Прошло несколько месяцев. Следствие подходило к концу. Да собственно и следствием это назвать было нельзя. Аввинарий сразу во всем признался. И все, что с ним происходило теперь, он воспринимал как должное. Помнил ли он что с ним происходило за эти месяцы? Наверное помнил, а может быть и нет. Потому как все, что с ним происходило, происходило вовсе не с ним, а с кем-то другим, незнакомым ему человеком. События, последовавшие после его ареста уже не вызывали у Аввинария ни страха, ни раздражения. Он устал и устал настолько, что ему был безразличен исход этого дела, как безразлична была ему вся дальнейшая его судьба.

Только изредка, по ночам, во сне, он становился прежним, ощущая каждой клеткой сознания – случилось, смертельно-непоправимое. Даже может статься, что он мертв, повержен в прах, потому, как - вор. Он украл чужую жизнь, пусть и никчемную в отместку за свою, бездарную и бесславную. По делом.

Жалко было детей и жену. Им то за что. Дети вспоминались ему совсем маленькими, беззащитными. Аввинарий укачивал их, пел бессмысленные, но нежные песни, понимая, рождены они только для страданий. Он смахивал слезинки с ресниц, закрывал глаза.

- Ну ты и сволочь, - кусал он в кровь губы. Все так жили и живут, и ничего. Тебя на подвиги понесло.

Изредка, он доставал невзрачную, выщербленную монетку и подолгу ее рассматривал.

В скольких тюремных камерах и с кем он сидел, Аввинарий не знал. Так, отдельные обрывки в памяти. Он не помнил, чтобы его били, хотя поначалу, определили в камеру к зекам-рецидивистам. Но те, узнав, по какой статье идет ментовкский жиденок, трогать не стали. Он ни с кем не общался, он просто сидел и смотрел в в одну точку. Продолжалось так долго. Сперва, думали – придуривается. Потом, поняли – кажись, и вправду свихнулся паря.

Менялись тюрьмы, камеры, сокамерники, следователи. Пухли папки его простого дела, и когда до суда оставалось несколько дней, с ним приключилось невероятное.

А было это как раз накануне двадцать третье февраля. То бишь, двадцать второго.

За неделю до этого, перевели Аввинария в областную следственную тюрьму. Подержали день другой в изоляторе – мест не было в общих камерах, а затем поместили не в камеру, нет,

а в просторную, вполне цивильную комнату. Аввинария это несколько удивило, однако - не очень. За время следствия ему расхотелось удивляться. Правда, двери в этой комнате были железные, тюремные, а на окне – решетка.

Из мебели здесь было - рассохшийся шкаф с ненужными бумагами, стол, канцелярский, очень старый, четыре стула, казенных, тяжелых. Кровать, солдатская, с продавленными пружинами, стояла под окном. Все ее части были сварены между собой, а ножки привинчены к полу. В дальнем углу, укором нынешним временам, размещалась деревянная кафедра. Шпон, некогда покрытый лаком, от старости и сырости топорщился, облущивался. Словом, не камера, а Красный уголок, только кумачевых транспарантов не хватало.

Поселился Аввинарий в этой комнате и стал ждать суда. Теперь его почти не вызывали к следователю, разве что подписать документ, другой.

По всему, светила ему вышка, или двадцать пять по рогам, как тут говаривали.

К удивлению, Аввинария это обстоятельство абсолютно не волновало. В психологи часто описывали поведение людей, приговоренных к высшей мере социального возмездия. Даже романы были написаны об этом. Только ничего на то, что творилось в них с героями с Аввинарием не происходило. Он не переживал ни сцен оглашения приговора, ни то, как будет ломать себе руки его жена, ни то как уведут его по длинному коридору и он в последний раз увидит небо, ни того, как произойдет сама казнь, в какое место угодит пуля и угодит ли вообще.

Его сейчас занимала его последнее пристанище. Это окно, выходящее ни на тюремный двор, а на обычную улицу. Правда, это была вовсе не улица, а так проход между покосившимися деревенскими постройками и мусорной ямой, в которой без конца рылись галки. Аввинария забавляла жизнь этих созданий. Он успел выучить их повадки, стал различать каждую птицу в стае, но имен им не давал, считая это глупым и ненужным. Как только за окном появлялись люди, Аввинарий отскакивал в сторону, и долго не решался снова взглянуть в окно.

А недавно он наблюдал забавную картину, как рыжий котенок, играя забрался на дерево, затем долго не мог слезть вниз, и отчаявшись, неловко, сорвался, кубарем полетел на мягкую, талую землю, в грязь.

- Так и жизнь, - вслух заметил Авинарий, - заберешься с дуру повыше, а затем, вниз и в самую грязь.

Теперь он часто, почти всегда говорил вслух. Ему это нравилось. Так он слышал свой голос, как чужой, мог оттачивать дикцию. Странным было и то, что, приступы забытья, мучавшие Аввинария до этого, поршли сами по себе – он был здоров, как никогда.

Почти все время проводил Аввинарий, роясь в шкафу, в бумагах. В основном это были газеты, а вернее, ежегодные подшивки. На верхних полках лежали посвежее, на нижних - старые.

Дорывшись до дна, он обнаружил газеты за 27 год. Но самой замечательной находкой оказались несколько бумажных листков, в которые были обернуты деревянные полки шкафа.

Вернее, это были донельзя изорванные пожелтевшие бумажные лохмотья,

приклеившиеся снизу полок, и, наверное, только по этой причине сохранившиеся до сих пор.

Первыми попали в руки выдержки из Харьковской газеты «Возрождение», за 15 июля 1919 года:

«Харьковское кооперативно-ссудное товарищество «Автокредит» возобновило обращение мелких исков по заемным счетам купюрами один, три, пять, десять и двадцать пять рублей…»

- Ишь ты, - Аввинарий, почесал затылок,

- Автокредит. Идет гражданская война, а они «Автокредит».

Интересно, если не ошибаюсь, Освободительная армия Деникина уже была в Харькове.

На втором, более потрепанном клочке определить точную дату и название было куда труднее. Датой служили две полу стертые цифры - девятнадцать.

Аввинарий олго искал в шкафу фрагменты, найдя, наконец смог прочесть,

- …вестия…териносл…ета. Гм. «Известия Екатеринославского Совета». Наверное, так.

На обороте в траурной рамке было написано,

- «Революционное возмездие». Вчера, дев…на…го февраля 19…9года, был приведен в исполнение приговор военно-революционого трибунала …губернского совета армейских и рабочих депутатов…Среди казненных – деникинцы…поручик Левицкий И.…

 

…В комнату постучались. Войдите, не заперто. Дверь отворилась, и на пороге появился человек в костюме автомобилиста. На нем были новые хромовые полу сапоги, полосатые гетры, бриджи, кожаная, каштановая куртка с кожаным поясом, кожаный черный шлем с большими авиаторскими очками, поверх шлема.

Вошедший, снял черные лайковые перчатки с раструбами,

- Привет, симпатичное создание, Беллачка, я к Вам обращаюсь,

- Это опять Вы, Левит, сколько Вам можно повторять, что наш журнал Ваши стихи печатать не будет. Мы молодежное издание. У нас возрастной ценз. Вы понимаете? Мы Нарбута не печатаем, а вас… Идите к Вашим протеже, к акмеистам наконец, и пусть они Вас печатают. Вы хоть понимаете, что сейчас происходит?

Девушка перешла на шепот. Ни сегодня, завтра в Харьков войдут красные. А Вы? И потом, Левит, что у Вас за фамилия. Это что псевдоним? В городе с минуты на минуту начнутся еврейские погромы. Возьмите себе псевдоним, яркий, запоминающийся. И напишите что ни будь в духе Есенина. Это модно.

А ваш футуризм – сплошная вульгарщина, фи. Придумайте, что-то посвежее, посовременнее.

Девушка, приятной наружности, курила папиросу, держа в руке тонкий, модный мундштук, пальцы другой ее руки бегали по клавишам печатающей машинки.

Она перелистала страницу рукописи, наморщила носик,

- Борис, ведь я же Вас просила, не заходите в этой одежде в редакцию. После Вашего посещения у нас остается запах керосина.

- Что делать, Белочка, это мужская работа,

- Жаль, очень жаль. Ну что ж, я направлюсь к Розенталю, мне передать от Вас привет?

- Можете передать, Боренька.

Мужчина в автомобильном костюме галантно поцеловал руку девушки. Затем достал серебряную пудреницу, положил на край стола.

- От пылкого почитателя,

- Ну, что мне с Вами делать, Борис. Оставляйте свою рукопись, но прошу Вас, возьмите псевдоним…

-

В кафе у Беккера было людно. Харьковское лето, знойное, пыльное, выбрасывало жителей города в парки и сады, где хоть как то можно было укрыться от полуденного зноя.

Особенно приятно это было сделать в кафе, у Беккера на летней площадке, окруженной столетними лиапами.

Здесь в тени исполинов, источающих дивный запах не хотелось думать о бесконечной войне, об угрозах погромов, о большевиках и петлюровцах.

За летним ротанговым столиком сидели трое. Один из них, был тот самый автомобилист, посещавший редакцию, второй, статный офицер, поручик, с шевронами Добровольческой армии на рукаве, лет двадцати пяти, шести. Третьей, была молодая девушка, по всем приметал, девушке не было и двадцати лет. Она была недурна собой, очень недурна. Звали ее Екатериной, Катенькой Летнер, дочь того самсого Иосифа Летнера, известного в городе заводчика, хозяина Российских велосипедных мастерских. Был час по полудни. Солнце стояло высоко, однако сюда, под крону деревьев жгучие лучи не проникали, и в кафе было прохладно. В воздухе струился запах лип, французских духов и оружейной смазки. Не смотря на трудные времена, кофе и коньяк у Беккера были, как всегда, отменными.

- Илюша, - обратился к офицеру франт,

- а я сегодня, к моему величайшему удивлению получил выплату по автокредиту, триста пятьдесят два рублика. Поэтому, плачу я.

Тебе, Илюшка, спасибо. Он поднял рюмку с коньяком и учтиво поклонился Катеньке. Та ответила взаимностью.

- А ты, Борька, все гоняешь на своем драндулете, стишки пишешь в журнальчики. Мальчишество все это. Если бы ты только знал, что бы вот так спокойно мы могли пить кофе с коньяком, армия, с боями прошла почти триста километров без передыху? Не тем ты, брат, занимаешься. Сейчас Родину надо спасать. Хотя, я забыл, - Илья хитро прищурился, - для тебя, марксиста, понятия Родины не существует.

- Ладно тебе, - Борис погрел коньяк в ладонях, затем посмотрел сквозь рюмку на солнце и залпом опустошил ее.

- А где она, наша Родина, Илюша? Ответь мне. В Черновцах, Коломыи, или здесь, в Харькове, а может еще где ни будь? А может это несбыточный Израиль? Для меня, Илюша, Родина там, где я. Все просто. Я занимаюсь коммерцией, и потом,

Илья, давай мы оставим эту тему. – Он посмотрел на миленькое девичье лицо,

- Простите нас, мадемуазель.

Тон речи франта стал снова развязным.

- И потом, то, что ты, Илья назвал драндулетом, очень даже неплохой автомобиль, и заметь, таких в городе два, у меня и у главнокомандующего. А почему? Потому, Илюша, что я, Борис Левит, могу себе это позволить. Наши с тобой предки сделали все, что бы это было возможным. Почему я себе должен отказывать в такой малости?

- Ладно, гоняй, мне то что. Ты лучше скажи, пойдешь сегодня с нами в Оперу? Мы с Катенькой хотим пойти на Шилленгера, послушать. Говорят, замечательный оркестр?

- Да, Илюша, это правда. Этот Шилленгер - гений. Он собрал под свое крыло великих музыкантов. Я думаю, что история еще вспомнит их. По-моему, будет что-то из Листа и Шумана.

Я, к сожалению вечером занят.

Катенька, а Вы сегодня замечательно выглядите. Правда, правда.

- Боренька, спасибо, что хоть Вы это замечаете. От Ильи дождаться комплиментов не возможно.

- Простите его, Катенька, у него работая такая, суровая. Вот и старается ей соответствовать. Хе-хе. Борис отхлебнул кофе.

Девушка, положила свою тонкую, изящную ладонь на руку своего спутника,

- Поэтому он мне и нравится.

- Скажите, Боря, что нового на фронте поэтическом?

- К величайшему нашему счастью, нынче, в Харькове проживает и трудится сам Велимир Хлебников? Да, ведь как пишет. Вот послушайте. Из нового.

Он уже собрался читать стихи, но тут заметил, как патруль, состоящий из унтер-офицера и трех рядовых, вел окровавленного человека, босого, в изорванной одежде. Осекся, потупил взгляд. Илья налил ему и себе по полному бокалу коньяку,

- Война, - он пожевал желваками и не чокаясь выпил. Борис сделал тоже самое.

-Гм, гм. Да, Хлебников. Только поговаривают, бедствует очень, - Борис понизил голос, наклонившись, прошептал,

- Антон Иванович им очень недоволен-с, большевичек, мол, Хлебников, и писать ему засть.

Вот так, - он отвалился в кресле, поправив куртку,

- хотел с ним встретиться, да вот, как-то не пришлось.

- Я слышала о нем, он странные стихи пишет. Он странный, - Катенька опустила глаза долу,

- Будешь тут странным, когда живот от голода сводит.

- Вот что я придумал, - подпрыгнул на месте Борис,

- Я, полученные деньги, отдам Хлебникову, сегодня же, из рук в руки. Решено.

И даже знаю, как это сделать поделикатнее. Подключу-ка я к этому делу моего должника, тоже поэта, Казиневича Генеха Львовича. И попрошу его организовать встречу между мной, начинающим, талантливым поэтом и гением. И там…

Борис, довольный выдумкой, потирал руки.

- Какой Вы забавный, Боренька, еще очень маленький,

- А Вы, Катюша, очень миленькая. Я даже завидую своему старшему братцу. Надеюсь, Илюшка, ты не ревнуешь?

По прошествии получаса Илья Левицкий стал заметно нервничать. Он, офицер контрразведки не привык понапрасну тратить время. Тем более, что его ждали неотложные дела.

- Друзья,

- Илья, хотел сказать фразу, поглядывая на золотой Брегет, но Катя, милое создание, поняв, что время уходить, предложила,

- А давайте, сегодня вечером, мы не пойдем в оперу, а встретимся у нас, я все устрою. Папа будет очень рад.

- Илья, растроганный такой находчивостью девушки нежно поцеловал ей руку.

- Эх, только ради таких глаз стоит стать военным, - съехидничал Борис,

- У тебя, братец, еще все впереди…

Автомобиль двигался по Московской улице, поравнявшись с домом номер два, на котором красовалась вывеска «Русская фотография», неожиданно остановился.

- Борис спрыгнул с подножки,

- Илюшка, мадемуазель, прошу следовать за мной. Всего несколько минут, и Ваши счастливые лица навсегда будут запечатлены на фотопластинке этого выдающего мастера, - Он указал на вывеску,

- Запомните это навсегда, потому, что никто, кроме Зиновия Магазинера, кстати, тоже моего друга, не сможет увековечить Вас так, как Зиновий Магазинер.

Хороший каламбур. Что ты смеешься, Илья? Пальчики оближешь. Ну, Илюшка, не смотри ты на часы, перед тобой вечность. Я, заплачу.

Он галантно подал руку даме, молодецки щелкнув каблуками. За что тут же получил шуточное замечание,

- Ну и шут же ты, Боренька, а еще коммерсант,

- Илья, улыбаясь, поглаживал усы.

В фотографической студии, в это время никого не было. Борис, выйдя в цент пустой приемной, запел басом слова песни,

- ревела буря, дождь шумел, во мраке молнии блистали, и беспрестанно гром гремел, и ветры в дебрях бушевали…

Он намеренно сфальшивил на последней ноте, и на шум вышел средних лет и среднего роста человек, в белой сорочке с воротником стойкой, и в клетчатой жилетке, желтого цвета.

- Ба, Боренька, приветствую тебя и твоих друзей, простите сердечно – кушал.

Что желаете, господа?

- Они желают парный портрет, с видом.

- Прошу господа.

Заведение Зиновия Магазинера славилось тем, что только здесь, на всем юге России, для портретов в интерьере использовались превосходнейшие фотографические фоны огромных размеров и выдающегося качества. Это были разнообразные фото-пейзажи всей Европы, оставленные ему в наследство, надо заметить, не бесплатно, гениальным Альфредом Федецким, чье мастерство удивляло весь мир.

Но мало кто знал, и тем боле, не догадывался, что фото-ателье господина Магазинера, не столько замечательное фотоателье, сколько явка подпольного Харьковского губкома. И сюда, на Московскую, 2 ежедневно, стекалась самая свежая и точная информация о дислокациях войск Добровольческой армии Деникина, об изменении их численности, расположении приданных войск, резервов. И все, что на войне составляет тайну, военную тайну, концентрировалось здесь. Еще меньшее число людей знало о том, что Боренька Левит, хват, коммерсант, шарлатан и поэт, любимец дам и завсегдатай ресторанов, был ни кем иным, как разведчиком, красным шпионом, выполнявшим особое задание Большевистского подполья.

 

Пока устраивались декорации, Борис, как завсегдатай, прохаживался по всем помещениям, балагурил, проходя мимо китайской, зеленой вазы незаметно оставил в ней записку,

- Боря, Ты будешь завтра у Филлиповых? Говорят, сам Рубинштейн решил пожаловать туда,

- Не знаю, Зяма, как сложится завтрашний день. Я вечером приглашен к Рябчинским,

Там будет, Куккель, он хотел посмотреть мои работы.

Магазинер поправлял свет,

- Ой, Боря. Вот так, девушка, головку ровненько, хорошо. Прошу вас, молодой человек, сабельку, хорошо, так, смотрим сюда.

Что я тебе по этому поводу могу сказать, в еврейской семье могут быть два горя - пьяницы и Куккель. Что он тебе пообещал, я не знаю, но знаю точно - вчера он проиграл три тысячи в Баккара в Сезаме.

С шумом опустилась фотопластина, аппарат отъехал по рельсам в первоначальное положение.

- Ваше благородие, когда Вы сможете забрать снимок? Завтра в пол первого Вас устроит?

Замечательно.

Боренька, до встречи, и много не проигрывай…

 

… Газета «Харьковские губернские ведомости», 12 августа 1919 года, рубрика, «Объявления».

…настоящим уведомляем, что в связи с изменением фамилии гр. Левита Бориса Львовича,

отныне, Глянец Борис Львович (Борух Левиевич), все денежные и имущественные обязательства остаются в силе перед вторыми и третьими лицами, что нотариально заверено у нотариуса Горохова П.А. 11.08.1919 г…

 

…Этих во вторую очередь. И этого?

- Волоки его к комиссару, пусть там разбираются…

В гимназическом классе было накурено. Стекла в окнах выбиты, вместо стекол – мешки, набитые песком. Между мешками – дула пулеметов.

Искореженные, черные парты сгрудились в углу. Тут же лежала перевернутая чернильница. Словно кровь, из нее вытекали чернила, образуя синее пятно на грязном полу. За учительским столом стояли, сидели несколько человек во френчах и шинелях. Среди них выделялся невысокий, длинноволосый брюнет, в очках и бородкой клином. Он все время говорил по телефону, беспрестанно курил. В классе было холодно. Когда брюнет говорил, то у него изо рта шел густой пар, и не понятно было, толи это пар, то ли дым,

- Махновцев задерживать без разбору. Сопротивляются? Уничтожать. Это приказ.

Не отрываясь от трубки, и не выпуская папиросу изо рта, брюнет посмотрел на вошедших военных.

В арестантской группе было четыре человека.

- Документы. Так, так, так. Двое – штабные. А эти? Ба, да неужели к нам в руки попал сам господин Левицкий? Что, кончились патроны, или духу застрелиться не хватило?

В комнату вбежал посыльный.

- Товарищ комиссар, Лев Захарович, депеша от Фрунзе, лично.

Папироса погасла и повисла на нижней губе. Комиссар читал депешу не спеша, перечитывал некоторые места. Затем наклонился над картой, что-то написал на полях.

- Начальник конвоя не вытерпел,

- Товарищ комиссар, а что с этими делать?

- Лев Захарович взглянув на пленных, нахмурил немужественные брови,

- Как что делать? Расстрелять!

- И этого? - конвойный толкнул поручика в спину,

- А этого, особенно…

Вечер, девятнадцатого декабря 1919 года в Екатеринославле выдался промозглым.

Шел ни то снег, ни то дождь. На расстрел выводили по четыре человека.

Сперва, махновцев и мародеров. Затем, настала очередь и офицеров.

Илья Левицкий, русский боевой офицер, георгиевский кавалер, стоял посреди зловонной ямы, ожидая смерти от соплеменников. Он стоял справа от товарищей, и ему хорошо был виден город, с его редкими огоньками, кусок тусклого, серого неба, на котором, словно в насмешку, мерцала, розовея точка, то скрывающаяся, то вновь появляющаяся. О чем думал в эту минуту поручик Русской армии Левицкий, еврей, по национальности, великоросс, по духу? Да, собственно ни о чем. На секунду, в его сознании мелькнул образ Катеньки. Они так и не поженились. Его, почему-то, сейчас занимал по большей степени разбитый, обвязанный ремнем трофейный маузер красноармейца, да немецкие ботинки, шнурки на которых были завязаны узлом – снимает не расшнуровывая, - подумал Левицкий и усмехнулся…

Выстрел прогремел, или нет, он этого так и не понял. Ударило в живот и в ногу, упал на колено. Боли не было. Тяжесть, не вздохнуть. Открыл глаза, все вверх ногами. Розовое пятно разрослось и превратилось в лужу.

- Дострелить, чи как?

- Штыком, то вернее…

…Глянец, к комиссару…

 

В помещение, где временно находился Аввинарий, забрались сумерки. Это в камере не понятно, то ли это утро, то ли вечер? А здесь, благодать. Утро, как утро, вечер, как вечер. Здесь было спокойно, уютно. Никто не сгонял его с кровати и он, часами мог читать старые газеты и журналы, перебирая в памяти даты и события, которым он тоже был свидетель. Случайно он обнаружил несколько первых публикаций Трифонова, Эринбурга, Довженко, первые рассказы Шукшина и даже Алеши и Пастернака.

Приятно было, после месяцев, проведенных на шконке, свободно растянуться, на мягких пружинах железной койки. Предстоящее его не тревожило. Не было ни раскаяния, ни обиды. Аввинарию порою казалось, что он, побывав где то далеко, ни здесь, превратился, неожиданно во все сразу, понял суть сразу всех вещей, понял и простил, навсегда, бесповоротно. Теперь его мучило лишь одно – что означали эти обрывки старых газет. Почему именно это не давало ему покоя. Сознание, определившее для себя линию на увядание, на исход, цеплялось за обрывки снов, догадок и видений. Никогда не бывая в Харькове, он без особого труда представлял себе его проспекты, улицы. И что самое удивительное, наверняка знал, что он не ошибается. Екатеринослав ему казался всегда серым, одноэтажным, подлым городком, над которым никогда не всходит Солнце. И люди ему там казались такими же серыми уродами, только из прихоти природы живущие на этой земле. Только широкий Днепр, с его песчаными берегами, заросшими ряской запрудами, лесинами, спасал этот унылый городишко от вечного забвения.

Его никто не вызывал на допросы, только три раза в день, как и положено, по расписанию ему приносили еду,

- Надо же, - говорил он вслух, - кормят как в приличной наркомовской столовой, даже лучше. Наверное, хотят, что бы там, - он посмотрел на потолок, - я выглядел вполне упитанным и здоровым. Готовят, как для закланья – жертвенная тварь, самая вкусная.

Света в его комнате не было, лампочка давно перегорела, а новую, не вкручивали. Собственно и незачем. На том месте, где должен быть шнур с патроном виднелось неглубокое отверстие – выдернул кто-то.

В сумраке, по стенам бродили резкие тени.

Вдруг, неожиданно, дверь отворилась, и на пороге показался человек, высокий, в военной форме, с ромбами в петлицах. Луч света, необычайно рыжий, проник вслед за вошедшим военным, осветив его со спины. Он был высок, несколько сутул, но это не портило его фигуру. Он был аккуратно причесан, по моде – с пробором и назад. Его сапоги, начищенные до блеска, поскрипывали, подчеркивали армейскую педантичность и шик. Войдя, он осмотрелся, поправил ладонью волосы, переложил папку из руки в руку и сел за стол, по центру. Теперь свет падал на его лицо и форму. Можно было разглядеть – это старший майор НКВД. Затем, на пороге появился второй посетитель. Росту невысокого, седой, с большими залысинами на висках, в роговых очках. Природа наградила его огромным носом с горбинкой и вторым подбородком. Очкарик так же сел за стол, справа от старшего майора. В коридоре раздались колючие удары по бетонному полу. Так и есть, в дверном проеме оказалась дама, на высоких каблуках. Судя по всему, туфли были подбиты металлическими набойками, от чего создавали невыносимый цокот.

Этот звук раздражал не только слух Аввинария, но и остальных присутствующих.

Дама села слева от председательствующего.

- Ну, что ж товарищи, - старший майор достал из папки дело, разложив его на столе

- Начнем! Введите обвиняемого…

Аввинарий, обескураженный всем происходящим, присел на край кровати. Он откашлялся в кулак и убедился – на него никто не обратил никакого внимания. Тогда он встал с кровати и громко топнул по полу. Никакой реакции,

- Сплю. Сон, или бред?

Он ущипнул себя за ухо, боль отозвалась в макушке. Точно, бред.

Послышались гулкие, тяжелые шаги. Конвой ввел человека. Конвоируемого посадили на стул прямо перед вошедшей троицей, сняли с рук наручники.

Что-то неуловимо знакомое сквозила во всех чертах узника. Его глаза, нос, рот, форма ушей и черепа, цвет волос, рост и фигура, и даже манера двигаться все говорило о том, что Аввинарию знаком этот, уже немолодой, и даже, старый человек.

Председатель жестом указал, арестованному встать.

Аввинарий с интересом наблюдал за происходящим. Пользуясь тем, что он невидим и никак не сможет обнаружить свое присутствие в комнате, тем не менее, на цыпочках, проследовал за стол и стал за спиной председательствующего. Перед ним лежало дело

№ 52439. Совершенно секретно. В одном экземпляре.

Неожиданно, старший майор обернулся. Он смотрел прямо в глаза Аввинарию, потом лихо подмигнул и отвернулся, перелистывая бумаги. Аввинарий решил, что ему лучше находиться у кровати.

- Подсудимый,

заседание выездной судебной коллегии Особого совещания при НКВД СССР, от 23 февраля 1936 года в составе судьи, старшего майора НКВД Казанова Егора Ивановича, первого помощника судьи, Лившица Филиппа Рахамиэлевича и второго помощника судьи, Дашкевич Руфимы Дановны считать начатым. Слушается дело № 52439.

Подсудимый, Глянец - Левит Борух Левиевич, Вам предъявлено обвинение по статье пятьдесят восьмой, части первой «а», части первой «б», части второй, части шестой, части девятой, части одиннадцатой Ук. РСФСР.

Вы обвиняетесь в Измене Родине, антисоветской деятельности в составе преступной группы, целью которой являлось свержение Советского строя, в подготовке и осуществлении физического устранения деятелей Коммунистической партии и Советского правительства, в антисоветской пропаганде, в шпионской деятельности на пользу капитализма, направленной на подрыв могущества и силы Советского государства…

Что можете сказать по сути выдвинутых против Вас обвинений?

Аввинарий смотрел на своего деда, затаив дыхание.

- Борис Львович, хотел опереться на стул, но не стал этого делать. Видно было, ему трудно дышать.

- Позвольте мне, если можно, попить.

Ему поднесли стакан с водой,

- Спасибо.

Что я могу сказать? Я, член партии большевиков с 1919 года, я, работавший верой и правдой там, куда посылала меня партия, отмеченный многим орденами и медалями. Зачем я все это Вам говорю, у Вас все там написано.

У него задрожал голос.

Председательствующий пролистал пухлую папку,

- Да, Глянец, у меня здесь все написано. Говорите верой и правдой? И когда же Вы свою веру успели переменить? И какая такая она, Ваша правда, Левит?

Я хочу начать с того, что бы напомнить Вам некоторые факты Вашей биографии. Они не касаются сути обвинения, но являются, так называемыми, косвенными уликами, говорящими сами за себя.

Суду должно быть известно, что Вашему семейству, в ноябре 1917 года принадлежало капиталов на сумму в тридцать восемь миллионов рублей. Из них половина в Империалах, большая. На сегодняшний день это огромное состояние. И вот что интересно, ни одной копейки в банках России.

- А причем здесь я, Уважаемый суд? Я отрекся от прошлого, принял идеи пролетарской революции как свои, и боролся за их осуществление, не щадя жизни, проливая кровь на фронтах. Я занимал ответственные посты, был делегатом нескольких партийных съездов.

- Хорошо, Борис Львович, тогда кое что уточним.

Первое, по поводу Вашего отречения от богатства. Опускаем Ваше дореволюционное прошлое и перейдем к годам с восемнадцатого по двадцать первый.

И так, год одна тысяча восемнадцатый, голодно на Украине, Харьков голодает, а некто

Зайков, покупает в компании «Братья Крыловы» автомобиль «Лорилей» и оплачивает покупку золотыми монетами в количестве трехсот пятидесяти шести, стоимостью каждой по семнадцать рублей, итого, 6052 рубля, заметьте, не девальвированными бумажками, а николаевскими золотниками. Откуда у конторщика Зайкова Петра Федоровича, с окладом двести пятьдесят целковых в месяц такие деньги?

А вот откуда. Из протокола допроса Зайкова Никадима Трафимовича от 2 мая 1936 года, выясняется, что автомобиль указанной марки, был в тот же день им «отдан в безвозмездное пользование» кому бы Вы думали, Борис Львович, припоминаете? Ну, конечно же, Вам, франту и хлыщу, и одновременно нашему, красному лазутчику. И все бы ничего, для дела вещ, только вот выясняется, что в тот же день, в докладной записке, начальнику контрразведки штаба Освободительной армии полковнику Гаевскому Александру Титовичу было в точности донесено о произведенной сделке. С подробным финансовым отчетом. Спрашивается, каким образом контрразведка деникинцев могла об этом узнать? И зачем? И еще, там же сообщалось о приобретении, правда, теперь, на Ваше имя акций товарищества «Автокредит» на сумму трех тысяч рублей, купюрами до 25 рублей. Часть, из которых была, вскоре погашена Вами же. Оказывается, все очень просто. Докладная записка была подана офицером контрразведки по особым поручениям, поручиком Левицким Ильей Львовичем, то есть, вашим родным братом. Как прикажете это понимать? Другии словами, вся Ваша легальная и нелегальная деятельность в том же Харькове полностью контролировалась контрразведкой? Так, Глянец.

Теперь о Ваших подвигах. Вы, конечно же, помните о провале явки на Московской 2, да, да, в той самой «Русской фотографии», куда Вы с Вашим братом заезжали накануне. Кстати, чудесная вышла фотография.

Так вот, через два дня явка была провалена, а наши товарищи были замучены в застенках контрразведки. И что интересно, в попавших к нам документах значится и Ваше имя. Но Вы остаетесь на свободе. Какое везение. Смерть Вашего брата Вам очень помогла. Кстати, вы присутствовали на казни?

Не хотите отвечать, не надо

Это так, мелкие эпизоды большой жизни. Интересное было время.

Что, хватит, или продолжать?

Вы не верите в то, что мы о Вас знаем все?

Я Вам докажу.

Кстати, об убеждениях. Конечно, я не склонен думать, что вы фанатичный талмудист.

Но в том же году, в период прихода Деникина в Харьков вы особенно часто посещали главную синагогу города, каждый раз встречаясь с раввином Шаломом Эпштейном. О ч ем вы с ним говорили, не знаю, это знает только Ваш Яхвэ, или как Вы там его называете, но кое что нам стало известно из вашей переписки с вашими родственниками в Польше и Германии. После чего Вам были переданы некими третьими лицами значительные суммы денег. Часть, из которых Вы отдали Шалому Эпштейну, а точнее триста тысяч, бедным евреям Киева. А получил эти деньги небезъизвестный Вам Спиранский. После чего были уничтожены киевские продовольственные склады. И в Киеве начался голод. А остальные пятьсот, Вы вложили в акции велосипедной мастерской господина Летнера, а вернее, уже завода, став ее совладельцем. Вот купчая на векселя. Ваша подпись? Ваша. Так вот, прибыль от поставки велосипедов в ту же Добровольческую армию составила кругленькую сумму – один миллион, двести тысяч рублей.

Вот так, дорогой мой, Вы строили государство рабочих и крестьян. Вы ладили свое дело, с барышами. И революция была вам на руку. Не вышло. Кстати, вот ведомости о денежном довольствии, которое Вы получали с июня 1918 года по декабрь 1920. Узнаете? Вы и у нас немало получали. Такие пироги.

Ну а идеологию, ее я оставлю на закуску, у нас по этой теме «спец», товарищ Лифшиц. Вам будет интересно с ним побеседовать.

Устали. Давайте перервемся. Полчасика, я думаю, хватит.

После, по вашей деятельности в ЧК пройдемся.

- Аввинарий не верил глазам и ушам. Он присутствует на заседании знаменитой ревтройки, чудеса, и судили ни кого ни будь, а его родного деда.

До этого момента, Аввинарий, мало что знал о нем. Так, отрывочные воспоминания детства из уст родителей звучали далекой сказкой не из этой жизни, и всегда казались выдумкой, легендой. Теперь же, услышав эту недлинную историю, в его голове не укладывались те огромные цифры, в которых исчислялись богатства их рода. Ни о чем другом теперь думать Аввинарий не мог. Он силился представить себе эту кучу денег, в пачках ли, грудой, весом – на что все это похоже. Бегло сложив в уме пачки в стопы, а стопы в кучи, видя растущую перед ним гору, он остановил в нерешительности счет,

– проверять вычисления, или так оставить?

В золотых монетах получалось еще нагляднее. Если считать золотой по пятнадцать рубликов за грамм, а весом они были по золотнику – чуть больше четырех граммов, то выходило, невероятно, что-то около десяти тонн, а то и больше.

Авинарий, даже присвистнул,

- Да, шикарно жили родственнички, ничего не скажешь.

В коридоре послышались шаги. Суд возвращался. Первым, на этот раз, входил, почему-то его дед, Борис Львович. Он о чем-то оживленно переговаривал с Филиппом Лившицем.

Рассаживались, улыбаясь, каждый на свое место. По всему было видно - разговором остались довольны оба. Аввинарий не заметил, как и когда вошла женщина. Она сидела все в той же позе, и казалось, никуда не уходила. Последним вошел старший майор. Он заученным движением поправил ремень и портупею. С его приходом в комнату пробрался табачный дух. Он откашлялся в кулак,

- так, продолжим заседание.

Подсудимый, - майор хотел произнести заученную фразу «подсудимый встаньте», но посмотрев, на Бориса Львовича, передумал,

- ладно, сидите.

Ответьте теперь вот на какой вопрос, когда и где в последний раз Вы встречались с писателем Ропшиным?

- С кем, с кем?

- подсудимый, Вы плохо слышите?

- Писателем, В. Ропшиным.

- Простите, но если мне память не изменяет, то такого писателя нет!?

- Вы правы, такого писателя уже нет. Но он был.

- Нет, я не встречался с писателем, как Вы сказали? Да, Ропшиным…

- Хорошо, а когда в последний раз Вы встречались с неким Адольфом Томашевичем?

- Никогда. Я не знаю никакого Адольфа Томашевича. Я говорю чистую правду.

- На этот раз я вам верю, Адольфа Томашевича, Вы действительно могли не знать.

Но Галлея Джеймса Вы, надеюсь, не успели позабыть?

- Это имя произвело на Бориса Львовича настолько сильное впечатление, что на время он потерял дар речи, и волосы на его голове заметно зашевелились. По всему было видно, председательствующий попал в точку, -

- Ну, что же Вы замолчали, подсудимый? Теперь припоминаете?

Да, с памятью у Вас явные проблемы. Это же Ваш земляк, ни кто иной, как Борис Викторович Савинков. И только не говорите мне, что с этим человеком Вы никогда не встречались. Конечно, вы могли не быть друзьями, разница между Вами в возрасте в двенадцать лет, существенная, но тот факт, что Вы жили на Пушкинской улице, в соседних домах, учились в одной гимназии, и я не поверю, что Вы ни разу не встречались в городе. Хотя. Однако, судя по Вашему делу, Вы во всем хотели походить на него - замашки эсера, писателя и поэта, революционный романтизм. Понимаю. Ну, да, бог с ним.

Встретились Вы, четырнадцатого июля 1922 года, с господином Савинковым в Генуе, по поручению Яковлева, и должны были передать ему новые пароли и явки в Варшаве, а заодно, ознакомить с маршрутом движения Советской делегации. Маршрут был, конечно ложным. Операция эта была организована Артузовым, в Генуе ею руководил Могилевский. Вашим связным был Гендин Семен Григорьевич.

Я ничего не упустил. Так.

А вы, Борис Львович были всего лишь курьером, маленьким человеком, пешкой, но Вам хотелось другого. Кто такой Савинков – величина. В вас взыграли амбиции. Вы хотели быть равным, вы хотели быть похожим на такого как Рели, вы хотели быть интересным Савинкову. Вы хотели быть личностью в истории, во что бы то ни стало. Но, это все литературщина, так сказать, беллетристика. Теперь, по делу.

Ваша беседа состоялась в Генуэзском музее «Сокровищ», возле символичного экспоната, Чаши Грааля. Формальности прошли быстро, однако Вы не торопились. Вы долго беседовали. О чем?

Гендин, находившийся рядом, несколько раз проходил мимо Вас. Но Вы не отреагировали. Однако, ему удалось расслышать несколько фраз Савинкова – он говорил о масонстве, о Российском масонстве, как о единственно возможном пути развития России и всего человечества.

Вы говорили о положении дел в стране, Европе, затем передали Савинкову вот эту самую тетрадь.

- Старший майор вытащил из папки фолиант, в почерневшем от времени кожаном переплете.

- Подойдите, подсудимый.

Борис Львович, напрягаясь всем телом, встал и подошел к столу. Он взял тетрадку в руки и не торопясь, стал читать страничку за страничкой. Выражение его лица с каждой минутой менялось. Он шевелил беззвучно потрескавшимися губами, чему-то ухмылялся, щурился.

- Узнаете? -

- Да, конечно, я узнаю. Это мои стихи. Но почему они здесь, и какое отношение они имеют к этому делу?

- Самое, что ни на есть непосредственное, подсудимый. В поэзии я ничего не понимаю, поэтому хочу, что бы с Вами об этом потолковала наша уважаемая Руфима Дановна.

Прошу Вас.

Женщина, сидевшая рядом со старшим майором, наконец, пошевелилась на стуле и заговорила низким, несвойственным женщинам голосом,

- Гм, простите, я хочу обратиться к Вашей переписке с господином Городецким «Цех поэтов» за 1915 год. Вы отправили несколько стихов в журнал «Гиперборей», на что получили ответы. Вот один из них,

- Уважаемый автор.

Редколлегия внимательным образом отнеслась к Вашим стихам, провела подробный анализ. Что касается Вашего поэтического стиля. Если Вы хотите числить себя «акмеистом», т.е. поэтом в «высшей степени, цветущим», Вам, прежде всего, необходимо точно и строго относится к поэтическому ритму и верному значению каждого слова.

Истинная поэзия приблизительности не терпит. Советуем Вам воспользоваться для этих целей знаменитым учебником «Герменевтика» В. Брюсова…

Некоторые рифмы слишком сомнительны, как то:

анданте – анаконда, купидон – дом, напрямик – пряник и т.д. Либо просты и очевидны:

ветрах - прах, свет – нет, прямой – мой и т. д.

Уважаемый Автор, мы ценим Ваше желание постигнуть суть русского слова, его певучесть, поэтичность. Надеемся, что наш новый номер журнала поможет Вам в Вашем творчестве. В этом номере Вы сможете ознакомиться с новыми работами Н. Гумилева, Н. Клюева, А. Ширяева, С. Есенина…

- Спасибо, Руфима Дановна, - старший майор расстегнул пуговицы воротника гимнастерки.

- Сомнений, надеюсь, ни у кого не возникло, по поводу поэтической ценности стихов подсудимого. Поэтому мы перейдем к главному достоинству этой самой тетради.

Дайте ее мне, подсудимый. Я понимаю, она дорога Вам, но поверьте, пролетарскому, Советскому правосудию она куда дороже.

Взяв тетрадь в руки, председательствующий стал перелистывать страницы и остановился на одной из них.

- Вот на этом самом месте мы остановимся подробнее. Стих на предыдушей странице называется « К заре», следующий – «Я выстрелил в себя…». Но был и третий стих, между ними. Эксперты определили – был. Это подтвердило и оглавление, усердно фиксируемое Вами в Вашем дневнике. Вот, смотрите.

В огромном гроссбухе, неожиданно очутившемся на столе действительно, был перечень всех поэтических тетрадей Левита с указанием точных дат их написания. В столбце, где были найдены перечисленные стихи, был отмечен еще один – «Гой!»,-

- Смотрите, подсудимый, это Ваш дневник? Да. А где этот стих, указанный в перечне?

Не помните? Зато мы помним.

Вот записка Виктора Савинкова, написанная брату, вскоре, после Вашей встречи с Борисом Савинковым в музее, -

«Здравствуй, Борис! Как ты чувствуешь себя? Твой Врач говорил мне, что он подозревает у тебя начальную стадию инфлюэнции? Береги себя…

А, наш «G». оказался не так прост. Что придумал, обормот. В поэтической форме, закодировал маршрут передвижения, Ч. Теперь у меня есть полный план передвижения делегации на конференции с указанием мест возможных остановок, охраны и поименный список. Это тебе не С. П. и В. Ш.* Такой план есть только у троих, гм, теперь четверых. И знаешь, этот «G» чертовски изобретателен– акростих. Хотя, скажу, что, пожалуй, это чуть ли не единственная талантливая вещ в тетрадке. И еще, если он просил напечатать его вирши в твоем журнале, не смей этого делать. Все бездарно и глупо.

Тем более, что свой стих он назвал «Гой». Вот, сученок…»

(*С.П. и В.Ш. – Симон Петлюра и Василий Шульгин)

- Что Вы, Борис Львович, скажете на это? – председательствующий угрожающе скрипнул тугими ремнями,

- Это ложь и прямая фальсификация. Ничего подобного быть не могло. Я действительно встречался с Савинковым, по прямому указанию Соломона Григорьевича Могилевского.

«Деза» была разработана в Иностранном отделе ГПУ. Об этом знал и Артузов, и Яковлев, Могилевский, и даже Йоффе. Я уверен, в архивах должны сохраниться материалы.

- Вот в этом, Вы абсолютно правы, что-что, а бумаги у нас хранить умеют. И там, умеют.

- Где там?

- В МИ-6, например. Взгляните на это?

Подсудимый прищурился,-

- Что это?

- Это тот самый стих, о котором идет речь.

- Как он у Вас оказался?

- Оказался и все. Хотя, Вильям Вейсман очень жадный человек, но очень тщеславный.

Да, да, тот самый куратор и резидент Русского отдела МИ-6, друг Льва Давидовича Троцкого. Что делают деньги. И Вы знаете, мы смогли этот документ приобрести за сравнительно небольшую сумму. Мы легко его уговорили. Видите, как все просто.

Так вот. План покушения на Ленина в Генуе был пересмотрен с момента, когда стало окончательно известно, что делегацию возглавит Чичерин. Однако, не смотря на это, несколько эмигрантских террористических организаций все же готовили теракты. Удалось разоблачить заговор Петлюры, да и с остальными разобрались. Оставался Савинков. Тогда в игру включили и Вас. В день, о котором идет речь, было составлено несколько маршрутов передвижения. Два из которых были ложными.

Скажите, Левит о чем Вы думали, когда передавали вот эту тетрадь человеку, который на тот момент являлся самым ярым врагом Советского государства, а следовательно, и Вашим врагом?

В Вас, мне так кажется, недоросле социальных битв, боролся мелкий деляга и крупный прохиндей, решивший использовать природное стремление простых людей, независимо от их национальности, к справедливости, равенству в правах. Но вы не талантливы, Левит, ни в чем, именно в этом Ваша проблема.

Я Вам скажу больше, могу уважать и понимать, Савинкова, Пилсудского, опять же, ваших земляков. В конце концов, Вашего родного брата. А Вас? Нет. Ладно.

- Левит, как Вам удалось достать третий маршрут? Вам передал его кто то из делегации? Й…е? Впрочем, «это» не имеет теперь никакого значения. Враги разоблачены и понесли, понесут соответствующее наказание.

Смотрите сюда, Левит. Начальные слова этой абракадабры – названия улиц маршрута наоборот. Апострофы над несколькими словами – перекрестки. Птички слева и справа – указания точек, откуда простреливается сектор наблюдения.

- Подсудимый, вы признаете себя виновным в шпионаже и измене Родине?

Можете не отвечать. Вашего согласия не требуется. А насчет Гоев? Так Вам скажу, совести у Вас нет. Вы нас обвиняете в преследовании евреев? А закон Галахи? Что же Вы молчите? Вам поверил народ и партия, Вас выдвигали на серьезные государственные посты, а Вы, нас, гоев, за людей, оказывается, не считаете.

Достоинство и честь вот где и вот, - старший майор указал на сердце и голову.

А если этого нет, никакой закон, никакая эфемерная чашка, никакой талмуд, никакое масонство не поможет!

На сей счет с Вами поговорит предметно Лившиц Филипп Рахамиэлевич. Он знает о чем речь идет.

Прошу Вас, профессор.

- Тэкс, дорогой мой, я хочу, что бы Мы с Вами и с уважаемым председательствующим разобрали некоторые вещи, связанные с Вашей деятельностью как Троцкиста.

Голубчик, прошу Вас, говорите, как есть.

 

У Аввинария затерпли ноги и спина. Он не смел пошевелиться. Никогда ему не было так жутко и интересно. Проживи он хоть тысячу лет и то, вряд ли, вот так, сумел бы в один день узнать столько, что в голове не укладывалось. Невероятно. Конечно же, он сошел с ума. Сознание отказывалось отвечать на прямые вопросы – что с ним и где он? Но на сию минуту это было совершенно не важно. Если это сумасшествие, - рассуждал Аввинарий -, то тогда лучше оставаться сумасшедшим навсегда, интереснее.

- Самое главное, это не больно, и никому не доставляет хлопот!..

 

В комнате стало прохладно. Старший майор стоял у окна. Обе его руки были засунуты глубоко в карманы форменных галифе. Он покачивался на каблуках.

Руфима Дановна, достав из сумочки маникюрный набор, занималась своими ногтями, искоса посматривая на подсудимого.

Лившиц встал из-за стола, стараясь не греметь подошвами ботинок, чуть ли не на цыпочках подошел, нет, подкрался к Левиту. Он поправил очки, одернул жилетку, упершись руками в колени, уставился на подсудимого.

- Дорогой Вы мой, что они с Вами сделали? Ведь еще недавно – такой цветущий мужчина.

Что делается, что делается? Вот Вам, пожалуйста, благодарность.

Лившиц перешел на свистящий шепот. Я же Вас предупреждал, Боря.

А впрочем, дался им этот Троцкизм. Еще вчера они Левушку, извините за такую подробность, в тухис целовали. А сегодня, где Левушка, где Троцкизм? А, - он поднял вверх указательный палец. Говорят, там сейчас свирепствует малярия. Вы извините меня, Боренька, я стульчик возьму, а то ноги, знаете, подагра.

Он тихонько поставил стул рядом.

- Так нам будет спокойнее, - он обернулся на старшего майора. Тот стоял в прежней позе, только теперь в его зубах торчала зажженная папироса.

- Что, обиделись на Даночку? Вы не обижайтесь, Боренька, она женщина хорошая, вернее, девушка. Поэтому и бесится. А вы бы не бесились? Ей уже тридцать четыре, а ее никто не топчет. Хе-хе. Вот видите, и Вы ее знать не хотите.

Скажите Боря, а может Вы не обрезанный, стесняетесь? Так Вы только скажите, у них сидит замечательный моэль.

А знаете анекдот про это? Так слушайте.

В синагогу прибегает вся не в себе Сара и кричит бедному ребе прямо в ухо.

- Зачем Вы ему все обрезали?

Ребе затыкает ухо пальцем,

- Ша, деточка, что Вы так орете? Что обрезали, у кого обрезали?

- Как у кого, у моего мужа, Изи.

- Так что?

- Так все.

- Я же просила, чуть, чуть.

- Слушайте, Сара, моэль сделал все, как Вы просили –

там было чуть-чуть, он чуть-чуть и обрезал.

Смешно, правда,

- Левит, усмехнулся, покачал головой,

Слушайте, Боренька.

Лично я о Вашей поэзии ничего плохого сказать не могу, а очень слабо в этом разбираюсь. Однако, Боренька, рано или поздно, но все это, - он обвел глазами комнату, обязательно бы произошло. Боря, что я Вам скажу, это погром. Они нас громят. Это повсеместно. Только не простой, идейный, причем на государственном уровне.

Надо признаться, мы проиграли. Но масштабы, масштабы какие. А на что мы собственно надеялись? Нет, Боренька, Вы только вспомните историю. Нас гнали отовсюду, тысячи лет. Конечно, лучше бы мы остались, в какой ни будь там Испании, на худой конец в Голландии.

Так нет же, приперлись сюда. Что мы здесь забыли? Идиёты.

Он опять перешел на шепот.

- Вы знаете, кого сегодня шлепнули? Гершеля, вот так, дорогой мой. А Вы говорите. Ай, ай, ай.

Боря, Вы мне глубоко симпатичны, и я Вам хочу помочь. Мы должны друг другу помогать.

Вы же помните наш девиз? «Один за всех и все за одного». Да не смотрите на меня так.

Вы, эмиссар Всемирного еврейского союза, уважаемый человек. В деле много об этом много написано. Опять же, показания свидетелей.

Боренька, ну зачем Вы упрямитесь? Скажите им, где эта монета, и дело с концом.

Только не говорите, что Вы ее отдали на сохранение этому Венечке Свердлову.

Если бы это было так, я бы точно об этом узнал первым, уж мне-то поверьте.

Весь этот спектакль устроен только ради того, чтобы Вы им отдали этот несчастный гульден.

Отдайте, не упрямьтесь. Отсидите пяток лет, где ни будь, потихонечку и все, забудут. Вернетесь - здравствуйте Борис Львович. Хотите кафедру, вот Ваша кафедра, Хотите по-прежнему развращать малолеток в спецшколах, пожалуйста. Комитетик какой, пожалуйста. Плюньте Вы на гордость. А так что? Дырка в голове, либо, петля на шее. И все.

Я Вас не понимаю, дорогой.

Что Вы собственно защищаете?

Семью? Так вы же не живете с женой уже шесть лет, той самой Катенькой Летнер, невестой вашего брата. Ребенок, в интернате, на полном обеспечении.

Теряете много? Так опять нет же.

Должностишка, так себе, начальник отдела Норкомпроса. Унизительно, Вам старому большевику и такое.

Зарплату жалко? Глупости.

У Ваших родственников денег - куры не клюют.

Слушайте, а хотите мы Вас как Льва Давидовича – раз и за границу?

А там? Вы же никакой не теоретик, не заговорщик. Никто за Вами из наших охотиться не будет. Заживете! Как сыр в масле будете кататься.

Слушайте, что Вы молчите, как в рот воды набрали. Говорите, Боря.

Вы же не идейный. Или – идейный? Тогда - да.

Положа руку на сердце, Боренька, скажу честно – я не могу Вас понять вообще. Ну, скажите на милость, зачем Вам все это нужно было? Перед Вами была Европа, что Европа, мир. С Вашим капиталом, перед Вами в Америке сам президент бы шляпу снимал. Ведь так? Да, и в России устроиться могли. Впрочем, не успели бы.

Ввязались черте во что. Хотели пофорсить перед барышнями? Я левый эсер. Или нет, член тайной организации, масон. Так?

Я могу понять многих из наших, да собственно, и сам из таких. Что хорошего - нищее еврейское гетто, голодное бесправное детство, жестокое воспитание.

Или взять этого, шлимазла, Мардехая Леви Маркса, Карла, то бишь. Конечно, бедный внук ребе, в люди мог выбиться только двумя путями, женитьбой и учением. Но учением, обязательно. Стал философом. Тоже мне – профессию выбрал. И что такого умного этот бездельник написал? Только испоганил мысли достойных людей. Скажите на милость, ай, ай, «Капитал», и то только первый том, второй дописывал дружок его, немец Энгельс. Горе от ума, а то до него умных людей не было.

Он только писал, а люди настоящий капитал делали. Философ засраный. Кант видите ли ему не угодил. Подстрекатель. А сам, на денежки капиталиста жил. Додумался, манифест коммунистической партии сочинил, Новости. Взял и переиначил Талмуд, и все дела. Приплел классическую немецкую философию. Ишь ты, - диалектика, диалектический материализм. Мир един, потому что материален.

Материя – суть движение. Тьфу ты. Мы, евреи, Боренька, со времен Авраамовых, с кровью матери и без этого умника, знали и знаем, что мир материален и принадлежит нам, а исход, предполагает Израиль. Но зачем об этом писать?

А так, на тебе, вместо евреев, пролетариат. Кабала – диалектический материализм. Все четко. Ну, кто мог подумать, что этим русским рабам, все это понравится. Что они забросят своего бога, станут марксистами, будут читать весь этот бред, учить его наизусть, портреты этого Карабаса будут на стены вешать, молиться на него, не хуже, чем записной ребе молиться нашему богу, и верить, что и для них тоже наступит свой всемирный Шабат, т.е. коммунизм? Утопия? Так нет, расшатали Россию, Европу, мир.

Конечно, наши умники, быстро поняли, что все это дело нам на руку. Тем более, самый угнетенный народ в Империи это мы, евреи, черта оседлости, избирательные права. Есть за что бороться. И все шло хорошо, организовали и вошли туда, куда надо, возглавили все, что можно было возглавить, свой жертвенник устроили, так нет же, появился этот выскочка, Ленин. РСДРП. На кой черт нам нужен был захват власти в Петербурге в октябре 17 года? Был же февраль, все складывалось как нельзя лучше. Рухнуло самодержавие! Спокойно, без крови. Парламентарная республика. Все ключевые посты – наши, либо наших людей. Война в разгаре. Немцы, русские заняты уничтожением друг друга как полоумные. С нами Америка, Англия, Франция. Мы уже видели наш Израиль. И вдруг, Все прахом пошло.

- Лившиц, опять посмотрел на старшего майора,

- И уже тогда я понял, русских нам не переплюнуть. Правда, дел то мы наделали – шутка, Третий Рим уничтожили. На половину сократили русское население. А какие вожди получились? Ах, как хорош был Лейбушка Бронштейн-Троцкий, ну чистый Аттила. Помню его на фронте. Выступает перед войсками Южного фронта. В буденовке, усищи, бородка клинышком, черная шевелюра, пенсне. Жаль мама не видела – орел. Слава богу, одного успели устранить, Ленина, кстати, Яша Свердлов, мне о Вас и Вашем помощи в этом деле доложил. Ну, думали все, а тут, как черт из табакерки, другой великоросс выискался, – Сталин. Сухорукий, щербатый. И кто бы тогда мог подумать, что он, оказывается, с третьего съезда РСДРП, на нашего Левушку зуб имеет. Видите ли, тот не подал ему руки. Вот тогда, видимо, Сталин о национальном вопросе и задумался, стал решать, и, как мы видим, его решил. Мы все забыли историю о финикиянах в Египте. Это напрасно.

И теперь Боренька, судят уже нас. И, извиняюсь, за наш еврейский страх, и за нашу еврейскую совесть, и за наш еврейский след в Русском национальном вопросе.

Вот только Вашего братца жалко. Человек был цельный. Как же, георгиевский кавалер, верой и правдой России служил, до последнего вздоха. Умер, как герой. Жаль, хороший был человек, хоть и гой.

А теперь и Вас видимо, Боренька, того.

Дела.

Левит, заерзал на стуле,-

- Вы, Боренька не ерзайте, Вы толком говорите. Смеркается. Вы говорите, а то…

- А что, собственно, говорить, Филипп Рахамиэлевич, здесь уже говорено столько, что на весь наш род хватит.

Жалко мне. И не столько о прожитом тоскую, частью, достойном, частью пустом, сколько о том, декабрьском вечере девятнадцатого года, когда Илюшу погубили.

Тогда я при штабе Южного фронта был. Озорной, веселый. Мне в те дни все казалось игрой, злой, жестокой, но игрой. И выигравший должен получить это самое все. Я ведь знал, что Илья попал в плен. Но ничего не предпринял для его спасения. Мол, буду принципиальным до конца - никаких родственных связей, никаких национальностей. Мы играли честно – он на своей стороне, я – на своей. Мне, наконец, хотелось увидеть и в его глазах страх, унижение, панику.

Простите,

- Левит пил воду большими глотками.

- Ведь так повелось с самого детства - Илья всегда был лучше меня, спокойней, уверенней, эрудированней. Он точно знал, чего хочет и, всегда добивался этого. Илье досталось все то, чего не доставало мне – росту, красоты, характера, ума, силы. А мне что, пшик? Не знаю, сможете ли Вы понять меня.

- Боря, я постараюсь, и даже скажу больше, понимаю Вас как никто другой. Я был точно в таком положении. Прошу Вас, Боря, не тяните, пожалуйста, суд устал.

- Хорошо, я быстро.

О чем это я? Ах, да. Мне постоянно хотелось доказать всем, а Илье в первую очередь, что я не хуже него, а лучше, талантливее. Вот он я, какой. Любуйтесь мною, гордитесь. Родители, всегда были заняты серьезными делами, особенно отец. Мне хотелось их участия, поддержки, но они не понимали меня, не могли, да и не хотели. По этой причине каждая моя неудача, промах становились если не анекдотом, то, по крайней мере, темой для очередных застольных шуток, мне тогда так казалось. Илья же, чувствуя свое превосходство, не упускал момента продемонстрировать его, всегда норовил обидеть. Отсюда все и пошло. Он смеялся, я злился. Порою, мы были настолько с ним противны друг другу, что казалось, каждый из нас желал друг другу смерти. Детство прошло, а проблемы оставались, нет, они укрепились и усилились. Я не мог этого терпеть бесконечно. И стал его антиподом. Я стал ироничным критиком и надо сказать, мне это удалось. Маска иронии помогла мне обрести собственное лицо. По крайней мере, мне так казалось. Наша неприязнь переросла в абсолютную категорию и стала моим убеждением. Теперь, я наверное знал, только следуя принципу противопоставления себя всем и всему тому, что мне противно и ненавистно я смогу стать личность. К черту гнилые интеллигентские принципы, к черту этикет. Это все предрассудки. Что есть бог? Бог есть я. Я - против. Протест – вот мой царь и бог.

Конечно, не все так просто. Я отдавал себе отчет о том, что я был отнюдь не беден, а наоборот, очень богат. И мнением многих достойных людей я не мог пренебрегать. Я решил и эту проблему. Время мне помогло. Однако, хотелось большего. Признания, обожествления. И я стал поэтом. Вы утверждаете – бездарным. Как сказать. У меня появились поклонники и поклонницы. И Вы знаете, как это упоительно, управлять чьим-то сознанием? Пусть этих людей было немного, но они были. Я смог заставить толпу повиноваться, обожать себя. Надо было стать кумиром. И я им стал. Вы даже представить себе не можете, какие девушки падали к моим ногам. Это и было мое счастье. Мое еврейское счастье. И разве это можно было купить? Нет? А впрочем. Все очень просто. И я стал искать их, угнетенных, душевных раненых, несчастных, а они искали меня. Я нуждался в них, они во мне. Это было идеально. Я обрел то, что искал.

Конечно, в основном эти люди были по большей части бедны, но образованы, либо стремились к знаниям, постигали истину через философию, историю, литературу. Это были студенты, молодые поэты, писатели, офицеры нижних чинов, квалифицированные рабочие, мелкие клерки, торговцы. Среди них было много евреев. Я увлекся идеями Маркса, много печатался, посещал запрещенные кружки. Правда, мне приходилось за все это платить, хотя мои товарищи делали все тоже самое, но бесплатно. Но это было не главное и не важное. Главное, что я был нужен этим людям, и они мне были нужны. Теперь меня не мучили угрызения совести и сомнения. Мне стали понятны их, на первый взгляд необъяснимые поступки. Теперь, я не только не осуждал таких как Желябов, Кибальчич, Ковалевская, но, напротив, с радостью и восторгом принимал их убеждения за свои собственные, гордился их подвигами, несмотря на очевидную абсурдность.

Эти люди мстили, прежде всего, за свое оскорбленное, поруганное и униженное достоинство. Они мстили, в том числе, и за меня. Мстили всем, кто нас осуждал и не понимал. Мстили моим родителям, брату, всем, тем, кто купил себе блестящий мундир и сытый стол. Теперь меня не смущали их потертые форменные университетские сюртуки, не отталкивал их провинциальный запах, это были не униженные люди, но убежденные в том, что они личности.

Да, я был угнетен безразличием, я был ничем, в прошлом, но я стану всем, судьей и даже палачом. Поверьте, это радостная и достойная цель.

Но, спросите Вы, какое это имело отношение к классовой борьбе? Наверное, никакого. Разве я мог думать тогда об угнетении одних другими, о справедливости, равенстве, о боге. И потом, я был успешным коммерсантом, что окончательно избавило меня от иллюзий.

Мне было абсолютно наплевать на то, что сегодня подано на ужин в моем собственном доме, отцу, матери, либо прислуге, живущей в мезонине. Это их выбор, а это мой.

Вот и все. Очень просто.

Да, я много получил от жизни, просто родившись на этот свет. Но все это не имело ко мне, ровным счетом, никакого отношения, ко мне, продолжению творца? Самолюбие, нереализованность, вот, что двигало мною. А что Марксизм? Модно, злободневно. В общем, понятно и доступно всем. Ничем ни хуже и не лучше того же библейского старозаветного, либо талмудистского. Если разобраться, в основе все те же принципы.

За некоторыми нюансами, разве что. И потом, почти все прогрессивное еврейство было в первых рядах этого течения. Хасидов я не принимаю в счет.

И более того, когда я узнал, что брат принял Христианство, стал офицером, стало быть, моим врагом, душителем всего нового и прогрессивного, окончательно решил, Россия, ее империя – вот рассадник зла, несправедливости, порока. Цель была выбрана, достойная цель.

И нам людям прогресса надо с этим бороться. С этого момента нет у меня национальности, нет вероисповедания, нет родины, я стал братом любому из тех, кто разделял мои взгляды и готов был за них умереть. Я стал членом РСДРП.

Затем, революция, одна, другая, член ревкомов, и так далее. Об этом Вы все знаете и без моего рассказа. Но это только казалось правдой.

- Левит взял в руку стакан. Было видно - его бьет озноб. Допил остаток воды в стакане.

- Наверное, я ошибся.

Он понизил голос.

- тогда я многого не знал, не понимал, не чувствовал. Да, эта правда оказалась намного глубже.

Что ж, отречься от себя? – глупо. Оправдывать себя – преступление с точки зрения нравственного закона.

Правда была впереди.

И вот, в декабрьский, промозглый вечер я стою, в толпе пьяных зевак, сплевывающих семечковую шелуху, рассказывающих скабрезности, у края могильного рва, всматриваясь в худое лицо родного брата. Он стоит, там, среди осужденных и смотрит в небо. И мне жутко и радостно, судьба решила наш спор. Его сейчас не станет, а я останусь, и этот мир останется вместе со мной. Я буду продолжать жить и ощущать, а брат – нет. Вот он, момент истины. Я так долго его ждал.

На карту была поставлена не малая ставка, жизнь. Я выиграл. Отдавай мне свою жизнь.

Интересно, а как я ее получу? Это будет всплеск энергии, либо придет озарение?

Я ждал этого момента с нетерпением, как ждет влюбленный первого любовного восторга, я дрожал всем телом. Ну!

Оказывается, на сильном ветру, выстрела почти не слышно. Какой-то сухой щелчок. Что-то укололо меня в глаз. Мое тело обмякло, и казалось, уменьшилось в размере. Я почувствовал, что пальцы на руках и ногах закоченели. И сразу, словно в огромное, увеличительное стекло, я, вдруг увидел, как Илья согнулся, стал на колени, упершись головой в земляную жижу, смешенную с черной кровью. Я стоял как завороженный, смотрел, и вдруг поймал его взгляд. Илья смотрел на меня, не мигая. Он смеялся. Понимаете? Смеялся мне в лицо. И только тогда я все понял - это был я сам!

Потом. Потом какой-то петлюровец толкнул меня в плече. Он кричал мне в лицо, брызгая слюной,

- чего вытаращился? Бери штык и добей.

Как в моей руке оказалась винтовка, с примкнутым штыком, каким образом я очутился около тела Ильи – не помню. Очнулся, стою около штаба. Руки испачканы. Разжал ладонь, а там…

- А там монета. Так, Левит?

- Так, - раздался голос старшего майора, кончать надо этот балаган. Хватит болтовни, обыскать его и, словом заканчивайте с обыском.

Я зачитаю приговор. Старший майор откашлялся.

Именем народа РСФСР … приговорить Глянца (Левита) Боруха Левиевича, к десяти годам тюремного заключения в колонии строгого режима, с поражением в правах сроком на 15 лет, без права переписки. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Подписи дата, печать. Все, как положено.

На дворе стемнело. Комната освещалась лампочкой, висевшей на кривом шнуре. Лампочка качалась и мигала. Тени на лицах судей плясали. Лица, то и дело, становились, сперва зловещими, затем комичными.

Аввинарий, на цыпочках пробрался к выходу. Однако, дверь была заперта. Он прокрался к столу. Протокол, подписанный, с печатью лежал прямо перед ним…вынести смертный приговор через повешение. Приговор привести в исполнение в зале суда.

- Как это, в зале суда? Аввинарий посмотрел на деда.

- Стойте, что Вы делаете. Дед, они тебя убьют. Но его криков никто не слышал. Только клочок старой газеты, торчащей из дверей шкафа, несколько раз шевельнулся.

- Деда обыскивали профессионально. Раздели до гола. Он не сопротивлялся, только безвольно свесил голову и закрыв глаза.

К столу вернулся запыхавшийся старший майор. Он спрятал в папку приговор.

- Товарищ старший майор, ничегошеньки нет.

Майор отвернулся в сторону и зло прошипел,

- Сволочи, жидовские, - услышал Авинарий,

- Точно, нашли и спрятали. Прикажу их обыскать. Найду. Ничего, и до Вас доберемся, не долго, осталось.

- Ладно. Кончай, - приказал старший майор...

 

Комната опустела. В ней остались двое – Аввинарий и его дед, Левит Борис Львович. Лампочка по-прежнему качалась.

Левит стоял не шевелясь. Затем, медленно поднял вверх голову и в его пустом взгляде отразился желтый свет лампочки. Он сощурился, тяжело вздохнул. Его голое, немощное тело, отвращало взгляд. Полу лысая, полуседая голова Левита, неправильной формы, посаженная на тонкую, длинную шею, нелепо торчала из тела, тоже нелепого, узкоплечего. Неуместная растительность на груди, только усугубляла картину.

- И этот человек решал чьи-то судьбы, - подумалось Аввинарию, - а может быть и нет?

Вид тела осужденного вызывал у Аввинария непроизвольную тошноту.

- Обрезанный, - подумал Аввинарий, - наверное, это правильно.

Левит, несколько медлил, переступал с ноги на ногу, затем встал на стул, и неожиданно проворно выкрутил лампочку из патрона. Лампочка упала, сперва, на стол, а затем – на пол, и не разбилась. Стало совсем темно. Но Аввинарий все же разглядел, как силуэт, стоящий на стуле, ловко выдернул на полметра электрический шнур, изготовил петлю и, засунув в нее голову, быстро сделал шаг в сторону. Стул упал, глухо ударившись об пол. Тело, качнулось из стороны в сторону, несколько раз дернуло ногами, затихло. Теперь слышался только скрип трущегося об обрешетку потолка электрического шнура. Осыпалась штукатурка. Через минуту вошел охранник. Свет из коридора выгрыз на полу рыжий квадрат. В его центре покачивалась лампочка. Охранник бегло взглянул на висельника. Постоял немного, осмотрелся, взял лампочку и вышел. Прошло несколько минут.

Воцарилась жуткая тишина. Неожиданно, резко, словно взрыв гранаты раздался звон ударившейся об пол монеты.

Было слышно, как металлический диск, неровно катится по дощатому полу. Вот он останавливается, вот он падает на бок, вот он прокручивается по ободу несколько раз и замирает неподалеку от ножки кровати. Аввинарий, оглохший и онемевший от увиденного, ополоумевший стоял возле кровати. Опомнившись, он нагнулся, что бы найти монету, потерял равновесие и провалился…

 

…Голову, голову держите. Дайте ему воды. Вот так. Кажется, задышал. Зовите охру и врача. Ишь, моду взяли, чуть что, в петлю. Тоже мне, горе от ума. Было бы из-за чего. Ну, грохнул ментяру, по делом лиходею. Хотя он и сам мент.

Аввинарий пошевелил головой, застонал, закашлялся.

- Живой, терпила.

- А ну, сюда смотри. Вот. Глядишь? Сколько пальцев, - точно, два. Нормалек. Жить будет.

Аввинарий, глотал воздух, бестолково крутил головой.

- Где я? – прохрипел он, наконец

- Как где, дома, в тюрьме, Веня. В тюрьме.

- А разве меня не перевели в карцер?

- Вспомнил. Когда то было?

- А где, где висельник, мой дед? Где стол, кровать, окно, шнур?

- Как где? Тут они. Вот, стол, вот, окно, вот кровать - шконка. А вот и висельник, - сокамерник хлопнул Аввинария по руке, рассмеялся,

- Все на месте.

На ка, чифирни, оттягивает.

-Аввинарий, дергая острым кадыком, хлебнул черной горькой жижи, закашлялся.

Болела кисть правой руки, сжатая в кулак. От напряжения кожа на суставах побелела. Боль резанула по сердцу.

Понемногу пальцы разжались. На ладони лежала монета, - флорин, а точнее Мозельский гульден. Аввинарий уставился на монету.

- Ты, смотри, это что, на том свете выдают? А ну, дай помацать.

Сокамерник взял монету в руку,

- Ишь ты, цаца какая. Поди, старинная.

Он попробовал монету на зуб.

- Золото, самоварное. Цены никто не даст. Это у них, на западе за это тыщи отслюнят, а у нас… Он немного подумал и заключил,

- Чистого весу, грамм десять, стало быть, шестьдесят доларей, как пить дать. За старость – до сотки, и ага.

Держи, паря, на память о втором рождении.

Дверные замки залязгали. В камеру вошел прапорщик и с ним немолодая сухопарая дама в белом врачебном халате.

- Встать. Осужденные выстроились у шконок.

- Этот? – кивнул в сторону Аввинария прапорщик,

- Этот. Докторица уже осматривала Аввинария. Она несколько раз постучала двумя пальцами по тыльной стороне своей ладони, прислоненной к груди пострадавшего. Аввинарий в ответ на ее удары кашлял глухо со свистом.

- Повреждение легочной трахеи, растяжение межреберных мышц, смещение дисков позвоночника, а так…

В эту секунду в камеру вошел высокий старший лейтенант. На его красивом, полнокровном лице сияла улыбка,

- Прапорщик, этого, - он указал черной кожаной перчаткой на Аввинария,

- С вещами, на выход…

 

…Около полудня Авраам был уже возле своего дома. Он отпустил экипаж, направившись в сторону аптеки. Однако, еще не подойдя к дому, с тревогой обнаружил, что входная дверь заперта.

- Странно, в это время внутри всегда были зажжены лампы. Теперь же решетчатые окна были темны.

Догадка была тут же подтверждена. Подошедшая к двери старая дама, пыталась открыть дверь в аптеку, но у нее ничего не получалось. Сперва, она тянула дверь на себя – безуспешно, затем, стала нервно дергать за увесистую бронзовую ручку, но и это ни к чему не приводило. И после того, когда старуха изо всех сил стукнув металлическим кольцом о дверь, негодуя, отправилась восвояси, Аврааам вполне был убежден. Аптека – заперта? Но почему?

Авррам медленно двигался к дому. Неужели Гюстав, бездельник он эдакий, воспользовавшись его отлучкой спит, и позабыл отворить дверь и зажечь фонари?

- Гюстав, негодный мальчишка, - было, возмутился Авраам,

- Только утром думал, вот, мол, добрый ангел, и на тебе. Но, подойдя ближе, понял, вздор, мальчик здесь ни при чем. Что-то произошло. Но что?

И тут он вспомнил, как отъезжая от гостиницы обнаружил неподалеку черную карету святой инквизиции и в ней нескольких монахов-иезуитов, наблюдавших, как ему показалось, за ним.

Тогда он даже успел подумать,

- Кому-то чертовски не повезло.

И когда он направился домой, к своему удивлению и испугу обнаружил, что черная карета катится следом.

Авраам, прикрыв лицо широким воротником, кинул быстрый взгляд вправо.

- Так и есть, монахи стояли на углу дома, на той стороне улицы. Нет, они не стояли, напротив, они двигались, без всякого сомнения, сюда, в сопровождении небольшого отряда гвардейцев во главе со своим капитаном,

С левой стороны улицы Авраам заметил подобное движение.

- Так и есть, инквизиция. Кто-то на него успел донести.

Он взят в клещи и теперь есть только один выход, бежать.

Достав огромный ключ от входной, кованой двери, в считанные секунды оказался в помещении аптеки, запер дверь на засов.

- Дверь надежная, кованая, минут пятнадцать, двадцать продержусь, черного хода нет.

- Гюстав, мальчик, ты где? Из прозекторской послышался шум и на его призыв выбежал мальчуган.

- сударь, я все уже собрал, идите сюда. В той самой лаборатории, где находился подземный ход, Гюстав, приготовил все, по его мнению, необходимое для отступления.

Авраам посмотрел на мальчика, дотронулся до его плеча,

- Мой господин, запыхавшись, шептал Гюстав, это инквизиторы. Я их много раз видел на рынке и на площади. Они пришли утром и попросили зелья от бледности. Я, конечно, дал, но они не уходили. Затем один из них, самый старший, подошел и спросил где Вы, хозяин.

Я ответил. А когда проследовав за ними до гостиницы я увидел еще и солдат, я сразу понял, Вас хотят арестовать. Тогда я собрал все самое необходимое и запер дверь на ключ,

Стал Вас дожидаться,

Авраам внимательно выслушал сбивчивый рассказ мальчугана,

- Спасибо тебе, мой спаситель, я никогда этого не забуду.

Если когда ни будь у меня родиться сын, я очень бы хотел, чтобы он был похож на тебя, мой мальчик.

Он отошел к дальней стене, заставленной склянками, решительно сбросил несколько из них с полки. Звон битого стекла на секунду заглушил стук в дверь. В его руках был кованый ларец. Авраам, открыв его, достал большой кожаный кошель, набитый золотыми монетами и протянул его Гюставу,

- Это тебе, мой милый Гюстав. Плата, за все, что ты сделал и мог сделать для меня, если бы судьба не разлучила нас. А теперь, помоги мне отодвинут это бюро. Мальчик выполнил приказания проворно и ловко. Под бюро оказался люк.

- Открой его, возьми вещи и уходи в подземелье. Когда достигнешь выхода, подожди меня там.

После того, как мальчуган скрылся, Авраам, достал из ларца старинный, полуистлевший пергамент, переложил его с саквояж. Стук в дверь усилился, послышался треск ломающихся досок. Он вздохнул, обвел лабораторию взглядом. Затем подошел к склянке,

с надписью «Мышьяк». Извлек из нее кристалл, огромный, напоминающий кристалл поваренной соли, завернул его в тряпицу, положил в карман,

- Кажется, все.

Спутавшись вниз, в подземелье Авраам установил на полу колбу с бесцветной жидкостью, отошел на несколько шагов, вглубь подземелья. Там была небольшая деревянная дверь. Открыв ее, Авраам снял со стены факел, поджег им пороховую дорожку. Порох вспыхнул, зловеще зашипел. Огонь устремился к колбе с жидкостью. Авраам захлопнул дверь, стал быстро передвигаться по узкому подземелью. Через несколько секунд раздался взрыв, напоминающий хлопок рождественской хлопушки. Но так могло казаться за крепкой дверью.

Взрыв был чудовищной силы. Огромное пламя вырвалось наружу, облизав своим огненным языком стены соседнего дома. Внутри самой аптеки царил хаос. Огонь и дым были повсюду. То и дело взрывались колбы и реторты, только усиливая пожар. У входа в подземелье корчились несколько обезображенных тел иезуитов и солдат. Взрыв был настолько сильным, что на городской ратуше сам по себе зазвонил колокол. Бом-бом-бом…

Беглецы успешно выбрались из подземелья. Было видно, как в самом центре города в небо поднимался черный столб дыма. Лаз выходил прямо к реке Парсента, в трех милях от ее устья, впадающей в Балтийское море.

Неподалеку от выхода в укромной заводи была спрятана лодка с веслами. Авраам, обнял на прощание юного Гюстава, навсегда с ним распрощавшись…

 

…Лето 1438 года выдалось жарким. Болонья, столица области Эмилия Романье казалась брошенной в знойный полдень 15 июня. Площадь Пьяцца Маджоре утопала в горячих солнечных лучах. Даже струи фонтана Нептуна казались раскаленными, не смотря на свою вечную прохладу, ибо источали золотой солнечный свет. Церковь Сан Петронио возвышалась над площадью неприступной горной глыбой, с островерхими вершинами, уходящими в небо.

Только от Муниципального Дворца на площадь падала тень, тем не менее, не спасавшая от жары.

В небольшой комнате на втором этаже, было прохладно. Комната была заставлена деревянной утварью, покрытой драгоценным флорентийским лаком, с библиотекой, тома которой составляли целое состояние. TRES FACUINT COLLEGIUM (трое составляют коллегию)

Трое, в одеяниях священников сидели в центре комнаты, образуя круг. Двое из них – на черных, резных стульях, сделанных из севильского дуба, третий, на золоченом кресле, с бархатными багровыми подлокотниками, отороченными золотой кисеей. Человек, восседавший в кресле был никто иной, как Габриэле Кондульмер, вот уже семь лет именуемый как Евгений 4, Папа Римский. По обе руки от него заседали его верный помощник, кардинал, дипломат Джулиано Чезарини и доверенное лицо папы аббат Сильвио Пикколини. Речь этих мужей, как и полагает духовным лицам, была мерная, негромкая. Не повышая голоса, подолгу выслушивая друг друга, они обменивались при этом значащими взглядами. Не смотря на то, что разговор велся почти шепотом, под сводами комнаты, вторя мужам, прокатывалось эхо. Неподалеку на столе лежали манускрипты, свитки, книги. Разговор их складывался вокруг некоторых событий, происходивших в это время во Флоренции. А события эти, надо сказать, были решающими в большой Европейской политике, потому как определяли ход истории на будущие столетия.

Трое собеседников, прибыли в Болонью из Рима, Феррары и Флоренции сегодня, и уединившись, в укромном месте, обсуждали темы, касающиеся Базельского Вселенского собора, который был закрыт властью папы, Евгения 4, и, будучи распущенным, пытался продолжать свою деятельность. Собор даже успел отлучить понтифика от церкви, что конечно было глупо, потому, что в это же самое время во Флоренции проходил вновь созванный папой Евгением 4 Ферраро-Флорентийский Вселенский собор, на котором партия папы боролась за свою власть и побеждала.

Несколько устав от дороги понтифик слушал собеседников, казалось, невнимательно, рассеянно. В его памяти, аскета, августинца, не терпящего светской суеты, чванства и пустословия, любящего тишину и уединение, то и дело всплывали картины двадцатилетней давности - Констанцского собора, на котором потерявшие совесть кардиналы, погрязшие в роскоши и страдающие запором от переедания, узурпировали власть Папы. Еще тогда, будучи одним из немногих, кто выступил против буллы собора, кардинал Габриэле Кондульмер, твердо решил, что он, во что бы то ни стало вернет церкви ее истинное лицо, праведное, святое, а папе, достойному из достойнейших, его статус, наместника бога на земле. Тогдашний Вселенский Собор объявил себя многоликим главой Христовой церкви. Но не успел остыть пепел кострищ, на которых, по решению этого Собора были сожжены богемский проповедник Ян Гус и епископ Иероним Пражский. Еще трепетали на ветру Реймса полотнища флагов Карла 7, разнося над Францией предсмертный вопль несчастной Жанны Дарк, тогда уже в стенах папского дворца во Флоренции созревал великий план, в результате которого власть понтифика должна была стать сильнее, чем прежде, единой и неделимой, как неделим сам Господь.

Однако, черный ветер перемен уже витал в затхлом воздухе Европы.

То, на чем Христова церковь держалась более полтысячелетия, рушилось на глазах. Рыцари Христа, которые еще вчера без страха и упрека шли защищать веру и святыни в чужих землях, вернувшись из средиземноморских земель, превратились во врагов Католичества.

Могущественные рыцарские ордены, с именем бога на устах, с его символами на щитах, теперь сражались за свои привилегии с самой святой Христианской церковью в ее пределах, представляя интересы крупнейших землевладельцев Европы. Магистры орденов, рыцари теперь обладали таким богатством и влиянием, что с ними не могли сравниться даже короли. Поэтому назрел момент, когда Христова церковь должна было найти силы для удержания своей власти и влияния, для нового Крестового похода. Возрастающая роль Восточного, Греческого Христианства, заставляла думать папскую партию о том, что бы попытаться объединить Римскую и Византийскую церковь для войны с наступающим исламом и ересью внутри самой церкви.

Еще не был изготовлен пергамент для Великой буллы Laetentur coeli, венчавшей Флорентийский Собор, свидетельствующей об объединении Латинской и Греческой церкви, еще не пали прахом Христовы войны под Варной, еще не слышали жители Константинополя гортанный призыв муэдзина с минаретов на месте Святой Софии. Еще не созрел хлопок для пороха Столетней войны, и не вылеты пули для ружей стрелков Алой и Белой розы. Еще играют в оловянных солдатиков маршалы Бургундских войн, и только через полтора года раздастся плачь новорожденного, нареченного Иваном 3, того самого, который сумеет объединить Московское и Новгородское княжества и положит начало Великому Русскому государству.

Сегодня, 15 июня, даже самый прозорливый из прозорливых не смог бы поверить, в то, что через пятьдесят с немногим лет испанский шкипер наткнется на часть суши, составляющую два континента. Что, ломая себе руки, испанские раввины будут посыпать голову пеплом сожженных синагог, переживая великий Испанский Исход. Этому будет свой час. А сегодня…

- Да будет известно вашему святейшеству, что большинство кардиналов покинули Базельский Собор и примкнули к Флорентийскому, тем самым, выказав Вам доверие, как истинному святому отцу, что полностью соответствует Христианской догме. И, по моим сведениям, смиренно готовы подписать условия новой буллы.

- Мой друг, - понтифик смотрел из-под опушки алой камауро на кардинала Чезарини, не мигая, затем выпрямился на кресле, после чего, из-под полы белоснежного стихаря показались носки красных папских туфель из марокканской кожи,

- Вы принесли мне добрую весть. Но меня беспокоит сейчас другое, - он поправив края моццетты, от чего багровый атлас заиграл волнами. Понтифик продолжил,

- До меня стали доходить слухи о некой «Прагматической санкции», - при этом он недвусмысленно посмотрел в сторону аббата Пикколини,

- обсуждаемой антипапистами, и поддержанной некоторыми кардиналами. В частности, во Франции. Более того, мой брат французский король Карл 7 благосклонен к заговорщикам?

- Чезорини помедлил с ответом,

- Это так, Ваше святейшество. Не Ваша вина в том, что Римская курия распалась на истинных католиков и отступников, реформатов. До покаяния и примирения далеко.

Однако в Вашей власти, данной Вам самим Господом восстановить истинную Католическую веру. В этом я Ваш первый помощник. Что касается «Прагматической санкции», то она, на мой взгляд, настолько вредна, насколько и полезна.

- Поясните, друг мой,

- Все очень просто. Вредна, потому, что огромные земельные владения остаются не под контролем Рима, а под непосредственным влиянием кардиналов в тех странах, где они представляют интересы святой Католической церкви. Полезна, потому, что сейчас, когда народ видит всю несостоятельность и лживость большинства кардиналов и аббатов, гнев истинных христиан упадет на головы наших врагов, стремящихся опорочить имя Христа. Это хорошая политическая позиция. И сейчас, когда речь идет об объединении Христианского мира, позиция противостояния одного из могущественнейших Ваших вассалов как нельзя кстати. Благодаря этому, мы легко сможем убедить прелатов Греческой церкви, а, следовательно, и князей востока в истинности наших общих идей и принять на Вселенском соборе новую буллу.

- Гм, Вашими устами говорит божье проведение. Я могу ознакомиться с этим документом?

- Да, я прихватил с собой один из последних вариантов, - кардинал протянул руку к столу и извлек из груды бумаг нужную.

Понтифик развернул свиток, бегло пробежал глазами по строкам, отложил в сторону.

Чезарини заерзал на стуле. Его нервозность не осталась незамеченной понтификом,

- Вы что-то хотите мне сказать, мой друг?

- Да, Ваше святейшество. Аббату Пикколини срочно нужно отбыть в Амстердам, и я хотел бы, что бы он поведал нам о делах «Арнемского союза», разоблачающего шарлатанство и ересь.

- Конечно, конечно. Говорите, аббат, я внимательно Вас слушаю,

- Ваше святейшество, хочу Вам напомнить, что согласно решению высшего совета несколько лет наши глаза и уши видели и слышали то, что происходило в Кельберге, где проживает тот самый иудей, безродный и безверный, который вот уже два десятилетия творит чудеса в лекарском искусстве. И вот недавно, хвала господу нашему Христу, с одним из наших тайных советников произошло несчастье в том самом Кельберге, а вернее на охоте в его окрестностях. Хендрикус Карнелиус, христианин из иудеев, мой агент, в Ганзейском Союзе, сломал обе ноги, да так, что не жить бы ему на этом свете, если бы не воля Господа нашего Иисуса Христа и того самого Эскулапа. Чудесным образом сей лекарь остановил газовую гангрену и спас обе ноги, кроме ступней. Причем, мне известно, что он успел заказать одному из Гамбургских мастеров изготовить протезы собственной конструкции, искуснейшие в Европе. А недавно, согласовав наши действия, мы устроили так, что сей лекарь вынужден был бежать из Кельберга под страхом смерти. При бегстве, взорвав подземный ход, он лишил жизни шестерых. Теперь, он беглый преступник, и по нашим сведениям вскоре должен прибыть в город Арнем, дабы совершить наш тайный ритуал.

- Спасибо, мой друг. Вы поступили разумно, не открыв нашей святой тайны этому несчастному иудею.

Время придет, и он сам поймет, как был близок его народ к истине, и как сейчас он далек от причастия, заблуждаясь на свой счет, принимая химеру, выдумку хитрых и лживых жрецов на веру. Первосвященники же их, возбуждая воображение своих соплеменников ненужными фетишами, заставляя каждого из них поверить в исключительность иудеев, как в первородный и избранный народ, тем самым обрекли племя иудейское на вечную муку и изгнание. До тех пор, пока последний иудей не покается в вечном своем грехе, до тех пор нет им спасения. Им станется.

Действуйте, мой друг, после я хочу видеть этого кудесника. Мое тело, грешное отказывается мне повиноваться. Старость и немощь стали овладевать им. Мне понадобиться его помощь. Да хранит Вас господь…

Аббат откланялся и вышел из комнаты. Он быстрым шагом направился к выходу. Легкий ветерок, витавший по гулким коридорам здания, приятно холодил его тонзуированную* макушку.

Выйдя на площадь, аббат направился ко входу в церковь Сан Петронио. Около входа его ждал нищий.

- Ваше преподобие, подайте бедняге что, ни будь, на пропитание. Не оставьте умирать убогого от голодной смерти.

Аббат посмотрел на нищего,

- Следуй за мной, сын мой.

Калека, хромая, устремился за аббатом. Когда оба скрылись в одной из ниш церкви, аббат обернулся,

- Как поживаете, Кроннинг? В этом маскараде Вас даже мать родная не признает.

Слушайте меня внимательно. Все устраивается наилучшим образом. Проведите обряд посвящения, только прошу Вас, без комедий. Этот человек очень серьезен. Обязательно проследите, чтобы дочь Карнелиуса, Эстер к нему была благосклонна,

- Не беспокойтесь, сударь, она смиренно выполнит свой священный долг.

- Хорошо. Не упустите шанс, Кроннинг, сам папа будет молиться за Вас.

Аббат вложил в ладонь нищего увесистый мешок с золотыми монетами,

- А это, Вам, милостыня господня. Нехорошо, когда наши верные слуги умирают от голода и жажды. Господь с тобой, сын мой…

 

Аввинария, еще слабого, вели по гулким тюремным коридорам. Несколько раз конвой останавливался и терпеливо ждал, когда конвоируемый откашляется. Шли молча. Открывались и закрывались двери, решетчатые и нет, и совершенно неожиданно, после того, когда очередная дверь распахнулась Аввинария, изо вех сил, прямо в зрачок ударил февральский, почти весенний солнечный луч. Это был анти нокаут, после которого у Аввинария вновь открылись и обострились все, имеющиеся в его распоряжении чувства.

Он видел, слышал, осязал и обонял все и вся. Сейчас от него не мог скрыться ни один шорох, ни одно движение, ни один запах. Было так легко и славно, словно с него сняли старую, надоевшую кожу.

Его вели через тюремный двор. Аввинарий впервые видел стены тюрьмы, со стороны улицы. Тюрьма не казалась ему зловещей и страшной. Скорее наоборот, смиренно уставшей. Ее неровно выкрашенные в серый мышиный цвет стены были изуродованы почти черными плешинами пятен от заштукатуренных прорех. Страдания и горе, зло и несправедливость, навсегда поселившиеся за тюремными стенами не могли не сказаться на самом здании. Оно смотрело на мир узкими, неровными прорезями, словно говоря, я не виновато!

Чем дальше конвоировали Авинария, тем более удивительным был их маршрут. Вот уже и казенная часть тюрьмы, на которой располагался штаб батальона охраны, казармы, жилые постройки для семей служащих. Его вели мимо пекарни, и от запаха свежевыпеченного хлеба он чуть не задохнулся. После того, что он увидел и услышал, пережил сам, Аввинарий был готов абсолютно ко всему. Но он ни как не ожидал того, что с ним сейчас происходило. «Клуб В/Ч 73…..» прочитал он на самодельной табличке, вывешенной перед входом в двухэтажное, желтое здание, с нелепыми колоннами в греческом стиле.

Впереди был гулкий вестибюль, выложенный бело-черной плиткой в «шахматку», на котором стояли столы с огромными шахматными досками, на которых располагались огромные шахматные фигуры. Некоторые фигуры были покалечены, видно, их не раз роняли на пол. Аввинарий с удивлением обнаружил, что здесь были развешены по розовым стенам детские рисунки. Ему хотелось подойти и рассмотреть каждый из них. Однако это было невозможно. Поднявшись по лестнице на второй этаж, Аввинарий с удивлением обнаружил, что он уже был здесь.

- Направо, мысленно скомандывал Аввинарий конвою и конвой повернул направо,

- Третья дверь справа.

Конвой остановился как раз у этой двери.

- Стой, лицом к стене, - скомандывал старший конвоя. Погремев связкой ключей, он открыл дверь.

Аввинарий ни капли не удивился, когда обнаружил, что это та самая комната, в которой судили его деда. Он, словно знал, куда его ведут и что с ним будет потом.

Взглянув на потолок, он обнаружил тот самый электрический шнур без цоколя, поврежденную гипсовую розетку. А когда опустил голову, то увидел на полу крошки гипсовой пыли,

- Плохо они здесь прибрались, - съехидничал Аввинарий про себя.

Удивило лишь одно, за столом уже сидел Некто. Пока старший наряда докладывал ему о прибытии конвоя, передавал документы, сверял с описью, Аввинарий внимательно изучал сидевшего за столом. Это был пожилой человек, лет пятидесяти пяти, с длинными, несколько спутанными волосами, в темном, бархатном френче, с длинным, пестрым шарфом, несколько раз обернутым вокруг шеи. Лицо его было изрыто морщинами как вдоль, так и поперек. Аввинарий даже успел его назвать «шарпеем». Однако лицо у него было узким, как у борзой, и поэтому больше подходило прозвище «борзой шарпей». Аввинарий ухмыльнулся,

- Чему Вы улыбаетесь, молодой человек? Лично я здесь смешного ничего не вижу.

Некто подписывал документы, не поднимая головы, продолжил,

- Как Вы себя чувствуете, Аввинарий Аронович? Мы сможем с Вами полнокровно побеседовать?

Наконец Некто оторвался от записей и посмотрел на Аввинария. Что-то необыкновенно знакомое было в лице этого человека. Аввинарий был абсолютно уверен, он уже где то видел это лицо, но где? Сидевший, кивком головы указал конвою на дверь.

Когда дверь захлопнулась, Некто встал из-за стола и, обойдя его, подошел вплотную к Аввинарию.

Некто был чуть выше Аввинария и поэтому смотрел на него свысока,

- Так значит вот Вы какой, Аввинарий, сын Арона? Много наслышан о Вас.

Некто отошел к окну, достал трубку, набил ее табаком и закурил. По комнате клубился ароматный сизый дым. Аввинарий смотрел на этого человека и ждал. Ему нравилось в нем все, и ботфорты, идеально сидящие на его крепких ногах, и то, как он держал трубку. Жесты этого человека, скупые, тем не менее, были оточены и выразительны. Это был один из тех людей, в которых угадывался врожденный аристократизм, гордый несуетливый,

- Такому не научат ни в одном театральном училище, - подумал про себя Аввинарий,

- Да, в этом, мой друг, Вы правы, безусловно.

Право же, эти галки уморительны. Заметьте, осторожны и умны.

Некто, повернулся к Аввинарию, и ему показалась, что морщины на лице стоящего стали разглаживаться,

- Где же я мог видеть этого человека?

- Напрасно не напрягайте свой мозг, дорогой мой, это бесполезная трата энергии.

Лучше скажите мне, вы проголодались?

- Да, очень, - признался Аввинарий.

- Тогда, попрошу за стол.

После того, как Аввинарий утолил свой голод и смог нормально размышлять, первое, что он отметил про себя,

- Я в глубокой коме, и судя по всему, мне из нее уже не выбраться. Но если и здесь кормят, то значит все в порядке.

- Не будьте так пессимистичны, Аввинарий, Вы еще молоды и у Вас, наверняка все впереди.

Да, кстати, монета у Вас?

Аввинаний перестал жевать и внимательно посмотрел на собеседника.

- Да, со мной.

- Покажите мне ее, пожалуйста.

- Извините, она у меня в башмаке, и чтобы ее достать мне придется разуться. Запах.

- Ничего, я потерплю.

Через минуту Некто уже рассматривал монету.

- Вы даже представить себе не можете, насколько ценна эта вещ. Она ценна не своей натуральной стоимостью и даже не как нумизматическая редкость, она ценна тем, что владели ею гении. Они держали ее в своих руках, как символ надежды, обновления. Для них это была не просто монета, за которую каждый из них мог купить еду, одежду, утварь, наконец, свободу. Нет, для них, крупиц среди миллионов это был шанс, один шанс из вечности. Вечность выбирала их - вечных. Тем самым, они спасали свою вечную душу, данную им Господом нашим, оправдывали свое предназначение.

Если я сейчас назову этих счасиливцев, то Вы по-особому взгляните на этот невзрачный кусок холодного металла. Хотите услышать их имена? Пожалуйста: Ньютон, Декарт, Лйибниц, Кант, Юм, Спиноза, Фрейд, Эйнштейн, Бор, Мечников, Солк, Монтефьоре, Бубер. И многие, многие другие, достойные люди. Этот маленький золотой диск, с неказистым рельефом спасал этих людей и все человечество и теперь спасает.

Аввинарий молчал, смотрел на собеседника.

- Да, да, я не оговорился, спасает.

И вот что важно, большинство из этого списка, евреи.

- Простите, а кто Вы?

- Гм, я?

- Да,

- Я Судья, Верховный.

- Стало быть, меня судит Верховный Суд.

- Да, мой дорогой, Вас судит Верховный Суд.

- А как Ваз зовут?

- Поверьте, мое имя Вам ничего не даст, и потом, оно ничего не означает.

- Как это? У Вас что, нет имени?

- Есть. Конечно, есть, но сейчас этот факт не имеет никакого значения, в частности для Вас, Аввинарий.

- Тогда, скажите мне, что означает мое имя, уважаемый судья? Если меня судят, то я хочу узнать, кого же судят, наконец, услышать свое имя и понять его.

- Сейчас Ваше имя тоже ничего не означает, но со временем оно обязательно будет обозначать. Но что? Это покажет будущее.

- А разве у меня есть будущее? Разве в этой комнате не произойдет то, что произошло в этой самой комнате с моим дедом?

- А что произошло с Вашим дедом? Как что, его приговорили к смертной казни, и он повесился на моих глазах.

- Ну что Вы, друг мой, кто Вам такое сказал, ничего подобного. Ваш дед действительно был приговорен к десяти годам лагерей и к ссылке. Однако, после смерти Сталина, был реабилитирован.

- Не может быть, ведь я своими глазами видел, как он повесился вот тут, на этом самом шнуре.

Монета, которую Вы держите Верховный Судья, его монета.

- Нет, Аввинарий, говорю я Вам, этого никогда не было и быть не могло,

- Жил ваш дед с пятьдесят пятого года в Уссурийске, был женат на Вере Иосифовне Гринблат, из осужденных. В 1976 году эмигрировал в Израиль, в г. Хайфу, где и умер в 1981 году.

- Но ведь я сам, в этой комнате, - Аввинарий запнулся, понизив голос,

- Сам,

- Я Вам могу предъявить документ. Вот свидетельство о его смерти.

Аввинарий взял в руку казенную бумагу. На аккуратном бланке, заполненном затейливыми знаками, стояла печать и дата. Ему на секунду показалось, что он смог понять все, что было написано в документе, хотя до этого ему ни разу не приходилось читать на иврите.

- Вас эту удивляет, Аввинарий?

- Что именно, Верховный судья?

- Прошу Вас называть меня господин Верховный судья.

- Хорошо, господин Верховный судья.

- Не обижайтесь, Аввинарий, но это очень важно.

- Почему?

- А потому, что это не тщеславие, а подтверждение того, что мы с Вами единоверцы.

- Как это?

- Слово господин, когда-то состояло из двух слов, Господь един. Отсюда и господин.

- Я об этом никогда не слышал и даже не задумывался.

- В этом то и все дело. Большинство из тех, кто сегодня населяет просторы этих, некогда христианских земель о многом не задумываются. Ничтожная жизнь, ничтожный язык и наоборот.

Ладно, сейчас не об этом.

- Вы, Аввинарий, всегда знали иврит, арамейский, фарси, греческий. Кстати иврит, практически, вышел из арамейского, аккадского, ханаанейского. Вам я бы посоветовал внимательным образом изучить историю, как впрочем, и всем, третьего, второго тысячелетия до н. э. Тогда, надеюсь, многие неясности уйдут сами по себе. Договорились, друг мой?

- Как получится.

- Получится, получится. Верьте мне. Верьте.

- Так, дорогой мой, приступим к судопроизводству. Прежде всего, встать, потому, что я должен протиснуться между Вами и столом. Сразу предупреждаю, здесь не будет ни адвокатов, ни прокуроров, ни присяжных. Здесь буду я, и будете Вы, Аввинарий. Никакого протокола.

По сути предъявленных обвинений. Опустим кодекс, он нам не понадобится, нам понадобится вот что. Судья нагнулся под стол, зашуршал бумагой и вытащив из свертка, поставил на стол тот самый керамический сосуд с рельефной надписью «ARSENKUM».

- Вам знаком этот предмет? – Аввинарий молча смотрел на сосуд,

- Да, господин Судья. Это та самая ваза, или как там ее, которой я ударил старшего сержант Чупило.

- Другими словами, именно этот предмет явился орудием убийства,

- Так точно,

- Хорошо.

- Скажите, а сколько раз Вы ударили убитого?

- Кажется, один. Точно, один.

- Так. Но вот что удивило следствие, на этом сосуде обнаружены следы крови и волос…

- Ну, да, я же бил по голове,

- …Вашей крови и Ваших волос.

- Что? Повторите, я не понимаю,

- Еще раз. На этом сосуде обнаружены следы только Вашей крови и Ваших волос.

А, следовательно, у следствия нет формального основания считать этот предмет орудием убийства. Это раз.

Второе. И главное. Потерпевший Чупило умер не от удара по голове тупым предметом, а от удушья, асфиксии. Причем от астматической асфиксии. У него начался острый приступ, но он не успел воспользоваться ингалятором и…

Вот так, дорогой мой Аввинарий.

Тот сидел напротив Судьи, бестолково вытаращив на него глаза.

- Что это значит, господин судья?

- Это значит, что нет состава преступления. Ваш напарник умер естественной смертью.

- Но ведь была драка, кровь

- Драка и кровь может и были, но от потерпевшего никакого заявления не поступало.

- Значит, я невиновен?

- Да, Аввинарий, Вы невиновны.

- Значит меня освободят?

- Вас, Аввинарий, спасут.

- Не понимаю. Меня отсюда не выпустят.

- Почему? Вас безусловно выпустят, тем более что я снимаю с Вас все обвинения.

Послушайте меня, Аввинарий, только внимательно и спокойно. Договорились? Вот и ладненько.

Дело в том, что Вы не вполне сможете воспользоваться свободой.

- Почему?

- Я просил Вас меня выслушать и не перебивать.

- Простите, господин судья.

- Вы, Аввинарий уже не сможете воспользоваться свободой по своему желанию по причине того, что Вас нет в живых!

Воцарилось безмолвие. Его не мог нарушить ни один шорох. Было тихо, как в гробу.

- Ну, не надо, не надо так трагически воспринимать эту новость. Очнитесь, дорогой мой. Вы живы, здоровы. Хотите, я Вас ущипну?

- Нет, не надо.

- Да-с, однако, заладили. Вот гранки утренних сегодняшних газет, телявивской, лондонской, нью-йоркской. Везде одно и тоже. В тюрьме замучен еврей, полицейский. Вы стали необыкновенно популярным, дорогой Аввинарий. А это, - судья положил перед ним лист бумаги,

- справка, выданная тюремной администрацией местному ЗаГСу, о Вашей смерти. Вот и заключение врача.

- А как же моя семья? Мои дети? Они остались сиротами, без копейки денег.

- На этот счет, не беспокойтесь, у них все в порядке. Несколько дней назад Ваша бывшая жена получила невыплаченную Вам зарплату, почти за полгода, плюс компенсацию по потере кормильца, плюс полагающиеся деньги за смерть работника МВД при исполнении служебных обязанностей, плюс гробовые. Простите. Кроме того, ей причитается пожизненная пенсия, Ваша, Аввинарий пенсия. Да. И вот что. Я не хотел Вам говорить, но, обстоятельства требуют. У Вашей жены есть новый, скажем, муж, весьма солидный и уважаемый человек. Я не буду вдаваться в ненужные подробности, но скажу одно, Ваша бывшая семья сейчас проживает у него в доме. А Ваш дом, Аввинарий, вернее, дом Вашей жены, бывшей, она продала. Так, что, несчастный Вы мой, беспокоится Вам не о чем.

Аввинарий плакал. Он плакал, как плачут деревья, стоя и молча. Крупные слезинки катились по его впалым щекам, и он не пытался их вытерать.

- Ну, будет, будет Вам. А то мы утонем от Вашего горя, - судья похлопал его по плечу,

- Успокойтесь. Не все так плохо.

Вы мне лучше ответьте, куда подевали вторую монету?

Аввинарий с удивлением посмотрел на Судью,

- Какую вторую?

- Ну, не знаю, вторую? Может первую? У Вас ведь две монеты. Одну, припоминайте, Вам всунул в руку спасенный Вами БОМЖ, в больнице. Вспомнили? Вторую, Вы якобы подобрали в этой комнате. Так?

- Кажется, так. Простите, судья, у меня что-то с головой. Это ад какой-то. Мне, вот уже час, так страшно и больно. Я что, действительно умер? Скажите мне, докажите, что я есть.

- Вы есть, ибо есть Я.

Вам этого достаточно?

- Не знаю, кажется. Когда кажется, крестятся. Аввинарий поискал взглядом икону, и не найдя ее перекрестился на электрический шнур.

- Помогло? Вот и славно. Садитесь. Свободный человек.

У меня в руке монета, данная мною Вам в больнице.

- Это были Вы?

- Это был и, самое главное, есть я. Не перебивайте меня, пожалуйста. У нас очень мало времени.

А вот там, - судья указал пальцем место на дощатом полу,

- в половой щели застряла вторая монета. Она еще должна быть там, если уборщица не подобрала, либо охранник не взял, тот самый, который стибрил лампочку. Посмотрите, пожалуйста.

Аввинарий, присел над указанным местом и уже через секунду в его руке поблескивал золотой диск монеты.

- Берите смело ее, за одно и эту, - судья положил перед ним на стол свой экземпляр флорина,

- Они Вам еще пригодятся.

Ну, вот кажется и все.

Остались формальности. Перед Вами стоит выбор, на мой взгляд, очень простой.

Смерть, причем официальная, либо жизнь, причем не официальная. Хочу Вас немного заинтриговать. Если предпочтете первое, то переход в это состояние будет для Вас абсолютно безболезненным и даже, в какой то степени приятным. Вас ждут последние почести, которые, к слову сказать, будут таковыми и без Вас.

Если Вы выберете жизнь, а я в этом не сомневаюсь, то Вас ждут замечательные события, отказаться от которых было бы верхом безумия. Однако, прежде чем это состоится, Вам придется испытать некоторые неудобства переходного периода. И от Вас зависит, как долго этот период будет продолжаться.

Ну что? Судья молча достал из кармана шприц, с мутной беловатой жидкостью, и знакомое уже фото с деникинским офицером и его невестой и положил перед собой на стол. В руках он держал кошелек, обычный, с которым старушки ходят на базар.

- Аввинарий посмотрел на предметы, лежащие на столе: сосуд, монеты, фото, шприц, свидетельство о смерти.

- А шприц зачем?

- О! Это и есть Ваша жизнь.

- Это,

- Да,

- Это автоназия?

- Нет. Я же сказал, жизнь.

- Или, - судья помахал перед Аввинарием свидетельством о его смерти.

- Я увижусь со своей семьей?

- этот вопрос не ко мне, а скорее, к Вам. Захотите ли Вы этого сами? Впрочем, обязательно.

- Ну, решайтесь, Вам выпал шанс.

- Что мне нужно сделать? Вот это другой разговор. Слышу слова не мальчика, но мужа. Хе-хе-хе. Ничего. Берете шприц и вкалываете в любое место на Вашем теле. Боли не бойтесь, ее не будет. Только старайтесь не попасть в кость, иголку погнете,

а запасной нет.

- Я волнуюсь, судья,

- Признаться, я тоже. Последний раз такое происходило, дай бог памяти, точно, двадцать три года тому назад.

- Берите шприц, смелее, вы же мужчина. И прежде, чем уколоться, небольшая инструкция на будущее. Кружку и монеты, вернее одну из монет, беречь, как зеницу ока, это Ваш пропуск в будущее. Вторую же монету, можете продать, обменять, подарить, когда и кому, сами поймете и решите. Фото. Это Ваша память. Помните, честь и вера, прежде всего.

Да, и на всякий случай, вот Вам пятьсот рублей, вернее пятьсот двадцать с мелочью. Знаю, мало, но больше дать не могу. Судья положил кошелек обратно в карман.

- Пора, - он посмотрел в окно, - вон уж и галки разлетелись.

Аввинарий взял шприц в руку, осмотрелся вокруг, встретившись взглядом с Судьей, задержал взгляд.

- Это эликсир жизни, Аввинарий, тайну которого знал только Ваш далекий прапрадед, и надеюсь, предстоит узнать Вам. Собственно, из-за этого и весь сыр - бор. Вот и все. FECI AUOD POTUI, FACIANT MELIORA POTENTES -

я сделал, что мог, кто может, пусть сделает лучше

Прощайте, Аввинарий. Господь обязательно полюбит Вас.

Игла, проткнув кожу бедра, изогнулась и со скоростью молнии впилась в сердце. Жидкость, перемешанная с каплями крови, забурлила, отдавая свои чудесные свойства телу.

Аввинарий поднялся над тюремными зданиями, над городом, он несся куда-то, а ему вдогонку летело,

- слышишь меня, двигайся на северо-запад, запомни, обязательно на северо-запад…