Уважаемые читатели «Фанеры»! Этот номер газеты сделан не с коммерческой целью. Вашему вниманию предлагаются работы удивительного автора и человека Дмитрия Быкова. Он – поэт, публицист, писатель. Уже давно в Рунете ходят перепечатки его работ. Первые две – стихотворения в прозе .С другой стороны, они – зарифмованные статьи. Хочется поделиться с Вами своей радостью от чтения его произведений. В журнале «Сетевая Словесность» на своей страничке Дмитрий написал о себе: «Родился в Москве 20 декабря 1967 года, работаю журналистом в разных местах на разных должностях, хожу в ЛИТО, женат, четыре книжки, двое детей». А вот старая информация из журнала «Огонек»: «Дмитрий Львович БЫКОВ (род. 1967) Дмитрий Быков родился в Москве 20 декабря 1967 года, в год пятидесятилетия Великого октября и в день создания Всероссийской Чрезвычайной комиссии. 19 декабря родился Брежнев, а 21 — Сталин. Так что характер и интересы у него соответствующие. Больше всего он интересуется альтернативной историей вообще и советской в частности. Быков окончил школу с золотой медалью в 1984 году и факультет журналистики МГУ с красным дипломом в 1991 году. С 1987 по 1989 год служил в армии. С 1985 года работает в «Собеседнике», с 1993 печатается в «Огоньке» (обозреватель — с 1997 года). Он выпустил пять романов и шесть стихотворных сборников, а также три книжки статей и сказок. Жена — Ирина Лукьянова, прозаик и переводчик. У Быкова двое детей и много домашних животных. Иногда по вечерам Быков ведет программу «Времечко» на ТВЦ». Впрочем, читатели «Фанеры» и так знают этого автора. Сол Дмитрий БЫКОВ (Запрета на перепечатку нет) Химкинская баллада Но пипочку, но пипочку, но пипочку сберег! Дмитрий Филатов В стране, довольно много имеющей от Бога, на глобусе занявшей значительный кусок, имелись огороды, леса, поля и воды, отдельные свободы и Химкинский лесок. Простые обыватели, строители, читатели, в спецовке ли, в халате ли, в веселье и тоске, — копали огороды, плевали на свободы и ели бутерброды в означенном леске. Но тут на их обитель — хотите ль, не хотите ль — явился истребитель такого бардака: две маленьких головки, два хвостика-морковки, четыре бледных бровки и твердая рука. «Вы все погрязли в кале без властной вертикали, имущество раскрали, добро ушло в песок» — и отняли свободы, а также огороды, леса, поля и воды, и химкинский лесок. «Спокойно! Меньше звона!» — сказали полдракона. «Но мы друзья закона!» — ввернул его дружбан. «С землею разберемся, свободой подотремся, а в Химках вместо леса построим автобан». Захваченный народец не стал плевать в колодец: ведь собственная шкура привычна и близка. Он отдал огороды, и воды, и свободы, но — русская натура — им стало жаль леска! «Мы очень понимаем, что важный план ломаем, — их плач поплыл над краем, протяжен и высок. — Несчитанные годы мы жили без свободы, возьмите нефть и воды — оставьте нам лесок!» «Дождетесь вы разгона, — сказали полдракона. — Еще во время оно вы отдали права. Верховное хлебало на вас теперь плевало!» — И важно покивала вторая голова. От этаких подколок ответный кипеж долог. Взволнованный эколог устроил марш-бросок, разбил в лесу палатки, устроил беспорядки, но отразил нападки на химкинский лесок. Сбежались журналисты, потом антифашисты, жежисты, анархисты, церковник с образком — одних арестовали, другим накостыляли, но третьи не давали разделаться с леском. Страна у нас такая: владыке потакая, хоть два родимых края народ отдать горазд, но в споре о немногом он вдруг упрется рогом и скажет перед Богом, что это не отдаст. Возьмите нефть и газы, сапфиры и алмазы, и прежние указы, и волю, и семью — и бабу, и бабульку, и рыбу барабульку, но малую фитюльку не трогайте мою! Легко и бестревожно мы сдали все, что можно, наружно, и подкожно, и дальше, до кости; нам не нужна ни пресса, ни призрак политеса, но Химкинского леса не отдадим, прости. Пока одни икали, другие подстрекали, — созрели вертикали достойные плоды, в обычном русском жанре, и власти их пожали: пришли на них пожары, но не было воды. Когда-то журналисты, артисты и жежисты любили вертикали — а тут наоборот! Ни переписка рындска, ни срач «Толстая — Рынска» уже не отвлекали разгневанный народ. Дракон ногами топал, потом крылами хлопал, швырял вертушку об пол, катался по Кремлю — но, испугавшись рубки, поджал четыре губки, подумал про уступки и молвил: «Уступлю». «Приму, пожалуй, Боно, — сказали полдракона. — Хоть так, ценою фальши, мы лица сохраним. А после скажем людям, что вместе все обсудим. Ты ж, от греха подальше, лети на Сахалин». И се — ликуй, природа! Шевчук — открытье года — среди толпы народа на Пушкинской поет. Почуяв воли запах, смахнет слезинку Запад: дракон впервые за год надежду подает. «В России перестройка! — кричат эксперты бойко. — Мы выдержали стойко чудовищный застой. Наш подвиг вдохновенный, на радость всей Вселенной, сравнится лишь с отменой чудовищной шестой*». Не умаляю, други, я доблестной заслуги. На ваши я потуги взираю со слезой: и как, скажи на милость, мы так переменились, так быстро провалились в глубокий мезозой?! И впрямь — ликуй, держава, чернея от пожара, отсчитывая ржаво бессмысленные дни, без права, без прогресса, без замысла, без веса… Но Химкинского леса не отдали они. ________ * Шестая статья Конституции СССР о руководящей роли КПСС отменена в 1990 году. Бронзовый Удак Над омраченным Петроградом дышал октябрь осенним хладом, а над безглавою Москвой — златою сыпался листвой. Задумчив, врио мэра Ресин забрался в мэрский кабинет. Ему был очень интересен вопрос: «Надолго или нет?» В окно ломился ветер хладный. Чиновник думал: «Все враги!» — и вдруг на лестнице парадной услышал тяжкие шаги. «Курьер кремлевский! Неужели! Я ждал его на той неделе!» — подумал он, но как не так: пред ним в кафтане обветшалом, с безумным взором, со штурвалом явился Бронзовый Удак. — Привет московской голытьбе! — он рек со злобой непритворной. — Добро, строитель чудотворный, — добавил он, — ужо тебе! Ты мыслишь — это наважденье? Отнюдь. Позор тебе и стыд! Я не любил Москву с рожденья, и мне она за это мстит. Сперва мерзавцы захотели меня доверить Церетели, и я над городом возбух: как допустить, что в этом теле мог обитать великий дух?! Вон над Невой зеленолицый кумир на бронзовом коне, и вы в сравненьи с той столицей — как я с работой Фальконе. Москва меня не принимала. Имел я вид мегаломана — не знаю худшей клеветы! — но надругаться было мало: меня убрать задумал ты. Нет, Ресин, это против правил! Лечи забывчивость свою! Уж коль Лужков меня поставил, то пусть я вечно и стою — напоминанием о стиле, сродни великому прыщу! Быть может, вы себя простили, но я вас, гады, не прощу. Довольно ныть, кончай кривляться — я буду вам во снах являться; тряся отвисшею губой, ходить я буду за тобой! Я говорю тебе, паскуда: не смей снимать меня отсюда, бездумно тратя миллиард на вывоз Церетели-арт! Какая, к черту, перестройка? Со мной согласна вся печать: вы сносом памятников только ее способны отмечать. Но память, Ресин, вещь иная: хочу стоять среди Москвы, угрюмо вам напоминая, каких царей терпели вы. Оставь бессмысленные вздохи, слова о доблестных трудах… Да будет символом эпохи великий Бронзовый Удак! Вы сами алчною гурьбою его взметнули над собою, уроду воздавая честь: терпи царя, каков он есть. Скажу без пафоса и пыла, и воздевания клешней: все, что из Питера приплыло, в Москве становится страшней. Мне даже как-то страшновато глядеть на наш иконостас: мы были так себе ребята, но кто мы сделались у вас?! Иной когда-то в универе штаны смиренно протирал, служил невидимо при мэре — а нынче демон и тиран! Другой и вовсе был невидим в тени патрона десять лет — а ныне, кажется, что лидер, хотя считается, что нет. А вот и я, в глаза бросаясь, торчу меж ваших молодцов: я был, конечно, не красавец, но не удак в конце концов! Теперь же на Москве-реке, раздут московскою заразой, торчу гигантский, пучеглазый, с почетной грамотой в руке… Решать проблемы вам накладно, сподручней только создавать. Теперь ты Войковскую, падла, решил переименовать, как будто мой же тезка Войков — виновник ваших перестройков! Пускай он десять раз бандит, однако он давно убит. Пускай герои — в адской топке, над ними демоны ревут, — не все ль равно стоящим в пробке, как эту улицу зовут?! Ты гонишь мутную волну уж, ты хочешь храбростью блеснуть, как будто переименуешь — и в тот же миг изменишь суть. Но помни: смена господина не сменит рабьего нутра. У вас в России все едино — как при Петре и до Петра… Твой кабинет мне мал и тесен, твоя эпоха мне узка… Прощай и помни Удака! При сих словах очнулся Ресин. В груди была как будто льдина, в ушах гремел державный шаг, слова «в России все едино» звенели в трепетных ушах. Он видел идола-мессию, что создал город на Неве. «Бежать в «Единую Россию!» — мелькнуло в лысой голове. Ее вместительное чрево спасет от бронзового гнева! — и, с места ринувшись в карьер, он побежал вступать в ЕР. Достигнув властного порога, он перед ним простерся ниц — и в скорбный список первых лиц его вписали ради Бога. СУМЕРКИ ИМПЕРИИ (Взято с персональной страницы автора на сайте «Сетевая словесность»; запрета на перепечатку нет) Назавтра мы идем в кино - Кажется, на Фосса. И перед сеансом В фойе пустынно и темно. И.Богушевская. Мы застали сумерки империи, Дряхлость, осыпанье стиля вамп. Вот откуда наше недоверие К мертвенности слишком ярких ламп, К честности, способной душу вытрясти, К ясности открытого лица, Незашторенности, неприкрытости, Договоренности до конца. Ненавидя подниматься затемно, В душный класс, по холоду скользя, То любил я, что необязательно, А не то, что можно и нельзя: Легкий хмель, курение под лестницей, Фонарей качание в окне, Кинозалы, где с моей ровесницей Я сидел почти наедине. Я любил тогда театры-студии С их пристрастьем к шпагам и плащам, С ощущеньем подступа, прелюдии К будущим неслыханным вещам; Все тогда гляделось предварением, Сдваивалось, пряталось, вилось, Предосенним умиротворением Старческим пронизано насквозь. Я люблю район метро "Спортивная", Те дома конца сороковых, Где Москва, еще малоквартирная, Расселяла маршалов живых. Тех строений вид богооставленный, Тех страстей артиллерийский лом, Милосердным временем расплавленный До умильной грусти о былом. Я вообще люблю, когда кончается Что-нибудь. И можно не спеша Разойтись, покуда размягчается Временно свободная душа. Мы не знали бурного отчаянья -- Родина казалась нам тогда Темной школой после окончания Всех уроков. Даже и труда. Помню -- еду в Крым, сижу ли в школе я, Сны ли вижу, с другом ли треплюсь -- Все на свете было чем-то более Видимого: как бы вещью плюс. Все застыло в призрачной готовности Стать болотом, пустошью, рекой, Кое-как еще блюдя условности, Но уже махнув на все рукой. Я не свой ни белому, ни черному, И напора, бьющего ключом, Не терплю. Не верю изреченному И не признаюсь себе ни в чем. С той поры меня подспудно радуют Переходы, паузы в судьбе. А и Б с трубы камнями падают. Только И бессменно на трубе. Это время с нынешним, расколотым, С этим мертвым светом без теней, Так же не сравнится, как pre-coitum И post-coitum; или верней, Как отплытье в Индию - с прибытием, Или, если правду предпочесть, Как соборование - со вскрытием: Грубо, но зато уж так и есть. Близость смерти, как она ни тягостна, Больше смерти. Смерть всегда черства. Я и сам однажды видел таинство Умирания как торжества. Я лежал тогда в больнице в Кунцево, Ждал повестки, справки собирал. Под покровом одеяла куцего В коридоре старец умирал. Было даже некое величие В том, как важно он лежал в углу. Капельницу сняли ("Это лишнее") И из вены вынули иглу. Помню, я смотрел в благоговении, Как он там хрипел, еще живой. Ангелы невидимые веяли Над его плешивой головой. Но как жалок был он утром следующим, В час, когда, как кучу барахла, Побранившись с яростным заведующим, В морг его сестра отволокла! Родственников вызвали заранее. С неба лился серый полусвет. Таинство -- не смерть, а умирание. Смерть есть плоскость. В смерти тайны нет. Вот она лежит, располосованная, Безнадежно мертвая страна -- Жалкой похабенью изрисованная Железобетонная стена, Ствол, источенный до основания, Груда лома, съеденная ржой, Сушь во рту и стыд неузнавания Серым утром в комнате чужой. Это бездна, внятная, измеренная В глубину, длину и ширину. Мелкий снег и тишина растерянная. Как я знаю эту тишину! Лужа замерзает, арка скалится, Клонятся фонарные столбы, Тень от птицы по снегу пластается, Словно И, упавшее с трубы. ******** А эта работа ходит по Интернету, как говорили во времена Самиздата, в списках. Наслаждайтесь! Шпионострастное Новая Газета, №71 от 5 июля 2010 г. Трудно все-таки романтику в России: что ни новость, то засада и облом, и разгадки унизительно простые — все на свете объясняется баблом! У России обнаружились шпионы. Несмотря на оглушительный провал, я, как прочие сограждан миллионы, при известии об этом ликовал. Значит, можем мы не только брать айфоны, клянчить помощь или в «Твиттере» висеть, но еще у нас имеются шпионы — настоящая, простроенная сеть! Знать, не все еще пока считают раем этот Запад, полусгнивший ананас: значит, мы еще вербуем, и внедряем, и они еще работают на нас! Я напьюсь за это дело и наемся. СВР собаку съела на «кротах». Сколько я могу припомнить, после Эймса нелегалы не проваливались так. Это значит, мы еще чего-то можем — сверхсекретное, по долгу и уму, а не только несогласных бить по рожам и Лимонову подсовывать Муму: есть враги еще серьезней, чем Лимонов, и спецслужбы — не детсада филиал! Если честно, я и сам люблю шпионов. Вероятно, это Штирлиц повлиял. Он страдает от жестокой ностальжии, хоть внедряется в элитные слои… Мы в стране своей и сами как чужие, и шпионы нам понятны, как свои — эти хитрые, с подходом и подъездом, неприступнее кощеева яйца… До сих пор еще пугливо помнит Дрезден неприметного, но грозного бойца. Конспирируются пламенные Данко, и хотя им служит матерью-отцом та же самая московская Лубянка — но с неглупым человеческим лицом, на котором без особенного проку расположены защитные очки — прятать слезы по березовому соку, за границей недоступному почти. Есть обычные лубянцы, но никак с них делать жизнь не захочу. А с этих — да! Я особенно жалел американских: бездуховная, циничная среда! Еле прячется за фейсом безучастным беззаветная любовь к родной стране. Эта рыжая девчушка Аня Чапмен Жанной д’Арк уже вообще казалась мне… Но из прессы мы узнали — разгребись ты, эта пресса, что по идолам палит! — что они и не шпионы, а лоббисты, соблазнители банкиров и элит, что они там не секреты добывали, аккуратно их сливая в интернет, а российские же деньги отмывали (сырьевые, потому что прочих нет); что, в отличие от Абеля и Эймса, заслуживших от пиндосов «very good», эти люди заготавливали место, на которое отсюда побегут! Не преследовали их и не пытали, и во тьме не нападали со спины, а они туда сливали капиталы, выводимые начальством из страны. Ведь когда-нибудь наступит час расплаты — как-никак мы говорим не о богах: те, что ныне знамениты и богаты, с неизбежностью окажутся в бегах. И чтоб сразу их не выгнали оттуда, и чтоб стала репутация чиста, — им российская готовит агентура запасные безопасные места, улещая белодомовских хозяев. Как поверить этой бешеной пурге? Вы представьте лишь, чтоб Штирлиц наш Исаев место Сталину готовил в ФРГ! Публикуется и версия другая — в это верить и подавно западло, — что они там попалились, помогая распилить свое бюджетное бабло. Плохо спится от подобной подноготной. Я б описался, представив этот срам, — чтобы Штирлиц в ресторане «Грубый Готлиб» тратил то, что Алекс Юстасу послал! Я набычился и зубы сжал до хруста-с. Значит, зря я столько лет разведку чту? Что ж ты, Алекс, елкин корень, что ж ты, Юстас, растоптал мою хрустальную мечту? Мы тут верили, а ты там бабки тыришь и обслуживаешь злейшего врага, а березового сока, Отто Штирлиц, вообще уже не любишь ни фига? Трудно все-таки романтику в России: что ни новость, то засада и облом, и разгадки унизительно простые — все на свете объясняется баблом! Безвозвратны Византия и Эллада, дни Аккада и библейские стада. Я в добро уже не верю — и не надо, но хоть зло-то мне оставьте, господа! В этой области мы были чемпионы, а сегодня вызываем лишь хи-хи. Неужели в наше время и шпионы — не злодеи, а банальные лохи? В жажде подлинности снова залезаешь в интернет, куда Отчизна отнесла блоги, форумы и споры — то есть залежь бескорыстного, беспримесного зла. Внимание: Дмитрий Быков! | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
