ПРИЕЗД

Стылые тамбовские зимы я вспоминаю с неохотой. Может потому, что у меня не было своих валенок. Одни, правда, на двоих со Славкой имелись, но, что это была за обувь... переломанные, на изгибах в черных заплатках кожи, выношенные и облезлые в пагаленках, прожжёные в сушке, не раз чиненные и перечиненные валенки.

Время, оставшееся от уличной беготни, и длинные скучные вечера уходили у нас со Славкой на ремонт драгоценных валенок. С большим трудом разыскивали мы куски старого брезентового ремня, и, надёргав из него ниток покрепче, сучили дратву. Прицепив скрученную вдвое нить к гвоздю от занавески, Славка или я несколько раз проводили по ней грубым куском кожи или брезента, освобождая от остатков резины. Затем чернили нить нагретым варом, завёрнутым в кожицу, и смазывали мылом, чтобы дратва не застревала при шитье. Такая дратва дольше не размокала и не расползалась. Подшивали валенки самодельными иглами, скрученными из медной проволоки. «Цыганскую» штопальную иглу бабушка Стеня берегла пуще глаз и постоянно прятала её в сундук, под замок.

Но и подшитая с таким трудом и старанием обувка разлеталась в дым за один короткий зимний день: отскакивали заплатки на сгибах и задниках, протирались и быстро ширились дыры на подошвах.

На улицу со Славкой вылетали поочерёдно и единственным ощущением зимы тех далёких лет в мою память вмёрз снег; снег быстро набивался в валенки; рваные носки сбивались в носок и их некогда было поправить; снег таял и поначалу резало и жгло подошвы. Но к боли привыкали, пересиливали, просто забывали о ней, потому что носились как угорелые. Наконец пальцы ног теряли чувствительность, становилось хорошо, и я пугался по опыту зная, что худшее впереди. Дома спешил влезть на печку, стараясь не попасться на глаза бабушке, спешил нащупать босыми пятками железный лист, прикрывающем дыру в прогоревшем своде, и ноги поначалу не чувствовали жара, а потом расходились в пар и я начинал орать от боли на всю избу. Выведенная из терпения, бабушка Стеня лезла на полати и \\\"охвояшивала\\\" меня веником или тряпкой, что попадало под руку и боль как ни странно отступала.

А в валенки спешил влезть Славка, ещё в избе начинавший «дыдыкать» от холода. Но на улице Славка быстро разогревался; носился он стремительно и беспамятно, и не один раз прибегал домой без валенок и ледянки, ледянки - старого подситка, обмазанного снизу свежим коровьим навозом, неоднократно облитого водой и замороженного на ночь… Салазок на нашем порядке ни у кого из ребят не было. Водились у кого-то на конце деревни и на станции, но оттуда ребята к нам не ходили, боялись, что отнимут салазки да ещё «подвесят».

Моё детство в далёкой тамбовской деревеньке Ковылке, куда мы эвакуировались в войну от немцев, представляется мне сейчас одним летним днём - бесконечным и высоким, голубым и синим от дож¬дей и гроз, белым и жарким от солнца. Никаким невзгодам не затмить прекрасную пору детства и кажется, хорошего было больше. Особенно когда наступала теплынь.

Летом не нужно никаких валенок и ботинок, да их и не было. Что ел? Что носил? Где спал? - плохо помню... Моя память дня обрывалась криком от «цыпок», когда мамка или бабушка уже в темноте ночи пытались отмыть мои чёрные от грязи ноги и смазать колющие острым огнём струпья на икрах кислым молоком или гусиным салом. Я кричал от боли и падал с лавки. Но всегда целительный блаженный сон быстро одолевал боль в ногах, и я проваливался в сладкую бездну, а если случалось просыпаться, то потом мне долго казалось, что я спал дважды.

Подошвы ног за лето теряли чувствительность ко всему и только колючая проволока и гнутые ржавые гвозди с хрустом пробивались к живому телу: темной ржавью запекалась кровь, и приходи¬лось прыгать на одной ноге, поспевая за ребятами. Иной раз нога нарывала и дело доходило до подорожника. Но подобные беды приключались со всеми нами и считались обычными.

...Сразу за нашим ковылкинским домом, высоким бревенчатым, с завалинкой - в любую сторону зачинался таинственный увлекательный мир. Можно было бежать без оглядки куда угодно и везде дух захватывало от увиденного и предстоящего увидеть… За нашим двором через речку на высоком бугре белела вокзалом станция Иноковка, где без конца можно было глазеть на проходящие поезда и пассажиров или купить на десять копеек на пристанционном базарчике стручьев гороха, яблок-«зеляпух» или ближе к холодам - стакан сизого садового «тёрна»!

А можно было мчаться, сломя голову, вверх по реке к высокому шоссейному мосту и по деревянным столбам-опорам над самой водой карабкаться к воробьиным гнёздам, чтобы посмотреть на ма¬леньких жёлтых птенчиков. И всё это под грохот, проезжающих над головой машин и подвод, когда на голову сыпалась пыль и падали с бульканьем в воду мелкие камешки, и было жутко, а вдруг мост рухнет... К зелёным ото мха сваям можно было закинуть удочку и выхватить пескаря или веретиницу, веретиница кусалась и могла прицепиться к пальцу. А из мутной зеленоватой воды с расходящими кругами на крутящейся патефонной пластинке, испуганно таращились на тебя чудесные лупоглазые морды лягушек.

Если долго бежать по течению реки, там где она заворачивает в сторону от леса, то можно было добраться и до соседней Деревни Красный Лог. Но мы со Славкой так и не побывали там: боялись волков, собак и неизвестности. И для меня эта деревня навсегда осталась мечтой, скрытой за голубой дымкой, за бескрайним полем, за далёким лесом. И я всерьёз считаю - побывай я там -и жизнь моя сложилась бы иначе, лучше или хуже - не знаю, но иначе. В Красный Лог меня несколько раз обещал прокатить на велосипеде мой старший дядя – Витька, и не взял, не взяла и бабушка Стеня, и по её словам, за это её наказал Господь. Бабушка ходила туда менять картошку на морковку, и в четыре часа утра не стала будить меня, пожалела. За два ведра картошки давали ведро моркови. Бабушка выменяла целую меру, но когда принесла морковку домой и стала перекладывать, то увидела, что ровно до половины меры морковка выложена клеточкой, чтобы её поменьше влезло. Недобрые люди обманули бабушку, и она плакала, но не ругалась как другие и во всём винила себя, проворонила и все тут.

...В противоположную сторону от нашего дома, через другой поря¬док домов и огороды тянулись бесконечные поля и я не знал, что за ними, не знал и Славка. Туда убегали поезда, оттуда должен был приехать после победы над фашистами мой отец, туда мечтали уехать и мы со Славкой, когда вырастем. Обычно мы добегали до маленькой балки к залезали под небольшой железный мост и на спор, когда проходил поезд сидели под ним, оглохшие от страшного грохота и ослепшие от страха; ведь стоило приоткрыть глаз, столбы в нескольких сантиметров от своего лица можно было увидеть бешено крутящиеся колёса состава. Казалось, еще миг и тебя не станет.

Овраг! Он начинался далеко в поле, за железным мостом и поначалу был неглубоким, но ближе к деревне, домам и, спускаясь к реке, - овраг разрастался, особенно в глубину, становясь бездонным и страшным. В ледоход воде устремлялась сюда со всей округи, страшно бурлила, размывая овраг всё больше и больше и, чтобы попасть на другой конец деревни людям приходилось долго кружить на лошадях по полю за деревней, ища переход. Лощина, где протекала река, быстро наполнялась водой доверху, и огромные лозины исчезали под водой или выглядывали маленькими кустиками. А когда полая вода сходила – лощину – каждый под своим домом раскапывали и сажали капусту, которая к осени вырастала неподъемной.

В самую жару на дне оврага, входящего нижней частью в лощину, всегда было прохладно и сухо, и мрачно. Мы цеплялись за листья и оголенные половодьем корни могучих растений и спускались вниз, и как ящерицы бегали по растресканному дну, почти не видя неба: высоченные заросли бузины, рябины, лопухов, «чернобыла», «козельца», «чвикалок» и других неведомых мне трав и кустарников сплетались верху сплошной крышей. И все это буйство флоры объяснялось просто: во время разлива воды сюда сносило чернозем со всех близлежащих полей. Вот почему всё росло так стремительно и огромно.

Каждый шаг, уводящий нас от дома, открывал какую-нибудь маленькую тайну, и грозил опасностью.

Восприятие жизни было таким неестественно ярким, безмятежным, что и не верилось, что немецкие карательные отряды были рядом, под Тамбовом и обманывал медицинскую комиссию сосед дядя Гриня, по прозвищу Дыня. Дыня посыпал солью и растравливал ранение в мягкое место перед каждой медицинской комиссией, чтобы не идти на фронт и не погибнуть там, в последние месяцы войны.

По всякому война влезала в наши детские души, и мы замечали и запоминали многое и надолго. Но больше всего доставалось взрослым. Баба Стеня! Степанида Николаевна! Она как наседка собрала в войну около себя всех нас - детей и внуков, собрав всех под крыло, она надеялась и прокормиться. И как я понял - выжили мы колхозом. В колхозе работал до войны конюхом мой дед Егор, сама бабушка Стеня, а также ее старший сын Витька и дочери, мои тетки – Люба и Маруся, одна краше другой, статные и заботливые в бабушку, а мы со Славкой бегали по улице, помогая, когда попросят. «Если до войны, кто у нас в деревне и сомневался в колхозе, то война выучила… без колхоза нам бы не протянуть, с детьми малыми», - не раз повторяла бабушка. Так и думал ее муж – Егор, уходя на фронт: «Держись, мать, за колхоз, за людей, одна не вытянешь наверх четверых». Про деде Егора говорили, что это был необыкновенного ума человек. И я до сих пор удивляюсь, как мы выжили в войну и после нее, когда такие люди как Егор Осетров погибли. Но видимо неиссякаемые, великие силы земли русской, моей родной тамбовщины. И я тогда был уверен, что войну в тылу выиграла бабушка Стеня, а на фронте – дед Егор, сложившего голову в Белоруссии, отбивая танковую атаку.

Но чтобы все встало на свои места, я вернусь к своим первым воспоминаниям.

ПЕРВЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

В моей деревне Федоровка, что на тульской земле, где я родился и прожил четыре года и соседних с ней деревнях Высоцкое, Чижовке, Ламках и Сухановке еще и сейчас за огородами можно встретить большие площади земли, заросшие травой, а кое-где и ягодником. Сейчас эти места частично запаханы. Все эти территории имеют точно очерченные границы и роль пограничных знаков выполняют неприхотливые, самые родные для меня – лозины, редкие березки и рябины, а также кусты акатника и бузины. Многие деревья поспиливали, другие засохли, но появилась неудержимая молодая поросоль. А вся эта живая изгородь окружала и берегла от сильных ветров и больших морозов яблоневые сады, вымерзшие перед самой войной в сороковых годах в страшные «черные» морозы. Говорили, что уцелели только «штрифеля» и кое-где антоновка. Я не помню не тех ни других, хотя и ползал вместе с ребятами на брюхе в этих садах, разыскивая ягоды летом, а ближе к осени – «зелепухи». Здесь же мы играли в войну и хоронюшки. Впечатления от садов растянуты и не так остры по сравнению с другими событиями. Память упорно не хочет отпускать первые впечатления, они бесценны. Самым же ярким и страшным воспоминанием детства остался для меня жуткий ливень этого же сорокового года. Мне шел тогда четвертый год, но я отчетливо помню оглушительные удары грома, потрясшие нашу избу, жили мы тогда в Чижовке, серебряные копья воды и зигзаги молний. Необыкновенной силы ветер легко отодрал от нашего дома крыльцо, с треском перетащил его чрез крышу, и, развалив трубу, унес крыльцо на огороды метров за полтораста. От могучих ударов ветра и летящих досок вылетели стёкла в окнах нашего дома и осколками засыпало, спящего в качке моего младшего брата Альку. Испуганная мать выхватила Альку из качки вместе с одеялом и выбежала с ним на улицу. Я заревел и полез прятаться под кровать. Вбежала ещё больше испуганная мать нашла меня и вывела на улицу. Рядом горел соседский дом или сарай, огонь тушили какие-то люди и делали это быстро и ловко. Альки на руках у матери не было, оказывается, он спал под присмотром какой-то бабки в шалаше на огороде. Но вот отсверкали молнии, отхлестал ливень, откричали люди и разом в наступившей тишине неестественно ярко засветило солнышко. И, о чудо! Наша маленькая речушка-пруд превратилась в грозную стремнину, такой воды, как утверждали старожилы, не бывало и в полую воду. Вода, разливаясь, подходила к домам, к иным подступала к окнам, а ведь до реки было метров двести. По реке плыли брёвна, какие-то прутья и солома, барахтались козы и овцы - это снесло стадо, какие-то мужики вытаскивали из воды корову, ловили длинными палками с крючками на конце ягнят. Кругом всё громче слышались крики женщин, рёв коров, блеяние овец и все удивлялись, что дом мельника затопило совсем, но не унесло.

И уж совсем не забыть мне пожар в клубе в этом же году. Движок, питающий кинопроектор электричеством, стоял на улице, и ребята по очереди бегали к нему и крутили какую-то ручку, им было жарко, и они раздевались до маек. Киноаппарат, части фильма и завклуб, собиравший деньги за билеты, расположились у входной двери. Народу в кино было столько, что меня передали на первый ряд над головами зрителей. В самый интересный момент, когда на героя фильма напали волки, на экране-простыне вдруг стало расползаться бурое пятно, едко запахло, и пополз по клубу синий удушливый дым - это горела киноплёнка. \\\"Пожар!\\\" - закричали дико и страшно, и вся толпа шарахнулась к двери. Но там было не пробиться, мешали огонь и жуткий дым. Люди в животном страхе кинулись к окнам и в один миг заткнули их телами, стало темно и страшно. Только у двери синими блестящими лезвиями страшно сверкал и трещал огонь, и как винт в гигантской мясорубке на полу вращалась людская масса. Кто-то могучий, сильный - это оказался мой отец - пробился к сцене, подхватил меня и по телам перепуганных людей, копошившимся на полу – густо, странно, вместе с окном вынес меня на улицу, где было светло и тихо. Всё произошло так быстро, что я не успел испугаться, хотя с меня и соскочили валенки с галошами. Клуб сгорел дотла, сгорела аппаратура, были раненые и обожженные, но никто не умер, и в деревне потом долго страдали без кино. Но потом клуб отстроили и даже сделали запасную дверь, которая закрывалась изнутри на большой железный крючок и долго мучила завклуба и киномеханика, через эту дверь то и дело прорывались безбилетники.

На этом кончаются мои отрывочные воспоминания детства, и все последующее события заслоняет война с проклятыми фашистами. Мы жили уже в Узловой. Мой отец, ответственный редактор газеты «Знамя» отправляется на фронт, и мы с мамой идем прощаться с ним на вокзал. Он прижимает нас с мамкой к себе, ещё раз целует куда попало и затем прыгает на подножку вагона.

А войну я впервые увидел в небе... в большой яме за домами, где мы вместе с другими жителями прятались под матрасами от ночной бомбежки. Иногда я высовывался из-под матраса и глядел в жуткое черное небо, где метался частокол длинных, расширяющихся к верху лучей прожекторов, лучи утыкались в бездну, перекрещивались, а один раз выхватили из тьмы самолёт, и многие говорили, что видели кресты на его боках. Бомбы на наше счастье и на несчастья других людей рвались на другом конце города, что-то горело на станции и в центре города, потом стало известно, что бомба попала в элеватор.

Немцы вот-вот должны были взять Узловую и мы с мамой спешно эвакуировались на восток, в дальнейшем решив перебираться на родину - Тамбовщину, потому что кто-то пустил слух, что детей и жён коммунистов будут расстреливать и пытать специальные карательные отряды немцев. Так оно и было, многих фашисты повесили, расстреляли, хотя и были в Узловой недолго, всего лишь двадцать один день, погнали их тогда от Тулы и от Москвы.

Поезд уносил нас с мамкой к Востоку, уже не было с нами Альки, мой младший братишка умер перед самой войной от менингита, и мать берегла и тряслась надо мной вдвойне. Я плохо помню Альку, но мне жалко его до сих пор. Только подумать - у меня был бы брат. Альку мне всегда ставили в пример, и я не обижался. Я всегда лез на руки, а Алька всегда говорил \\\"пойду сам!\\\". Я сгребал все игрушки в кучу и кричал \\\"моё\\\'\\ \". Алька же смеялся и отдавал мне всё.

В Сызрани меня подхватила скарлатина, и нас как заразных ссадили с поезда. И как сейчас я вижу второй этаж больничного карантина. В палате человек десять, измождённых, в белых рубашонках скелетиков. К нам никого не пускали. Я ревел и ждал мамку, других желаний у меня не было. Под окнами громоздилась поленница пестрых березовых дров... И вдруг я вижу в окне маму, молодую, румяную, красивую, она украдкой по поленнице пробралась к окну и сияющая, холодная от волнения и мороза протягивает мне в форточку большое красное яблоко. Я реву от радости и счастья и тяну к мамке руки, но дрова вдруг раскатываются, и моя милая мамочка последний раз взмахивает руками и вместе с дровами уплывает вниз. За окном слышу громкие голоса и лай собаки, но все перекрывает весёлый голос моей мамки: \\\"Завтра-а приду-уу!\\\" Так и запомнилась она мне на всю жизнь –молодая и прекрасная и с яблоком в руках за окном второго этажа больничного карантина.

Около месяца шла отчаянная борьба врачей за мою и другие детские жизни. Выжил - на удивление всем - один я. Когда меня выписали и мать на руках вынесла меня из больницы, то, по её словам, я весил легче одеяла.

В разгар зимы и морозов пароходы по замёрзшей реке не ходили, а в поезд \\\"заразных\\\" не сажали и мать осела в какой-то мордовской деревеньке под Сызранью - стала учительствовать.

Жили мы на квартире у бабки Дарьи. И впечатлений от того периода жизни я сохранил немного. Ярче всего запомнился голод, как всё сильней и сильней хотелось есть и я изгрыз разноцветное чудо, свою единственную игрушку-пирамидку из разноцветных деревянных колец со стержнем, добрался до ножек стульев и табурета, и нам с мамкой влетало от бабки. Но не только за это. Мамка постоянно утаскивала из печки у голодающей бабки деревянную полную ложку пареного гороха, и до сих пор я не знаю, ел ли я что-нибудь вкуснее. Бабка каждый раз разоблачала мамку, ругала её и гнала с квартиры. Но всегда они мирились, плакали, вместе кляли на чём свет стоит проклятых фашистов, и бабка доставала из сундука фотокарточку, на которой был заснят молодой боец с медалью на груди. В последствии мать мне не раз повторяла, что спасла меня от голодной смерти не она, а ложка пареного гороха, уворованного у бабки.

Было и приключение. Побежал я как-то из дома встречать свою ненаглядную мамку да и заблудился в океане жёлтой цветущей горчицы. Жёлтые цветы, казалось охватили весь мир, и я мчался в большом горе сам не зная куда и жизнь моя кончалась. Но какие-то женщины-колхозницы подобрали меня километрах в трех от дома и распухшего от слез повели в деревню. Но еще не доходя до дома, повстречалась нам перепуганная мамочка, в ее лице было столько любви и страха, и она тоже бежала не зная куда. Тогда она мне подарила цветные карандаши, которые я тоже съел, грифель был невкусный, и я им рисовал.

Глубокой осенью мать договорилась с проводником товарного поезда, и мы выехали из мордовской деревни. Мчались мы на поезде долго - день и ночь, и в ледяном сквозняковом тамбуре укутывала меня мама одеялом и своей изношенной плюшевой жакеткой, единственной вещью, не проданной и не выменянной на провиант. После этого и стала она кашлять ночами и прицепился к ней туберкулёз.

НЕПРИВЕТЛИВАЯ КОВЫЛКА

Наконец я впервые вижу свою молодую бабушку Стеню, высокую дородную. Ей ещё не было и сорока. Бабушка гладит меня по голове и тяжело вздыхает: \\\"Как-нибудь проживём, внученька...\\\" Набычившись ,с любопытством смотрит на меня с лавки худой и нескладный паренёк - это Славка, он всего на год моложе или старше меня. Я всем спешу сообщить, что скоро пойду в школу. Хотя конец октября, а занятия в нашей ковылковской школе ещё не начинались - нечем топить печки. Об этом говорят взрослые. Я из всех сил рассматриваю своих славных тётушек - Любу и Марусю, старшего дядьку, Витьку. Кашляя и кряхтя, слез с печки дед Николай. Он ходил на станцию, к поездам менять картошку на уголь и простыл. Прибегала смотреть на нас родня, живущая через стенку - Нюська и Веруська, они изо всех сил ждали гостинцев, которые в кулёчке вручила им мамка.

Жить мы стали с мамкой в горнице, но на кровати спали редко, невообразимо все умещались на печке и полатях.

Мамка на первых порах устроилась учительницей в Красный Луг, бегала туда за семь километров, по словам бабушки, разутая и раздетая, а в теплынь - босиком, так как берегла единственные туфли.

Голод и здесь хватал за горло и всю войну давились мы \\\"терунами\\\", блинами из сырой картошки, зелёным и колким от лебеды и мякины хлебом, выручал и остистый жмых.

Люба и Маруся, кончив семилетку, целыми днями пряли, вышивали на продажу, стирали, занимались по хозяйству, вместе со всеми таща невероятно тяжёлый труд лихолетья. Взрослые из последних сил заботились о нас - кормёжка, одёжка, топка, - вот три главные заботы определяли жизнь ковылкинского дома.

Славка был худым и нескладным ребёнком, и страшно злющим, наверное, от вечного недоедания, и было у него два прозвища. На обидчика, пусть старше себя и сильнее он налетал с такой стремительной свирепостью, что его прозвали в деревне Коршуном. 3a худобу и костистость, за то, что в драке не чувствовал боли его ещё продразнили и Мослом. Славку постоянно дразнили и он обязательно за кем-нибудь гонялся и шмыгал разбитым носом, налетал он и на меня, но удары его были несильны.

Баба Стеня и мама из сил выбивались, чтобы прокормить такую ораву, ведь вместе с дедом Николаем нас было восемь человек. Дед Николай был весёлым человеком, никогда не унывал. У него была, широкая опрятная борода и ловкие руки. Он делал нам свистки, вырезал ложки, по заказу выстругивал толкушки, скалки, выдалбливал из дерева ступы, умел делать маслобойки, кадушки, точил ножи и тяпки, отбивал косы, заклеивал галоши, подшивал двумя иголками валенки и сотворял множество других нужных и полезных дел по хозяйству, и главное - ходил за коровой: ухаживал и пас вечерами, после пригона стада. Умер дед Николай зимой сорок третьего года, сделав напоследок тёрку из блестящей жести. \\\"Загорился (от слова горе), загорился, - говорила о нем бабушка, - вот и noмер, а горился дед Николай о старшем сыне Егоре. Не было от него ни одной весточки с фронта.

Мы со Славкой только и знали, что требовать и просить еды и ревниво следить друг за другом, а вдруг кому-нибудь перепадёт лишний кусок или гостинец. Поэтому нас старались не обделять, особенно за столом, даже красные облитые корцы с длинными ручками нам купили одинаковые, и если кому в корец наливали похлёбки или кулеша на ложку меньше, то в доме подымался рёв и \\\"брёх\\\". Иногда бабушке Стене надоедало уравнивать содержимое наших корцов, и она угощала нас половником по чём попало. И это было лучшей уравниловкой.

Прошло много времени, но видения детства по-прежнему сильны в моей душе и заслоняют всё остальное. Но как бы тяжело не было в то время, всё равно впечатления детства прекрасны и с годами - разгораются ярче и больнее. Мы были голодны, от того, наверное, жадны и любопытны. Однажды я увидел на ларе литровую банку с жёлтой густой жидкостью. Я задрожал от радости, мне показалось, что это топлёное коровье масло, не спрятанное бабушкой под замок. Я мигом влез на ларь, открыл банку и торопясь, чтобы не успела вернуться от двора бабушка, глотнул... В тот же миг, что-то взорвалось у меня в горле, завязалось узлом и я упал с ларя. Вбежала испуганная бабушка, подняла меня и начала совать в горло два пальца, я страшно кашлял, что-то вылетало изо рта. Потом меня поили молоком и марганцовкой. Оказывается я вздумал пить \\\"каустик\\\", каустическую соду или мыло для стирки белья. У меня сильно жгло горло, но недолго и обо всём долго не говорили мамке и, пока не проболтался «на зло» Славка. Мама очень испугалась, но к этому времени у меня всё прошло. Так или иначе, но жизнь продолжалась во всем ее многообразии.

ПРО СТАРОГО ПЕСКАРЯ

Весна! Она начиналась с речки, с полой вода, с неотвратимым долгожданным летом. Но надо было ещё пережить весну, голод. Весной обязательно раскрывали часть соломенной крыши: этой соломой докармливали до весеннего пастбища корову, предварительно запарив резку и посыпав отрубями. Взрослые к корове, мы со Славкой к реке . Наша узенькая и вертлявая в берегах речка Серебрянка быль мелка и ее без труда можно было перейти или перепрыгнуть в любом месте. Протекала она по дну глубокой лощины. Овраг плавно переходил в лощину. Кроме речки на дне лощины умещались вётлы, уходящие вершинами в поднебесье, кустарник, и под каждым домом в лощине плодились маленькие огороды, где сажали капусту, с другой стороны лощины берег был крут и каменист. В разлив вся вода с ровных как стол полей устремлялась в овраг, он заполнялся доверху и только кончики ветел, похожие не маленькие кустики, кое-где высовывались из воды, что было страшно и удивительно.

Я всё гадал, почему речка зовётся Серебрянкой. и однажды узнал... Дно речушки по всему течению, словно булыжником мостовая выложена мелкими камушками, плоскими и скользкими, и мы как мылом терли и отмывали с ног и рук заскорузлую грязь. Однажды мы запрудили маленькую плотинку, чтобы руками наловить рыбы, и переливающийся по камушкам журчащий, тонкий слой воды и сами камушки, блестящие на солнце, а также скользящие по дну пёскари и уклейки сделали речку искрящейся, серебряной.

Наш ковылкинский дом стоял неподалёку от оврага. И стоило обежать дом с другой стороны как ты попадал в царство буйных трав и кустарников. Поверху склоны оврага густо заросли бузиной и красноталом. Можно было спрятаться под листьями могучего лопуха, а из стебля растения, не помню названия, толстого и полого сделать \\\"чвикалку\\\" и из засады брызгать на Славку водой за несколько метров. Ниже больших кустов на глинистых местах можно было выкапывать вкусные корни \\\"козельца\\\". Он поспевал первым из съедобных кореньев и очень легко вытаскивался из глины. Ближе к дну оврага росла в огромных количествах трава мать-мачеха. А само дно было сухое и чистое, и по нему было легко носиться.

На верху оврага попадались червяки для рыбалки. Крючки у нас были само¬дельные, сотворяли мы их из сталистой проволоки и иголок, если удавалось раздобыть их, обламывалось ушко при шитье или утаскивали без спросу у бабушки. Славка держал зажженную спичку, я же накалив иголку до красноты, загибал её, засунув в подходящую щель.

Я безумно любил рыбалку, хотя не поймал за всю жизнь ни одной большой рыбы. Мне не нравилось мучить рыбу на кукане, и я всегда отпускал, а то и засовывал её в узкое горло пол-литровой бутылки и она плавала там как в аквариуме и я не мог на неё насмотреться. И только однажды, за все бесчисленные проведённые на рыбалке часы и дни, мне попался крупный пескарь, я стал запихивать его в бутылку, он не пролазил и лопнул, и я заплакал от жалости.

Но повторяю, всегда закидывая удочкусамовелку в загадочную, заколдованную глубину, я надеялся вытащить большущего пескаря или другую здоровенную рыбу, какую я не знал, да её и не могло быть в нашей речушке.

Тёплый зелёный бережок, зелёная осока трогает коленки, кружат лениво голубые палочки стрекоз, пробка со спичкой или гусиное перо-поплавок, сонная вода, и я счастливый и беспамятный на наказ вернуться домой поесть. Иногда я оставлял удочку, перескакивал речку и смотрел на поплавок с той стороны, представляя себя рыбой или бегал за стрекозой – узнать, где ее дом, или под обрывистом бережком, где зелёная трава нависала над водой, пробовал ловить рыбу руками, но чаще попадались лягушки, они кричали от страха и дёргались.

В том, что большая рыба не попадается мне долгое время винил самодельный крючок, считая что вся крупная рыба с самодельного крючка срывается. На¬конец, прожужжав все уши бабушке, мамке и Витьке я стал обладателем желанного орудия лова. Большой блестящий, с заусеницей, чтобы рыба не сошла, крючок был привезён мне ночью с кирсановского базара. И мне казалось, что крючок может ловить и без наживки.

Еле дождавшись утра, я отвесной тропинкой скатился к речке, в туман и сырость. Трясущими от волнения пальцами одел червяка, поплевал на крючок, чтобы лучше ловилось и закинул леску из катушечных ниток в воду. Проси¬дел я на берегу целый день, но поплавок так и не шевельнулся. Под вечер со слезами на глазах я вытащил в последний раз уду из воды и увидел на крючке малюсенького пескарика, величиной с мизинец, и пойман-то он был за живот, наварное сам нечаянно зацепился.

Долго я глядел в воду, но так и не поверил, что в этой таинственной глубине нет больших рыб. Ловил я и на другой день, но к крючку прицепилась пиявка. Крючок, видимо, был слишком велик, пугал рыбу, я стал переделывать его и сломал. И больше у меня не было фабричного крючка.

А пескарище все же был пойман, правда, не мной, а другими большими ребятами. Ловили они под вечер кошелкой, один болтал жердиной под берегом и в осоке, другой ставил кошелку в узеньких места. И большой пескарь сплоховал, это был мой пескарь, я его сразу узнал – огромный, в два раза длиннее моей ладони, седой от старости, он равнодушно пошевеливал хвостом, запомнилась мне его огромная голова, в два пальца широченный лоб. Мы – мелюзга - с восторгом по очереди держали пескаря на руках, огромного сонного, и, мне казалось, что пескарь доволен своей судьбой, тем, что попался людям. Больше мне не довелось видеть такого большущего пескаря, и с его поимкой постепенно стал гаснуть у меня интерес к рыбалке, хотя рыбу продолжал ловить, но как-то равнодушно, ловил для пропитания.

КРАСНАЯ НОЧЬ

СТЕПЬ! Ковыль-трава, трава, давшая название нашей деревне Ковылка! Коренная Тамбовшина, где ещё помнили банду Антонова. Тогда, году в 20-м не станции белобандиты чуть не зарубили молодую бабушку Стеню, за то, что она отказалась идти в отряд. Наша глухомань получила известность только после проведения железной дороги и образования станции Иноковки. Через станцию день и ночь спешили поезда в неизвестный и от того прекрасный мир.

Через мост по булыжной, каменистой дороге, обгоняя друг друга, бежали мы на станцию встречать бабушку. Она ездила в Кирсанов и Тамбов на базар, добывать пропитание, и из гостинцев мне почему-то запомнился садовый тёрн, крупный сизый, он таял во рту. Наш дикий терн, растущий у железной дороги, был мелким кислым, вяжущим рот, и собирали мы его только после морозов, когда он чернел и становился мягче и слаще. Но я ждал с базара другого. Сколько я долбил взрослым, чтобы купили мне в Тамбове пугач, он стрелял пробками, тогда бы я выбросил деревянное ружьё, сделанное из палки, и меня наверняка бы избрали командиром при играх в войну. Но как назло пугачи быстро разбирали, и мне привезли однажды разборный домик, а позже, в другой раз глиняную курицу-копилку.

Но главное за чем все торопились на станцию была топка! Но сначала о лесе. Наша деревня тянулась почти до самого леса. Многие, если не все, представляют себе лес эдаким высоким сумрачным великаном, где много разного зверья, пропитания и надежд на промысел. Но не таким был наш лес. Это был особенный лес. В нём свободно и светло, потому что последние деревья вырубили много лет назад, особенно в войну, и страшно было только в оврагах, где густо переплелись кусты орешника, терна, малины, \\\"волчьей\\\" ягоды. Все мы ходили в лес не праздно любоваться природой, а по суровой нужде, чтобы выжить в суровую тамбовскую зиму, когда нечем было топить. Вот и мы всей большой семьёй собирались в лес, взяв с собой ломик, топор, мешки. Мы корчевали пни: целый день ковырялись в мягкой лесной земле и вечером уносили домой мешки, набитые гнилушками. Сваленные в сенцах, они начинали светиться в темноте, таинственным мерцающим светом, и нас со Славкой не могли оттащить от светящейся груды серебра. Мы даже пробовали читать при свете гнилушек и Славка божился, что он видит буквы. Походы в лес за гнилушками производили на меня такое же впечатление, как неоднократное перечитывание книги про Аладдина и его волшебную лампу. Но затем гнилушки высыхали и переставали светиться, унося очарование, но топка оставалась.

Гнилушек зимой не хватало и на две недели, поэтому на них сильно не надеялись. Но чем же топили печи и лежанки в наши суровые тамбовские зимы, когда ни одной дровинки в лесу, ни одной уголинки, потому что вокруг не было шахт. Кроме гнилушек топили ещё жнивьём, после уборки хлебов делили стерню на участки, тут же выдергивали остатки стерни, отряхивали землю, и всё это богатство спешно увозили домой, и страшно было видеть голые чёрные квадраты земли на жёлтых скошенных полях.

Но и этого добра хватало только на месяц, основным топливом считался навоз. От коровы навоз вывозили за двор, где навоз сушился, не раз переворачивался, затем тщательно укладывался в штабель. За весну, лето и по погоде осень сушеного, готового к использованию навоза накапливалось порядочно, чтобы не усыхал и не выветривался его обкладывали картофельной бо¬твой и берегли пуще ока, это была главная надежда в зиму и горе было то¬му, кто не позаботился о сушке навоза в зиму, его не дали бы взаймы и горести, случалось в холода навоз воровали и мы по очереди вылетали в снег, зачастую и босиком, чтобы убедиться что всё цело. Было холодно и страшно, потому что зимними вечерами и ночами по деревне бегали волки, хватая собак.

Если топки не хватало в дом к нам срезу приходило горе, голод и страх. Выбор был невелик - вместо еды топка. Бабушка Стеня немела, переставала с нами разговаривать, начинала тяжело вздыхать и жаловаться на поясницу. Мы уже знали, что к вечеру бабушка полезет в подвал и дрожащими руками наберёт меру картошки, которой, как она говорила, осталось с гулькин нос. Рано утром бабушка Стеня побежит на станцию Иноковку к поездам и проезжих машинистов выменяет ведро картошки на два ведра антрацита. Уголь жгли до трёх раз, тщательно выгребая несгоревшие за один раз куски антрацита, просевали, перебирали, от бабушкиного внимательного взгляда не мог укрыться самый маленький, не сгоревший до конца кусочек топлива. Растягивая порцию, антрацита, выгребая до пяти раз. Для экономии, подтопив лежанку с вечера, укладывались спать пораньше, а антрацит в лежанке заливали водой, а на другой день все выгребали, перебирали и вновь закладывали в топку. Операция с покупкой антрацита повторялась в зиму не больше, трёх - пяти раз.

Навозу зимой за вечер истапливали не больше двух кормовых кошелок за вечер, только в тридцатиградусные морозы жгли по три кршелки. У лежанки дежурили по очереди. Дверку в лежанке открывали и вставляли специальный подставок. По этому подставку в топку совали навоз, забирая его горстями из кошелки и нельзя было допустить, чтобы, в лежанке погасло, тогда навоз долго нельзя было разжечь.

На нашем порядке домов через пять от нас жила бабка Воробьиха, возможно, своё прозвище она приобрела по фамилии и за нелюбовь к воробьям. Во дворе у неё целый день только и слышно было: \\\"Кыш, кыш проклятые, весь навоз вы мне разроете…\\\" Сколько я помню бабку, она всё время сушила навоз в зиму, очень уж она боялась холода. Штабель-скирд навоза у нее выше крыши и каждый раз, выходя на улицу, Воробьиха не забывала осенять его крестом и шевелила безгубым проваленным ртом: \\\"Убереги господи\\\". Но равнодушный к бабкиной судьбе господь не уберег.

В то памятное ноябрьское утро я проснулся от какого-то шума и громких восклицаний. Кто-то хлопнул дверью, но в избе я никого не увидел, ходики показывали пять утра. Я глянул в окно и обомлел от страха и удивления, за ок¬ном цвела красная ночь, мерцающая и неповторимая... \\\"Ворбьиха горит, - вдохнула одними губами, входящая в избу бабушка, - и до нас может дойти\\\". И тут же принялась будить Славку, но он не вставал. У Славки всё было доведено до крайности, если он спал, то как мёртвый, если ел, то до болей в животе, если дрался, то до победы или поражения. Бабушкаа трясла Славку и разговаривала сама с собой: \\\"Может поджёг кто? А может сам возгорелся... сырой положила...\\\" Но я уже не слышал бабушки Стени, сунув босые ноги в старые галоши, я выскочил на улицу и увидел через крыши домов языки пламени, их было немного-пять или шесть, но они были громадны и шевелились как живые, и когда языки пламени наклонялись в нашу сторону -становилосъ жарко и верилось, что и мы можем сгореть. Со всех сторон бежали люди, а у правления запоздало застучали в рельс.

Но уже все понимали, что сделать ничего нельзя, сухой как \\\"скрыль\\\"\ \\' навоз, которого с лихвой хватило, бы на два года сгорел быстро. По чему-то не было дыма, только над языками пламени высоко вверху крутилось какое-то белое облачко и летали с криком чёрные потревоженные птицы, так похожие на самолёты, виденные в Узловой во время бомбёжки. Я застывая от ужаса и возбуждения почему-то присел на землю: тёплые бабушкины руки легли мне на плечи и шёпот щекотал ухо: \\\"Не бойся, сыночек… вон Вробьихе каково... что зиму-то будет делать... в займы-то не у кого будет взять… и одна осталась, сыночек-то её недавно погиб под Москвой, а муж в шестнадцатом как вернулся с фронта, отравленный газом, так к жизни и не воротился...\\\" В наступающей тишине все сильнее и сильнее доносился рыдающий со стонами и причитаниями голос Воробьихи, так плакала только соседка тётя Поля, когда принесли похоронную на ее мужа Сергея. Я навсегда запомнил дядю Сережу. Он был веселым и радостным человеком, когда дядя Сережа приезжал на побывку, то обязательно приходил к нам и угощал всех ребят конфетами, а нас со Славкой вскидывал под потолок, и было счастливо и весело.

Днём с ребятами мы долго бродили по пожарищу, выхватывая из золы, то сизый, похожий на навозного червяка гвоздь, то оранжевую проволоку. И горе, учило нас нежности, мы уже не прятались за углами Воробьихиной избы и не кричали \\\"кыш\\\", \\\"кыш\\\", передразнивая бабку Воробьиху.

А бабка Анастасия Григорьевна Воробьева в зиму пошла по избам: грелась и жила у людей по сколько можно, ночевала она и у нас, а к лету померла, и ее похоронили рядом с дедом Николаем.