Что хочет автор. Литературные конкурсы

…В Ноябре жить грустно. Наверное, потому, что по утру вставать приходится рано, в полутьме. Хуже всего тем, чья работа начинается в часов эдак пять, шесть. На дворе холодно, промозгло. С крыш капает. На небе ни звездочки. Вот так встанешь, умоешь лицо ледяной водой, а еще, насидишься в промерзшем за ночь клозете и…

Глянец Аввинарий Аронович, а именно так звали сержанта дорожно-постовой службы, вставал рано. Фамилией своей он был обязан деду, герою Гражданской войны, которого он никогда не видел. Хотя очень далекий предок его, об этом он слышал, имел совсем другую фамилию и был настоящим ЖИД*ом (вышел из святых мест на реке Иордан), как раз в те времена, когда рыцари Христовы еще не фотографировались на память. Впрочем, к настоящим событиям, разыгравшимся седьмого, восьмого ноября (по-новому стилю), ни фамилия его, ни родственники прямого отношения не имели.

В общем, как сказать.

* ЖИД – (при царе) житель Иорданской Долины - эмигрант из Иордании в пределах Российской империи, иноверец (национальность значения не имела)

-----------------------

Аввинарий, тридцати двух лет от роду, женатый, двое детей, мальчик и девочка, стоял перед зеркалом и внимательно рассматривал свое отражение. Радоваться было нечему.

В тусклом свете засиженного мухами бра, на запыленной зеркальной поверхности виднелась неказистая фигура, с лицом, на которое, даже его обладателю смотреть никак не хотелось. Милицейская шинель на нем сидела кулем, расходясь к низу измятым колоколом. Шилась эта вещь лет шесть тому назад, в пошивочной мастерской третьего разряда, закройщиком по имени «дядя Серожа», сухоруким, веселым малым, в огромных очках-линзах, с вечными булавками во рту.

Удивлял сам вид портного, безалаберный, неряшливый, дешевый. Брюки на нем, как тот выражался «бруки», были настолько неладно скроены и сшиты, что скорее напоминали юбку, нежели брюки. О пиджаке вообще говорить не приходилось, вы бы видели, как кондово был вшит рукав (и это у мужского мастера, ай, ай, ай). У многих было в мыслях, мол, дядя Сережа настолько беден, а по сему, бескорыстен и честен, что шьет только из любви к этому занятию, дешево, зато материал не крадет. Словом, пролетарская косточка. В этом то и заключалась его, «Сережина» магия. Кто был ничем, тот станет всем – у дяди Сережи шился весь «госаппарат» их города. И это была традиция. Все, кто шился у «Сережи» затем, очень далеко шли в городе и даже «за». А город, надо отметить, был значительным, шутка сказать, районный центр. Но это так, к сведению. Ведь на самом деле ни портной дядя Сережа, ни его шинель, ни брюки здесь вовсе не были «при чем», тем более форменная фуражка, с грязным околышем, линялой высокой тульей, и облезлой кокардой.

Все дело было в нем самом, в Аввинарии Глянце.

Ну что тут сказать. Жизнь Аввинария складывалась, как и у всех, просто и непросто. Конечно, и на его долю выпало немало невзгод и волнений, радостей и побед мелких и нет, происшествий и всяких там ляпсусов хватало. В его жизни случалось всякое. За тридцать два года, чего только не произойдет. Однако, несмотря на это, жизнь его не была не слишком радостной, не очень печальной. Она просто была. Звезд он с неба не хватал, был человек заурядным, впрочем, как и все те, кого он знал.

Учился, Аввинарий без огонька, без прилежания, но удовлетворительно. Как, никак, техникум за плечами, инструментальный. Потом, работал, мастером на заводе поршневых колец. Нравилось. Дальше, по путевке Комсомола - несколько лет, на Севере. Женился там же. По любви? Наверное, молодой был. Пошли дети. Когда умерли родители, вернулся, все же частный дом. Остался.

Что делать? Подался в ментуру, знакомые посоветовали, там и остался. На жизнь никогда не жаловался. Все как у всех, обычно, дом, так себе, машина, так себе.

И все бы ничего, но нынешней осенью стали происходить с ним непонятные вещи, даже можно смело утверждать – вещи из ряда вон выходящие. А случилось с Аввинарием Глянцем вот что.

Замечать за ним стали, время от времени делался Аввинарий другим человеком, неузнаваемым.

Пояснить? Так, вот. Вдруг, ни с того, ни с сего Аввинарий останавливался, где был. То есть, замирал, как статуя. Хорошо еще, что происходило это все ни в общественных местах, а где ни будь в огороде, в доме, на чердаке. А если бы на дороге, при несении, скажем, службы? А? Вот делов то можно было наворотить. Но бог миловал.

И было так. Станет как вкопанный и стоит. Несколько минут стоит. Его тормошат, а ему хоть бы хны, ни в какую. Стоит, и все тут – дубина стоеросовая. И неведомо никому, что происходит в его мозгах в эту минуту. Черте что.

Аввинарий сам этого боялся. Сперва, не верил. Ему говорят, а он не верит. Мол, ерунда, вы меня разыгрываете. Быть того не может. А вот может.

Тогда он стал себя контролировать. Но ничего не получалось. Ни помнил он, и все тут. И что творилось в его сознании, пояснить никому не мог. Что-то, мол, щелкало в его голове, и он, вроде как переносился куда-то, но вот куда? Конечно же, врал. Потому, как не знал, что и как с ним происходило совсем. Ничегошеньки не помнил.

Ну, понимаете? Дошло?

Аввинарий есть, а сознания его нет. Стало быть – без сознания.

Какая же тут служба.

Поговаривать стали, по углам шушукались – уволят бедолагу, как пить дать, уволят. Жена плакала по ночам,

- Ты бы к врачу сходил, что ли, проверят пусть, а то без работы останешься. А так, может инвалидность дадут. Все – пенсия…

Началось это с того самого случая, когда в последний раз меняли удостоверения. Фотографировался на документы в местной фотомастерской, неподалеку от райотдела милиции.

В тот день лил дождь. Даже не то, что бы дождь, а так, морось.

Дежурство шло не шатко не валко. Вспомнив о том, что надо сфотографироваться на новое удостоверение, а то лишат премии, Аввинарий, с напарником заскочили в фотоателье.

В помещении никого не оказалось. В неярком свете, зашторенных у потолка ламп, виднелся старинный, на деревянном, с колесиками штативе, такой же деревянный фотоаппарат. Впереди у него торчал огромный объектив, словно дуло пушки, внушающий невольно, уважение, и даже страх.

…С глянцем, или без, - услышал Аввинарий неожиданный шепот прямо в его правое ухо,

- Да, - от неожиданности он отпрыгнул в сторону, машинально всматриваясь в полутьму.

- Неудивительно, - продолжил шепот,

- Странно было бы, Глянец, а фотографии без глянца, это как то не по …

- голос несколько пожевал воздух,

- не по-русски. Ха-ха-ха.

- Садитесь, товарищ вон в то кресло, - скомандовал шепот,

- Да, да, в то самое.

Аввинарий не успел испугаться, как очутился в узком, кожаном кресле с никелированными, несколько проржавевшими поручнями.

- Откуда этот голос знает мою фамилию? – пронеслось в его больной голове,

- Простите, подголовника нет, украли, – перебил голос,

- Придется голову держать самому, только ровно…

Аввинарий, послушно выполнял команды. Он не всматривался в темноту комнаты, он даже не вслушивался в тембр голоса, он попросту, и не без удовольствия выполнял команды, повторяя про себя,

- это хорошо, так, так…

А вы, молодой человек, молодец…Молодой, молодец. Несколько неуклюже.

Однако, все, Ваше фото готово…

Снимок Аввинарий смог рассмотреть уже сидя в машине. Это было нечто. На него, с фотографической карточки, размером десять на шестнадцать сантиметров смотрел русский офицер, с тремя шевронами на рукаве, явно, белогвардеец. Аввинарий пригляделся повнимательнее – три звезды на погоне, кажется, поручик. Офицер, стоял рядом с плетенным креслом, на котором сидела красивая девушка, в легком летнем платье, отороченном кружевами, и в белой шляпке с легкой вуалью. Белые чуть выше запястья, перчатки подчеркивали красоту линий ее рук. Фоном служил густо поросший парк с беседкой у воды. Лицо офицера показалось Аввинарию знакомым. Но сколько бы он ни напрягал память, ни морщил лоб, припомнить ничего не смог.

- А где фото на документы? - попытался узнать Аввинарий.

И тут же ответил сам себе,

- Документы, мент ты?

- Ага, - хрипло подтвердил Аввинарий, - Я.

- Вот. Под старинным фото, заблестел глянцем белый треугольник.

Отложив в сторону пожелтевший, от времени, дагератип, Аввинарий разглядел восемь фото размещенных на белой фотобумаге, глянцевой, как и заказывал. Фото три на четыре – четыре, с уголком, остальные – без.

Дагератип он не показал никому…

Седьмое Ноября.

Сегодня, перед зеркалом, в тишине ноябрьского утра, он, сперва, разглядел свое

отражение, а уже затем, вытащив из планшета фото, внимательно всмотрелся в пожелтевший снимок,

- Да, красивая девка…

Жил Аввинарий на окраине серого города, не большого, а скорее, наоборот – маленького.

Лет четыреста, триста, а может и раньше, тому назад селился в этих местах люд пришлый, разный. Кто - по богатству, кто - по бедности, кто - по разбойному делу, беглый, разными судьбами прибивало сюда людишек. Строились - кто как мог. Так и вышла их слобода – вольная, безудержная, несуразная. Вкривь и вкось. Страшно сказать – электричество провели в двадцатые годы. Время было, революционное, до этих мест дошла власть, порывалась все изменить, перекроить, да только не успела. Новые времена, новые напасти.

А люди? что люди? Привыкшие они. Когда и как появились в этих местах родичи, он не знал, живы были - не спрашивал, а померли, и спросить не у кого. Из детства запомнилось лишь одно, летом на каникулы ездил Аввинарий к бабке по отцовской линии в город Коломыю. Далеко, от родных мест. Ездил на поезде.

Запомнилось очень.

Жила Бабушка, Лидия Левитская, вместе с двоюродными внучками, Ланной и Амалией, умненькими, воспитанными, чистенькими девочками. Почему было так, Аввинарий никогда не спрашивал, а сами они не рассказывали. Близнецы, а именно таковыми они и были, играли на скрипке и пели дуэтом. Те времена сейчас представлялись Аввинарию нереальными, сказочными. Грели внутри.

Местечко это, Коломыя, закарпатское, красивое, дивное.

Оторвав у рая кусочек земли, природа бросила его сюда, в предгорье, где речки, леса.

Городок был прекрасен. В нем уживались все и вся, и было все здесь мило душе. В его воспоминаниях до сих пор шумели листвой липы вдоль улиц, была полна медом хрустальная ваза с серебряной ложкой, и на фоне раскрытого окна с видом на старую вишню ему улыбались две девичьи мордашки с веселыми ямочками на щеках.

До сих пор стоял у Аввинария в ушах стук колесных пар, на железнодорожном мосту через Прут. А, еще припоминался дом, одноэтажный, окрашенный охрой, светлой, под железной крышей. Находился дом неподалеку от рынка, впрочем, в этом городе все находилось около рынка. Дом стоял в глубине сада, что выходил на угол, на пересечение двух улиц. Поэтому, из-за его кованой изгороди можно было рассмотреть, все, что происходило на улице, сразу с двух сторон. Неподалеку возвышалось пожарная каланча, на которой все время дежурил наблюдатель. Дни проходили незаметно, занятые детскими хлопотами – играми, шалостями, вечной беготней по узким городским улочкам, купанием в речке.

Но однажды случилось то, что навсегда изменило его судьбу. Только тогда Аввинарий об этом не догадывался.

А произошло это в тот самый день, когда бабушка в первый раз отвела их в синагогу. На фоне высокого, с тремя простенькими аркадами и щербатым фризом, здания, украшенного рядом фальшивых колонн и нехитрой лепниной, толпились мужчины в черных костюмах, черных, широкополых шляпах, белых рубашках без галстуков, с наглухо застегнутыми воротничками. Удивительными были их, брюки, шляпы, бакенбарды – свисающие вниз длинными, вьющимися локонами, словом, весь их вид, выделяющий из числа обычных прохожих

- Что это за люди, и почему у них такие странные прически и одежда?

- Это такие же люди, как и ты, только, очень верующие, а бакенбарды эти называются

пейсами. Это, Аввинарий, уважаемые евреи, хасиды.

-А это церковь?

- Да, только еврейская, она называется синагога.

- А почему тогда на здании нет крестов?

- А нас это не принято,

У кого, у нас? – не унимался Аввинарий,

- У нас, у евреев…

Тогда бедный мальчик впервые услышал, что он – еврей. Эта новость была ему неприятна, но почему, он не понимал, неприятна и все тут.

Тогда впервые Аввинарий увидел в руках странного кривого еврея, в черной маленькой шапочке на голове, напоминающей перевернутое блюдце, диковинные старинные рукописи в виде бесконечных свитков. Подойдя поближе, он рассматривал странные, прыгающие значки, которые ни о чем ему не говорили. Аввинарию изумило лишь то, что начертаны они были очень аккуратно. Странными выглядели и белые, с полосками по краям льняные простыни на плечах мужчин, которые, раскачиваясь, в такт чтению бубнили под нос странные слова, напоминающие заклинание. Ему подарили такую же маленькую шапочку. Бабушка назвала её ермолкой. Смешно, не правда ли?

Возвращались молча.

Когда проходили мимо двухэтажного старинного особняка, на двери которого поблескивала медная табличка. На табличке красовалась надпись «Музей». Ланна и Амалия, в один голос стали просить,

- Бабушка, ну бабушка, ведь ты нам обещала показать ту картину, ну пожалуйста, бабушка…

Бабушку не пришлось долго уговаривать, и вот они вчетвером вошли в здание, внутри которого витала прохлада и эхо, пахло ковровой пылью, мастикой и сердечными каплями.

По правде говоря, Аввинарию не очень хотелось заходить в музей. Ему уже приходилось несколько раз, с классом, побывать в некоторых музеях, и он хорошенько запомнил, насколько там было скучно. А в их доме, в их уютном дворе, его ждал любимый велосипед, футбольный мяч.

Сестры, с шумом, нарушающим покой экспозиционных залов, помчались, наперегонки к знакомому месту. Аввинарий шагал по скрипучему паркету, рядом с бабушкой.

Переходя из зала в зал, он рассеянно рассматривал картины, маленькие и большие, на которых, по словам бабушки, мастерски были изображены сцены прошлых эпох. Он не знал, что означает слово эпоха, и ему казалось, что это тяжелые рамы картин, рубиновый бархат палантинов, изображенный на полотнах, парусные корабли, стоящие на рейде в бухтах на фоне золотистого неба.

Наконец, они догнали беглянок. Те стояли у полотна внушительных размеров, в тяжелой позолоченной раме.

На картине изображалась семья. Женщина, средних лет, в просторной полупрозрачной тунике, серебристой, с непокрытой головой, с небольшой диадемой в волосах, восседала в пол-оборота на полукруглом кресле, Взгляд ее карих, чуть раскосых глаз, ее поза, выдавали ее спокойную, безмятежную красоту.

Действие, по сюжету картины, происходило в парке. У ног женщины, на богатом персидском ковре играли две девочки. Нетрудно было заметить, что девочки на картине напоминали и возрастом и внешностью сестер, Ланну и Амалию.

Девочки, на картине, играли в куклы. Они настолько были увлечены игрой, что не замечали даже райских птиц, сидящих у них на плечах и руках.

Ланна и Амалия с восхищением рассматривали их шелковые с дивными, легкими кружевами платья, туфельки, лаковые, на невысоких каблучках. Особый восторг сестричек вызывали куклы,

- это моя, я назову ее Агнесса,

- нет, моя, и никакая это не Агнесса, это Марыня…

- Бабушка, скажи ей, я ведь первая ее так назвала…

Аввинарию, стало скучно и стал разглядывать стены, потолок, украшенные узорчатой лепниной, обернулся.

За косяком высокой, резной двери, которая вела в соседнее помещение, что-то блеснуло.

Сделав шаг в направлении вспышки, Аввинарий, к собственному удивлению, мгновенно очутился в соседнем зале. Словно какая то неведомая ему сила заставила это сделать.

Перед его взором простиралось огромная картина, во всю стену. Аввинарий прочитал на золотой табличке, прикрепленной к раме,

- «Грюнвальдская битва», копия неизвестного художника, с картины Яна Матейка, 1878 год, холст, масло.

Стоило ему поднять голову, как над ним затрепетал на огненном ветру серебристый плащ рыцаря. Белый конь, вздыбленный, косил своим налившимся кровью глазом.

Лак на полотне отблескивал пурпуром, до боли в глазах, поэтому приходилось пятиться назад. Однако, чем дальше отходил Аввинарий от картины, тем явственнее становилось изображение. Ему казалось, что он слышит металлический скрежет стального оружия. Меч ударяется об меч, высекая искры. Слышался стон, изувеченных человеческих тел, полуживых, полумертвых, звериный рык коней, тупые удары копий, пронизывающих сильные тела воинов…

Что с ним случилось? Теперь и его тело став легким, как эфир, парило над неровными шеренгами копейщиков, осматривая треугольное поле битвы, проносилось между окровавленными остриями копий. Проталкивалось между конских тел, задевая подпруги и цепляясь за стремена, оказывалось под копытами взбешенных лошадей, втаптывающих в черную кровавую грязь раненых и мертвых, доспехи, оружие, щиты, тряпье хоругвей…

… Аввинарий, мальчик мой. Очнись. Кажется, открыл глаза. Ты слышишь меня?

Старая женщина держала его голову на своих коленях

- Как ты нас напугал. Ее белый носовой платок, был изрядно испачкан кровью.

- У тебя кружится голова?

- Нет, - Аввинарий пошевелил рукой.

- У тебя ничего не болит?

- Нет, А что случилось? Он осмотрелся. Вокруг него хлопотали женщины. Одна из них была в белом халате, с ваткой в руке.

- И часто у Вашего мальчика случаются такие приступы?

- Нет, такое впервые, у нас, впервые.

- Отдохнуть ему надо…

Остаток день прошел без приключений. С вечера зарядил дождь, славный, летний, долгий. Ланна и Амалия играли на скрипках. Они играли один из этюдов Шопена. Немного фальшивили, но в целом - хорошо.

Аввинарий, по праву захворавшего гостя, лежал на кушетке, укрывшись бабушкиной кошмой.

Он лежал и смотрел в белый потолок, на гипсовую лепку, на шелковый, рыжий абажур, на провода электрической проводки, перекрученные, надетые на фарфоровые бочонки изоляторов. Провода, делая крутые повороты вдоль стен, стремились, через всю комнату к черному эбонитовому выключателю и черной, двуглазой розетке.

Он перевел взгляд на окно. По нему синему, стекали неровно капли. Листья за окном, мутные, нереальные часто вздрагивали под тяжестью капели.

- Не спишь? - голос женщины, грудной, низкий звучал успокаивающе,

- Я тут тебе хочу рассказать кое о чем. Голова не болит?

Аввинарий отрицательно покачал гловой.

- Тогда слушай.

Рассказывала мне моя бабка, а ей ее бабка, что один из наших предков служил лекарем у самого Ульриха фон Юнгингена, великого магистра Тевтонского ордена.

Ты что ни будь слышал о Тевтонцах

- Нет, - смутился мальчик.

- Это были рыцари такие.

Так вот, как этот предок к магистру попал, никто не знает. Рассказывали, что предок того лекаря - из Палестины. Прибился в Иерусалиме к возвращающимся домой крестоносцам, так и остался с ними.

Много пережил, тогда и учиться врачеванию стал. Вышло так, что в дни той самой Грюнвальдской битвы, картину про которую ты видел в музее, между Литовско-польскими князьями и рыцарями Тевтонского ордена, в войске великого магистра служил лекарем некий Авраам Левит. Битва та, закончилась ужасной трагедией. Войско Тевтонцев было на треть уничтожено, погибло более восьми тысяч воинов, среди них почти все рыцари. Погиб и сам великий магистр Ульрих фон Юнгинген. А врач этот, Авраам Левит, попал в плен к Витовту, князю Литовскому. Как ему удалось выжить, не знает никто, только оказался он искусным лекарем, да таким, что Витовт даровал ему свободу и даже наградил деньгами. После, жил этот Левит в одном из ганзейских городов, на Севере.

- Бабушка, а что такое Ганзейский город.

- Это, мальчик мой, как тебе понятней объяснить. Словом, существовали города, союз городов, свободных, которые имели больше прав, чем другие,

- А, - протянул понимающе Аввинарий,

- Слушай же дальше. После, переехал этот Левит в город Кельберг и открыл там аптеку, потом еще одну и еще. И стал он богатым человеком. Все его уважали. К нему ехали лечиться отовсюду. Так и жил. Потом, стал совсем взрослым, однако ни жены у него, ни детей не было. Однажды был он позван к одному голландцу, ноги у того повреждены были. Очень плохо было этому человеку. Умирал. Пришлось ноги отнять. Залечил Авраам раны этому человеку, потом, говорят, удивительные протезы смастерил, да такие, что смог тот человек даже, танцевать. Решил он отблагодарить Левита. Поговаривали, что это был один из самых богатых купцов в Амстердаме. Была у этого купа дочь, Эстер которая и стала женой Авраама. С тех пор, слава богу, все наладилось. Родились у них детки, а у тех деток, свои и так до наших дней. И пошли по свету Карнелиусы и Левиты. Потом появились Левицкие и даже, Глянцы, хотя, какая это фамилия, так, прозвище.

Аввинарий внимательно слушал старушку, затаив дыхание,

- Скажи, бабушка, но если этот Левит был так богат, почему у папы с мамой так мало денег? И, - он помолчал, - и у Вас тоже мало.

- Ну, с чего ты взял, что у нас нет денег. Мы, слава богу, ни в чем не нуждаемся, у нас дом, у меня хорошая пенсия. Потом, я делаю столько закруток, что целый год мы можем не беспокоится о пище насущной. Только хлеб.

- А мама с папой? Они бедные?

- Тоже нет. Они служащие, получают зарплату. Вот и ты приехал к нам на каникулы.

- А где этот Кельберг? Может, такого города вовсе нет?

- Почему, есть. Он сейчас называется Колобжег и находится в Польше.

Около двери что-то зашуршало. В темном проеме, стояли Ланна и Амалия, они слушали не шевелясь.

- Ах, негодницы, подслушиваете? Ну, ну, я пошутила, Вам ведь полезно знать.

- А теперь всем спать.

Дождь продолжался. Он монотонно бубнил по подоконнику, шелестел в саду.

Пришел Сон…

…Патрульная машина, обычная «семерка», несколько раз попадала колесом в выбоину. Машину сильно качнуло. Аввинарий поправил кобуру.

- Задний амортизатор, правый, ни к черту, надо срочно менять. Завтра доложу командиру.

Напарник рулил, молча, жевал. Его шапка, сдвинутая на затылок, то и дело подпрыгивала, но каким-то чудом держалась, не падала. Сержантские лычки горели огнем – вечер, включили фонари и фары.

На одутловатом, сером лице напарника можно было прочесть – записной двоечник, пройдоха и хам. Армия, каптер, сержанские пагоны. Дальше, все шло просто и без приключений. Дембель, завод, рекомендация, ментура. Сперва, отряд, патрульно-постовая служба. Затем, ГАИ, или ДПС. Зарплата, так себе, вещевые, паек, тринадцатая, и все что положено по табелю. А там…

Одному богу известно, что там.

Чего башку парить. Все, как говорится, сами отдадут, и просить не надо. На том и стоим.

- Слышь, паря, - обратился он к Аввинарию. К его толстой, словно пиявка нижней губе,

прилипла семечковая шелуха.

- Сегодня – праздник, как - никак. Седьмое ноября. Хоть и нету Союза, а отметить надо.

- Я заскочу.

Семерка лихо припарковалась на противоположной стороне дороги. Мотор не глушили.

- Посиди, Веня, я мигом.

- Напарник скрылся за углом Гастронома.

- Опять, через черный ход. Ведь предупреждали, заметят, без тринадцатой останемся.

Аввинарий тяжело вздохнул. Он осмотрелся. В этот час улицы города были малолюдны.

Изредка проедет по дороге грохочущий грузовик, пара, тройка легковушек, и снова пусто.

Людей тоже не много. В основном старушки да мамаши с малышами. Напротив сквер, там то же никого. На лобовое окно патрульной машины бесшумно опустилась одинокая снежинка. За ней вторая, еще одна.

- Снег, - почему-то с облегчением подумал Аввинарий,

По направлению к машине, переходя перекресток по диагонали, двигалась женщина.

Аввинарий приоткрыл окно для того, что бы сделать женщине замечание. Приглядевшись к ней повнимательнее, ему перехотелось с нею заговаривать. Женщина, непонятного возраста, (вроде молодая, вроде нет) одетая в недорогой стеганый пуховик, в вязаной шапочке лилового цвета, в старых, стоптанных сапогах, шла прямо к нему, Аввинарию.

Ее базарная сумка в клетку была чем-то заполнена. Змейка у сумки сломалась, и поэтому наружу торчали кое-какие вещи. Снег усилился. Он валил крупными хлопьями. В боковое окошко, со стороны пассажира постучали. Аввенарий покрутил ручку стеклоподъемника,

- Здравствуйте, товарищ милиционер, - голос женщины был с хрипотцой,

- Простуда, - подумал Аввинарий,

- Простуда, - сказала женщина,

- Простите, - она, откашлялась, прикрывшись носовым платком.

Тонкая, словно, выточенная из алебастра кисть ее руки, с изящными, красивыми пальцами не как не вязалась с ее пунцовым лицом и потрескавшимися губами.

На ветру ее глаза слезились.

- Простите, Вы не хотели бы приобрести что ни будь к празднику?

- Сегодняшнему. Сегодня праздник. Можно к Рождеству, например.

- Нет, не хотел бы, - пожал плечами Аввинарий,

- Подумайте, ведь вещи хорошие. Вот, посмотрите, - женщина неожиданно ловко извлекла из сумки фарфоровую цилиндрическую емкость со стеклянной крышкой.

- Вещь уникальная, ей, по-правде, цены нет. Говорят, очень старинная. Смотрите, внизу клеймо. Видите, видите, город, наверное.

Аввинарий взял цилиндр в руки.

Он повертел предмет в руках.

- На кухню, что ли? - Матовый белый фарфор, словно светился изнутри.

Передняя часть, прямоугольной формы чуть выступала. Буквы, латинского алфавита, вдавленные в тело цилиндра носили следы краски, темно зеленой, либо синей, разобрать нельзя.

- А что здесь написано? – Аввинарий, пытался открыть сосуд,

- Не знаю, на латинском что-то. Я думаю, соль, или сахар.

- -Думаю. А может - перец.

- Хорошо. А сколько Вы хотите за эту склянку?

- Двести? Вы с ума сошли. За это, даже не в комплекте. Небось, стащили у кого-то.

- Скажете, тоже. Я что, похожа на воровку?

- Аввинарий потер название обшлагом шинели,

- ARSENKUM. ARSENKUM?

ARSENKUM - мышьяк

Арсенкум, - прочел он по слогам, - звучит красиво,

Только зачем мне этот, - он замялся, подыскивая слово, - предмет?

- Нет, так, нет, - Аввинарий хотел что-то сказать в ответ, но в это самое время, водительская дверь открылась, и в машину ввалился напарник с полными всякой всячиной полиэтиленовыми пакетами.

- Держи, Веня, не зевай. Подарок от наших друзей. С праздником, значит поздравляют.

Когда Аввинарий обернулся, женщины уже и след простыл.

- Слава богу, - облегченно вздохнул Аввинарий. Он так не любил сетевой маркетинг.

Все праздники имеют одни и те же достоинства и недостатки – они когда ни будь начинаются, и когда ни будь заканчиваются.

В дежурной части пахло зеленым лучком и хлоркой.

Дежурный по райотделу, старшина, в расстегнутом кителе, без фуражки, стоял, полусогнувшись у телефонной вертушки, ковыряясь в зубах спичкой. Он рассеянно слушал собеседника, иногда улыбался, поглядывал искоса на входную дверь сквозь стеклянную перегородку,

- Тэк, тэк, тэк точно товарыайор. Угу, тэк. Савицкий и как его, Дремов, а как же. Патруль, патрули. Не беспокойтесь. Ага, спасибо. И вас так же. Все. Спасибо, товарыайор.

Положив трубку, выкрикнул,

- Вахрутдинов, иди сюда.

Появился невысокий рядовой, желтолицый, с крупными оспинам на лице.

За меня остаешься. Следи. Если, что позвонишь, понял?

- Понял, товарищ старшина,

- Да не понял, Вахрутдинов, учу, учу, а все без толку. Тэк точно, надо отвечать.

- Так точно, товарищ старшина.

- Вот, это дело другое. Служи, боец.

Старшина, наигранно - тяжелыми шагами направился в комнату для самоподготовки личного состава. Тут, на скорую руку уже были накрыты столы.

Собравшихся было человек восемь - десять.

Пили водку и самогон. Наливали в одноразовые, пластиковые стаканчики. Пустые бутылки виднелись у ножек столов. Пять, шесть, может больше.

- Мы сила, - сжимал кулак раскрасневшийся сержант, разбрызгивая содержимое стаканчика.

- За силу, мужики,

Пили стоя, глотая водку крупными жадными глотками. Закусывали соленой капустой, беря ее щепотью, салом, нарезанной докторской колбасой. Смачно чавкали.

- А остальное…

- Что, остальное? Молоденький лейтенант, держал руку в брюках-галифе, заправленных в новенькие сапоги. Подойдя к окну, посмотрел на двор.

- А остальное что, решетки?

- А чем тебе, лейтенант, решетки помешали?

- Пока не знаю, сержант.

- Согласно Ньютону, сила, это то, что способно что-то двигать, произведение, так сказать массы на ускорение. Массу я вижу, - он осклабился, обведя присутствующих взглядом,

- А вот, ускорения? А ведь сейчас перестройка, ускорение.

- Ладно, лейтенант, не умничай.

- Умничай, не умничай, а тут, решетки.

- Да, - не унимался сержант, - мы сила. Нас надо бояться, мы - власть. Попробуй, тронь меня. Я двину, так двину, - он взял в руку резиновую дубинку и махнул ее что было сил.

- В воздухе раздался свист,

А! Слабо. За мной государство. А государство это…

Сержант замялся, подыскивая нужные слова, - это сила!

Лейтенант отошел от окна, спокойно, не торопясь допил водку.

Обсуждая результаты последнего футбольного матча, незлобно матерясь, сотрудники вышли курить во двор.

В комнате остались двое, Аввинарий и лейтенант.

- А вы сержант, почему не вышли с остальными?

- И не курили?

- Гм, не думал, что в милиции могут служить люди лишенные некоторых пороков.

- Вам, наверное, нелегко с коллегами,

- Бывает. Особенно когда в машине. Напарник курит.

Он вздохнул, наколол вилкой куриную ножку,

Лейтенант молча налил Аввинарию и себе.

- Когда-то выходил такой журнал, «Знание – Сила». Знание, понимаете, сержант. А что, в итоге, мы знаем?

Ровным счетом ничего. Наше образование. Курам на смех. Никакие это не знания.

Это, дерьмо. И поэтому здесь тоже дерьмо. Мы все, общественный брак. А, так называемая, наша сила, это выражение нашей злости, от понимания того, что сделать мы ничего не можем. Не в силах.

Ведь когда пацаном был, мечтал поступить в школу милиции, думал, там герои настоящие мужики. А когда был на практике в одном райотделе, то оказалось, что замначальника тамошний, насильник. Преступник. И все его покрывали. Я пытался доказать, кричал, спорил. А они меня из комсомола чуть, за клевету не вытурили. Сыск, дедукция. Честь офицера,

Он сплюнул с досады.

- Жалеете, товарищ лейтенант, - поинтересовался Аввинарий,

Тот согласно качнул головой. Залпом выпил водку. Перешел на шепот.

Ведь думал, с врагами сражаться буду, закон защищать. А как вышло? Закон – это вон, они, - лейтенант махнул в сторону двери. Все мои враги оказалось здесь, рядом, сейчас войдут в эту дверь. Здесь их дом, их крепость, их малина.

И сколько таких крепостей по всей стране. За праздник они пьют. Великий Октябрь.

Да им все равно, за какой праздник пить. Их праздник, в любые время – медный грош украсть.

И так было всегда. Я знаю, наверное…

…Дверь, тяжелая, из теса, закованная в железо, отворилась. Под сводами каменного, овального зала, уходящего крутыми ступенями вниз, от входа, горели факелы. Огня не хватало. В дальних закоулках харчевни, бродили неясные тени Сюда, в трактир, что на Еловой Горе, в этот вечер сходились наемники войска Великого Витовта. Завтра сражение. Лагерь Тевтонцев уже виден за лесом. Вечером подняли штандарт Великого Магистра. Знак верный, сражения не миновать.

За столами, заваленными кусками плохо-прожаренного мяса, незрелого сыра, заставленными глиняными кружками, сидели, лежали, бранились, смеялись, целовались люди : литовцы, голяди, пруссаки, деремеляне, ятваги, армяне, караимы, кашубы. Маравцы, селезцы, чехи сидели отдельно. Их нетрезвые взгляды, встречались с такими же нетрезвыми взглядами однополчан – наемников. Они говорили на разных языках, верили в разных богов, и люто ненавидели тех, кто был по ту сторону леса. В другие времена эти мужчины, наверняка, бились бы друг с другом до последней капли крови, а сейчас – нет. Завтра они – братья по оружию, и жизнь каждого из них, это надежда и спасение. Никто не хотел думать о предстоящем. Но думал об этом каждый. И молился в душе неистово. Однако, есть еще один вечер, есть в кармане несколько монет, и черт с ними, если есть в кружках вино. Пока они здесь, пока пьют, едят, любят женщин, они - непобедимы. А завтра. Завтра судьба укажет, своим костлявым пальцем на каждого пятого из них. Может и пятому повезет? Все это будет только завтра, на заре. А пока…Жизнь – игральные кости. Должно повезти. Бросай.

Глаза наливались кровью в цвет алого заката, смыкались кружки, с бурлящей жизнью, от ударов рассыпались на мелкие черепки, обмытые красной жижей.

- Так будут разлетаться головы этих псов, под ударом моего топора,

Кричал, не жалея связок могучий литовец, вены на его лбу, шее, руках надувались, и казалось вот - вот лопнут. Он сжимал одной рукой глиняный кувшин с брагой, до тех пор, пока он, под общий хохот, с треском не лопнул.

Ему вторил беспалый селезец, с огромным шрамом поперек лица,

- Мы набьем мешки их тевтонскими ушами, как встарь, при Лигнице,

При этом он лихо откромсал ухо у свиной головы, лежащей рядом. Пир продолжался.

Скоро грянет полночь.

Зазвучала труба. Отбой. Пора в лагерь. Кто-то подсчитывал монеты, оставшиеся в кошельке, кто-то примерял новый камзол, выигранный у растяпы.

Но каждый из них, в эту ночь, молился своему богу, на свой манер. Подбирал нужные слова, которые, должны долететь до него...

В рыцарском шатре коптили светильники. Свет был неяркий, по стенам прыгали тени.

На невысоком подиуме, поверх медвежьих шкур лежал Гросскомтур ордена Тевтонов Конрад Лихтенштейн. Он пытался заснуть, но ничего не получалось. Ныла больная нога, разваливалась голова. Тревожные мысли только усиливали боль, рыцарь гнал их, не желая сосредотачиваться ни на одной. В них все чаще звучало слово - сомнение. Сомнение. Эта метафизическая категория касалась не только деяний Ордена, плана, по его мнению, неудачного, на битву, она касалось его самого, его веры, как сути, его божественной сути. Мир, до этого дня огромный мир, со всеми его городами, весями, подданными, монастырями, верой, наконец, который он понимал и принимал, мог взирать на него всецело, неожиданно распался на одинокие огоньки ночных костров, сузился до размеров этого походного шатра, до боли в его ноге. Ему стало казаться, что там за тонким слоем материи, уже ничего нет. И выйди он за пределы этого маленького мира, окажется в черной бездне, где нет ничего, кроме гудящей в его голове пустоты. Эта мысль, которую он гнал более всех, более всех ему не давала покоя. Неужели все его усилия четны? Неужели та громада нужных, казалось дел, никчемна. Ибо его ум, изощренный, чуткий ум, молчал. В нем царила чернота. Неужели эти его предчувствия, правда? Неужели это все. А как же его вечная душа будет существовать одиноко, поруганная и раздавленная? Где и как сможет черпать свои силы. Нет, надо гнать это малодушие. Его рука еще тверда. Еще станут на небе звезды, указывая путь его победы. Гросскомтур привстал на локте и новый приступ невыносимой боли укротил его сознание.

Я слаб и немощен, теперь я обладатель больного тела, которое без посторонней помощи не сможет подняться с этой шкуры, должен управлять этой пустотой? Он застонал,

- Да, ваша светлость,

- Скажи, чтобы ко мне привели лекаря, того, иудея. Да, скажи, что бы он взял все, что необходимо. Не медли, солдат.

…Кровопускание и капли сделали свое дело. Боль ушла. Ланцет лежал рядом с головой Гросскомтура.

- странная вещь, в руках воина сталь несет смерть, в руках лекаря – жизнь.

- В чем разница? Он спрашивал самого себя и не мог найти ответа. Пытался поставить себя на место этого бедного человека, эскулапа, пытался представить себе, что это он врачует.

- Как тебя зовут, эскулап?

- Авраам Левит, ваша светлость, - без тени заискивания ответил иудей.

- Скажи, почему ты оставил свою землю? Что ты хочешь найти здесь?

- Я родился в Германии. Моя родина здесь. Мой предок, тот из Иордании.

Только я ничего о нем не знаю, а о тех местах, только понаслышке.

- А где ты постиг искусство врачевания?

- В разных местах. Я учился в Ферраре, Пизе, в Берлине.

Ты веришь в бога?

- Да, ваша светлость,

- Ты веришь в Христа, как в бога, отвечай, иудей.

- Не знаю, ваша светлость. Когда твой день начинается с того, что ты должен заработать на чечевичную похлебку, и кусок ржаной лепешки, то ты можешь верить только тем, кто тебе ее сможет дать.

Если этим людям, которым я делаю благо, похлебку и кусок хлеба послал Христос, и они верят в то, что он бог, то видимо, и я верую в Христа, как в бога.

- Ха-ха-ха, ты хитрый иудей, как ловко вывернулся. Ты развеселил меня. Вот тебе сольдо.

- Теперь я точно уверовал, - засмеялся Авраам, собирая инструменты в кожаную походную сумку.

Гросскомтур приподнял голову и Авраам помог ему лечь поудобнее

- Эскулап, твой напиток сотворил чудо.

Я чувствую необыкновенный прилив сил. Ты можешь мне рассказать его рецепт?

- Нет, ваша светлость.

- Следуя логике, секрет приготовления этого чудодейственного эликсира мне достался по наследству. То есть, я не приложил каких либо усилий для этого. Но к этому приложили умение и знания, те за кого я молюсь и мои молитвы помогают выжить мне и моим пациентам. Поэтому это не только моя тайна, но и тайна небес.

Если я позволю открыть эту тайну, я нарушу этот небесный уговор. И неизвестно, останется ли при этом этот эликсир таким же чудодейственным.

И потом, если тайной воспользуются другие, и средство окажется чудодейственным в чужих руках, то, может так статься, что вскоре мне нечего будет есть. Мне никто не даст ни гроша. А если оно будет вредно, то меня попросту, сожгут на костре, как шарлатана.

И в том и в другом случае я погибну. В чем же тогда божье проведение?

- Ты преувеличиваешь, плут. А если я заставлю тебя выдать тайну, и вырву ее у тебя под пытками?

- Тогда я умру под пыткой. И никто не излечит вашу больную ногу.

- Погоди, я подумаю.

Ты хочешь сказать, что ты жив, потому, что у тебя есть тайна. А если ее не станет, ты умрешь! А если, ты умрешь, умру и я.

Так, я, кажется, начинаю понимать.

Пока есть тайна – ты жив, и жив я.

Постой, иудей. Неужели ты хочешь сказать, что твоя тайна, которую ты хранишь, есть цель твоей жизни, а значит и моей?

- Наверное, сир, истинно так. Значит ли это, что для тебя, иудей, твоя тайна – бог?

- Я этого не говорил, сир.

- Растолкуй,

- Я не вечен, но пока я жив, тайна вечна. А если меня нет, то нет тайны.

- Значит ли это, что для того чтобы тайна осталась твоею, я должен жить?

- Не знаю, сир.

- Теперь подставим вместо слова тайна - бог.

Я не вечен, но пока я жив, бог вечен. А если меня нет, то нет бога!!!

- Постой, иудей, ты богохульствуешь, решил меня провести на дешевых силлогизмах?

Не выйдет. Это утверждение я разрушу.

Если следовать твоей логике, я погибну, потому что у меня нет тайны, а это означает, что нет бога, значит, нет и меня!!! Лжешь, червь земной. Я, есть, а значит, бог есть, а значит, тайна…есть?!

- Тогда, Гросскомтур, скажите, в чем Ваша тайна!

Рыцарь, сел на подстилку, обняв колени руками.

В том и дело, эскулап, у меня много тайн, но все эти тайны не мои.

- Я устал, утром сражение. Утром мы будем биться за Христа, за бога, за жизнь и нашу тайну.

Авраам, собрал инструменты, сложил снадобья в сумку, направился к выходу. Не доходя до занавеси, он остановился, и тихо произнес,

- Это произойдет сегодня.

К вечеру пятнадцатого июля поле битвы напоминающее бойню. Тела, изрубленные, исколотые, искалеченные лежали грудами, друг на друге. Запах крови, слез, пота перемешался с запахом исковерканной земли. Над всем этим трепетали знамена и хоругви Великого князя Витовта.

Тевтонское воинство было повержено.

Черный конь, переступал через тела, нес на своей широкой спине всадника в Красном плаще.

Похоронные команды с одной и другой стороны очищали ристалище от трупов, искали раненых, оказывали им помощь.

Над телом рыцаря со знаками различия Гросскомтура хлопотал смуглый человек. По всему было видно, он эскулап, лекарь. Голова рыцаря, с перепачканными кровью прядями седеющих волос лежала на колене у эскулапа.

- Всадник в красном плаще подъехал к лекарю,

- Кто этот рыцарь?

Не поднимая головы, эскулап ответил.

- Гросскомтур, Куно Лихтейштейн.

- Да, сир, он мертв.

- Всадник сделал знак и несколько человек, его сопровождавших, спешившись, подняли тело Гросскомтура. Они подобрали его оружие.

Лекарь, перепачканный кровью, своей и чужой встал в полный рост. Он смотрел на всадника, всадник смотрел на него.

Молчание нарушил лекарь,

- Сир, вы ранены. Разрешите мне посмотреть Ваши раны.

- А ты, лекарь, не отравишь меня своими мазями?

- Я не воин, и не лазутчик, я лекарь, и мое дело - лечить.

- Тогда, лечи, - согласился всадник.

Эскулап обработал раны, наложил повязки, пропитанные желтым, пахучим составом.

- Ты настоящий врачеватель. Я не чувствую боли.

Однако, многим моим воинам потребуется твоя помощь.

- Но помощь требуется и твоим поверженным врагам. Их раны кровоточат.

- Хорошо, я соглашусь с тобой, и ты поможешь им, но только после того, когда ты поможешь мне.

Его голос прозвучал повелевающее,

- Отведите эскулапа в госпиталь. Дайте ему все, что он попросит…

- Постойте, повелитель, - эскулап протянул руки к всаднику, - тогда кто поможет этим несчастным, они погибнут?

- Кажется, они сражались с именем господа бога на устах, пусть он их спасает. И если ему это не удастся, значит, он имеет на этот счет веские доводы против.

- Ступай, эскулап, время не терпит…

…Дверь, тяжелая, обитая, листали железа, отворилась. В комнату для самоподготовки

вернулись курившие. Сержант, дежуривший сегодня, поднял стакан,

- Так, по последней и сворачиваемся.

- Пили молча. Лейтенант, застегивая китель, подошел вплотную к Аввинарий, прошептал,

- Ладно, сержант, забыли, хорошо? Чего по пьянке не ляпнешь.

Аввинарий молчал…

На дворе было темно.

После развода, сдачи оружия, рапорта, Аввинарий, слегка пьяный, шел по улицам города. Все произошедшее с ним сегодня казалось далеким и нереальным. Он, по заведенной годами привычке ничего не брал в голову.

Проходя мимо Аптеки, решил зайти, голова была не на месте. Хотя, и выпил немного, и водка, точно не паленая.

Аптека была угловая. Старые двери, с витражными стеклами, открывались со скрипом.

Аптечный зал был пуст. Шаги, по клетчатому кафелю, звучали отчетливо и гулко. В окошке за матовым стеклом Аввинарий разглядел женщину в белом халате и в белой шапочке.

- Что Вам, спросила женщина,

- Что-то от головы, пожалуйста,

- Могу предложить аспирин, тройчатку,

- Мне все равно, лишь бы голова не болела,

- Тогда Вам это,

- Женщина протянула Аввинарию фарфоровый сосуд, до отказу набитый белыми таблетками …

Каким образом Аввинарий опять оказался на улице, как он дошел до собственного дома он не помнил.

Очнулся он от того, что его лицо лизала соседская собака. Было холодно. Руки заиндевели.

Губы не двигались. Аввинарий постарался ими пошевелить,

- Фу, Тарзан,

Своего голоса Аввинарий не узнал. С трудом поднявшись, отыскал фуражку, всю в грязи.

Что-то жало грудь. Он засунул руку за пазуху. Это был фарфоровый сосуд.

Тело ныло, но голова не болела. Он осмотрелся. Вокруг него были разбросаны круглые таблетки.

- Слава богу, жив. Это же сколько я этой гадости выпил.

Он пытался хоть что-то вспомнить, но на память не приходило ничего.

Объясняться с женой пришлось через входную дверь.

Наконец, оказавшись в тепле, вымывшись переодевшись, он смог рассмотреть сосуд. Это был тот самый химический стакан, который предлагала ему женщина на площади, и аптекарша в аптеке.

- Будь ты не ладен. Ну раз уж ты тут, то тут и стой.

- Хорошо, что даром достался.

-Если что, теще подарил. Она любит собирать всякую дрянь.

- Да, сильно это я дал. С кем добавил? Как домой добрался? Не помню. Хорошо еще, менты не забрали.

Он тихо засмеялся и ему

показалось, что заснул.

В дверь громко стучали,

- Иди, открой, - Авраам насыпал серый порошок в керамическую ступку,

- Хорошо, хозяин.

Мальчишка, лет десяти, прогремел по полу деревянными колотушками.

Стук в дверь раздался вновь. Дверь была отперта, и через некоторое время в комнату вошел раскрасневшийся от быстрой ходьбы посетитель. Он был невысок, коренаст. В своей черной шляпе, с широченными полями, зеленом суконном камзоле, в черных ботфортах посетитель напоминал гриб.

Вошедший, забыв представиться стал быстро говорить. Говорил он на фламандском языке, но понять его было трудно.

Заговорив с вошедшим на немецком языке, Авраам убедился – незнакомец его не понимает, от чего тот выругался на арамейском, в ответ услышав,

- Будьте осторожны, сударь, в этом языке есть еще много словечек, почище того, значение которого может оскорбить мой слух.

- Простите, сударь, это произошло нечаянно

Предложив гостю присесть, Авраам продолжал свои занятия, посматривая с любопытством на гостя,

- На улице настоящая буря, не желаете грогу, у меня есть отменный.

- Пожалуй, соглашусь, - ответил гость, снимая шляпу.

Струйки воды стекали с полей шляпы на пол.

- Сегодня настоящий шторм, черт подери, прости меня, господи.

Дождавшись, когда гость сделает несколько глотков обжигающего напитка, Авраам поинтересовался целью его визита.

- Дело вот в чем, уважаемый лекарь.

Мой друг из Амстердама, купец Хендрикус Карнелиус умирает. С ним произошла ужаснейшая история. Случилось это на охоте. Была гроза. Молния попала в дерево, вяз. Дерево рухнуло и повредило ему обе ноги. Две недели лучшие здешние доктора его лечили, но ничего поделать не смогли, с ним приключилась горячка. Ноги посинели, и два дня мой друг не приходит в себя. Мы отчаялись. Но случайно, вчера мне повстречался священник-иезуит, которому я рассказал о беде, приключившейся с Хендрикусом. И тогда, сей прелат, поведал мне о Вас и Ваших чудеснейших снадобьях. Правда он уверен, что здесь не обошлось без дьявола, - гость сделал глоток, перешел на шепот, - он утверждал, что вы можете даже воскрешать мертвых, - незнакомец перекрестился.

- Скажите, - Авраам сделал паузу,

- Кристиансон, Маркус, так меня зовут. Извините, от волнения и спешки я забыл представиться.

- господин Кристиансон, как давно Вы стали наблюдать ноги черноту на ногах у господина Карнелиуса?

- уже пять дней, около того.

- Как высоко поднялась чернота?

Выше щиколоток, и потом, два дня назад появился запах гнилого мяса. Лекари, лечившие его, утверждали, что так должно быть. Мол, это сера выделяется из ран. Велели прикладывать компрессы с ароматным уксусом. Но ничего не изменилось.

Вчера, мой друг впервые потерял сознание, а когда он пришел в себя то не ощутил ног.

- Ну что ж, я сейчас оденусь и мы отправимся в путь. Где Вы остановились?

- У Дрейфуса, в гостинице. Экипаж готов.

Пока шли приготовления, Авраам, не вытерпев, спросил,

- А откуда, господин Кристиансон вы так хорошо знаете арамейский язык?

- Что греха таить, этот язык в меня вошел с молоком матери. Она иудейка, из Месопотамии.

Путь был не долгим. Гостиница, одна из самых богатых в городе, располагалась неподалеку от рыночной площади.

В покоях больного пахло карболкой и смирной. Многочисленная прислуга, глазеющая на происходящее, скорее мешала, чем помогала.

Авраам вошел в комнату больного. У кровати стояло несколько человек, одетых в дорогие платья. В их среде,чуть в стороне стоял священник, выделяющийся на фоне консилиума своим аскетическим одеянием.

Однако, Авраам не обратил никакого внимания на людей в напудренных париках подошел и очень деловитым тоном спросил,

- Ваш диагноз, господа,

- Гангрена, газовая. Ампутация ничего не даст, повреждены кости до самого бедра, множество осколков, задета артерия, большая потеря крови.

- Посмотрим, - Авраам, приподнял простыню, внимательно изучил травмированные места. Прощупав пульс, измерив температуру, осмотрев полость рта, наконец, заключил,

- Вон тот стол, сюда, постоянно – горячая вода. Здесь, со мной остается только мой ассистент и, кто ни будь из прислуги.

Господа, остальных, прошу покинуть комнату, немедленно.

Когда все приказания и просьбы были исполнены, Авраам приступил к операции.

Прежде всего, он достал небольшую склянку, в ней находилась бесцветная жидкость.

Вставив рожок, он влил содержимое пузырька в рот . Через некоторое время больной пошевелился и открыл глаза. В его затуманенном в зоре Авраам увидел столь знакомый отблеск смерти. Карнелиус, смотрел не мигая. На его белом лбу выступили бисеринки пота.

- Вот и хорошо, - Авраам достал несколько остро отточенных ланцетов, различных размеров положил на стол. Затем, дал выпить больному из серебряного кубка прозрачную жидкость с острым запахом. Больной через минуту уснул, и операция началась.

Длилась она несколько часов кряду. Далеко за полночь все было закончено. Больному были ампутированы обе ступни по щиколотку.

Когда несколько лекарей и фармацевтов захотели посмотреть на результат операции, то не поверили своим глазам,

- Скажите, как Вам удалось собрать раздробленные кости? Это не возможно. Это немыслимо!

Авраам, был немногословен.

- Господа, я устал. Мне еще необходимо сделать несколько манипуляций и распоряжений.

Маркус Кристиансен суетился возле ложа друга, однако робея подойти и расспросить лекаря о том, сможет ли выжить больной.

Наконец он осмелился и нерасчетливо громко спроси,

- Мой друг будет жить? - насилу выговорил Маркус,

- процентов на пятьдесят, да,

- на пятьдесят?

- Этой ночью может статься горячка. Позаботьтесь о том, чтобы у кровати больного все время кто-то находился. Каждые пол-часа вашему другу будете давать это, это и это. Обязательно меняйте компресс.

Он указал на пузырьки и порошки, лежащие на столе. Очередность и порции записаны в рецепте. Порции тщательно отмеряны. И не вздумайте перепутать. К обеду я заеду осмотреть больного.

Авраам оделся и направился к выходу. За ним последовал Маркус.

- Доктор, это все что я могу дать Вам сегодня. Но если мой друг выживет, вы получите столько, сколько Вы захотите сами.

Он вложил в его руку кошелек, заполненный золотыми монетами.

- Господин Кристиансон, Яне всемогущ, и по этой причине, моя сегодняшняя работа стоит столько, сколько она стоит, - Авраам отсчитал монеты, остальные вернул Маркусу.

- Если Ваш друг будет жить, цену он назовет сам. А теперь, прощайте, до завтра, вернее, до сегодня.

Вернувшись домой, Авраам, застал своего юного слугу, спящим прямо за рабочим столом.

Свеча, стоящая там же почти погасла. Чад, идущий от фитиля, смешался с запахом свечного сала, снадобий и сушеных растений. Непередаваемый аромат распространился по всему помещению.

- Молодец, Гюстав, не лег спать, пока не выполнил всю работу. Кажется, из этого мальчугана получится толк.

Взяв мальчика на руки, Авраам осторожно понес его в комнату, располагавшуюся на втором этаже. Мальчик был легкий, как пушинка,

- В чем только душа держится, - подумал Авраам, - а ведь целый день и всю ночь на ногах.

Надо прибавить ему жалование. Он еще раз взглянул в светлое, чистое лицо мальчика.

- Славный какой, - и тут впервые в своей жизни он подумал о собственных детях.

- Нет, для этого как минимум нужна жена, но женитьба?

- В эту секунду мальчик проснулся. Он попытался вырваться, но Авраам держал его крепко.

- Гюстав, все в порядке, не волнуйся, сейчас я уложу тебя в постель.

- Господин доктор, простите меня, я нечаянно, я все сделал…

- Вот и славно, спи спокойно. Авраам уложил его на кровать.

- Спи, пусть Морфей целует твои очи...

Проснулся Аввинарий рано поутру. Вчерашний запой, давал о себе знать. Нутро ныло. Он поднялся с кровати, и, не одеваясь, вышел во двор. За ночь приморозило. Снег виднелся на земле скудными плешинами, хрустел под ногами. На небе, в седоватой дымке плавал рогатый месяц. Тихо. Не слышно даже собак. Ветка яблони, острая, норовила угодить ему прямо в глаз, пришлось отвернуть ее в сторону. Гнилое яблоко, задержавшееся на ветке до этой поры, несколько раз качнувшись, оторвалось, с шумом упало на мерзлую листву. Аввенарий, поежившись, посмотрел на звездное, холодное небо.

- Неужели всему этому, - он выругался, - мирозданию есть дело до него, существа, стоящего в одной майке и трусах на заиндевелой земле? Неужели там, в центре вселенной могут существовать подобные ему, с ничтожными, как блохи проблемами, грешные, маленькие, постыдные никто? Тогда для чего все это? Должна же быть, явиться ему, им, им, им, та великая цель, ради которой все это есть? Должна? А может все это вымысел, может это все только в их больных головах?

Мозг откликнулась резкой болью, давление подскочило.

- Почему все эти звезды так ничтожно малы, так бесконечно далеки и смотрит на меня так равнодушно, по видимому, даже не замечая меня, Аввинария?

Хотелось крикнуть,

- Эй, Вы, там, посмотрите, я здесь, я живой, я смотрю на Вас всех и плюю Вам в морду.

Аввинарий плюнул, но слюна, густая, прилипла к его ноге и тут же замерзла.

- Какая мерзость.

Он запрокинул голову, и беспощадные крохотные снежинки стали колоть ему лицо.

- Почему, скажите мне, я не могу смотреть на все это также беспристрастно, как Вы смотрите на меня? Нет, извини, как Ты смотришь на меня.

Почему мне надо каждый день, пить, жрать, срать, общаться со всем этим мирским сбродом, почему? Почему, для того, чтобы не чувствовать себя падалью, все время умирающей от животного страха за свою никчемную жизнь я должен быть мерзкой тварью, не чувствующей боли, разочарований, жалости, страстей. А может мне надо умереть, то есть исчезнуть вовсе? Скажи, почему? И что все это значит? Значит ли, что все это создано не для меня, и меня вовсе нет? Скажи, дай знать.

Но небеса были безмолвны. Только неподалеку, за домами сверкнула неяркая вспышка.

- Варят, наверное, - подумал Аввинарий, вытирая слезы.

Спросонья тявкнула соседская собака, ей вторила другая, третья.

- Черт, даже поговорить не с кем. Ничерта нельзя.

Он сплюнул от досады.

- Правильно, плюйся.

Посетив отхожее место, почувствовал себя намного лучше.

Аввинарий замерз. Быстро вошел обратно в дом. Воздух в комнатах был сперт. Запах человеческих тел, перемешанный с запахами угарного газа, стен, квашеной капусты ударил в нос.

- Мерзость, мерзость,

Он снова лег в постель. Жена спросонья что-то буркнула и перевернулась на другой бок.

Наступало утро…

Часы на городской ратуше пробили пять раз. Дом просыпался.

Гюстав уже хозяйничал на кухне. Его звонкие башмаки не хуже часового боя возвещали о начале нового дня. Авраам, одевшись на скорую руку, поспешил в аптеку, которая составляла центральную часть его большого дома. Здесь, среди полок из красного дерева, с изумительной резьбой в роскошном романском стиле, заполненных сосудами и склянками различных форм и фасонов, с надписями и без, Авраам проводил все свое время. Небольшая химическая лаборатория, без окон, очень скромная по отношению к аптеке, забитая до отказа химической посудой, кусками необработанных минералов, пучками различных растений, и еще бог весть чем, находилась за помещением аптеки. Отсюда выхода не было. По правде говоря, выход был, но о нем знал только сам хозяин. Это был тайный подземный ход, задолго до того, как здесь поселился Авраам. Подземный ход вел прямо к реке.

Войдя в аптеку в которой уже было несколько посетителей, Авраам не мешкая направился в лабораторию. Он зажег светильники, попалил фитиль у спиртовой горелки, установив на нее стеклянную колбу, наполовину заполненную прозрачной жидкостью. Затем, взяв фарфоровый сосуд, с плотно притертой стеклянной крышкой, подошел к небольшому столику, над которым располагался раструб вытяжной трубы. Не без труда он открыл сосуд, и высыпал на одну из чаш химических весов незначительное количество зеленоватого, кристаллического порошка. Тщательно взвесив, и затем, отсыпав лишнее назад в сосуд, Авраам, высыпал оставшийся на чаше порошок в закипающую в колбе жидкость. Цвет раствора мгновенно изменился. Теперь он напоминал сок лимона. Установив песочные часы, Авраам стал ждать. Он, развернув перед собой ветхий папирус, и стал произносить странные слова, напоминающие заклинания. Глаза Авраама были прикрыты. Певучая гортанная речь разносилась под сводами лаборатории, направляясь к богам вечного Египта, Месопотамии, Ассирии, вызывая в душе эскулапа священный трепет. Когда Авраам закончил заклинание, жидкость в реторте снова стала прозрачной, и совершено бесцветной.

Авраам отлил несколько капель жидкости в керамический стаканчик, понюхал ее, пронося мимо носа, и несколько поморщившись, выпил.

Затем, он затушил горелку, и вернулся в аптеку, закрыв за собой дверь на ключ.

Проверив, как идут дела в аптеке, переговорив с несколькими посетителями, Авраам поднялся наверх, в столовую, где Гюстав уже накрывал на стол. Малый, надо сказать, прекрасно готовил. Несмотря на столь юный возраст, Гюстав знал десятки рецептов прекрасных блюд. Самые искушенные гурманы Кельберга отдавали предпочтение его кухне. Не раз и не два хозяева знатных харчевен предлагали за мальчугана Аврааму значительные суммы, только бы этот шустрый помощник аптекаря стал их поваренком. Однако, Мы намерено избегаем картины завтрака, дабы не вызывать неуместный аппетит у читателя.

Ровно в восемь часов утра Авраам прибыл в гостиницу Дрейфуса.

Его уже ждали. Сам хозяин услужливо открыл перед ним дверь.

На пороге комнаты стоял Маркус Кристиансон. Он улыбался.

В его глазах блестели слезы. Он не мог сдержать свои эмоции, и они выплескивались в тираду ненужных слов.

- Доброе утро, господин Маркус, погодите, не так быстро. Успокойтесь и давайте, сперва, я осмотрю больного.

- Конечно, конечно, о, простите меня, я слишком возбужден. Проходите.

В комнате пахло медикаментами, бальзамами.

Больной, в белой, накрахмаленной рубашке, распахнутой на груди, лежал на перине, раскинув широко руки.

Перина была чересчур мягкая и все его исхудалое тело, словно плыло в волнах неизведанного, бурлящего моря. Голова, со слипшимися седыми прядями лежала неподвижно. Взгляд его блеклых глаз, цвет которых нельзя было разобрать, был устремлен в сторону окна, сквозь которое тонкой серой струйкой просачивалось ясное утро.

Авраам приблизился к больному, прощупал его пульс на запястье:

- Как Ваше самочувствие, господин Карнелиус?

Больной, не меняя положения головы, чуть слышно спросил?

- Скажите мне, эскулап, я смогу ходить?

- Гм, сейчас этот вопрос слишком несвоевременный. Хотя, мне нравится, что Вы его задаете.

Гримаса на лице Карнелиуса отдаленно напомнила улыбку,

- Вас, кажется, зовут Авраамом,

- Это хорошо, тогда все сходится,

- Что сходится?

Авраам, выполнив необходимые приготовления, приступил к перевязке ран.

Присутствующие, не выдержав зрелища, отвернулись. Авраам, извлек из сумки необходимые мази и лекарства. Перевязка длилась недолго. Уложив больного поудобнее, и дав ему микстуру Авраам присел рядом с кроватью на стул и стал терпеливо ждать, когда больной придет в себя. Не и минут, как больной уснул. Спал он не более получаса. За это время никто не смел пошевелиться. Неожиданно Карнелиус открыл глаза,

- Эскулап, Вы не ответили на мой вопрос,

Да, или, нет?

Авраам от неожиданности вздрогнул,

Авраам всматривался в лицо купца, изучал его черты, но, казалось ему, не запомнил ни одной из них.

Рука Карнелиуса приподнялась, и он жестом показал Аврааму приблизиться к нему.

Когда просьба была выполнена, с его потрескавшихся губ слетели следующие слова,

- Теперь, Авраам, я Ваш должник, а Вы мой душеприказчик. Не смотря на то, что Вы пообещали мне выздоровление, а я не веря ни в какие чудеса, и доверяя лишь проведению, тем не менее, хочу сделать вашу жизнь иной, значимой, прежде всего для Вас самого. Поэтому поклянитесь мне, что выполните мою волю точно так как я Вас попрошу.

Он перевел дух.

- Ну, клянитесь же. Повторяю, это изменит Вашу, и не только Вашу жизнь.

Авраам колебался. Их взгляды встретились.

- Отлично. Тогда, слушайте меня внимательно.

Я очень богат, баснословно. Источник моего богатства – сотни лет жизни

моих соплеменников и истинная христианская вера, которой я и посвятил остаток моих дней. Эту важнейшую миссию я могу доверить лишь тому, чье сердце наполнено благородством и отвагой. Такого человека я нашел, это Вы, Авраам.

Можете ничего не говорить. Вы дали мне слово, а Ваше слово – свято. Карнелиус вздохнул.

- Вы когда ни будь слышали что ни будь о марранах**? Так вот, Я, один из них. Мои предки – выходцы из Ашкинази***.

Вы достойны того, чтобы быть одним из нас. Это длинная и запутанная история, но когда ни будь, прогуливаясь по лесным тропинкам Данцигского королевского леса, в поисках золотого изюбря, я Вам подробно о бо всем расскажу, а пока…

Дайте мне Вашу руку. Спасибо.

Сегодня же Вы поедете в Арнем. Там найдете банкира Йонаса Ассера, его банк располагается неподалеку от «дома дьявола». Придете к нему и дадите вот это,

- Карнелиус разжал кулак, и Авраам увидел в его руке выщербленный флорин,

- Вы передадите этот гульден из Майнца Йонасу Ассеру лично, но не кладите его ему в руку, или на стол, а положите на дно фарфорового сосуда, что в шкафу над камином.

Там будет несколько таких сосудов. Положите в тот, на котором будет надпись ARSENKUM, да так, чтобы флорин лежал реверсом кверху. Говорить при этом ничего не надо. Вас примут, и все устроится наилучшим образом.

А сейчас, эскулап, я, пожалуй, отдохну. Храни Вас господь…

Будильник заливался хриплой трелью. Аввинарий, с трудом разлепил глаза.

- Опять на работу. Когда же это, наконец, закончится? И быстро сосчитав количество лет, оставшихся до пенсии, с иронией добавил,

На небе светило Солнце. День - заладился. Уходя, Аввинарий чуть не разбил вчерашнюю емкость, зацепив ее обшлагом шинели.

- И это старье забирай с собой, будете окурки туда складывать, - жена, выскочив из кухни, указала на сосуд,

- Ты хоть посмотрел что там внутри?

Аввинарий заглянул в емкость. Дно и стенки, прилегающие к нему, были бирюзового цвета.

- Увидел. Может, это зараза какай? Таскаешь всякую дрянь домой, алкоголик проклятый.

На дворе сигналила патрульная машина. Служба зовет.

С похмелья кружилась голова. Остановились у ближайшего ларька, купили минералку. Вода была теплая, с неприятным привкусом, без газа. Аввинарий с отвращением глотал тошнотворную жидкость. Не помогло,

- На, дерни с устатку, - разжалобился напарник, протягивая Авинарию плоскую никелированную флягу.

- Не нюхай, глотай. Коньяк это, тестю с завода приносят, высшего качества.

И действительно, через каких ни будь пять минут, голова встала на место,

- Да, вчера дали угля. Сколько же это мы на брата, - Аввинарий с удивлением смотрел на напарника.

- Неужели ты все помнишь.

Конечно. По бутылке на брата, немного пивка и в люлю.

- И все? - удивился Аввинарий, - вот от этого меня так развезло?

- Слабак ты, Веня

- Да я один втрое больше выпью, без закуси, и хоть бы хны. Стареешь, видно.

Ехали молча. Трещала рация.

Солнце поднялось выше, снежок подтаял. От небольших, черных лужиц отскакивали вспышки бликов. Аввиарий щурился.

- Сегодня суббота, - вслух произнес напарник,

- Евреям работать нельзя. Грех. Понял, Веня. А ты один, бедолага за всех пашешь. Хе, хе. Смешной ты человек, Веня. Жил бы себе где ни будь в Америке, тепло, море, апельсины, жри не хочу. Нет, подавай ему Тьму Тараканью, видишь ли, без нее он жить не может.

Ладно, не обижайся. Я и сам, иногда думая, почему я не еврей? Эх, жизнь бы свою устроил. Только вот одно меня смущает, обрезаться надо. Ладно бы баба какая, никакая обрезала, а тут мужик тебе чик, и нету.

Он толкнул Аввинария локтем, рассмеялся трескучим смехом.

- Ладно, не обижайся, я пошутил.

Неожиданно Солнце спряталось за темную, серо-лиловую тучу. Прошло еще несколько минут, и повалил снег. Сперва, мелкий, часто-часто, мелькающий за лобовым стеклом. Затем снежинки превратились в хлопья неопределенной формы, заслонили собой все пространство впереди автомобиля. Дворники работали на полную, скребя по стеклу стертыми резинками.