ТРИУМФ ЧЕРНОЙ КОРОЛЕВЫ

 

Триумф Черной королевы предвкушает взрыв ликующей толпы, что разливает шампанское брызгами лучезарного фейерверка и трелью барабанных рукоплесканий нарушает тихую гавань прямолинейных шагов одиночества по клеткам шахматной доски в театральную бутафорию резких запахов и изнывающих пьес

Е - два,

Е - четыре.

 

Сквозь розовые очки публики пешки увлекаются за дамой сердца в размерянный круг магического очарования, где самодовольно и властно самка приказывает шутам возбуждать утомленную публику россыпью золотых дождей и бросает подачку нафталина под лилейный писк пьяного оркестра, от хохота которого гаснувшими свечами умолкает оргия коньячных рюмок, а на пикантном ковре грез кончается бесформенная ночь скитания арлекинных масок в старом чулане чувства, именуемом

с у е т а.

 

 

ИГРА В МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ

 

Глядя на белую и черную зебру, я перевертываю сознание мыльных пузырей, что так хвастливо обнажаются друг перед другом, едва касаясь пыльного слоя повседневности.

 

Я закручиваю мимолетным ветром расплавленный металл, и при этом горечь слизистого ила всегда присутствует в стеклянном осадке чувства, ежесекундно кусающего язык привкусом горького перца, только что срезанного лезвием и омытого студеной водой,

От чего жирные осколки лжи нехотя лопаются от разряда и исчезают из вида, рассеивая туманный налет слов мертвого совершенства.

 

Играя и бесстыдно обнажая пустоту, я смотрю на белую и черную зебру.

 

 

ТОККАТА

 

Радужные жемчуга катушечных ниток спиралью завязывают змеиный узел на тонкой шее страуса, высиживающего бутоны яичного желтка, вальяжно валяющихся на апельсиновых дольках дивана, столь ветхого от времен барокко – когда ячейки жизни наполняются семенем тыквы да оранжевой мякотью клубники, - рьяно изъеденной гусеницами, через кружевные отверстия которых ультрафиолетовые лучи экспрессивным дождем разбивают железобетонные клетки и динамично отмеряют циркулем ткань небесного естества.

 

В такие мгновения удивляюсь и ликую обновлению голосовой связки ключей не проворачивающего замка слов, криком которых можно срывать паутинную накидку с восковых фигур, если панцирь морских раковин предчувствует пирамидную токкату васильковой фиалки, и, несмотря на рябиновый цвет светофора, оплеухами разбрасывать комплименты для печальных глаз твоих виноградных губ.

 

СЛУ – ЧАЙ – НАЯ МЕЛАНХОЛИЯ

 

Мохнатый фарс муравейника запускает руки в сумерки сорной травы – жадно черпает собственность скудно вырезанных строк из газетной мокрицы и выбрасывает шелуху мятой постели вперемешку с мелкими обрывками сплетен из безрассудной тени тысячелистника, тираж которого разбросала нелепость конского хмеля в приоткрытую дверь ветряных мельниц, где наклеенные улыбки приличия осадками фальши выпадают в стакан и отравляют махрового барса.

 

А он – невинный – брезгливо впитывает в плоть болотную воду и выплевывает остатки меланхолии в чашечку горячего чая, который приносит молочница в бульонной миске моей винегретной жизни.

 

 

КОШАЧИЙ ГИМН СОБАК

 

Кошачий гимн собак просыпается в лучах огненного диска под

стрекотание смычкового оркестра, медленно зевает – лениво выгибает

спину и протяжным, но бесшумным аккордом сбрасывает пелену

бесконечного дня в сердцевину ракушек моря, где маточные блики

сметаны, только что сбитые росою коровьего молока, весело разлива -

ются по берегам серебристым узором на тихие качели ветра, что,

несомненно, нарушает покой пушистых одуванчиков и их бестелесный

маскарадный костюм, колечками облаков выпадает на луга и поля

пшеницы, в золотых пчелах собирающих нектар медового месяца после

заходящего солнца, передает струны звездного хоровода в ласковые

ладони ночи.

 

 

ГЛАЗА ПУСТЫНИ

 

Многоэтажная тень выплывает из пустынно-паутинного мира и затягивает следы в сухой и горячий песок, опутывает радостями сладкого сна да карамельной горечью разочарования приглашает фокусника вкусить пастилу пряного базара, пестрящего разнолоскутными бархатцами заплат, чем вызывает аппетитную истому поцелуя и осьминогом завязывает в петлю ложе любви коростами сероводородного одеяла, сотканного наспех липкими лапками мух, самодовольно поглядывающих на изваяние, при котором невольно испытываешь искус и проваливаешься в растресканную лаву огнедышашего насекомого, так похожего на личинку ядерного взрыва в глазах пустыни.

 

ИСКУСНАЯ БЕЛОШВЕЙКА

 

 

Пройду сквозь игольное ушко по пирамиде понурой памяти – встречу пожухлый взгляд немой утвари, едва различая контуры неуловимых тел, и скальпелем вскрою сферы усопшего времени, где перспектива чистой ночи ускользающим пунктиром оспаривает угрозу исчезновения посторонних предметов, чей сгусток мешает белошвейке соединить молекулы пальцами на стыке оторванной грани и пройти мне сквозь игольное ушко, не задевая ее ажурное шитье.