Ну, а чего хотеть от понедельника? Которым лето кончается…

Обычный рабочий полдень. Облака, похожие на всё подряд, пугают истеричек-чаек; те пролетают низко над складскими крышами и от безделья панику сеют.

Паниковать нет времени бригаде грузчиков, в которой нас трое плюс бригадир. Все устали, но работают: поднимай – держи – неси – бросай – кати ещё телегу – поднимай…

Забитая обоями фура пришла этой ночью, прождала покорно до утра, а ровно в 9:00 встала назойливо под складом и всё не хочет, сука, до конца выгружаться. У фуры тело в четыре борта, кабиной, как мордой, она с опаской извернулась в нашу сторону. В кабине затемненье, ничего и никого не опасаясь, там кемарит водитель, ночью он пил.

А я познаЮ, что такое разгрузка (коробковал, коробкопад, коробкобол). Мы будем тягать короба, пока один из нас не совершит счастливого касания ладонью, в пупырчатой сине-белой рукавичке, финальной стенки расчищенного кузова. Пока вся партия коробок не окажется на три этажа выше, в недрах склада. Или пока рак на горе, наша зав.складом, не свистнет, чтобы брали паузу, а то, ишь, разогнались…

Перерыв, всё. Молодцы. Перекур.

В паре с таким же, как и я, недельным новичком, долговязым Толиком, мы завозим с лязгом тележки в грузовой ретро-лифт (там Зина в весёлом наряде снимает щеколды со входных решёток, выделывая па под тусклым плафоном, а фоном проплывают кирпичные внутренности жёлоба шахты) и еле-еле помещаемся сами. На 3-ем выбираемся, готовим чай-кофе, топаем с напитками за дверь. Ступени. Один пролёт вверх, и вот мы – в курилке.

Курилки, как и перекуры, бывают разные. Здешняя отвечает требованиям большой компании, посидеть-расслабиться за сигаретой соло редко кому удаётся, да и не принято.

Для гостей тут лавочка, напротив неё – три стула. Четвёртый их брат, заплёванный масляной краской и разодранный до поролона, пристроен между изображать стол. Обивка его, схожая с полем боя, мертва, а по центру как будто догорает башня – жестяная банка из-под «Nescafe» (250 гр.), служилая, замызганная, со слабым дымком. Дымок не от кофе, разумеется. Дымятся хабарики, усугубляя затхлость в воздухе и боль в голове.

Голова моя с утра громыхает как перрон, куда постоянно прибывают составы гудящих мыслей. Вдобавок Толик, здоровый детина, не находит времени, чтоб помолчать, пересказывает изо дня в день тусклые подробности своих вечеров, подавая их как жуткий триллер. Думаю, он зол на себя за «Вечер сурка», вот и тянет его на исповедь.

– Врубись, а я пьяный, а моя-то слышит, бля, и посылает меня, наху, подальше. А я чё, блять, я сказать ничего не могу! Короче, наху, попили вчера холодненького…

Обретя, как и я, «мужицкую» работу, Толик радостно привнёс в свою речь элементы «мужицкого» мата, но меру соблюсти не смог и отныне матерится как и где попало. Сам я, по правде, вольно-невольно начинаю грешить тем же.

– Да уж, прикольно, – говорю. Блянаху…

Затягиваемся.

Смотрим, небесные лошадки слились в табун, теперь это – тучи. Через миг замечаем, что с той стороны окна, спасаемого козырьком, накрапывает дождик, дождь, о-го, да ведь там ливень! В последний день лета такое обрушение прям-таки символично…

Внезапно дверь на 3-ем распахивается. Чёрт, только не это… Чёрт. Это.

Наш «коммерческий», Юрий Николаевич. Тоже в своём роде обрушение. Двигает курить с менеджером по обоям Димой, приветливым, обаятельным парнем (пожизненное кредо: «Зенит – чемпион!»). Забираясь на пролёт, где мы с Толиком заранее подбираем под себя ноги, Ю.Н. зычно голосит, а Дима-по обоям поддакивает.

– А чего, мблллин! Не брать никаких Адвокатов, оставить Давыдова, на фиг! Чего? Мужик он проверенный, при нём, глядишь, и забегают. Я, блин, дело говорю! Придумали а то, понимаешь, голландцы-шмоландцы…

Не прерывая тирады, Юрий Николаевич по-барски делает знак ладошкой, и Толик обучено уступает стул, ближний к окну, на котором сам сидел. При этом ни Толика, тому должно быть вдвойне, а с учётом роста, так и втройне, обидно, ни меня Ю.Н. вроде как не видит, просто умеет нас не замечать. Он глядит поверх очков в толерантное к дождю окошко и, активно массажируя сигарету, не даёт спаса чужим подчинённым:

– Ладно бы в этой… как её… в Лиге… Дим, как её? В Лиге Европы! Согласен, ну? Ладно бы там играли. Но не с «Томью» же… Срам! Прости, Господи…

Дима-по обоям кивает. Присел с краю на лавке, одарил нас зевками и курит.

Закурил и Ю.Н. Все курим. Я учащённо стряхиваю пепел.

Наш «коммерческий», к слову, из бывших подводников, так что сам-то он – «мужик проверенный». В нём нет ни грамма пафоса, а людей вокруг он держит за рыб (будь нем и слушай) вовсе не от большого ума или из глупого снобизма, а согласно армейскому рангу.

Он демократичен и курит в общей курилке, однако, те несчастные, кого угораздит выйти с ним на перекур, безапелляционно назначаются в жертвы его ораторского тоталитаризма.

Ещё он любит футбол. Не столько саму игру, сколько свою болтовню о ней. То же с рыбалкой, с машинами, всем тем, что влечёт «настоящего мужика». Без перископа Ю.Н. отказывается замечать всех прочих мужчинок, плевать он хотел на частное мнение иного типчика о ценности перекура как некоего ритуала. Альтернатива у меня одна – затушить сигарету, встать и невежливо так уйти.

Я остаюсь курить и киснуть. Смещаю взгляд к центру курилки и вижу колоссы ног Юрия Николаевича, рядом свои, торчащие из шорт, худые стебельки в огромных кроссах. Между четырьмя посидельцами, мной, Ю.Н., Димой и Толиком, вяло-вяло растягивается простыня сигаретного дыма. Чтобы думать хоть о чём-то, я обращаю внимание, насколько дождь шумен, обращаю, кстати сказать, СВОЁ внимание и ПРО СЕБЯ.

– От, блин! – Юрий Николаевич непотопляем и перешумит любую непогоду, – Ну, бляха-муха, лето, а! Сплошные осадки, а? Льёт и льёт, льёт и льёт! А что, разве не так?

– Да так, конечно! Я вон… – с трудом подхватывает Дима-по обоям, спотыкается и выхватывает из головы первое, на что наткнулся, – Аварий вон сколько, читали? Одна за одной, одна за одной! И, ведь главное, кто как корёжится: кого заносит, кто чего…

Ю.Н. одобрительно кивает. Стряхивает с себя лиризм, а с сигареты пепел.

– Ну так, а ты что хотел? – оборачивается на Диму, который, мне кажется, ничего не хотел, – Блин! Нормальных водил днём с огнём не сыщешь. А дороги – как были говно, так говно, прости, Господи, и остались. Вон я! На тех выходных своих на дачу свёз, мблллин! Всю дорогу лило, видАл, как лило-то, а? Один грузовой впереди меня шёл, столько воды за собой тянул, о-о-о! Вот тебе и ответ. Само собой, корёжатся! Кто права купил, сам руля боится, или руки из жопы растут, те и корёжатся…

Под этот бравый некролог мы, не сговариваясь, выдуваем дымок, все поочерёдно, с учётом субординации. Пауза, протяжное «Да-а-а…» от Димы-по обоям. Я «ухожу» в окно.

Совсем хмурым выглядит застекольное небо, поздно ждать прощения, нету в нём никакого «господи». В небо упирается пара труб, впечатление, будто они его и накоптили. План местности напоминает незадавшийся тетрис – повсюду, застилая окраинный район, и толкая друг друга, кучкуются складские ангары, вагончики, редко где наблюдается жизнь. Вдалеке тревожным хором машут в обратную от города сторону пока ещё зелёные кроны деревьев, но под ними жизни и того меньше, там кладбище.

– Ох, лето-лето… Лето красное пропела, оглянуться не успела, а? Как там… блин, а! Как будто не было лета, а? Да-а-а…. Во-от прёт дождина, дело говорю, точно на весь день зарядило. Блядское лето какое, мблллин! Прости, Господи…

Спокойно, твержу я себе. Надо учиться отрешенно существовать в компании Ю.Н. То бишь, никуда не деваясь и даже, ага-угу, слушая, самому незаметно кочевать с мысли на мысль в вокзалоподобной своей головушке.

Пробую. Пока Ю.Н. предаётся пению, я отбываю одной из мыслей.

Поздравляю, Юрий Николаевич, редкий случай, когда вами впрямь говорится дело. Сущая правда в вашей песенке. Действительно, будто не было никакого лета, совсем.

А что ж было? Были июнь и июль, в течение которых я искал работу. Мне, мастеру по бегу на месте, пришлось посоревноваться на общей с людьми дорожке.

Я стал метаться по городу, и поначалу желания, как и времени, хватало. Но цепь тех метаний не приносила пользы, а лишь сужала восприятие лета как ценного дара. С одного пропущенного собеседования я мчал на другое, перенесённое. Там, где меня дожидались, мне не было голоса свыше: «Твоё!», и я выметался. (Да и есть ли оно? где оно? – МОЁ…)

Матрицу метро я изъездил-изошёл всю. Я толкался в метро с теми, кому было, куда и зачем спешить, но жуткая толкотня выводила из равновесия быстрее меня, чем твердолицый пассажиропоток. Тогда я выбегал на воздух, но там, среди солнечного шума, мне делалось ещё хуже, и, опустив голову, я вскипал, почти как Ю.Н.: «Блядское лето!»

Я проглатывал на ходу объёмные, скрученные наподобие… ха!, обойных рулонов, газеты с вакансиями. Я кормил бесконечными «чириками» телефон и клял автоматы за их медлительность. Я торопил всех и вся, а в совокупности – торопил время. Для чего?

А, чтобы достигнув предела августа, испугаться осени, безденежья, самого себя. И на следующий день оказаться здесь, на обойном складе. Осмотреться, ознакомиться и дать согласие. Отжить пятидневку по примеру того же сурка. И завладеть первыми законными выходными, высоко задрав подбородок.

– От, блин! Неделька началась… – продолжает за меня наш «коммерческий».

Началась хуже некуда. Сегодня я проспал, попортив утро суматохой. Я чуть ли не бежал до метро. Под землёй отдышался, не странно ли, и – снова бежать. Боялся опоздать. Боялся, кстати, вот этого самого дядьки с басом, прости его, Господи, всё же… Нет, не то, чтобы прямо бежал и боялся, но скоренько шагал со скоростью, от которой ныло в боку, и как школьничек переживал.

Последним летним утром. По узкой лысой улице, зовущейся гордо «Проспектом 9-го января». Вдоль асфальтовых границ, где, утомлённый, дремлет караван фургонов, а между колёс снуют криминального вида псы, я как мог спешил на новую свою работу.

Мимо кольца маршруток, где выставил плечи народ, мимо касты утренних бабок, торгующих цветами у скошенных ворот Обуховского кладбища. За теми воротами никто никуда не спешит. Там уже не важны понедельники. Я же ускорялся дальше…

Дальше – кривой и ухабистый Гаражный проезд. Ни проезда там нет, ни гаражей. Есть сухой пустырь, за ним тюрьма. Плотная пятиэтажка в окнах с сетками. Человеческий зверинец. Там тоже никто никуда не спешит. Оттуда, вероятно, виден пустырь с зависшим тетрисом складских крыш. Вон я, может, виден. Вероятно, я для них – и есть понедельник.

Наконец, добежал. Моя работа. Здесь трудятся живые и свободные люди. Я сам – живой и свободный – тягаю здесь коробки. Туда-сюда. До тех пор, пока рак на горе…

Во-во! Сигарету пора тушить и идти грузить. Сдаться схеме: держи – неси – кати телегу – снова держи. Перекур не удался, ведь ясно, так чего сидеть-высиживать…

Герой во мне тут же встаёт и, сплюнув возле ног Юрия Николаевича, скатывается вниз по лесенке, к выходу, шурует нагло мимо вахты, толкает с ноги калитку и – на волю! Герой во мне бережёт моё время. И моё кредо. Предпочитая не чужой фургон с обоями, а собственную жизнь – разгрузить до пустого и пыльного нутра. Он мечтает вымести и его, нутро, отскоблить, и начать заполнять жизнь по-новому, новым всем…

Вздыхаю. Гашу прокажённую. С извиняющимся видом приподнимаюсь, сбегаю на этаж и шмыгаю за дверь.

Ау!, начинаю вопрошать, какие на завтра отбирать коробки?

Чего вообще ждать от завтра?

Кроме осени.