ДВА РАССКАЗА,

навеянных Карелом Чапеком

ЖЕНЩИНА В ДОМЕ

В прошлом году у моего знакомого пана Гавличека внезапно исчезла жена.

Знакомство наше шапочное. Как иначе можно расценивать несколько случайных встреч с супругами Гавличковыми на светских раутах у некоего Градомысла, разбогатевшего на продаже воздуха и потому швыряющего деньги на ветер с таким азартом, что поневоле возникало желание вычислить места их возможного падения.

К первому серьёзному испытанию в качестве следователя по особо важным делам я отнесся с пылом новобранца, не ведающего, что творит, но уверенного в благоприятном исходе. Изучив заявление потерпевшего и сочтя возможным начать расследование именно с него, я рисовал в воображении захватывающий интеллектуальный поединок с человеком, обреченным на моральное поражение. Но вместо стареющего ловеласа, гордящегося красавицей женой, как тыловой штафирка боевым орденом, передо мной предстал жалкий, словно потерявший ошейник пёс, человечек, озабоченный к тому же не столько пропажей, сколько желанием очиститься от возможных подозрений со стороны правосудия.

– Что же получается, пан Гавличек, – сурово произнес я в надежде побудить к добру и милосердию эту мёртвую душу, – пропала женщина, жена, мать ваших детей…

– Мы, Хвала Господу, бездетны,– буркнул он.

– Что не избавляет вас от ответственности за её судьбу. Пока вы хлопочете об алиби, женщину, возможно, убивают или, хуже того, насилуют.

– Её убьёшь, – оживился пан Гавличек, – её изнасилуешь!

– Что вы имеете в виду? – насторожился я.

– Ничего, кроме того, что сказал.

– Раз вы уверены, что жене вашей не страшны ни чёрт, ни дьявол, стало быть, нет и причин для беспокойства. – Я демонстративно отложил заявление, встал из-за стола, обогнул по кривой, с тревогой следившего за моими перемещениями, Гавличека, и принялся наблюдать в зарешетчатое окно, как распоясавшаяся весна провоцирует женщин к неуёмному обнажению. – Рано или поздно супруга вернется в ваши объятия живой, здоровой, ни в чём не виноватой – и, как знать, ещё более желанной. А похититель, если предположить, что таковой не домыслы досужего ума, наверняка, горько раскаивается в содеянном. Вывод ясен, / я выдержал многозначительную паузу, заставив Гавличека вспотеть от напряжения /, благополучие вашей семьи зависит не от моих следственных действий, а от вашего терпения.

И тут дар речи обрел потерпевший.

– Видите ли, уважаемый пан Моравчик… Прошу прощения, пан следователь… Я обратился именно к вам, а не к другому, в надежде на сочувствие и понимание. Интересующая нас обоих проблема не представляется мне столь однозначной. Хотя в молодости многое видится в розовом свете, хочется верить, что вы сумеете возвыситься над некоторыми, бесспорно справедливыми, постулатами вашей профессии ради столь редкой нынче мужской солидарности.

– Нельзя ли поконкретней?

– Холостяку, мечтающему о семейном очаге, нелегко дается понимание, что женщина в доме, пускай и ангел, непосильная нагрузка на мужскую психику. Впрочем, вы человек умный, другим не доверяют столь высокие должности, и сами сумеете разобраться, что к чему.

– Немедленно прекратите, пан Гавличек! – потребовал я. – Лесть представителю власти при исполнении им служебных обязанностей, равносильна подкупу и чревата для вас непредсказуемыми последствиями.

Гавличек забеспокоился, заторопился. Едва за ним закрылась дверь, я помчался домой и объявил пани Гавличковой, едва успевшей распаковать свои вещи и придать берлоге холостяка вид комнаты в семейном общежитии, что ей придется вернуться к мужу.

– И как отреагировала она? – полюбопытствовал я.

– Слезами и угрозами. Угрозами и слезами.

– Но вы им не поддались… Угадал?

– Припомнив, какие надежды связывал потерпевший с исчезновением супруги, я подавил в себе всякую сентиментальность, к которой, по правде говоря, считаю себя склонным. Надо ли, думалось мне, умножать число несчастных мужей, и без того составляющих большую часть населения земли?

– А что супруги Гавличковы?

– Смирились, полагаю, с неизбежным. Утверждаю сие предположительно, поскольку с той поры мы не видались. Богач Градомысл оказался во всех отношениях подозрительной личностью, а посему я избегаю общения с ним. В моем положении неразборчивость в знакомствах ничего, кроме ущерба деловой репутации принести не может.

ПОТОП

Франтишек Грендл, в отличие от своего однофамильца Иеронима Грендла, скончавшегося в прошлом году от передозировки спиртного и, по слухам, удостоенного высшей благодати, неплохо чувствует себя на этом свете, судя по тому, что обитаясь как раз над моим жилищем, заливает меня всякий раз, когда принимает ванну в компании с очередной потаскушкой

Не подумайте, будто Грендл – молодец с горящими цыганскими глазами, бровями вразлёт, стальной, будто банковский сейф, грудью и прочими неизбежными атрибутами совращения. В действительности столь тусклую, невзрачную личность не разглядеть в толпе даже в солнечный день, но женщины по нему сохнут, и я готов засвидетельствовать под присягой, что на пятый этаж без лифта взбиралась сама Милена Рострова, та самая Миленка, чьи откровенные изображения на глянцевых обложках известных журналов, коими забиты полки газетных киосков, воспроизводятся с единственной целью, ублажить ненасытную мужскую похоть. Можно только догадываться, что творилось в тот вечер в ванной комнате пана Грендла, коль скоро я вынужден был до самого утра откачивать воду пожарным насосом.

Откровенно говоря, женщины выше моего понимания. Я дважды пытался жениться и оба раза был осмеян, как если бы намеревался совершить нечто предосудительное, тогда как к услугам моего мучителя – любая и каждая. Только и жди, когда на голову обрушится смытый водным напором потолок вместе с любвеобильным соседом и его плакатными красотками.

Трудно объяснить, что заставило меня вступить с этим типом в переговоры. Было бы проще вызвать его на дуэль, но я решил дать ему шанс, помня, что путём полюбовных сделок и компромиссов решаются вопросы войны и мира даже между государствами, а уж нам, малым сим, как говорится, велит здравый смысл. Посему, попридержав накопившееся раздражение до худших времен, я обрядился во фрачную пару, нацепил галстук-бабочку и, прихватив шампанское, отправился в лежбище доМжуана на переговоры.

Неохотно, со скрипом, дверь приотворилась и предо мною предстал пан Грендл в костюме… Адама. Из-за его плеча, светясь любопытством, выглянула проказливая мордашка юной особы, как вы, наверное, догадались, в костюме…Евы. Как прикажите поступить в такой ситуации человеку моего положения, возраста и принципов? Уйти, не объяснившись? Притвориться, что ошибся дверью? Настучать в полицию нравов? По счастью, хозяин избавил меня от необходимости трудного выбора. Разглядев шампанское, он просиял, как внезапно вспыхнувший уличный фонарь, и с возгласом: «Добро пожаловать к нашему шалашу!», бесцеремонно втащил меня в прихожую и захлопнул за мной дверь.

Пришлось подчиниться насилию приличий и обстоятельств. Последовало взаимное представление: «Габриэлла, познакомься, пан Вейцик, сосед». – «Пан Вейцик, позвольте представить Габриэллу, спутницу моей беспутной – ха-ха-ха! – репутации. Пришлось поцеловать «даме» ручку. В ответ она присела в книксене, совершенно как застенчивая гимназистка, что навело меня на мысль о скромности, могущей послужить женщине заменой самых изысканных нарядов.

Путаясь в словах, как в чужой одежде, я рассыпался в извинениях, оправдываясь тем, что визит мой случаен, вызван чисто техническими причинами и, по возможности, будет сведен к минимуму. Смысл сказанного вряд ли дошел до Грендла и его легкомысленной подружки, разглядывающих меня так, как если бы я был диковинной птахой, залетевшей по недоразумению в воробьиное гнездо. Уж очень необычным показалось им моё оперение. Грендл счёл нужным поспешить мне на выручку, изобразив дело так, будто в его доме равноправие между одетыми и обнаженными гарантируется законами гостеприимства.

– Будем выше предрассудков, любезный сосед, – кротко сказал он. – Наличие или отсутствие одежд целиком зависит от убеждений индивидуума, навязывать которые ему не вправе никто. Но и вы не можете отрицать, что явились на этот свет не во фраке, потому что не сыщется такой наивный, который бы в это поверил.

Убедить меня в чём угодно не представляет труда. Я и на выборах голосую за самых сомнительных кандидатов, не в силах противиться их красноречию. А потому не рискнул полемизировать с очевидным фактом, что родился нагим, как яйцо, а фрачную пару приобрёл сравнительно недавно по случаю юбилея пана директора Стробула, впервые за годы беспорочной службы удостоившего меня приглашением на святое для каждого муниципального служащего торжество. С тех пор, пояснил я, фрак для меня вроде талисмана, любая попытка посягнуть на который будет воспринята мною как личное оскорбление.

Судорога смеха, непонятно чем вызванного, сковала тощие чресла пана Грендла, а Габриэлла, визжа от восторга, повисла на мне, как обезьяна на лиане, нашёптывая признания, никогда прежде мною не слышанные. Впервые на моей памяти молодая красивая женщина общалась со мной без видимых признаков отвращения и даже, как мне показалось, испытывая известное удовольствие. Не привыкший к столь бурному проявлению чувств, я окончательно утратил волю к сопротивлению, позволив вовлечь себя в самый пошлый, какой только можно вообразить, фарс.

Это означало, что мы втроем / Грендл, Габриэлла и я / оказались в ванной при очевидной двусмысленности происходящего. Вопреки лелеемым мною принципам, я вынужден был расстаться с одеждой, кроме, разумеется, фрака, увы, не столь безукоризненного, как на юбилее пана директора. Одна рука по инерции сжимала горлышко опорожненной бутылки из-под шампанского, другая— божественную грудь Габриэллы, Габи, как она позволила себя называть, несмотря на бурные протесты пана Грендла.

Мы весело плещемся, вода перетекает через края ванны, и я, преисполненный самодовольства, представляю, как там, внизу, она хлещет сквозь потолочные перекрытия к вящему ужасу некоего типа с ржавой бородкой и косящими глазками. При этом его бессилие столь очевидно, что, не умея сдержать злорадства, яростно шепчу: «Так тебе, дураку, и следует»!

Борис Иоселевич