ДВА АПОЛЛОНА/рассказ/

В столовой медицинского училища, где я обычно обедаю, сегодня пусто и тихо. Кажется, мешал посетителям дождь или ожидался большой праздник, а может, была пятница, последний день рабочей недели, возможно, и то и другое сошлось. Однако меня угнетала непривычная тишина, лишь иногда прерываема тихонько начинала пришёптывать буфетчица, что-то подсчитывая на листке бумаги, да на кухне позвякивали посудой.

Я смотрел на чистые столы, и моё воображение заселяло их обычными посетителями, точнее посетительницам. Вот на этих столиках - самых удобных - у заколоченной двери, ведущей в коридор, всегда устраивались продавщицы в синих форменных одеждах, в их руках на зависть дружно мелькали ложки, стучали вилки, прорывался вдруг с трудом сдерживаемый смех.

Столики у окна обычно занимали молоденькие девушки из быткомбината, ели они быстро и мало.

На самые неудобные места - столы рядом с вешалкой - одна за другой швыряли портфели и пирожки хо¬зяева столовой - девчонки из медучилища; они разом разлетались во все стороны, чтобы через минуту вновь собраться вместе, и стрекотали безумолку. Обедающий мужчина был здесь редок и вызывал здоровый интерес.

Медленные противные капли дождя опять поползли по стеклу, напоминая, что и в августе погода может быть отвратительной. Даже одевать на себя неизвестно что, попробуй угадай на холод и дождь… б-р-р! За окном ещё больше потемнело и уже струи воды змеились по стеклу. Даже буфетчица оставила листок и устремила взгляд в окно.

Но мне не пришлось отобедать одному. В дверном проёме показались двое. Она - в жутком оранжевом плаще, в забрызганных грязью чулках, в туфлях, потерявших свой цвет, была похожа на диковинную птицу. Озябшими непослушными пальцами, похожими на пучки молодых морковок, женщина освободилась от плаща обнаружив худобу и ещё одно оперение - зелёное с жёлтыми разводами платье забытого фасона. Увидели свет и волосы, похожие на спутанные пучки медной проволоки. Медная проволока совсем обкрадывала и без того маленький лоб... И тут я вздрогнул. Меня поразили глаза женщины, огромные глаза, похожие на голубые озёра, высыхая, стали просматриваться безукоризненные берега-ресницы. Да глаза были прекрасны! Но, что это - сизым коротким куском пламени из под озёр вырывался нос, освобождая много места для незаметной прорези губ и длинного подбородка, уходящего в бесконечность. Нёкрасива? Да. А глаза? Есть же сокровища! Они выражали всё - печаль настоящего, знали счастье в прошлом, глаза смеялись и плакали одновременно.

Обладательница красивых глаз-озёр ещё более засуетилась и вынула из нового синего пальто с большими блестящими пуговицами спутника. Это был маленький Аполлон. Аполлончику было пять или шесть лет и он был прекрасен. Те же, уложенные профессионалом-природой самородные кудри, выразительные глаза, похожие на посиневшие сливы, излучали свет. Слегка выпуклый большой лоб, слабый намёк на переносицу и нос прямой, с еле заметной горбинкой. На щеках, казалось, пульсировали маленькие изумительные ямочки-омуты. Беспрестанно стуча ножками, аполлончик въелся в пирожное.

У спутницы на глазах-озёрах бушевала буря, но стоило взгляду её остановиться на мальчике как буря стихала и из глаз лилось тепло и умиротворение. Наконец женщина, не отрываясь, стала смотреть на аполлончика. По всему - она любила его без памяти, она тряслась над ним, боготворила и боялась его.

Об этом поведали ее глаза.

Я уже собирался уйти, но что-то удерживало меня, нет это не было праздное любопытство, скорее нечто другое, похожее на предчувствие чего-то неясного, тревожного...

Буквально, набежав на финишную ленточку, в зал ворвалась ещё одна женщина, похожая на толстую недобрую жабу. Представьте себе зелёную шляпу-каску, цвета болотной тины пальто. На широком как лопата лице как-то терялись поочерёдно маленькие карие глазки, и шевелящийся тонкий ломаный носик. Говорить начала от она ещё с порога, не замечая или вовсе не обращая внимания на окружающих, что случается с людьми бесцеремонными и бессовестными: «Ах, Фира, Фирка! Да не переживай ты, я всё знаю...» «Не надо, Клавдия, перестань, пожалуйста», - боязливо оглядываясь, произнесла та, которую назвали Фирой. Но Клаву-жабу уже нельзя бы¬ло остановить, она говорила и говорила... Все сводилось к тому, что Фире нужно было забыть какого-то Гришу. «Конечно, конечно», - испуганно соглашалась Фира, видимо, желая прекратить разговор. Но Клаву уже нельзя было остановить. Она была из тех, кто не выговорясь не даст вставить собеседнику ни слова… «Самогонкой она его приворожила, - продолжала верещать Клава, - я тебе вот, что скажу Фирка… ты на неё заяви - за самогонку-то, глядишь и тюрьму схлопочет как миленькая, узнает как милого дружка спаивать... никто тебя не осудит..» «Что ты? что ты?» - испуганно забормотала Фира... На глазах-озёрах бушевал ливень, берега-ресницы исчезли. Аполлончик показывал ямочки. «Вернётся, Фира, вернётся, - вновь разливалась Клава… «Нет, Клавдия, всё... - неожиданно длинно заговорила Фира, видишь, что он со мной сделал… знаю не будет так как раньше. Помнишь, он за мной побегал тогда, а сегод¬ня, се-сегодня уезжаю к маме....» «Полно, Фира, успокойся, - трещала Клава, - побегает, побегает и вернётся». «Нет сегодня-же уезжаю к маме, - ещё раз, но уже твёрже повторила Фира».

«Не хочу к бабке, - захныкал аполлончик», - она вредная...» К моей радости Аполлончик обнаружил редкие кривые зубки. «Ну ладно, не поедем, назло ему», -неожиданно быстро согласилась Фира.

Похожая на противную лягушку Клава, видно, совсем парализовала Фиру, она произносила тираду за тирадой, а мне вдруг стало смешно, и я подумал, почему эта диковинная, похожая на цаплю Фира не съест Клаву-лягушку. Я надул щёки и показал их Аполлончику, он закрутился на стуле и чуть не пролил компот.

Одеваясь, я все еще слышал голос Клавы: «… Заявление, дурёха, на него катай... по месту работы,.. к секретарю партийному сходи, так и так, мол... Райка-самогонщица споила...» «Что ты, что ты, - испуганно шелестело в ответ - похоже любовь у них...» «Ври больше, не бывает ее в нашем возрасте, - опять захватывала инициативу неугомонная Клава, послушай, мой тоже однажды забузил, когда с курорта приехал, вижу места себе не находит - пачку папирос купил, покуривать стал тайком, да я выследила, узнала адрес и… мигом два заявления написала – одно на него в отдел, другое на нее – в ее город и отослала… Вызвали его голубчика, пропесочили как следует, шелковым стал, как рукой сняло… помнишь от тогда себе еще руку топором рассадил, лежал в больнице...» «Бедовая ты, Клавдия, - горевала Фира, - я не такая гордая была, … жалко думаешь телевизор и гардероб, что он на третий этаж к ней сволок. Не-ет… Не знаю, как что-то оборвалось… если бы не Герман».

Я встретил их недавно. В полутьме зрительного зала я решал – уйти сейчас или посидеть еще, до конца сеанса еще далеко. Вспомнил, что завтра летучка, а у меня нет газетного материала на вторник… в субботу жена грозилась начать ремонт на кухне. И как назло не отдохнешь, такой плохой фильм. Даже пьяный в зале не мешал. «Я не хочу золотую рыбку, не хочу золотую рыбку, - упрямо твердил он, вызывая смех в зале». «Тише, тише...», - шелестел голос, показавшийся мне знакомым, тише милицию позовут».

Пьяный на немного замолкал, а потом опять разносилось по залу: «Не хочу золотую рыбку, не хочу..."

Зрители дружно выхлёстывали из зала, неудовлетворенно, молча. Уже на улице образовался маленький людской водоворот. И я их увидел, оттеснённых к стене. Обладательница голубых глаз-озёр словно хмель шест обвивала высокого красавца... Это был большой Аполлон, - пьяный сверкающий золотом вставных зубов, на запавший треугольник щёк набегали ямочки... Большой Аполлон ловко отпихивался от жены руками и твердил своё: "Скажу ей только… отдай две сотни, Райка, вместе с тобой зайдём... зайдём к Райке...» «Не надо, Гришенька, бог с ними с вещами... прожил и ладно». «Не ерепенься, мать, сказал зайду и баста…» Фире - это была она - опять удалось вцепиться в пьяного. Они чуть не упали. Она хлопотала около него и плакала, затем смеялась… Он был с ней её мучитель и ее счастье - она и сама была пьяна. «Ты у меня, мать, мировая, - бубнил пьяный, - четвертинку найдёшь - не пойду к Райке... завтра зайду... «"Найду, Гришенька, найду...»

С утра позвонил ответственный секретарь Борис Иваныч и потребовал тридцать строк на четвертую полосу. Идя в корректорскую на углу улиц Базарной и Гагарина налетел я на Клаву-жабу, по широкому лицу её разливалась серая муть, текли краска с ресниц, сыпалась пудра. Она находилась в большом волнении, квакала собирая вокруг себя словно смерч встречных… «Попросила она голубушка за стаканом воды соседку по палате сходить, а сама на подоконник взобралась, да вниз с пятого этажа вывалилась...» Подошли два автобуса. Мы с жабой попали в один автобус, она и там не замолкала ни на минутку: «Да провались он… ушёл к Райке, тьфу проклятый, благо хороший был бы, а то страсть одна, приструнить надо было его, приструнить... Я вот своего... сначала заявление, потом галошей по морде, а сама приговариваю: делай, что хочешь, делай что хочешь.., поумнел, шелковый стал.

Перед обедом зашёл к ребятам в промышленный отдел и вместе с местным поэтом- неудачником Толиком Брюшкиным вышли из редакции.

По Садовод улице, навстречу нам двигалась тёмная группа людей, похоронная процессия приближалась, два, не то три венка, несколько старушек и с десяток молодых женщин, видно, сослуживцев и родных и всё... Простой гроб, обитый каким-то синим материалом, даже зевак было мало.

А сбоку в людской пустоте качался большой Аполлон, бледнее обычного и пьяный. За руку он тащил маленького аполлончика, который хлюпал и скулил: «Хочу домой к мамке хочу». Но, завидев гроб, аполлончик испуганно замолкал.

Процессия повернула за угол.