Осунулись, поникли снежные шевелюры на крышах, весенняя хандра уныло плавила сосульки.

Маша вернулась из школы, лениво выложила учебники на стол, а пустой портфель полетел к ножке стола.

- Деда! – неохотно крикнула она в, казалось бы, пустую избу.

- Чего тебе?

- Иди сюда.

- Зачем?

- Ну, деда, иди сюда.

Из-за печи неторопливо нарисовался дед. Прискакивая на костылях, он добрался до лавки у стола.

- Ну, и каку нужду ты имешь до меня?

- Дедуля, нам в школе дали задание написать сочинение на тему: «Герой живёт рядом». Расскажи чего-нибудь.

- Ну, не знаю, чего тебе рассказать.

- Дед, да ты чего? – не на шутку возмутилась внучка и гордо напомнила ему: – Ты же, деда, на войне был!

- Да что ты, видел ли я войну-то?! Ведь я же был рядовым, ни званий, ни орденов у меня нет, потрясти нечем. Уж с первого боя меня в тыл списали, повоевать-то толком не дали, – с какой-то внутренней обидой отбивался дед от внучки, – одно только помню – вдоволь наелся хлеба со вшами.

- Ка-а-ак?

Эх, Маша, Маша! Ты ведь как репейник, если привяжешься, то не отдерёшь, – по всему было видно, что вспоминать войну дед не был настроен. Он почесал затылок, призадумался и всё же отложил костыли в сторону:

- Ладно, слушай! Отца моего с братовьями в первую партию на фронт забрали, а меня как «недоростка» дома оставили. Но мы с Евлахой-двоюродником всё равно в добровольцы подались, ведь нам совсем чуть-чуть до осемнадцати не хватало. А на призывном пункте нам так сказали: «Подождите немножко. Может война недолго продлится, к осени уж закончится». Так все тогда думали. Мы с Евлахой, конечно, сильно опечалились, думали, что не суждено нам хоть какого-нибудь фашиста подстрелить, хотя бы одного на двоих. В общем, война уж несколько месяцев шла, когда нам всё же вручили повестки. Если бы ты знала, как мы ждали тот день. Евлаха-то!!! Евлаха прибежал домой, хотя вру, в конюшню сначала, и как заорёт от радости: «Ешь, кобыла, пироги – я рекрут!!!». Не знаю как другие мужики, но мы, комсомольцы, с остервенением рвались на фронт. Ты даже не представляешь, какая это честь, когда тебе, вчерашнему школьнику, совсем ещё мальчишке доверяют самое ценное – Родину защищать.

- Деда, а зачем кобылу пирогами кормить?

- Так ведь на фронт дорога дальняя. Надо было хорошо лошадь накормить. Каждый рекрут брал с собой на фронт что-то ценное – Евлаха лошадь взял, я – охотничье ружьё, кто-то гармонь прихватил, а кто-то фотографии… В общем, с нашей деревни сколько-то мужиков набралось, да с дальних деревень ещё подтянулись – на семи телегах не уместились, многие пешком шли. А матери-то, жёны-то…, да что это я!? Все бабы деревенские идут вслед за нашими обозами да ревут так, что вой над рекой зависал густым туманом, их частушки лились слёзами:

Милый! На войну поедешь

Погляди на берега!

О тебе я буду плакать

Прибывать будет река.

 

А по реке-то, по равнине знаешь, как рёв эхом разносится! Заслышав этот рёв, каждая следующая деревня уже знала, что соседи провожают солдат – теперь очередь «прощаться» спешит и к ним. Так и есть, в следующей деревне нас уже поджидали. И тут бабы ревут – что ж, доля у них такая:

Милый, стань винтовку чистить

Вспомни девушку – меня

Я така же одинока

Как винтовочка твоя.

 

Напишу письмо слезами

Запечатаю тоской

Отошлю его по почте

Пусть читает дорогой.

 

Ой, совсем забыл, дырява моя голова, всё уж повысыпалось! Ребятня-то, ну те, что постарше, долго бежали за нами вдогонку да пуще жёнок кричали: «Папа не уходи, папа не уезжай!». А вот малыши наоборот – заполонили все заборы, сидят на жердях, как воробьи нахохленные, довольные – им ведь интересно, почему это народу так много собралось – не понимали мальцы, что жёнки провожали мужиков в последний путь.

Давно непаханое поле воспоминаний давалось с трудом. Всплывавшие картины пережитого безжалостно бороздили дедову душу. Он стиснул кулаки:

- До города мы недели две добирались – кто в чём, да кто на чём. Видела бы ты этих солдат – кто в рваном ремошье, кто пятками спотыкается за огромный отцовый тулуп, а кто в галошах на ногах – худо ведь тогда жили. А время-то было уж поздняя осень 41-го или даже начало зимы. В общем, очень студено было. Но мы не унывали – кто песню затянет, а я всё какую-нибудь дичь дорогой подстрелю. Потом костёрчик разведём, погреемся, поесть наварим, наедимся и дальше в путь. От деревни к деревне наш отряд становился всё больше и больше. Позади нас оставались деревушки с опустевшими избушками да заплаканные девчушки, милые, сочные как берёзки по весне. А когда до Архангельска добрались, то нас всех вместе, не сортируя так сказать, одной архангельской дивизией поездом под Ленинград отправили – в то время Волховский фронт формировали. Помню, снегу полным-полно навалило. Холод начался неописуемый. Казалось, даже на Севере такого мороза отродясь не бывало. Благо, что мы, северяне, морозом не раз калёные, держались, не раскисали. Да и мужики-то были все как на подбор – морозостойкие, упористые. В общем, загнали нас на ленинградские болота и опять слава Богу – мы же средь болот выросли, в своей тарелке вроде как оказались. Хотя, сухарики домашние к тому времени уже закончились – стало голодно, холодно, да безоружно – воюйте, знай, солдатики!

- А вас что, не кормили что ли?

- Ну, пайки-то продовольственные были, конечно, но только это одно названье, а не пайки – хлеба сколько-то да миска супа. Продвигаемся потихоньку, значит, по замёрзшим болотам, кругом бескрайняя снежная долина. То тут, то там из-под снега торчали голые кусты. Никакой дороги для подвоза войска вообще не было, а потому мы всё тащили на себе – и ящики с боеприпасами, и продовольствие, и даже полевую кухню – это когда кобыла Евлахина вдруг околела. Наконец добрались до места, размещаться стали. Суп сварили, а он замерз прямо в котелке. Буханки хлеба и те насквозь промёрзли. Разрезать их было невозможно, так мы плащ-палатку расстелили и давай хлеб пилить лучковой пилой. Хлебные опилки да обледенелые куски хлеба приходилось сосать как леденцы. Представляешь, какое морозище-то было! Даже плевок, не долетая до земли, превращался в сосульку. Если хлеб с обеда оставался, то его по карманам рассовывали, чтобы отогреть хоть чуть-чуть. А потом с мясом ели.

- С каким мясом! Вы что ли, конину дохлую ели?

Дед исподлобья посмотрел на внучку:

- Всё ели. И конину дохлую, и хлеб со вшами… Под шинелью-то вши да гниды – мы ведь месяцами не мылись. Видим вшей в хлебе, но всё равно едим – кушать-то охота.

- Фу-у-у

- Вот тебе и фу! Поели мы, значит, а дело-то вроде к ночи идёт. Кто-то шалаш мастерит, у кого-то палатки были, а многие просто набросали веток на снег, и спать легли, но к утру уже не проснулись. Ганька – наш с Евлахой школьный друг, даже фрица не успел увидеть, околел. Такой весельчак был. Царство ему небесное. После этого Евлаха предложил вкопаться в землю, вглубь, ну, чтобы не околеть прежде боя. Нашу-то часть поставили во второй эшелон, в запас вроде как. Наверно потому, что среди нас многие даже в армии не бывали, оружия в глаза не видали. Мы ведь не успели боевую подготовку пройти. Вот и оказалось так, что на одного зрелого мужика четыре молодца и одна винтовка, и та – ружьё охотничье, если, конечно, из дома кто прихватил. Остальным велено было захватить оружие в бою. Евлаха тогда мечтал поскорее раздобыть винтовку с длинным-длинным штыком.

- А почему не автомат, не пулемёт, или танк, например?

- На штыке очень много места, чтобы делать засечки за каждого убитого Ганса. Ну, слушай, не перебивай! Стали мы, значит, землю долбить, а она оказалась настолько промёрзлая, что нам удалось вкопаться лишь на полметра. Землянкой наше сооружение, конечно, трудно было назвать, но норкой вполне возможно, ведь находиться-то там можно было только лёжа. Потом мы приспособили старое ведро под печурку. Первые дни в норе была такая тяжёлая, банная теплота – это земля оттаивала, а влага превращалась в пар. Только дня через три стало довольно уютно и тепло.

- А немцы-то где жили?

- Немцы-то?! В тёплых дзотах – сытые и наглые. Их пайки не сравнить с нашими – от солдата до генерала меню было одинаковое и очень хорошее. А в Красной Армии: солдату – чуток, чтобы не сдох, офицеру тот же паёк, но плюсом ещё масло, консервы, галеты... А генералам же и вовсе привозили одни деликатесы – вина, сало, колбасы… Худородного, знать, солдат рода-племени. В общем, ночами, чаще после боёв, многие наши ребята ползали на передовую к убитым за провиантом, а за одно оружие прихватить. А как иначе? Вдруг завтра в бой, а ты голодный и без оружия. В общем, тёплая норка стала для нас самым великим счастьем. Мы даже попробовали провести туда свет. Не-е-ет, конечно же, откуда взяться электричеству на болотах?! Просто подожгли телефонный кабель. Но от него пошёл такой смрадный, смоляной пламень, удушающее зловоние, а копоти-то! Копоть толстым слоем оседала на наших лицах. На следующее утро, когда я выползал из своей норки, старшина увидел меня да как засмеётся, мол, «не пойму, передом лезешь али задом». Глянул я в зеркальце-то…

- Откуда это зеркальце-то на войне?

- Ну я ж тебе говорил, все брали с собой всё самое ценное. А зеркальце, когда мы с Евлахой ещё пацанами были, дак где-то осколок нашли. Евлаха концы об камень обточил, да с тех пор и не расставался с ним, в карманчике носил – он ведь у нас первый парень на деревне был – самый красивый с белокурыми кудряшками. Всё время в зеркальце посматривает, охорашивается. В общем, тогда я в первый раз осознал, что солдаты, ещё даже в бою не бывали, а уже выглядели ужасающе – отмороженные носы, пальцы, почерневшие лица, красные воспалённые глаза, прожженные шинели, промокшие валенки…

- Деда, да ты про бой расскажи, а то получается, что ты и в бою-то не был.

- Так оно и есть, мне нечего про бой рассказывать. Мы же молодое пацаньё, какой с нас спрос?

- А как ты без ноги-то вдруг оказался?

- Как, как? – передразнил её дед. – Наш стрелковый корпус должны были следом пустить за дивизией вятских мужиков, как я потом понял, уже по их телам. Так вот, эти крепкие, низкорослые, проныристые мужички-вятчане так настырно попёрли всё взрывать да фрицев выкуривать из их тёпленьких дзотов. Каждый метр с жестоким боем приходилось выбивать. А тут такая напористость – неслыханная удача!!! Наша передовая сразу продвинулись вперёд аж на пятьсот метров. И пошло дело, и пошло! Как раз то, что нужно было. Ох, как жарко было, хоть и холодно!

- А страшно?

- Страшно ли, не страшно ли, а перекрестишься и в бой. Помню ещё как землю трясло, так повытрясло родненькую. А куда с неё денешься? С неё ведь не спрыгнешь, не скатишься, хоть и круглая она. Мы тогда с Евлахой в окопе позицию заняли, команду «к бою» ожидали. Ну до чего же он был любопытный да боевящий! Всё порывался, хоть одним глазом на Ганса поглядеть. Мы же слышали фрицев, они совсем рядом были и нарочно нас дразнили, кричали, мол, что мы грязные свиньи, что мы хлеб со вшами едим. Это они провоцировали нас выглянуть из укрытия. Однажды я едва успел Евлаху за рукав схватить да назад отдёрнуть, ну, чтобы он не высовывался. Потом взял каску, да одел её на своё охотничье ружьё, чуть-чуть приподнял над окопом и тут же «вжик» и каска дырявая. Снайпер-фриц там сидел наготове, он тоже засечки делал, сколько русских убил. А тогда, вот-вот должна была прозвучать команда «в бой» и в это время как назло меня приспичило сбегать по нужде. В бою-то где сходишь!? Возвращаюсь, а Евлаха, брат мой родненький, с дыркой в голове лежит, мёртвый уже. О-о-ох, как я плакал! Никогда я столько не плакал, как над ним…, – дыхание деда сорвалось. Он мотал головой и едва сдерживал слёзы. Продолжал он уже с большими перерывами:

- …берёг я его, берёг дурачка, да не уберёг. Он, наверно, так и не успел живого Ганса увидеть, а ведь грозился сотню-другую убить. Мы ведь и попрощаться-то с ним не успели. Да какое там прощаться, утро ведь было! Слёзы душили меня, зубы стиснулись так, что …помер я тогда вместе с Евлахой, в тот же час, в тот же миг – от переживаний, понимаешь? Чую только, стал плохо соображать – разум сильно помутился и уже едва теплился в моём голодном, измученном теле. В тот миг я был морально убит, понимаешь, раздавлен как вошь на зубе. Не помню, долго ли это было, но когда я пришёл в себя, почувствовал, словно крылья у меня растут, новыми силами наливаюсь, будто бы Евлахины силы ко мне перетекли. Во мне стала накапливаться лихая злость, какое-то ожесточение с примесью азарта что-ли, а кровь-то как кипит, ух-х-х! Завожу себя, мол, «не может быть, чтоб русский лапоть воду пропускал!» В общем, смерть брата возродила меня к жизни, разбудила как бы, открыла второе дыхание что-ли... В тот день я ещё очень много смертей видел, наших, родных мне северян. Ведь каждый был мне если не брат, то сват, если не кум, то деверь. К концу дня мне даже показалось, что я уже свыкся с ней, со смертью-то. Это надо же так быстро очерстветь, чтобы не замечать как рядом с тобой снаряд разрывает человека в клочья, а тебя окатывает его тёплой кровью, развешивает на тебе его внутренности, мозг, куски тела. От такого зрелища довольно легко спятить, но только не на войне. Война мгновенно отключает здравый смысл, стирает такие понятия как добро, справедливость, а мозг нагло отказывается обрабатывать сигналы опасности. Понимаешь, когда чувствуешь неизбежность гибели, как будто бы превращаешься в заведённого робота.

Дед застыл, словно застрял в том часе войны. Маша, сопереживая услышанное, тоже замерла. С них можно было рисовать картину.

- Хоть я с детства привык с отцом на охоте маскироваться, но пули всё-таки разглядели меня. Где-то за поваленным деревом я укрывался, а надо было вперёд продвигаться, переползти его. Ну вот, телом-то я успел перекинуться, а вот голень пули пощекотали. Да, больно, покорчился немного. Но потом дальше ползу, кость-то ведь не задело. Вскоре уж и забыл о ранении, и как на охоте, с удовольствием продолжаю Гансов бить – за себя да за Евлаху. Потом укрытие понадёжнее присмотрел, только до него перебежать надо было. Полежал сколько-то, осмотрелся, решился. Но встать на ноги толком не успел, как недалеко от меня мощный снаряд разорвался. Взрывной волной меня откинуло метров аж на десять. Но приземлился-то я мягко и пушисто – на снежную перину. Снег-то, снег-то кругом вроде белой простыни. Одно только лицо моё чернеет, а потом в глазах стало мутнеть, в ушах шуметь, кровушка обильно так ногу греет, да и в груди, вроде, тепло. Потрогал – и правда кровь. Дай-ко, думаю, «через не могу» на солнышко взгляну. Оно как раз на закат метило, и мне вроде как на то намекало. Тот день солнечный был, ясный. В такой день и помирать-то любо. Вот я лежу да со смертушкой вроде как милуюсь, с жизнью вроде как прощаюсь. Благодарю Боженьку, что помереть мне место отвёл на родном северном болоте, под смиренными лучами северного солнышка. Ишь ты, какой фрукт!!! Как быстро со смертью-то облюбился, – неожиданно дед упрекнул сам себя.

- Деда, а помирать страшно?

- Не-е-ет, девочка моя, – до странности довольным голосом протянул дед, – помирать не страшно, страшно жить!

Школьница даже не нашлась, что сказать, а потому приоткрыв рот, недоуменно глядела на деда. Тот лишь улыбнулся в ответ:

- Мала ты ещё, милашка моя, рано тебе ещё знать о невзгодах. А когда время придёт, вспомни мой тебе наказ – благодари Бога за все несчастия, премного благодари. Потому как именно через несчастия Боженька души людские к себе пробуждает.

- Как это пробуждает? Они спят что ли, души-то?

- Спят, милая, ещё как спят, и просыпаться не торопятся. Будоражить душу надо, трясти, будить, всеми силами будить.

- А зачем?

- Ну, если её не будить, то человек бродит по жизни как слепой котёнок, тычется туда-сюда, суетится, ошибается, набивает шишки, ломает руки, ноги, жизнь теряет в суете, а главного, зачем рождается на этот свет, так до смерти и не разумеет.

- Почему?

- Потому что, человек – не кошка. Это кошке дозволено лишь есть, спать да род продолжать. А человеку дополнительно разум дан. Но только он предпочитает им не пользоваться. Потому и валятся на него беды раз за разом.

- А без бед и несчастий никак нельзя обойтись?

- Ой, милая, пока не намучишься – ничему не научишься.

- Но зачем же несчастьями-то учить?

- Понимаешь, удобрения сладкими не бывают – навозом да отходами землю кормят, чтобы картошка добрая уродилась. Человек ведь так устроен, что когда ему хорошо, он ни за что не задумается, почему это ему хорошо? А когда ему плохо, то он ноет, мол, почему плохо мне, а не кому-то другому. Вот несчастья и нужны, чтобы человек задумался, зачем живёт, что не так делает. И я сам только много лет спустя понял, что главное вовсе не тело, главное – душа. Ну, потерял я ногу, ну и что?! Не превратился же я в животное, душа-то ведь не потеряна, не убита. Душа как росток, а тело как почва, сад. Боженька бросает в почву семечко добра, а человеку лишь доверяет трудиться в этом саду, в теле своём.

- А если человек не хочет в саду трудиться?

- Если не хочет, ленится, то почва живо зарастает сорняками – всякими там страстями да пороками, страхами да маниями. Искоренять всё это надо, выдёргивать как сорняки, понимаешь!

- Не-е-ет…

- Мала ты ещё. Но и твоё время придёт. Знаешь ли, пробуждение души у всех по-разному случается. Кому-то достаточно, чтобы судьба лишь однажды взяла за шкирку и встряхнула как следует. По себе знаю, когда перенёс сильное душевное потрясение, рвёшься к Богу семимильными шагами. Хотя, кто-то, наоборот, постепенно, день за днём, изо дня в день досыта напивается болью, как бы «смакует» её... Но рано или поздно количество перетекает в качество и человек «через не хочу» встанет на верную тропу. А она ведь у всех одна – домой, к Богу. Многие, конечно, сопротивляются, бегают от Бога. Но это лишь дело времени.

- А вдруг душа не проснётся, тогда что?

- Тогда это невыученный урок. Что ты за него получишь в школе?

- Двойку. Но, может быть, и пронесёт, если не спросят.

- В том-то и беда – авось пронесёт, кривая выведет… Вот, прожил я жизнь, разное видел, многое обдумал. Понимаешь, каждый человек приходит на Землю, чтобы увидеть, прочувствовать, осмыслить и передать, принять или отвергнуть, поучиться или полениться. И всё, чтобы на Земле не происходило, это что-то вроде боевого крещения. Вроде как Бог попустит какому-нибудь несчастию случиться, а сам сидит, поглядывает сверху да солдатов в свою армию подыскивает, берёт к себе только проверенных, то есть преданных, в боях с несчастьями закалённых. Пусть без рук, без ног, но зато с ожившей душой. А двоечников отсеивает. Сама подумай, какому генералу в армии нужны слабаки, предатели и трусы?

- Но ведь, двоечники тоже люди.

- Вот потому-то Бог от них и не отступается, надеется, что если не в этот, то в следующий раз совесть проснётся.

- Он что, так и нянчается с каждым двоешником?

- Зачем? Если люди не понимают, не задумываются, тогда лихорадит целые народы, например, стихийные бедствия или война, да что угодно... Лично мне одного дня на войне хватило, чтобы «проснуться». А другого всю жизнь трясет, да только всё без толку – двоечник он, что с него взять?

- И что же получается – двоечник зря живёт?

- Получается, что так. Хотя он даже не живёт, а существует, пусто, праздно и никчёмно. А его всё трясёт и трясёт, пока наконец-то не откроются глаза его и уши.

- Ну, а дальше-то чего? – бросила Маша не столько от любопытства, сколько от желания поскорее закрыть непонятную ей тему.

- Чья душа просыпается, тот зачисляется в армию Божью.

- И с кем же, по-твоему, эта армия воюет?

- Со злом, разумеется.

- Ну ладно, дед, хватит мне сказки сказывать. Ты лучше объясни, как ты вдруг жив-то оказался. Ты же вроде помирал, с жизнью прощался… Чё там дальше-то было? – довольно дерзко и беспардонно Маша перевела неприятный ей разговор в другое русло.

- Говорил же я тебе, что ты ещё мала, рано тебе ещё лезть во взрослую жизнь, – с ноткой обиды произнёс дед, уставившись в окно.

- Ну, деда, ну…ладно, ну, прости меня. Мне же надо сочинение написать, урок выучить, а то двойку получу, и тогда меня в армию не возьмут, – исхитрилась Маша и аккуратненько так сменила управленческий тон на иронию.

Дед улыбнулся, но довольно долго ещё молчал.

- Давай-ка лучше чайку попьём, ведь, чай не пил – какая сила?, – чувствовалось, что мир был восстановлен.

Они перебрались в кухню, где хозяйничала бабуля. Она по-привычке направилась к русской печи, чтобы достать горяченького на стол.

- Бабуль, я не хочу есть.

- И я тоже. Мы только чайку попьём.

Дед выглядел очень сосредоточенно. Маша не рискнула оборвать его молчание. Но бабуля, всё чего-то суетившаяся, ходила туда-сюда, бухтела как курица, похлопывая себя ладонями по бёдрам.

- Ба! да сядь ты, не маячь попусту.

Но бабушка как и не слышала.

- Ба! Ну, помолчи, дай поговорить.

- Одна жёнка молчала, дак с ума сошла.

Поворчав ещё сколько-то, старушка всё-таки уступила, замолкла и присела. Теперь слышно было как за окном сорвавшиеся с крыш капельки азартно строчили на снегу ровный шов, точно лисий след вокруг дома.

- Значит, хочешь знать, как я выжил?

- Хочу, – бодро поддакнула внучка.

- Но в эту сказку я и сам до сих пор не верю …Лето тогда было. Сенокос. Солнце печёт, лёгкий ветерок доносит запах свежего сена... Ребята купаться убежали, а я устал, лежу на сене, птички чик-чирик, поют, заливаются...

- Плети-и-и, Емеля, твоя неделя! Когда ты на сенокосе-то был, без ноги-то? – учуяла старушка какую-то нестыковку.

- Ну, бабуля!

Та махнула рукой, мол, «хоть чего вы тут говорите», рьяно встала и вышла во двор. Дед надолго замолчал, ведь больно говорить, когда тебе не верят.

- Ну, деда, ну, пожалуйста, что там дальше-то было!

- Что, что… душно мне стало, вот что! Ну, когда в бане воздуха не хватает, рвёшься наружу, успеть бы глоток воздуха схватить. И тут тоже самое, я закашлял, открыл глаза, а на лице у меня …собака лежит. Следом за нашим стрелковым корпусом пустили санитаров с собаками. Но я этого не знал. Собаки, оказывается, обучены были разыскивать раненых в труднодоступных местах, скажем, в темноте или под обстрелом. В общем, я закашлял, пришёл в себя и понял, что её рядом нет.

- Кого?

- Собаки. Разбудила она меня и убежала. «О, Боже!!! Ну, зачем, зачем она меня разбудила?» – думал я тогда. Ведь уснул бы спокойно, замёрз бы и всё! Но не успел я так подумать, как она приползла обратно, да ещё в сопровождении трёх ли четырёх собак с упряжкой. Представляешь! Они волокушу ко мне притянули! Это такие лёгкие деревянные сани с низкими краями. Собаки подтянули волокушу под мой бок, а их вожак, ну, та собака, что нашла меня, она мордой активно так подкапывала под меня, как бы говоря: «ну, давай же, давай, залезай, пошевеливайся!» Обомлел ли я? Не то слово! Умилился от такого поворота событий. Внутри меня сразу та-а-акой прилив сил случился, неописуемая радость охватила меня, думаю: «Фигушки тебе, смертушка, фигушки тебе, красавица. Теперь-то уж я за тобой не пойду! Приходи-ко ты другой раз!». А собаки, знай, своё дело делают, ползком из-под обстрела тащат меня к лесу, там, в укрытии санитар уже поджидал нас. Представляешь, собаки, ползком, под обстрелом! Вот это герои! Вот о ком писать надо – о братьях наших меньших.

- Ага-а-а! – восхитилась внучка, – а дальше-то, дальше-то что было, дед!

- Помню, темно уже было, но бой ещё шёл. Санитар всего меня грелками обложил. Это такие маленькие брезентовые подушечки. В них надо было налить чуть-чуть воды, и тогда внутри происходила химическая реакция с выделением тепла. Часа на два-три тепла хватало, ну, чтобы раненый не околел, пока его в госпиталь перевозят. Потом ничего не помню, опять возьми, да и провались в беспамятство. Скорее всего, меня и спасла эта «отключка». Словом, опять вижу сон – девчонка красоты божественной, глаз не оторвёшь, любо-дорого поглядеть, грустная только. Кругом народу полным-полно и вообще не пойму, где это я. Подозвал я её, эту Голубу Печальевну и говорю: «позвольте хоть во сне полюбоваться на вас», а она в ответ: «Это не сон. Это госпиталь». В общем, как только я очнулся, так меня сразу же на носилки и в операционную. Даже ничего обрабатывать не стали, прямо без наркоза решили ногу отрезать. Поздно уже было наркоз давать – организм-то шибко ослаб, да к тому же ни лекарств, ни времени, ни врачей катострофически не хватало – война ведь. Взял, значит, доктор пилу и начал пилить.

- Чего пилить?

- Как чего? Ногу, конечно. Может ещё и был шанс спасти её, но то месиво, что ногой называлось, срослось на морозе с валенком. Кровь, что из раны текла, мгновенно остыла на морозе да склеила остатки ноги с валенком воедино, так, что и разделить их было уже невозможно. Спасибо и на том, что хоть одну ногу спасли. В общем, доктор пилит-пилит ногу, а я ему говорю: «Брось ты эту пилу, нахрен, не мучайся. Оттяпай ты её топором» – он заставлял меня говорить, да хоть матом орать, лишь бы я сознание не потерял.

Деду нравилось, что внучка внимательно слушает его и он заулыбался:

Эх, хорошо тому живётся

У кого одна нога

Сапогов немного рвётся

И портяночка одна.

 

Его беззубая улыбка лишь добавляла чести его безногости. Обгрызенный судьбой по краям и изнутри, он, чувствовалось, был счастлив, что выжил в той суровой мясорубке.

- Деда, да ты счастливчик, как я погляжу!

- Ой, милашка, не то слово! – лицо только что улыбавшегося деда вдруг переполнилось скорбью. – Мне повезло даже в том, что осколок разорвал ногу, а не руку, что ранен я был днём, а не ночью, зимой, а не летом…

- Это почему же?

- Потому что в госпитале не было мест для тех раненых, кто мог самостоятельно стоять. Их отправляли на обогревательный пункт дожидаться своей очереди. Обессиленные и голодные солдаты вынуждены были даже спать стоя, вплотную прижавшись друг к другу, но всё равно замерзали даже там, внутри теплушки. Мало кто из них выживал до утра. А снаружи-то, на улице громоздились штабеля запорошенных снегом солдат-мертвецов, которых ещё живыми привезли ночью, но им не хватило места даже на обогревательном пункте.

- Неужели нельзя было сделать две теплушки, три, десять?

- А вот это, Манюшка, тот самый невыученный урок.

- Не поняла?

- Историю в школе проходите?

- Да.

- А ты её учишь или так, на «авось пронесёт»?

- По-разному бывает. А чего там, в истории-то?

- Эх, молодёжь! Наше-то поколение ответственно в школе учились. Нам постоянно говорили: «не выучил урок – врагу помог». Историю надо знать на зубок, потому что она имеет устойчивое свойство повторяться. Раньше на этих же самых Волховских болотах, где меня в январе 42-го ранило, семьсот лет назад хозяйничал Сабудэй.

- Кто это?

- Полководец татарского хана Батыя, того самого, что саранчёй прошёлся по Русской земле. Тогда, в 1238 году за один лишь месяц февраль он обезлюдил сразу четырнадцать русских городов – Коломну, Москву, Ярославль… А на очереди стояли Великий Новгород, Полоцк, Смоленск… И тогда Хан Батый, уверенный в своей непобедимости, отправил Сабудэя на непокорный град Великий Новгород, велел беспощадно карать мятежных новгородцев, показать им, кто на Руси хозяин. Вот Сабудэй и отправился к Новгороду. Со своим войском он пробирался по прочно замёрзшим болотам и прибыл на место, запомни, 17 марта 1238 года. Между прочим, Сабудэй расположился примерно в том же месте, где был штаб генерала Власова, нашего генерала 2-й ударной армии. В конце марта началось резкое потепление и Сабудэй живо смекнул, что воевать-то ему придётся с непроходимыми болотами. Он стоял перед выбором – завязнуть в болотах и погибнуть или же отказаться от сомнительной победы, уйти отсюда пока болота не растаяли? В общем, Новгород спасло лишь резкое потепление, потому что Сабудэй ускакал тогда на юг, в половецкие степи…

- Про хана Батыя и Мамая я слышала, про генерала Власова тоже. Это тот, что Родину предал?

- Ну, не знаю, не знаю, кто кого предал. Не мне судить. Ведь Власов принял армию уже окружённой. Чтобы выйти из окружения Сталин много чего посулил ему, но мало чего дал. Ведь ещё до Власова там страшенный бардак был – я сам видел. Сначала командующим был генерал Мерецков, но он не смог одолеть врага голыми руками. Тогда его заменил генерал Клыков. Но тот лишь загнал своё войско в «Волховский котёл», облегчив врагу окружение. Тогда срочно командующим был назначен генерал Власов. Но когда?! Подумай только – 21 марта!!! Это же весна, распутица. Вспомнить бы ему, что мудрый Сабудэй свернул все замыслы, не стал с природой воевать, так нет же. Вот и вляпалась 2-я ударная по уши в собственное болото. В общем, «Любаньская операция» стала позорнейшим поражением нашей Красной Армии. Вот потому и говорят «кто не помнит своей истории, обречён на её повторение». Но, к сожалению, мы снова не хотим учить этот урок.

- То есть, что ты имеешь в виду?

- Понимаешь, на фоне великой победы поражение 2-й ударной армии оказалось незаметным. Да что 2-я ударная!? В том адском 42-м под Ржевом по такому же сценарию погибли и 33-я армия, и 29-я, а потом ещё и 39-я. Такое ощущение, что два одержимых сели поиграть в шашки, причём каждый в свою игру: один играл в «Наполеона», а другой в «Поддавки». Но только я никак не пойму, за что погиб мой Евлаха, а те мужики-вятчане, а мои земляки-северяне? Представляешь, ведь немцы тогда окружали не роты, и не дивизии, и даже не полки, а целые армии – А-Р-М-И-И! Фрицы уничтожали всё вокруг, топтали нашу землю так, что ад воистину стал земным воплощением. Поэтому очень больно вспоминать о тех мясорубках. А военноначальники-то хороши – вообще вычеркнули 1942 год из ХХ века, трусливо умалчивают о нём. Ведь, куда приятнее смаковать победу. Народу лапшу вешают, говорят: «41-й – начало войны, мобилизация на фронт. И сразу же 43-й – победа в Сталинградской битве…». Словом, нет человека – нет и проблемы. Нет года – нет и поражения. Вот так и стирается русская история.

- Ну и что ты предлагаешь?

- Изучать. Надо досконально изучать все поражения, а не прятаться за победу.

- Э-э-э, дедушка! Тебя послушаешь, так выходит, что Ганс – герой, а не Иван.

- Э-э-э, девушка! Иван-то, может быть, и герой. Но беда в том, что Иван Иваныч типично дурак. Но как бы прискорбно это не звучало, давай не будем грустить, ведь мы всё-таки победители.