Марик и Маринка.

 

«Марик, ну, Марииик, гдееее ты?» - тонюсенький детский голосочек вплетается долгой жалобной нотой в грохот и рёв заморского рока, врубленного на всю мощь огромного музыкального центра. Мариик! Мааарииик… Маариик… Барабанщик долбит изо всех сил, гитары гудят, голосят и стонут в экстазе. Децибелы зашкаливают. Колонки хрипят от напряжения. Маринка в нетерпении, пританцовывая, подпрыгивает на месте и с досады лупит маленьким веснушчатым кулачком по пластиковой раме окошка. Ну, где же этот дурак? Скоро бабка придёт с работы и тогда фигушки поиграешь, и новую музыку фиг послушаешь. А ведь Маришка выпросила заветный диск всего на один денёчек у противнущей задаваки Машки! Девчонка плюхается на диван, залезает на него с ногами в тапках и яростно выпинывает круглую, расшитую причудливыми узорами, бабкину подушку на пол.

 

Маринкина бабушка называет её «моя поясница». Перед сном она подкладывает подушку за спину и смотрит сериалы про любовь, полулежа на гигантском кресле, сделанном специально, на заказ, под её, бабы Дашины, габариты. Ещё бы, габариты немаленькие: сто двадцать килограммов чистого весу. Складские грузчики за глаза называют её уважительно мясной женщиной. Дарья Петровна холит, лелеет, бережёт богом данную фактуру так же, как и свою просторную трёхкомнатную квартиру, которую обожает до умопомрачения. Каждые полгода она меняет тиснённые розочками обои и белоснежные подвесные потолки. И испытывает священный трепет, граничащий с оргазмом, лицезрея новёхонький дорогущий смеситель или сияющий унитаз. А что? Вполне может себе позволить. Как-никак, завскладом работает. Это тебе не баран чихнул, а большая должность. «Я работаю умственно!» - подчёркивает баба Даша собственную значимость, когда по вечерам делает уроки с внучкой. До любимого её фильма остаётся всего часа полтора, и большая, и малая вгрызаются в математический гранит, рискуя сломать все извилины. «Ты почему не учила без меня?» Внучка сопит и молча сверлит наивнейшим взглядом золотистую скатёрку с кистями. Дарья Петровна стучит по столу гибкой металлической полуметровой линейкой, ругается неприличными словами и называет Марину даунёнком: «Вот, будешь, как мамка твоя, пить и шляться, не выйдет из тебя человека, не выйдет!» Та старательно перебирает пальчиками бахрому на скатерти и, делая вид, что слушает бабкины речи, в двадцатый раз силится найти потерянный знаменатель.

 

На самом деле, Марина Дарье Петровне не родная внучка, а досталась после развода в качестве этакой маленькой, курносой, конопатой надежды на возвращение привычной жизни на круги своя. Маришкин родной дед, муж Дарьи Петровны, успешно сходил налево. Любимая женщина оказалась хваткой и ушлой дамой. Не стала довольствоваться второстепенной ролью и приложила все усилия, чтобы увести любовника из семьи. Та «пук» и распалась, словно и не было её, рухнула, как башня из Маринкиных разноцветных кубиков. Пасынок Дарьи Петровны, недолго думая, взял пример со счастливого папаши и тоже подался к другим берегам. И на него нашлась охотница, соплюшка молоденькая. Случилась у них тоже та самая, любовь-морковь. Сноха-брошенка, Танька, Маринкина мать ушла в запойный загул. Так и остались баба Даша с внучкой одни, на бабкиных квадратных метрах, на которые никто не посмел посягнуть. Внучку, правда, дед хотел забрать с собой в новую жизнь. Но обе жены, и бывшая, и нынешняя, костьми легли и пышной грудью встали, но отстояли каждая свой интерес.

 

В первое время дедушка забирал Маринку к себе и на выходные, и на каникулы, водил по паркам-зоопаркам, задаривал игрушками-обновками. Новая бабушка, худая и нервная, девочке не нравилась. Когда муж был рядом, она ласково гладила её по русой головке и называла деточкой. Но наедине дёргала больно за руку и шипела: «Сиди тихо, я кому сказала, а вот я тебе сейчас задам, ишь моду взяла!» И старалась загрузить мужика по полной домашними делами, чтобы не оставалось ни сил, ни времени на зигзаги в сторону старой семьи. Всё реже и реже появлялся там дед. Да и ребёнок уже не горел желанием навестить любимого дедулю. Бывшего мужа Дарье Петровне приходилось зазывать в дом под лозунгом «Маришка хочет, ребёнку надо!» Тот, конечно, старался, как же, любимая, единственная внучка, приходил. Правда, всё бегом, быстро-быстро. Папка Маринкин, тот, вообще, глаз не казал, весь в делах амурных и медовых днях. Баба Даша выбивала из него деньги для дочки угрозами, стращая то судом, то авторитетом, правда, уже пошатнувшимся, бывшего главы семьи. Пасынок нехотя завозил пару тысчонок и бросал мачехе на стол со словами: «На, подавись, ведьма!»

 

И только мамка караулила Маринку возле школы, весёлая и полупьяная. Кидалась обнимать брошенное чадо и целовать проспиртованными накрашенными губами. Девочка морщилась и докрасна затирала след помады на похолодевшей щеке, отстраняясь от матери, шептала: «Баба заругает... не надо… ма… » Та совала ей дешёвую шоколадку в замусоленной обёртке и долго смотрела вслед, судорожно наматывая и разматывая на посиневший палец свой длинный рыжий локон. Маринка второпях, давясь, съедала гостинец по дороге домой. Матери она стеснялась до сердцебиения. Стеснялась её громкого смеха, пьяных слёз, поношенной одежды. У всех одноклассниц были красивые, нарядные мамы, модницы, на звонких высоких каблуках. От них вкусно пахло духами, они не суетились и не прятались за углом. Маринке тоже хотелось, чтобы мамка стала такой, как все мамы. Иногда она ей снилась другой. Малышка просыпалась счастливой и, улыбаясь, лежала тихая-претихая. В такие блаженные минуты она верила в то, что когда-нибудь так и будет, как в её лёгком, светлом сне.

 

Однажды мамка Танька притащила ей большущую книжку-раскраску в яркой обложке. Баба Даша устроила внучке допрос с пристрастием: где взяла, поди украла, кто дал, когда? Правда доморощенного следователя убила наповал. Дарью Петровну затрясло от негодования и праведного гнева:

- Ах, мама ей принесла, ах, это подарок! Ты погляди, а! А где же это мама таскается, когда надо пуховичок на зиму покупать доче, когда сапожки поизносились-то, когда температурит дитё? А? Ну, не наглая, а? В глаза мне смотри, кому я сказала, ну!

Книжку разъярённая бабуля скомкала и выбросила в мусорное ведро. А окаменевшую от страха Маринку погнала из дома: убирайся, дескать, иди к своей мамочке, вон, надевай старые вещички, а те, которые я тебе купила, оставь, я их отдам в детский дом тем девочкам, у которых мам нет, а у тебя есть, вот уходи и живи с ней!

 

Маришка, всхлипывая и дрожа, глотала липкие, противные слёзы,тряслась и бормотала: «Ну, баб, ну, бабааааа, я больше не будууу». Баба Даша в ярости теснила внучку к входной двери. И вдруг Маринка завопила в голос: «Ааааааа, мама хорошая, а ты, ты плохая, ты неродная бабка, злая, бабка-ёшка, я тебя ненавижу!» И, поддавшись вперёд всем своим маленьким тельцем, протаранила растрёпанной головкой желейную мягкость живота Дарьи Петровны. От неожиданности та охнула и отступила назад. А ребёнок, в чём был, пулей вылетел в холодный зев ночного подъезда.

 

С ребятами, у которых были нормальные мамки, Маринка старалась общаться поменьше. Она дружила с Мариком. И в ту ночь со всех ног понеслась к нему по осеннему ночному двору. Марик учился в параллельном классе и жил в соседнем доме. Жил тоже вместе с бабушкой. Его баба Люся, махонькая, метр сорок с шалькой, как шутил покойный её супруг, худенькая старушка, была уже давно на пенсии. Внука ей подарила непутёвая дочка. Принесла в блядском подоле и бросила, как куклёнка тряпичного, а сама подалась в беззаботное плавание по волнам жизни. Благополучная тётка Марика называла сестру бичухой, бомжихой и сучкой. И то правда: Ленка, так звали блудную мамашку, скиталась по дачам, подвалам и ночлежкам в поисках свободы, нечаянной любви и попутного ветра. Каждую зиму, вместе с морозами, она объявлялась дома, чтобы перекантоваться до весны, отогреться, отожраться. Приходила вся распухшая, синяя, в коросте болячек, вшивая, зассатая и, заискивающе заглядывая матери в глаза, клялась-божилась, что завяжет с этой грёбаной подвальной жизнью, станет хорошей и чистой, как когда-то давно, устроится на работу, купит квартиру, выйдет замуж, заберёт пацана. Бабка её принимала и веря, и не веря. Отмачивала, отмывала в ста водах, брила дочку наголо, одевала, откармливала, тащила к наркологу. Ленка отъедалась, отблёвывалась, белела личиком, читала сыну книжки, играла с ним в солдатиков, жарила пирожки с картошкой, громко пела «а на теплоходе музыка играет, а я стою одна, на берегу…» И так до мартовской оттепели. Уходила в ночь и исчезала до следующих зимних вьюг.

 

С первым ноябрьским снегом начиналась мариковская караульная служба. Он чутко спал, прислушиваясь к каждому шороху у дверей и, просыпаясь среди ночи, звал: «Баб, баба, стучит кто-то! Да?» Баба Люся вздыхая, приходила к внуку, гладила его по голове, по чёрным, как ночка, кудряшкам и успокаивала: «Спи, спи, это ветер гуляет… К перемене погоды, должно быть… Ох-ох-хо, косточки мои ноют… » По утрам мальчик долго дышал на замёрзшее оконное стекло, всматривался через оттаявший кружок в термометр за окном и радостно отмечал про себя: «Похолодало! Значит, скоро уже…»

 

Отца Марик видел несколько раз и то, когда был ещё совсем маленьким. Золотозубый, вальяжный, красивый, он приезжал к ним на большой, сияющей машине. Хотел забрать прижитого на стороне сына к себе, в свою семью, где и так было четверо детей. Но баба Люся всякий раз выгоняла его, хотя деньги брать не брезговала, за глаза презрительно клеймя его черножопым и чуркой.

 

Марика она балует, покупает китайских пластмассовых роботов,нехитрую одёжку, закармливает печеньками-пирожочками-блинчиками-булочками и любит больше жизни. Марик и есть её жизнь. Бабушке нравится подружка внучка, такая славная девчушка, тихая, вежливая, хорошенькая, беленькая такая. Она частенько угощает девочку оладушками с малиновым или клубничным вареньицем и осторожно расспрашивает о матери, о бабке с дедом. И вздыхает, жалея: «Кушай, кушай, маленькая! Сиротки вы мои бедненькие. При живых-то родителях».

 

«Мама уехала в командировку, в Америку, привезёт мне вот такую куклу с настоящими волосами, говорящую и сто новых платьев. А дедушка меня в воскресенье в кафе поведёт. Потом мы с ним пойдём на поняшках кататься и цветные пузырики будем пускать. А папа тоже с нами пойдёт. Только в следующий раз, потому что ему некогда сейчас, он полицейский, бандитов ловит, как в кино. А летом мы с мамой, папой, дедой и бабой поедем на море, далеко-далеко». Маринка фантазирует вдохновенно и убедительно и сама свято верит в свою наивную ложь. Марик знает, что мамка Маришкина – алкашка, а папка никакой не герой, а беспонтовый дядька, что бабка Дашка – злая корова, а деда бросил их всех. И баба Люся знает. И подкладывает Маришке на тарелку ещё и ещё горяченькой стряпни: «Кушай, кушай, детка…»

 

«Баба меня тоже бросит теперь! Я к маме хочу!» - зарёванная Маринка с порога бросилась к бабе Люсе, оплела её ручонками, припала к бабылюсиному теплу. Пахло от той уютом и сдобой, домом пахло. Старушка с трудом успокоила девчушку, но расспрашивать особо не стала. Да и что городить словеса словесные? И так всё было ясно: жизнь сиротская не сладкая. И при мамке, и при папке, и дед с бабкой живы, а к чужим людям прибежал ребятёнок. Оставила малышку у себя ночевать. Сама позвонила бабе Даше. Уж о чём они говорили долго-долго, одному богу известно, но утром Дарья Петровна пришла за внучкой со словами: «Солнечко моё, пойдём домой, девочка моя». Та спряталась за бабу Люсю и молчала, переминаясь с ноги на ногу, глядела зверёнышем. Шагнула к Дарье Петровне нехотя, после долгих уговоров обеих бабушек.

 

Дома баба Даша заперла входную дверь на замок, закрыла её всей мощью своей шикарной фигуры, подбоченилась, и начался воспитательный процесс:

- Ты почему меня перед людями позоришь, а? Я ж чуть со стыда не сгорела. Она ж мне мораль вздумала читать, эта колхозанка, эта карга старая! А у самой-то дочка – бомжишка поганая! Ты почему врёшь чужим людям, а? Когда это я тебя била? Ну-ка, чё ты молчишь, бессовестная? У, какая ты наглая! Вырастила на свою голову! Я для неё всё делаю, а она! Неблагодарная! Дрянь! Тварь ты мелкая!

Маринка молчала, сцепив зубы, сжав кулачки. Вдруг в её головке мелькнула маленькая, слабенькая, неясная мысль. Сосредоточенно прислушиваясь к её брожению, ребёнок вдруг выдал:

- Я к деду Пете уйду!

Дарья Петровна поперхнулась, встрепенулась и тут же сменила тактику:

- Эт самое, а, давай лучше в магазин пойдём, я вчера видела, как новых Барбишей привезли. С кроваткой там розовенькой, ещё со шкафчиком, а деда подождёт. Эт самое, и посудка там есть: малюсенькая такая. Пойдём, а?

Маринка заглянула ей в глаза и задумчиво протянула:

- Неееа, я лучше к дедуле схожу. Он мне Барбин дом обещал купить. Самый большой, пятиэтажный. Вот такоооой, - она развела ручки в стороны и замерла в ожидании.

Баба Даша занервничала:

- Обещал, обещалкин твой деда. Как же жди! Иди, иди. А я одна в магазин пойду. Куплю себе какую-нибудь обновку, поизносилась что-то совсем.

- А Барби какие поступили? С длинными волосами? – теперь уже засуетилась внучка.

- Всякие-разные! – Дарья Петровна перевела дух. – И с длинными, и по плечикам, и кудрявые. Конечно, если их уже не поразобрали.

 

У Маринки целая армия кукол. И ещё не раз найдётся повод, чтобы пополнить её. Откупается дед, откупается бабка, словно соревнуясь друг с другом. Иногда даже папка вспомнит о ребёнке, презентует какого-нибудь дешёвенького голого целлулоидного пупса, пахнущего ацетоном. Маринка таскает заморских длинноногих пластмассовых дев за пышные локоны, срывает с них воздушные лёгкие платьица, царапает остриём старой мамкиной брошки на их животиках коротенькое заборное словечко и рассовывает красоток по тёмным углам комнаты. Там они мёрзнут до вечера, за полчаса до прихода бабы Даши куклы прихорашиваются, наряжаются и, фальшиво улыбаясь, замирают на своих полочках.

 

Кто-то тихо постукивает в дверь. Тук-тук. Два раза. Пауза. Тук-тук-тук. Наконец-то! Марик! Девчушка подскакивает с места и летит в прихожую. И возмущённо выговаривает с ходу: «Ты, чё, ваще что ли! Уже пол-пятого!» Мальчишеский голос что-то бубнит, оправдываясь. Марина тащит друга за руку в комнату. Ставит диск на начало. И начинается дикая пляска. Дрожит пол, вибрируют стены, соседка сверху стучит шваброй по батарее. Завтра она пожалуется бабке. Та снова будет орать и грозиться отдать внучку в интернат, но это будет завтра. Всё, как всегда… Бум-бум! Бах-бах! Весело живём! Марик и Маринка неистово скачут по всей квартире, как два маленьких бесёнка, вдруг невесть зачем выпрыгнувших из гиблого омута, заросшего тишиной и тиной.

 

Йохохооо, свобода! На полчаса. В пять придёт с работы баба Даша.

 

Зухра Абдул