Елена Супранова

Лето – три месяца

Рассказ

– Варенца, Роман Захарыч, варенца прислала вам Самсониха, – старушка в белом платочке протянула наполненную до краёв банку.

– А хлеба выпекли? – строгий голос Романа Захарыча привёл её как будто в трепет. Она пожала маленькими плечиками и прошамкала:

– Пять булок есть.

– Мало. Сказал же вам: не меньше шести выпекайте.

Он широко уселся на лавку и, запрокинув голову, начал пить варенец.

– Трудно месить на шесть-то, – проговорила баба Маня, качая огорченно головой. – Ещё на пять – куда ни шло, а на шесть – больно трудно заводить стряпню.

– Кто выпекал на этот раз? – Роман Захарыч опорожнил банку.

– Сама Самсониха взялась, да немочь напала – ноги отказали. А тут как раз внучок привёз ей сынка своего – Алёху, смышленый такой! Она ему всё забросила в кадку, он и вымесил. Ручки-то махонькие у него, тяжело ему было месить.

– Малец, ясное дело. А сколько ему?

– Дак одиннадцать только.

– Баб Маня, а ты давай пришли ко мне пацана!

После варенца Роман Захарыч вытянулся на лавке и задремал. Старушка, спрятав руки под передник, долго смотрела на его по-детски пухлые губы, на веснушчатый нос…

 

Самсониха провожала Алёшу к Роману Захаровичу:

– Ты ж смотри, называй его Романом Захарычем, не обидь чем. Поживёшь – уедешь, а для нас Роман Захарыч – и за отца, и за мать останется. Чуть что – мы к нему бегём. Не бросает нас. Он-то помнит о нас, сиротах: где поможет словом, а где и силушку мужицкую применит. Один он и остался у нас тут – мужик. Там он, – махнула бабушка рукой в сторону бывшей конторы, – тебя дожидается.

 

– Я пришёл, – Алёшин голос разбудил Романа Захаровича.

– Вижу, – ответил тот, усаживаясь, и подвинулся на лавке, освобождая место. – Садись, – он крепко пожал неуверенно протянутую руку. Алёшина рука была тонкой и вялой, но он сказал: – Ого, ручища! Сам вымешивал квашню? Хвалю. Баба Валя-то твоя рада-радёшенька: правнук на помощь подоспел. Надолго к нам?

– До самой школы, – ответил Алёша, усаживаясь на краешек скамьи. – Ещё порыбачить хотел.

– Порыбачим. Я тебе такую рыбалочку закачу – помнить будешь всю жизнь Романа Захарыча! Только вот что, Алёха, у Кузьминичны крыша течёт. Мне в среду в район ехать, а крыша течет. Может, мы с тобой поможем ей? Я – на крыше, а ты мне по лестнице туда-сюда, – осторожненько – по черепичке натаскаешь. Тогда и дождь ей ни по чём будет! А вернусь из района – сразу на рыбалку, на всю ночь. Люблю у костра посидеть. Ушица наваристая из пескарей да карасей … Люблю! А пока надевай, что похуже и приходи, поработаем.

 

– Бабушка, у меня же нет чего похуже, мы в городе старое сразу выбрасываем! – слёзы закипели в Алёшиных глазах, голос задрожал и сорвался на крик: – Бабушка, к Роману Захарычу мне нужно! Помогать!

– Ты не заходись слезами, соколик. Найдём тебе рубаху и штаны найдём. Ох, ноженьки мои!.. – Баба Валя заковыляла к комоду, долго искала и, наконец, вытащила старенькую одежду. – Ещё отца твоего, Ванюшки. Приехали, побросали – уехали. А я всё выстирала, перечинила, разгладила и схоронила. Видишь, тебе и сгодилась чинёнка. Так и будет всегда: то, что дед твой, отец недоделали – тебе придётся. Потому что имя у тебя такое.

– Какое такое имя? – спросил Алёша, обряжаясь в старое.

– Святое имя. Тебе придётся за всех. И всегда так будет. – Она огладила его рабочую одежонку и незаметно перекрестила: – Теперь иди, помогай Роману Захарычу, тянись за ним.

 

Роман Захарыч одобрительно кивнул Алёше, и зашагали товарищи к дому Кузьминичны по широкой улице, по краям заросшей ромашкой и полынью.

– Эй, Рыжик! – закричал Роман Захарыч, ещё издали увидев собачонку. – Пустобрёх ты наш, Рыжинка наш! – он погладил ласкающегося пёсика, приговаривая: – Ладно, ладно, не лижись, видишь, я к вам не один. Вдвоём мы сегодня с Алёхой. Ты не бойся его, погладь, если хочешь, – предложил он Алёше.

Тот протянул руку и несмело погладил Рыжика.

– Кузьминична, выходь! – позвал Роман Захарыч.

– Иду, иду! – Кузьминична вышла на крылечко к гостям и поклонилась: – Здравствуйте, Роман Захарыч, и Алёша, здравствуй! Я тут в погребок собралась прыгать, да голос послышался мне. Пришли, подумала. А вы тут уже. Гуляешь, Алёша, или как?

– Роман Захарыч позвал помочь ему на крыше.

– Что ж, начнём с Богом! – сказал Роман Захарыч. – Так, лестница вроде выдержит. – Он пошатал её. – Выдержит. Хорошо. Ну, а кваску наготовила, Кузьминична?

– Готов, готов квасок, холодненький, с изюмом.

– Откуда изюм у тебя, ты ж в городе сто лет не была?

– А вот сберегла. Это меня ещё к Пасхе Митрофановна наделила. Для вас сберегла, Роман Захарыч.

– После работы попьём с Алёхой, – ответил тот уже с чердака.

 

Прошёл час, другой, третий… Вот-вот стемнеет. Алёша сновал челноком туда-сюда, Роман Захарыч похваливал его, а сам стучал, стучал без передыху. Всё – есть работа! Они зашли уже потемну в хату к Кузьминичне, и она накормила их варениками с капустой и картошкой, и подливала, подливала кваску.

– Ты, Алёха, на работу заводной, – сказал довольный Роман Захарыч. – И стихов много знаешь. Интересно с тобой. Так вот. За старшего здесь теперь ты остаёшься, нельзя деревне без мужика, – Он посмотрел на Алёшу долгим взглядом. – Мне надо твоей бабе Вале пенсию выправить. Пишет она, пишет в райсобес, а ответа нет. Поеду в город, узнаю, чего это они там не шлют ей пенсию четвёртый месяц. Весной было: по радио сказали, что добавят пенсию, а Ольге Петровне не добавили. Несправедливо это. Поехал. Неделю толкался там по кабинетам. До суда дошел! А мне – ваш паспорт, говорят. А какой паспорт, когда шестнадцать мне только в июне стукнуло? Теперь вот он – паспорт, новенький. Если в суд – ерунда, паспорт есть. Пусть только попробуют бабе Вале пенсию не прислать. – Роман Захарыч был разговорчив, но сытная еда сделала своё дело: клонило в сон. – Кузьминична, – обратился он к хозяйке, – буханку хлеба я заберу, а четыре – вам. Маловато, но ничего, продержитесь. Пусть баба Валя картошки подкопает, у неё начала сохнуть. Приеду – надо помаленьку копать её. Алёха, – он обнял за плечи друга, – до сентября ещё время есть. Покопаем всем сразу, а? Засадили мы с ними весной картошку под плужок, а копать – у них силы не хватает. Останется урожай в земле, если к старухам родные не приедут копать. Наша речка Белая с норовом: разольётся весной, отрежет нас на месяц от дорог – оголодают они без картошки.

– Давай, покопаем. Только я никогда не копал, – ответил Алёша сонным голосом.

– Это просто. Главное, чтоб погода была. Что там с погодой, Кузьминична?

– Москва давала на всю Рассею. В наших краях обещали, а там – кто его знает.

 

Ореховка и в хорошие времена была небольшой – тридцать пять дворов, третье отделение совхоза «Победа». Молодёжь уезжала в город учиться, назад же никто не возвращался. Семейные давно перебрались на центральную усадьбу, ближе к сельмагу, бане, детскому садику и школе. Теперь только в восьми дворах мелькали вылинявшие на солнце платки старух. Почти не слышно стало собачьего лая.

Неделю оставался Алёша без Романа Захарыча. Намучился он с колодцем – не мог выкрутить тяжеленное ведро. Пришлось покумекать: нашёл в одном дворе ведро поменьше, но никак не раскрывался замок на колодезной цепи, чтобы поменять. Наконец, щёлкнул замок – и работа заспорилась: Алёша наполнял бачки́ и кадки восьми дворов. Ещё были трудности с дровами. Приедет Роман Захарыч, спросит: как там с дровами? Старался Алёша, приноравливался к топору. Нарубил всем дровишек на растопку. А тут и Роман Захарыч вернулся.

– Ну, наслышан о тебе, – широко улыбнулся он Алеше. – Знал: не подведёшь. Гостинчик привёз от родных, все тебе кланяются. Обижались, баб Валя, – крикнул он глуховатой Самсонихе, – что не написала ты им про задержку с пенсией. – И снова обратился к Алёше: – Сестра твоя, Алёха, помогала мне там в городе. Ночевать оставили. Пожил у тебя, спал на твоей кровати. Хорошо-то как у вас дома! Мать ласковая у тебя, и отец добрый. А ты, баб Валя, бывала там у них? – крикнул он снова Самсонихе, суетящейся у печи. – Иди к нам чаёвничать, бросай работу!

– Ито, – ответила та, присаживаясь к столу. – А как же, бывала, раньше ещё! – Самсониха угощала ребят чаем со смородиновым вареньем. – А как болеть стали ноги – куда мне, не до поездок. Невестка уважительная, Валентиной Ивановной величает. Фартук мне новый сама пошила. Сколь языков знает!

– Книг у них много. Я только заикнулся, дали с собой. – Роман Захарыч достал из сумки свёрток, развернул газетку и прочитал название: – Гончаров. Путешествие вокруг света на «Коршуне». Сказали – хорошая. Я был записан в библиотеке, когда ещё школа здесь была. Жаль, что школу закрыли, книги увезли на центральную усадьбу. Хоть бы книги оставили… Нельзя, говорят, – инвентарь. Вот и Ольга Петровна без работы осталась.

– Алёху моего сморило, – Самсониха погладила правнука по плечу и продолжила разговор с Романом Захарычем: – Ты не сумлевайся, твою бабу Груню мы кормили-поили, не обидишься за неё. И молоко носили, и оладьями часто угощали.

– А мука у вас – откуда?

– Машина вкатила прямо во двор к Мироновне! Городские её привезли муки, сахару – мешками. Мы их хотели угостить молочком, коза у Степаниды раздоилась, – даже не при-губили, нету времени у них. И куда они, городские, так спешат? Уж горевала, горевала Мироновна, что они даже молочка не отведали. Когда теперь к ней снова приедут?..

 

Утром начали копать картошку. За неделю она дошла вся: ботва посохла, дождей не было почти месяц. Алёша с Романом Захарычем нарабатывались так, что спали как убитые. Старушки – белые платочки – не знали, чем их и угостить. Каждая сберегла для такого случая то горсть изюму в полотняном мешочке, то жменю слипшихся конфет от городских гостинцев. А Мироновна пекла им блинчики, оладьи. Господи, как хорошо-то, когда есть чем угостить! Кашу гречневую варили в воскресенье у Степаниды и праздновали конец уборки. Хозяйка заливала всем кашу молоком и любовалась, как ели соседки и Алёша с Романом Захарычем.

 

Алеша ещё спал, а на крылечке его уже поджидала Вера Васильевна с Первомайской:

– Пусть внучек твой, Валентина, посмотрит радио. Кручу-кручу ручку – только трещит.

Он выпивал кружку молока, хлеб – в карман, и сидел битый час, мороковал над приёмничком. В городе – зачем самому уметь разбираться в этом? В городе есть мастерские. Вот бы найти в учебнике схемку! Пошёл к Ольге Петровне, к учительнице. До вечера читал физику, старые журналы. Нашёл-таки, разобрался. Получите, Алёша, пачку жевательной резинки. Что – соскучился? А вот и нет. Отнёс её Роману Захарычу, протянул ему пластинку в яркой обёртке.

– Баловство это, жуй сам, – отмахнулся тот. – Хорошо, что пришёл. Пойдём отобьём косу у Прохоровны, а то смотрю: она тют-тюк косой, а та траву не берёт, мучение одно. Ну, там и по лопатам-тяпкам брусочком пройдёмся. Поможешь?

И снова сладеньким кормили их – пряниками, правда, засохли они немного, но если их размочить в чае, то мятного вкуса.

Вот и ещё неделя пролетела в заботах, родные пожаловали за сыном. Провожать Алёшу вышли всей деревней: восемь старушек, Роман Захарыч да собака Рыжик. Старушки по очереди подходили пожать Алёше руку. Самсониха наготовила внуку два мешка картошки, ещё вилков десять капусты нарубила, зелени там всякой, петушка и пять десятков яиц, варенья смородинового. Набили полную машину.

– Пиши! – Роман Захарыч сжал руку друга, постоял немного и, решившись, обнял по-мужски крепко.

 

На каждые три Алёшиных письма Роман Захарыч отвечал одним. Писал, что крыша в эту осень у Кузьминичны не текла, а его баба Валя парит ноги в корне лопуха – помогает; про Рыжика писал. И в конце каждого письма приписывал: приезжай, есть большая работа, без тебя не справлюсь, и рыбалка ждёт.

Весной Алёше пошёл тринадцатый год. Вдруг обнаружилось, что он с характером. Матери запретил утром вставать раньше его – готовить завтрак. Теперь всё сам. Рубахи донашивал до дыр, но и тогда их не выбрасывал, аккуратненько сам накладывал латку – и в стопочку, для работы в деревне. Мать пробовала плакать, причитала, мол, мы не нищие, можем позволить себе сына одеть в новое. На это Алёша только усмехался:

– Сестру одевайте, невеста уже, а мне наряжаться не пристало, не девчонка я, чтобы рядиться во всё новое.

В школе он особенно стал налегать на физику и математику, а вдруг Роман Захарыч задумал какую работу, пригодится. С мая только и разговоров в доме, что про отдых на море. Алёше эти разговоры – без интереса. Мать же умоляла ехать: языковая практика, чужая страна, интересные люди!..

– Учти, – наставлял отец, – на иностранные – конкурс, мы не дадим тебе засыпаться на экзаменах в институт!

В последний раз Алёша выслушал родителей, не перебивая, потом молча завязал рюкзак и уселся на него, держа в руках два спиннинга.

– Жаль, что ты делаешься толстокожим: мать до слёз довёл, – заключил отец и махнул рукой, соглашаясь с решением сына.

Пришлось им везти его в Ореховку.

 

Городских встречали торжественно: восемь старушек, все в белых платочках, собака Рыжик и Роман Захарыч в новом, ярчайшем свитере – подарок Ольги Петровны. Его волосы были подстрижены и разделены косым пробором – готовился к встрече. Старушки по одной подходили к Алёше и к приехавшим, совали, здороваясь, ладошки лодочкой.

Мать с отцом недолго побыли у бабы Вали, у них курорт. Самсониха по случаю приезда правнука закатила пир: борщ из петуха, блины на опаре, кисель вишнёвый. Потянулся неспешный разговор. Развеселились старушки, хохочут, песню затянули.

– Эх, и рыбалку мы завтра с тобой закатим! – обнял за плечи друга Роман Захарыч. – На всю ночь пойдём. А с утра, может, Алексей Иваныч, – он оторвал от стола ладонь, старушки оборвали песню, – я говорю, может, мы конуру подправим Рыжику? Развалилась после дождей, язви её! А там – сенокос… Про большую работу писал тебе: столбы повалились у нас, подгнили, сидим без электричества с весны. Бывший председатель завёз брёвна, я уже ошкурил их. Он обещал прислать мужиков ставить столбы, ну, и мы с тобой.

Алексей Иваныч залился от удовольствия краской, кинулся к своему рюкзаку, покопался и достал новую рулетку для обмеров.

– Я, Роман Захарыч, вам подарочек привёз, за свои купил, правда-правда, мы почту разносили с ребятами зимой. А всем – пряники мятные, сам люблю такие.

 

Хорошо-то как в деревне – столько работы ждёт! А рыбалка, что ж, она никуда не денется: лето – целых три месяца!