***

Я давно не открывала своих старых дневников, не пыталась привести в порядок разрозненные записи, недописанные стихи, неотправленные письма – они так и лежат где-то, не востребованные моей памятью, ведь я же – а как же иначе! – «предполагала (и сейчас предполагаю, Господи!) жить». Я обязательно начну эти неторопливые занятия по «собирательству» себя и своей жизни, но позже, ведь они уместны и понятны более старости, нежели молодости. И письма деду, которого я никогда не видела, пока единственная моя попытка хотя бы штрихами обозначить и «мир во мне» и «мир вокруг» - две невидимые субстанции, которым никак не обойтись друг без друга, но которым ещё предстоит сосуществовать какое-то время. Именно сейчас, когда понятие Времени для меня стало сужаться (в урок или в тяжёлое испытание), и я не знаю, сколько же на самом деле осталось его, я часто перечитываю свои «письма в Вечность», которая, оказывается, совсем рядом, просто нам некогда заметить её. Как знать, быть может, в ответ (или в упрёк?) и она – не замечает нас, допуская в себя только потом, т а м, за незримой, но неизбежной для каждого чертой...

***

«Дедушка, здравствуй. Пишет тебе твоя внучка. Мне уже скоро будет восемь лет. Я хожу во второй класс. Сегодня нас принимали в октябрята, и теперь на моем школьном платье висит октябрятская звездочка…» - примерно таким было мое первое письмо деду, пропавшему на войне без вести. Я тогда недавно приехала из сочинского санатория, где на реабилитации прожила полтора месяца (в свои одиннадцать лет по осени я снова окажусь там). Одну девочку чуть ли не каждый день навещал дед – ордена весело позвякивали на его груди, на другой висели какие-то цветные планки. Всякий раз (не помню её имени) девочка, гордо проходя мимо, говорила: «Это мой дедушка приходил. Он воевал на войне и побил всех немцев! Вот!», и показывала нам язык. Ко мне никто не приходил, потому что наша семья жила очень далеко, каждую неделю летать никаких денег не хватит. Я молча смотрела вслед девочке и завидовала. Потом уходила в свою палату, ложилась на кровать и думала. Иногда мечтала, что вот наступит утро, распахнется дверь, и нянечка меня позовет вниз, потому что ко мне пришел незнакомый старенький дядя весь в орденах. То-то обзавидуются все! Но ничего такого не произошло…

***

«Здорово, дед! Слушай, а ты у меня, оказывается, тот еще герой! Да, ладно, не скромничай, мне мама рассказала, как ты лихачил по юности. Молодец, наш человек! А, правда, что твоя семья за те «вывихи» от тебя отказалась, и что от тюрьмы тебя спасло только артиллерийское училище и моя бабушка? Ты у меня откуда-то с Алтая, вот бы знать точно, вдруг когда-нибудь занесет туда!.. Мне уже исполнился двадцать один год. Ты в мои годы ушел на войну, а я вот летаю, порхаю, и плохо представляю, чего хочу…».

Впрочем, нет. Одно важное, помимо других, менее важных, дело тогда у меня все-таки наметилось. Тайком от родителей я, раздобыв адрес военного архива в Москве, послала письмо с запросом. Ответ, понятно, не пришел. Но я, не зная об этом, вовсю «готовилась к встрече». Именно готовилась – в одной из телепередач, схожих с давней «От всей души» (ох, и ревела я!), прошел сюжет о том, что чьего-то отца и мужа тоже считали погибшим, а он выжил и нашелся. И я тихо поверила в сказку. Мне казалось, что не мама, а я должна рассказать деду о том, что произошло после его отправки на фронт…

***

«… В 1941 году перед отъездом из Нижнеудинска, 5 сентября, ты оставил бабушке на столе записку: «дочь – Светлана, сын – Славка». Через семнадцать дней родилась дочь, моя мама. Хлебнули они с бабулей, будь здоров. Но выдержали. Тебе есть, кем гордиться, дед. Дочь у тебя получилась – кремень, с огоньком, она и меня вытянула назло всем жутким прогнозам. У бабушки спустя шестнадцать лет родился сын – Славик. То, что от другого человека, не суди, а то разругаемся в пух и прах. Она тебя ждала верно, просто жили очень бедно и худо, надо было за кого-то держаться. Правда, тот, Матвей его звали, вскоре пропал с концами, изредка пересылая мизерные алименты. Бабушка так и доживала одна, и Славка, выросший, стал чем-то неуловимо похож на тебя (и носит родовую фамилию), вот и не верь после этого в причуды генетики. Я очень смутно, по ощущениям, помню бабулю своими пятью годами. По аромату едва испеченного в настоящей деревенской печке хлеба и парного, звонко сцеженного поутрянке в блестящее оцинкованное ведро, молока. Кажется, повей этими запахами слегка откуда-нибудь – тотчас узнаю, ребенком себя почувствую и пойду, не глядя, как на волшебный манок… А запах кедровых шишек, которые измельчают (потом пошебуршишь руками пахучую массу, ладони к лицу приложишь и вдыхаешь, пока голова не закружится!..), чтоб отсеять коричневые мелкие орешки!.. Ничего вкуснее в жизни не пробовала – зато и тянет меня до сих пор в глухоманную сибирскую деревушку под названием Укар. Почему такие странные ассоциации? – не знаю, но, может, отчасти и потому, что именно она, наша большая сибирская родня – единственная нить, связывающая меня с бабушкой, а через неё - с далекими предками из польских шляхтичей…».

***

Спустя какое-то время я отправила еще одно письмо, наивно предположив, что прежнее потерялось. Но ответа тоже не дождалась. Зато из Сибири полуграмотные письма, подчерка корявого и неровного, с одинаковыми до умиления ошибками приходят до сих пор, правда, с новостями, большей частью, грустными – кто помер, кто спился, кто уехал…

 

А потом подумала, что самое верное – пусть редко, но продолжать писать ему или разговаривать с ним, будто бы он где-то очень далеко, но есть, и каждое слово или мысль непременно дойдут до адресата. И верила, что у меня получалось… Может быть так я приучаю себя к будущим неизбежным потерям тех, немногих людей, которые даже не догадываются, насколько они мне дороги и любимы мной всем сердцем, душой. Именно любимы - Господи, как же страшно говорить это вслух! И чем старше становишься, тем страшнее. Но как уютно и безмятежно молчится, когда эти люди рядом/

***

Дед, прости, за то, что сейчас скажу, но, наверное, хорошо, что ты не дожил до этого времени. Ты ведь пытался представить, каким светлым и радующимся каждому живущему, оно будет? Ты верил в лучшее. Вы все верили, иначе не победили бы.

У нас появилось много тьмы и грязи, они не обошли и меня, но давай я не буду об этом рассказывать. Не потому, что стыдно – да, стыдно, но пусть мои ошибки остаются при мне, так лучше.

Страны, за которую ты воевал, давно нет на карте, она осталась лишь в памяти тех, кто родился и вырос в ней. Зато появились такие понятия как «неофашисты», «скинхеды», по сути, и то, и другое - зло.

В 90-м в Москве, в январе и июле, так уж получилось, на постановочной абитуре моими друзьями были ребята, съехавшиеся, казалось, со всех концов земли – Санджар, Гия, Ляззат, Эрик, Айша, Гиви, Алмат, Кияз, Абдул… Дед, за две недели общения мы настолько прониклись друг другом, что никакая мерзость не задерживалась около нас. Мы стояли друг за друга горой, помогали, утешали, плакали, ругались… Пили горькую на радостях! Знаешь, как здорово - радоваться за своих! Со многими я потом переписывалась несколько лет, мы мечтали когда-нибудь снова встретиться там же, у старой общежитской пятиэтажки…

Но эти проклятые межнациональные конфликты!.. После 95-го мы потерялись, остались письма, фотографии, короткие записи в дневнике … «Невелико наследство!» - хмыкнет кто-нибудь. Для меня оно – на вес золота.

***

А, знаешь, с чего начиналась моя юность? С повального дефицита всего и вся, с огромных беспросветных очередей сплошь состоявших из людей с угрюмыми, тяжёлыми лицами (попробуй-ка схитри, просочись! – сотрут в пыль на месте, чтоб другим не повадно было). Продукты, хозтовары и спиртное выдавали строго по талонам. А спиртного нам надо было не то, чтобы много, но... Выцаганишь за двойную цену всеми правдами и неправдами у знакомых пару бутылок портвейна «777» или водки и пока предки на даче – в отрыв! Врубишь во всю мощь колонок «Баньку» да под огурчики с картошкой!.. Душа, пьянела не столько от градусов, сколько от хриплого: «Угорю я, и м-мне, угорел-ло-му-у, пар горячий р-развяже-ет язы-ык!..». А наши языки развязывались Булгаковым, Солженицыным, Гумилевым, Платоновым, Мандельштамом… (Гумилева и Мандельштама мне посчастливилось читать в 1987 году у музейной дамы, приютившей меня на несколько ночей в Смоленске. Лежа на полу, в полутьме, я, затаив дыхание, листала ветхие издания начала прошлого века с ятями и ерями, попутно делая записи в дневнике).

Обсуждая стихи и книги, мы трезвели, пьянели, снова трезвели, не глядя на часы. До тех пор, пока какой-нибудь обезумевший от переизбытка децибел сосед не начинал колотить в дверь моей квартиры, срываясь на отборный мат… Мы делали звук потише, но ненадолго. Ну, скажи, как можно слушать и сейчас мною любимую «The Show Must Go On», или «Still Loving You», песни Виктора Цоя, Игоря Талькова - вполуха, шёпотом?! Как? Нет, нам надо было нервы с жилами мощным звуком рвать и смелеть, чтоб ничего не бояться. Мы, моё припозднившееся поколение, «прозевали» подполье «Голоса Америки» и слепые перепечатки «Чонкина», «Одного дня Ивана Денисовича», стихов Бродского и многих, многих ныне известных книг и авторов. Упущенное мы наверстывали жадно, хищно, порой наивно присваивая себе единоличное право на «открытие» того или иного произведения или имени. В моих приятелях, а потом и друзьях всегда были люди старше на 15-20 лет, и это воспринималось нормально и естественно – почему? Не знаю. Меня никогда не оставляло ощущение того, что я припозднилась, с ровесниками мне и сейчас не о чем говорить, я не умею полноценно общаться с ними, так, по мелочам обывательского толка, не более…

Что еще было в моей юности? Сторожевание Дома культуры, где в мои дежурства по ночам наши мальчики с «видеосалона» развлекались с местными проститутками Таней и Юлей. Я потом с ними познакомилась – память о «Маленькой Вере» ещё не остыла, да и любопытно было узнать, «что за птахи такие?». Безобидные, не наглые, надо сказать, девчонки лет семнадцати, «радовались» жизни за пару новых колготок и жратву с коньяком (дефицит всего). В первые ночные дежурства я тоже общалась (в меру, дед, в меру) с мальчиками – куражилась, потом надоело. В пять утра меня, мирно спавшую в гардеробе на изъеденном молью, поломанном кресле, будили, я выпроваживала веселую компанию на улицу и снова закрывалась на все замки – в полшестого приходили уборщицы. В «тихие» ночи я спускалась в один из нижних кабинетов и стучала на печатной машинке (по моей, древней, давно плакала помойка).

Сейчас все наши забавы представляются безобидными выкрутасами постпубертатных щенков, так оно и было. Взрослели мы стремительно, едва ли успевая оценивать и круто меняющиеся декорации жизни, и внутренние, порой разрушительные метаморфозы. И очень часто «начинка» не совпадала с тем, что мы видели, хотели видеть, и что было на самом деле. Отсюда и наша замкнутость, и наша жестокость, и категорическая непереносимость лжи. Ни в чем, ни в ком. Знаешь, что самое трудное, дед? Видеть, что человек обманывает тебя и делать вид, что веришь; когда в голове пульсирует одна жуткая мысль, что вот это – крах, ещё одно разочарование, ещё одна нелепейшая, бездарная потеря, по которой не бывает слёз, боли, разве только рукой махнёшь. Почему люди забывают о том, что по глазам можно прочесть если не всё, то очень многое, порой самое сокровенное?..

***

Почему-то отчётливо запомнилось, как однажды, давно уже, в автобусе кондукторша кричала на старика-грузина (медали почти скрывал изношенный плащ), - у него не оказалось денег на билет. Я думала, она его просто вытолкает из салона на очередной остановке, и уже потянулась в карман за деньгами, но меня опередил мужчина. Он заплатил за старика и тихо сказал: «Прости, отец». Дед, я видела в глазах ветерана слезы, хоть он и отвернулся к окну. Мне было стыдно за себя, за время, в котором я живу, и жаль тебя.

Случалось и такое: на улице меня (а после и других людей) останавливал худющий, одетый в обноски (зима ли, лето, без разницы) ребенок и просил «дать денег». Всё текло по одному «сценарию». Я предлагала: «пойдем, куплю тебе немного еды». «Нет, - раздавалось в ответ. – Мамка (папка) пьяная, опять бить будет, лучше деньгами…». Денег я не давала. Не потому, что жалко. Да ты же понимаешь, почему…

***

В марте двухтысячного, я вспоминала о тебе еще чаще. Что в тот день вывело меня в город? - я тогда сидела без работы (кухня-стирка-полы до смерти надоели), но вот сорвалась, поехала в центр. Автобус перед площадью Ленина остановили гаишники, двери открыли, и я пошла пешком через дорогу, светофоры не работали, народу – уйма. Я не сразу поняла, в чем дело, стала оглядываться вокруг… И в какое-то мгновение лишилась слуха, мир словно накрылся огромным прозрачным коконом, утратив свои обычные звуки, шумы… Лучше бы было остаться дома!.. - мимо меня, совсем близко прошли строем военные, между ними на машинах медленно (страшно медленно) провезли, кажется, двенадцать обтянутых красным материалом гробов с телами наших ребят, погибших в Чечне. Не знаю, как не порвалось моё сердце… Тогда я впервые «вживую» поняла что значит: «сердце кровью обливается», - моё же обливалось болью. Многим из погибших не исполнилось и двадцати лет, некоторые не то, что детей народить, они и женщин, наверное, не познали, не налюбились… Вообще – ни-че-го, понимаешь?.. На митингах говорили, в газетах писали: долг, Отечество, героизм, «мы гордимся»…

Дед, я многого не понимаю, смогу ли когда-нибудь понять это?!..

 

Как называть Отечеством страну, в которой режим и «государева воля» под соусом патриотизма - Афган, Карабах, теперь Чечня, Осетия, которые будут кровоточить постоянно, затихая и взрываясь с новой силой - посылают на смерть вчерашних мальчиков (наших братьев, любимых, друзей)?.. Страну, в которой наизнанку переписывается История – твоя история, дед. Страну, в которой и сейчас от голода и нищеты мрут старики, твои ровесники. Где детские дома переполнены покалеченными, если не телом, так душой, детьми – почему их не становится меньше?.. Почему в некогда великой державе, которую я называю Родиной, родное забивается чужим, обедняя нашу культуру, дух, язык?!.. В нас десятилетиями микродозами насильно впрыскивают инородное сознание, понимание жизни, самих себя в ней…

И этим «мы гордимся»?!..

Я знаю, что это уныние, но мне и вправду неинтересно это время, понимаешь? Может, поэтому я ограничила себя в общении и лишь по необходимости выхожу из дома…

***

«Ну, вот, дедуль, дождались мы! Твоя правнучка впервые произнесла это волшебное слово «деть», чуть смягчив последнюю букву, как если бы она была с мягким знаком на конце. Ждали всей семьей больше года: «мама», «папа», «баба» дались быстро, а моему отцу - пришлось потерпеть. Но как он «поплыл…» - надо было видеть его гордый и одновременно растерянный взгляд!.. Вот уж диво дивное – монумент дал течь, и на мгновение проступили черты мальчика – беззащитного, затюканного сверстниками детдомовского пацана, от которого отказалась мать, едва родив его! Ведь он, хоть и взяла потом его на воспитание родная тётя, так и живет в горькой обиде на всех женщин, выплёскивая её на нас, близких, – и ничем её не вытравить, не избыть, ничем… В нём есть доброе начало, но оно так слабо, так беспомощно, что мгновенно меркнет перед злобой и непрощением. Иногда я ненавижу отца: за себя, за свою дочь, которой не дано узнать, что же такое «дедушка», но которая очень хорошо знает, что же такое «нелюбовь». И, наверное, никогда я не смогу ему простить фразы, брошенной по пьянке: «Эта б…не смогла мне родить здорового ребёнка…». Это он так на людях «сказанул» про маму, угробившую на меня своё здоровье, силы, нервы. Хорошо, что она не слышала. Вот только как мне с этим жить?.. Как?..

 

Ой-ёй, дедуля, прости, я же не сказала главного - твою правнучку звать Анной, Анночкой, мама говорила, что ты бабулю так ласково называл. Ну, вот, любуйся. Я на неё смотрю иногда со стороны и думаю, как же здорово, что мой ребенок рождён от любви, даже такой сумасшедшей, какая была у меня…».

***

Уже начало марта и скоро День Победы. Каждый год 9 мая мы ходим на могилу дяди отца – на Аллею Героев в городском парке – больше-то не к кому, а так вроде и поминаем вас всех. Ветеранов становится все меньше и меньше. Лет пять назад дочка взахлеб рассказывала, как подарила цветы незнакомой бабушке – «вся в медалях и прямоугольнички такие цветные слева…», видел бы ты, как у нее горели глаза… В тот же день в Детском парке мы встретили её одноклассницу с прадедом. Девочка остановилась, и сказало гордо: «Это мой прадедушка. Он воевал на войне…», узнаёшь? – я так и растерялась на месте от такого совпадения. Как же расстроилась Анюта!.. Ей не хватает тебя, слышишь? История повторяется, дед.

===========

Знаешь, когда кто-нибудь начинает говорить: «вот было время…» и пускается в воспоминания о прекрасном, чистом прошлом, а потом начинает ругать наше поколение, обвиняя в равнодушии, грубости, черствости, у меня плохо получается смолчать. Да, мы выросли более злыми и жестокими, порой циничными, но это все маски. Маски, за которыми прячутся от еще более жестокого, злого и циничного мира. Мира, в котором самые лучшие чувства могут быть осмеяны, растоптаны. В котором романтиков презрительно называют «ботаниками» и показательно вышвыривают «за борт» - что с них взять-то? Мир, где «светлое будущее» без достатка – позорный пережиток, чушь…

Некоторые несчастные заигрываются, маски срастаются с кожей и от человека не остаётся и следа…

 

Но не все так безнадёжно, дед. Да, мы разучились держаться вместе, мы раскиданы поодиночке в блочных квартирках с никудышней звукоизоляцией, и обманчиво самодостаточны. Мы как бездомные котята, позови таких – они головы чуть повернут, шагни ближе - они врассыпную, в родную безобидную темень подвалов. А нас даже не окликает никто, и случись беда – некому обнять и защитить. Мы учимся сами себя защищать. Мы стремимся чаще обнимать своих детей, надеясь от них «дополучить» тепла, которым были обделены в собственном детстве. Нам приходится самим искать или придумывать «идею», за которую можно было бы держаться, как за соломинку и жить, всё-таки жить… Мы привыкли быть в одиночестве, там, где собирается больше двух человек, чувствуем себя потерянными и лишними, нам неуютно и хочется поскорей уйти. Мы привыкли быть в одиночестве, но всегда готовы довериться тому, кто разглядит нас и поверит нам. Я знаю это чудо, дед. Такая сила просыпается внутри, такой свет яркий, которых, кажется, хватит на всё-всё, даже на огромный Мир!.. И тогда снова верится, что жизнь не так ужасна, что мы обязательно справимся с наростами порока и не-чести, словоблудия и фальши. Что Будущее неизменно ясно и чисто, и в нём никто и никогда не испытает на себе страх ни за убого доживающих свой век стариков, ни за своих детей рожденных и не рожденных. Ничего, что мы не знаем, когда это случится, может, нам и не нужно знать, достаточно просто верить, иначе мы сойдём с ума.

Я – верю.

=====================