпалил всё это скороговоркой, глотая гласные и грассируя согласные. Голос его нервно дрожал, однако на лице не дрогнул ни один мускул даже тогда, когда отец побледнел, левой рукой схватился за сердце, а правой - за косяк, чтобы только не рухнуть на пол на глазах у сына. Ефиму Абрамовичу казалось, что кололо и ныло у него не только в груди – боль отозвалась в каждой клеточке его субтильного, до времени состарившегося тела. И даже тогда, когда ему немного полегчало, ноги не слушались, и первый шаг, сделанный им, чтобы преодолеть порожек и постараться самостоятельно покинуть комнату сына, дался ему не без труда.

-Ты ещё за голову схватись, чтобы картина достовернее была! Чуть что не по-вашему, у вас с матерью вмиг или сердце ныть начинает, или голова – раскалываться. Хоть бы что-то новенькое придумали. Фантазии даже на это не хватает?!

Реакцию Кумпянского старшего, а вернее, его изношенного и измученного организма на слова сыночка объяснить было просто невозможно. Боль вдруг отступила так же быстро, как и пришла, а потом и тревога сменилась убийственным спокойствием, даже ноги перестали быть ватными.

-Да, что ни говори, - всё без толку. Теперь я это понял окончательно, - произнёс он, спешно удаляясь и прикрывая за собой дверь,- теперь я это понял.

-Что ты вообще можешь понять?!- бросил Давид вслед отцу, но тот его уже не слышал, а может, уже и не слушал.

Ефим решил встретить Миру с работы и рассказать ей о том, что ему только что пришлось пережить до того, как она придёт домой, почему-то уверенный, что она долго разбираться не станет, а накричит на Давида. Ну, а тот нахамит ей точно так же, как нахамил ему, а она может такого просто не выдержать. У неё и без этого постоянно скакало артериальное давление.

Чтобы хоть как-то подсластить пилюлю, которую он сам собирался дать своей жене, по пути он заглянул в цветочный магазин и купил скоромный букетик – на дорогой у него просто не хватило бы карманных денег. Пожалуй, это было лучшее из всего того, что он мог в этот вечер придумать, чтобы заранее успокоить супругу. Увидев Ефима напротив музея, она сначала испугалась: уж не случилось ли чего, однако тут же успокоилась, когда получила цветы.

-Фима, дорогой, или я забыла про какой-нибудь важный семейный праздник? Так, познакомились мы с тобой не в декабре, значит, сегодняшний день не может быть годовщиной нашего знакомства. Заявление в ЗАГС относили не зимой, свадьба у нас игралась тоже не в декабре. Сын тоже родился в другом месяце… Фима, признавайся, что у нас сегодня за праздник?

-Просто я очень давно не дарил тебе цветов, родная моя,- заулыбался Ефим,- а потом скоро же Новый год. Вот я тебя заранее с ним и решил поздравить. Надеюсь, ты не против?

-Разве можно быть против такого чуда?- заулыбалась Мира, понюхав цветы и беря мужа под руку.

Как они это проделывали уже не раз, супруги сделали большой крюк и медленным шагом пошли домой пешком. Странно, но к вечеру, против предупреждений телевизионной дивы, вместо трескучего мороза вдруг пахнуло теплом, и пошёл снег. На самом деле это было затишье перед трескучими морозами и ураганным северным ветром, которые примчат через пару дней и принесут с собой много бед. Может, отчасти хорошая погода этого вечера помогла женщине перенести известие мужа о его неприятном разговоре с Давидом без лишних треволнений.

-Знаешь, Мира, не надо нам с тобой обманываться: все наши усилия – это лишь жалкие потуги, которые ничего не изменят. По крайней мере, мы его переделать не сможем, зато своё собственное здоровье утратим. А больные мы тем более будем ему не нужны и бесполезны.

-Я и раньше об этом задумывалась, только вслух произносить не решалась. Такие выводы означают, что мы признаём своё бессилие и неспособность сладить с единственным сыном. Позор-то какой!

-Позор – не позор, а признаться в этом намного честнее, чем скрывать правду.

-От кого скрывать, Фима? Ты же не собираешься всем подряд рассказывать, что мы не смогли дать ему ни образования, ни семейного воспитания?

-Разве я о ком-то говорю? Себе нужно правду сказать, какой бы горькой она ни была.

-Выходит, мы отказываемся от него, вернее, отказываемся ему помогать?

-Я так думаю: сумеет своими мозгами дойти до того, что нужно меняться, чтобы стать нормальным человеком, сам выкарабкается.

-А не сумеет?..

-Нашей вины в том не будет.

-Фима, Фима, что-то тут не так, не так. И потом: как же школа? Если мы перестанем его контролировать, он и девятого класс не окончит. Как я Лёне в глаза стану смотреть? Я ведь, когда уговаривала его принять Додика к себе в школу, обещала, что буду во всём помогать и сыну, и педагогам. А что о нас вся остальная родня будет думать?

-Пусть думают, что хотят. Но в школе ноги моей больше не будет. Я, седой еврей, как нашкодивший мальчишка, должен всякий раз стоять перед его учителями с опущенной головой и слушать про то, какого сына воспитал! Может, мне перед ними признаться, что мой сын ни меня, ни мать свою в грош не ставит?! И ты, Мира, прошу тебя, больше в школу – ни ногой! Пусть отчисляют. Пусть идёт работать!

-Ты послушай себя со стороны, Фима. Что ты такое говоришь? Какая работа? Ему же всего пятнадцать лет. Кто ребёнка на работу возьмёт? Нет, мы с тобой такого допустить не должны, поверь мне.

Кумпянские подошли к столбу, на котором висел яркий неоновый фонарь. Ефим взглянул на жену и заметил, как сильно изменилось выражение её лица. Ещё несколько минут тому назад, когда она принимала цветы, лицо её светилось, глаза горели, а на губах играла такая милая, нежная улыбка, какой она давно не одаривала своего мужа. Может, в иной ситуации супруг бы отказался от своей позиции и согласился бы с женой продолжить нянчиться с сынком, но на этот раз он пошёл встречать Миру с выверенным решением.

-Нет, он совсем не маленький. И не надо перед ним лебезить: Додик, покушай, Додик, оденься теплее…

-Так что же, не кормить ребёнка, особенно сейчас, когда он ослаб после болезни и нуждается в усиленном питании?

-Что значит – не кормить? Видишь, ты опять о нём, как о младенце, говоришь и, наверное, этого даже не замечаешь.

Пусть ест, когда все в доме едят: садится вместе с нами за стол в положенное время – и ест. По закону мы должны его до совершеннолетия содержать – будем содержать, а как восемнадцать исполнится, милости просим, - на вольные хлеба! Не хватило ума образование получить, пусть хоть в дворники идёт. Думаешь, не догадываюсь, что это он со свету нашу дворничиху сжил?! Вот пусть и попробует, как это за другими мусор подбирать и двор мести!- Ефим изменился в голосе. Говорил жёстко, чётко артикулируя звуки, интонируя каждую отдельную фразу, хотя обычно в повседневной речи картавил так сильно, что отдельные слова понимали из всех его близких людей только жена и сын.

По настроению мужа Мира поняла, что далее продолжать ему возражать бессмысленно, по крайней мере, сейчас, после его недавнего разговора с Давидом.

«Поостынет через денёк-другой,- решила для себя Кумпянская,- тогда видно будет, что делать, чтобы не спускать всё на тормозах, и как уговорить мужа смягчиться к Додику».

Больше до самого дома она не проронила и слова. Ефим тоже молчал, и лишь на подходе к крыльцу остановился, чтобы поделиться с женой своими сомнениями:

-Кстати, о его болезни: сдаётся мне, что парень наш симулирует. Был бы больным, действительно чувствовал себя ослабленным, разве бы шлялся столько часов подряд в первый же день после того, как встал с постели? И погода в полдень была не ахти: вспомни, какой подул колючий ветер, когда мы после обеда пошли на работу. Вижу, что хочешь возразить, мол, заблуждаюсь и навожу напраслину на сыночка, так и нет, дорогая. Знаю, что говорю. И сапоги промокли – он в них снега черпанул, и пуховик весь внутри мокрый, видно вспотел, когда домой торопился, чтобы раньше меня успеть. Да и по вчерашнему его поведению, когда ещё на улицу не ходил, мне многое стало ясно, по крайней мере, он притворяется больным, и делает это весьма искусно. Думаю, он через пустырь к своим дворовым дружкам в гаражи ходил. У него ведь других-то друзей нет. Кто ещё с таким балбесом дружить захочет? Да и потом, если кто из родителей узнает, что их чадо с нашим ребёночком водится, всё сделает, чтобы их дружбу в зародыше придушить. Думаешь, не знают, чего наше дитятко стоит? А эти дворовые до добра его, точно, не доведут, жаль только, что этого в башку его непутёвую никто вбить не в состоянии.

А Давид тем временем, едва отец ушёл из дома, взялся пересчитывать свои денежки. Вытащив из пачки две купюры по одной тысяче рублей, он поторопился спрятать их во внутренний карман пуховика, который принёс из прихожей в комнату в надежде, что родители больше к нему не зайдут, по крайней мере, без спроса.

«Этого должно хватить на пиво для пацанов и на петарды», - решил он.

До Нового года оставалось совсем мало времени. Додик не ждал от грядущего праздника ничего сверхъестественного – грела лишь одна мысль: он впервые в жизни выступит в роли мецената. Придумывая, как бы покрасивее себя назвать, он провернул в голове множество знакомых и не очень знакомых ему слов, вроде: даритель, спонсор, покровитель, но выбор свой сделал на слове «меценат». Оно показалось ему более благозвучным, менее понятным, а потому – самым подходящим. Парень существовал вне реалий современной ему жизни, спрятавшись в коконе собственного «я», потому и не понимал, насколько ничтожным будет его вклад в общую копилку дворовой команды, сколько и чего на самом деле можно купить на отложенную им в карман сумму. Он всё ещё продолжал считать себя богачом, только почему-то радовался этому с каждой минутой всё меньше и меньше. Во-первых, сколько он ни думал, придумать так и не смог, на что потратить деньги и нужно ли их тратить вообще. Во-вторых, как любому подростку, впрочем, как и большинству взрослых граждан, вне зависимости от того, к какому слою общества они относятся, всегда не терпится хоть с кем-то поделиться тайной или секретом, который известен только ему одному. Додик тоже исподволь горел нетерпением похвастаться своим богатством. Бедный мальчик, он был убеждён, что сокровенным делятся только с очень близкими людьми – реже с роднёй, чаще с друзьями, а таковых у него не было. Родителей он к этому разряду, ну, никак не причислял. Да и вообще круг его общения был весьма и весьма ограничен: группа дворовых парней - проблемных юнцов из неблагополучных семей, которым бы он никогда не открылся по многим причинам. Подростку и в голову не могло прийти, что тайнами и секретами, наоборот, чаще делятся с посторонними. Например, с попутчиком в поезде или с кем-то, кто случайно подсел к тебе за столик в кафе, наконец, с командированным, которого подселили к тебе в гостиничный номер, пока ты знакомился с достопримечательностями города, в который попал впервые. Будучи ещё совсем незрелым человеком, не успевшим приобрести никакого жизненного опыта, он не мог для себя окончательно решить, что есть деньги: добро или всё-таки зло. Не успел он изучить и чужой опыт, который можно бы было почерпнуть из книг. Может, тогда мальчик смог бы быстрее понять, что не в деньгах счастье и уверовал бы в силу таких человеческих ценностей, которые никак не связаны с богатством и, конкретно, с его материальным воплощением. Впрочем, быть вполне искренними, утверждая подобное, могут лишь те, кто однажды прошёл через богатство: кто вдруг став обладателем крупного капитала, понял, что деньги приходят человеку либо как испытание на прочность, либо в наказание. Но, нужно честно признаться: сколько людей - столько вариантов отношения их к этим шуршащим бумажкам. Кому-то и десять тысяч способны подарить минуту радости, а кто-то и от недельной прибыли в сто тысяч долларов счастливее не становится – такова, увы, природа людей, а может, природа денег, как знать? Кроме всего прочего, понимание счастья во многом зависит от менталитета. Народная мудрость в этой связи выпестовала нечто, вроде постулата: «Во все времена и эпохи в России-матушке единицы из миллионов могли нажить богатство, чтобы им за это ничего не было. И если тех, кто нажил богатство, Господь порой всё-таки миловал, то на наследниках обязательно отыгрывалась судьба. Так что в России лучше быть бедным, а ещё лучше – нищим».

Однако так далеко в своих рассуждениях о том, как могут деньги изменить его собственную судьбу, Давид не доходил. Он просто мучился от незнания того, как правильно поступить, отчего всё больше раздражался, а временами впадал в депрессию. Но почему-то сильнее всего его нервировали собственные родители, являвшиеся в его представлениях душителями любых свобод, которые могли бы ему открыться с появлением неожиданно появившегося у него капитальца. Он не хотел их ни видеть, ни слышать, ни, тем более, изображать, что во всём с ними согласен. Догадавшись, что отец пошёл встречать мать с работы, и что они должны вот-вот вернуться, подросток, не пожелавший выслушивать нотации теперь уже обоих родителей, опять не нашёл ничего лучшего, кроме как выпить снотворного. Только на этот раз он принял сразу две таблетки, чтобы не вышло осечки и чтобы успеть заснуть до прихода отца с матерью.

Пока Ефим раздевался в прихожей, Мира не удержалась и тайком от мужа заглянула-таки в детскую.

-Фима, вот видишь, опять спит, а ты говоришь, что он притворяется. Может, все наши проблемы в его болезни: и нежелание учиться, и несносное поведение, и эта грубость? А что, если он уже давно болен, просто мы этого не заметили? И вот только сейчас эта болезнь проявилась так остро. Связано всё это с его больными нервами. Я читала, что и при нервных расстройствах порой поднимается высокая температура, появляются головокружение и сонливость. Да и докторица нам про это говорила, помнишь? Что, если это так и есть? Значит, мы с тобой изверги, а не родители. Его лечить надо, а не требовать от него невозможного.

-Вот-вот, давай объявим сыночка психом, и таким образом сразу решим все свои проблемы! Ты этого хочешь, Мира?! Я думал, что мы с тобой договорились: оставить всё, как есть – пусть попробует выкарабкаться сам. Кроме того, не уверен, что он спит. Услышал, что мы дверь входную открываем, или увидел, как на крыльцо поднимаемся, и сразу же – нырнул с постель. И, знаешь, нечего его жалеть! Кто нас с тобой пожалеет – вон, уже сейчас настойку валерианы как компот пьём.

 

* * *

 

Впервые за годы совместной жизни в канун Нового года Кумпянские не стали наряжать ёлку. Правда, ужин был приготовлен всё-таки праздничный, несмотря на то, что новогоднего настроения в доме не чувствовалось. Мира всегда хозяйничала на кухне одна, может поэтому, не советуясь с мужем, приготовила любимое горячее блюдо сына – мясные мини-рулеты, начинённые жареными грибами, как дополнение к основному украшению новогоднего стола – гусю, фаршированному антоновскими яблоками. И хотя гостей не ждали, стол решили накрыть не на кухне, как обычно, а в большой комнате, где когда-то в присутствии многочисленной родни праздновали появление на свет долгожданного первенца. Приготовления к ужину проходили молча: глава семейства раздвигал стол, чтобы хватило места на несколько салатников с разными салатами, на перечницу, солонку, поставок с горчицей и на прочие дополнения, которые отличают праздничный стол от будничного. Каждый занимался своим делом. Сына было решено позвать к столу тогда, когда всё будет готово. В последние два дня он не ходил на прогулку, сославшись на то, что на улице сильно похолодало. За весь вечер муж с женой встретились на кухне лишь единожды - когда Ефим пришёл за посудой. Как раз тогда они и услышали, как громко хлопнула входная дверь. Готовый к любой выходке сына, Ефим Абрамович, тем не менее, вздрогнул и уронил тарелки – они разбились на мелкие кусочки, разлетевшись по всей кухне.

-Не надо, не наклоняйся, Фима, я веником подмету пол, а ты лучше сядь, посиди. Хочешь, я минералки налью?

-Спасибо, родная, я, пожалуй, пойду прилягу на полчасика,- сдерживая дрожь в голосе, произнёс Ефим и, по-стариковски шаркая ногами, направился в спальню. Мира провожала его глазами, успевшими наполниться слезами.

-Господи, что же будет? – еле слышно прошептала женщина, буквально рухнув на стул. Она избежала падения лишь благодаря тому, что успела крепко ухватиться рукой за столешницу. В это время стол наклонился, и салаты полетели вниз, пачкая пол, стены, дверцу холодильника и кухонную мебель. Однако сил немедленно заняться уборкой у хозяйки не было. Ей было впору последовать за мужем, но она осталась на кухне, надеясь, что вот-вот у неё выровняется дыхание, перестанет учащённо биться сердце. И тогда, будто ничего не произошло, она поднимется, всё уберёт, снова нарежет овощей и сыра на салат, после чего накроет стол на двоих, а затем, надев праздничное платье, отправится в спальню за мужем.

А в это самое время Кумпянский младший, памятуя о том, как накануне тщетно пытался пройти через пустырь, бодрым шагом направлялся в обход в сторону гаражей. Давид подошёл позже всех. Практически каждый день, чтобы не общаться с родителями, он продолжал глотать снотворное. Вот и этим вечером он чуть было не проспал встречу с друзьями, хотя и завёл будильник в мобильном телефоне. Против его ожиданий, к двум тысячам, которые он протянул Кучукову, пацаны отнеслись совсем не как к щедрому подаянию с барского плеча. И вообще, вместо того, чтобы кого-то послать с этими деньгами в круглосуточный киоск, Сашка зачем-то скомкал их, словно это были ничего не значащие бумажки, и засунул их в карман. Но даже не это насторожило Додика. Больше всего ему не понравилась ироническая усмешка, появившаяся на губах вожака. Обычно она сопровождалась какой-нибудь колкостью или ругательством в адрес того, с кем он в это время общался. Правда, иногда при этом он ничего не говорил, но и одной такой ухмылки хватало, чтобы испортить настроение кому угодно. Однако на этот раз Кучуков был сдержан в выражениях, хотя не задеть еврейского мальчика он не мог даже накануне праздника:

-А я, честно говоря, думал, что тебе твои прижимистые родаки больше сотни на детские забавы не дадут, так что мы на тебя даже не рассчитывали. Но ты не боись, мы всё купили, что надо.

-Сказал бы мне ещё в тот раз, что не нужно деньги нести, я бы пивка купил баночного.

-Да кто бы тебе его продал? Сейчас, знаешь, как с этим строго! Ты не смотри, что такой длинный вымахал – по лицу всё равно видно, что не бреешься, значит, мальчишка ещё, а мальчишкам ни сигареты, ни пиво не продают, ясно?

-Можно подумать, что ты бреешься, - обиженно буркнул Додик.

-Не парься ты – всё у нас есть. Вон Вовкин брательник помог и с бухлом, и с сигаретами, и ещё кое с чем. А мы чего к нему обратились, прикинь, пошёл я к киоску, что около остановки, а там такие, блин, разборки: менты, всё такое. Тётку, что в ларьке торгует, застукали, когда она молодняку продала банки не то с пивом, не то ваще с водкой. Я недалеко стоял – слышал, как она заливала, что приняла пацанов за узбеков со стройки! Вот дура-баба – не могла чего-нибудь умнее придумать. А я тех пацанов знаю. Один из них из нашего дома. Так он в шестом классе учится. Тоже мне, нашла узбека со стройки!- вся компания дружно загоготала, словно стадо гусей. Парок повалил из ртов (к ночи морозец ещё усилился), а Сашка тем временем продолжал,- в общем, увидел я такую картину – и прямиком к Федьке, чтобы выручил. Классный у тебя брательник, Вовка!

-Да, он у меня что надо. А пацанам тем чо было, Куча?

-Ясен перец: мент обоих под белы рученьки и пошёл по домам разводить.

-Ты это тоже сам видел?- полюбопытствовал Димка.

-Не видел, но куда же ещё, тем более, перед Новым годом.

-Тем более - ха-ха! Так он и станет в такое время кого-то по квартирам водить – отвёл в ментовку, сдал малолеток на дежурного и родаков этих пацанов вызвал.

-А ты-то откуда знаешь? Или сам на таком попадался?- ухмыльнулся Кучуков, уверенный в том, что парень сейчас начнёт врать, а он его в этом уличит – будет повод поржать. Всё дело в том, что Димка, обычно какой-то заторможенный и безучастный ко всему, вмиг менялся, когда его задевали. И тогда такое начиналось! Он вдруг закатывал дикую истерику и так отчаянно оправдывался даже тогда, когда речь шла о пустяках, что все считали своим долгом успокоить его, а он из-за этого ещё сильнее заводился, переходил на визг, а потом вдруг внезапно замолкал и начинал тихо плакать. Почему-то мальчишкам всё это казалось забавным: как-никак парень по возрасту должен был бы уже в восьмом классе учиться, а истерил, как дошкольник, у которого игрушку отняли.

Любому здравомыслящему человеку, хотя бы раз наблюдавшему такое поведение мальчишки, стало бы ясно, что у него что-то не в порядке с нервами, а ещё точнее – с психикой, и что над ним не смеяться надо, а к врачу отправлять на лечение. Но ни его вечно пьяным родителям, впрочем, как и никому другому не было до парня дела. А единственный человек, который жалел мальца, хотя и не подозревал о том, что тот серьёзно болен, была его старая бабушка, к которой внук уезжал на целое лето. Деревня была вымирающей, и жили в ней одни старики и старухи. Но вот что странно: среди них Димка чувствовал себя комфортно, может, потому, что те тоже были больны – кто от старости, кто от одиночества. Они были так же не нужны никому, как и этот несчастный подросток, который, по-видимому, это чувствовал на уровне подсознания. Приезд его в деревню был всегда для стариков радостью. Димка им и дрова помогал пилить, и по грибы, и по ягоды с ними в лес не раз отправлялся, и воды из колодца каждому натаскивал, и доброе слово для них находил, когда они собирались у бабушки Настасьи, как они сами говорили, на вечёрки. Оказавшись вместе, они пели песни, каких в городе не услышишь, или вспоминали, как жили здесь, когда были молодыми. Димке было с ними хорошо – он не чувствовал себя лишним человеком. Вот и к дворовой команде он примкнул, чтобы убежать от одиночества, на которое был обречён дома, где родители, казалось, его вообще не замечали и вспоминали о нём лишь тогда, когда нужно было выбросить мусор или сходить в магазин.

Но на сей раз, вместо того, чтобы начать криком доказывать, что он знает, о чём говорит, подросток был на удивление спокойным. Наоборот, он даже как-то заважничал, видимо предвидя, что то, о чём он собирался сказать, поднимет его авторитет в глазах, в сущности таких же обездоленных, как и он, пацанов.

-А вы как думали? Мать с отцом не раз меня за бухлом посылали. Когда прокатывало, когда – нет. Был случай, когда я в ментовке всю ночь мать прождал.

-Неужели за сыном не пришла?- искренне удивился, а скорее, посочувствовал кто-то из мальчишек.

-За ней мента послали, а тот пришёл и сказал, что она после такого похмела, что на ногах не стоит, вот меня до утра и оставили.

-А что же батя тебя не забрал?- спросил тот же любопытствующий голос.

-Батя, тот бы забрал. Он, как бы ни набухался, всегда на ногах стоит, только, что язык у него начинает заплетаться.

-А у мамани, значит, и ноги, и язык сразу заплетаются?

-Цыц!- осадил острослова Кучуков.

Ещё неизвестно, как бы повёл себя Димка, не цыкни Сашка на пацана, решившего, было, подтрунить над сыном алкашей.

-А он как раз траванулся,- продолжил мальчишка,- и его в больницу увезли. Выпил что-то непотребное.

-А мать чего ж не траванулась вместе с ним, или он один бухал?- теперь уже полюбопытствовал и Сашка Кучуков.

-Мать отсыпалась, когда к нему дружок пришёл. С ним он и пил отравленное пойло, которое тот с собой принёс.

-И кто тогда в водку отраву насыпал?

-Никто туда ничего не сыпал, да и потом, как потом менты сказали, в бутылке вовсе не водка была, только и есть, что спиртом пахла.

-Так они вдвоём в больницу попали, выходит?

-Попали вдвоём, но живым вышел только отец. А друган его - то ли лишнего хватанул, то ли здоровьем слабее оказался. Он на второй день умер. Я думал, после того случая батя пить бросит, а он ещё сильнее запил. Как новый пузырь открывает, так каждый раз говорит: «Грех Сашку не помянуть».

-За какого такого Сашку?

-Ну, не за тебя же, Куча. Так звали его другана, который умер.

-А чо, мы до самого Нового года будем грустные истории слушать? Ничего себе праздничек получается!

-А кто у нас за культурную программу отвечает, не ты ли, Вовка? Вот и начинай. А как закончишь, займёмся серьёзными делами,- Кучуков делано потёр ладони одна о другую.

-По программе у нас первым выступает Карась, ты где там прячешься?- позвал Вовка Лёшку Карасёва, которому и прятаться не нужно было. Он, хоть и был в свои тринадцать неимоверно толст, росточком явно не вышел. И если стоял во втором ряду, увидеть его за скучившимися подростками-акселераторами было практически невозможно. Лёшка рассказал парочку анекдотов – все об алкашах и о наркоманах, причём сам начинал смеяться задолго до того, как до пацанов доходил смысл анекдота. Да, собственно, никакого, сколько-нибудь заслуживающего внимания смысла в его мини-анекдотах не было. Игра слов – да и только.

Вслед за анекдотами пошли миниатюры, которыми Вовка потчевал своих дворовых дружков чуть ли не на каждом сборище. Он подсмотрел их у популярных пародистов. Интересно то, что он подражал не известным актёрам, политикам и государственным деятелям – скорее всего, сам он их никогда не слышал, а тем более, не видел, хотя и старался подражать их голосам и даже имитировал их жесты и манеры. Он пародировал Галкина, Петросяна, Гальцева и других юмористов, работающих в жанре пародии. Может, именно это и нравилось пацанам, по крайней мере, они так долго хохотали после каждой миниатюры, что Вовка успевал перевести дух и, отвернувшись, тайком заглянуть в шпаргалку, посветив на неё фонариком, встроенным в китайскую зажигалку. Так или иначе, пока никому не удалось уличить мальчишку в том, что он не знает текстов наизусть.

Из всей компании Давид Кумпянский, пожалуй, был единственным, кто вообще не смеялся. И скабрёзные шутки, и анекдотичные истории ему казались совершенно скучными и неинтересными. Все же остальные хохотали так громко и заразительно, что вскоре к ним подошли несколько подвыпивших мужиков, видимо, задержавшихся в гараже, а теперь нуждавшихся в том, чтобы слегка проветриться, прежде чем появиться перед своими благоверными, наверняка, уже ждавшими их к праздничному столу. Они тоже от души смеялись и всё нахваливали юного артиста, отчего Вовка ещё больше важничал и после каждой миниатюры раскланивался во все стороны.

Додик как-то не вписывался в этот коллективный портрет, окутанный, словно облачком, дымкой пара, струившегося из каждого гогочущего рта. Опрятно и дорого одетый, он даже стоял несколько поодаль, как бы особняком, будто, как и эти два весёлых мужичка, случайно попал на импровизированное уличное шоу и остановился ненадолго, чтобы просто поглазеть, а потом отправиться дальше своей дорогой. То ли снотворное, которое он последнее время принимал почти каждый день, то ли затянувшийся нервный стресс, вызванный незнанием того, как распорядиться свалившимися на него деньгами, то ли неприглядный вид компании, которую он предпочёл родителям для встречи Нового года, а может, и всё это вместе действовало на него удручающе. Он испытывал убийственную тоску и, пожалуй, впервые в жизни почувствовал к самому себе такую жалость, что захотелось выть. Но даже этого он сделать не мог, по крайней мере, здесь и сейчас, на глазах у этих совершенно чужих ему людей. Давид то и дело зевал, прикрывая рот тыльной стороной ладони, зачем-то при этом всякий раз снимая кожаную тонкую перчатку на кроличьем меху. Рука мгновенно закоченевала, и подросток торопился снова спрятать её в тёплое и пушистое нутро. Однако холод от руки каким-то загадочным образом из перчатки пробирался в рукав пуховика, а оттуда – дальше, под свитер, опутывая спину, грудь и шею, отчего во всём теле чувствовался озноб, хотелось спать, и рука снова выныривала из перчатки, чтобы прикрыть зевающий рот.

Похоже, весь репертуар Вовки Ширина иссяк. Он вдруг резко замолчал, а на призывы ребят выдать что-нибудь новенькое пожал плечами и виновато промямлил:

-Я вам, чо, народный артист, что ли? Может, хорош на морозяке такой стоять? Пошли бы в эти наши гаражи, печку там затопили, погрелись бы немного. И ваще, можно же и раньше начать Новый год праздновать. После двенадцати во двор выскочат взрослые, начнут песняка давить, где мы тогда будем петарды поджигать?

-Нет, ты, Вовка, точно ещё малявка,- всё же не сдержался Кучукуов, чтобы не обидеть хоть кого-нибудь. – Привык после передачи «Спокойной ночи, малыши!» спать ложиться, потому и торопишься. Хочешь спать, вали домой – никто не держит! А мы пока здесь задержимся.

-Это я малявка, Куча?

-Во-первых,- не преминул поставить мальца на место Сашка,- для таких малышей никакой я не Куча – у меня имя есть.

-Тогда и я тебе никакой не «малец», договорились, Саш? Ну, правда, я ведь всегда с вами до ночи тусуюсь, а ты говоришь, что после этой самой, как её, детской передачи, спать ложусь,- на удивление, не зло и даже с улыбкой получилось произнести Вовчику.

-Эх ты, Вовка, Вовка, разве ж мы с вами тусуемся? Мы просто по-пацански время проводим. Вот компания, с которой твой Федька водится, - та тусуется! Видел несколько раз, как они из ночного клуба под утро шли. Какая без тёлок тусовка может быть! Только вам всем этого не понять – не доросли пока.

-А ты?- спросил кто-то из ребят

-Что я?

-Ну, ты дорос?

-А вы думаете, что я только с вами время провожу? Насмешили, честное слово. У нас в путяге, если хотите знать, компашка тоже в поряде: и тёлочки, и всё такое…

Конечно же, самый главный смысл всего сказанного был заключён в двух последних словах, неслучайно Кучуков произносил их, загадочно улыбаясь.

-А, между прочим,- вернулся Вовка к началу разговора, - это не я спать хочу.

-Ну, и кто тогда?- мальчишки стали смотреть по сторонам, пытаясь разглядеть чьё-нибудь сонное лицо практически в полной темноте, так как от фонаря, что висел на столбе, свет едва попадал на пятачок, где собралась дворовая команда.

-Уж не на меня ли, малой, ты хочешь стрелки перевести?- спросил Димка,- так я весь скукожился не оттого, что спать хочу, а потому, что продрог, вон у меня ботинки совсем на тоненькой подошве, да и куртка, считай, осенняя, а морозец крепчает. Точно, надо идти погреться.

-Не, ты тут не при делах. Я, вот, когда Галкина передразнивал, ну, эта, копировал, всё время на Додьку смотрел. Так вот, он всю дорогу зевал, и глаза закрывал. Чо, Додя, скажешь, я сочиняю?

Давид настолько ушёл мыслями вглубь себя, что даже не сразу понял, что речь шла о нём.

-Ты на Додю не наезжай!- вступился за еврейского мальчика Димка,- может, он от скуки зевал. Мне, между прочим, твои байки тоже не очень, если хочешь знать. Травишь из раза в раз одно и то же - ничего нового – надоело уже!

-А что же это ты тогда смеялся, а? Я же видел!

-Да рожи ты кривить горазд, только они никакого отношения к твоим пародиям не имеют. Если чуть переделать, что ты там в одной байке говорил, получится: «Рожи отдельно – пародии отдельно».

-Вот это точно не смешно!- потихоньку начал распаляться обидевшийся Вовка,- там про котлеты и мух – это прикольно, правда, пацаны?

Особого желания поддержать кого-либо из двоих у ребят не было. Видимо, на самом деле, давно уже все продрогли и мечтали о том, чтобы поскорее чем-нибудь заняться, чтобы согреться.

Неожиданно в спор двух мальчишек вмешались примкнувшие к ним мужики, один из которых, - тот, что был более трезв, начал:

-Вы не спорьте, ребятки, - все же вон как смеялись! А там, где два человека смеются (я это по телику как-то слышал), третий обязательно засмеётся. Это здоровая реакция здорового организма. И чем искреннее и громче смеются те двое, тем сильнее будет хотеть засмеяться этот третий, пусть даже то, из-за чего хохочут, этому третьему, если поразмыслить, смешным совсем не кажется,- как-то непонятно, витиевато и очень длинно заступился мужик за Вовку Ширина.

-Ну, ты и завернул!- с трудом выговаривая слова, вступил в разговор второй мужичок,- даже я ничего не разобрал. А ты, наверное, хочешь, чтобы тебя ребятишки поняли. Всё, хорош! Айда домой, или ты здесь до боя курантов стоять намерен? А тебе, пацан, тебя Вовкой, кажется, зовут, спасибо от нас за концерт.

 

* * *

 

Мужики, обнявшись, направились в сторону двора, а Давид, едва шевеля губами, прошептал им вслед: «А мне бабушка говорила, что смех без причины – признак дурачины».

-Ты чего-то сказал, Додя? Не бери в голову. Всё путём. Только, я смотрю, ты и вправду всё время зеваешь. Но ничего, ща мы это дело поправим! За мной!- зычно крикнул Сашка Кучуков и возглавил шествие в ту сторону, где за пустырём стояли облюбованные мальчишками гаражи. То ли оттого, что успели надышать, то ли оттого, что буржуйка стала быстро отдавать тепло, а ещё потому, что здесь не было этого колючего морозного ветра, который не на шутку разыгрался ближе к полуночи, уже через несколько минут мальчишки чувствовали себя согревшимися.

-А мы тут не угорим?- явно с тревогой в голосе спросил Давид, знавший не понаслышке, что такое угарный газ.

До того, как к ним в дом провели газ, и печи топили углём, как-то однажды не заметив, что в печи есть не потухший уголёк – всего один маленький уголёк, отец закрыл заглушки. И если бы не бдительность матери, которая среди ночи встала проверить, всё ли с печами в порядке (а их было в доме целых три), они бы, наверняка, угорели. Правда, из-за Додика тогда всё равно вызывали неотложку, так как мальчик пожаловался на головную боль.

-Не боись, Додик! Видишь, мы трубу на улицу вывели. Всё предусмотрели – не маленькие!

-Я тебя что-то не пойму: то ты уверяешь всех, что мы ещё маленькие и до настоящей тусовки не доросли, то вдруг мы у тебя становимся не маленькими, так какие мы, Куча?

-И ты туда же, Додя?! Не нравится мне, когда вы меня так называете.

-А чо, прикольная кликуха, по-моему. Прикинь, у настоящих бандюков – бугор, вроде как возвышение. А ты у нас – куча. Тоже возвышение на ровном месте, - не думая обидеть Кучукова, пояснил Давид.

-Ты думай, чо говоришь! Какая куча возвышенность?- теперь уже не унимался и Сашка, видимо решив раз и навсегда покончить со своим прозвищем.

-Например, куча опавших листьев в парке, сваленные в кучу кирпичи или булыжники – чем не возвышение?

-А как насчёт кучи говна? Тоже, скажешь, возвышение? – хохотнул Димка.

-Ну, ты-то, Димас, хоть бы помолчал,- готов был серьёзно обидеться Сашка.

-Я это затеял, я и закончу,- решил исправиться Кумпянский. -Ну, на самом деле, не хватало ещё рассориться всем в новогоднюю ночь,- не хочет Саша, чтобы его Кучей называли, давайте договоримся, что никто из нас никогда больше его так не назовёт – вот и всё!

-А как с Федькой и его друганами быть? Они, наверное, и имени твоего не знают – всегда Кучей меж собой зовут,- не давал закрыть тему Вовчик.

-Им можно. Они крутые пацаны. А ты и все остальные, слышали? Про Кучу забудьте раз – и навсегда, понятно?!

-Понятно, - не хором, не все разом, а по очереди: сначала младшие, потом старшие подростки согласились забыть про кличку своего вожака.

Они медленно рассаживались на диваны и тюфяки, принесённые мальчишками со свалки. Кто не уместился на диваны, занимали места на старых креслах, которые были произведены местной промышленностью примерно в начале шестидесятых. Их раздобыли там же, где и диваны, только они совсем не выглядели потёртыми – яркая обивка, на подлокотниках блестит лак. За полвека они практически сохранили свой первозданный вид: отвечали всем требованиям минимализма – никаких излишеств, никаких скруглённых углов, зато всё прочно и надёжно, так сказать, на века. Собственно, в те давние времена, когда бабушки и дедушки пацанов, собравшихся вместе для празднования Нового года, обзаводились своей первой собственной мебелью, других кресел в магазинах не продавалось. Кресла эти послужили бы без ремонта и перетяжки ещё лет сто – не меньше. Одна беда: они стали настолько старомодными, что даже малоимущие граждане предпочли выкинуть их на свалку и, пока не накопят денег на новые, современные кресла, похоже, согласны были обходиться имевшимися в квартирах стульями и табуретками.

Однако сразу расселись далеко не все: кто-то докладывал дровишки в печурку, кто-то расставлял нехитрое угощенье на импровизированный стол, образованный двумя перевёрнутыми на бок холодильниками «Минск», покрытыми сверху нарезанными кусками обоев, видимо, тоже найденными на свалке.

Давид чувствовал себя не у дел. Его никто к себе не звал, а сам он так и не решил, чем должен заняться. Садиться на мебель, от которой дурно пахло кошачьей мочой, он брезговал, уверенный, что эти дурные ароматы впитаются в его одежду и сам он станет источать непотребные запахи, от которых его уже начнёт тошнить. От одной только мысли, что здесь придётся ещё и что-то пить и есть, ему совсем становилось дурно, казалось, не хватает воздуха, и он незаметно вышел из гаража. Видимо, отсутствие Кумпянского не осталось не замеченным, по крайней мере, едва он успел полной грудью вдохнуть свежего морозного воздуха, как по спине его кто-то похлопал. Это был толстяк – Лёшка.

-Ты, чо, уходить собрался? Сейчас хряпнем, закусим и пойдём петарды зажигать. Передумал, что ли?

-Нет, мне просто стало душно – вышел подышать. Я не люблю, когда дымом пахнет.

-Да не пахнет там вовсе, пошли, а то замёрзнешь – вон, как холодно стало.

Когда мальчишки зашли внутрь, неугомонный Вовка, любитель что-нибудь, да рассказать, травил очередную из своих баек. Завидев входящих в гараж Кумпянского и Карасёва, он сразу же перевёл разговор на них:

-А мы тут уже испугались, не пошли ли вы оба на морозец тайком от компании пивка из баночек попить.

-Ты, чо, Вовка, сбрендил? – обиделся Лёшка,- я-то тут ваще с какого боку?

-Да нет, это я к слову, так сказать. Вспомнил, как надо мной один раз круто подшутили. Пришёл как-то к Федьке прошлой зимой его лучший дружок, ну, вы его знаете – Мишка Кузнецов из пятого дома. Купил он себе мопед японский и стал просить нашего отца, чтобы тот разрешил поставить его к нам в ящик.

-В какой ящик?- удивился Карасёв,- я видел его мопед. Это какой же ящик нужен, чтобы он в нём уместился?!

-Не, батя ящиком зовёт наш гараж для мотоцикла, что во дворе рядом с ракушками стоит. Мотоцикла уже давно нет, машина в такой гараж не умещается – храним там всякий хлам. Короче, отец разрешил. Я стал клянчить, чтобы пацаны меня с собой взяли – так хотелось на этого японского зверя посмотреть. А уже темно было. И мороз трещал, ну, прямо, как сейчас. Федька в навесной замок стал ключ вставлять, а тот – ну, никак. И тогда Мишка мне и говорит, чтобы я наклонился, взял замок в руки, поднёс его ко рту и подышал в замочную скважину, мол, от пара лёд внутри дырки растает, и тогда ключ вставится и провернётся.

-Да это старый анекдот – ты его уже как-то рассказывал.

-Никакой это не анекдот. Ну, правда, это со мной было. Короче, то ли я сам на ногах не устоял, то ли Федька с Мишкой меня подтолкнули – коснулся замка губами и сразу же к нему прилип. Потом мои бедные губы дня два отходили.

-Так вот почему у тебя такие губки пухлые, как у девчонки!- как всегда вовремя, не упуская момента посмеяться над малолеткой, вставил Кучуков.

-Неправда твоя! У меня с рожденья губы такие. А на девчачьи они не похожи – у девчонок губки бантиком, а у меня, посмотри, где бантик, где?- сразу же полез в бутылку Вовка, привыкший всё и всегда выяснять до конца, в том числе и отношения. А уж обиды он никогда никому не спускал.

-А бантика нет, как раз потому, что ты губёшки свои приморозил - вот бантик и отвалился,- захохотал Сашка, решив, тем не менее, сразу же остудить пыл мальца. - Ты лучше скажи, зачем вообще тот случай припомнил?

В дворовой команде давно уже знали, чтобы остановить Вовку Ширина, чтобы он не дошёл до истерики, нужно постараться чем-нибудь его отвлечь. А лучше всего это было сделать, задав ему какой-нибудь конкретный вопрос, причём такой, на который он знал ответ. Любитель обо всём рассказывать многословно, а потому долго и обстоятельно, пока не даст исчерпывающий ответ, он, как правило, забывал, из-за чего обиделся и даже – кто обидчик. Так вышло и на сей раз. Вовка рассказал, что действительно хотел предупредить Додика, чтобы он, не дай Бог, не попробовал попить пивка из металлической банки на морозе, потому и послал за ним своего дружка Лёшку Карасёва.

-Ты думаешь, я такой дурак, как ты?- зло бросил Давид.- Да и потом, я не большой любитель пива, чтобы его тайком пить из боязни, что мне потом меньше достанется.

-Всё! Брек, как говорят в боксе! Подходи все к столу, будем настроение поднимать,- скомандовал Кучуков.

-Нет, подождите! Пусть Додька сначала извинится. Никакой я ему не дурак. А если он так считает, пусть выходит на улицу – там разберёмся. Кто за меня, - выходи! Будем Додьку в снегу валять, чтобы не обзывался.

Вопреки ожиданиям Ширина, никто не двинулся с места. Не то, чтобы все поддержали Кумпянского, просто не до потасовки было, как-никак новогодняя ночь в разгаре, и не хотелось тратить её на разборки, когда мальчишек ждала выпивка и петарды. Чтобы остановить не на шутку распалившегося мальчугана, Сашка Кучуков подошёл к пятикласснику вплотную, остановился, широко открыл рот и постукал себя по лбу кулаком. Раздался гулкий протяжный звук.

-Вот такая, похоже, в твоей голове пустота. Да, пацан, видно, рано тебе в нашей компании, как ты говоришь, тусоваться, раз ты по всякому пустяку заводишься.

-Да пошли вы все!- сжав кулаки и изменившись в лице, крикнул Вовка, после чего опрометью бросился вон из гаража. Сразу за ним из гаража вышел и Колька Щеглов. Уж что он там ему говорил, как урезонивал Ширина, обидевшегося на своих друзей, никто, наверное, даже не догадывался. Только буквально через десять минут оба они вернулись. Как раз все в это время поднимались со своих мест и направлялись к столу.

-Ну, вот, теперь все в сборе, тогда начнём,- слова Кучукова, словно бальзам, пролились на сердце вернувшегося Вовки. – Я тут подумал и решил вместо пива купить джин с тоником: каждому – по две баночки. А вместо сухариков и чипсов, соответственно, милости прошу, - наваливайтесь на фрукты,- он картинно снял газету, словно это была не газета вовсе, а вышитая салфетка. Обнажились яблоки, бананы, апельсины и мандарины, без которых в России и Новый год – не Новый год. -Кто не хочет пить из банок, вот, пожалуйста, разовые стаканчики. За Новый год, за нас, пацаны, за всё хорошее!

Стаканчики взяли лишь Давид, Сашка и ещё парочка ребят, тех, что постарше. Остальные чокались банками. Звона никакого, зато ритуал соблюдён. Содержимое банок, конечно же, ничуть не согревало, наоборот, обжигало леденящим холодом губы, горло, а, доходя до груди, попросту вымораживало нутро. Может, поэтому пили напиток маленькими глоточками, в промежутке о чём-то вполголоса разговаривали между собой и смеялись. Больше никто не рассказывал анекдотов или смешных историй из своей собственной жизни. Джин с тоником заедали такими же холодными фруктами, сок от которых тёк по подбородкам, затекал за шиворот, отчего парням становилось ещё более зябко, однако никто не засобирался уходить, пока не будет допито всё до последней ледяной капельки и не съедено до последнего, слегка подмороженного кусочка фрукта. Мальчишки попеременно подходили к печурке, простирали к ней озябшие руки, в это время другие бегали за угол гаража справлять малую нужду, так как почти у всех продрогли ноги, а это всегда заставляет усиленно работать мальчишеские мочевые пузыри.

Уже совсем забыв о недавнем инциденте, практически все мальчишки расселись, сдвинув диваны и кресла так, что образовался замкнутый круг, в центре которого на табуретке сидел Вовка и, смачно отхлёбывая явно понравившийся ему напиток, опять рассказывал свои байки на потеху мальчишкам. И никто из них больше не говорил, что всё это они уже когда-то слышали, и что пора бы пятиклашке обновить свой репертуар. Казалось, они были настолько расслаблены, уютно устроившись на мягкой мебели, что ничего, что существовало за пределами этого гаража, их больше не интересовало. Кроме того, много ли мальчишкам нужно, чтобы захмелеть, если ещё и учесть, что все они, если не считать Лёшку Карасёва, были на удивление щуплыми, хилыми и не докормленными.

Давид так и не присел. Большую часть времени он простоял у буржуйки. Тем не менее, его всё равно знобило, и даже зубы постукивали – так ему было холодно.

«Вот бы сейчас оказаться на диване у себя в комнате, укрыться бы с головой тёплым пуховым одеялом»,- вдруг подумал он и почувствовал, как у него закрываются глаза.

-Ты даёшь, Додя! Неужели, правда, спать хочешь, или это тебя от холода так колбасит?

-Да нет, не то, чтобы ко сну клонит, но что-то не по себе как-то,- не нашёл Кумпянский более подходящих слов, чтобы объяснить подошедшему к нему Кучукову своё состояние.

-Послушай, мы же с тобой не то, что эти млявки, что расселись Вовчика слушать, правильно я говорю?

-Ну, да, в принципе.

-Принципы тут, конечно же, ни к селу, ни к городу. Просто для нас есть кое-что покруче, чем джин с тоником.

-Водка, что ли?- не столько удивился, сколько ужаснулся Давид,- лично я водку никогда не пробовал. Однажды, когда к родителям приходили гости, взял рюмку отца и понюхал – воняет гадостно. Не пойму, что в ней мужики находят?

-А я тебе так скажу: водку не нюхать, водку пить надо, причём залпом, чтобы она во рту не задерживалась, а сразу внутрь организма попадала.

Сашка достал из пакета чекушку и разлил её содержимое по пластиковым стаканчикам.

-Может, старших пацанов позовём? А то как-то нехорошо получается. Выходит, будто мы тайком собрались водку пить.

-Кто эти старшие? У нас только Димасу и тебе по пятнадцать. Но ты же знаешь, кто у него родители, может, поэтому у него на спиртное вообще аллергия. Он ведь даже джин с тоником пить не стал – отдал кому-то.

-Надо же! А я думал, если родители алкаши, дети тоже обязательно пьяницами становятся.

-Как видишь, не всегда.

-Наверное, наш Димка – исключение из правил.

-Но мы с тобой не напиваться собираемся, а так, только настроение поднять.

-Не думаю, что это лучший из способов по поднятию настроения.

-Тут ты, конечно, прав, друг, существует кое-что получше. И у меня это кое-что есть.

-И что же это?

Сашка достал из заднего кармана джинсов маленький прозрачный пакетик, в котором, в сумеречном свете, лившемся от свечек, расставленных по всему периметру гаража, белели две таблетки.

-Куча,- выпалил Додик, мгновенно забыв о недавнем уговоре обращаться к Кучукову либо по имени, либо по фамилии. Он инстинктивно попятился – так, наверное, попятился бы путешественник от неожиданно появившейся прямо возле ног пропасти,- что это у тебя?

-Наверняка, решил, что это наркотик? Будь спок, парниша! Это «веселушки». Простые «веселушки» - так их у нас в путяге пацаны называют. Не поверишь, это нереально круто! Когда в первый раз колёсико глотанул, помню, как в раю побывал. Только нужно подождать немного, чтобы подействовало. Мне никогда до этого не было так весело. А что я в тот вечер с Веркой вытворял, прямо как настоящий мужик! Представляешь, всё было! Всё с первого раза получилось! Ну, ты, конечно, понимаешь, о чём это я?- Сашка скривился, неестественно широко растянул губы, вернее, попытался изобразить на лице улыбку блаженства, а получилась пошленькая ухмылка, за которой крылось что-то гаденькое, грязное, никак не вязавшееся ни с раем, ни с чем-то нереально крутым.

Парень говорил с таким воодушевлением, так томно произносил каждое слово, при этом слегка покачивался, закрывал глаза и картинно, не по-мальчишески, а как-то по-киношному вздыхал, что Додик ужаснулся при одной только мысли: что с ним будет, когда он примет таблетку, если хватило одних только воспоминаний о ней – и эффект налицо.

-Конечно, может, Верка и не супер-пупер и старше меня аж на пять лет, но зато какая мастерица покувыркаться и сделать всё тип-топ…

А у тебя, Додя, девчонка есть?

-Откуда?! У нас в классе одни дуры.

-Кто это тёлку в школе, а тем более, в своём классе ищет?

-А где её искать нужно? – спросил Кумпянский совсем не из любопытства, не из желания как можно скорее найти эту самую тёлку – ему просто хотелось как можно дольше тянуть время, может, за разговорами до водки, а тем более, до таблеток этих весёлых вообще дело не дойдёт.

-Хотя бы у нас в путяге. У нас не только станочников и наладчиков готовят - как-никак наше училище от областного текстильного комбината,- с нескрываемой гордостью, что показалось Давиду по меньшей мере странным, произнёс Сашка, - а ты хоть знаешь, что наш текстильный чуть ли не самый большой во всей стране – так-то! Между прочим, у нас такие девахи в общаге живут – закачаешься! Хочешь, познакомлю?

-С текстильщицей?- силясь скрыть брезгливую улыбку, спросил Додик, опять же, не потому, что ему вообще была интересна эта тема – он по-прежнему тянул время.

-А тебе, чо, принцессу подавай? С ними для другого знакомятся, если они, конечно, ещё захотят с нашим братом знакомиться, а для этого самого дела, ну, ты понимаешь, о чём я, лучше наших ткачих никого не найти. Да и потом они сами до этого дела большие охотницы.

-Как ты их назвал? Ткачихами? Прямо как в сказке Пушкина, ну, надо же! А я их в текстильщицы записал.

-Какая, хрен, разница? В общем, надумаешь, скажешь. Подберём мы тебе какую-нибудь подходящую для первого раза - Люсю или Валю. Пора тебе, парень, взрослую жизнь начинать.

Давиду не хотелось продолжать разговор на эту тему, которую он хоть и не считал запретной, но, по крайней мере, с Кучуковым говорить об этом не хотел. То ли Сашка сообразил, что углубляться в рассуждения о сексе его собеседнику не хочется, то ли ему самому просто не терпелось выпить горячительного напитка, только он взял стакан и протянул его Додику.

-Давай, пей, как я тебе сказал, - залпом.

Давид зачем-то зажмурился и влил в широко открытый рот содержимое стакана.

Лицо подростка мгновенно исказила такая гримаса, по которой можно было сразу определить, какие он только что получил вкусовые ощущения.

-Не соврал,- ухмыльнувшись, произнёс Сашка, с боевым тебя крещением, браток. Поверь, в самый первый раз водка почти всегда вызывает отвращение. Я даже видел, как некоторых пацанов начинает наизнанку выворачивать, а ты, смотрю, ничего, крепкий товарищ – только рожу скорчил. На, запей!- он бросил в пиво таблетку, основательно потряс банку, видимо, чтобы таблетка быстрее растворилась,- отвечаю – поймаешь кайф! Пей, не бойся.

Кумпянскому стало ясно, что Сашка Кучуков не отстанет и лучше выпить и пиво, в конце концов, не может же быть и оно таким противным, как водка.

-И пиво гадость, ничуть не лучше водки,- не постеснялся признаться Давид,- а воняет оно ещё отвратнее. Нет, никогда спиртного пить не стану.

-Подожди, ща кайф поймаешь, по-другому заговоришь.

Тем временем весёлая компания уже повскакивала с мест – всё было допито, а от фруктов на импровизированном столе в полумраке гаража выделялись лишь ярко-оранжевые шкурки от апельсинов и мандаринов да парочка недоеденных бананов в почерневшей кожуре. Наверное, их хранили в непотребном месте – вот и прихватило экзотический фрукт морозцем, отчего тот изменил не только внешний вид, но и вкус - иначе мальчишки, не избалованные даже отечественными фруктами, ни за что бы не оставили недоеденным ни кусочка.

-Пацаны, кончай бухать, быстро собрались и вперёд! До Нового года всего двадцать минут осталось.

Толкаясь, балагуря и не переставая гоготать, мальчишки вывалили на улицу. Их тут же окутал парок. Казалось, он шёл не только из не закрывающихся ртов – он струился от разгорячённых мальчишечьих тел.

Стоило кому-то одному из ребят оступиться и попасть в сугроб, как вся компания дружно шагнула в снег – так в конце мая разом входят в речную воду отчаянные головы, раньше времени дерзнувшие открыть пляжный сезон. Это была настоящая куча-мала! Мальчишки кувыркались в снегу. Поскольку снежки слепить не удавалось, они загребали пушистый снег в ладони, не замечая, что те на глазах становились пунцовыми от мороза. Веселились от души, совсем не думая о том, что снег, застрявший в складках одежды, под воротниками и в карманах, потом начнёт таять, брюки и куртки сначала намокнут, а затем, замёрзнув, встанут колом, холодя нутро, что чревато простудой.

-Ну, что за детский сад! Вы здесь собираетесь Новый год встречать?! Тогда я пошёл без вас петарды запускать.

 

* * *

Похоже, Кучуков так и не сумел докричаться до своей ребятни – никто из них даже не попытался подняться. Они продолжали кувыркаться в снегу. Тем временем Сашка перекинул через плечо громоздкий рюкзак, битком набитый китайскими стрелялками, и пошёл в сторону жилого массива по узкой тропке, проделанной в глубоком снегу. Не заметь этого горластый Вовка, может, мальчишки ещё долго провалялись бы на пушистой снежной перине.

-За мной! – истошно завопил он, срывая голос, буквально вынырнул из сугроба на поверхность, ловко перепрыгнул на тропку и стал отряхиваться. Через минуту то же самое стали проделывать и остальные. Затем они так же дружно выстроились за гаражом, опростали мочевые пузыри, превратив сие действо в нечто, вроде соревнования: чья струя выше достанет и чья быстрее замёрзнет, превратившись в жёлтый ледяной нарост, сверкавший под лампой единственного в этом месте фонаря, свисавшего с чудом сохранившегося у пустыря деревянного столба.

Поскольку они заранее облюбовали место, где будут взрывать петарды, мальчишкам было нетрудно найти своего вожака, который к тому времени уже успел разложить содержимое рюкзака по всей детской площадке. Самое мощное устройство он поместил в песочнице. Её было видно из окон всех пяти многоэтажек, выходивших подъездами на большой двор, в самом центре которого и располагалась детская площадка с песочницей посередине. Стреляли отчаянно, причём не только мальчишки. Двор был полон народа. Несмотря на то, что на улице трещал мороз, многие выскочившие из подъездов люди были довольно легко одеты, по крайней мере, почти все без головных уборов, а верхняя одежда была просто накинута на плечи. Наверняка, засидевшись за праздничным столом, изрядно приняв на грудь и наполнив свои безразмерные желудки традиционными национальными закусками: селёдкой под шубой, холодцом и салатом оливье, они вышли, чтобы, как принято говорить, растрясти жирок. Взрослые балагурили и шумели ничуть не меньше, чем мальчишки из дворовой команды: обсыпали друг друга снегом, засовывали его тем, кто не сумел увернуться, за шиворот, водили хороводы, пели песни, которые вот уже лет пятьдесят не меняются в репертуаре подвыпивших людей. Причём совершенно не важно, какого возраста собравшаяся за одним столом компания, словно песни эти передаются по наследству вместе с традиционными закусками. Хотя в последние несколько лет всё реже стали появляться на столах квашеная капустка с хреном и клюквой, мочёные яблоки и хрустящие солёные огурчики из бочки. Еще немного времени – и их вытеснят суши, роллы, маслины, артишоки, крабы, креветки и прочие заморские штучки. Вот только не верится, что перестанут петь песни, которые сегодня подхватывают даже те, у кого нет ни слуха, ни голоса, едва они услышат знакомые строчки: «Миленький ты мой, возьми меня с собой…», «Напилася я пьяна, не дойду я до дому…», «Не слышны в саду даже шорохи…» - да мало ли таких всенародно любимых песен?..

Взрослые отстрелялись намного быстрее, чем команда Кучукова и заторопились к оставленной на столах водке, к винам, к закускам, к горячему, которое, наверное, уже подоспело в духовках, и ждало, когда замёрзшие на улице люди вонзятся зубами в сочную мякоть гуся или в хрустящую корочку запеченного сазана. Они спешили к танцам при свечах, когда можно незаметно приобнять за талию чужую жену или коснуться губами лебяжьей шейки девушки закадычного друга. И в эти минуты никто из них не думал, что у большинства из них завтра будет шуметь в голове, чувствоваться горечь во рту, замучает жажда и затерзают угрызения совести. Но сегодня им было не до тревожных раздумий, сегодня – день веселья. А до завтрашнего дня ещё дожить нужно…

Вскоре двор опустел. И только у детской площадки продолжали копошиться мальчишки – припасённого ими арсенала должно было хватить ещё на полчаса – никак не меньше. Когда запустили петарды, воткнутые в снег по периметру песочницы, на детской площадке стало светло, как днём. Зрелище было поистине удивительное: казалось, из-под снега вверх поднимались не огненные пучки, а сверкающие струи летних фонтанов, чудом появившихся среди зимы. Всё вокруг было озарено мерцающими огоньками. Кучуков стоял чуть в стороне и наблюдал за мальчишками. Они пребывали в приподнятом настроении, лица их сияли, а глаза горели.

«Дети, какие они ещё дети – детский сад, да и только! Много ли им нужно для счастья?!» - вдруг подумал Сашка, решивший, что пришло время покинуть дворовую команду и начать взрослую жизнь. Именно об этом он и пытался, ещё будучи в гараже, сказать Давиду, только как-то до самого главного в разговоре с Кумпянским так и не дошло. Он ещё раз окинул взглядом всех сгрудившихся вокруг песочницы и только сейчас обратил внимание на то, что среди ребят нет еврейчика.

-Пацаны, никто Додю не видел?- почему-то испугавшись, уж не случилось ли с тем чего, спросил Кучуков, сделав это так громко, чтобы его услышали все мальчишки и Давид, если он находился где-нибудь поблизости.

-Я видел,- отозвался Лёха,- он за гараж последним по нужде пошёл.

-Точно! Не захотел делать святое мокрое дело вместе со всеми,- хихикнул Вовчик.

-Чего ты, Вовка, может, он стеснительный.

-Никакой он не стеснительный. Я же говорил вам, что он уже с десяти вечера зевать начал. Наверняка к своей еврейской мамочке под крылышко побежал, маменькин сынок!

«А вдруг, и вправду, парнишка спать захотел,- подумал Кучуков,- он ведь ни разу с нами даже до полуночи не гулял. Да и вообще всякое может быть: вдруг родителям к бою курантов вернуться обещал?» - тем не менее, вслух Сашка сказал совсем другое, не обнаруживая перед мальчишками свои потаенные мысли, до которых, как он считал, никому из них не было никакого дела.

-Слушай сюда, малой! Я, кажется, уже кому-то сегодня говорил, как к старшим нужно относиться. Скажите спасибо, что я у вас вожаком. Был бы кто другой, за такую неуважуху к дедам быстро бы схлопотали, голубки. Да, видно рано вас в чужие руки отдавать – а то будете вечно с фингалами ходить.

-А ты, чо, Сашка, от нас уходить собрался?

-Уйду, конечно. Только найду себе замену и уйду. Надоело с вами нянькаться.

О Кумпянском тут же забыли, словно его до этого с ними и не было. Все обсуждали только одну новость: Кучуков собрался уходить из компании дворовых пацанов. Эта новость как-то смазала впечатление и от гаражных посиделок, и даже от петард и фейерверков. Одним словом, настроение у мальчишек сразу перестало быть праздничным. Не то, чтобы они очень любили и по-мальчишески уважали Кучу, - просто они к нему привыкли, а, как известно, привычка, порой, посильнее иной любви бывает.

Расходились медленно. Сначала проводили тех, кто жил в пятиэтажках за новым жилым массивом, затем вернулись и растеклись по подъездам пяти высоток, из окон которых была слышна музыка и видны прыгавшие огоньки гирлянд. Лишь пятеро из всей команды, не договариваясь, решили вернуться в гаражи.

Дома их никто не ждал, а вернее, ждала встреча с изрядно подпившими родителями в компании таких же забулдыг, как и они. Наверняка, их ждала отборная ругань, а, может быть, и очередная семейная разборка с последующей дракой. Что им, никому не нужным, лишним даже в собственной семье, было делать в квартире, которая для большинства из них давно уже стала чем-то вроде ночлежки, где можно было всего-то переспать, где у них не было своего уголка, где бы можно было спрятаться, укрыться и приклонить голову, наконец, элементарно отдохнуть?..

Прежде чем войти внутрь гаража, они свернули за угол, в тот закуток, который ещё до этого превратили в туалет. Несмотря на то, что сюда проникал свет фонаря, он освещал лишь верхнюю часть стены, где оставили свои желтеющие следы мастаки искусно пописать. Внизу же царила кромешная тьма, потому и не было ничего удивительного в том, Димка, шедший впереди, споткнулся о лежавшее на снегу тело, нырнув через него лицом вниз и наглотавшись снега. От одной только мысли, что на него ещё в прошлый раз могла попасть моча, во рту он ощутил солёный привкус и начал усиленно выплёвывать попавший в рот солёный снег.

-Димас! Ты вроде не пил, а чего ж тогда рыгаешь?- спросил кто-то из пацанов.

-Сам ты рыгаешь! Да тут кто-то валяется в закутке, никак пьянь болотная.

-Давай на него отольём, может, очухается и поползёт домой?

-Ты чо, сбрендил, дурак? Он же тогда вообще замёрзнет, покроется льдом и замёрзнет. Я, конечно, к алкашам, как к скотам последним отношусь, но, как-никак, они же тоже люди, хоть и сволочи порядочные. Не хотел бы, чтобы вот так кто-то с моим батей, хотя он, наверняка, того и заслуживает,- вздохнул Димка, наклоняясь и хватая лежавшего в снегу мужика за ногу. – Да помогите же мне, кто-нибудь!- взмолился подросток, не в силах сдвинуть тело с места.

-Не тупи, Димас, оставь его в покое – сам очухается, пошли лучше в гараж. Между прочим, я там для нас кое-что заныкал. Как знал, что вернёмся.

-Поди, у матери с отцом самогонку стырил?- смешком спросил Лёшка, знавший, что его собственный батя частенько ныряет после смены в соседний подъезд к Смирновым, в шутку называя их самогонку «Смирновкой».

-А хоть бы и стырил. Они всё равно не заметят. Они, знаете, сколько её к Новому году нагнали! Мечтают навариться, только я уверен, почти всё со своими дружками выхлебают.

-Пацаны, ну, хватит вам о каком-то пойле трындеть – тут человек замёрзнуть может, что ж вы такие жестокие?!

Неожиданно сзади к мальчишкам подошёл Кучуков.

-Так и знал, что вы здесь!

-Мы ж тебя звали с собой, а ты отказался…

-Честно, я думал, Додю здесь застану.

-Чего тут ему делать? Вовка правильно сказал: маменькин он сынок, вот к своей еврейской маменьке и побежал салатик кока-колой запивать.

-А в гараж вы ещё не заходили?

-Нет, не заходили, и я никого туда не пущу, пока не поможете мне мужика отсюда достать,- услышал Сашка голос Димки и тут же бросился ему на помощь.

Кучуков, ухватившись за вторую ногу пьяного, ужаснулся, сразу же узнав дорогой сапог Кумпянского.

-Жесть! Это же Додька!- закричал он,- тащи его на свет!

На призыв вожака бросились все, даже те, кто сначала был противником того, чтобы заниматься валявшимся в снегу человеком. Среди мальчишек никого, кто бы хоть что-то понимал в том, как нужно оказывать первую помощь, не оказалось, что и неудивительно – большинство из них и в школе толком не учились. Одни усиленно натирали лицо подростка снегом, другие пытались его поднять и хотя бы посадить – всё было тщетным. Наконец, подтащив парня за капюшон, они сумели прислонить его к стене гаража.

-Надо в неотложку звонить! У кого-нибудь мобильник есть?- спросил Кучуков.

-Откуда?- за всех ответил Димка,- а твой-то где?

-Да у моего, блин, как всегда, в самый неподходящий момент зарядка кончилась.

-До таксофона далеко, в квартиру, если попросить позвонить, ночью всё равно не пустят, ну, а домой, я так понимаю, никто идти не хочет, раз вы все здесь оказались. Слушайте! Оставайтесь тут, а я побежал к Додькиным родителям – всё ближе, чем до таксофона. И обязательно меня дождитесь.

-А ты не боишься?- хором спросили сразу несколько парнишек.

-Не врубаюсь, чего это я должен бояться?

-Ну, как же, я сколько раз такое по телику видел, - как кто у мёртвого тела первый оказался, тот и виноват в смерти,- со знанием дела произнёс Лёшка.

-Чо ты гонишь, любитель детективов?! Откуда ты взял, что он уже мертвяк?

-Во, во, точно так бандюки по телику умерших называют, значит, и ты телик смотришь и нечего тут обзываться.

-Никто тебя не обзывает. Я сказал: ждите, значит, ждите.

Может, в светлое время дня Кучуков и пошёл бы напрямик по заснеженному пустырю, но, поскольку было темно, он отправился в обход. Пока шёл, сколько противоречивых мыслей посетило его голову, до этого мало утруждавшую себя глубокими раздумьями: «А вдруг, и вправду, Додя коньки откинул? Родаки его всполошатся, ментов вызовут, а те его в свой морг отправят. Там разрежут, анализы сделают и выяснится, что он «веселушку» глотанул. И начнут копать – где взял, кто с ним был в последний вечер, с кем он пил, и кто мог малолеткам колёса принести…

И ведь всё укажет на меня, хотя, кроме Доди, из пацанов никто ничего не видел…

Выяснится, что я в путяге учусь – попрутся туда. А там у них есть кое-кто на примете, кого уже не раз в ментовку таскали. Начнут допытываться: кому таблетки продали? А вдруг узнают, что я купил две таблетки? Тогда станет сразу ясно: я Додьке «веселушку» подсунул…

А если он от неё и умер? Вдруг у него организм не такой, как у всех, говорят же, что евреи даже едят не то, что русские? И вдруг про них, как про немцев, сказать можно: что русскому хорошо, то еврею – смерть?»

От всех этих мыслей у Кучукова зашумело в голове, пропали вмиг былая бодрость духа, готовность продолжить празднование Нового года. И когда он вплотную подошёл к крыльцу дома, где жили Кумпянские, его вообще взяла оторопь. Он сначала попятился, затем резко развернулся и зашагал, было, прочь, совсем не думая о том, правильно ли поступает. Однако пройдя около пятидесяти метров в сторону троллейбусной остановки, притормозил. Сашка вдруг понял, что идти дальше в этом направлении бессмысленно: уехать никуда не удастся, так как никакой транспорт, кроме такси, давно не ходит - уже третий час ночи. А на такси бабла нет. Да и потом, куда и зачем ехать: бежать? От чего, вернее, от кого? Затем он оглянулся, ему показалось, что где-то совсем рядом скрипнул снег, однако никого поблизости не заметил. Вспомнив, что приказал мальчишкам никуда не уходить и обязательно дождаться его возвращения, Кучуков свернул с расчищенной дорожки и оказался на тропке, проделанной в снегу с другой стороны пустыря. Она тоже вела к гаражам, только была значительно длиннее, а потому, чтобы дойти до места, должно потребоваться значительно больше времени. Всю дорогу Сашка думал только об одном: «Что сказать пацанам? Как признаться, что он так и не зашёл к Кумпянским?»

Ещё издали он увидел, что возле их гаража сверкает мигалками машина. «Блин, неужели менты?- ужаснулся парень и присел, спрятавшись за сугроб. «Наверняка Лёшка прав: увидят меня поблизости, сразу же решат, что это моих рук дело. Тьфу, дурак, как я сам-то до такого мог додуматься? Каких рук? Его же не убили?»

Сколько времени просидел Кучуков на корточках, сказать трудно, только ему самому почудилось, что он успел примёрзнуть к снегу всеми нижними частями тела. Тем не менее, он попытался встать лишь тогда, когда машина, завертев мигалками и включив сирену, свернула за гаражи и исчезла за поворотом. С трудом двигая затёкшими ногами, он продолжил свой путь по узкой тропке в сторону гаражей, однако, уже совсем не уверенный в том, что кого-нибудь там найдёт – если их не загребли менты, то тогда они успели убежать, и назад вряд ли вернулись. Но, как оказалось, мальчишки не посмели ослушаться своего вожака. Стоило Сашке выйти на свет фонаря, как откуда-то справа появилась вся компания, словно до этого они тоже прятались за сугробами где-то поблизости. Мальчишки заговорили все разом, причём, шёпотом, так что ничего не возможно было разобрать.

-Почему шёпотом? Нас кто-то может услышать?

-Мы, это, ну, блин, как его?..- по-прежнему шёпотом, пробормотал толстяк Лёша, так ничего толком и не объяснив.

-Так, Димка, ты старший – ты и говори,- попытался как можно спокойнее произнести Сашка,- а то Димас мямлит что-то, а понять, что здесь произошло, пока меня не было, я так и не смог.

-Зря ты только к Кумпянским ходил, а потом, вообще, как это ты с ними не встретился на дороге? Ты только скрылся из виду, смотрим: двое взрослых к гаражам идут. Идут, не качаются, значит, думаем, трезвые. Но всё равно мы Додьку оставили, а сами за гаражи спрятались. Те ближе подошли, вот, как ты, только с другой стороны, видим – это родители Кумпянского. Вон, Лёха, дурень-дурнем, рванул, к ним, наверное, доложиться хотел, что мы тут вместе выпили малёк, потом сыночка ихнего тут умирать оставили. Пришлось его за хивло назад оттащить и варежку ему заткнуть, чтобы, не дай Бог, ничего лишнего не сказал. Ну, и сами, блин, заткнулись, точнее, затихарились, чтобы они нас не услышали. А когда они звонить по мобиле начали, мы ваще сначала отползли до кооперативных гаражей, а потом спрятались за сарайчиком сторожей. Там сегодня никого не было, слава Богу, а то бы старикан снова, как, помните, когда нас застукал, когда мы травку курили, стращать стал, что пойдёт ментам звонить. Мы, ясен перец, струхнули, потому и теперь все шёпотом говорим – вдруг нас кто-нибудь услышит и поймёт, что мы Додьку знаем и что это мы его здесь оставили. Правильно мы, Сашка, сделали?

-Ну, в общем, да, всё вы правильно сделали. И все забудьте, что вместе Новый год отмечали,- одобрил Кучуков действия своих подопечных, довольный тем, что теперь не придётся рассказывать пацанам, как он струсил и почему не зашёл к родителям Додика. А чтобы никаких расспросов не последовало, тут же соврал: теперь ясно, почему мне никто не открыл, значит, они раньше меня пошли сына искать. Вот я и подумал: раз они мне не встретились, то, скорее всего, в обход пустыря пошли. И я назад пошёл по этой тропке, чтобы их догнать.

Ложь была принята пацанами за чистую монету, что вполне устраивало вожака. Хоть он и пообещал накануне бросить компанию дворовых мальчишек, терять в их глазах свой авторитет в его ближайшие планы не входило. И только прокрутив всё это в голове, он вспомнил про Кумпянского.

-А менты зачем сюда приезжали?

-Ментов не было. Это Додькины родаки скорую вызывали.

-Значит, он живой? Ну, вот, а вы твердили: мертвяк, мертвяк. Откачают нашего еврейчика. У него мамка с папкой богатые – заплатят, сколько нужно, чтобы его вылечить.

Только окинув взглядом каменные лица мальчишек, Кучуков понял, что сморозил глупость.

-Да мы всё слышали, о чём врач скорой с его отцом говорил, когда отвёл его за машину.

-Ну, и что сказал?

-Сказал, что начнут что-то делать уже в машине, но надежды мало – так и сказал,- завершил Лёха, отчитавшись, как и положено, перед своим начальником.

-По-любому, пацаны, нужно сейчас же пойти в гараж, всё после себя убрать, чтобы никаких следов не осталось. И для всех: нас здесь не было. А, если кто начнёт спрашивать, мы действительно были всю ночь вместе и запускали петарды во дворе, тем боле, что нас там многие видели, ясно?

-А чо, точно, у нас классное алиби!

-Ну, ты, любитель сериалов!- прикрикнул на Карасёва Сашка,- какое алиби? Нам никакого алиби не нужно! Мы, чо, преступники? Забудь – и точка. Нас здесь не было. И все, как один, зарубите себе это на носу!

-Так ты думаешь, менты копать начнут?

У Кучукова не было никакого желания рассказывать, что они с Давидом пили водку и глотали таблетки, что, впрочем, самого его не на шутку волновало, так как случись, что Додик умрёт, сделают анализы – и всё откроется. А поскольку никто из мальчишек ни про водку, ни про таблетки не знает, то и проболтаться никто не сможет.

-Мало ли, как там дело повернётся, может родители его заяву в ментовку напишут, чтобы те нашли тех, кто их сыночка напоил.

То ли Сашка действительно напугал мальчишек, то ли они просто привыкли беспрекословно выполнять всё, чего бы тот от них ни потребовал, только они тотчас бросились в гараж, зажгли фонарики и вылизали там всё так, что уже через час не осталось и следа от их пребывания там.

Тем не менее, Кучукова глодали сомнения: вдруг родители или врач скорой успели заглянуть внутрь, тем более, что дверь в гараж оставалась открытой?

«Нет, не может такого быть,- успокаивал он себя, им было не до этого – они Додьку спасали».

 

* * *

 

Заключение о смерти сына Кумпянские получили только через два дня. В крови подростка было обнаружено незначительное количество алкоголя и какое-то психотропное вещество. Но смерть наступила не от этого, а от переохлаждения организма. Как-никак в новогоднюю ночь термометр показывал минус двадцать шесть, а Давид пролежал на снегу больше двух с половиной часов. Когда родители познакомились с заключением патологоанатома, они пережили такой шок, что покинуть морг могли только после того, как им оказали первую медицинскую помощь. Впору было обоих тут же госпитализировать. От горя они, казалось, онемели и почти не разговаривали друг с другом, даже оказавшись дома, каждый в душе считая, что это они, в конечном итоге, повинны в гибели единственного ребёнка. Иначе, кроме, как гибелью, назвать смерть пятнадцатилетнего мальчишки, найденного замёрзшим у гаражей в новогоднюю ночь, язык ни у кого не поворачивался.

Только через пару дней после похорон Мира нашла в себе силы зайти в комнату Давида, чтобы сделать в ней уборку. Она с трудом перемещалась от дивана к письменному столу, а от того – к книжным полкам. Даже мягкая фланелевая тряпочка, которой она обычно протирала мебель, казалась ей неподъёмной, такую она чувствовала усталость. Не в силах продолжать уборку, Мира Марковна опустилась на стул перед письменным столом и как-то машинально открыла выдвижной ящик, случайно задев его рукой. Обычно Додик держал его закрытым на маленький ключик. Обнаружив в столе снотворное, которое когда-то врач прописал Ефиму, она открыла коробочку – та была наполовину пуста. Прежде, чем пойти к мужу и спросить, как его лекарство могло оказаться в комнате сына, она взялась читать инструкцию по применению препарата. В разделе «Побочное действие» помимо предостережений о возможном появлении головной боли и головокружения было указано, что лекарство не рекомендуется детям, а так же всем тем, у кого легковозбудимая нервная система.

-Фима! - позвала она мужа,- иди же сюда скорей!

Он появился перед женой мгновенно, словно где-то поблизости только и ждал того, чтобы она его позвала и хоть что-то ему сказала. Тишина в доме, в котором теперь не включались ни телевизор, ни радио, и это её бесконечное молчание, которое было красноречивее любого озвученного укора, были просто невыносимыми.

-Да, Мира, тебе помочь в чём-то?

-Вот это здесь откуда?- протянула она мужу снотворное.

-Ума не приложу, хотя…

-Что хотя? Я спрашиваю тебя: почему твоё лекарство в комнате у сына?

-Помнишь, Мира, он у нас сутками спал, так теперь я понял: это он у меня взял таблетки. Я сам всего несколько раз его принимал, потому что лично мне оно совсем не подходило. Вроде и спал после них крепко, но как просыпался, голова кружилась, поташнивало, пару раз приходилось отлёживаться на диване в ателье, перед тем, как домой идти. А тебе об этом не говорил просто, чтобы не расстраивать. Мы столько тогда денег на эти таблетки потратили, поверив врачу, что лучше них в наших аптеках вообще ничего не найти. А Додик, наверное, прочитал вкладыш и решил, что это как раз то, что ему нужно.

-Я что-то не понимаю тебя, Фима. Это ты о чём?

-Ну, вспомни, он так хотел, чтобы мы поверили в то, что он сильно болен, что у него голова кружится, и нет сил сесть с родителями за стол и вместе, всей семьёй пообедать. А таблеток я ему не давал, поверь – он сам их нашёл, или ты могла подумать, что это я?

-Прости, Фима, прости. Просто так тошно, так тошно и пусто внутри, как будто кто душу из меня выковырял по живому, без обезболивания – и так всё внутри печёт, словно я уже горю в геенне огненной.

-Полно одну себя во всём винить. В том, что произошло, мы оба виноваты, но я и сейчас не могу понять: что ещё мы должны были делать, чтобы такого не случилось?

-Ладно, наверное, ты прав. Давай больше не будем об этом, может, потом когда-нибудь, но только не сейчас, когда всё в нас обоих так изранено, что не перестаёт кровоточить.

-Как скажешь, родная, как скажешь.

Ни с кем из тех, кто был на похоронах, ни с роднёй, что пришла на поминки, Кумпянские и словом не обмолвились о причинах смерти сына. В глубине души они были благодарны всем, кто подходил к ним с соболезнованиями, за то, что никто не спрашивал, как умер Додик, и почему врачи не смогли его спасти. Правда, о том, что подросток замёрз, многие из них знали – всё-таки город небольшой, и слухи в нём, так же, как и новости, распространяются быстро. Родители покойного молили, чтобы в эти дни никто не вспомнил о том, что в крови у их сына был алкоголь и следы наркотика. Они были уверены, что и об этих фактах кто-то обязательно должен был знать, однако очень не хотели, чтобы кто-то об этом заговорил вслух, а тем более, сплетничал на эту тему.

На девятый день ждали только самых близких, но всё равно поминальный стол нужно было приготовить – так принято, и от этого никуда не деться. В холодильнике продуктов не было. В доме после поминок ни разу не готовили полноценного обеда, а ужины заменили чаепитием. Пришлось идти в магазин. Но Мира пришла домой с пустыми сумками.

Вернувшись вечером из ателье, Ефим Абрамович нашёл жену заплаканной. Она сидела в комнате сына, облокотившись на стол, и смотрела в одну точку, слегка раскачиваясь на стуле.

-Ты уже всё сделала? Мы же договаривались, что будем с вечера готовить стол вдвоём.

Мира не отвечала.

-Сильно устала, наверное? Иди, приляг, а если ещё что-то сделать нужно, скажи. Только не молчи, прошу тебя, Мира! Мы же с тобой договорились, что будем крепиться. Надо жить.

-Зачем?..

Ефим вернулся в прихожую, чтобы раздеться – он прошёл в комнату, сняв лишь сапоги. Затем отправился на кухню, чтобы приготовить что-нибудь к вечернему чаю. Когда открыл холодильник, понял, что Мира не только ничего не приготовила к завтрашнему столу, но даже не сходила за продуктами – в доме не было даже хлеба.

-Я в магазин. Скажи, что нужно купить?- обратился он к жене, заглянув в детскую снова в дублёнке и снова в сапогах.

-Ничего не нужно.

-Но, как же, придут люди.

-А ты позвони всем, пусть никто не приходит. Придумай что-нибудь.

Пока Ефим снова раздевался, он пытался угадать, что могло произойти такого, что Мира даже на девятый день не хочет никого видеть. Он вспомнил, что перед тем, как идти в магазин, вернее, по пути в магазин жена позвонила ему и просила вернуться домой пораньше, чтобы вместе готовить стол. Так почему же в холодильнике не было продуктов? Что могло произойти? Так и не остановившись ни на одном из возможных ответов, роившихся в голове, Ефим Абрамович всё-таки вернулся к супруге и задал ей прямой вопрос:

-Мира, скажи же, наконец, что случилось?

-А ты не знаешь? У нас умер единственный сын, наш с тобой единственный сын, которого с нами больше нет…

-Тогда тем более, следует его завтра помянуть со всеми теми, кому он был не чужим человеком. Так положено, так принято. Да и потом, что люди скажут?

-Что скажут?! Они уже сказали! Я только в наш магазинчик зашла, как одна продавщица, показывая на меня пальцем, сказала другой продавщице, представляешь, вслух, громко, так, чтобы все слышали, сказала: «Вон та еврейка, у которой малолетний сын-наркоман от передоза умер».

Вот что люди скажут, разве они могут что-то другое сказать, эти твои люди? Не будет никаких поминок! Не будет у нас в доме никаких людей! Я так решила!!!

Ефиму ничего не оставалось, как согласиться с женой, потому как видел, что она была просто на грани срыва. Все те, кому он позвонил и известил, что они не смогут их принять на следующий день из-за плохого самочувствия Миры, приняли сообщение вполне нормально и ещё раз сказали слова соболезнования родителям погибшего ребёнка. Кто-то даже предложил свою помощь, в том числе и материальную, кто-то посоветовал хотя бы на две недели уехать в дом отдыха и пообещал достать недорогие путёвки. Кумпянский всё внимательно выслушивал, всех благодарил и поспешно клал трубку, так как время неумолимо приближалось к ночи, а ему ещё нужно было успеть позвонить остальным родственникам, кое-кто из которых, возможно, вообще не собирался приходить на следующий день. Но на поминки, на девятый и сороковой день приглашать не принято, так что пришлось звонить всей многочисленной родне, как по линии Кумпянских, так и по линии Гольдбергов. Вдруг кто придёт, а тут их совсем не ждут.

Вскоре о том, что в новогоднюю ночь замёрз мальчик, предварительно выпивший водки и проглотивший какую-то непотребную таблетку, в городе, казалось, знали все. И, несмотря на то, что Мира выходила из дома крайне редко, каждый раз, встречаясь на улице даже с совершенно незнакомыми людьми, чувствовала на себе их внимательные и весьма красноречивые взгляды. Последней каплей, решившей дальнейшую судьбу семьи Кумпянских, был визит милиционера, который просидел у них больше часа, пытаясь узнать от несчастных родителей, у кого их сын покупал наркотики. Ефим Абрамович порекомендовал капитану обратиться к врачам, уверившим их с Мирой в том, что их сын не был наркоманом, чему было немало чисто медицинских подтверждений.

-Мы сами решим, к кому и когда нам нужно обратиться,- категорично, чтобы у хозяев больше не появилось желания возражать или, тем более, что-то советовать, оборвал милиционер, - а пока ответьте на простой вопрос: где ваш сын брал наркотики?

-Ни у кого не брал и нигде не покупал, как вы не поймёте, что ему эту гадость какой-то негодяй подсыпал в выпивку. Да и потом, он никогда у нас ничего крепче кефира не пил.

-Ну-ну, от кефира и помер, несчастный,- даже не пытаясь спрятать ироничную улыбку с лица, неприятно причмокивая пухлыми губами при произнесении каждой гласной буквы, еле слышно прошамкал капитан, что-то записывая в блокнот. Затем он слизнул мясистым языком слюну, в пену взбившуюся в уголках губ, будто именно она мешала ему говорить громко и внятно,- сейчас-то что скрывать? Наоборот, нужно назвать имя негодяя. Кажется, вы сами так назвали торговца дурью?

-Да не знаем мы с мужем никакого торговца! Вы не хотите оставить нас в покое?!- едва не сорвалась на крик Мира и, видимо, испугавшись, что может не выдержать и расплакаться или, того хуже - наговорить милиционеру столько нелицеприятного, что её самоё будет впору привлекать к ответственности, встала и удалилась в кухню, плотно закрыв за собой дверь.

-Нервная мамаша, ничего не скажешь!

-А Вы и не говорите ничего! И никакая она Вам не мамаша!- Кумпянский встал и сделал несколько шагов по направлению к двери, машинально бросив взгляд на ботинки непрошеного гостя, не удосужившегося не только не снять обувь, но даже не стряхнуть с неё снег, отчего на светло-голубом ковре появилась грязное мокрое пятно. Видимо, вместе с растаявшим снегом на ковёр сполз, растворившись, обувной крем низкого качества.

Капитан проследил за взглядом хозяина, молча встал и пошёл к выходу, вместо прощания произнеся так громко, чтобы и хозяйка услышала из кухни:

-Не ковры, господа, нужно было покупать, а за сыном-наркоманом лучше смотреть, чтобы не остаться на старости лет у разбитого корыта.

Ефим, было, набрал полную грудь воздуха, чтобы отпарировать, но милиционер уже громко топал, спускаясь с крыльца.

Это уже был явный перебор. И Кумпянский понял, что должен согласиться с предложением жены срочно продать дом, ателье и немедленно ухать отсюда, иначе жизнь, и без того несладкая, станет здесь совсем горькой. Правда, когда она накануне затеяла об этом разговор, он решил, что со временем такие настроения у неё пройдут, всё встанет на свои места, и заживут они по-прежнему. А вот теперь ему стало окончательно ясно: по-прежнему уже никогда не будет, а чтобы было по-новому, обязательно нужно сменить обстановку и непременно поменять место жительства.

-Я всё слышала,- начала Мира, выйдя из кухни.

-Ещё бы не услышать – он так орал, как на плацу.

-Мне кажется, он специально так громко говорил, чтобы и я всё слышала. Какой жестокий человек!

-Мир жесток, Мира, и нам предстоит в нём выживать. Знаешь, ты была права. Нам следует уехать отсюда, причём немедленно. Я завтра же займусь продажей дома и ателье. Кстати, у меня кое-кто есть на примете, кто сможет сразу же отдать деньги, а документы попрошу помочь сделать Аркадия – он всё-таки адвокат, знает, как и что нужно оформлять.

Мира почему-то не хотела, чтобы о готовящемся отъезде узнали родственники, и по-своему дала это понять супругу:

-Аркадий адвокат, согласна, хороший адвокат, а нам, скорее, нужен нотариус. Поищи лучше нотариуса, причём – незнакомого.

-Хорошо, постараюсь,- поняв, что на самом деле имела в виду жена, - согласился Ефим.

-Надеюсь, покупатель будет не из Гольдбергов и не из Кумпянских?

-Нет. Русская семья. Приехали из Нальчика. Сама понимаешь, там не всем комфортно живётся. Они дом продали, обувную мастерскую и пытаются здесь у нас начать новую жизнь. Кто-то из дальних родственников их приютил, но они мечтают о своём доме, а у нас ещё и ателье, думаю, наш вариант их устроит.

-А ты откуда их знаешь? Может, аферисты?

-Нет. Иван приходил ко мне устраиваться на работу. Мы сели у меня в кабинете, разговорились, кофейку попили, и я тогда ему высказал своё мнение на тот счёт, что если у человека было своё дело, работать на кого-то, по крайней мере, на первых порах, будет очень нелегко. Он со мной согласился и признался, что мечтает приобрести какую-нибудь небольшую мастерскую, но это дело, как он сказал,- номер два. А дело номер один – это купить дом, желательно с садиком, потому что они там, на юге, привыкли, чтобы во дворе всё лето цвели цветы, а по весне расцветали плодовые деревья. Иван мне иногда позванивает. Вот и позавчера звонил, спрашивал, не слышал ли я, чтобы кто-то продавал хотя бы сапожную мастерскую – он, похоже, теперь уже даже на это согласен. А от родственников они съехали и сняли жильё за городом.

 

* * *

 

Когда на сороковой день после смерти Давида, чтобы помянуть его, к Кумпянским пришёл брат Миры, он был немало удивлён, что дверь ему открыл незнакомый человек. Ещё больше его удивил его рассказ о том, как они с семьёй стали собственниками всей недвижимости Миры и Ефима.

-Странно, конечно, они так быстро всё решили – ещё неделю назад я разговаривал с хозяином ателье, так он и не думал его продавать, - признался новый владелец родственнику Ефима Абрамовича,- а тут и дом, и мастерскую свою нам предложил, ну, а мы с радостью согласились их купить. Со временем мы, конечно, тут всё по-своему переделаем, а пока даже мебель прежних хозяев в комнатах стоит. Мы немного приплатили за неё, но, если честно, хотим купить более современную, а эту, наверное, продадим по объявлению. Если не удастся, тогда предложим бесплатно тем, кто возьмёт её для дачи. Проходите, может, вы что-то хотите взять себе?

Лев Маркович, даже не проходя в дом, попросил у новых хозяев, если они могут без неё обойтись, конечно, отдать ему этажерку, которая использовалась вместо тумбочки под телефон и стояла в прихожей.

-Это память о нашей с Мирой прабабушке – она на этой этажерке только детские книжки хранила, и каждую новую книгу, купленную нам в подарок, на неё ставила. Помню, как она говорила, что её срок придёт, когда на этажерке не останется места для новых книжек. Так и случилось. Перед самой своей смертью она купила нам с сестрой детскую энциклопедию в нескольких томах, будто торопя свой уход от нас. А через неделю умерла во сне. Значит, Мира с Ефимом уехали куда-то далеко и надолго, если не навсегда, раз даже эту нашу семейную реликвию с собой не взяли,- словно разговаривая с самим собой, продолжал Лев, - но мне-то они могли позвонить...

Иван пошёл за этажеркой, которую они успели убрать в чулан, а с гостем вышла пообщаться его жена – моложавая статная женщина с толстой русой косой, поражавшая той удивительной непритязательной неброской красотой, которая когда-то отличала русских северянок.

-Простите, если покажусь Вам бестактной, у вашей сестры горе?

-Да, у них умер мальчик,- коротко ответил Лев, не желая говорить об этом с совершенно незнакомыми людьми.

-Маленький?- похоже, не из праздного любопытства, а чтобы таким образом выказать родственнику умершего своё сочувствие, спросила женщина.

-Пятнадцать лет.

-Жалко. Только жить начинал мальчик. Примите наши соболезнования,- произнесла хозяйка, наклонив голову и тут же встав в сторонку, едва муж вернулся из чулана с этажеркой.

-Там ещё книги, может и их донести Вам до машины?

-Не надо, раз Мира оставила их здесь, значит, хотела, чтобы они остались в этом доме, где жил Додик. Там были уже его книги, а не наши с сестрой. Вы молодые, у вас, наверняка, есть дети. Им эти книги понравятся, вот увидите.

Лев отъехал от дома Кумпянских не сразу. То ли из-за того, что этажерка была тяжёлой, а, может потому, что новость, которую он узнал, была для него уж очень неожиданной, только руки у него так дрожали, что он не мог удержать ими руль.

Пройдёт немало времени, прежде, чем в Стеклове перестанут судачить о несчастной семье, в которой умер ребёнок, и которая сама куда-то сгинула, никому, даже самым близким родственникам, не сообщив своих новых координат.

Слухи в маленьких городах имеют обыкновение превращаться в некое подобие сказок на местные реальные сюжеты. При этом они порой постепенно обрастают такими подробностями, о которых, по сути, могли бы знать только очевидцы. И становятся такие истории местным эпосом, на самом деле выдуманным досужими провинциалами. Он передаётся из поколения в поколение, подобно устному народному творчеству, по которому, возможно, если сохранятся они сколько-нибудь долго, будут судить о том, чем и как жили люди в начале двадцать первого века. Никому, наверняка, и в голову не придёт, что в этих историях, на самом деле, так мало правды.

Кто-то рассказывал, что Мира с Ефимом живут в Израиле, уехав туда с большими деньгами, которые всю жизнь копили сначала дед с бабкой Ефима, потом его родители, потом и молодые, отказывая себе во всём. Говорили, что кто-то из местных евреев, навещавших родню в Израиле, видел там Кумпянских.

Кто-то сочинил и вовсе бредовую историю о том, что, якобы, мальчик сам свёл счёты с жизнью, оставив записку, где обвиняет в своей смерти родителей, державших его в чрезмерной строгости, не дававших ему и шага сделать самостоятельно. От горя мать с отцом потеряли разум и тоже добровольно ушли из жизни, бросившись под колёса поезда где-то на небольшом полустанке в соседней области, куда специально уехали, чтобы их никто не остановил и не помешал совершить над собой самосуд. Как ни странно, именно эту историю почему-то в Стеклове считали самой правдивой.

Слухов ходило множество. Но истины не знал никто. Кумпянские просто ушли. Ушли из того мира, живя в котором, не смогли довести до конца главного дела всей своей жизни, собственно, ради которого и появляются на свет люди. И дай-то Бог, чтобы они нашли для себя такое место, где им будет легче пережить горе и где они попробуют начать всё с чистого листа.

А, может, где-нибудь в глуши они тихо доживают свой век в любви и заботе друг о друге, раньше времени поседев, состарившись и сгорбившись под непосильной ношей, которую взвалила на их плечи одна на двоих злодейка-судьба…

* * *

 

Прошло три года. О замерзшем мальчике и его родителях уже никто не вспоминал. Трагедия, произошедшая в еврейской семье, сохранилась лишь в памяти близких родственников, а ещё, правда, в гипертрофированном варианте, с множеством дорисовок, придумок и фантазий, окутанных мистическими догадками, в историях, сочинённых провинциальными кумушками, охочими до чужих семейных тайн.

Новые хозяева дома Кумпянских так переоборудовали жилище, что вернись Мира с Ефимом в Стеклов, вряд ли бы они узнали свой старый дом. Обшитый красивым современным материалом снаружи, с новой крышей, которую покрыли бордовой черепицей, старый дом довоенной постройки выглядел теперь привлекательным коттеджем. Печки заменили лёгкими радиаторами, полностью перепланировали комнаты, наполнив их удобной функциональной мебелью. Продать старые вещи бывших хозяев не удалось, пришлось вывозить их на городскую свалку. Как это обычно и бывает, совершенно случайно, падая с полки, развязалась та самая папка, в которой хранил Давид своё сокровище.

-Да, видимо, правду говорят о евреях, что они все невероятно богаты. Разве бы бедные люди забыли при отъезде такие деньги?- только и мог сказать жене новый хозяин, перепрятывая бумажник.

На следующий же день Иван позвонил Льву Марковичу – брату Миры (тот оставил ему номер своего телефона, на случай, если придёт корреспонденция для сестры или весточка от неё самой).

Принимая бумажник с деньгами, Лев поблагодарив его, не мог удержаться, чтобы не признаться, насколько он удивлён и поражён поступком Ивана.

-Если бы я не знал, чьи это деньги, наверное, мы оставили их себе, а так…

А так я чувствовал бы себя вором.

Всю дорогу, пока Гольдберг ехал домой, он не переставал терзать себя вопросом, а как бы сам поступил, найди он бумажник с деньгами, если в самом бумажнике нет никаких сведений о их владельце. И хотя он так и не дал сам себе ответа на каверзный вопрос, всё-таки решил положить бумажник в ячейку в банке, где у него давно был открыт счёт, но, что самое главное, не тратить этих денег и продолжить поиски нового места жительства сестры.