Что хочет автор. Литературные конкурсы

Свет и тень, чёрное и белое, любовь и ненависть, мужчина и женщина, отцы и дети, богатые и бедные, добро и зло, правда и ложь, жизнь и смерть…- бесконечен список противостоящих друг другу понятий, явлений и вещей. Наверное, они сосуществуют со дня сотворения мира – всегда рядом, и всегда в противоборстве, словно кто положил их на разные чаши весов, когда то одна из них перевешивает, то – другая.

И то верно – абсолютного покоя нет и быть не может, потому как сама жизнь требует постоянного движения. Ну, кто-то же заставил планеты вращаться, реки бежать от истоков к устью, море волноваться, наши сердца биться?… Но если нарушится гармония в этой непостижимой пульсации - история мироздания тому свидетель – случись неожиданный крен в ту или иную сторону, - произойдет дисбаланс, результатом которого станет начало крушения мира, которому когда-то была предречена вечность.

Стоит лишь однажды задуматься над этим, начинаешь понимать, сколь хрупок и уязвим мир. Но уж так устроен человек, что до конца дней своих он верит и надеется на вселенский разум, который способен спасти если не его самого, то его бессмертную душу, однако, не в силах осознать того, что сам землянин есть ни что иное, как органическая часть этого разума, которому подвластно всё в мироздании.

* * *

Зима - не моё время года. Терпеть не могу месить грязно-серую кашицу, получившуюся из снега под воздействием всяких новомодных химических смесей, чуть ли не в пену взбитую тысячами снующих по дороге ног и колёс. Жалко обувь, которую только что приобрела на два гонорара, наконец-то полученных за очерки, опубликованные ещё летом. Жалко себя – вечно скрюченную и скукоженную от холода и колючего ветра, который почему-то особенно яростен у остановок маршруток. Кажется, отойдешь метров на десять – и там ветер не завихряется, не вздымает шапок сугробов, вовремя не убранных с обочин. Стоит же вернуться на остановку – всё повторится сначала: заберётся декабрьский озорник под полы дублёнки – и задрожит всё тело в ознобе, пронизанное морозцем до последней косточки. Тут уж никакой горячий кофе в ближайшей забегаловке не спасёт.

Смотрю вокруг и вижу таких же продрогших людей, зачехленных в тёплую зимнюю одежду. Становится жалко и их. Под аркой, едва освещенные уличными фонарями, - двое целующихся. Им, видимо, теплее, но, думаю, они тоже не прочь оказаться в тёплом помещении, тем более, что у девчушки шубейка едва прикрывает попку.

Даже предновогодняя суета, с запахом хвои, иллюминацией, мишурным блеском ёлок в витринах магазинов ничуть не радуют. С завистью провожаю стайку школьников с клюшками и коньками, перевешенными через плечо.

Вспоминаю, как в детстве, вот так же, только с одной парой коньков на пятерых, бегали мы к старой водокачке, где мужики, словно специально, заливали небольшой пятачок. И лёд был весь в буграх, и морозец покрепче, и ветер ничуть не слабее сегодняшнего, и музыки на импровизированном катке не звучало. А ведь радовались, хохотали, и мороз не пугал! Вот когда начинаешь понимать, сколь очевидны преимущества молодости.

Да нет, уговариваю себя, - это просто зима, просто не моё время года. Ведь летом и осенью всё иначе: душа поёт, в теле всё ещё чувствуется сила. А в отпуске… беру старый отцовский велосипед и ношусь со скрипом по просёлочным дорогам до позднего вечера, а усталость, которую начинаешь ощущать по возвращении, ничуть не пугает, добавляя куражу, и я думаю: «Есть ещё порох в пороховницах!»

А, может, всё дело в Москве с её вавилонским столпотворением, где ты, что муравей в гигантском муравейнике – так же мал и так же не свободен, потому что живешь по придуманным кем-то законам этого муравейника. И стоит тебе выделиться, выползти и отправиться по своей дорожке, как ты рискуешь быть растоптанным чьим-то тяжёлым, увесистым сапогом…

Нет, что-то уж очень мрачные мысли лезут в голову. Ни до чего хорошего они не доведут. Хандра – дело последнее. Возьму-ка на недельку-другую отпуск – и домой, в глубинку. Там даже зимой всё иначе: белоснежные сугробы, пушистый, порхающий снежок - покой, умиротворение и неземная чистота…. Но, что самое главное, - твоё присутствие в этом белом безмолвии не вносит дисгармонии, легко дышится, даже при сильном морозе; без натуги пишется. А как хороша зимой деревенская банька с душистым парком! Наверняка, как всегда, мать с осени травок насушила, а отец веников наготовил. Всё. Решено. Еду. Заждались старики, пожалуй.

Едва отшумели новогодние праздники, коих, благодаря новым веяньям, стало так много: Рождество католическое, Новый год, Рождество православное плюс ко всему старый Новый год, я начала собираться. Вместо отдыха после всех застолий отправилась бродить по магазинам в поисках подарков для родителей. Модные психологи утверждают, что шоппинг расслабляет, поднимает настроение, особенно у женщин. Увы, как ни стараюсь, всё реже удаётся избегать иностранных словечек, так засоряющих родную речь. Не простительно исконно русскому человеку. Но что поделаешь, – время такое.

Лично меня походы по ярмаркам и магазинам, особенно в Москве, всегда раздражали. Может всё это оттого, что всё ещё помнятся времена, когда от столицы-матушки в разные стороны неслись «колбасные» вагоны? А увозили они в провинцию разноцветные авоськи с «докторской» и «отдельной», «эстонской» и «ветчинно-рубленой». Тем не менее, подарки для стариков – это святое, так что волей-неволей магазинов избежать не удалось. Правда, для них любой знак внимания в радость. Если купишь одежду, долго не носят её, все жалеют, нарядятся в праздник и обязательно не забудут перед соседями похвастаться, что дочь подарила. То же самое происходит и с гостинцами: коробки конфет, словно украшение, полежат на столе, полежат – и снова в холодильник убираются до следующих гостей. Чудной они всё-таки народ – стареющие родители. Поэтому и стараюсь всегда привезти что-нибудь «долгоиграющее», например, матери – белый шёлковый платок – в церковь ходить, вот уже лет десять, как она в храм ходить стала, - сразу после гибели брата. Отцу тоже что-нибудь этакое присматриваю: мундштук с портсигаром – он курильщик заядлый, или бадик с резной ручкой, чтобы ни у кого таких не было. На стол же привожу какой-нибудь воздушный торт, типа «Птичьего молока» или пастилу в шоколаде, каждый раз предупреждая, что продукт этот скоропортящийся, а значит, съедать его нужно как можно быстрее, а не выставлять на стол в качестве украшения.

Домой надумала отправиться в канун 23 февраля, чтобы успеть вовремя поздравить отца. В последнее время он очень болезненно стал относиться к тому, что молодое поколение нередко воспринимает стариков, празднующих эту дату, не иначе, как балласт, который всё чаще мешает им двигаться вперед, не оглядываясь на давно ушедшее прошлое, с которым современников уже фактически ничего не связывает.

Побыть же решила числа до 10 марта, чтобы и на мамину долю поздравлений хватило с так долго не приживавшимся почему-то у нас в семье праздником 8 марта.

Я любила наш старый дом, в котором зимой становилось особенно уютно по вечерам, когда потрескивали в печке догорающие дрова, приятно пахло тёплым деревом, которое, нагревшись, словно начинало дышать, а из чугунка струился к потолку аромат маминых традиционных щей с квашеной капусткой. К моему приезду обычно затевались пироги с курагой, морковью и изюмом – всё из своего сада-огорода, а так как впереди была масленичная неделя, было ясно,- от блинов не отвертеться. Но больше всего, сколько себя помню, мне нравился мамин шедевр – открытый пирог с рыбой, которую всё чаще покупали теперь мои родители на рынке, так как отцу стало тяжеловато рыбачить. Рядом, на Подстепке, с его слов, вот уже лет пятнадцать ничего толкового, кроме мелкого гибрида, выловить не удается, а до Ахтубы на велосипеде не наездишься - силы стали не те…

Наконец все московские дела позади, подарки куплены, билеты – тоже. Ночь с небольшим на поезде, несколько часов на автобусе – и я дома.

Казалось бы уже привыкшая к сутолоке и стремительному ритму жизни, успокаиваюсь и отдыхаю только здесь, в родительском доме. Происходит это, наверное, потому, что в нём вот уже несколько десятков лет ничего не менялось: ни мамина стряпня, ни режим, к которому они привыкли смолоду, ни разговоры, которые, как правило, всегда сводились к одному и тому же. И начинались они тоже традиционно, после застолья, с неизменным отцовским вступлением, типа: «Ну, доча, а теперь давай-ка за жизнь поговорим», или чем-нибудь похожим. Нынешний мой приезд не стал исключением. Стоило мне похвалить мамин пирог с рыбой, отец тут же начал:

-А чо, теперича, окромя красной рыбы, на базаре любой – тьмы. Как возвращаться будешь, обязательно с собой в Москву возьми. Зима – довезешь, не испортится, чай.

Я улыбнулась и кивнула в знак согласия головой, хотя знала наверняка, что никакой рыбы с собой брать не буду. Господи, какая же между нами пропасть. Им и в голову не приходит, как я там питаюсь: иногда пицца, иногда «Биг-ланч»; если обед, то где-нибудь в центре, в забегаловке подешевле, а на квартире – кофе – и в лучшем случае, - с бутербродом. Вот и выходит, что после недельки-другой в отпуске, с помощью, маминых стараний поправляюсь так, что с трудом влезаю в тряпки, в которых приехала. Да разве можно от сельских разносолов удержаться!..

Смешно: со студенчества, как ни приеду, у родителей для меня одно и то же определение приготовлено:

- Одни глазища на лице – в чем только тело держится, вот ужо откормишься, - сама себя не узнаешь!

Так и не приняли они новые эталоны красоты, столь навязчиво рекламируемые по телевидению. В селе хоть всего две программы транслируются, но и по ним частенько можно длинноногих красавиц видеть. Отец всё допытывается каждый раз:

- Ты, доча, мне, старику, скажи, можа я чего не понимаю, они, такие худющие, да в таких платьях, да с голыми пупками, могут смену у станка простоять, ну, а коли в деревне, - в поле день отработать, на ферме, или в дому, если по хозяйству, к примеру, а?

Мои попытки объяснить, что эти самые девочки ни на заводах, ни в колхозах не работают, и что домашнего хозяйства у них нет, ни к чему хорошему не приводят. Это происходит, как правило, потому, как он непременно начинает допытываться, где они трудятся, как на хлеб насущный зарабатывают. И тут на выручку, всегда вовремя, приходит моя мудрая, старенькая мама:

- Василий, что ж ты, как банный лист, вечно на одно и то же место пристаёшь, ну, скольки тебе, старому, объяснять, что они манекенами работают, чего им таким на фабриках да на фермах делать? Склероз у тебя, похоже. Ты ведь в прошлый раз Татьяну об этом пытал – она тебе всё толком объяснила, неужто забыл? Наша Татьяна, слава Богу, тоже не грязной и тяжёлой работой занята.

Господи, ну, почему всё одна и та же навязчивая мысль стучится в голову? Какая всё-таки между нами пропасть! Это у меня-то лёгкая работа? Ни дня, ни ночи покоя. Пишу, как проклятая, верчусь как белка в колесе, чтобы хоть куда-нибудь пристроить написанное. Порой гроша в кармане нет, а для них работа – это обязательно физический труд, с ломом, с вилами или с лопатой…

Хотя, конечно, глубинка, нередко даже в ХХI веке, обходящаяся натуральным хозяйством, понять не может, чем живёт мегаполис, да этого ей и не дано, а, может, ей этого и не нужно.

Однако на сей раз отец был, как никогда, настойчив, и даже агрессивен:

-Ты мать, рта мне не затыкай. Недолго мне осталось землю коптить, так дай хоть напоследок с дочерью вдоволь наговориться.

Так вот, я всё-таки в толк никак не возьму, вы хлебушко едите? – едите, колбаску кушаете? - кушаете. А для этого что надобно? А? Кто пшеничку да рожь ростить будет? Телят да свиней на мясо кому откармливать, если все девки молодые в эти самые манекены подадутся, а? А для машин разных, для самолетов, для космических кораблей - какие мужики станут металл добывать, да мастерить их на заводах, если одни – «бизмесмены», другие банкиры, третьи – пьяницы? А те, что остались, язви их в душу мать, как тут не выругаться, срам-то какой, что этот ваш Тарзан, - только причинными местами трясть и умеют!

Ты не молчи, Татьяна, ты ответь мне, в конце-то концов, а то так и помру, ответа не дождамшись.

Честно говоря, я не знала, как ответить отцу, чтобы ему стало понятно, с одной стороны, а с другой, - чтобы успокоить старика, ведь многое, что ни говори, было в его вопросах риторическим, а искренние и правдивые ответы вряд ли могли успокоить его исстрадавшуюся душу.

- Понимаешь, папа, - начала, было, я…

Отец все-таки перебил меня, решив, видимо, что вразумительного, в его понимании, ответа не получит, и ответил себе сам, решив в моем лице вразумить всех молодых и особенно городских:

- Одно я понял, факт, съедите всё, что раньше было выращено на родной земельке, начнёте скупать, что ни попадя, в других странах, где робить не разучились. А на какие шиши? Откуда деньгу возьмёте? Там ведь, в заграницах, тожа не дураки. За Христа ради никто ничего давать не станет. В кабалу, что ли, пойдёте? Так ведь толку-то от вас и в кабале не будет никакой, если вы ничему не научились: горлопанить только, да тратить гроши - вот и вся недолга.

Я попыталась, было, вставить, сколь велики у нас в стране успехи в развитии науки, но… вышло, будто я ему на больную мозоль наступила.

- Наука, говоришь? Допустим, в народе левши не перевелись, могут ещё кое-что толковое выдумать, только кто этим пользоваться будет, если заводов не станет? Может, и Мичурин где есть, да на полях, как я погляжу, даже по нашему краю, скоро земелька рожать отучится. Выходит, опять же, нашей наукой в других странах пользоваться станут – там, где и фабрики с заводами не разоряют, и за угодьями уход есть.

- Да полно, отец, чушь-то молоть, и что на Татьяну насел, она, что ли, в этом всем повинна?

- Она - не она, а я все равно выскажусь, раз решился. Вы там в своей Москве думаете, что мы здесь все от сохи, ни о чём понятиев не имеем, а я так кумекаю: иной крестьянин больше министра знает, потому, как не один десяток лет прожил на этом свете и всякого повидал. И нечего прошлое, кому не лень, хулить – в нём тоже всякое было. А сейчас, похоже, наладились всю нефть да газ выкачать, а дальше что? Крышка Расее-матушке придет? Мы за такую, что ли, жизнь кровь проливали? Вона Володька наш - что, за это голову сложил? - вроде и в мирное время, а всё равно - на войне, как ни крути! Про пенсии наши копеечные и говорить не стану – всё равно зря. Посадить бы всех, кто такое удумал, на наши доходы пожить хоть бы годок али месяцок, может, тогда бы одумались… эх, конец Расее грядёт, факт – навроде потопа или ещё какой-нето катаклизмы. Я так скажу, наказание это нам не то от Бога, не то ещё от кого. Мать-то вон в церкву ходит, всё Богу молится. А он что-то не торопится народу помогать. Значит, сильно мы его прогневали, раз такой милосердный, и то от нас, выходит, отвернулся.

Он вытер рукавом рубахи глаза, наполнившиеся слезами, вздохнул и произнёс слова, которые удивили и меня, и мать настолько, что обе ещё долго не могли успокоиться и прийти в себя:

- И ты, скажу тебе, Татьяна, как на духу, правильно сделала, что нам внуков не подарила. Помнишь, как вас с Вовкой мои отец да мать уму-разуму учили? Помнишь, как наказывали Родину свою любить, родителей почитать, как к работе сызмальства приучали, а что из этого вышло? Сынок погиб на чужбине – потомства не оставил, ты, вон, тоже по Москве бегаешь, сломя голову, ни угла себе не заработала, ни славы какой, ни богатства не нажила. А были бы у вас дети, - им бы ещё меньше осталось и досталось, а нам, старикам, знаешь, как это больно было бы видеть! Я ведь как смекал: те, кто после нас народится, лучше и богаче нас жить должны, а раз так не получается,- нечего и плодиться.

Последние слова он произнёс тихо, будто сам их испугался. И прозвучали они как приговор – не меньше.

- Ты только не обижайся на меня, доча, не обидеть я тебя хотел, а сказать, отчего душа болит, и, видать, до самого конца так не успокоится, и болеть не перестанет до гробовой доски.

Отец накинул кожушок, нахлобучил старую солдатскую ушанку, подаренную соседом, взял сигареты и пошёл курить в сени, буркнув напоследок:

- Поди, после моих речей тоже не прочь затянуться, пойдём, не скрывайся, знаем, что куришь.

Я последовала за отцом. В сенях не произнесли ни слова, так же молча вошли в горницу. Мама успела убрать со стола, оставив лишь самовар да большое блюдо с пирогами, накрытыми льняным вышитым полотенцем. Постели были застелены. От чистого белья пахнуло морозной свежестью.

- Ну, как, Василий, наговорился? Кто же это после твоих речей, кроме тебя самого, заснуть спокойно сможет?- укоризненно спросила она мужа.

-Что за порядки такие? Мне, что жа энта, в собственном дому и высказаться нельзя? Или я тута вовсе не хозяин?

-Высказаться-то, оно конечно, можно, да думать надо, что говоришь, коли голова на плечах есть!

- Да не ворчи ты, мать,- у самого на душе кошки скребут. А всё мой язык, будь он неладен. Ложись-ка ты лучше спать, - Татьяна всё равно, смотрю, на кухне писать наладилась. Ты только лампу ей настольную из-за шкафа-то достань, да посмотри, лампочка не перегорела ли, а то три года, как ею никто не пользовался.

-Пап, не бери в голову – всё путём, а лампу я сама достану, и лампочки помню, где у вас хранятся.

Уже давно, с тех самых пор, как стала мучить отца подагра, он спал на низком топчанчике, рядом с печкой, По тому, как он ровно задышал, перестав ворочаться, несмотря на столь тяжело давшийся ему разговор, стало ясно, что он уснул.

Мать же ещё долго вздыхала, вставала попить воды, проверила, закрыт ли кран у самовара, "на всякий пожарный" подставив под носик граненый стакан, затем ещё раз поднялась, подошла к спящему мужу, поправила одеяло, потом, наконец, легла на высокую никелированную кровать, которую я помнила лет с пяти. Затем она что-то зашептала, похоже, молитву, и только тогда отвернулась к стене, засыпая после суетного дня.

Я записала всё, что говорил отец, как урезонивала его мать. Разные противоречивые мысли лезли в голову – одна печальнее другой…

Отдёрнув занавеску на окне, которое из кухни выходило в сад, я посмотрела на матово горящий, словно луна, плафон, висевший над крыльцом. Он освещал буквально весь двор. Молодые фруктовые деревца до половины были засыпаны снегом. Как не похож был этот снег на московский…

То, что открылось взору, вряд ли напоминало сугробы – это было сплошное пушистое, словно сотканное из лебяжьего пуха, покрывало, искрившееся причудливой формы сиренево-голубыми снежинками, подстывшими на ночном морозце. Казалось, небо было тоже чем-то подсвечено: то ли не замеченными мною прожекторами за бетонным забором, отделяющим село от военного городка, то ли огоньками вышки, поставленной, за время моего отсутствия, у городского рынка.

Было видно, как медленно передвигаются по небу облака. Вот выплыл из-за тучки оранжевой апельсиновой коркой краешек Луны, отчего всё в ночи засверкало ещё пронзительней. Высветились припорошенные снежком ветки груши – самого мощного и старого дерева в саду. Комья снега сверкали на них гигантскими матовыми жемчужинами…

Господи, до чего же красиво, и как спокойно и величественно!

Наспех записав всё увиденное - вдруг когда-нибудь пригодится - услышала, как часы пробили полночь. Хрипло кукарекнул соседский петух. Словно потревоженные его криком, дрогнули низко повисшие тучи. На землю, шурша, посыпался снег. Поднялся ветерок – и снежинки захороводили вокруг фонаря. Зимняя сказка продолжалась… Успокоенная, убаюканная увиденным, я легла и мгновенно заснула.

Проснулась позже обычного, умиротворенная, отдохнувшая, в приподнятом настроении, с улыбкой на губах, будто всю ночь смотрела волшебный сказочный сон о несбыточном, напрочь забыв о разговоре с отцом.

Уже топилась печь, озорно потрескивали, занимаясь огнем, дрова, вкусно пахло кислым топлёным молоком. Кстати, куда бы я ни ездила, такого удивительного – и по вкусу, и по запаху, и по цвету – молочного продукта так нигде и не встречала. Никакие йогурты не могут сравниться с маминым, цвета чайной розы, топлёным кисляком.

За завтраком вели себя так, будто вечером отец не откровенничал вовсе. Такое возможно лишь в среде близких и родных людей, которые дорожат мнением друг друга, бережно относятся к пережитому.

-Дочь, отдыхать-то ты как будешь? Не выспалась, поди. Ты отцу скажи, когда баньку приготовить, соскучилась по парку, наверное. Говорят, в городке много разных кафе понастроили, молодые всё больше там отдыхают, и наши сельские тоже туда ходят, может, и ты с кем надумаешь?

-Да что ты, мама, какой в кафе отдых? Я обычно в кафе поесть захожу, да и то не часто. Нет, однозначно, мне там делать нечего, ладно бы, кто-либо из школьных друзей здесь был. Правда, я мало с кем связь поддерживаю – с Ленкой и Викой иногда перезваниваемся, но, как ты знаешь, они обе в Волгограде живут. А что до еды, то вкуснее тебя всё равно никто ничего приготовить не сможет, ни в каком ресторане, не то, что в кафе.

-Ой ли, неужто правда! Говори тогда, что тебе приготовить, может, кашку тыквенную – ты в детстве её любила, помнится, или сырничков, кроля в чугунке натушить в сметанке можно, выбирай, давай, а я уж постараюсь, да посмотрю по дням, что когда сделать.

-Мамочка, специально для меня ничего делать не нужно – мне любая твоя стряпня в радость.

А что до моих планов, я об этом как-то не думала. Погуляю по селу, по городку пройдусь, по Подстепке – лёд, наверное, в этом году крепкий - вон какие морозы целый месяц стояли! Валенки-то есть на меня, а то в сапогах рыбаки засмеют, а я, честно, хочу посмотреть, как рыбачат, интересно, всё-таки. Мам, а дырки в стене бетонной остались, я имею в виду забор – ну, тот, что село от городка отделяет?

- Да, полно дырок. Их всё заделывают, - так новые им на смену появляются. Мало того - и калитки есть: одна у «заправки», а другая – у платной стоянки. Сейчас, что ли, пойдёшь? Так ты теплее одевайся, давай. Отец, вон, за дровами ходил, говорит, градусов двадцать мороза – не меньше. Может, платок мой пуховый наденешь – он тёплый, да и новый почти, чай помнишь, когда подарила.

-Что ты, мамуля, какой платок, у меня дублёнка с капюшоном, сапоги на цигейке. Да и потом, думаю, сегодня я не надолго. Скорее всего, к обеду вернусь, но если вдруг к двум меня не будет, ешьте без меня, не ждите.

Пока одевалась, думала, как всё-таки по-разному относимся мы ко времени и к жизни вещей во времени. Пуховый платок я привезла матери к пятидесятилетию, а она всё его новым считает, хотя ей уже за семьдесят.

* * *

Пока так и не определилась, куда пойду, а главное – зачем? Нет бы - просто посидеть в натопленном доме. Но, если честно, хотелось отдохнуть от расспросов стариков, которые всё ждали от меня ясных и понятных ответов на свои вопросы. Решила довериться своим ногам – куда-нибудь да доведут. Не заметила, как дошла до ворот рынка.

«Всё, что делается по наитию, без предварительного планирования, чаще приносит хорошие плоды, чем что-то заранее продуманное и выстраданное. Наверняка выброжу какой-нибудь сюжетец», - подумалось мне, и, не замедляя шаг, я ринулась в толпу, в сутолоку, в рыночную суету.

Завернутые в стеганные ватные одеяла, вдоль дороги, ведущие к воротам рынка, стояли ведра с местной картошкой, длинной, в темно-розовой тонкой кожуре, с белоснежной, рассыпающейся при варке мякотью. В здешних местах ей отдают предпочтение, так что владельцы окрестных огородов, как правило, возвращаются с рынка с пустыми ведрами.

Слева, уже на территории, тянулся длинный ряд с рыбой; не оскудели, похоже, астраханские водоемы. Здесь и крепко замороженные, и, судя по виду, только что выловленные, сомы и сазаны, лини и гибриды, а уж лещей, подлещиков, плотвы и красноперки, окуней и прочей мелочи – целые холщевые мешки, стоящие прямо на снегу под прилавками.

Мне вспомнилось, что ещё в детстве я слышала от участкового милиционера, приходившего к нам в класс, как он предупреждал мальчишек, чтобы те не ловили щук перед и во время нереста – иначе всю щуку извести можно, а она чуть ли не лучший санитар водоемов. Подъедая всякую подраненную рыбёшку, она не дает ей сгнить, а значит, засорять водоем. Да, давненько это было, может быть, с тех пор законы изменились, подумалось мне, когда я увидела пятнистых красавиц, с выпуклыми, наполненными икрой, брюшками. Хорошо приготовленная щучья икра мне ничуть не меньше черной нравится. В прежние времена у родителей в погребе всегда стояли стеклянные банки под пластмассовыми крышками с этим розово-жемчужным деликатесом. Рядом со щукой лежала толстая рыбина, каких я раньше здесь не видела. Решив почему-то, что она из привозных, отважилась обратиться за разъяснениями к тучному, мордатому мужику с мясистым, рыхлым красным носом, буквально закутанному в тулуп:

– Простите, не скажете, что это за рыбина такая? Здесь вроде такие не водятся?

– Еще как водятся. Это толстолобик. Берите. Вкусная рыбка. Вчера в Подстепке выловлена. Есть и покрупнее. Брать будете, покажу и скидку сделаю.

Поблагодарив торговца за разъяснения, я отошла от рыбного ряда и направилась к крытой машине на противоположной стороне, услышав вслед недовольное и басовитое:

– Чо спрашивает, если покупать не собирается? Ходят всякие по базару, не зная зачем! Выставка им тут, что ли?

С машины бойко торговали сахаром, крупами, мукой и макаронными изделиями. Здесь собралась очередь, точь-в-точь как в старые добрые времена повального дефицита: то ли товар был подешевле, то ли место для торговли выбрано удачно: у самого входа, рядом со стоянкой личного транспорта…

Я обратила внимание на группку женщин, стоявших в самом конце очереди. Они что-то живо и довольно громко обсуждали. Так уж получается, что у тех, кто подолгу живёт в маленьком городке, всегда много знакомых, более того, встретившись где-нибудь в другом месте – даже если не пересекались в своём городе – они почти безошибочно узнают друг друга. Хотя, впрочем, нет в этом ничего удивительного. Для женщин же, которые, по моему глубокому убеждению, значительно контактнее и коммуникабельнее сильной половины человечества, это особенно характерно.

В маленьких городках все рожают в одном роддоме, лечатся в одной поликлинике, отовариваются в одних и тех же немногочисленных ларьках и магазинах, посещают одни и те же мероприятия в единственном Доме культуры, а в военном городке – в Доме офицеров. Жёны, обычно чаще своих мужей занимающиеся воспитанием детей, встречаются друг с другом в детских садах и в школах…

А потом вдруг оказывается, что у них мужья служат в одной части – вот и выходит, что живут они одинаковыми, а иногда и общими заботами, а значит, их волнуют и тревожат одинаковые проблемы, притом, что сами они порой не похожи друг на друга ни внешностью, ни характером, ни образованием, ни корнями. Однако, в столь тесном контакте, индивидуальности всё равно нивелируются, а уж выделиться в таком замкнутом пространстве, как закрытый военный городок, чем бы то ни было, вообще не представляется возможным. Едва появились в продаже турецкого производства кожаные плащи с капюшоном на меху – все, как одна, наряжаются в них, так что со спины, тем более в толпе, их не различить даже близким мужчинам. То же самое происходит с шубками, куртками, спортивными костюмами, головными уборами и прочим, прочим, прочим – инкубатор, да и только.

Вот и эти три дамочки были в похожих дублёнках, правда, разного цвета. Головы их украшали похожие маленькие шапочки из мелкого непушистого меха, напоминавшего норку, с каждой из которых свисали кожаные шнурочки с меховыми шариками на концах.

Прислушалась. Громче других говорила та из них, что была в сером. Остальные больше молчали, иногда поддакивая или кивая в знак согласия.

- Представляете,- услышала я,- идём мы с Валериком домой, никого не трогаем – вдруг на нас наскакивает страшная псина. Только глаза не светятся – а так, точь-в-точь собака Баскервилей. Сначала на меня кинулась - за рукав хватанула, затем цапнула Валерку за руку.

По тому, как безостановочно, как по-писанному, говорила женщина в сером, мне почему-то показалось, что она повторяет свою историю далеко не в первый раз.

- И сильно укусила? – поинтересовалась самая высокая из женщин.

- А то как! Рваная рана руки, причем правой. Представляете, как мальчик теперь в школе писать будет!

- Бродячая, что ли? - решила уточнить другая дама.

- Почему бродячая? Рядом её хозяин оказался. Видите ли, пёс у него из рук с поводка сорвался. Старик его еле сумел за загривок схватить. Представляете, какого мы страху натерпелись?!

- Старикан, поди, сразу же убежал, струхнул, наверное?

- Вовсе нет. Он и фамилию свою назвал, и адрес, и даже кличку собаки. А оно нам надо – его псину по имени величать?

- Выходит, честный мужик - не всякий так бы поступил.

- Мой, факт, удрал бы – потом ищи-свищи ветра в поле.

- А меня, знаете, это не очень-то волнует, честный он или не честный. Меня только мой сын тогда волновал. Понятное дело, мы сразу же в больницу направились, чтобы освидетельствование пройти, ну, и конечно, там ему первую помощь оказали. Валерику теперь еще и уколы будут делать, а он их с детства жуть как боится.

- Да, надо. Обязательно надо уколы сделать, а то вдруг пёс бешеный, не дай-то Бог! Мне когда-то в юности пришлось подобное пережить - я вам скажу, сорок болючих уколов – удовольствие маленькое! Даже вспоминать страшно…

- Врач сказал - трёх хватит. Да и потом выяснилось, что псина привитая, правда, кажется, уже месяц, как прививка просрочена.

- Откуда ты все эти подробности знаешь, подруга?

- Как это откуда? Мы в этот же вечер к хозяину с милицией нагрянули. Пришли в квартиру по указанному адресу – там старик со своей старухой и со своим псом живут. Нас, представляете, даже в комнату не пригласили, видимо, из-за собаки. Побоялись, что ещё раз кинется на кого-нибудь.

- В коридоре, что ли, беседовали?

- Нет, на кухню дед провел. Одно название – «кухня» - там эта бабка нечто вроде кабинета себе устроила. Сидит за столом, лампа настольная включена, машинка печатная стоит, чуть ли не антикварная, как впрочем, и сама старуха. Ей бы о душе подумать пора, а она – туда же: ещё что-то там пишет.

- А чего пишет-то?

- А я знаю? Везде срач такой: весь стол бумажками завален исписанными, даже майору папку с бланками некуда положить было. Вы бы видели, как она нехотя свою писанину в сторону отодвигала! Краешек стола только и высвободила.

- Ну-ну, и чем же всё это закончилось, интересно?

- А ничем. В суд будем подавать, чтобы выплатили, что положено. Не пройдёт это для них бесследно - я уж постараюсь. Вы меня знаете – я за своего единственного сына сама готова овчаркой стать и покусать не по-детски кого угодно.

- А менты-то, что?

- Тот, что у них был старшим, вежливо ей так: мол, матушка, давайте полюбовно постарайтесь всё решить с потерпевшими, чтобы без вмешательства милиции обойтись. Он встал и ушёл к тем, которые в другой комнате обрабатывали хозяина.

- Так что, мент не один был?

- Конечно же, не один – с ним ещё двое пришли, да и шофёр заходил на несколько минут - заждался, бедный, сидя в машине. Сами подумайте, как тут без следователей обойтись, когда нужно и допрос провести, и дознание, и объяснение с этих полоумных стариков стребовать. Наконец, обыск нужно было сделать.

Я встала поодаль, решив во что бы то ни стало дослушать всё до конца и пожалела, что нет у меня возможности провести настоящее журналистское расследование, так как негде было заручиться полномочиями. Самостоятельные же действия, судя по тому, как рьяно здесь решает милиция даже такие вопросы, как укушение собакой, сулили мне мало приятного, так как, по сути, являлись бы противозаконными.

Тем временем очередь потихоньку продвигалась, и нашим дамам до машины с прилавком оставалось уже недалеко. «Интересно, успеет ли она до этого рассказать приятельницам всю историю?» - подумала я.

Женщины продолжали:

- А почему не договорились, как майор предложил?

- Вот это, пожалуй, во всей истории самое главное! – в голосе пострадавшей дамы прозвенели металл и торжество победительницы. Именно такими возгласами, мне кажется, заканчивали наши давние предки сражение с диким зверем, если его удавалось достать копьём или стрелой. Однако, заметив, что на них начали оглядываться стоявшие впереди, дама в серой дубленке стала говорить тише:

- Тут-то всё и началось. Старуха, видимо, совсем из ума выжила. Она встала, рученьки свои на пузе сложила, на физиономии – ну, никакого раскаяния - и спрашивает, сколько они, значит, со стариком нам должны. Я молчу. Тогда она начинает суммы перечислять:

-Две тысячи, пять, десять, двадцать?

- Ну, а ты чо?

- Я, понятное дело, ни слова в ответ. Вот уж когда её разобрало от моего убийственного спокойствия!

- Вам, может, миллион нужен? - спрашивает,- так для меня, при моей пенсии, что миллион, что десяток-другой тысяч, - сумма неподъёмная.

- Вот ведь, нахалка старая, - прикалываться вздумала. Как кусать ребенка, так они способны и о последствиях не задумываются, а как за увечье платить, - так в кусты. Занимают квартиры, старпёры проклятые, а молодым жить негде. Давно бы повыселять всех надо с их собаками!..

- Ты чего это разошлась, подруга? Куда их, бедных стариков, выселять прикажешь? Они, наверное, отставники – жизнь здесь прожили, молодость армии отдали…

- Отставники, скажете тоже. Давно, поди, отставились, пора уже и преставиться. В общем, я тут ей и выдала! Теперь, говорю, мальчик мой в школу ходить не сможет, опять же – репетиторов нанимать придётся.

Муж, ясное дело, тоже молчать не стал – добавил стерве. Начал ей объяснять, что может быть, если осложнения у мальчика начнутся – сепсис и так далее. А она - ну, хоть бы нерв на лице дрогнул. А ещё говорят, что у стариков нервы слабые – чёрта с два. Стоит как партизанка на допросе и ухмыляется. Тут, значит, мент заходит. Видит, что дело такой оборот принимает – и положил всей этой комедии конец.

Так мы с ним и ушли, чтобы в опорном пункте исковое заявление в суд написать. А остальным велел остаться, чтобы дело до конца довели.

- Погоди, ты до этого сказала, что обыск собирались учинять?

- Ну, да.

- А обыск-то зачем? Старики эти, похоже, не воры, не бандиты.

- Я почём знаю. Значит, по закону так надо. Напоследок, услышав, как залаяла их псина, я сказала, что готова застрелить их собаку. Знаете, как мне на это бесстыжая старуха ответила? Мол, у нее есть пистолет! А потом и выпалила:

- Могу зарядить. Стреляйте, сначала в собаку, потом в нас. Я так понимаю, что вы у суда всё равно не меньше расстрельного приговора просить будете. Что же суда ждать – сразу со всем и покончим!

- Ну, скажите, не полоумная старуха, а? И ведь хоть бы голос дрогнул, дрянь старая!

Тем временем подошла их очередь отовариваться, а я с облегчением вздохнула, так как разговор дамочек оставлял после себя осадок с привкусом горечи. От услышанного мне стало не по себе. Простояв на одном месте, словно замерев в одной позе, я не почувствовала, когда стали замерзать ноги, а теперь и во всём теле ощущался озноб и, судя по всему, причина его была не только в крепчавшем морозце.

Три дамы, нагрузив по нескольку пакетов, отошли для прощания подальше от машины, чтобы не мешать остальным покупателям.

- Ты давай, держись, подруга. Правда - она всё равно на твоей стороне.

- Подожди, а когда, ты говоришь, это всё произошло?

- Вчера вечером, так что до окончательного результата придётся недельку-другую подождать. Ну, пока, девчонки! Пойду своих мужиков искать – не мне же тяжести таскать, в конце-то концов. Обещали меня ждать у машины с рыбацкими принадлежностями. Я их всегда вместо носильщиков на рынок беру,- бросила мать пострадавшего мальчика, удаляясь.

Мне не терпелось последовать за дамой – почему-то очень хотелось посмотреть на её муженька и укушенного собакой мальчишку.

Проходя мимо оставленных ею подружек, я невольно услышала обрывки их разговора:

- Ну, наша подруга и даёт!

- Да уж, не на шутку разошлась: по максимуму со стариков слупит – факт.

- Точно, у неё не заржавеет, хотя, если честно, мне стариков жалко.

- А я так думаю: не дураки же у нас в органах сидят.

- Так-то оно так. Вот только если судмедэксперт постарается, у этой ведь всюду знакомства - тогда старикам крышка.

- Не будем гадать. Как только всё закончится, тогда и узнаем – и не только мы, уж ты поверь мне на слово.

- Представляю,- всем растрезвонит.

Откровенно говоря, я даже обрадовалась, услышав такое дополнение к характеристике будущего персонажа моего рассказа. Теперь я была уже уверена, что таковым займусь непременно, так как сюжет уже вырисовывался.

Подойдя к прицепу, с которого торговали кормом для кошек и собак, клетками для канареек и попугаев, мисочками, поводками и намордниками – всем прочим, что необходимо для содержания живности в условиях городских квартир, я остановилась. С этого места было не только видно, но и слышно всех членов пострадавшего семейства. Я сделала вид, что рассматриваю товар, однако мои глаза и уши локаторами были направлены туда, где стояли спиннинговые удилища и телескопические удочки.

- Ма, - услышала я басовитый, видимо претерпевающий ломку, голос подростка лет пятнадцати-шестнадцати,- как только эти лохи нам заплатят, я сразу же куплю себе вот такое углепластиковое удилище, как у отца, а то моё без конца ломается.

Покажите-ка то, что справа,- обратился он к продавцу, который тут же протянул ему гибкое черное удилище, ловко запрыгавшее в руках мальчика. Он стал перебрасывать его из одной руки в другую, и тут я обратила внимание на узкую полоску пластыря на правой ладони, ближе к мизинцу.

Так вот как, оказывается, выглядят рваные раны – а я-то и не знала! Что ж, век живи – век учись.

И тут я решила сыграть ва-банк, понимая, конечно, что рискую. Выйдя из своего укрытия, я подошла к ним и поздоровалась, пытаясь как можно елейнее улыбаться, чтобы не вызывать лишних вопросов и, тем более, подозрений, после чего представилась:

- Я из службы ветнадзора. Мы вчера с вами разминулись в больнице – я туда сразу же после звонка дежурной медсестры прибыла. Мне надлежит обследовать вашу обидчицу. Замечательно, что я вас здесь встретила, наверное, я прямо отсюда к хозяевам собаки и зайду. Время, видите ли, самое подходящее – наверняка должна застать их дома. Как это я вообще раньше не додумалась к ним в выходные наведаться! Правда, незадача – блокнот с их адресом дома оставила. Вот и хочу у вас спросить адресок, вы ведь должны были к ним вчера с милицией сходить. Наверняка запомнили адрес…

Господи, как же мне помогли мои профессиональные навыки: говорила быстро, чуть ли не скороговоркой, чтобы не остановили или не заподозрили, не дай-то Бог, чего неладного. Мне кажется, я была достаточно убедительна. Однако не тут-то было. Вдруг я поймала на себе испытующий взгляд главы семьи – крупного, высокого мужчины, лет сорока - сорока пяти. Он смотрел на меня так, будто прицеливался, слегка прищурившись и насупив брови. По спине пробежал холодок, ну, думаю,- влипла. Где же я маху дала? – ведь испытанный прием использовала – никогда еще не подводил.

Слышу, как он, сквозь зубы, сурово, и как-то не по-доброму - неужели он так же разговаривал со старушкой - произносит:

- А удостоверение не покажете?

- Да ладно тебе, кто с собой на рынок документы берёт? - сама того не подозревая, пришла ко мне на помощь мать Валерика, называя адрес по памяти.

- Спрашиваешь, кто берет? Я беру. Куда бы ни шел, всё равно беру, - хоть и с явным опозданием, не преминул заметить глава семейства недовольным, чуть грубоватым баском.

* * *

Поблагодарив за адрес, я поспешила поскорее уйти с рынка, не заметив, как прошмыгнула мимо наряда солдат, стоявшего в узком проеме выхода, ведущего в городок. Почти бегом добралась до одного из близлежащих домов, около которого перевела дух и сразу же поняла, что после только что увиденного, услышанного, а главное, - пережитого, нет никакого желания бродить по улицам. Захотелось скорее вернуться домой. И тут, мысленно, про себя, произнеся названный мне адрес, чтобы он не стёрся из памяти, я остановилась на пути к КПП в оцепенении. Этот адрес был мне до боли знаком. Перед глазами замелькали картинки из юности, давно скрывшейся за горизонтом молодой жизни. Мне вспомнилось, как за два года до поступления в университет я бывала в квартире по этому адресу чуть ли не каждый вечер, а порой засиживалась допоздна и даже оставалась ночевать.

До выхода из военного городка было не больше пятидесяти шагов. У меня не было пропуска, следовательно, через КПП мне было не пройти, и мне пришлось повернуть назад, чтобы пройти по улице Первомайской. Дальше мне предстояло свернуть на Волгоградскую и через калитку у «заправки» выйти, оказавшись по ту сторону городского забора.

Я специально пошла по левой стороне, где не было тротуара и где не встречались прохожие. Шла по протоптанной кем-то словно специально для меня узкой тропке в снегу, погружаясь в воспоминания.

По указанному адресу в благословенные годы моей юности жила Наталья Ильинична Голубицкая – та самая, которая давала мне - еще совсем сопливой девчонке - первые серьезные уроки журналистского мастерства. Это она научила меня задолго до того, как я стала студенткой журналистского факультета, подбирать темы и сюжеты для статей и репортажей. Она безошибочно обращала мое внимание на те из них, которые на конкретный исторический момент были наиболее актуальными и востребованными. Это Наталья Ильинична, а не преподаватели универа, была первой, кто рассказал, как собирать, а главное, отсортировывать материал для очерков, чтобы, по её словам, отделить зерна от плевел. А сколько она рассказала мне секретов интервьюирования!

Обладая природным тактом, она постоянно и незаметно для меня преподносила мне уроки журналистской этики. Но всё это я поняла значительно позже. Множество раз в жизни я на практике убеждалась, что её уроки, а главное, её уверенность в правильности сделанного мною выбора в пользу журналистики, стали для меня судьбоносными.

Да, тогда она была для меня старшим, если не вообще единственным, другом.

Мы встретились с ней случайно на литературной вечеринке. В те незапамятные времена доморощенные клубы «физиков и лириков» не были в диковинку. Так вот, мы оказались вместе на квартире, в гостях у молодой семьи, которая работала в НИИ, не то от Рязани, не то от Москвы, вместе с отцом моей одноклассницы. Все они почему-то называли себя странным словом – «промышленники». Группа собравшихся вечером предвыходного дня сослуживцев состояла из людей, буквально помешанных на поэзии. Казалось, они знали о ней всё.

Дядя Миша, Ольгин отец, пел, помню, свои песни под гитару – тогда таких ещё не называли бардами, а сочиненные ими песни именовали авторскими. Хотя я и тогда, будучи ребенком, не понимала, почему, - словно все прочие песни пишутся без участия авторов. Но речь не об этом. Песни Ольгиного папы были диво как хороши, ничуть не напоминали творения Высоцкого или Окуджавы, и уж тем более, Розенбаума. В них не было яростности, надрыва, вызова, если хотите. По жанру они больше напоминали городской фольклор или стилизованные баллады.

Здесь же я впервые услышала стихи самой Голубицкой, поразившие меня не только своей красотой и мелодичностью, но и глубиной и новизной мысли, по крайней мере, раньше я такого не читала и даже не слышала.

Почему – этого я не могу понять до сих пор - среди всех этих взрослых людей, я, без всякого стеснении, попросила в тот вечер разрешения прочитать свои стихи. Тогда-то Наталья Ильинична и пригласила меня к себе в гости, назвав адрес. Да, теперь я окончательно убедилась: это был тот же самый адрес. Сколько воды утекло! Голубицкой должно быть, уже не меньше шестидесяти. Но что-то не верится, чтобы она и её вечно не унывающий муж могли произвести впечатление дряхлых, тем более, ополоумевших стариков, какими их представила своим подружкам мамаша укушенного подростка.

* * *

Решила без предупреждения, на следующий же день, в воскресенье, нагрянуть к Голубицким, как делала это частенько в былые времена. Правда, такое «частенько» случилось в последний раз лет пятнадцать тому назад, когда я приехала на целое лето по окончании университета. А сейчас - бегом домой. За воспоминаниями я не заметила, как сделала большой круг и оказалась на развилке дорог. Увидев недалеко от остановки междугородных автобусов выстроившиеся, как по ранжиру, легковушки с шашечками, я удивилась: надо же, здесь теперь тоже есть такси! И это тогда, когда весь городок из конца в конец можно пройти пешком минут за пятьдесят, от силы – за час. Как время изменилось, однако! Подошла к первой машине, села, назвала адрес родителей, и мы рванули с места, оставив за собой голубой дымок, повисший в морозном воздухе, словно облачко.

Успела как раз к обеду, обрадовав тем самым моих стариков.

- Во, молодец, доча, вовремя пришла,- встретил меня радостно отец. - Хотя, честно, ты у нас никогда гулёной и не была, верно, мать?

- Замерзла, поди, Татьяна? Садись-ка за стол, только руки обязательно помой, никак на базаре была, говорят, в городу сейчас всякой заразы полно, да и приезжих пруд пруди. Помоешь - и за стол. Как раз в чугунке щи дотомились. Горяченького поешь, враз согреешься.

-Полно, разве щами согреется? Ты, давай, на стол самогоночки выстави, поди, осталось в пузырьке – стопариком-то быстрее согреется!

- Да я вовсе не замерзла, а домой вообще на такси приехала.

- То-то я смотрю, ты просто как метеор обернулась! А деньги на это всё равно зря потратила, от рынка до дому молодыми ножками быстрёхонько и так добежать можно - не десять вёрст.

- Ну и насмешил, папуля, какие же у меня «молодые ножки»? Уже год, как сороковник разменяла.

-Самый сок для бабы.

-Старый, ополоумел, что ли, какие слова дочери говоришь, совсем, что ли, голова не работает?

- Не журись, шуткую я так, а ты сразу: «ополоумел».

Мне нравилось, когда отец, оправдываясь перед матерью, переходил на некую смесь русского с украинским, будто вдруг вспоминая, что корнями восходит к запорожцам. Но что удивительно, родился он здесь, никто в его окружении по-украински не говорил, а он всё откуда-то, словно из каких тайников, выуживал и выуживал слова, которые я ни от кого другого никогда не слышала; может, они и не украинские вовсе, а придуманные им самим? Многие из его словечек теперь вложены в уста моих персонажей из рассказов и повестей. Я иногда даже провоцирую его на то, чтобы он ещё что-нибудь по-своему сказал, но он, хитрющий, почти всегда меня разоблачает и на провокации не поддаётся.

После обеда отец прилёг – он теперь часто ложился днём, так как ломило ноги. Мама стала, как всегда, хлопотать по дому, а я на часок села за стол, чтобы записать свои впечатления от увиденного и услышанного на рынке.

-Татьяна, ты что-то опять писать наладилась? На базаре что-нибудь энтакое увидела или встретила кого?

Как я не любила подобные вопросы, поэтому, как правило, отвечала таким образом, чтобы не последовало дальнейших.

- Решила записать, как городок изменился за несколько лет, какой рынок выстроили.

- Как ни приедешь, всё что-то пишешь, пишешь, ладно, раньше нам хоть какие вырезки из газет присылала, когда письма писала, а вот теперь только на переговоры и приглашаешь, хоть бы строчку черкнула. Письмо, оно, хоть его и долго ждать приходится, а всё равно, другой раз перечитать можно, а что по телефону скажешь? Всего - ничего, я так вообще этих телефонов не люблю что-то. И соседям показать нечего. Спрашивают ведь, так говорю, что в газете работаешь, а допытываться начинают, мол, что, да о чём пишешь, а мне и сказать нечего.

- Мам, ну им-то что за дело до этого?

- Так уж тут повелось - все друг о дружке знают и о детях, значит. Ты бы хоть книгу какую написала, что ли. Вот тут через забор, в финских домах, говорят, тоже у одних дочь в Москву уехала, так уж не то две, не то три книжки напечатала. Вон и кино по её книжке сделали. Здесь, по местному показывали, так я к Морковчихе в городок ходила, потому как сказали, что кино про Капьяр. Правда, мы не больно-то много в нём поняли, видать, оно не для таких, как мы, а для учёных людей показывалось.

Да что уж там много говорить, по телевизору сейчас всё больше непонятное показывают. Что вы за люди такие, современные, всё вроде как вверх ногами видите. Вон и о простых людях и об их жизни ничего, ровным счетом ничего в нонешних кино нету! Да и вообще передач, специально таких, чтоб для нас, как раньше было, никаких не показывают, если только Астрахань иногда, да и то редко. А Москва ваша - словно вообще не русский город! Иногда думается, что там считают, будто таких простых сельских жителей, как мы, на земле вовсе нет, или будто мы повымирали, как мамонты. Но ведь мы еще живые, и нас не так уж и мало. По всей России-матушке остались такие, как мы – не всех истребили, хотя всё к этому идет. Вот если сил не станет огород сажать, тогда и помрем, потому как пенсии нашей, чтоб ещё на овощи тратить, не хватит. Неужто в Москве все так к русскому народу относятся? Если так, то мы и не народ вовсе.

Ну вот, ты всё молчишь, Татьяна? Я ведь специально без отца тебя спрашиваю, а то он заведётся - не остановишь. У нас когда старики собираются на праздник какой, на День Победы али на Октябрьскую, такие споры затевают, чуть до драки не доходит, а ответов на свои вопросы так и не находят. Вот ты журналист. Взялась бы о наших стариках и написала, пока не вымерли, поспрошала бы, что они о жизни думают, неужто не интересно, что пожившие да повидавшие на своем веку знают? Рукастых на селе много, но и головастых не меньше будет, может, и укажут правильный путь, а то нам кажется, не туда катимся.

Как ни тяжело мне было всё это выслушивать, не впервой мать подобное выговаривает, а ответить было очень тяжело: правду - горько и обидно, ложь - язык не поворачивался.

- Мамуль, - попыталась я успокоить её, как могла,- ты у меня умница, всё понимаешь, считай, своими вопросами все ответы предугадываешь. Что толку об этом писать - не станут об этом читать. Значит, и печатать никто не возьмётся. Какая издателям польза, если книга продаваться не будет? Сейчас весь мир одним бредит: деньги, деньги, где их раздобыть, и чтобы побольше и попроще, и чтобы без рисков. Поэтому и читают только то, где про бандитов, бизнесменов, про их красивую жизнь с девочками и фуршетами, с интригами и милицейскими разборками вокруг всего этого – вот что сейчас востребовано, а про русскую деревню, наверное, больше никто писать не станет – закрылась тема, мамочка. Если честно, я иногда жалею, что такого, за что деньги приличные платят, писать не научилась - была бы сейчас в шоколаде.

- А шоколад-то тут к чему? Вот ведь и говорите все как-то непонятно, не по-нашенски.

- Давай на эту тему не будем – не по-деревенски же нам разговаривать. Времена меняются, язык тоже, всегда так было. Вы, вот, на своих родителей не очень похожи, не так ли?

-Так-то оно так, да не совсем. Коли всё так, как ты рассказываешь, то чем тогда деньги зарабатываешь?

- Когда чем. Репортажи пишу, титры, иногда, если повезёт, тексты к документальным фильмам, а чаще – богатым балбесам курсовые или ученичкам такого же пошиба школьные сочинения. Так и живу. Я ведь даже не в штате, больную тему ты, мать, затронула.

- Ну что же ты тогда в этой Москве живёшь-маешься, раз всё так плохо? Возвращалась бы. Здесь бы, где-нето пристроилась, вон, я смотрю, твои одноклассницы - многие нормально живут, хоть учились хуже твоего, и университетов не кончали. Которые за офицеров или за прапорщиков вышли, те в городке теперь живут, и неплохо, квартиры пополучали. Опять же, детей имеют. А Вальку Королёву помнишь? Та уж бабушкой стала. Подумала бы и ты Татьяна, годы-то идут…

Она завздыхала, поняв, что ничего вразумительного в ответ от меня не услышит, и завершила уже более спокойно:

- Бог с тобой. Без толку, видно, говорю. Может, и правда, как баба Шура ни скажет, планида твоя такая. Пойду, что ли, кур покормлю.

Похоже, из-за таких разговоров в последние десять лет я так редко стала наезжать к родителям. Ну, нечем мне ответить старикам, нечем. И для себя ответов не нахожу. Живу, словно хожу по замкнутому кругу, а сойти с орбиты что-то не даёт. Какая может быть писанина после подобного разговора с матерью?

Накинула я отцовский тулуп и пошла во двор: может, помочь надо, мало ли чего мама надумала? - она никогда без работы не сидит. Мне до боли в сердце стало жаль своих родителей, живущих так трудно, столь, по современным меркам, нескладно.

Я нашла мать за курятником. Она сидела на старой, почти расколовшейся колоде, на которой отец некогда рубил дрова. По тому, как вздрагивали её плечи, я поняла, что она беззвучно плачет. Услышав, как поскрипывает под моими ногами снежок, она подолом фартука вытерла слёзы, встала и, не поворачиваясь, пошла вдоль курятника к заборчику, что отделял наш двор от соседского, обратилась ко мне, так и не обернувшись:

- Соринка, что ли, попала, не пойму. Ты, доча, за мной не ходи. Тут узко - вдвоём не разойдёмся, а мне щепочек для самовара насобирать нужно. Ты лучше в курятник спустись, посмотри, не снеслись ли, а то какая-то одна сильно кудахтала чтой-то.

Я понимала, что мать не хочет показывать мне заплаканных глаз. А ещё я знала, стоит мне обнять её за плечи и начать успокаивать, как разрыдаемся обе – каждая от своего. А это ничего хорошего не сулило, тем более что сердечки у обеих пошаливали. Я заметила, как вчера, перед тем как заснуть, она тайком накапывала себе корвалола, не догадываясь, что я безошибочно, по запаху, поняла, зачем она встала с постели, хотя вслух произнесла, рассчитанное на меня, сидевшую на кухне:

-Чтой-то жарко нынче. Вот и попить встала. Тебе не принести водички?

Господи, как же они бережно ко мне относятся, а я старикам даже помочь материально не могу.

Я спустилась в землянку, куда зимой обычно переселяются куры, чтобы не замёрзнуть. Бойцовской позой встретил меня Петрович, смешно подпрыгивая боком, словно пытаясь изловчиться и вонзиться в меня шпорами. От греха подальше, решила побыстрее убраться восвояси.

Тут и мама подошла:

- Ну, как тебя наш Петрович встретил, по-боевому? Он у нас страшнее собаки иной: чужих не жалует – сразу кидается. Вот, видно, и тебя за свою принять не хочет.

Я заметила, как оттопыривается у мамы карман телогрейки. Значит, всё-таки сходила до меня в курятник и яички забрала, ну и конспиратор! Чудные старики. Хитрят по пустякам, думают, что этого никто не заметит.

До ужина помогала матери крутить пряжу в две нитки. Она по-старинному с кудели пряла с помощью веретена, на сей раз добавив в овечью пряжу собачью шерсть. Ей сказали, что носки, связанные из таких ниток, помогают при подагре. Вот и решила она отцу носки связать, чтобы облегчить ему страдания.

Я всегда удивлялась тому, как трепетно и бережно относятся друг к другу родители, прожив вместе более пятидесяти лет. Как ни пытаюсь, я даже не могу вспомнить, чтобы они ссорились, хотя порой оба за словом в карман не лезли. Правда, отходили быстро и никогда не опускались до крика и уж тем более, до оскорблений. Тем не менее, их отношения не изобиловали «телячьими нежностями»: я ни разу не видела, чтобы они прилюдно целовались, даже тогда, когда были моложе. Вспоминается только, как однажды отец гладил маму, как маленькую, по голове, когда у них умер поросёнок, а она всё всхлипывала: «Жалко-то как». Я никак понять не могла, как может быть «жалко», если к Новому году, до которого тогда оставалось недели две, они всё равно собирались поросёнка зарезать. Это сейчас мне стало понятно, что плакала она от того, что просто-напросто есть будет нечего. Денег всегда не хватало, потому и скотину держали - всё-таки подспорье. Сколько помню, у нас всегда живность была, только в последние годы у стариков сил хватало лишь на то, чтобы за курами ходить, так как те не требовали больших хлопот. Бедные мои старики! Но то, как они относились друг к другу, у меня всегда вызывало уважение. Сейчас между супружескими парами такое редко встретишь.

* * *

Узнав, к кому я на следующий день собираюсь в гости, мама спустилась в погреб, с вечера затарила большую сетку гостинцев: банки с солениями, абрикосовое варенье, баночку щучьей икры, а в отдельную авоську, обернув в газеты, положила свежий арбуз. Они хранили арбузы под кроватью, подальше от печки, нередко сберегая их аж до 8 Марта. Конечно же, столь длительное время хранящиеся баскунчакские арбузы меняют свой цвет с ярко-красного на кирпичный, изменяется в них и вкус, словно часть сахара испаряется со временем. Но, тем не менее, они остаются сочными и вкусными, несмотря ни на что, а о запахе и говорить не приходится – он просто дурманит.

- Вот и порадуй стариков. Это им в благодарность за то, что так много хорошего для тебя в своё время сделали. Добро всегда помнить надо. Пироги, что остались, тоже возьми - они ещё парочку дней мягкими будут, тесто такое.

Я думала, было, возразить матери - мол, какие они старики, но вдруг поняла очевидное: в шестьдесят молодыми не бывают, даже если душа, вопреки всему, не состарилась.

Утром, чтобы не увидели родители, перегрузила гостинцы в свою дорожную сумку. Ну, не с авоськами же идти - народ смешить!

Около девяти вышла из дома, не завтракая, а лишь выпив кофе. Дойдя до улицы Крестьянской, остановила легковушку с волгоградскими номерами и попросила довезти до «заправки». Там от калитки было рукой подать до пятиэтажки, в которой, я надеялась, всё ещё жили Голубицкие.

Заранее для себя решила, что не буду заводить разговор о том, что довелось мне услышать на рынке. Захотят рассказать – сами расскажут. Нет - так нет.

Едва войдя в подъезд и подойдя к знакомой двери, я услышала грозный рык. Ну вот, одно уже точно: собачка здесь проживает. Но, может быть, Наталья Ильинична с мужем переехали или квартиру по отселению в другом городе получили, говорят, такое здесь случается. Звоню в дверь. Слышу знакомый голос, мгновенно почувствовала, как охватывает волнение:

- Кто там? Подождите, я собаку уберу.

Я ответила. Но не думаю, что меня услышали – шаги удалялись.

И всё же я осталась ждать. Через несколько минут дверь распахнулась. В проёме стояла удивлённая Наталья Ильинична, располневшая, конечно же, изменившаяся, да что там – попросту состарившаяся. И только крупные, серые с рыжинкой глаза всё так же озорно улыбались, как и много лет тому назад. Мы прямо на пороге обнялись, расцеловались, постояв в такой позе какое-то время. И тут я поймала себя на мысли, что даже при встрече с матерью я так не обнималась.

- Проходи, моя девочка, - будто возвращая меня в юность, обратилась ко мне своим волшебным бархатным голосом моя бывшая наставница.

Из спальни доносился недовольный лай собаки.

-Танюша, ты нашего Цезаря не бойся. Он, конечно, крупный, но ещё совсем молодой и глупый пёс, плохо сдерживающий свои эмоции. Я его сейчас выпущу, и познакомитесь. Только ты к нему на первых порах рук не протягивай – он может к этому неадекватно отнестись, как к желанию его обидеть. Тогда может последовать ответная защитная реакция.

- Что, и тяпнуть может? – испугавшись не на шутку, спросила я.

- Руку отдернешь - тяпнет.

- Ну, может быть, тогда не следует его из спальни выпускать? Вообще-то я собак с детства боюсь, особенно крупных.

- Постарайся скрыть свой испуг. Собаки, скажу я тебе, сразу же чувствуют, когда их боятся.

Наталья Ильинична ушла в спальню, а я, все-таки пытаясь побороть в себе страх, слышала, как она, будто с человеком, договаривалась со своим псом о том, как он должен себя вести при гостье.

Вот дверь открылась, и появился этот монстр: крупный кобель с мощной грудью, мускулистыми лапами, с тяжёлой, отвисающей челюстью и огромными глазищами. Меня тут же взяла оторопь. Я прилагала максимум усилий, чтобы казаться спокойной, в надежде обмануть собаку, но справится ли моя кровь, в которой пёс должен был немедленно почувствовать избыток адреналина – вот в чем был вопрос.

Пес подпрыгнул, открыл пасть, обнажив чуть ли не саблезубые клыки, однако, приняв на веру мое деланное спокойствие, подошел вплотную, ткнулся в меня мокрым черным кожаным носом, после чего поднял передние лапы и с такой силой толкнул меня в грудь, что я оказалась буквально вмятой в спинку дивана. Я едва сдерживалась, чтобы в ужасе не завизжать. Однако все-таки удержалась, прикрыв глаза, чтобы не видеть грозную собаку. Наталья Ильинична прошептала мне на ухо:

- Хоть что-нибудь произнеси, чтобы он услышал твой голос.

Несмотря на то, что горло перехватило, пересилив себя, я постаралась как можно увереннее вымолвить:

-Ну, что ты на меня так смотришь? И никакой ты не страшный вовсе…

В ответ пёс неожиданно, как мне показалось, для нас обеих с хозяйкой, отвернулся и медленно направился в спальню. Но едва я успела перевести дух, как он вернулся и положил у моих ног своего резинового мишку, после чего сам с грохотом рухнул рядом, вытянувшись во всё своё грузное тело.

Все страхи тут же улетучились. Цезарь уже спокойно спал, посапывая, а мы с Натальей Ильиничной проговорили часа два, не вставая с дивана.

Лишь услышав, как в квартиру вошёл хозяин, пёс вскочил и понёсся в прихожую, весело размахивая хвостом.

Понемногу я совсем успокоилась, хотя, что ни говори, псина была серьёзная – от одного вида в дрожь кидало.

Трепля Цезаря за загривок, в комнату вошёл Владимир Алексеевич. Мне казалось, что он никогда не бывает в плохом настроении. Вот и сейчас он широко заулыбался, буквально схватил меня в охапку и радостно произнёс:

-Ба, кто к нам приехал! Давненько-давненько не навещала ты нас, девица, думал, забыла совсем, москвичка. Какими судьбами?

Муж Натальи Ильиничны тоже немало изменился за эти годы. Первое, что бросилось в глаза, так это отсутствие одного переднего зуба, отчего он чем-то напомнил мне деда Щукаря (почему-то таким запечатлелся в моих воспоминаниях шолоховский герой по одной из старых иллюстраций). Казалось, Владимир Алексеевич стал ещё более худощавым, чем раньше. Он по-прежнему носил длинные волосы, забранные на затылке в хвост, но теперь тот выглядел намного тоньше, а надо лбом появились залысины, хотя на макушке волосы всё ещё оставались густыми. Да, время безжалостно... Но, несмотря на столь заметные внешние перемены, по всему было видно, что он сохранил жизнерадостность и завидный оптимизм, по крайней мере, глаза оставались весёлыми и искрящимися.

Заметив, что я мешкаю с ответом, Владимир Алексеевич снова обратился ко мне:

- Что скажешь, не помолодели? - он грустно улыбнулся. – Увы, мы не кудесники - над временем не властны. Но знаешь, Танюша, в каждом возрасте есть свои прелести. Верно, Наташа? Попробуй-ка я в такой брезентовой куртке на цигейке, да в таких тёплых штанах выйти, даже в мороз, на улицу лет двадцать тому назад, - засмеяли бы, да и я бы себя чувствовал не ахти. А сейчас, если мне комфортно, удобно, то и общественное мнение ничуть не волнует. А знаешь, какое в этом преимущество?

- Честно говоря, не знаю, вернее, пока об этом не задумывалась.

- На пустяки не размениваешься – вот что главное. Чувствуешь себя раскрепощённее, свободнее, что ли. Конечно, и среди моих ровесников есть щёголи, но, по-моему, они все бездельники, а я ни дня без дела не сижу. Вот и сейчас - с дачи пришёл.

-Володь, у меня твоя дача уже в печёнках сидит, а ты ещё и Танюшу ею грузишь. Нашёл, чем хвастаться. Ты, девочка, думаешь, чем он может зимой, да ещё в такой холод, в не отапливаемом доме заниматься, причём каждый день?

- Сегодня, к примеру, я новые зимние удочки мастерил, блёсенки делал. Кстати, Татьяна, ты не против со мной на зимнюю рыбалку сходить? В своих «москвах», наверное забыла, как это делается. А помнишь, как раньше хаживали?.. И Наташа пару раз с нами ходила. Она тогда о русской зиме зарисовки писала - мы с тобой туда тоже попали, чуть ли не как Дед Мороз со Снегурочкой. Ну, так как, порыбачим? Вспомним молодость?

- Ле-е-егко! - ответила я.

-Во, видишь, Натуля, не зря трудился. Сразу и договоримся. Ты к нам надолго?

-Планировала дней на десять, а там, как получится. Выбралась родителей навестить - много лет уже дома не была. Мать с отцом обижаются, тем более, что после гибели брата у них никого из родных, кроме меня, не осталось. Туговато им. А я даже материально помочь не могу – у самой полный напряг. Москва, я вам скажу, как магнит, притягивает и держит, а чужакам мало даёт, хоть в лепёшку расшибись. Москвичам - тем попроще пробиться. Сначала ко мне вообще как к лимите относились - всё никак принимать не хотели. Сейчас немного полегче стало, вроде пообтесалась. Но всё равно…

- Ну и как же ты живёшь тогда в своей Москве?

- Так и живу. Комнату снимаю. Работаю внештатным корреспондентом в газете, если удаётся - подрабатываю. Понятное дело, не так-то легко без денег, хотя без них, как я погляжу, везде не сладко. Но скажи мне кто, чтобы я оттуда уехала – ни за что не уеду. Там жизнь бьёт ключом, пусть нередко и по голове. Я к ритму глубинки уже никогда не привыкну. Я для неё – отломанный ломоть. Мои старики этого никак в толк взять не могут. Или не хотят. Они всё вернуться зовут. Знаете, мне кажется, что здесь, в Капьяре, у меня даже мышца сердечная реже сокращается, но это ещё ладно, если подобное происходит в отпуске. Нет, работать здесь я бы точно не смогла. Просто не понимаю, как умудрилась здесь прожить столько лет. Вы только не обижайтесь на меня, что я так…

Если бы вы в своё время уехали отсюда, как все ваши друзья, мне кажется, и вам не захотелось бы возвращаться.

Цезарь всё так же вальяжно возлежал у ног хозяина, однако то и дело поднимал голову и поочерёдно смотрел на говорящих. Пёс словно вслушивался в предмет разговора, всем видом показывая, что он здесь существо не постороннее.

- Ты в голову не бери, Танюша, - успокоила меня Наталья Ильинична, - этим обидеть нельзя. Нам просто деваться некуда. Да и возраст – такое дело, увы, сил не прибавляет, а чтобы на новом месте прижиться, ты это на себе испытываешь, силы недюжинные нужны. Тебе, слава Богу, до наших лет много времени осталось – всё ещё образуется - вот увидишь. Тем более, что ты всегда умницей была.

-Умницей-то, умницей, но ты меня, мужика, послушай. За-а-амуж тебе надо, и чтоб по любви, и, понятно, за москвича. Теперь, как ни посмотришь, все в цивилизованном мире к сорока рожать стали, так что поторапливайся, а то время уйдёт – не заметишь.

- Ну, вы и скажете, Владимир Алексеевич! Где же таких совпадений дождаться? Попадались мужички и умные, и красивые, и толковые, и порядочные, но всё больше бесквартирные и безлошадные, чаще несвободные, хотя среди последних случались даже не нищие, и даже москвичи, но так, чтобы как вы сказали, чтобы всё сразу, - такого не было ни разу. Вот такое невезение. Не подумайте, что я специально поисками занимаюсь – мне всё как-то не до этого, просто так получалось.

- Нет, ребёнок, должно быть «до этого».

- …Как получится. Я специально ни за что в погоню за мужиками не рвану. В принципе, меня моя жизнь вполне устраивает. А что до института замужества, то, честное слово, еще немного, и он отпадет за ненадобностью. Он и сейчас атавизмом попахивает, и самодостаточные сограждане, что мужчины, что женщины, в нём не нуждаются, поверьте мне.

- Наташа, милая, ты послушай, что эта девчонка говорит. Ой, как вы не правы, молодые, не тем ваши головушки заняты, не тем. Человечество только потому ещё не прекратило свое существование, что основу основ составляет семья. И не мы это выдумали, я имею в виду, не наше поколение. Всё самое гадкое, низменное в человеке уходит на задний план, когда речь заходит о детях, их судьбе, их будущем, а дети и семья связаны напрочь.

- Ой, дорогой вы мой Владимир Алексеевич! Что до детей, - то придумают какие-нибудь новые мудрые законы, чтобы защитить их интересы. А мужчина и женщина всегда могут найти компромиссное решение, исходя, например, из своего менталитета. В конце концов, могут обвенчаться. Хотя я уверена, что это, по большей части, нужно женщинам, жаждущим почувствовать себя замужними. А их с каждым годом становится всё больше и больше, тогда, как представителей сильной половины человечества, мечтающих, а главное, способных создать и содержать семью, увы, - всё меньше. А то, что мужики по своей природе полигамны, ими не принимается и повсеместно отвергается, по крайней мере – в Европе. Но как бы бедные женщины не бились, - против природы не попрёшь. Да и потом, никакая это не проблема века - нечего ей столько времени уделять. Лучше расскажите, чем вы тут живете, чем занимаетесь.

Посмотрев на Голубицких, я заметила, как потух огонек в их глазах, а может, это мне просто показалось... ну, кто меня за язык тянул?.. Ведь не разглагольствую же я о своих мужиках с родителями? А тут, надо же - разошлась. Но ведь раньше меня здесь всегда понимали и поддерживали! Как не хотелось думать, что и между нами разверзлась пропасть непонимания.

- Ну, что тебе, красавица, сказать? Вроде доживаем, а всё-таки живем, хотя оба не работаем. Я вот всё дачу перестраиваю. Со стройматериалами туговато, конечно, поэтому и растянул удовольствие на годы. Но мне это, честное слово, как отдушина. Наташа же свое вязание совсем забросила и теперь только пишет, правда, в основном ночью, а днем – отсыпается.

- По-прежнему «в стол»? – решила спросить я.

- Увы. Лишь парочку раз в местной газете напечатали. Всё остальное – в коробках. Я, кстати, фонотеку сделала. Вон, видишь, полка кассетами заставлена, - это всё мои детища. Иногда берут послушать – и то хорошо. Ах, да, ещё по местному радио начитала несколько очерков, пяток рассказов и даже две повести, так что одно время меня даже на улице по голосу узнавали. Но проводное местное радио закрыли, так что теперь я такой возможности лишилась, а жаль. Я уже даже начала привыкать на запись, как на работу, ходить.

- Ты-то, Татьяна, печатаешься?

- Конечно. Только, я думаю, если вы узнаете, где и что я печатаю, у вас это восторгов не вызовет. Я в этом почти что уверена.

- И все-таки?

-Репортажи, заказуху всякую. Но мне есть оправдание: за это платят. Всё же остальное - в том числе и повести, как ни пыталась, так и не смогла пристроить – всё тщетно. Ой, кстати, Наталья Ильинична, это может вас заинтересовать! Мы с ребятами в редакции небольшой толковый словарь современной молодежной лексики составили – я и для вас экземплярчик захватила. Помните, как Евгений Леонов «феню» в «Джентльменах удачи» переводил на нормальный русский язык: «Редиска»- плохой человек», и так далее?

- Спасибо, дорогая моя, я ведь тоже такую лексику подсобирываю, а то без неё диалоги тинейджеров выходят пресными и неправдоподобными. Кстати, ею всё чаще и вполне взрослые дяди и тёти стали пользоваться. У нас на днях была с визитом дама лет сорока. Разговаривая со мной, она спросила: «Вы что, прикалываетесь надо мной?»

- Это точно, я тоже такое слышал,- поддержал супругу Владимир Алексеевич, - а о чём это говорит? Не стоит наш великий и могучий русский на месте! Кто знает, может в толковом словаре конца XXI века появится нечто подобное: Колбаситься – ловить кайф на тусовке или корпоративной вечеринке под балдой или обдолбанными.

-Ну вы и выдали – офиге-е-еть! Я вроде среди молодых тусуюсь, а так, чтобы всё вместе, вряд ли бы собрала.

-Приходится, - призналась Наталья Ильинична, - представляешь, совсем недавно никак не давался – не шёл и всё тут – диалог матери с сыном. Пошла к школе. За старшеклассниками пристроилась - и слушаю. О, Господи! Чего только в их разговоре не было! – уши вяли.

-Я с подобным ежедневно на улицах Москвы встречаюсь, правда, там и криминальную лексику порой приходится слышать. Здесь у вас с этим должно быть иначе – городок маленький, и вообще глубинка.

-Натуся, я, между прочим, голодный, аппетит нагулял, пока на дачу ходил. А вы, как я погляжу, как в старые добрые времена, можете до ночи говорить. Танюшу хоть бы покормила. По глазам вижу, тоже голодная.

-Это почему же, Владимир Алексеевич? Неужели и вы, как моя мама, считаете, что я слишком худая?

-Вовсе нет. Просто я смотрю, ты с дорожной сумкой - значит, с дороги, и дома ещё не была. А после дороги всегда есть хочется. А наша Наталья Ильинична взялась тебя, как «соловья баснями кормить».

-Да нет же, я не с дороги. Это мамуля моя гостинцы передала, - захохотала я, на что Цезарь тут же отреагировал, вскочив и залаяв. – Распаковывайте, только осторожно – там банки с припасами.

-И что же это мамочка твоя удумала? У нас все антресоли банками заставлены. Мы в этом году приняли волевое решение – больше заготовок не делать: во-первых, хлопотно, во-вторых, мы не большие любители маринованного. Но маме своей всё равно большое спасибо передай.

Как мои домашние и предполагали, в гостях задержалась до позднего вечера. Часа два обедали, между сменами блюд перерывались на байки и анекдоты. За кофе перешли к серьезным темам. Пока мы с хозяйкой убирали со стола и мыли посуду, Владимир Алексеевич развлекал нас рыбацкими небылицами и солдафонским юмором.

Потом перешли в комнату, где пересмотрели не один альбом с фотографиями, и послушали записи стихов Натальи Голубицкой, сделанных в студии на радио.

Тут и время ужина подоспело. Я вспомнила про оставленный за тумбочкой в коридоре арбуз. Вот уж чему Голубицкие были рады! Кусочек арбуза достался и Цезарю, который смачно чавкал, жуя мякоть, а накапавший на пол сок аккуратно слизал, оставив от лакомства лишь тоненькую темно-зеленую корочку.

Около восьми часов вечера вызвали такси; прощаясь, Наталья Ильинична передала мне в конверте последнее из написанных ею стихов, попросив почему-то, чтобы я прочла его не раньше, чем покину астраханскую землю. Уже в коридоре, забирая из рук Владимира Алексеевича свою дорожную сумку, я пообещала, что постараюсь до отъезда заглянуть к ним ещё разок.

Обо всём услышанном и увиденном на рынке я решила ничего не говорить. Тем не менее, я задумала во что бы это не стало напечатать «Базарную историю» хотя бы в газете и переслать её Голубицким. Я почему-то была в тот миг уверена, что это мне удастся.

Десять дней пробежали на удивление быстро. Вместе с Голубицкими побывала на зимней рыбалке,- мы с Владимиром Алексеевичем-таки уговорили Наталью Ильиничну пойти на подлёдный лов с нами. В один из дней я побродила в одиночестве по замёрзшей Подстепке до самых сосновых посадок, что отстояли от села на целых два километра. Вечерами, как правило, писала, благо, было о чём.

* * *

Впервые решила возвращаться автобусом, на котором челноки ездили за товаром. За час до отъезда зашла попрощаться с Голубицкими, которые сами вызвались меня проводить до остановки. Я смотрела в окно и не переставала махать им в ответ рукой до тех пор, пока они не исчезли за снежной дымкой начинавшейся метели. И только когда автобус свернул на трассу, почувствовала, как улыбка постепенно начала таять на моих губах, а на глаза стали медленно наворачиваться слёзы. Тут я вдруг поймала себя на грустной мысли: «Похоже, больше я их никогда не увижу». На душе стало совсем тоскливо и мрачно.

До самого Волгограда просидела, не шелохнувшись, глядя в окно, словно прощаясь с родным краем навсегда. Когда же проехали Арчеду, вспомнила о конверте, лежавшем нераспечатанным в кармане дублёнки. Вынула в четверть свернутый стандартный лист бумаги и прочла:

Наталья Голубицкая

Татьяне Цапковой

ГЛУБИНКА

Глубинка! Сколько в слове этом

Печали, грусти и томленья.

Как часто истинным поэтам

Она дарила вдохновенье.

Дарила тишину и негу,

И грёзы – долгими ночами,

Когда пурга скользит по снегу,

А в доме – ужин со свечами.

И русских дух, святой и чистый