Чемп Самое частое слово, которое Чемп слышал от своего нового хозяина по имени Игорь, его громко говорящих друзей, которых Чемп различал по резкому, противному запаху бензина и машинного масла, смешанного с человеческим потом, его неряшливых женщин, от которых душно била в нос струя одеколонно-лекарственной смеси вместе с запахом табака, и других людей, незнакомых Чемпу, было короткое и непонятное слово «война». Оно не имело запаха или хотя бы цвета, поэтому Чемп не мог представить его себе в конкретном образе, как, скажем, зайца, кошку или даже «место», которых у него стало с некоторых пор целых два. Одно - в углу пропахшей табачным дымом и печной копотью комнаты, на старом рваном прокисшем ватном одеяле, между шаткой этажеркой, с пыльными книгами и патефонными пластинками в потрёпанных бумажных конвертах, и железной печкой с трубой, уходящей в окно. А другое – в тесной кабине полуторки, рядом с Игорем, на кожаном, скользком, продавленном сидении со скрипучими пружинами, на которое Игорь изредка, когда в кабине становилось тепло от работающего мотора, клал свою засаленную, пропитавшуюся потом телогрейку. Оно, это слово, произносимое людьми негромко и хрипло, воющее и таинственно-грозное, производило на Чемпа гнетущее действие, давило на него скрытой и от этого почти невыносимой тяжестью, подавляло его обычно весёлый и жизнерадостный собачий нрав. Памятью Чемп не мог похвастаться, особенно ухудшилась она после контузии, полученной им от страшного взрыва бомбы, и он помнил из прошлого всего два или три наиболее ярких события. Вернее даже не события, а состояния, наполненные волнующими душу далёкими звуками и острыми запахами, дремлющими в его помутившемся сознании и приглушёнными теперь уже временем. Особую тоску и грустную радость вызывала в нём размытая, будто слоем зеленоватой мутной воды, картина лесной охоты и запах следа, острый, будоражащий, заставлявший когда-то дрожать от нетерпения все мускулы его маленького, но сильного тела в ожидании желанной команды «Пиль!»; и то ни с чем несравнимое чувство восторга и суетливой готовности к стремительной, рыскающей работе по следу, когда Большой Хозяин собирался на охоту. У Чемпа было два хозяина до Игоря. Самого первого он не помнил и даже, можно сказать, не знал, потому что был ещё совсем маленьким молочным щенком с шёлковой, чуть кудрявой шоколадной шёрсткой, водянисто-голубыми, почти не видящими глазками, мягкими лапами, безвольно свисающими с широкой человечьей ладони, и длинными, болтающимися как тряпки ушами, когда его продали огромным скрипучим сапогам, нестерпимо пахнущим дёгтем и гуталином. Эти высокие сапоги принадлежали грузному седому человеку, с усами щёткой, большим лбом и массивными тёплыми кистями рук. Это был настоящий хозяин. Нельзя сказать, чтобы Чемп его любил до обожания или, напротив, боялся, как боятся грозного повелителя, нет, между ними сложились совсем иные, благородные отношения, основанные на взаимном уважении и доверии. У этого большого человека был негромкий, чуть сиплый голос, строгий и нетерпящий непослушания, усталые, ссутулившиеся плечи и суровый взгляд редко мигающих, внимательных карих глаз. Он просыпался, когда за окном было совсем темно, ещё не начинали ходить трамваи, мешавшие своими назойливыми звонками его работе, садился в низкое кресло за большим письменным столом и что-то писал и писал без конца на белых листах бумаги. Слышалось только его ровное дыхание, шорох пера, будто мышь скреблась тихо под полом, и монотонное тиканье настенных часов. Иногда хозяин комкал лист бумаги и бросал его в стоявшую рядом корзину. Изредка били с двойным перезвоном часы, и тогда Чемп открывал глаза и едва заметно настораживал свисающие уши. Хозяин почти никогда не ласкал Чемпа, не чесал ему живот, разве что изредка потреплет за ухо, не называл его иначе, как только полным и единственным именем, которое теперь уже Чемп позабыл, но в глубине души надеялся ещё когда-нибудь его услышать. Он просто был Большим Хозяином, которому надлежало служить верой, правдой и честью. Но Чемп служил не так, как какая-нибудь преданная до тошноты дворняга-сторож или даже породистая служебная собака вроде овчарки, он признавал за хозяином неукоснительно право повелевать и глубоко уважал его за то, что тот был настоящий охотник. И за это Чемп был предан ему горячо, всем своим честным и благородным сердцем, но без какого-нибудь заискивания или совсем уж недостойного притворства. У хозяина был сын Юрка, смешливый и беспокойный мальчишка, с которым Чемп любил играть и возиться, дурашливо припадая к земле головой с болтающимися кудрявыми ушами и изображая глуповатого щенка, чтобы вызвать заливистый Юркин смех и пуститься с ним в догонялки. Чемп слушался Юрку, вернее делал вид, что слушается его, но всё же истинным повелителем оставался всегда Большой Хозяин. И чем бы Чемп не был занят: играл ли, гулял ли, спал ли – он настороженно ждал, когда тот его призовёт. Всего этого Чемп не помнил явно, он только знал, что прежде была другая жизнь, которая внезапно куда-то ушла и уже не возвращалась. Запомнил он отчётливо лишь жуткий, нарастающий с каждым последующим мгновением свист, страшный грохот, после которого разом всё исчезло в дыму, огне и дожде кирпичных обломков: и Большой Хозяин, и его сын Юрка, и комнаты, где они жили, и любимая охота. Чемп был слегка контужен и плохо соображал, когда Игорь, теперешний его хозяин, поднял его с кучи кирпичного щебня и бетонных обломков разрушенного дома на руки и сказал с удивлением: - Да ты, братец, никак живой! Вот чуда-юда! Пёс слабо взвизгнул и попытался лизнуть незнакомого ему человека в лицо, чтобы показать ему, как он испуган и ничего не может понять. - Ишь ты! Ласковый какой! – сказал Игорь и потрепал Чемпа по затылку. – Будешь со мной жить, каналья? Я тебя немного понесу, а потом ты сам. Ладно? – Чемп слабо вильнул коротким обрубленным хвостом. Когда они пришли в дом Игоря, их встретила заспанная, с мешками под глазами, неопрятная, нечесаная женщина в грязном махровом халате, которая всё время курила папиросы, и от этого пепельница на столе была полна окурков с красными следами губной помады. И возле пепельницы, и даже на полу, возле стола, валялись слюнявые окурки с тошнотворным запахом. Чемпу женщина сразу не понравилась. Она сказала: - Где ты подобрал эту гадость? Фу! Она же вся грязная, валялась где-то. - Нет! – возразил Игорь. – Ты только взгляни, какие у него необыкновенные уши! Просто – чудо! Это очень породистая псина. Наверное, это такса. Или что-то в этом роде. Как ты думаешь? - Такса низкая, и у неё кривые ноги. И хвост другой, - сказала равнодушно женщина. – Никакая это не такса. Обыкновенный двор-терьер. - Неважно. Мы его отмоем и назовём Чемпионом, - предложил Игорь. – Чемпион! Звучит? Сокращённо – Чемп. Чемп – Чемп - Чемп! – позвал он. Игорь и не подозревал, что пёс действительно был чемпионом многих собачьих выставок и регулярно награждался большими и малыми золотыми медалями и дипломами призёра по экстерьеру, чем в своё время очень гордился и хвастался перед сверстниками во дворе смешливый Юрка, сынишка прежнего хозяина. Так Чемп стал Чемпом. Имя это не пришлось ему по душе. Оно было какое-то несуразное и не очень понятное: ни то, ни сё, вроде нелепого вопроса. Кроме того, оно принадлежало явно не ему, а кому-то другому, потому что у него было своё, настоящее имя, которого ни Игорь, ни его неряха-женщина почему-то никогда не произносили. Это удивляло Чемпа, как, впрочем, и многое другое в поступках этих людей. В первые два дня он из собачьей гордости и в знак прямого протеста принципиально не откликался на новую кличку, как будто она его вовсе не касалась. Однако поразмыслив немного на свой собачий лад, Чемп грустно вздохнул и смирился. Он как бы махнул на эту бестолковщину своей мохнатой лапой и стал сначала неохотно, а после даже живо поворачивать голову на звук этого нового нелепого имени. Подолгу обижаться было не в характере Чемпа, тем более что обижаться-то, по сути дела, было не на что: ну, имя новое, глупое, это можно было, в конце концов, и не замечать. Мало ли какие бывают странности. Зато новый хозяин оказался добрым, отзывчивым человеком, относился к Чемпу хорошо и, главное, справедливо. А та излишняя фамильярность, которую он проявлял по отношению к породистой собаке, объяснялась, по-видимому, тем, что Игорь, к сожалению, не был охотником. Чемпу становилось немножко неловко за человека, который позволял себе разные телячьи нежности, но с этим можно было мириться, поскольку они не выходили за рамки приличия. В конце концов, надо быть снисходительным к человеческим слабостям. Все люди разные. Их объединяет, пожалуй, лишь одна общая черта – это, как правило, неоправданность их поступков с точки зрения простой собачьей жизни. Только с двумя проявлениями людской глупости и небрежности Чемп, как ни старался, никак не мог смириться. Одна из знакомых Игоря, маленькая, рыжеволосая и чрезвычайно болтливая, похожая на сороку женщина, которая появлялась в те дни, когда та, постоянная, куда-то уезжала, проявляла свою нежность столь несдержанно, что Чемп прямо выходил из себя. Она хватала бесцеремонно крепкими пальцами его благородную породистую голову, прижимала к своей мягкой, податливой, как пуховая подушка, груди и, пронзительно взвизгивая: - Ах ты, моя шоколадина! – целовала его холодный влажный чёрный нос накрашенными, пряными, полными губами, при этом то придвигая её к себе, то как бы отрывая от себя. – Ах, ты мой Чемпуля! Ах ты, моя собачка-раскрасавица! Ах ты, лапушка лопоухая! Прелесть, прелесть, прелесть! Чемп всякий раз во время такой любовной экзекуции упирался лапами, морщил нос, оскаливая белые острые клыки, и глухо рычал. Он понимал, что это не очень-то вежливо ворчать на гостей хозяина, но пересилить себя не мог и едва удерживался от яростного желания цапнуть легонько эту дамочку за пальцы с длинными красными ногтями. По мере того, как слово «война» слышалось всё чаще и делалось обыденнее, неприятностей прибавлялось всё больше и больше. Одной из самых отвратительных было постоянно сосущее чувство голода. Привыкнуть к нему было невозможно, но понять, что это неизбежно, - с трудом, но можно. Потому что, раз война, значит голод, если плохо людям, значит и собакам несладко. А вот с этими дурацкими поцелуями прямо в нос и глупыми восторженными восклицаниями Чемп никак не хотел соглашаться, ибо это задевало его собачью гордость и роняло в собственных глазах, привыкших смотреть на себя глазами Большого Хозяина. Другое, с чем не мог смириться Чемп, были постоянные противоречия в поступках Игоря и особенно его безалаберной женщины, которой следовало бы быть хозяйкой, но за которую Чемп никак не хотел её признавать. Предугадать их поведение или понять его мотивы порой не было решительно никакой возможности. Чемп любил порядок. Даже не то чтобы любил, он привык к нему в прежней своей жизни и возмущался теперь, когда его не стало. Потому что, если нет порядка, то никогда не знаешь, что последует вслед за этим или другим. А это, в свою очередь, рождало неуверенность, тревогу, сомнения, шаткость целостного восприятия мира. Не беда, если бы такое случалось редко, как исключение из правил. А если всегда, постоянно! Тогда нервы начинают сдавать, тут можно позабыть, что ты многократный медалист и получил неплохое воспитание, что ты не какая-нибудь бездомная дворняга без родословной, а чистокровный шотландский спаниель, и допустить непростительную бестактность. Большой Хозяин никогда не забывал выводить Чемпа во двор и выгуливать по полчаса, а то и по часу, два раз в день, утром и вечером, в одно и то же время. И удивляться здесь нечему: раз ты охотничья собака и живёшь в доме людей, то тебя нужно выводить. А как же иначе? Чаще всего, правда, с Чемпом ходил гулять Юрка. Даже можно сказать, что Большой Хозяин совсем редко выходил с псом, если они жили не в деревне, а в городе, где он был занят, так как всё писал и писал свои книги. Но, в конце концов, ведь неважно кто! Честно говоря, с Юркой было даже веселей и проще: он не останавливал Чемпа, когда тот начинал с лаем гоняться за кошками, бегал с ним наперегонки и позволял ему в весёлых наскоках пачкать своё платье. Главным было то, что ежедневные прогулки совершались регулярно, несмотря ни на что, даже на плохую погоду, были непреложным законом. Игорь же и особенно его прокуренная насквозь женщина относились к этому закону просто возмутительно. Гулять с собакой выходили в разное время, то два раза в день, то три, а то и один. Причём каждый раз делали из этого либо одолжение, либо целое событие, чуть ли не праздник. - А кто сейчас пойдёт гулять? – жеманно спрашивал Игорь, пристёгивая поводок к ошейнику, и гримасничал, будто Чемп не взрослая охотничья собака, а диванная болонка с бантиком. Чемп в таких случаях отворачивался в сторону, а чувство неловкости за Игоря, вроде бы взрослого человека, заставляли его нетерпеливо переминаться с лапы на лапу и поглядывать на хозяина с виноватой укоризной, только из вежливости слабо повиливая обрубком хвоста. А однажды с ним вообще забыли пойти погулять, словно это всё равно, что забыть вытереть ноги о половик, перед тем как войти с улицы в дом. И Чемп целый день гордо пролежал в своём углу, между этажеркой и железной печкой, едва удерживая себя от позорного мочеиспускания в доме на пол. Кончилось это, однако, позорнее, чем можно было ожидать. Когда, наконец, наутро женщина спохватилась, что с псом весь вчерашний день никто не выходил во двор, и схватила засаленный поводок, Чемп вскочил, бросился в порыве благодарности к ней, но тут силы ему изменили, он ослабил на мгновение контроль над своими внутренними органами и напустил здоровенную лужу прямо посредине комнаты. Женщина громко взвизгнула, сделав злые растерянные глаза, и больно ударила собаку поводком по спине. Гулять с ним она всё же пошла, вытерев наспех, чертыхаясь и ворча, тряпкой лужу, но Чемп никакой радости от этого гуляния не испытал. А когда вернулся, прокрался в свой угол, улёгся на подстилку и лежал потом, не шевелясь, положив голову на передние лапы, чувствуя себя глубоко несчастным и виноватым одновременно, пока не вернулся с работы Игорь. После этой некрасивой истории, о которой Чемп не хотел вспоминать, Игорь поставил в уборной, рядом с унитазом, низкий ящик с песком и объявил Чемпу, что отныне, если тому станет совсем уж невтерпёж, он должен пользоваться этим ящиком. - На всякий пожарный случай, - добавил Игорь, и в его хриплом голосе прозвучали заискивающие нотки, потому что ему самому стало неловко от подобной глупости. Вся эта нелепая комедия крайне возмутила Чемпа. Вместо того, чтобы самим постоянно помнить о его естественных потребностях и регулярно выгуливать пса, как это было принято в доме Большого Хозяина (на худой конец, могли бы выпускать его одного во двор, не маленький, сам обратную дорогу домой найдёт), ему предлагают ящик с песком, как, простите, какой-то последней драной кошке. Вслед за этим было ещё несколько подобных случаев, когда с Чемпом вовремя гулять либо не успевали, либо попросту забывали. Но он, в конце концов, приноровился к такому, с позволения сказать, оригинальному режиму, научился подолгу терпеть и, в общем, как-то обходился, если не считать такой мелочи, что он вконец испортил себе желудок с кишечником и мочевой пузырь. Впрочем, к ящику с песком он так ни разу и не подошёл из принципиальных соображений. Когда Чемп жил в доме Большого Хозяина и звали его тогда своим настоящим именем, ему перед кормлением надевали на голову обрезанный капроновый чулок, чтобы великолепные уши пса, которые свисали почти до земли, не болтались в миске с едой. И это было нисколько не унизительно. Игорь же и его женщина никогда этого не делали. Впрочем, это было бы полбеды, ибо Чемп, честно говоря, не очень-то и любил это чулок, сжимавший ему голову. Обидно было другое: женщина несправедливо корила Чемпа за то, что он нечаянно пачкался. - Какой ты, право, неаккуратный, Чемп! – говорила она, брезгливо морща тоненький носик, как будто Чемп был виноват в том, что имел такие длинные породистые уши. На себя бы лучше посмотрела, когда утром встаёт, заспанная и опухшая, будто с перепою! Пища была совсем худая: хлебные чёрствые корки, в основном подгорелые, размоченные в воде, иногда немного мороженной сладковатой картошки, сваренной вместе с кожурой, по выражению Игоря, в мундире. Сахар и мясо с овсянкой Чемп вспоминал разве что во сне и тогда вздрагивал и поскуливал, как совсем маленький щенок. Холод пришёл в этот год на землю рано осенью, много раньше обычного, в октябре уже стояли лютые морозы. А поскольку шла война, то и в домах было холодно, потому что водяное отопление не работало. Игорь раздобыл где-то по блату железную печку, которую люди называли «буржуйкой» и поставил её для обогрева почти посредине комнаты, ближе к окну, ножками на кирпичи, под которые подложил ещё лист железа, чтобы падающие из топки угли не сделали пожара. От печки вверх поднималась круглая труба, не доходя примерно метра до потолка, она ломалась под прямым углом и уходила в форточку, где вместо стекла был вставлен кусок ржавого железа с дыркой для трубы. На окнах, пыльных и закопчённых, были крест-накрест наклеены полоски газетной бумаги. Одна из них наполовину оторвалась и висела, болтаясь. Когда топили, печка раскалялась докрасна, а в трубе гудело. Если на улице поднимался ветер, то при растопке из всех щелей валил едкий дым, пока разгоралась бумага и щепки «разжиги». От «буржуйки» дышало жаром, он быстро согревал воздух в помещении, но как только печку прекращали кормить дровами, она быстро остывала, постреливая сжимающимся железом, и в комнату вновь заползал злой холод. Игорь приходил домой поздно, ставил на печку жестяной, почерневший от сажи чайник и, дождавшись, когда вода в нём начинала булькать и выплёскиваться с паром и шипением через носик на раскалённую плиту, наливал в кружку и шумно пил из неё чуть остывший кипяток, который согревал его тощее тело изнутри. Он был человеком среднего роста, но из-за необычайной худобы казался даже высоким. - У всех нормальных людей телосложение, а у меня теловычитание, - часто повторял он. И заливался мелким продолжительным смешком, всякий раз выжимавшим из его глубокосидящих, поблёскивающих, как из колодца, голубых глаз слёзы и вызывавшим мокрый, захлёбывающийся кашель. Игорь был человек смешливый, лёгкий характером и на редкость добрый. За то, видно, и тиранила его болезнь нудная, бесконечная и мучительная. Дышал он сипло, затруднённо и для облегчения курил какой-то особенно вонючий табак под названием «астматол». Может быть, из-за этой безнадежной болезни своей он и пристрастился к зелёному змию, который выползал из него по утрам жутким винным перегаром. Это, последнее, Чемп переживал особенно болезненно. Ему хотелось подластиться к хозяину, продемонстрировать ему свою признательность и готовность служить, но запах перегоревшей в худом теле Игоря водки вставал перед псом невидимой и от этого ещё более непреодолимой преградой. Чемп потягивался, выгибая спину, зевал во весь голос, изо всех сил растягивая влажную пасть, вилял коротким толстеньким хвостом – словом, делал вид, что сейчас вот только закончит процедуру утреннего просыпания и тогда подойдёт с приветствием к проснувшемуся хозяину, но не подходил. Даже когда Игорь возвращался с работы домой трезвым, что бывало с ним крайне редко, он был набит другими отталкивающими запахами, вызывавшими у Чемпа если не отвращение, то неприязнь. И это непреодолимое противоречие между неприязненными чувствами, которые Чемп испытывал, непроизвольно и одновременно ревностно принюхиваясь к хозяину, и чувством долга, и даже всё чаще любви, ибо он всё больше привязывался к Игорю, чрезвычайно огорчало его. Поэтому всё недовольство собой и тщательно скрываемое раздражение от внутреннего разлада, происходящего в его собачьей душе, Чемп вымещал на женщине, которую не любил и искренне презирал. Она платила псу той же монетой и показывала это вполне открыто и даже демонстративно. Игорь побаивался своей женщины, называя, чтобы задобрить её, Шурочкой, Шуренью, Шурупчиком, но ни для Игоря, ни тем более для Чемпа хозяйкой дома она не являлась. Может быть, по этой причине, а может быть, из-за этого самого слова «война» женщина постоянно раздражалась и чуть-что кричала на Игоря визгливым и хриплым прокуренным голосом: - Алкоголик несчастный! Астматик паршивый! Ты меня за человека не признаёшь, ты из меня падлу сделал! Самим жрать нечего, а он привёл этого кобеля, эту тварь. От неё шерсть и вонь по всей квартире. Уйду к чёртовой матери! Лучше на фронт уйду, чем здесь терпеть! - Шурупчик, мой маленький! Злючка ты эдакая, перестань, пожалуйста, - пытался утихомирить её Игорь, но она от этого только ещё больше распалялась и убегала на кухню, хлопнув дверью так, что дрожали стёкла в окне и отклеившаяся бумажка трепыхалась. - Вот какие дела, Чемп, - говорил раздумчиво Игорь. – Кому пироги да пышки, а нам с тобою - одни шишки. Чемп, давай её прогоним, а? К чёртовой матери, как она сама того хочет. – Чемп вилял хвостом в знак полнейшего одобрения. – Она глупая, Чемп. И беззащитная. Бабы, они все глупые. Мне их жалко. Куда она без нас? Хорохорится, а всё попусту. Пусть живёт пока, - заключал Игорь и прихлёбывал кипяток. Игорь уходил из дома чуть свет и возвращался ближе к ночи. По существу, лишь затем, чтобы наспех поесть и завалиться спать. С Чемпом он гулял редко, потому что предельно уставал и не чуял ни рук, ни ног. Так что Чемп, хотел он того или нет, целиком зависел от женщины. Она тоже уходила, но гораздо позже Игоря, а возвращалась домой много раньше. Большую часть светлого времени суток Чемп проводил один в пустой выстуженной комнате. В квартире было ещё две комнаты, но соседи, жившие в них, как говаривал Игорь, драпанули на восток. Чемп лежал на своём рваном одеяле, положив голову на лапы, временами задрёмывая и переставая прислушиваться к редким шагам и шорохам за входной дверью в квартиру. Даже когда пронзительно завывала сирена, а спустя непродолжительное время за дребезжащими стёклами раздавались хлопки рвущихся зенитных снарядов и доносился издалека грохот бомбёжки, Чемп продолжал всё так же неподвижно лежать в своём углу, только в эти минуты он не дремал, глаза его с красноватой плёнкой под нижним веком закатывались кверху, как бы пытаясь разглядеть сквозь потолок этот жуткий свист, после которого что-то лопалось и страшно гремело, как во время близкой грозы. Брови Чемпа ломались углом, и всё тело вздрагивало от внутреннего напряжения, порой цепенея. Он помнил громоподобный звук выстрела охотничьего ружья, но то, что он слышал теперь, было совсем другое, жуткое и страшное. Если бы Чемп умел говорить на человеческом языке, он рассказал бы, как ему бывало страшно лежать одному в пустой квартире и слушать этот нарастающий вой и свист и грохот разрывов, как он цепенел от ужаса и старался не шевелиться, чтобы стать незаметнее, чтобы создать хотя бы видимость собственного отсутствия здесь. Но даже если бы Чемп смог всё это рассказать, то он не посмел бы жаловаться или пенять своим хозяевам: Игорю и даже его женщине, ибо это была война, и этим всё сказано. Когда после очередной бомбёжки Игорь возвращался пьяненький домой, он гладил Чемпа по гладкому лбу, захватывая ладонью его уши с волнистой шерстью, и приговаривал: - Ну что, малыш, натерпелся страху? Я ведь знаю, каково тебе. Мне самому страшно до чёртиков. Аж мурашки по спине бегают. Ничего, мой хороший шоколадный пёс, скоро мы их прогоним, этих проклятых фашистов. Это уж точно, маленький мой. И хотя Чемпу не очень нравились подобные слюнявые обращения, в такие моменты он старался не обращать на эти мелочи внимания и тыкался молча мордой в острые колени хозяина. Ему так хотелось стать маленьким глупым щенком и уткнуться носом во что-нибудь тёплое, мягкое, родное, пахнущее своим собачьим родом. Иногда Игорь брал Чемпа с собой в машину, сажал его рядом на кожаное сидение, и так они целый день ездили вдвоём по городу по больничным делам. Игорь работал в госпитале шофёром, и дел хватало под завязку. Чемп любил эти поездки и ждал их с нетерпением, постоянно и ревниво, как когда-то ждал сборы и выезды Большого Хозяина на охоту. В эти редкие дни у Чемпа бывало хорошее настроение, он с жадностью смотрел в лобовое стекло полуторки, порой опираясь на него лапами. По всякому интересному поводу, а в них недостатка не было, он поскуливал и чихал, как бы призывая хозяина разделить вместе с ним любопытство и удивление. Игорь любил поговорить, или, как он сам выражался, потолковать от души, и почти всю дорогу болтал без умолку. - Ты мировой парень, Чемп. С тобой потолковать – что душу отвести. Вот какие дела у нас с тобой, братец. Совсем паршивые дела, хреновые, дальше некуда. Немцы – вот они, до Москвы рукой подать. Гады, сучье племя! И может нам с тобой вскорости выйти дальняя дорога на восток при полном пиковом интересе. Куда наши с тобой соседи по квартире драпанули. Надо что-то делать, Чемп. Не можем мы их пустить в Москву. А то будет, как с французами в двенадцатом году, - вся Москва сгорит и пропадёт. Да и позору не оберёшься. И что мы тогда делать будем – одному господу богу известно. Сейчас бы нам с тобой колбаски, а, Чемп? Любительской… Хочешь колбасы? Небось, хочешь… Кто ж её не хочет? Чемп хорошо знал это слово, вызывавшее всякий раз обильный приток слюны в пасть, но понимал, что Игорь произносит его просто так, чтобы подразнить его от нечего делать, что за этим словом ничего реального не последует. Поэтому в ответ взвизгивал зло и жалобно, словно умолял хозяина не продолжать далее, не терзать душу и не напоминать ему об остром чувстве голода, которое Чемп с покорностью старался в себе заглушить разглядыванием дороги впереди. - Я тебя понимаю, - продолжал между тем Игорь, не угадывая истинных чувств своего четвероногого друга. – Я бы и сам теперь сожрал целое кило. А перед тем пропустил бы грамм сто или даже двести. И что ещё нужно бедному астматику? – Игорь мелко смеялся и тут же заходился в мучительном, безысходном кашле. – Ух ты, как он бьёт меня треклятый, мать его в бога, и в душу, и в под дых! – едва переводил дыхание Игорь. – Из-за него меня и на фронт не берут. Уж я их прошу, прошу, и всё ни в какую. Я и по хорошему, и кулаком об стол, и так и сяк и наперекосяк, а они упёрлись, заладили одно: не годен и не годен. Вот те раз! Скоро будут все годны: и стар, и млад, и толстый, и тонкий. И останешься тогда ты с одной Шуренью, бедолага. Жалко мне вас, братец, ей-богу жалко. Ну, ничего, Чемп, недалёк тот час, когда мы их обратно повернём, в ихнюю вонючую Германию. Погоним мы ихнее войско басурманское быстрее паровоза. Отольются тогда им наши слёзы, слёзы жён и матерей наших. Дай только сибиряки подойдут – тут немцам и хана. Гитлер капут – и все дела. Игорь переключал правой рукой скорость длинной дрожащей ручкой с круглым чёрным шаром на конце, и у Чемпа от скрежещущего звука металла по металлу вздрагивал и морщился нос, как будто совсем рядом рычал незнакомый, опасный и таинственный зверь. - А ежели мы с тобой, дружище, останемся живы из этой заварухи и дождёмся великого дня победы, целы и невредимы, вот тогда мы заживём. Ох, как здорово мы заживём!.. Наладим Шурку из дому – это перво-наперво, как выпить и закусить. Пусть катится ко всем чертям. И покатим мы с тобой тогда к моей матери в деревню. Золотая она у меня матушка. Прасковьей зовут. Отец-то уж давно помер. Добрая, надо сказать, и ласковая старушка, меня изо всех сил жалеет. Да вот вышел я у неё нескладным уродом, чахлым и худым, болезным. Даже на фронт не годен. Ты, говорят, своим жутким кашлем расположение наших войск выдавать будешь. Остряки базарные! Бумагомаратели! Бюрократы чёртовы!.. Что у меня, в самом деле, ног нету, чтобы драпать вместе со всеми? Или рук, чтоб винтовку держать? Или зубов, чтобы немецкой сволочи горло перегрызть? Ничего, Чемп, я всё равно своего добьюсь, достигну правды. Мы ещё им покажем, кто таков Игорь Иванович Кузнецов, что не зря он небо коптил. Мне бы только автомат достать, винтовку пусть себе берут. Я тогда их и спрашивать не стану, подамся на передовую, а там суди-ряди. И ещё я хочу наган. Смешно, конечно, вроде как детство, ребячество, баловство и всё такое. Но уж очень охота, чтобы он был за поясом. Не в кобуре, а именно за поясом. Выхватил и пали. Понимаешь, дружище? Нет, тебе этого не понять… Чемп, верно, ничего этого не понимал в буквальном смысле, он только видел, что хозяина гложет человечья тоска, и всем своим видом и поведением старался показать Игорю, что жалеет его и сочувствует ему. Он постукивал своим обрубленным хвостом по сидению и слабо тявкал. Так дни шли за днями, они сделались совсем короткими, удлинив до предела тёмное время, а природа лютовала обжигающими морозами. И хотя со жратвой становилось всё хуже день ото дня (Чемпу перепадала теперь раз в день только миска невкусной болтушки из отрубей с водой), Игорь в последние дни возвращался домой всё чаще в приподнятом настроении. - Шуруп! – возбуждённо кричал он, преодолевая кашель. – Чемп! Слыхали сводку? Вот дали фрицам прикурить! Что я вам говорил! Вот и дождались, вот и на нашей улице праздник, ёлки с палками! Погодите, то ли ещё будет! Запомнят немцы битву под Москвой. Чемп смотрел на хозяина внимательным взглядом и пытался понять причину его радости. Каждый раз он ждал недоверчиво, что за этой непонятной переменой в настроении хозяина последует какое-нибудь небывалое угощение, вроде картошки и хлеба, но такого никогда не случалось. Отношения между Игорем и его непутёвой женщиной становились всё более натянутыми. Она всё чаще срывалась с тормозов и кричала тогда визгливым голосом что-нибудь обидное, а он помалкивал, видно, устав от всего этого, даже не пытаясь её утихомирить. А в один из коротких сумрачных дней лопнула, по-видимому, и последняя тонкая струна, на которой держалась их непрочная связь. В этот день Чемп не дождался ни своего непутёвого хозяина, ни его несчастной женщины. Он бродил, потерянный, по тёмной, заброшенной комнате, с нетопленной железной печкой, худой, с торчащими рёбрами - кожа да кости, с потускневшей свалявшейся шерстью, когда-то восхитительно шоколадного цвета, и скулил от холода, голода и тихой, глубокой тоски в ожидании своего смертного часа. Игорь вернулся только на третьи сутки. Он был одет в светлый овчинный полушубок, от него пахло снегом и бензином. Он шумно бросился к совсем обессилевшей собаке, взял её на руки, прижал к себе и забормотал таким родным и взволнованным виноватым голосом: - Чемп, маленький мой! Собачка моя! Прости меня, пожалуйста! Я тебя не бросил, я приехал за тобой. Понимаешь, какая история. Прямо история с географией. Меня взяли, наконец, на фронт. Честное слово! И оружие выдали чин по чину, и полушубок вот, и шапку. И паёк дали – всё как полагается. Я тут кое-что тебе привёз. На-ка, поешь, оголодал небось совсем. Игорь суетливо и бестолково рылся в вещевом мешке, доставал из него хлеб, сало, тушенку, холодные печёные картофелины. Но Чемп не мог есть. Он не испытывал чувства голода и смотрел на еду в полной апатии. Он даже не обрадовался хозяину, хотя в глубине замутнённого сознания понимал, что это, по меньшей мере, неприлично для породистой собаки. - Ты обиделся на меня, Чемп! – заискивающе восклицал Игорь. Тогда Чемп из вежливости полизал сухим языком застывшее белое сало, заставил себя через силу проглотить два-три кусочка холодной тушенки и полакал воды из давно немытой миски. Игорь отнёс собаку в машину, положил бережно на сидение. Потом торопливо вернулся в дом, хотел немного прибраться, но махнул рукой (ладно, после!), запер дверь в комнату. Вслед за этим замкнул входную дверь в квартиру на оба замка, подёргал её для верности за ручку, чтобы удостовериться, что она крепко закрыта. И побежал вниз по ступенькам, громыхая новыми, свободными на худых ногах, кирзовыми сапогами. Чемп спал, свернувшись и прикрыв лапами нос. Игорь сел с другой стороны кабины рядом, захлопнул дверцу, завёл мотор, и они покатили куда-то из города, прочь от холодного, опустевшего дома, туда, где был «фронт», заменивший теперь слово «война». На самом деле Игоря взяли не то чтобы уж прямо на передовую, но действительно близко к ней, в санитарную часть, которая двигалась со своим госпитальным скарбом вслед за наступавшими войсками. Игорю выдали под расписку новенький карабин, которым он очень гордился и поглаживал, словно мальчишка, и коробку с десятком патронов. Он приладил карабин позади себя на стенку кабины, так чтобы не загораживать заднее стекло, и время от времени откидывался головой назад, чтобы проверить затылком из-под шапки, на месте ли его боевое оружие. Первое время Игорь возил раненых, но спустя месяц, то ли потому что ему не очень доверяли по причине его хлипкого здоровья, то ли почему-либо другому, его перевели в похоронную команду, и он стал возить убитых. Лёгкий на сердце Игорь недолго сокрушался и вскоре привык к этой своей новой мрачной службе. - Ничего, брат, - говорил он Чемпу. – Тоже ведь работа. Дело нужное. Надо же кому-то и трупы на фронте возить. А кому их возить? Тут вопроса нет: конечно, такому хиляку как я. Как говорится, без риска. Ясное дело, в бога и в душу мать! Прости меня, господи! Убитых было много, и работы хватало. Вместе с пожилыми солдатами, приставленными к похоронному делу, Игорь грузил в машину замёрзшие трупы, раскачивая их за неподвижные руки-ноги, перед тем как бросить в кузов. На некоторых из трупов не было сапог, и тогда вместо них торчали посиневшие сведённые ступни. Часто в заранее сложенном для погрузки штабеле попадались не целые трупы, а только две трети или треть, а то и оторванные снарядом отдельные руки, ноги или головы. Когда трупы сваливали на деревянный пол кузова, раздавался стук, будто бросали дрова. И потом, когда Игорь вёл машину по ухабистой зимней дороге, то и дело объезжая воронки, зиявшие чёрной опалённой землёй, было слышно, как в кузове перекатывается от борта к борту, встряхивается, ухает и вздыхает этот ставший привычным для военного времени страшный груз. Игорь свозил трупы к большим, выкопанным возле деревень ямам, которые назывались братскими могилами. Там их разгружали, и он возвращался за новой партией. С харчами стало намного легче, не в пример Москве, поскольку Игоря зачислили на фронтовое довольствие. Сам Игорь и всегда-то ел мало, его худому телу еды требовалось совсем немного, поэтому положенного пайка им вдвоём с Чемпом вполне хватало, если и не наедаться вдоволь, то и не испытывать, как прежде, постоянно сосущее чувство голода. Хуже обстояло дело с махоркой, которая стала заменять астматол, но Игорь, благодаря своему лёгкому, общительному и весёлому характеру, то у одного, то у другого стрельнёт на закрутку, не то найдёт в шинели убитого кисет. - Мёртвым ведь табачок ни к чему, - оправдывался он не то перед Чемпом, не то сам перед собой. С того времени, когда Чемп один пролежал три дня в пустой квартире, уже не надеясь дождаться своих хозяев, он заметно ожил, откормился немного, даже чуточку поправился и так же внимательно следил за событиями и картинами дня, разворачивающимися за лобовым стеклом, как и раньше, когда Игорь работал в госпитале. Никак не мог он только привыкнуть к трупам и всегда лаял на них с остервенением. Шерсть на спине его становилась дыбом, глаза наливались кровью, а задние лапы сами собой судорожно копали и отбрасывали прочь комки слежавшегося снега. Солдаты из похоронной команды, да и другие люди, которых всегда хватало в прифронтовой полосе, относились к Чемпу по-разному. Большинство приветливо, спрашивали, что за порода, как зовут. А иные с лютой злостью, понятной всем на войне: - Самим жрать нечего, а он собаку возит, шкура! Были у Игоря и неприятности по службе, особенно в первое время. Ему сказали, что собак иметь не положено. И всё, и точка! Что это ещё за новости за такие! Забыл, в какое время живём? Эдак ещё и кота заведёшь или вовсе канарейку да аквариум с рыбками. Но Игорь умудрялся каким-то чудом прятать Чемпа, старался, чтобы тот не попадался на глаза старшине, старому вояке. Спать он пристраивал Чемпа где придётся: то в сенях избы, где сам ночевал, то в землянке у дружков, то просто в кабине машины, укрыв его телогрейкой. Постепенно к Чемпу привыкли, да и сам Игорь скоро сдружился со всеми, со старшиной тоже покорешился, был он жизнерадостен, общителен, дружелюбен, а что касается хмельного дела, то нельзя было сыскать лучшего собутыльника, чем он, по всей, считай, линии фронта, где солёная шутка ценилась не меньше, чем махорка или глоток спирта. И Чемпа оставили при нём. Тем более что и некому и некогда было особенно-то обращать на собаку внимание, ибо Игорю отводилось своё, обособленное дело, и мало кто к этому делу касался. А исполнял он своё дело хорошо, возит себе мертвяков, даром хлеб не ест – и ладно. А если порой и заходил ещё разговор про собаку, зачем и почему и по какому праву, то Игорь неизменно отвечал, что кобелёк помогает ему не заснуть в пути за рулём и таким образом тоже несёт свою нужную службу. И действительно Чемп часто караулил своего незадачливого хозяина. Ездить приходилось всё больше в сумерки, а то и вовсе ночью. От закрашенных в целях маскировочного затемнения фар, в которых позволялось оставлять узкие полоски-щели, падал на дорогу слабый свет, чтобы можно было едва разглядеть, что там впереди. И когда попадались относительно ровные участки дороги, то от прямого движения и от тепла, нагнетаемого в кабину работающим мотором, водителя начинало клонить ко сну. Чемп сторожко следил за дорогой и поглядывал иногда на Игоря. И если он замечал, что глаза у того слипаются, а голова клонится к баранке, он трогал хозяина лапой, а если это не помогало, лаял. Эту свою обязанность Чемп усвоил не сразу. Но после того как однажды Игорь заснул за рулём, и машина их съехала в кювет и едва не перевернулась, Чемп постоянно был начеку. У него появилось чувство ответственности и нужности, и он гордился тем, что приносит пользу хозяину. Игорь тоже привык к этому надзору и даже порой не особенно себя контролировал, будучи уверенным, что Чемп не подведёт. И Чемп никогда не поводил. В один из похожих друг на друга коротких студёных дней Игорь получил от командования срочное задание сгонять в Москву и привезти с базы медикаменты и перевязочный материал. Он не допытывался, почему именно ему выпало ехать в Москву. На то были, видно, свои важные и, не исключено, тактические причины – начальству виднее. И вообще на фронте не полагалось задавать лишних вопросов. Полагалось отвечать: «Слушаюсь!», поворотиться на каблуках через левое плечо, благо сапоги казённые, и топать без промедления исполнять приказ. А тут ещё и просто, надо сказать, человеку повезло несказанно, одному из тыщи. Шутка ли: смотаться на денёк в Москву, поглядеть, как она там живёт, да и про мертвяков своих забыть на время. Какие тут могут быть вопросы, надо двигать поскорей, пока не передумали. Москва – это понимать надо. А может быть, и Шурень доведётся повидать. Или другую какую бабу встретить, какую ни на есть, ту же рыжую бестию, она тоже сгодится. Перед тем, как отправиться в дальний рейс, Игорь долго копался в моторе, лазил под машину, подстелив на снег видавшую виды телогрейку, подтягивал гайки, менял смазку, грея картер паяльной лампой. Начисто выскоблил сапёрной лопаткой кузов, застелив его после чистым брезентом, раздобыл железную бочку и наполнил её бензином, чтоб хватило туда и обратно. Потом сбегал к старшине, выписал путевой лист и командировочное удостоверение, шлёпнул где надо печати, получил на три дня вперёд сухой паёк (и всё рысью, рысью) и, забравшись в кабину, вытерев пот со лба, откашлявшись, сказал, отдуваясь: - Фу! Уморился на отделку. Ну, братец, смотри теперь в оба. Нам теперь и карабин может пригодиться. Старшина сказал, хрен их знает, где немцы, от них любую пакость можно ждать. Чемп не понимал, куда и зачем они едут, но, почувствовав волнение хозяина, сам испытывал и радость, и тревогу от неизвестности, которая ждала их впереди, и так разнервничался, что едва мог усидеть на месте, поминутно вскакивая и повизгивая. Машина завелась не сразу, словно что-то предчувствовала и не хотела ехать в опасный путь. Пришлось прибегать к заводной ручке, которую Игорь крутил с остервенением, сразу же выдохся и закашлялся. Наконец мотор сдался, поняв, что сопротивляться бесполезно, зачихал, зафыркал и заработал. Игорь снял полушубок, повесил его рядом с карабином, надел телогрейку, снова залез в кабину, включил первую передачу, проговорив: - Ну, благословясь! – И они поехали. Они долго пробирались измордованными извилистыми просёлками, то и дело объезжая раскиданные войной препятствия: или сгоревшую до черна машину с выбитыми стёклами, или развороченное взрывом орудие, или просто воронку в опалённой земле от пытавшейся загрызть её бомбы. Постепенно Чемп успокоился, перестал повизгивать и переступать передними лапами и смотрел в лобовое стекло как всегда внимательно и настороженно. Игорь тоже пообмяк, расслабился и стал тихонько напевать и насвистывать песенку про войну и про солдат, которые отдают свои молодые жизни ради общей победы над врагом. Когда они выбрались на шоссе, было уже далеко за полночь. Надо было торопиться, и Игорь прибавил газку, хотя уж совсем быстро ехать никак не стоило из-за плохой видимости. По сторонам дороги стоял чёрный лес с шапками снега на ветвях и еловых лапах. Верхушки деревьев, проплывая назад, едва виднелись на фоне ночного неба. Узкое шоссе было пустынным и тревожно молчаливым. В тусклом свете узких лучей фар метались мелкие, как пыль, снежинки. Изредка попадались тёмные деревни, казавшиеся вымершими: ни огонька, ни дымка. - Чемп, а Чемп, - говорил негромко Игорь, - а что, если мы с тобой, братец, на немцев напоремся? Очень даже простое дело, я тебе точно говорю. Что тогда? Что будем делать? Чемп, поскуливая, показывал, что внимательно слушает хозяина, но, конечно, не понимал, о чём тот говорит и кто такие эти немцы. - Ничего, брат. У нас с тобой карабин – это раз. Пара лимонок здесь у меня в бардачке припасена на всякий случай – это два. У Витьки Маслова из обоза на котелок выменял. Хороший котелок был, с крышкой. Хрен с ним! Зато теперь мы вооружены до зубов. Да и мы с тобой ребята хоть куда. Нас голыми руками не возьмёшь. Вот и будем отбиваться до последней капли крови. А с другой стороны если взять, откуда здесь немцам быть? – Игорь зевнул. – Их отселя турнули. Здесь кругом наша территория, советская. Мотор глухо и ровно работал, словно понял, что опасаться нечего, кабину полуторки монотонно покачивало в такт поступательному движению, иногда только сильно встряхивало на неровностях дороги. - Как ты себе понимаешь, Чемп, где наша Шурка теперь болтается? Ушла, сука, и ничего не сказала. Ни слова, ни привета. Как будто мы с ней чужие и даже незнакомы. Все они бабы такие. Рыба ищет где глубже, а баба – у кого денег гуще. Вдруг приедем, а она дома лежит на диване, папироску курит. И печку затопила, и чайник поставила. Может, в ней совесть заныла. Я ей тогда в морду плюну, стерве. А после, может, и прощу. Война для бабы не подарок, это тоже ведь понимать надо. При упоминании ненавистного имени Чемп заворчал, но уже почти беззлобно, а так, скорее, по привычке, ибо уже начал забывать женщину хозяина и прежнюю свою жизнь рядом с ней. Они свернули на широкое и оживлённое шоссе. По мере приближения к Москве, сначала изредка, а потом всё чаще навстречу стали попадаться колонны тяжело груженых машин, накрытых брезентом. Они медленно шли друг за другом на запад с притушенными фарами и везли, наверное, боеприпасы, вооружение, продовольствие, обмундирование и другие, нужные для войны вещи, в которых постоянно нуждался фронт. К утру почти прибыли в Москву. Несколько раз их останавливали у контрольно-пропускных пунктов и проверяли документы. Игорь опускал, вращая ручку, боковое стекло, отчего в кабину врывался морозный воздух, и протягивал проверяющему бумаги. Один солдат в полушубке и валенках, с висящим поперёк груди лоснящимся чёрным автоматом с круглой коробкой, на который он облокотил руки в рукавицах с двумя пальцами, спросил: - Как кобеля-то звать? – изо рта у него вырвалось белое дыхание. - А ты почём знаешь, что кобель? – спросил в ответ Игорь. - Да так спросил. Кобель и кобель. - А я думал, что ты секрет какой особый знаешь. Чемпион он у нас. Чемп сокращённо. Понятно? - Ишь ты! Шустрый какой. Ну, валяй, топай. – Солдат вернул кое-как сложенные бумаги и отошёл от машины, хлопая себя по бокам рукавицами, надеясь, что так можно согреться. Москва предстала их покрасневшим и часто моргающим от бессонницы глазам, словно в них попал сор, туманной, серой, промёрзшей, ощетинившейся на въездах железными «ежами». В низком мутном небе висели, будто плавали огромные надутые тупорылые рыбины, - аэростаты воздушного заграждения. Ближе к центру народу стало попадаться всё больше. Люди торопились по своим нужным делам, многие с хозяйственными сумками. Ходили троллейбусы, весело дзинькали трамваи и скрежетали по рельсам на поворотах. Этот звук получался ещё противнее, чем тот, который рождался, когда Игорь переключал скорость. Автомобили сигналили по любому поводу, надо не надо, и от всего этого городской шум вокруг стоял, почти как в мирное время. В квартире никого не было, на всём лежал толстый слой пыли, от которой Чемп принялся тут же недовольно чихать. Комната оказалась выстуженная, неуютная, будто нежилая – даже человеческим жильём не пахло, а воняло чёрт знает чем: плесенью какой-то и заброшенной конурой. - Так! – вздохнул Игорь, оглядев комнату, словно ещё надеялся кого-то увидеть в ней. – Вопросы есть? Нет вопросов. Суду всё ясно и без вопросов. Без лишних слов. Эх, мать честная! Вот такие дела, Чемп. Он присел на диван, покурил молча, прерывая молчание сиплым кашлем, раздавил яростно окурок в пепельнице, не замечая, что обжигает себе пальцы, и ушёл, забыв даже предупредить об этом собаку. Когда Чемп понял, что остался один, он зашёлся возмущённым лаем, бросился к входной двери, стал толкать её лапами, но, убедившись, что она не поддаётся, поплёлся обратно в комнату, лёг бессильно на голый пол и решил, что его бросили, что вернулась его прежняя тоскливая жизнь, беспросветная, холодная и голодная. До самого вечера он так и не сомкнул глаз, не притронулся к пище, которую ему оставил Игорь (видно, напоследок), и вздрагивал при малейшем шорохе в парадном, за дверью. А когда уже совсем поздно вечером Игорь вернулся, радости Чемпа не было предела. Он извивался всем телом от влажного чёрного носа до кончика короткого хвоста, визжал от восторга и счастья, лизал холодные сапоги, руки хозяина, пытался допрыгнуть до его лица. - Ну, будет, будет тебе, Чемп, - говорил Игорь, отстраняясь и загораживаясь руками. – Неужели ты мог подумать, что я тебя брошу. Ну, что ты, глупышка! Мы с тобой навек связаны одной верёвочкой. До самого конца. Едем сейчас обратно. Всё получил, погрузил, да ещё и спирту разжился. Ребят угощу. Сейчас мы с тобой перекусим малость и в путь-дорогу. Нам бы, конечно поспать немножко. Однако нам мешкать нельзя. Там нас ждут, не дождутся. Надо ехать. И вот снова убаюкивающий перестук и урчание мотора, однообразное покачивание кабины, тусклый свет фар на дороге, в узких лучах которого мечется, точно пойманная, снежная крупа. Снова их останавливали поднятым скрученным флажком, только теперь другие солдаты светили своими фонариками на протянутые Игорем документы, заглядывали для порядка в кузов полуторки, приставив к заднему борту складную стремянку. А потом длинная, на всю ночь, прямая, как столб, зимняя дорога. - Нам бы с тобой только не закемарить, - сказал Игорь. Вскоре они пристроились за колонной машин, ехавших в том же направлении, и двигались так вслед за красным, как глаз, огоньком последнего грузовика. Через час колонна свернула в сторону от шоссе, и они поехали совсем одни среди ночи. На востоке небо начало светлеть, но видимость от этого нисколько не улучшилась. Чтобы прогнать одолевающий сон, Игорь непрестанно курил, надсадно кашляя. В кабине становилось дымно, и резало глаза. Тогда Игорь опускал боковое стекло, чтобы выпустить дым наружу и освежить лицо. Тотчас же врывался обжигающий студёный воздух. Он немного прогонял сон, и тогда Игорь вновь поднимал стекло. Чемп долго крепился, наблюдая за дорогой, потом глаза его стали закатываться, он всё чаще и чаще протяжно в голос зевал, слова хозяина доносились до него глухо, будто из-за стенки. В конце концов, он не выдержал, улёгся поудобнее на продавленном сидении, чтобы пружины не давили в бок, свернулся калачиком, обнял передними лапами свой нос и мгновенно заснул. Игорь взглянул на него, улыбнулся и не стал будить. Но продолжал разговаривать, по привычке обращаясь к Чемпу: - Понимаешь, дружок, возить мертвяков – дело, конечно, нужное, никто не спорит. Без него на войне никак не обойтиться. Но за это медаль не дадут. Вот кончится война, наступит великий день победы, и спросят: а ты, Игорь Иванович Кузнецов, там был? Был, скажу. А в боях ты участвовал? Как фрицев бил? – расскажи, поделись с нами. А что я расскажу? Вот она запятая. Был, скажу, похоронных дел мастером… Мертвецов убитых возил, так что ли? Да, брат, нехорошо как-то получается. Быть – был, а бить – не бил. Вроде как мы с тобой по полцены. Все вернутся кто с орденом, кто с медалями, а мы с тобой даже ефрейторской лычки одной на двоих не заработаем. Вот она, жизнь-то, как к нам поворачивается. Всё больше не то, чтоб передом или задом, а как бы боком. Убаюканный собственными словами, Игорь начинал часто клевать носом, но каждый раз резко вскидывал отяжелевшую голову, зябко поводил налившимися усталостью плечами и снова смотрел, сжав зубы, на монотонную, исчезающую в близкой темноте дорогу слипающимися, почти невидящими глазами, воспалёнными резью. «Поворотов бы побольше, или хотя бы встречные шли», - подумал он про себя, и это были последние мысли его, перед тем как он точно куда-то провалился. Некоторое время они ещё ехали, покачиваясь как ни в чём не бывало. Игорь с закрытыми глазами крепко сжимал худыми узловатыми пальцами с грязью под ногтями отполированную баранку руля, и машина шла и шла, не сбавляя скорости, пока не ткнулась во что-то с разгону. Это что-то было и твёрдое и податливое одновременно. Чемп вскочил, словно его окатили холодной водой. Шерсть на спине поднялась. Он зарычал, ещё не проснувшись окончательно, но почуяв опасность, бросился к окну. Неверный свет фар выхватил из тающей темноты серые спины в шинелях шарахающихся в стороны из-под колёс машины людей. Раздался удар, ещё удар, крики, вопли. Игорь спросонья резко вдавил педаль тормоза до отказа, инерция бросила его вперёд, он чуть не вышиб головой лобовое стекло. Но было уже поздно. Машина со всего хода, не заметив сигнальщика с флажком, врезалась в шагавшую вдоль шоссе, прижимаясь ближе к обочине, колонну понурых солдат. Кто-то яростно рванул на себя дверцу кабины, чьи-то остервенелые руки грубо схватили Игоря за поясной ремень и за ворот телогрейки, и его выволокли из машины с громкой матерной руганью, бросили на землю, окружили толпой и стали озверело бить кто задубевшими сапогами, кто прикладами по чём попало. Игорь инстинктивно пытался подняться, но его пинали и пинали ногами, топтали в диком исступлении слепой ярости и били, били без конца. У солдат скатывались из глаз по небритым щекам редкие бессильные слёзы. Раздавалось тяжкое дыхание озверелых людей и стоны покалеченных. Шапка слетела с головы Игоря и долго катилась, как колесо, вдоль шоссе, подгоняемая ветром. Чемп выпрыгнул из кабины на дорогу и залился от ужаса истошным злобным лаем. Он вертелся юлой вокруг этих страшных сапог, обрушивших на хозяина град жестоких ударов, пытался ухватить из зубами, чтобы оттащить от Игоря. Звенящий лай его сливался в одну протяжную отчаянную ноту. Он словно молил: «Что вы делаете, звери! Он не виноват. Это я виноват! Не трогайте его, это мой хозяин, он ни в чём не виноват!» Но никто его не слышал. А когда один из солдат с удивлением увидел рядом с собой беснующуюся собаку с необычайно длинными ушами, который болтались, как тряпки, он так поддал Чемпа сапогом, что пёс отлетел с визгом далеко в сторону и больно, неловко шлёпнулся на обледенелый асфальт. - Ты что собаку бьёшь, паскуда, твою мать! – крикнул кто-то. – Она-то что тебе сделала? И тут разом, как по команде, все остановились, озираясь ошарашено друг на друга, с трудом переводя трудное дыхание. Подоспел командир, совсем ещё мальчишка, в портупее, с болтающейся на боку планшеткой и с кобурой на ремне. Он светил бледным фонариком, который теперь уже был не нужен, так как почти рассвело. - Что? Кто? – коротко бросил он. - Да вот, видать, парень заснул за рулём… - И заснёшь… Молодой командир не знал, что сказать, вдруг разъярился и заорал: - Все под трибунал пойдёте! – Потом, видно, поняв, что угроза эта пустая, длинно и неумело выругался, чтобы облегчить себе сердце: - Эх! Твою в сердце и в душу и в бога мать! Только этого мне не хватало! – И тут же решительно приказал: - Собрать документы для похоронки. Раненых – перевязать. Освободить машину для перевозки. Чемп дрожал всем телом и облизывал пересохшие губы, тяжко и часто дыша от удара под дых. Он смотрел на Игоря и не узнавал его: вместо хозяина на шоссе валялся окровавленный мешок, похожий на человека, лежащего в неестественной позе. Солдаты вышвырнули из кузова полуторки часть коробок с медикаментами и перевязочным материалом, часть из них вскрыли, чтобы достать бинты, пузырьки с йодом. - Ну-ка, глянь, чего там ещё! – скомандовал командир. - Вроде как одни лекарства… - Взять с собой! Раненых – в лазарет. На этой машине. Водители есть? – громко крикнул он вдоль колонны. Кто-то откликнулся спереди: - Есть. Тракторист. Солдаты распотрошили коробки, деловито распихали по вещмешкам, карманам бинты, вату, пузырьки, ещё какие-то склянки, пакеты и коробочки. В освободившийся кузов затащили троих, задавленных насмерть, туда же бросили обезображенный труп Игоря. Потом в кузов кого положили, кого посадили из раненных, сильно побитых и поломанных. Один со сломанной рукой с трудом забрался в кабину и занял место Чемпа. На посеревшем, осунувшемся лице его выступили капельки пота. Подошёл солдат, который умел править машиной, бывший тракторист. Он сел за руль, где ещё каких-нибудь полчаса назад сидел Игорь. Машина медленно развернулась и поехала в обратную сторону, как велел командир, до ближайшего населённого пункта и полевого госпиталя. Чемп сначала бросился, прихрамывая, за машиной, но тотчас понял всю абсурдность своего порыва. Он остановился, постоял, глядя ей вслед, сел, поджав хвост, на мёрзлую землю, поднял к серому небу красивую морду с необычайно длинными вислыми ушами и завыл. Это был жуткий, протяжный, леденящий душу вой, от которого солдатам стало не по себе. Вся многовековая деятельность человека по выведению аристократической охотничьей породы, к которой принадлежал Чеми, пошла насмарку. Она была задавлена поднявшейся из каких-то тёмных глубин его существа волной дикой звериной первобытной крови. - Прибей её, чтоб зря не мучилась, - хмуро приказал командир солдату, который умел метко стрелять и слыл снайпером. Солдат неохотно стянул с плеча винтовку, прицелился, уперев ложе в плечо, грохнул выстрел, далеко разнеся эхо. Чемпа подхватил вихрь, швырнул в сторону, вой оборвался. - Эх, мать честная! Жалко и кобеля, - вздохнул кто-то. - Разговорчики! – прикрикнул командир и побежал вперёд, придерживая рукой планшетку. Солдаты привычно построились в колонну по четыре в ряд, раздалась спереди команда: «Шагом – марш!», и они понуро зашагали, загребая в лад сапогами, на запад, откуда уже был слышен отдалённый гул канонады. Мелкая порывистая свистящая позёмка забелила следы крови на обледенелом шоссе, намела на шапку Игоря и труп Чемпа снежную крупу. Совсем рассвело. Но ушедших солдат уже не было видно. А война была ещё вся впереди. ___________ |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
