Что хочет автор. Литературные конкурсы

Пролетев над Александровским садом, кореша расстались. Сталин повернул к Брюсовскому, к Пикассонову, а Грозный – к «себе» в Исторический. Направился прямиком в подвал, где любил находиться в уединении и тиши. Вспомнив, что в прошлой жизни писал письмо Курбскому, решил восстановить текст. «Снесу на Голубянку. Вдруг им пригодится». С этой здравой мыслью уселся по обыкновению на ящик из-под пушечных ядер и призадумался… Сами ядра бережно хранились в запасниках на случай Третьей Мировой Войны, так как главы ведущих держав, отказавшись от атомного оружия и преследую возникновение его в странах третьего мира, договорились впредь воевать по пра-пра-дедовски, как при Наполеоне. Вновь в моду вошла и кавалерия. В связи с чем, срочно с помощью новейших технологий клонировали Буденного. Но мы отвлеклись…

Иван Василич напряг извилины просматривая «твердый диск» своей памяти. «Да ведь этот черт, Курбский, мне первый написал, а я ответил…» Обнаружился файл с текстом письма оного. Царь прильнул к воображаемому экрану и пошуровал «мышкой». Файл, хоть и с трудом, но открылся, сволочь.

«Царю от Бога прославленному паче же во православии пресветлому явившуся, ныне же, грех ради наших, супротив сим обретшемуся. Разумеваяй да разумеет совесть прокаженну имущий, якова же ни во безбожных языцех обретаетца. И больше сего о сем всех по ряду глаголати не пропустих моему языку; гонения я же ради прегорчайшего от державы твоея, от многия горести сердца потщуся мало изреши ти».

Отринулся от экрана. В глазах зарябило. Старость – не радость. «Да хто ж тебя, окаянного, гнал? Сам ведь убёг и попросил «political protection». Хорошо ещё, что ни как в известном анекдоте про чукчу, где тот попросил политического убежища в сортире развитой капстраны, очаровавшись царящей там чистотой и наличием рулонов разноцветной туалетной бумаги. Оно, канешно, где уж нам угнаться за ними по энтой части. Но нам ведь кака разница, где облегчиться? Что в поле чистом, что под кустиком, что в огороде – все-таки какое-никакое, а удобрение… Что добру пропадать? Вороны же едят человеческое… и ничего – по триста лет живут… Ну ладно! Что он дальше-то пишет?»

Снова вперил подслеповатые зенки в мерцающий экран компьютера своей дырявой памяти.

«Про что, царю, сильных во Израили побил еси и воевод…»

Иван Василич краем уха услышал, как кто-то плюхнулся рядом. С трудом повернул непослушную шею. Товарищ Троцкий колыхался неподалеку.

- Каким ветром вас сюда занесло?

- Сквозняком, Иван Василич.

- Что вам не лежится в могиле, Лев Давыдыч? Вас успешно перезахоронили, как вы и просили. Так почему опять по ночам шастаете?

- Вы про Израиль упомянули… Вот я и прилетел.

- Во-первых, не я упомянул, а Курбский, - насупился Иван Василич, считавший незваного гостя хуже татарина. – А вам-то что Израиль? Вы же в Мексике обитали…

- Ну, все-таки родина предков, да и в могилке тесновато. Поскупились на размер. Говорят, нынче земля очень дорогая. Особенно в районе нового кладбища. Все-таки на месте снесенного дома Прежнева…

- Черт с вами! Дайте дочитать письмо, - царь вновь прильнул к экрану памяти.

- Черти всегда со мной… А вы читайте, читайте! Только вслух. С удовольствием послушаю древнерусскую историческую прозу.

Грозный помимо своей воли зашевелил языком:

«…от Бога данных ти, различным смертем предал еси и победоносную, святую кровь их во церквах божиих, во владыческих торжествах, пролиял ест и мученическими их кровьими праги церковные обагрил еси и на доброхотных твоих и душу за тя полагающих неслыханныя мучения, и гонения, и смерти умыслил еси, изменами и чародействы и иными неподобными оболгающи православных и тщася со усердием свет во тьму прелагати и сладкое горько прозывати?»

-Уж больно длинными предложениями пользуется. Я от такого отвык, живя в 21м веке. Как вы считаете, Лев Давыдыч?

- Да, витиевато как-то. Можно бы и покороче… Кстати, коль уж вы сами прервались… Хочу спросить, пригодился ли мой топорик?

- Нет. Я не стал ввязываться в энто небогоугодное дело. Сначала картины хотят рубить, потом и за иконы примутся. Обманул я этих злодеек!

- Ну и правильно поступили. Мудро. Не к лицу государю подобное. Да и «квадратик» тот симпатичненький… Не находите?

- Не довелось увидеть. Его спрятали. Наверное, кто-то донёс, и приняли меры.

- Да, доносительство в наше время приобрело чудовищные размеры.

- В наше тоже. Бывало, напишут: «слово и дело». И секир башка!

- Хорошо, что про башку напомнили. Моей как-то без него неуютно. За долгие годы привык носить. Если вам топорик больше не нужон, может, возвертали бы, Ваше Величество?

- Возьми, возьми, коль даже вспомнил, что я Величество! - Грозный достал из-за пазухи альпеншток и протянул хозяину. – Я ведь ещё и Великий Князь Всея Руси, хотя об этом уже мало хто помнит.

- Спасибочки, - Троцкий стал примастыривать на голове орудие собственного убийства, создавая нечто похожее на молодежную прическу «ирокез».

- Ну, теперь сидите тихо, Яков Абрамыч, и не мешайте. Я буду Курбскому ответ писать.

- Я Лев Давыдыч, а не…

- Какая разница, в конце концов!

- Согласен. Только вслух пишите. Я никому не донесу. Клянусь Богом Иудейским!

- Ладно. Уговорили, - и Грозный обмакнул гусиное перо от самого Гусинского в ленинскую чернильницу, бывшую ценным экспонатом музея. Постучал пером о сухое дно. – Высохли чернила. Как быть, Соломон Наумыч?

- Сейчас сообразим, - никогда не терялся в безвыходных положениях, как и фельдмаршал Суворов, создатель Красной Армии, Бронштейн. – А красные не подойдут?

- Я вам не училка, ищущая ошибки у школяров. Мне фиолетовые нужны.

- Одну минуту, - Троцкий почесал топорик. – Сейчас сообразим, у кого попросить… Ах, ну да! Кто у нас великий писатель?

- При мне я был единственный, - беззвучно постучал в свою нереальную грудь царь.

- А при нас Лев Николаевич! Он ещё, как-то посетив кабинет Ленина, вождю в чернильницу помочился. Потом Ленин долго ими (мочой) пользовался и восторгался Толстым: «Какая глыба, какой могучий человечище!» Вот Толстого и кликнем. Лев Николаич, подь суды, гений вы наш!

Сначала матерелизовалась огромная седая бородища, затем - картофелина рассморканного долгой жизнью носа, затем - глубоко посаженные глазища под серебристой хвоей ветвистых бровей, затем - туловище, одетое в грубое крестянское рубище, подпоясонное пояском и в дырявые полуспущенные штаны в заплатках, и, наконец, - лапти от кутюр, но не будем о них распространяться и тормозить сюжет.

- Откуда вы, Лев Николаич, в таком простецком виде, извиняюсь? – смутился интеллигентный Троцкий и протёр пенсне (уж не абберация ли зрения?).

- От несносной жены сбежал! – в сердцах заявил писатель. – И пилит, и пилит…

- От Софьи Андревны?

- Другой супруги нет, к сожалению. Вовремя не развёлся, а теперь мучаюсь… - на глазах старца навернулись слёзы.

- Чем же она так плоха? Говорят, переписывала «Войну и мир» сто раз, - пытался утешить Троцкий.

- Ну, положим, не сто, а лишь девяносто девять, - поправил старик. - К тому же я вааще отрёкся от своих книг, велел их сжечь, а сам иду в Пустынь!

- У нас уж один молодой император уходил в Пустынь, да не понравилось. Теперь живёт на дне Чудского озера.

(Иван Василич молча слушал, недоумевая, – зачем явился это холоп?)

- Если вы про Бонапарта, то его ведь сослали на Святую Елену… И Пустынь здесь не причём. Лучше скажите, зачем потревожили меня?

- По прямой вашей профессии и потревожили, - смущённо улыбнулся Троцкий. – Вы писатель и, как известно, целиком состоите из чернил, что и подтвердили во время визита к Ленину …

- Нассать, что ли надо? – догадался писатель. – Так бы зразу и сказали, а то какие-то экивоки… Куда отлить?

-Вот в эту, кстати, ту же самую ленинскую чернильницу.

Толстой подошёл, долго шуровал, ища в складках холщовых штанов детородный орган, который от долгого, по-видимому, бездействия скукожился, походя на напуганного дворовой кошкой воробья, и не хотел вылезать.

- Где ты, окаянный, - занервнивал писатель, но, наконец, изловил поганца, достал и зажурчал.

Моча действительно оказалось фиолетовой и ничем дурным не пахла. Облегчившись, матёрый человечище, отряхнувшись (по принципу: «сколько не тряси – последняя капля в трусы») и из глыбы превратившившись в соринку, вспорхнул и полетел куда-то в темный угол, откуда тянуло ветерком (работала вентиляция).

- Теперь у вас «полна коробушка»! Пишите ответ Курбскому. Но только, как договорись, вслух.

- Ну, слухайте, - царь обмакнул перо и склонился над пергаментом (много их натырил в отделе египетских древностей).

«Бог наша троица, иже прежде век сый, ныне есть, отец и сын святой дух, ниже начала имать, ниже конца, о немже живем и движемся есмы, и имже царие царьствуют и сильнии пишут правду; иже дана бысть единородного слова божия Иисус Христом, Богом нашим победоносная херугви и крест честный, и николи же победима есть, первому во благочестии царю Констянтину и всем православным царем и содержателем православия, и понеже, смотрения Божия слова всюду исполняшеся, божественным слугам божия слова всю вселенную, яко же орли летание отекшее, даже искра благочестия доиде и до Русского царьства: самодержавство божиим изволением почин от великого князя Владимира, просветившего всю Русскую землю святым крещением, и великого царя Владимира Манамаха, иже от грек высокодостойнейшую честь восприемшу, и храброго государя Александра Невского, иже над безбожными немцы победу показавшаго, и хвалам достойного великого государя Дмитрея, иже за Доном над безбожными агаряны велику победу показавшаго, даже и мстителя неправдам, деда нашего, великого государя Ивана, и в закосненных прародительствиях земля обретателя, блаженные памяти отца нашего, великого государя Василия, даже доиде и до нас, смиренных, скипетродержавия Русского царства».

За время писания и произнесения вслух этого витиеватого вступительного абзаца-преамбулы царь многократного клевал пером в чернильницу и наставил множество клякс. Слегка подустав, откинулся в воображаемом кресле.

- Ну, как вам, Шлема Гершевич, мой стиль?

Но некому было поправить царя, вновь нарочито спутавшего имя. Лев Давыдыч, утомлённый этой старорусской заумью, ретировался по-английски.

Сообщим дорогому читателю, что случилось в стране после того, как он перевернул последнюю страницу романа «Гены от Гогена»-2.

Как помним, царицу умертвили, растворив в ванне с серной кислотой почти бесследно. Осталось лишь плева. Даже кислота оказалась бессильной лишить царственную особу невинности. Так она отныне и войдет в историю, как непорочная дева Струбчак-Норисчак. Подозревали придворную шлюху Угорелик. Но прямых доказательств не обнаружилось. Виновного все же нашли. Баньщик-педикюрщик Моисейка Борисов загремел на шесть лет за «недосмотр». Изменился и интерьер царской спальни. Шкурку знаменитой балерины выбросили на помойку, потому что в ней завелась моль. Напольные живые часы упразднили. Рунету Кикиморову отпустили. Теперь она снова кривляется то в кино, то в театре, то на телеэкране. Всех придворных сменили, как и положено в подобных случаях. Квасков и Тимотька занялись каждый своим прежним делом: один арии и песни поёт, другой тусует и рэпует. И воцарился, наконец, долго всеми ожидаемый Голос Эпохи, Давид Есич. Царствуя много десятилетий в душах людей, Великий Певец заслужил и настоящего трона, что и случилось. Из Мавзолея он под одобрение всех телезрителей перебрался в Кремль. Усыпальницу, опять же по многисленным опросам и требованиям телезрителей, привели в первоначальный вид, заселив прежними обитателями и восстановив надпись «Ленин и Сталин». Сталин охотно возлёг на свое законное место, а ленинский гроб пустовал. Говорили, что немецкое правительство тянет с выделением Вождю Мирового Пролетариата знаменитого пломбированного вагона. А и в ином Ильич возвращаться не хочет, проявляя свой, всем известный, капризный нрав. Об остальных изменениях читатель узнает из последующего повествования.

Глава 2 Смена власти и съезд партии.

С приходом нового властителя многое изменилось. Прежде всего, сменили гимн. Любимую народом «Мурку» заменили на «А нам все равно!», песенку из любимого фильма с музыкой Александра Зацепина на слова покойного, так и не принятого в Союз Писателей, поэта Леонида Дербенева. Решили, что блатная «Мурка», хоть и хороша во всех отношениях, но несколько поднадоела. Да и Евросоюз поставил условия: никаких блатных песен! К тому же новые слова очень соответствуют отношению населения к своей стране и царящим в ней порядкам. Побольше бы подобных веселых и бесшабашных песен, тогда и никакое НАТО вместе с Саакашвили и Америкой нам не страшны! Улицу Тверскую переименовали в улицу Жириновского по многочисленным просьбам телезрителей. Этим безвременно ушедший Вольф Владимирович был бы доволен, однозначно! Новый император возглавил новую партию и, сообразуясь с принципами суеверной демократии, упразднил все другие, так как народ, влюбленный в нового царя, перестал голосовать за остальные сборища. Исключение сделали лишь для безопасной как секс с презервативом партии Старообрядческого движения во главе с Зюгадиным. Для понта нужна все-таки оппозиция. Иначе Европа задолбает. Какая же это у вас такая однопартийная демократия? Главная партия стала носить название Капиталистическая Партия Суеверных Стран, что сокращенно получилось, как и прежде, КПСС. Это очень радовало трудящих-телезрителей, как бы намекая, что и Союз не распался и Советская власть на дворе. Мадам Стародворская сильно поправилась и поправела, став председателем Думы. Коммунисты перековались в старообрядцев. Их лидера Геннадия Гексагеновича Зюгадина, полечив немного в Кащенке, выпустили со справкой: «не годен в мирное время, в военное - к нестроевой». Он теперь назвался протопопом Аввакумом и принялся за писательство. Министерские портфели поделили многие деятели кино, спорта, эстрады и театра. В частности, теперь в правительстве певец Блещенко и юморист Бедокур, Ефим Шифрин и Клара Новикова, Лион Измайлов и Аркадий Арканов, да и много ещё знакомых имен… Кому что поручили, сообщим позднее. Пока хватит новостей, и приступим к повествованию.

Как упоминалось в предшествующей главе, царем-императором, наконец, стал Давид Есич Промзон по прозвищу Коба. Он же и Гениальный Сиклитарь КПСС, как ранее Прежнев. Начали созываться вновь съезды, что очень нравилось телезрителям (особенно трансляции с докладами), стала выходить газета «Взаправду» с оттиском профиля Дедушки Сатаны (Кузьмича) в правом верхнем углу – все-таки основоположник, с него окаянного все началось… Нельзя сказать, чтобы Давид Есич, взойдя на престол, прекратил свои певческие шалости. Куда там? По-прежнему одновременно мелькает на всех телеканалах, тесня молодежь, при этом, не гнушаясь и корпоративов. Своё шефство над всеми кладбищами и крематориями тоже не оставил. А как же? Покойник тоже заботы и внимания требует. Как и прежде, ни одно уважающее себя захоронение не обходится без надгробной речи главы партии и государства. К тому же продолжает пособлять уважаемым людям с местом последнего успокоения: более знатным – Стародевичье, менее – Ваганьково. Недавно и ближайшего дружбана, знатока японской литературы и переводчика (но не Акунина) захоронил на Ваганьковском, рядом с другим дружбаном, знаменитым Квантришвили, ученым-физиком, занимавшемся «квантовой» механикой. Но отвлечемся от скорбной темы и послушаем речь нового царя-Генсека.

Кремлевский дворец переполнен делегатами, по преимуществу представителями масс-культуры и поп-индустрии, шоу-бизнеса, так сказать. Обычный народ смотрит все это по ящику, приговаривая про себя как заклинание слова нового государственного гимна: «А нам все равно!» На сцене, как положено, стоит, покрытый красной скатертью стол (так и хотелось сказать «гроб», но пока рано) президиума. За ним восседают члены ЦК и Поллитрбюро. Лица большинства знакомы, благодаря частому мельканию на голубых экранах, но не будем из экономии места детализировать и идентифицировать... На трибуне Он, Давид Есич. В хорошо отутюженном костюме (костюм пошит по спецзаказу в великом Устюге) и в неизменном не седеющем парике (из Парижска). Прокашлялся в микрофон, спел гамму снизу вверх, проверив голос. Зал замер.

- Товарищи делехаты! Уважаемые хости!

Первый съезд нашей партии начал свою работу. (Аплодисменты). Как всегда, съезд должен будет подвести итоги, определить задачи на будущее.

Оценивая предстоящий путь, можно твердо сказать: наш съезд верно определил основные тенденции и направления общественного развития. (Аплодисменты). Жирная жириновская генеральная линия партии уверенно проводится в жизнь; задачи, выдвинутые Вольфом Владимировичем успешно решаются. (Аплодисменты).

Далее, дорогой читатель, пропустим немного и перескочим к речи другого оратора, лидера Старообрядческой партии (СП), Геннадия Гексагеновича, в прошлом несгибаемого коммуняки.

- А что государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илия пророк, всех перепластал во един час.

- Это он про попсу, - зашептались в зале.

- Не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю. Да мэра бы мне крепкой, умной – Юрь Саламандрыч Кепкин-Фуражкин!

- Причем здесь мэр? – две певички в первом ряду пожали плечами. –

- Перво бы мне Всмяткина, собаку, и рассекли начетверо, а потом и бы поклонников евоных. Мэр Юрь Саламандрыч, не согрешим, небось, но и венцы победныя примем!

- Он по известному композитору прошелся, - пояснил некто в темных очках, - по автору «шарманки с душою первой скрипки».

Помнишь, ты мне жаловал, говорил: «естли-де, что, протопоп Аввакум, - на соборе том говорит, - и я тебе сопротив безответно реку: «государь, видно, так ты». Да Инде и слава Богу. А после не так у них стало.

- Что он несет? – вскочил испуганный градоначальник. – Куда он хочет меня впутать? Давид Есич я здесь не причем!

- Бог судит между мной и царем! – бился влекопый людьми в белых халатах, оратор.

- Рановато его из Кашенки выпустили, - сказал премьер-министру император и пригласил к трибуне следующего:

- А сейчас слово предоставляется нашему Великому Предшественнику… - Промзон сделал хитрую паузу.

- Сталину? Ленину? Ельцину? Горба… - послышалось из зала.

- Нет, нет и нет! Наш главный предшественник и основоположник российской тирании, Иван Василич… - снова хитрая пауза.

- «… меняет профессию?» - выкрикнул кто-то из киношников.

Зал ахнул и взорвался аплодисментами. Постукивая каблуками элегантных сапожек, запахивая на ходу полы атласного халата (новый где-то раздобыл), к трибуне не спеша, подошел покоритель Казани и создатель Опричнины.

Покоренные чеченцы и делегаты от Татарстана демонстративно покинули зал. Бывшие работники Органов как по команде зааплодировали.

Грозный сделал рукой успокаивающий жест и, поправив малахай, раззявил варежку:

- Почто, о княже, аще мнишися благочестие имети, единородную свою душу отвергл еси?

- О ком? Да и хрен поймешь! Что за язык? – зашептались в партере.

- На интернет-слэнге изъясняется, - пояснили сведущие обитатели «сети».

- Что даси измену на ней в день страшного суда? Аще и весь мир приобрящеши, последи смерть всяко восхитит тя…

Оратор поперхнулся и схватился за графин с водой. Налил полстакана, заглотнул, крякнул, несдержавшись тихо пукнул и продолжил:

Сей непотребный звучок запеленговал чуткий слух Голоса Эпохи. Он поморщился, подумав: «Опять воздух портит. Привык там, у себя в ризницах, старый черт!»

- Ты же тела ради, душу погубил еси, и славы ради мимотекущия, нелепотную славу приобрел еси, и не на человека возярився, но на Бога восстал еси.

- Это он к Хрупскому-Курбскому обращается, - догадался кто-то из историков.

- Разумей же, бедник, от каковы высоты и в какову пропасть душею и телом еси! Збысться на тобе реченное:

- «И еже-имея мнится, взято будет от него», - подхватили бэг-вокалистки в микрофон за кулисами.

- Ишь ты, как отрепетировали! – восхитился находившийся среди делегатов знаменитый режиссер театра «Немецкий комсомолец».

- Се твое благочестие, еже самолюбия ради погубил еси, а не Бога ради.

Тут по знаку Генесека из кулис вышли двое крепких молодых людей и под белы рученьки уволокли оратора.

- Достаточно для начала, Иван Василич, - прокомментировал Давид Есич и сам завладел трибуной.

- Товарищи и господа! Один из важных итогов международной деятельности нашей партии за отчетный период состоит в заметном расширении сотрудничества со странами, освободившимися от гнета фонограмм. Страны эти очень разные. Одни из них после освобождения пошли по акустически-демократическому пути. В других утвердились «фанерные» отношения. Некоторые из них проводят подлинно акустическую политику, другие идут сегодня в фарватере фонограмности. Словом, картина довольно пестрая… - Оратор икнул и глотнул воды. – Начну с государств не традиционной ориентации, стран, избравших путь гомосексуального развития…

Неожиданно в середине партера поднялась группа делегатов, держа над головами плакат: «Свободу Моисею Борисову, узнику совести!»

«Ну вот, нам ещё тут диссидентов не хватало», - подумал Давид Есич и махнул охране, чтоб убрали.

- … число их возросло, - продолжил оратор, после того, как порядок в зале восстановили. – Развитие этих стран по выбранному пути происходит, конечно, не одинаково, идет в сложных условиях. Но основные направления сходные. Это – постепенная ликвидация политики нетерпимости, ограничение деятельности радикальных сообществ. Это – предоставление представителям сексуальных меньшинств командных высот в экономике и поощрения создания гей и лесбо клубов.

- У нас и так пидарасов хватает! – послышался несогласный голос. – Надо отметить, что одним из важных достижений «суеверной демократии» стало предоставление права гражданам часто перебивать оратора выкриками из зала, хотя по старой привычке служба безопасности продолжала выводить крикунов.

- Это – повышение роли секс-меньшинств в общественной жизни, постепенное укрепление государственного аппарата, а не только одного телевиденья, подобными кадрами, как наиболее преданными делу. Это…

Речь докладчика прервалась бурными аплодисментами, переходящими в овации. Мужчины рыдали женскими голосами, женщины – мужскими. На этом лавочку свернули, и две трети зала отправились по гей и лесбо клубам. Генсек, будучи правильной ориентации, как Пилат лишь «умыл руки».

Глава 3. Петля времени. Полемика. На вокзале.

Хрупский покинул Москву в 2009м году, но оказался в Швейцарии в 1895м. Попал в прихотливо-капризную петлю времени, придуманную мошенником от науки Эн или Эп… штейном. Улетал в унылом ноябре, а прилетел в Швейцарию в цветущем мае.

Встреча с эмигрантами, долгие беседы. Обычные упреки Плеханова:

- Вы, Владимир Ильич, поворачиваетесь к педикам спиной, а мы лицом!

- На что вы намекаете? Я к ним тоже – лицом. Я вам не какой-нибудь Моисей Богисов, знаете ли!

- Не сердитесь, коллега, с кем не бывало… Минута слабости… И - спиной, а потом всем жалуетесь на гемморой.

- Да не скгою, случалось… но лишь в отсутствии Наденьки. В соответствии с магксисткой диалектикой: если никому не можешь влындить, так пускай влындят тебе!

- Ох, вы и мудр, стратег вы наш! – покачал сединами Плеханов. – Хотя у вас заметна тенденция, прямо противоположная моей. Вы отождествляете наши отношения к гомосекам с отношениями социалистов к либералам на Западе… А я как раз хотел показать, что в данный исторический момент ближайшие интересы пидарасов в России совпадают с основными интересами других подобных элементов общества… Точнее говоря, это – задача свержения…

Плеханов окончательно запутался и стал шумно сморкаться в большущий платок, скрывая этим смущение.

- А вы, мой догогой, геммогоем не страдаете? – интригующе улыбнулся Ильич и сунул пальцы за жилетку, не то собираясь плясать фрейлекс, не то ринуться в «последний и решительный…»

- Гоем, гоем, - передразнил Плеханов. – Вы хотели сказать «геем»?

- Это у вас они одни, на уме! А я свою Наденьку люблю!

- Видно, как любите! Стоит ей только отлучиться, как вы тут же «спиной»…

- Ну, тебя в жопу, Плеханов! Не ной! – рассердился в рифму Ильич.

Так они, постоянно пикируясь, регулярно и подолгу гуляли в Швейцарских Альпах. Плеханов вспоминал потом: «Говорили мы с Вульюновым и о тех особых исторических задачах, которые предстоят русской суеверной жириновско-кобзоновской демократии в борьбе с засильем фонограмм. Помню также, что он жаловался на то, что новая страна получила в наследство от прежнего режима всестороннюю сексуальную отсталость».

Белорусско-Брестский вокзал. На перроне шумное столпотворение. Полдень. Лето. Солнце припекает. Стрелки вокзальных часов, будто бы специально зля ожидающих, лениво изображают который час.

- Экспресс «Москва-Берлин» прибывает на пятый путь, - громыхает женский голос из радиопродукторов.

Толпа бросается на перрон, бегут грузчики с тележками, сбивая зазевавшихся встречающих. Люди с букетами и горшками цветов (кто в киоске купил, кто из дома - прямо с подоконника). двое крепких мужчин тащат тяжеленную кадку с огромным фикусом – других цветов не достали. А вдали, в мутном, пропитанном машинными маслами и дымами ещё функционирующих паровозах, знойном воздухе, приветственно свистя, появляется тупое рыло локомотива. Поезд тормозит, и вагоны скользят вдоль перрона. Приехавшие норовят по пояс вылезти из окон, но их удерживают за ноги бдительные проводники. Где нужный всем вагон? Ах, вот он. Он не похож на другие. Окна не только не открыты, но и зашторены. Понятно, что никто и не высовывается. Дверь тоже закрыта, и поручни соединены проволокой, на которой болтается что-то маленькое блестящее, оловянно-серебристое. Пломба! Пространство перрона перед таинственным вагоном, немедленно расчистили от встречающих суровые мужчины в штатском.

- Расходитесь, граждане! Зверей из Берлинского зоопарка доставили по культурному обмену. Неча глазеть! В цирк придете и насмотритесь.

Давя встречающих, по платформе медленно едут бронированные «членовозы». Подкатывают к самым дверям.

- Звери, поди, важные, коли членовозы подогнали, - ворчат в толпе самые любопытные и догадливые. – Слон в машину не влезет, но тигр аль лев поместится.

Из одной машины вылезает сам Давид Есич в сопровождении охраны и подходит к дверям вагона. Нужный человек умело срывает пломбу. Дверь распахивается изнутри. Показывается среднего росточка гражданин с рыжей бородкой и усами, в жилетке и кепке. Конечно, в штанах и обут. За его спиной сутулится какая-то мымра в очках скорее женского, чем какого иного пола. Вновь прибывший бросается ласточкой в объятия Генсека. Тот страстно и засосно, по-брежневски, лобызает старичка. Дедушка кряхтит и охает – лишь бы ребра не сломал, потомок окаянный.

-Ура прибыл Вождь Мирового! – скандирует, оказавшийся в ближающих кустах хор имени Пятницкого в унисон с хором Турецкого, и в сопровождении Большого симфонического оркестра Очень Большого Театра под руководством дирижера Ведеркина. Кусты, хоть и жиденькие на первый взгляд, однако, оказались весьма вместительными, укрыв до времени стольких артистов.

- Ах, это вы, Муслим Сергеич! – наконец вырвался из клешней встречавшего пассажир и запел дрожащим голоском (все-таки одно ребро треснуло): - Не думай о спецслужбах свысока… Помню, как вы в Мавзолее нам пели. Кстати, это не Бах ли сочинил, раз о «спецслуж… бах»?

- Помню, помню, что пел, - зарыдал от радости Голос Эпохи. – Сочинил, простите, не Бах, а его заместитель Тахикардиев, но это не меняет сути…Так пожалте на Родину, ваша койка готова! Да и сосед ваш истосковался…

- Коба, штоль? Опять куревом замучит. Уж лучше бы, как меньшее зло, Цинн Еля подселили. Он хоть не куряка…

- Не волнуйтесь, дорогой вы наш. Что-нибудь придумаем. А пока сидайте в авто, - сделал приглашающий жест Промзон. – И супружницу вашу прошу.

Хрупская, подметая платформу длиннющей мешковатой юбкой в заплатках (признак особой скромности), юркнула вслед за мужем. Промзон и свита тоже уселись по машинам, и процессия тронулась, давя зевак.

- Устроили, понимашь, Ходынку, вашу мать! – выругался затаившийся на одиноком дереве невидимый Ельцин.

Скорые помощи, пугая местных ворон, голубей и воробьев сиренами, увозили задавленных.

Оркестр и хоры залудили на всю катушку торжественную ораторию, написанную по случаю самим великим композитором современности Акакием Отступником.

Кавалькада машин в сопровождении эскорта мотоциклистов мчалась по главной улице столицы, улице Жириновского, прямиком к Красной площади. Движение общественного транспорта, как и положено, при встрече Высоких Гостей заранее заблокировано, и образовались гигантские пробки. Пригнанные, по случаю, студенты вузов и колледжей, школьники, детсадовцы, рабочие фабрик и заводов вместе с подученными, тщательно отфильтрованными прохожими, образовали живую изгородь на всём пути следования. Граждане радостно размахивали выданными флажками с портретом Дедушки Кузьмича и скандировали, повинуясь стадному чувству, успешно заменявшему дирижера Неждественского: «Ленин жид, Ленин жид, Ленин будет жид!» Во всяком случае, так у них получалось, хотя по замыслу имелась в виду отнюдь не национальность. Снайперы-карлсоны с крыш зорко высматривали, не появится ли где эта самая эсэрка Каплан или ее потомки? Но перевелись все капланки, а потомки взяли котомки и – за бугор, так что не то что стрельнуть, но и капкан теперь некому поставить.

Красная площадь тоже оцеплена по периметру, и возвращение-заселение вождя прошло без помех. Как помним, старый хрустальный гроб в переделанном виде использовал как стол Давид Есич. Но уральские умельцы изготовили подобный, новый еще краше прежнего. Только лежи и не тужи.

- С возвращениецем, да-а-рагой Учител! – поприветствовал Сталин.

- Опять ты, Коба, надымил, хоть святых выноси, - скривился Ильич.

- Пускай, только попробуют нас вынести! – Сталин погрозил кому-то дымящей трубкой и перевернулся на другой бок.

Глава 4 Заботы редакторские.

Иван Василич слюнявил гусиное перо, думая, «что бы еще написать этому подлюке Курбскому», как опять кто-то плюхнулся за спиной.

«Снова, что ли Троцкий?»

Повернул малопослушную шею, скрипя совсем и давно усохшими позвонками. Какая-то колышущаяся фигура, одетая в заплатанный зипун, мялась от смущения, теребя в руках треуху.

- А ты хто таков? – совсем не обрадовался царь.

- Я путешественник, ваше царское величесто. После первой нормальной фразы, гость тут же перешел на Интернет-слэнг:

- За молитву святых отець наших, господе Иисусе Христе, сыне божий,

помилуй мя раба своего грешного Афонасья Микитина сына.

- Штой-то такова не примомню, - помрачнел царь. «Шастают тут всякие».

- Я за сто годков до вашего рождения проживал на Руси. В одна тыща четыреста… - вновь по-нормальному заговорил гость.

- Вот поэтому и не знаю, - перебил Грозный. – А по какому делу, мил человек?

- Говорят, что вы книгопечатанье первым завели на Руси, - полез за пазуху гость и достал пухлую пачку листов, перевязанных бечевкой.

- Ну, положим, - заскромничал царь. – Что-то опубликовать хотите?

- Се написах грешное свое хождение за три моря: прьвое море Дербеньское, дория Хвалитьскаа; второе море Индейское, дория Гондустаньскаа; третье море черное, дория Стемъбольскаа.

- Аж за три? – Иван Василич, отложив перо, решил послушать гостя. – За каким хреном тебя тудой понесло?

- Поидох от святаго Спаса златоверхаго с его милостью, от великого Михаила Борисовича и от владыкы Генадия Тверьскых, поидох на низ Волгою и приидох в манастырь к святей живоначалиной Троици и святым мучеником Борису и Глебу…

- Постой, - вновь прервал царь. – Михаил Борисович-то предок мой, великий тверской князь. А вот Геннадия… лишь Гексагеныча знаю, Зюгадина. А по Борису Акунину и Глебу Павловскому тоже скорблю… Ну, валяй дальше!

- … и у игумена ся благословив у Макария братьи; и с Колязина поидох на Углечь, со Углеча на Кострому ко князю Александру, с ыною грамотою. И князь велики отпустил мя всея Руси доброволно. И на Плесо, в Новъгород Нижней к Михаилу к Киселеву к наместънику и к пошълиннику Ивану Сараеву пропустили доброволно. А Василий Папин…

- Папина знаю! Послом был при предке моем Иване Третьем. Его направили то ли к Асланбеку, то ли к Хасан-беку… уж не помню… правителю объединения туркменских племен Ак-Конюилу. Этот чертов Хасан-бек вел упорную борьбу с османской Турцией. Преставился, кажись, в 1478м годе во время похода к туркам, - продемонстрировал осведомленность царь. – Значит, так, Афанасий. Все пересказывать сейчас не надо. Оставь рукопись. Мы с Малютой рассмотрим и решим – печатать али нет. Понял?

- Понял, ваше величество, - протянул свитки землепроходец. – А хто этот Малюта?

- Это литературный редактор. Требуется тщательная работа с текстом. Уж больно он у тебя засорен интернет-вульгаризмами.

- Виноват, царь-батюшка. Каюсь! Компьютерная зависимость, проклятая. Блогерство…

- Ты, знать, до самой Индии допер?

- Ну, молоток, молоток! А по што там политического убежища-то не попросил? Аль такой патриот?

- Не в том дело. Больно климат жаркий.

- Ясненько, ясненько… Значит, насрать на Русь?

- Почему же насрать? Зачем вы так сразу?

- Ну, хорошо, - сказал примирительно царь, взяв свитки. – Приходи денька через два за ответом. Лады?

- Лады! Тогда полечу?

- Меня лечить не надо. Я пока здоров.

- Я в смысле по воздуху.

- А, понял. Тогда лети, родимый!

Поднявшийся с пола столбик вековой пыли подтвердил, что посетитель успешно стартовал и вышел на орбиту.

- Слава Богу! Спровадил, окаянного! Совсем работать не дают…

Не успел пожаловаться на судьбу, как снова услышал за спиной легкий плюх. «Вернулся, что ли? Ведь пути не будет…» Голова плавно, но со скрипом, как башня у списанного танка Т-34, повернулась на 180. – Это еще хто?

Какой-то тип, по виду бомж, переминаясь с ноги на руку, шевелил губами, явно собираясь что-то сказать.

- Ну-с, слушаю, - помрачнел царь, потому что новый гость тоже достал из-под лохмотьев совсем уж ветхие листы (посыпалась бумажная крошка).

- Что-то издать хотите? Ишь повадились! Ведь в Белокаменной сейчас столько издательств развелось… И «Эксмо-эскимо», и «Олма-вобла-пресс», и «Вагриус-длинный ус», и «Захаров-Заходер» … только заходь! Ан, нет. Все ко мне прут…

- Но ваше-е-е самое солидное и ва-а-ще… - гость порадовал современными речевыми оборотами.

- Спасибо, канешна, за хомлимент, но представьтесь для начала.

- Виноват. Бывший работник ВПК, инженер. После смены строя бомжую помаленьку… Имя забыл свое вот только.

- Ну, ничего. Имя, что вымя! Коль млека не дает, то и неча помнить. А шо такое «вэ», «пэ», «ка»? Что ли типа КГБ?

- Вроде того. «Военно-промышленный комплекс» значит.

- Ну, например, пушки льют и пищали мастырят… оружие всякое.

- Хорошее дело! Люблю оружие. Особливо пушки. Помню, как мы казанцам тогда вмазали… - царские глазки по-молодецки заблестели как после стакана спирта.

- Я, собственно, рукопись хотел предложить, - протянул гость бумажные лохмотья.

- Да уж догадался. Где такой хлам сыскал?

- На свалке. Там, где обитаюсь. За «МКАДом»…

- За кладом? Каким кладом?

- «МКАДом» называется дорога, опоясывающая Москву.

- А! Наверное, для защиты от Батыя построили.

- Кажется, да!

- Щас посмотрим, о чем тут? – царь сощурился, борясь с дефектами зрения, и прильнул к листу носом, надеясь прочесть по запаху: «По-весть о по-хо-де И-го-ря Свя-то-сла-ви-ча на по-лов-цев из Ки-ев-ской ле-то-пи-си». Антиресна, антиресна! Токмо вот ни хрена не разберу без очков заморских, а их кто-то спиз… извиняюсь, спер! Может вы сами, молодой человек.

- Извольте! – гость взял назад листы и тоже сощурился. – «Во лето 6693… В то же время Святославичь Игорь, внукъ Олговъ, поеха из Новагорода, месяца априля в 23 день, во вторникъ, поймя со собою брата Всеволода из Трубечка, и Святослава Олговича, сыновця своего из Рыльска, и Володимера, сына своего из Путивля, и у Ярослава испроси помочь Ольстина Олексича, прохорова внука, с коуи черниговъскими, и тако идяхуть тихо, сбираюче дружину свою: бяхуть бо и у них кони тучны велми».

- Будя, будя! Это невозможно слушать. До чего довели Великий и Могучий эти Интернет-подонки. Всем бы бошки пообрубал. Да жаль, что топорик этому хмырю Бронштейну возвертал. Оставьте текст, молодой человек, у нас не пропадёт.

- Конечно, конечно! Я полностью вам доверяю, товарищ главный редактор. Вот только, может, договорчик бы заключить, коль вас заинтересовало.

- Договорчик? Ах, вы какой меркантильный, а еще пушки делали! Ну, что же… договорчик, так договорчик! Это мы щас мигом.

Царь сделал в воздухе ловящее движение и в руке у него забились, как две белокрылых голубки, два листа с разборчиво напечатанным на машинке «Эра» текстом и печатями.

- В двух экземплярчиках, как и положено. Вот здесь подмахните, что согласны с условиями. – Издатель протянул гусиное перо автору, обмакнув его в чернильницу с экскрементами великого Льва Николаевича.

Глава 5. И вновь Бухарин. Визит на Голубянку.

Николай Иваныч окончательно рассорился с Шумякишевым, после его грандиозного запоя, завершившегося попыткой разрубить «Черные квадраты» как в Эрмитаже, так и в Русском музее. Хулигана и пьяницу повязали, отобрали саблю и пистолет, и определили в дурдом, после чего товарищ Пиотровский вновь занял директорское кресло. Бухарин, дабы сменить обстановку и в поисках новой работенки, отправился как все приличные люди ночной «Красной стрелой» в столицу. Заметим, что он полностью материализовался, став похожим на нормального человека из мяса, костей, обуви и одежды. Хотя по-прежнему тени не отбрасывал. Но кто ночью да в поезде обратит на такой пустячок внимание?

Попутчиками в купе вагона ЭсВэ оказалась пожилая чета туристов из Америки. Они сносно лопотали по-русски и оказались весьма словоохотливыми. Любимец партии, руководствуясь старой революционной привычкой, решил кое-что у них выведать по части заморских секретов. Несмотря на свои глубоко «за восемьдесят» супруги извлекли на свет бутылку джина и виски, предложив попутчику выпить с ними. Познакомились. Миссис и мистер Смиты весьма любезны... Но закуска чисто символическая (какие-то чипсы и «Пепси»), отчего старички быстро захмелели и развязали языки. На призраков, как известно, алкоголь не действует, поэтому Николай Иваныч находился, что называется, «ни в одном глазу». Воспользовавшись своим преимуществом, он начал расспросы. Но, к сожалению, супруги помнили лишь то, что происходило в годы правления президента Герберта Гувера, в их младые лета. Ровно с 1929 по 1933. Дальнейшее как корова языком слизала. Подобное обстоятельство весьма огорчило «разведчика», но подумав, что он и сам тогда еще жив был, решил: «Приятно хоть старое вспомнить, если уж ничего секретного выведать не удастся».

- Так, что ви хотеть, мистер Иванов (понятно, что старый революционер своим именем не назвался), знать о штат Нью-Йорк? – спросил Джон Смит.

- Густо ли населен?

- В двадцать седьмой год население составлять одиннадцать с половиной миллион.

- Значит, примерно, по сотне на квадратный километр? – быстро смекнул, имевший в гимназии по математике всегда «отлично» Николай Иваныч. (Он представился Николаем Ивановым, инженером).

- Иес, иес! – радостно подтвердила Элеонора Смит.

- Какие еще имеются красивые города в этом штате? – задал глуповатый вопрос «разведчик» и стал мысленно корить себя: «Какую чушь спрашиваешь, болван!»

Но попутчики ничуть не удивились невежеству россиянина, и Джон Смит с миссионерским терпением ответил:

- Много имеет города, сэр! Например, Олбани, административный центр. Населений сто двадцать тысяча.

- Буффало, Рочестер, Сиракузы, - бойко добавила супруга.

-Этот штат один из главный - с гордостью заявил муж (оказалось, что они сами из Буффало).

- А какого рода промышленность там развита? – спросил о существенном «разведчик».

- Главным образом легкий…

- Платья, обувь, кожа, - пояснила супруга.

- А другие отрасли? – «Зачем мне платья и обувь?»

- Чугун, сталь, железо, электротехнический, автомобильный промышленность…

- Вот это уже ближе к делу, - вырвалось у революционера. – А еще? Например, горная. Ну, уголек рубать…

Мистер Смит задумался. Супруга тоже.

- А сельское хозяйство? - решил дать послабление разведчик: «Расспросы о промышленности могут вызвать подозрения».

- О иес, молочни производство делать болшой успехи, - заулыбался Джон, поднимая стакан и приглашая собеседника выпить. – В штате иметь полтора тысячи корова. Я есть сам бывши фермер.

- Фрукти энд овощ у нас тоже много, - снова добавила супруга. – Урожай эппэлс кажди год по пятнадцать миллиони штука. Ви приезжать к нам яблоко кушать.

- Спасибо. Как-нибудь… Кстати, забыл спросить о длине железнодорожных путей.

Супруги, хоть и во хмелю, насторожились – зачем ему длина путей? – но решили не огорчать попутчика.

- Больше, чем шестнадцать с половина тысяча миля, - бодро сообщил мистер Смит. – Я и на железни дорога работать еще до кризис…

Думаю, дорогой и терпеливый читатель, с Вас достаточно этого дурацкого допроса-беседы. Но нашему дознавателю все-таки и еще кое-что удалось выведать у пьяненьких америкашек, перед тем, как допив последние капли, пассажиры мирно-мертвецки уснули.

Утром всех разбудил бодрый голос проводницы Шуры, кстати, майора госбезопасности, известившей о прибытии состава без опоздания и призвавшей пассажиров, не забывать в купе свой багаж, документы, очки, вставные челюсти и прочие необходимые безделушки, включая и свою тень.

Невыспавшийся, но счастливый Николай Иваныч, распрощался с попутчиками, пожелав им хорошего времяпрепровождения в столице и объяснив, как безопасней и быстрей с помощью «левака», а не таксиста, который будет возить огородами, накручивая счетчик, добраться до «Националя» или «Метрополя». Сам заспешил на знаменитую голубянскую площадь, где вновь красовался монумент Дзержина Феликсовича Эдмундского, водруженный на свое законное место по многочисленным просьбам телезрителей.

В бюро пропусков поинтересовались: «Вы тот самый, который враг народа?»

Николай Иваныч не стал возражать, а лишь показал то место на затылке, куда вошла пуля.

- Заполняйте гостевой бланк, пожалуйста, - повелел пожилой лейтенант, зависший, наверное, до самой пенсии на своём ответственном посту. – Год, день и месяц смерти не забудьте указать.

«13 марта 1938 года», - вывел каллиграфическим почерком любимчик партии.

-Кто повелел? – вернул назад бланк лейтенант. – Уточните!

- Ах, извините, забыл совсем. Перо любовно вывело: «По приговору военной коллегии Верховного суда СССР».

- Теперь порядок. Проходите. Прапорщик Маруся вас проводит.

Пока посетитель поднимается по широкой мраморной, застеленной персидскими коврами, парадной лестнице, поясним читателю, что министром Мос-Газ-Безопасности остался тот же товарищ Сдобников, несмотря на произошедшую смену правителя и правительства. Там наверху решили, сообразуясь с народной мудростью, что «Бентли» на «Майбах» на переправе не меняют. Напротив, генерал получил даже еще одну красивую звездочку на расшитый золотом погон за удачно проведенную операцию по предотвращению осквернения живописного шедевра Казимира Малевича «Черный квадрат».

- Всегда рад вас видеть, дорогой Николай Иваныч, хоть вы у нас и впервые, - радушно протянул клешню министр-генерал, за спиной которого во всю стену красовалось полотно работы самого Глазуньина «Давид Есич поёт» (портрет прежней императрицы торжественно предали огню).

- Как впервые? А в тридцать седьмом?

- Ой, какая она у вас ледяная! – отдёрнул руку хозяин кабинета, вспомнив печальный опыт рукопожатия с Грозным – чуть об него не отморозил. – В тридцать седьмом я еще не родился. Здесь персонал был иным. Мы за их деянья не отвечаем. Лучше скажите, какими судьбами?

- Ехал из Питера в купе с семейкой американцев и кое-что у них выведал. Подумав, что вас это, может быть, заинтересует, решил заглянуть…

- И правильно сделали. Нас все про них интересует. Что вам удалось узнать? Расскажите. – Незаметно нажал под столом кнопку записывающего устройства. – Маруся, организуй чайку и бутербродики! Наверное, не откажитесь с дороги?

- Не откажусь. Так слушайте, что они мне поведали.

Маруся кинулся выполнять. А Сдобников, вытянувшись в кресле, приготовился.

- В одном Нью-Йорке не менее двухсот банкирских домов.

- Ух, ты! – присвистнул генерал. – Я слышал, что там не менее и десяти университетов?

- Совершенно верно. Кроме того, множество театров, музеев, библиотек и ученых обществ.

- А как с бедняками дело обстоит?

- Вы подразумеваете безработных?

- Например, только в одном Детройте их двести тысяч, а в Нью-Йорке около миллиона!

- Как хорошо! А имеет ли бедность тенденцию к росту?

- Число рабочих, занятых в производстве, достигает самого низкого уровня за последние годы.

- Оно, понятно, ведь кризис, как и у нас, в разгаре…

- Оптовые цены также продолжают падать. Это объясняется неспособностью населения что-либо покупать.

- Продолжается ли падение зарплаты?

- Конечно. Зарплата рабочего достигла самого низкого уровня, начиная с 1922го года.

- С 22го? Так давно?

Приход Маруси, не дал удивлению шефа, приобрести чрезмерных форм, а глоток хорошего заваренного чая Lipton вернул к привычке ничему не удивляться, завещанной самими Эдмундом Феликсовичем.

- Нас интересует в настоящий момент, как связаны между собой районы Нью-Йорка? Так уж и быть поделюсь с вами, как с безобидным призраком (ведь не донесёте), что готовим новый теракт от лица Бена Ладана.

- Соединены подвесными мостами и сетью подземных дорог - «сабвэя», - глотнул горяченького Бухарин и стал припоминать, где посеял любимый барабанчик.

- А что-нибудь о муниципальных предприятиях узнали? Бутербродики кушайте, дорогой гость. Может и коньячку-с?

- Можно-с… по маленькой…

Хозяин кабинет щёлкнул пальцами Марусе, что означало: «Бутылку, две рюмки и лимончик». Прапорщик скрылся за дверью.

- Они, эти предприятия, вызывают очень большие расходы. Так одна лишь постройка Кэтскильской водной системы обошлась казне в 176 миллионов, а подземка - аж 300 миллионов.

Маруся внес поднос со спиртным и, поставив на стол, аккуратно наполнил рюмки.

- Ну-с за гибель капиталистов! – провозгласил министр. Чокнулись, выпили, зажевали ломтиками лимона. На этом мы и покинем их…

Глава 6. Новое издательство и новое назначение.

Над входом в Исторический Музей, рядом с главной вывеской, появилась и другая, тоже золотом по мрамору: «Издательство «Грозный-пресс» (прием рукописей с 8 до 20, перерыв на обед с 13 до 14, выходные – суббота и воскресенье).

И зачастили авторы: Зыков с Зарокиным, Нелевин с Игуниным, Глупьяненко с Дорофеевым, Ресторанов с Пеллером, а также и более молодые, количеством превышающие число признанных. Главный редактор со всеми требователен и строг, невзирая на авторитеты. Он заставляет писателей вслух читать свои бредни. Если сразу «цепляет», то просит оставить рукопись. Если - нет, от ворот поворот! Помощник главного, товарищ Скуратов Малюта Иваныч, всегда присутствует, держа в руках кнут или остро отточенный топор, и играясь этими пугающими посетителей предметами. Иногда он кого-нибудь ласково спрашивает, читал ли тот «Приглашение на казнь» Набокова? Если, кто говорит «нет», то Малюта Иванович советует непременно прочесть, приговаривая: «Не оторветесь!»

Заметим, издательство разместилось в подвальном помещении, и в узких оконцах под потолком постоянно мелькают ноги граждан и гражданок, с утра до вечера шастающих по брусчатке Красной площади, кто в ГУМ, кто в Мавзолей.

Если очередной автор нравился, то, прося оставить рукопись, заместитель главного предлагает писателю тур вальса, как в ранее упомянутом набоковском шедевре. Там, как помнит просвещенный читатель, тюремщик Родион предоставляет осужденному Цинцинату подобное удовольствие. Отказаться невозможно, потому что кнут и отнюдь не пряник (топор) выразительно красуются на редакторском столе рядом с бумагами. Затем заводится раритетная пластинка «На сопках Манчжурии». Граммофон, помнивший Шаляпина, (проигрыватель и диски выделили из фондов музея) рыдает нестареющей мелодией. Если музыка замедляется, то сам Иван Василич подкручивает пружину, не давая танцующим сбавлять темп. Особенно умилительным вышел тур вальса с грузным Зыковым…

Они закружились. Бренчали у Родиона-Малюты ключи на кожаном поясе, от него пахло мужиком, табаком, чесноком. Он напевал, пыхтя в рыжую бороду, и скрипел ржавыми суставами (не те годы, увы, одышка). Их вынесло в коридор. Цинцинат-Зыков оказался гораздо толще своего кавалера. Ветер вальса пушил светлые концы его длинных, но жидких волос, а большие прозрачные глаза косили, как у всех пугливых танцоров (почти по Набокову). Грозный умилялся их танцем, и ставил пластинку сначала несколько раз, пока писатель, весь в поту, не попросил пощады и был пощажён со словами: «Покаянную голову меч не сечет». Заметим, что автор принес произведение милое сердцу завоевателю Казани, называвшееся «О падении храбрых Казанцев» (повесть). Его попросили зачесть. Он принял это за честь и начал декламировать, будучи привычен к ораторскому искусству с детсада и школы, любив повыпендриваться особенно перед девчонками, за что часто получал тумаки от менее одаренных мальчишек.

«Тех же досталных 3000 окопившиеся храбрых Казанцев, и плакавшие и целовавшееся со оставлешимися, и молвяще к себе: «Выедем ис тесноты сия на поле, и сецемся с Русью на месте широце, дондеже изомрем, или убегше живот получим». И вседше на коня своя и прорвавшася во врата Царевы за Казань реку, и надеющиеся на крепость рук своих, и хотяше пробиться всквозе русских полки, стрегшия беглецов, и убежати в Нагаи».

- Ну, будя, будя, - прервал царь, утирая слезу. – Это похлеще «Фауста» Гете. Талант, как говорится, не пропьешь!

- Я не пью, Ваше Величество, главный редактор, - заскромничал писатель. – Значит, берете?

- Берем, - рявкнул заместитель. – Ведь и вальсируете пристойно. Как же не взять?

- Один лишь недостаток, молодой человек… - задушевно сказал Грозный.

- Какой, извиняюсь?

- Злоупотребляете интернет-сленгом. Наверное, из компьютера не вылазите?

- Да, грешен. Уже сформировалась зависимость…

- А мне-то работы сколько, - посетовал Малюта Иваныч. – У вас зависимость, а мне пыхтеть, переводя на нормальный русский.

- Простите. Учту в дальнейшем.

- Ну, покеда, молодой человек, - сказал примирительно Иван Василич. - Приходь ешшо, тогда и договорчик сварганим.

Зыков гордый, что приняли, весело прошмыгнул мимо бившегося в предбаннике и от нетерпения теребившего в руках пухлую рукопись, нервного Зарокина,.

- Следующий! – донесся из кабинета властный глас Главного.

- Ни пуха! – пожелал коллеге Зыков.

- К черту, - ответил трясущимся голосом автор «Мыла», «Ванильного Кремля» и прочих деликатесов и открыл заветную дверь. – Можно?

- Отчего не можно? Заходь, - пригласил Иван Василич. – Каку таку бяку принес?

Пока писатель поднимал с пола рассыпавшиеся листы, Малюта что-то шепнул царю на ухо. Царь помрачнел.

- Он самый, ваше благородие.

- Так это ты в своем романе высмеивал моих опричников?

Писатель молчал, покрываясь леопардовыми пятнами, а Малюта снова припал к царскому уху.

- Ты их пидорасами, говорят, изобразил? – грозным голосом, как Хрущев на знаменитой выставке в Манеже, заорал Грозный.

- Я… не хотел… это для юмора… я… зарекаюсь, каюсь, - замямлил провинившийся.

- Ну-ка, Малюта, всыпь ему по первое число, чтоб знал свое место в литературе.

- Скидавай штаны, писака непутевый! – Малюта взял в руки, мокнувшие в огромной кадке розги. – Вертайсь ко мне задом, сейчас я тебя клонировать буду, как великий банщик Моисей Борисов говаривал.

Воздержимся от описания сцены порки, дорогой читатель, ты и сам себе отчетливо вообразишь происходящее. Лучше двинемся дальше, заглянув за очередной поворот нашего прихотливого сюжета.

Давид Есич приблизил к себе товарища Троцкого, поручив дела, коими занимался безвременно почивший Вольф Владимирович. Несмотря на то, что создатель Красной Армии ночи проводил по месту своего перезахоронения, в дневные часы пребывал в Кремле, исполняя порученные обязанности, суть которых не была достаточно ясна, как поручителю, так и порученцу. Но не будем столь придирчивы, читатель…

- Дорогой, Лев Давыдыч, как вам на свежий глаз кажется положение дел у нас в государстве? Вы все-таки политик с огромным опытом и стажем… Каково ваше мнение? – спросил император. Давид Есич, хоть и являлся великим певцом, но в смысле управления страной себя профессионалом не считал, поэтому полагал, что лишний совет не помешает. Тем более что от прошлого помощника, Жириновского, толку было мало, лишь склоки, шум и гам.

- Мое мнение? – Троцкий в глубине души польщен таким вниманием к своей особе, но решил виду не подавать и слегка пококетничать.

- Да, ваше, ваше.

- Ну, если на чистоту…

- Конечно. Как вы назовете то, что у нас творится?

- Азиатчина! Вот как назову. – Пенсне по-боевому блеснуло точно перископ орудия личного бронепоезда.

- Как, как? – опешил Голос Эпохи.

- А-зи-ат-чи-на, - повторил Лев Давыдыч.

- Отчего же так? Поясните, пожалуйста.

Сидевшая на секретарском месте Стародворская насторожилась, надеясь, наконец, услышать правдивую крамолу, потому что, хоть сама и пошла на госслужбу, но оставалась непримиримым диссидентом, в душе не соглашаясь с политическим курсом.

- Охотно поясню, - создатель армии поправил прическу с топором, которую помаленьку стала перенимать наиболее «продвинутая» молодежь, именуя «томагавком». – Азиатчиной называется такой порядок дел, при котором не существует неприкосновенности никаких прав, при котором не ограждены от произвола ни личность, ни труд, ни собственность. В азиатских государствах закон совершенно бессилен. Опираться на него – значит подвергать себя погибели. Там господствует исключительно насилие.

- Это все шоубизнес проклятый! Все зло от него, с его пением под фонограмму, - лицо царя стало озабоченным, и даже вечно молодой парик слегка съехал на лоб.

- Азиатчина имеет и разновидность, называемую самодурством, - продолжал долбать ярый полемист.

- Кого вы конкретно называете этим словом?- насторожился Есич и, заметив непорядок с прической, задвинул парик на место, обнажив сократовский лоб.

- Да любого мало-мальски начальника, губернатора или мэра, - совсем распоясался создатель Красной.

«Кажется, я поспешил с назначением его на этот пост. Наверное, никак не может простить, что его выпроводили из страны и умертвили бесчеловечным способом», - всполошился Есич и решил уйти от неприятной темы: - Вы знаете, Лев Давыдыч, мне, как, сами понимаете, представителю богоизбранного народа интересно поподробнее узнать об истории создания государства на нашей с вами исторической родине.

- Весной 1879 года я оказался в Европе, - охотно сменил «пластинку» Троцкий.

- Вы такой старый?

- Я, как принято сейчас говорить, супер-старый! Так вот в Европе еще продолжалась эра либерализма. В Германии и Австрии евреям предоставлялось полное гражданское равноправие. В России же оно станет делом ближайшего будущего, когда мы придем к власти, совершив переворот. Правда, в Германии некто Штеккер основал движение под названием «антисемитизм». Русские реакционеры никогда и не прекращали нападки на евреев, но это воспринималось как последние конвульсии умирающего чудовища, имя которому – средневековье.

От сладкоречивого рассказа Давида Есича стало клонить в сон. Он мысленно шпынял себя: «Не спи! Не спи, а то замерзнешь!» А рассказ старшего товарища плавно продолжался:

- Естественно, что в атмосфере охватившего всех оптимизма никто не обратил внимания на статью в венском ивритском журнале «Ашахар», тем более что число читателей на иврите невелико. Несмотря на скромный заголовок «Жгучий вопрос» статья оказалась поистине революционной. Она знакомила читателя с «ребенком, недавно родившимся в политической науке», за которым будущее. И это подобно пророчеству Исайи: «Ибо младенец родился нам; сын дан нам; власть на плечах его…» Имя новорожденного – национальная идея.

Пенсне покосилось на храп. Император уснул. Стародворская извинительно пожимала плечами, мол, столько работы и государственных забот, что не высыпается.

Глава 7 Телепортация. В усыпальнице.

Чувствуя досаду и неудовлетворенность, две свирепые в своей непримиримости к левому искусству дамы, ведущие телепередачи «Школа Зловония», по-прежнему лелеяли тайную мечту вновь свести счеты со всеми этими мазилами-нонконформистами. Неудача с покушением на «Черный квадрат» еще больше их раззадорила. Теперь решили изучить вопрос-проблему основательно, а не рубить, как прежде, с плеча даже силой нанятого «палача». Как помним, исполнитель в последний момент предал, уклонившись от порученного аутодафе. Дамы сделали правильный вывод – не стоит впредь связываться с царскими особами, даже и клонированными.

Прежде всего, мстительницы решили ознакомиться с истоками волнующей проблемы, с зарождением абстракционизма на Руси. Рылись в архивах и библиотеках, но публикации не давали полной картины. Случайно наткнулись в Интернете на объявление: «Тур-бюро-студия Андрея Макаревича предлагает желающим в качестве приятного отдыха осуществить перемещение во времени с последующим возвращением. Предоставляется широкий выбор-меню: с начала нашей эры и средневековья до прошлого столетия включительно. Цена услуги по договоренности».

Кто из жителей-телезрителей не знает о существовании легендарной группы. Даже магазин электроники на Пресненском валу носил их имя, хотя и прогорел. Теперь «машинисты», усовершенствовав аппаратуру, занялись телепортацией наиболее отчаянных и богатых, но утомленных скукой и однообразием офисной повседневности, граждан. Раз даже космический туризм входит в моду, то и мы не лыком шиты, решили отцы русского рока. Да и расценки у нас божеские. Не то, что за выход на орбиту. Что Земля круглая давно всем известно и какая радость с орбиты на нее пялиться. Ну, подумаешь, голубая! А кто сейчас не голубой? Тут, разумеется, уместно вспомнить и слова знаменитой песни: «Не думай о землянах свысока…»

Конечно, чем глубже в века, тем дороже билет. Но, как говорится, кому что нравится. Вот наши голубушки и забили свои бошки этим навязчивым желанием. Навестили фирму, побеседовали даже с Самим кучеряво-седеющим. Выяснили: переместиться в начало прошлого века вполне по карману. Не то, что во времена Иисуса. Это самое дорогое удовольствие. А более далекие маршруты пока не освоили. Да и что интересного может быть в каком-нибудь Неолите, Палеолите или, на худой конец, в Бронзовом веке? Динозавру угодить в пасть, пасть под пятой мамонта, а то и получить дубиной по башке от некультурного неандертальца? Какая радость в таком путешествии? Сами посудите. И дорого, и рискованно.

Дамы заплатили положенное (сколько – оставим в тайне). В анкете указали место и время (не только год, но месяц и день), куда бы хотели попасть. Им назначили, когда явиться с вещичками. Дальнейшее, в частности, описание «Машины времени», не подлежит огласке во избежание происков завистников и предполагаемых конкурентов. Опустим и подробности полета, но заметим, что тощую Соню почему-то укачало и даже вырвало (обожралась пельменями на дорогу), а грузной Марьяне хоть бы хны. Хной больше не красится, кстати. Решила, черт с ней, с сединой – ее на висках закрасишь, она окаянная на темени выскакивает как собака из подворотни. Буду честно выглядеть на свои за пятьдесят. Все равно никто не сватается – не любят мужики жен-интеллектуалок и тем более писательниц, хоть тресни. Считают, что стремление к бумагомаранию гасит все чувственные порывы, подтверждая слова некой учено-перестроечной мадам, что у нас секса нет… и, по-видиму, не предвидится.

Прилетели. Как и просили, оказались на собрании передовых художников в Политехническом музее. Зал полон. Душно и пахнет потом, смешанным с тройным одеколоном. Прилетевшие, прямо с вещами (их просили больше одной сумки не брать), оказались стоящими в проходе. Аншлаг полный и притулится абсолютно негде. На освещенной сцене трибуна и какой-то тип в пенсне (но не Троцкий) витийствует.

- Товарищи, да здравствует русская революция. Благодаря ей мы нынче решаем судьбы искусства.

- Наверное, и Ленин здесь присутствует, - шепнула подруге восхищенная Спиртнова.

- Что он здесь забыл? – дернула мощным плечом Толстикова. – Он их терпеть не мог!

- И оттого, товарищи, - продолжал оратор, - я нынче взошел на трибуну с сознанием великой нашей ответственности. Эта мысль волнует меня! Я буду громким, неистовым… (слегка поперхнулся и закашлялся). Говорю от имени художников, поэтов, актеров, музыкантов: свобода искусству!

Аплодисменты, крики: «Правильно! Молодец! Браво!»

- Я футурист, говорю: революция свершилась, отечество свободно, но искусство… искусство в опасности!

- Это кто такой? – спросила насторожившаяся Соня.

- Какой-то главный у них, наверное, - заскрежетала зубами Толстикова и почувствовала, что безумно хочет закурить – не дымила с начала старта «Машины времени».

- Товарищи, - продолжал футурист, - Максим Горький сказал, что русской революции выпала честь идти рядом с искусством.

- Что-то не помню таких его слов, - увидев, что в нескольких местах во всю дымят, Толстикова достала пачку.

- Дай и мне, - потянулась Спиртнова. Щелкнула зажигала. Засандалили в два смычка.

- Французская революция провозгласила отделение церкви от государства. Мы провозглашаем отделение искусства от государства!

Бурные аплодисменты, топанье ног, выкрики, женские рыданья.

- Товарищи, вы знаете, что у нас всего два города с искусством, Москва и Петербург. А провинция обеспложена столичными академиями. Боритесь с монополией государства в искусстве и, вместе с художниками империалистами, с попытками воскресить восемнадцатый век, учредить ведомство для давления на Россию! Боритесь за самоуправление областей и художественный демократизм!

- Простите, как зовут оратора? – спросила Толстикова буйную шевелюру по соседству.

- Вы не знаете, мадам? – презрительно покосилась шевелюра, но ответила. – Знаменитый Зданевич, собиратель и ценитель!

- Товарищи! – надрывал глотку (ведь тогда никаких микрофонов) Зданевич. – Минута велика! Мое сердце бьется, так что, наверное, вам слышно?

- Плохо слышно! Пусть погромче бьется, – подала гадкую реплику какая-то паршивая овца.

- Вот видишь! И среди них нет единства, - обрадовалась Спиртнова, выпуская сизые облака.

- Это хорошо! – одобрительно пыхнула скоплением СО2 подруга.

- Объединяйтесь! Опрокинем уготованный нам порядок! В дни свободы кое-кто решил ввести министерство искусства и узурпировал власть.

Бурные аплодисменты и локальный мордобой – ищут, кто узурпировал.

- Мы не возражаем в принципе против образования некоего органа. Да, он необходим. Но противимся всеми силами образованию его теперь же келейно и под шумок.

Аплодисменты. Слышны оплеухи и пощечины.

- Опасность надвинулась! На организационном собрании деятелей искусств люди уже читали по бумажкам о делении будущего министерства искусств на департаменты… Но есть художники инакомыслящие! И я пришел сюда не плакать и жаловаться, но сказать господам, выписывающим из Парижа министра искусств. Нет, мы не допустим министерства!

Аплодисменты. Крики «браво». Кого-то уже таскают за волосы и бьют физией о спинку кресла. Подруги под общий гам бросают окурки на пол и затаптывают как слон Моську.

- Поэтому выбирайте временный комитет для созыва Учредительного собрания и текущих дел! Боритесь за право художника на самоопределение и самоуправление! Протестуйте против министерства искусства и захвата власти! Свобода искусству!

Шумные аплодисменты и попеременно вспыхивающие локальные мордобои между теми, кто за и кто против. Совсем охрипший к концу речи оратор показывает на свое горло – мол, сил больше нет – и покидает трибуну. Занавес медленно закрывает сцену. Понятливая публика гуртом валит прочь, но бои не везде утихли, и кто-то кого-то продолжает охаживать вырванным с корнями креслом. Дамы, увлекаемые общим потоком, покидают Политехнический.

- Видно, суд истогии меня пгиговогил к пожизненному соседству с вами, догогой Коба Погфигьич! – воскликнул в сердцах Ильич, откинув крышку хрустального гроба (такой же, как в сказке про спящую царевну) и обнаружив вновь рядом курящего соседа.

- Дым мой нЭприятен или я сам? - Сталин сидел в менее шикарном гробу (скромность!), свесив ноги в сапожках и куря трубку.

- Вы сами как можете быть мне непгиятны, догогой согатник? А вот дымок ваш едок для моих изтегзанных молью лёгких, ставших тежелыми.

Заметим, что Ильича успешно отмыли от краски, коей измазюкал его хулиган Грозный, и пошили новый костюмчик-кафтанчик по личному распоряжению Давид Есича (эскизы Мудашкина). «Доколе вождь Мирового, будет выглядеть бомжом?»

- Хватит ворчать, Владимир Трофимыч, - выбил пепел из трубки Коба на мраморный пол – ничего, мол, смотрители уберут и решат, что посетители гадят. – Лучше расскажитэ, што-нэбуд из сваево баевово прошлого, дарагой учитэл.

Хрупкая фигурка Хрупского встрепенулась. Казалось, только и ждал подобного приглашения:

- Что ж, извольте слушать. Только пгошу не пегебивать!

- Пастараюс, - Сталин вновь улегся и вытянул ноги, щелкнув суставами, испорченными тяжелой жизнью революционера-подпольщика.

- Я набгасывал план создания большевистской партии, будучи поглощен аггагными вопгосами.

- Правда? А ви раншэ об этом мние нэ говорили.

- Я же пгосил не пегебивать? Не даете ггата отгыть, а сами пгосите гассгазывать.

- Виноват! Молчу как Камо под питками.

- Однако, обычно пги чтении «Что делать?» не пгинимается во внимание моя концепция аггагного вопгоса. Вегоятно, пгичиной этого является обманчивая видимость будто-бы в «Что делать?» он пгямо не поставлен. Но эта книга, пговозвестник коммунистических пагтий нашей эпохи и некотогых опгеделяющих чегт советского госудагства и общества, вписывается логически в любую теогию и аггагного вопгоса, и социально-экономического газвития Госсии.

Сталина, собравшегося сладко уснуть под ленинскую «колыбельную», привлек робкий стук в дверь. Чуткий слух конспиратора уловил. Ленин слышавший хуже – проглятая моль почти выела обе ушные перепонки – раскрыл рот, чтобы витийствовать далее, но поднятая ладонь горца остановила его.

- К нам гости, - сказал вполголоса Коба и крикнул: - Ва-а-йдитэ!

В дверях показался высокий плотный господин в монашеской рясе и черном клобуке. Правда, ряха-лицо не имело статусной бороды и было непо-монашески раскормлено. Вошедший, отвесив земные поклоны на все стороны света, заговорил, устремив взор на Сталина:

- А что, государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илия пророк…

- Ильич-пгогок я! – не расслышал Хрупский и обидился, что государем-царем называют соседа.

- Нэ мэшайте гражданину, а то сийчас закуру снова!

Ленин заткнулся, а гость продолжил:

-…всех перепластал во един час! Не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю. Да воевода бы мне крепкой, умной – князь Юрья Саламандрыч Кепкин-Фуражкин.

- Кто это? – снова встрял Ильич-пророк, но Сталин цикнул на него.

-Перво бы Ельца, собаку, и рассекли на четверо, а потом бы и всех его дерьмократов. Князь Юрья Саламандрыч, не согрешим, небось, но и венцы победные примем! Помнишь, ты мне жаловал, говорил: «естли-ле, что протопоп Аввакум, - на сборе том говорит…

- Какой Аввакум? Абакумова знаю, - не расслышал Сталин. – Расстрэлял подлеца.

- Знать, за дело, - на всякий случай добавил Ильич, придерживаясь своей тактики «кагать, кагать, кагать», хотя и не знал о ком речь.

- …и я тебе супротив безответно реку: «государь, видно, так ты», – закончил невозмутимо предложение гость. – Да инде и слава богу! А после не так у них стало.

- А как? – поинтересовался Коба.

- Бог судит между мною и царем Давид Есичем.

- Это еще кто? – теперь заинтересовался Ленин, державший раструбом ладошку у менее поврежденного уха.

- Да тот, помните, который нам песню пел о «минутах свысока», - пояснил горец, обладавший цепкой памятью мстителя.

- Помню, помню, - обрадовался Ильич. – Текст какой-то странный. «Думать свысока»… Напишут же? – Ленинская память не уступала сталинской.

- В муках он сидит, - продолжил монах, но был прерван ворвавшимся в усыпальницу огромным мужчиной с чугунным жезлом в руках.

- Чо ты здесь го-о-онишь, Зюгадина?! - Новый персонаж огрел жезлом выступавшего промеж лопаток, отчего послышался неприятный хруст, и монаха как ветром сдуло.

- Это ты, Мао? Тебе не лежится у себя в Пекине? - радостно улыбнулся Коба.

- Во-первых, не в Пекине, а на Стародевичьем, а во-вторых, я не Мао, а Цин-Ель, хотя тоже китаец, если угодно…

- Почему вы так ггубо с монахом обошлись, товагищь? – возмутился самый добрый из людей. – Хотя, я их тоже не переношу!

- С ним иначе нельзя, - присел на краешек постамента для гробов Цин-Ель. – По нормальному не понимают!

- И я был непгимигим к оппозиции, - сознался самый человечный. – Но лучше расстрел, чем жезлом. Это же бесчеловечно…

- А я и подавно не цацкался, - похвалился Коба.

- Помним, помним, как вы Троцкого замочили топориком прямо за письменным столом, хотя сейчас принято «мочить в сортире», - усмехнулся гость. – Он до сих пор всем жалуется.

- Ишь ты ка-а-акой ябэдник оказался! – Сталин достал кисет, расшитый золотой нитью (подарок ивановских ткачих), и стал нервно набивать трубку своей любимой «куриной слепотой», присылаемой теперь с оказией из Голландии, потому что всю траву, росшую вокруг Кремля, вождь за долгие годы выкурил. Заметим, что академик Лысенко не рекомендовал вырывать с корнем (расти не будет), но курильщик не внял совету.

- Да, вот такой он! Всем рассказывает, как вы с ним плохо обошлись, - подливал масло в огонь Цин-Ель. – К тому же он теперь не в Мексике…

- А гдэ? - у Сталина отвисла челюсть.

- Перезахоронили. Теперь в столице, на недавно восстановленном еврейском кладбище.

Ленин не принимал участие в разговоре, нервно ощупывая себя – кажись, опять завелась проклятая.

- Кто разрешил такой кладбищ? – побледнел Коба. – Ведь сам Каганович приказал уничтожить, а вовсе не я, как многие считают.

- Новый император разрешил, - продолжал устало информировать пришедший. – Можно я вас немножечко потесню, товарищ Ленин, а то с дороги прилечь хочется.

Гость, будучи мужчиной крепким во всех отношениях, легко придвинул ленинское ложе вплотную к сталинскому и улегся с краю на бочок в позе патриция.

- Штой-то вы здесь самоупгавствуете, молодой человек? – скривился Ильич и лихо прибил серебристую насекомую на своем сократовском лбу.

- Великий почин, - хмыкнул в усы Коба и выпустил фиолетовую струю. Новая особь выпорхнула из нагрудного кармашка Ильича и, попав в едкое облако, откинула… слово «копыта», конечно, неприменимо к моли. Короче, подохла на лету. Так крепок сталинский табачок!

- Да… вы меня удивили, товарищ Ма… извиняюсь, Цинн-дзин. Кладбище восстановили? Надо же, что творят потомки окаянные!

А гость уже давал перестроечного храпуна, устав от дальнего перелета (со Стародевичьего на Красную), и не слышал, как его фамилию вновь исказили.

Глава 8. Свадебное путешествие. Лекция Троцкого.

Позирование мадам Угорелик художнику Пикассонову дало свои не только живописные плоды. Живописец, имел ранее связи с женщинами по всему свету и в огромном временном спектре. Послужной список включал и такие знаменитости, как Жорж Санд и Полина Виардо, Сара Бернар и Мата Хари, Марлен Дитрих и Грета Гарбо, Джуди Гарлэнд и Джина Лолобриджида (жиды не причем), Софка Лорен и Уитни Хьюстон, Мария Калласс и Жаклин Кеннеди, Индира Ганди и Маргарет Тэтчер, Эдит Пиаф, Мирей Матье, Патрисия Каас, и даже Мадонна. Всех не перечислить… Поэтому от многих дам имел множество детей в разных странах и уголках планеты. Многим добровольно платил нечто вроде алиментов-аплодисментов, имея хороший доход с продаваемых картин. Однако то были мимолетные связи. Наконец, устав от роли осеменителя, решил остепениться (скоро полтинник), обретя законную супругу. Тут Угорелик и подвернулась. А от нее, как известно, так просто не отделаешься. Непременно женит, что и случилось. Мадам, регулярно выходя замуж, как бы мстила своему первому искусителю, Цимбало.

Молодые, будучи людьми рисковыми, решили провести медовый месяц в путешествии через Атлантику на собственной яхте. Чтобы повидать Новый Свет, который невеста по собственному недосмотру ни разу не посетила. А жених, конечно, устал от Америки. Сколько раз бывал и не сосчитать… Теперь решил стать гидом.

Рулевым наняли опытнейшего морепроходца-яхтсмена и известного бездельника (вся жизнь в плаванье, а кто, интересно, за квартиру платит или яхта и есть квартира) Федора Конюхова, имевшего большой опыт в покорении водной стихии. Конечно, не за спасибо, а за приличный гонорар.

Основную часть пути при благоприятной погоде успешно преодолели. Ни разу не встретили тосковавшего по очередному «Титанику», мистера Айсберга. Курс держали на Нью-Йорк. И, наконец…

- Я увижу Нью-Йорк с палубы? – обнимая Вируса, спросила Розитка-паразитка.

- Если бы плыли на подводной лодке, то увидела бы в перископ. Но пока покупка субмарины не входит в мои планы, - ответил уставший от неумеренных ласк супруг. «Скорее бы причалить. Все в каюте, да в каюте – уж сил нет – такая ненасытная. Похлещи всей тыщи предшественниц».

- Дорогой, смотри! Вон что-то появилось на горизонте. Уж не статуя ли Свободы? – Розитка схватила мощный морской бинокль и прильнула к окулярам. – Наверное, она… Какая красивая!

- Бернард Шоу сказал, что эта статуя является истинным символом лицемерия «свободы доллара», - заговорили в художнике революционные гены какого-то неизвестного предка. – Поэтому он и не захотел посетить Штаты.

- Шоубизнес знаю, а про Шоу Бернарда не слышала, - оторвалась от окуляров Угорелик и с мощностью оплеухи чмокнула супруга в ухо. – Мы причалим прямо к Нью-Йорку?

- Что, что? – на мгновенье лишился слуха поцелованный и стал пальцем ковырять в раковине.

- Мы сразу причалим, глухая тетеря?

- Оглох от твоего поцелуя, дорогая. Аж заложило, - продолжал шуровать в ухе супруг.

- Впредь надевай наушники.

- Кажись, отпустило… Ты, о чем спросила?

- В третий раз повторяю: прям к небоскребам причалим?

- Нет. Сначала нужно будет пройти медицинский контроль на Элис Айленде.

- Элвиса Пресли знаю, а…

- Этот знаменитый остров, морские ворота в страну, известен как «остров слез».

- Почему, дорогой?

- Раньше под предлогом карантина прибывающих иммигрантов долго держали там и они от этого страдали… многие с малыми детьми… Понимаешь?

- Но мы же не иммигранты?

- В свое время даже Рабиндранат Тагор по прибытии сюда подвергся такому грубому осмотру, что отказался от намерения посетить страну.

- Рабиновича знаю и кагор пила. А это что за хмырь?

- Известный индийский писатель и общественный деятель.

- А! Значит, повернул оглобли?

- Вроде того.

- Статуя стоИть на острове Бадло, - наконец открыл рот Конюхов, имевший простонародную манеру добавлять к глаголу мягкий знак. – СтоИть она в полутора милях от берега.

- Как, как? Быдло? Падло? – расхохоталась супруга, воспринимавшая услышанное в силу своей испорченности особым образом.

- Бад-ло, - повторил капитан.

- Все равно смешно, - покатывалась как угорелая Угорелик.

«И на ком же я женился? Явно поспешил, людей насмешил, - бил себя мысленно в грудь Вирус. – Ну и хабалка! Необразованная, и вааще… только секс на уме! Охмурила, окаянная! Что теперь делать? Что делать? Может Чернышевского почитать? Он ведь тоже задавался подобным вопросом и тоже, кажется, из-за бабы? Николай Гаврилыч, помоги!»

- Говорят, что там есть улица Уолл-Стрит. Почему такое странное название? – неожиданно проявила осведомленность «хабалка».

Супруг, опечаленный кусанием локтя, сделал вид, что не слышит. К тому же «поцелованное» ухо функционировало все-таки частично, и эстафету гида перехватил капитан Конюхов:

- По-нашенски значит «улица стены». Раньше там и вправдуть стояла каменная стена, коя защищамши Новый Амстердам от набегов индейцев. Но уж прошло лет двести, как ее снеслить.

- Теперь индейцы успокоились? – продолжала проявлять непомерную любознательность Угорелик.

- Они теперь живуть в резервации и безвредны.

- Презерватив знаю, с ним тоже безвредно, а презервацию нет!

- Перестань своими глупостями донимать человека! – не выдержал Вирус.

Господа, читатели, оставим молодоженов в покое и понесемся дальше – у нас есть еще много чего рассказать «про всего»…

Давид Есич проснулся от легкого щипка Стародворской – просыпайтесь, мол, неудобно и даже бестактно, ведь заслуженный человек старается. Лев Давидыч продолжал монотонно вещать, покачивая своим «ирокезом» в такт повествованию:

-Так вот, автор статьи, двадцатилетний студент, изучающий медицину в Париже, родился в местечке Лужки под Полоцком.

- Так и наш мэр тоже из Лужков, значит?! – осенило императора. – Извините, что перебил! Продолжайте, прошу вас.

- Учился в йешиве, но был исключен оттуда за тайное изучение грамматики языка иврит.

- Какая несправедливость!

- Позднее он поступает в гимназию в Двинске.

- А я в техникум в Донецке. Тоже на «Дэ»…

- Здесь в обстановке горячего национального подъема, который затопил Россию во время войны, освободившей болгар от турецкого гнета, он знакомится с популярными в то время западноевропейскими концепциями национализма.

- Ох уж этот национализм! – тяжело вздохнул царь. – Не знаю, что с Кавказом делать…

- Контакты с польскими политэмигрантами в Париже помогают ему сформулировать собственные идеи.

- Хо-чу в Па-ри-и-иж, - мечтательно пропела Валерия Ильинишна. – «Мулен Руж», Эйфелева башня, Елисейские… Ах!

- В статьях его ощущается эрудиция.

- Кто бы сомневался, - одобрительно хмыкнул Промзон.

- Эти теоретические искания лучше всего объясняют, почему национальная проблематика рассматривается им, прежде всего в культурном и языковом аспектах. – Рассказчик страстно мотнул головой и топорик, вылетев из «прически», загремел на паркете. Лев Давидыч, кряхтя, поднял его и стал вновь примастыривать на голове. – Мадам, у вас не найдется зеркальца? Посмотреть, не криво ли…

- Все бабское мне чуждо - косметика, зеркала, тряпки, - с достоинством отрезала госдама. – Не волнуйтесь! Держится прямо. Зачем только вы его носите?

- Прикольно.

- И спите в нем?

- Я же не артист Боярский, который и спит в шляпе, и моется, и... Я на ночь кладу рядом, на ночной столик.

- А вдруг опять какой-нибудь клонированный Меркадер к вам ночью залезет? – встревожился Давид Есич.

- Ну, если повторно трахнет, то это уже будет не трагедия, а фарс!

- Куда «трахнет»? Вы, что ли, тоже с голубизной?

- Не понимаю о чем вы, мадам? Я не такой! «Трахнет» в смысле «ударит»… продолжать рассказ или вам наскучило?

- Продолжайте, - запоздало прикрыл ладошкой зарождавшийся отчаянный зевок Давид Есич.

- Потерпите еще немного, - понял намек рассказчик. – Так вот, в дальнейшем эта точка зрения становится решающей в его воззрениях, что особенно бросается в глаза по контрасту с политическими и социальными устремлениями Теодора Герцля пятнадцать лет спустя.

- Кто это? – успешно подавил в зародыше очередной зевок Промзон. – Молодого дирижера Теодора Курентзиса знаю и Гершвина тоже, а этого вашего Герцля нет.

- Очень плохо, товарищ император, - насупился Троцкий. – Герцль, кстати, о языке будущего государства сказал следущее: «Знает ли кто-нибудь из нас иврит, хотя бы настолько, чтобы приобрести железнодорожный билет?»

- Сам не покупаю! Это забота управделами президента, - с достоинством ответил царь-император-президент.

- И я не знаю языка предков, - покраснела Валерия Ильинишна.

- Об чем тогда тут с вами гуторить, господа? – перешел на крестьянскую лексику создатель Красной Армии и, забывшись, снова мотнул головой, отчего альпеншток вновь загремел по паркету.

- Да сдайте вы его в ломбард, наконец, - всплеснула руками дама. – Ну, надо же… падает и падает! Хоть бы клеем что ли…

- Сдать в ломбард, а взамен получить лом? Это уже слишком… Может и правда клеем? «БэЭфчика» у вас тут не завалялось?

Стародворская достала из сумочки тюбик (пользовалась вместо губной помады) и подала создателю Красной Армии.

- БФ-2 как раз то, что надо, - обрадовался Лев Давидыч, снова присобачивая топор. – Он ведь быстро сохнет?

- «Момент» быстрее, - пояснил знаток клеящих средств, Промзон.

- Ах, у меня и «Момент» где-то был, - снова стала копаться в сумочке госдама. – Я им, извините, от геммороя лечилась. Очень эффективное средство!

- Валерия Ильинична, ну что за откровения такие, - Давид Есич даже покраснел, чего с ним не случалось ни разу за последние пол века.

- Это я для убедитетельности, - подала другой тюбик Стародворская. – Только не нюхайте, а то забалдеете. У нас трудные подростки этим увлекаются.

Лед Давидыч, наконец, закрепил сооружение и все-таки нюхнул. Будучи созданием эфемерным (не то эльф, не то призрак) тут же и вправду забалдел, начав распевать «Шумел камыш». Затем подскочил, завис на мгновеньем вертолетом, после чего под прямым углом как летающая тарелка сиганул в форточку и был таков. Пустой тюбик БФ-2 валялся на полу, а «Момент» он прихватил с собой.

- Какой интересный рассказчик, - уже безбоязненно зевнул Давид Есич. – Я только не понял, куда и к чему он меня склонял?

- Как куда? – подняла брови Стародворская. – Чтобы учили иврит.

- Да на хрен он мне на старости лет? К тому же такой сложный, что язык сломаешь. Да и в Израиле со мной негостеприимно обошлись. Вместо того чтобы звание присвоить – я же часто «Хаву Нагилу» в концертах исполняю, рискуя, можно сказать, положением, а то и жизнью – в тюрьму упекли. Я им этого не прощу… Видите ли, я мафиози. А Ози Осборн не мафиози?

- А «Волшебник из страны Оз»?- добавила секретарша. – Помните, как поет Джуди Гарленд?

- Я только Фрэнка Синатру знаю. Кстати, тоже мафиози, говорят! И ничего… - Голос Эпохи тихо и задушевно замурлыкал знаменитую «Путники в ночи».

- Хорошо поете, только произношение хромает.

- В школе немецкий учил, а английский не в зуб ногой. Если бы Троцкий, вместо того, чтобы здесь трепаться, перевел на иврит, то я бы с удовольствием исполнил в правительственном концерте, хотя и с риском для жизни, и карьеры. Как говорится: «Свистят они как дырки у носка…» - император утер тыльной стороной ладони скупую слезу (почему-то носовых платков не признавал, а если приходилось сморкаться, то делал это прицельно как охотник из двустволки). – Ну, «что тебе сказать про Сахалин? На острове хорошая погода».

- Это слова из какой-то песни?

- Не из «какой-то», а из хорошей песни. Летчики и вертолетчики часто заказывали… А еще Кокойто это имя главы, кажется, Осетии…

- Надо же, сколько вы сотен песен-то перепели как перепел какой-то, - восхитилась дама.

- Каких тебе сотен? Тысяч, а то, глядишь, и мульон-бульон! Поэтому меня радиослушатели и телезрители избрали царем. Знать «тем любезен я народу, что лиру добрую, я к сексу принуждал…» - напутал текст Генсек и заплакал.

Глава 9. Подслушанный разговор.

Петербург. Артистическое кафе «Дохлая кошка». Предельно накурено и насыщено потом посетителей. Битком. На маленькой сцене под в меру расстроенное пианино какой-то напудрено-бледный тип, извиваясь, скулит что-то душещипательно-вертинское. Публика в папиросно-кокаиновом угаре воодушевленно внимает исполнителю. Дамы-путешественницы во времени и гонительницы авангарда примостились за столиком вблизи сцены, что весьма мешает слушать беседу двух элегантно одетых господ за соседним столиком. Но предусмотрительная Спиртнова захватила с собой портативный магнитофон и, накрыв его салфеткой, положила у края столика, поближе к беседующим. Послушный аппарат фиксирует все, что не доходит до ушей подруг.

Бенуа: - Не допускаю той мысли, что я очутился в положении отсталого ценителя. Вообще во все отсталости и ультрапрогрессивности я не верю. В области искусства мне свойственно мыслить, ощущать и чувствовать вне условий места и данного момента истории. Даже вне условий техники.

Мережковский: - Футуризм – не простая шутка, не простой вызов. Это один из актов самоутверждения того начала, которое имеет своим именем мерзость и запустение.

«Ай, молодец!» - мысленно воскликнули обе дамы, продолжая напрягать слух.

Бенуа: - Скучно на выставках футуристов, потому что творчество их есть сплошное утверждение пустоты и мрака.

«Браво!» - снова порадовались дамы.

Мережковский: - Как не почувствовать скуку, если утрачен секрет заклятия, после которого это наваждение и беснование может переселиться в стадо свиней и исчезнуть в пучине морской.

Бенуа: - Откуда бы, откуда бы достать эти слова заклятия? Как бы произнести тот заговор, который вызовет на фоне «черного квадрата» снова милые любовные образы?

«Они уже тогда не переносили эту мазню! – одобрительно отметила Толстикова. – Значит, не я одна, а даже…»

Мережковский: - Это какая-то недотыкомка, которая вот-вот бросится на слона искусства нашего и вопьется до самого мозга, и слон свалится, и больше не встанет.

Бенуа: - Это не «грядущий хам», а пришедший!

«Точно! - подумала Спиртнова. – Они уже тогда все поняли…»

Мережковский: - Футуризм скучен, потому что кощунствует на святыню, а мы терпим его кощунство.

Дамам так и хотелось броситься к соседям, обнять их и расцеловать. Но что подумают окружающие? Примут за гризеток?

Бенуа: - Мы поистине все жители земли земного шара, подлинные декаденты, такие же упадочники, как те римляне, которые, уповая на устои быта, прозевали нашествие варваров и появления новой силы – христианства.

- Пала монархия! Должен пасть и академизм! – кто-то провозглашал в сизо-дымной глубине зала. – Пало Царское Село, пали Зимние и Таврические дворцы! Должна пасть и академия. Выпьем за это!

Гул одобрительных голос и звон бокалов поддержали крикуна.

- Петроградский художественный совет во главе с Бенуа должен быть распущен, как контрреволюционный в искусстве! – заорал другой.

- Камешки в ваш огород, - выразительно посмотрел на соседа Мережковский.

- Пусть покричат, - поднял бокал Бенуа. – За настоящее и вечное искусство!

- Долой скопление буржуазных художников в «Изографе»! – заорал третий.

- Долой гонителей революции творчества! – подхватил хор.

- Футуризм – это и есть Грядущий Хам, святотатцы, расчленившие язык! – поставил пустой бокал Мережковский. – Шайка хулиганов, табор дикарей, всеоглушающий звук надувательства!

- Голый дикарь, готтентот в котелке! – возмущенно блеснуло пенсне Бенуа.

Слушательницы притихли в ожидании, не случится ли драки или перестрелки? Лишь безразличный к происходящему магнитофончик бесстрастно и тихо «мотал себе на ус».

- Футуризм, кубизм есть формы кликушества! – возмущался Мережковский.

-Футуризм есть убийство души мира и вечной женственности! – вторил Бенуа.

«Как они правы!» - проснулась долго дремавшая «вечная женственность» в подслушивающих дамах.

- Замена размножения механическим путем есть мерзость и запустение, - продолжал возмущаться Мережковский.

- Академический Валерий Брюсов в «Русской мысли», в этом доме, очищенном от бесов и чисто выметенном, тоже развел футуристическую нечисть! – Стекла пенсне Бенуа в гневе запотели, и он стал их судорожно протирать носовым платком.

Молодые, модно одетые молодые люди за соседним столиком подозрительно покосились на знаменитых художника и писателя. Дамы замерли, тайно надеясь на мордобой или, хотя бы, обмен пощечинами.

- Футуризм есть имя Грядущего Хама! – излишне громко провозгласил Мережковский, явно нарываясь на конфликт, так как большая часть посетителей была явно не традиционной ориентации в искусстве. – Встречайте же его, господа эстеты, академики! Вам от него не уйти никуда. Вы родили его, он вышел, как Ева из ребра Адама, и не спасет вас от него никакая культура!

- Господин Мережковский говорит о футуризме, как о грядущем хамском движении на святое искусство! – наконец отреагировали за «молодежном» столиком. – Он обнаружил в себе, что «грядущий хам» вырвет у него Психею, и заревновал как готтентот, привыкший к своей самке и своим привычкам.

Говоривший поднялся во весь рост, и дамы узнали в нем Малевича.

- Футуризм дал пощечину вкусу его сознанию и поставил на пьедестал скорость как новую красоту современности, - продолжал Казимир Северинович.

Дамы прикрылись веерами (купили, чтобы соответствовать эпохе) – лишь бы он их не узнал, ведь встречались в Третьяковке, хоть и с призраком, но все же…

- Его коллега Бенуа, - указал Малевич на внезапно покрасневшего гонителя футуризма, - будет похитрее… Он, в конце концов, сделается защитником не только футуризма, но даже и супрематизма.

Пенсне вновь запотело, но решило не отвечать. Мережковский подозрительно посмотрел на соседа. Неужели, мол, так будет?

- А Мережковский, - продолжал обличитель, - стоит на страже у развалин ворот старого искусства и ждет, что вот-вот принесут знаменитых цезарей, что снизойдет Психея и зажжет старую кровь в его венах. Но, увы! Проходят века, а на кладбище не несут цезарей! Проходят еще годы. Ворота и гробы больше разрушились, а кости обнажила земля. В ворота развалин не несут умерших, из гробниц никто не воскрес. И старый стражник, лишившись рассудка, но верный раб цезаря, хватает его торчащие кости, и, высоко подняв над головой, бегает по простыне непонятного ему века и кричит о красоте. Но боги умерли и больше не воскреснут…

- Прекратите, молодой человек! – буркнул Мережковский. Но Малевич продолжил, переключившись на его соседа.

- Нам известно, что господин Бенуа уже не доверяет старому искусству, хотя еще и не признает футуризма.

- Пойдемте отсюда, - предложил красный как рак создатель «Мира Искусства», встав из-за стола. – Зачем нам слушать этот бред?

Друзья, с трудом пробираясь между столиков, направились к выходу.

- У них нет бодрости сознания, - указал на уходящих Малевич, - опущены челюсти воли. Им скучно и холодно оттого, что новый росток не греет их остывающее сознание.

- Так было скучно и холодно язычникам при появлении христианства! – сменил уставшего Малевича новый оратор.

- А это кто? – тихо спросила подругу Спиртнова.

- Леший его знает, - пыхнула папироской Толстикова.

- Скромность христианки не могла зажечь римлянина подобно развратному жесту Венеры, - продолжал неопознанный, теперь введя в краску Спиртнову, вспомнившую свои непотребства в младые годы. – Было скучно, холодно и мрачно.

Вертинскоподобный певец давно умолк и сошел со сцены, поняв, что говорят нечто важное и не надо мешать.

- Но в холоде и мраке таилась жизнь нового источника живого семени. Вырос росток, развившийся в роскошный храм христианства. В смысле архитектуры и живописи.

При слове «вырос» дамы вспомнили о знакомом и читателю знаменитом художнике Вирусе Пикассонове. В это мгновение какой-то тип вскочил на сцену и пылко затараторил:

- Товарищи! Радостный свет свободы разлился всюду. Пора браться за дело созидания и устроения новой жизни. Сейчас только люди в футлярах, старики, уставшие в жизненной борьбе, ждут возврата прошлого! Прежняя эпоха воспитывала в душах рабство перед авторитетом, рабское преклонение перед установленной формулой мышления.

- Кто это? – рискнула спросить Толстикова внешне приличного господина за соседним столиком.

- Вы гостья из будущего? – удивился тот.

- Как вы догадались? Так, кто он?

–Знаменитый Давид Бурлюк, мадам! С Луны, что ли свалились? - презрительно глянул господин и отвернулся.

- Хам! – заступилась за подругу Спиртнова. – Пойдем-ка отсюда дорогая! Последуем примеру Бенуа с Мережковским.

Соня выключила магнитофон и спрятала его в сумочку, затем резко встала, шумно опрокинув стул.

- Тише, дамочки! Вы не в борделе,– цикнули соседи.

- А пошел ты, - огрызнулась Толстикова, и «гостьи из будущего», недовольные тем, что обошлось без мордобоя, покинули «Дохлую кошку».

- Друзья, бросьте быть рабами! – бурлил вдогонку Бурлюк. - Искусство свободно! Долой уставы школ! Создадим их заново. Вольная школа создаст вольнотворчество!

- Ишь ты, как распоясались, пидарасы проклятые! – в сердцах демонстративно под ноги швейцару выплюнула изжеванную папироску Толстикова и сплюнула. А Спиртнова показала служивому язык и развратно вильнула тощим задом.

- Прав, прав был дорогой Никита Сергеич, назвав их подлинным именем, - продолжала ворчать Толстикова, когда подруги вышли на улицу. Небо светлое, хоть газету читай, несмотря на поздний час. Белая ночь радовала горожан, птиц, насекомых и домашних животных. Подруги решили прогуляться пешочком и обдумать план дальнейших действий. Гремя железом, промчался припозднившийся броневичек, но почему-то без Ильича. Зато сквозь приоткрытый люк доносилось матерное пение. Впереди показалась компания подвыпивших матросов, встреча с которыми не предвещала ничего хорошего. Подруги прибавили шагу, услышав за спиной развязное: - Эй, бабыньки, куда же вы?

Глава 10 В Мавзолее.

Когда буйный Ельц, наконец, покинул усыпальницу, Ильич предложил Кобе вновь послушать его рассказ, на что горец согласился, но с условием, что трубку будет продолжать курить лежа, не выходя в тамбур. Вождь, вспомнив о принятых когда-то унизительных условиях Брестского мира, согласился и на это небольшое унижение.

- Мне надо было пегесмотгеть свою экономическую концепцию еще газ…

- Про газ вы раньше нэ упоминали, дарагой учитэл, - сразу перебил Сталин, раскурив трубку от, по обыкновению вспыхнувшего, мизинца.

- Газве вам не известно, что я не выговариваю букву, следующую в алфавите за «пэ»?

- «Эр», что ли? Мы с вами так долго не виделись, что я и подзабыл ваши недостатки… Извините, что перебил.

- Наши недостатки суть пгодолжение наших достоинств, догогой Коба! Не так ли? Это знает каждый магксист.

- Согласэн. Так же хорошо знает как таксист Москву, - хмыкнул Сталин, дыхнув дымом.

- Пгичем здесь ваша Москва? – Ильич, посаженный на вынужденную мель, начал кипятиться, отчего боящаяся кипятка моль веселыми стайками взвилась над мумифицированным телом.

- Ну вот, ко мнэ летит! – стал отмахиваться Отец народов. – Еще не хватало мнэ заразиться от вас этой гадостью.

- Не бойтесь, она к гогцам не пгистает! Будете слушать, в конце концов?

- Слушаю, слушаю, - Сталин направленной струей дыма умертвил атаковавшую его стайку.

- Пеггесмотгеть концепцию для того, чтобы она согласовывалась с моим новым политическим дискугсом. Актуализиговать это было необходимо для ответа на стагый вопгос, в свое вгемя пготивопоставивший Михайловского молодым магсистам… - Хрупский поперхнулся залетевшей в рот молью и, прокашлявшись, в сердцах выплюнул гадину.

- Какой такой вопрос?

- Вопгос о вмешательстве геволюционного действия в газвитие капитализма. Я ответил на него в своей «Аггагной пгоггамме».

- Гамме? Вы, какую предпочитаете? Мажорную или минорную? – улыбнулся в усы шутник, демонстративно высыпав пепел из трубки за спину Кузьмича.

- Люблю мажорную! Ведь «Марсельеза» в мажоре?

- Да. А я прэдпочитаю минор, хотя «Сулико» тоже мажорная, черт бы ее перетранспонировал!

- Вы мне гаммами зубы не заговагивайте и не засогяйте мое ложе!

- Пепел от моли помогает. Это доказал сам академик Иван Соломоныч Павлов.

- Пгавда? Тот, котогый собачек мучил?

- Он самый! А в свободное от живодерства время и с насекомыми боролся. С тараканами, с клопами, с молью…

- Тагаканов и клопов, слава Сатане, сам пгофессог Кашпеговский вывел, а вот с молью, говогят, надо лишь полонием, как этого… как его? Ну, в Англии недавно отгавили… изменника…

- Нэ важно, как зовут! Лишь бы не Троцким.

- С ним вы хогошо и без полония упгавились. Дедовским, так сязать, способом.

- Во-первых, тогда этот элэмэнт ищо не бил открыт, хотя планету Плутон уже открыл астроном Прежнев. Да и зачем на такую сволочь тратить столь сверхценное и редкостное вещество? – спутал радиоактивный элемент с планетой Коба, давно не друживший с учеными.

- Что же я, по-вашему, какого-то там полоно-плутония не достоин? – возник из небытия человечек в пенсне с «ирокезом» на голове?

- Ах ты, сука, подслушивал из соседнего измерения? – догадался Отец Народов.

- Подслушивал, подслушивал, потому что в душе разведчик, - вызывающе подбоченился гость. – А что, нельзя?

- Да слушай, хоть до усрачки! – закричали в унисон вожди. Снаружи кто-то осторожно постучал. – Кого еще черт… Войдите!

- Разрешите представиться, - вошедший имел лысину и красное родимое пятно на ней. – Я Сергей Михалыч Горбаткин, первый и последний президент РССС, отец, так сязать, перестройки и ускороения.

- Мавзолей гешили пегестгоить? – Ильич недовольно скривился и погнал стайку моли на гостя. – Летите к новенькому, окаянные!

- Мы вполне довольны тем, что соорудил Щусев, - поддержал Учителя Сталин.

- Так у вас тута комары завелись, значит, тем более - отмахнулся от насекомых гость, – надо нАчать немедленно перестройку и ускорение! К тому же и Вас, товарищ Сталин, нужно лОжить в другое место… у Кремлевской, так сязать, стены. Я одну стену уже разрушил, а до этой никак руки не доходят.

- Стену Плача, наверное? – вякнул Троцкий.

- Великую Китайскую, небось? – вспомнил про Мао Сталин.

- Ни за что не догадаетесь, товарищи делегаты! – блеснул родимым пятном гость.

- Не томите, молодой человек, - устало прибил на лбу моль Ильич.

- Берлинскую!

- Когда мы Берлин брали, то никакой не было стены, лишь Рейхстаг. Кто и зачем построил? – встревожился Сталин и нервно затеребил кисет с «Куриной слепотой-Флор». – Американцы?

- Нет. Наш Микитка Хрюшкин, который ваш культ личности разоблачил, товарищ Сталин, - засиял гость.

- Никогда не надо делать культ из личности, не имея наличности, - вспомнил Хрупский любимую одесскую поговорку своего дедушки Бланка.

Внезапно под потолком заговорило радио, и все повернули на звук головы.

- Прослушайте сообщение ТАСС: «Пятого июня в Москву возвратился Президент РССС Сергей Михалыч Горбаткин. Он находился с государственным визитом в СэШэА и Канаде, гостя у тети Нади. Вместе с Горбаткиным прибыли сопровождавшие его в поездке члены Президентского совета РССС Маслюков, Примаков, Осипьян, Шаталин. На аэродроме Горбаткина встречали члены государственного и политического руководства…

Внезапно радио заткнулось.

- Ах ты! На самом интересном месте, - жестом неудовольствия прибил на щеке Ильич очередную насекомую.

- Надо быстрей нАчать перестройку здания, товарищи делегаты, иначе моль как канцлер Колль всех вас заест! – достал из-за пазухи толстую папку Горбаткин. – Докладик не желаете послушать?

- «… среди встречавших находились временные поверенные в делах…» - вспыхнуло и вновь погасло радио.

- Вот видите, и радиоточка барахлит, так что надо быстрей нАчать! – гость раскрыл папку с докладом и положил ее на, чудесным образом выросшую перед ним, трибуну. – Дорогие товарищи! Съезд завершает свою работу.

Присутствовавшие истерично, но беззвучно зааплодировали.

- Дело истории дать объективную оценку его значения. Но уже сегодня можно сказать: съезд прошел в атмосфере партийной принципиальности и единства, требовательности и большевистской правды, открытого выявления недостатков и упущений, глубокого анализа внутренних и внешних условий развития нашего общества. Он зАдал высокий нравственный, духовный тон деятельности партии, жизни всей страны.

Призраки вновь бурно зааплодировали, переходя в овацию и впадая в прострацию.

Глава 11 Лекция и дальнейшие безобразия.

На двери издательства «Грозный-пресс» висело скромное объявление: «Сегодня в 16.00 состоится лекция «О пользе книг». Приглашаются все желающие издаваться у нас».

Тесное полуподвальное помещеньице Исторического музея набито битком. До начало еще не менее четверти часа, а уже и яблоне негде упасть не то, что яблоку, тополю или дубу. Но писатели Тополь и Дубовицкий имеются среди присутствующих. Явились и все нам ранее известные: Зыков и Зарокин, Нелевин и Игунин, Глупьяненко и Дорофеев, Ресторанов и Пеллер. Не было только бомжа, принесшего «Слово о полку…». С ним единственным пока заключили договор и выдали аванс, после чего он ушел в длительный запой. Заметим, дамского полу почему-то не пришло никого. Распространился слух, что главный редактор после развода с Софьей Палеолгман, уехавшей с новым мужем в Израиль, возненавидел женщин и вааще сменил ориентацию…

Теперь вкратце опишем интерьер этой «кузницы» талантов. В нескольких огромных чанах отмыкали розги и плети, в ярко горевшем камине торчали длинные раскаленные щипцы, поодаль красовались – дыба и купленная на валюту у французов новомодная гильотина. На полу лежали: большое колесо от телеги и сбитый из бревен Андреевский крест. Оба агрегата с нетерпением ожидали клиентов для четвертования и распятия. С потолка свисали цепи с крючьями, предназначение коих не вызывало сомнений. На окованном железом огромном столе виднелись более мелкие инструменты: ножницы разных размеров, зубодеры и ноздридеры, молотки (деревянный - для легкого внушения, железный - для усиленного убеждения), гвозди для вбивания в уши плохо слышащим и иглы для введения под ногти любителям маникюра. Имелись и еще какие-то нам неизвестные хирургические подробности. Чуть не забыли о знаменитом «испанском сапожке», представленном в нескольких вариантах для различных размеров обуви. На этом остановимся, так как читатель, по-видимому, уже сильно напуган. Ну, ничего, ничего… Заметим, собравшиеся никак не выказывали, что им страшно или неприятно. Напротив – оживленно обменивались литературными сплетнями и мыли кости отсутствовавшим коллегам, а сидевшие в разных концах костерили друг друга, уповая на плохую акустику.

- Этот конкурс «Большая книга» есть скорее «Большая фига!»

- А этот «Букер»… Дают ведь кому попало!

- Ты слышал, что он три «лимона» отхватил?

- Экая, бездарная сволочь!

Но вот внезапно возня (сидели на длинных грубо обтесанных деревянных скамьях, рискуя получить занозу в мягкое место) и болтовня стихли. Перед гостями появился заместитель главного редактора, болезненно придирчивый к текстам, Малюта Израйлевич Скуратов и объявил громогласно:

- Внимание, товарищи бояре! Сейчас пред вами выступит сам Славный Великий Князь Иван Василич Грозный.

Под бурные аплодисменты главный редактор взошел на импровизированную трибуну, служившую также виселицей, пронзительным взглядом окинул присутствующих, поправил малахай и покосившуюся бородку. Одет, по-прежнему, скромно, но со вкусом, как и в романе «Страна Попсовия» (тот же персидско-ситцевый халат в заплатках, те же сапожки на шпильках от Мудашкина, тот же пудовый чугунный крест на голой седовласой груди - подсмотрел, как великий Вилли Токарев носит галстуки на голом теле без сорочки).

- О пользе книг, - провозгласил царь и, сделав паузу, почесал пузо, ища незрячими зенками невнимательного, чтобы сразу его выпороть, четвертовать или вздернуть в назидание остальным. Но все замерли не шелохнувшись.

- Велика бо бывает полза от ученья книжного. Книгами бо кажеми и учими есмы пути покаянью, мудрость бо обретаем и вздержанье от словес книжных. Се бо суть рекы, напояющи вселенную, ее суть исходящи мудрости; книгам бо есть неищетная глубина. Сими бо в печали утешаеми есмы. Си суть узда вздержанью. Мудрость бо велика есть…

Оратор перевел дыхание и снова почесал в области живота – от кого же блох подхватил? Слушатели, воспользовавшись паузой, сменили позы.

- Аще бо поищеши в книгах мудрости прилежно, то обрящеши велику ползу души своей. Иже бо книгы часто чтеть, то беседует с богом или святыми мужи. Почитая пророческыя беседы и еуангельская ученья и апостолская, и житья святых отец, всприемлеть души велику ползу.

Оратор сошел с подиума, указывая жестом на свое горло – то ли жалуется на ангину, то ли просит себя повесить. Публика облегченно вздохнула. Слава Богу, пытка новомодным Интернет-слэнгом оказалась недолгой.

- Где же он так наблатыкался ботать по фене? – шепнул Нелевин Игунину.

- Как, где? Сейчас и загробный мир тоже переводят на «цифру».

- Разговорчики! – заметил непорядок в рядах Малюта Израилевич (злые языки говорят, что он прямой потомок Ирода Великого, потому так жесток)

и поигрался плетью, вынув ее из-за кушака. – У кого, товарищи, будут вопросы, дополнения или… возражения?

Зал молчал. Первым смельчаком оказался Пеллер.

- Можно мне рассказать о языке предков?

- Отчего же не можно? – приветливо улыбнулся Скуратов, поигрывая плетью. Иван Василич тем временем полоскал больное горло легким раствором расплавленного свинца, журчал журавлем и выплевывал отходы в деревянную бадью с надписью на ней масляной краской как некогда в столовках Общепита «Для отрубленных голов». Наиболее слабонервные отвернулись, чтобы не видеть пугающей надписи.

- Язык моих предков… - начал Пеллер поднявшись со скамьи.

- Постойте, - прервал Малюта. – Хочу, товарищи, пояснить, что мы здесь собрались обсудить не только вопросы литературы, но и языкознания. Так что «сцена ваша», молодой человек (сию фразочку позаимствовал у жено-и-ложконенавистника Ури Геллера)!

- … семитского происхождения.

- Простите! – снова перебил заместитель Главного. – Прошу антисемитов покинуть зал!

Внезапно покрасневший толстый Глупьяненко, наступая на ноги соседям, неуклюже пробирался к выходу.

- Позор! А еще фантаст! – послышалось вдогонку.

- Продолжайте, - разрешил Малюта и миролюбиво засунул плеть за пояс. Грозный, окончив полоскание, уселся на редакторское трон-кресло и приготовился слушать.

- На семитских языках в течение многих тысячелетий говорило исконное население Передней Азии.

- Есть и задняя? – поинтересовался Грозный. – Задница Азии?

- Извините! Неточно выразился… Хотел сказать Ближний Восток.

- То-то же! Смотри у меня, - улыбнулся Грозный. – Задницу-то хорошо на кол сажать. Ха-ха-ха! Продолжай!

- Помимо иврита, к семитской семье принадлежат язык финикийцев, живщих на месте Ливана во втором и первом тысячелетиях до рождения Христа, язык ассирийцев и вавилонян, арамейский язык в древней Сирии и Месопотамии и арабский, который после завоевательных походов мусульман в седьмом и восьмом веках распространился на Аравийском полуострове и в Северной Африке.

- Как антересна! – причмокнул царь и, достав из бездонного кармана своего халата горсть семечек, стал лузгать, прицельно выплевывая шелуху в сидящих на первой скамье.

- Иврит отделился от родственных семитских диалектов и стал отдельным языком во второй половине второго тысячелетия до Рождества Христова. Древнейшее известное науке литературное произведение на иврите – это «Песнь Деборы»… двенадцатый век до Рождества Христова. Впоследствии ее включили в текст Библии, в раздел Книга Судей, глава пятая.

- Ну, так спой нам! – воодушевился царь, - А Малюта тебе подыграет.

Заместитель немедля поймал в воздухе прилетевшие откуда-то гусли и приготовился.

- Я мотив плохо помню, - засмущался Пеллер.

- Ничего, ничего! Как-нибудь… Мы простим, - царь добрел на глазах. Малюта ударил по струнам, которые, похоже, никогда не настраивались. – Только в переводе пой! Мы в иврите пока ни бельмеса! Кстати, объясни-ка, кому она эту песнь пела?

- Она пела в честь победы Варака над Иавином, - пояснил Пеллер.

- Барака Обаму знаю, а этих твоих нет, - заметил государь. – Извини, что снова перебил. Пой!

Малюта вдарил, подняв облачко вековой пыли, отчего в первом ряду дружно зачихали.

- Не успели избавиться от «птичьего», как вы «свиной» подцепели? – упрекнул Иван Василич, прикрываясь ладошкой. – Щас всех на дыбу, чтоб не сеяли инфекцию!

- Это от пыли! Мы здоровы! – оправдывались писатели.

Последним и громче всех чихнул и гусляр, стыдливо покосившись на царя – мол, извините, нечаянно.

- И ты, Брут заразился? – заорал Грозный, почувствовавший заговор. – Отдам Лаврентию Палычу на излечение. Он тебе покажет «кузькину мать», как говаривал мой славный потомок Микита Наумыч Хрюшкин.

- Не велите казнить… не отдавайте … больше так не буду, - заблеял Малюта, затыкая ноздри винными пробками. После чего дрожащими пальцами стал перебирать струны.

- Ты будешь петь, наконец?! – заорал на Пеллера Иван Василич и тут же смягчился. – Временно всех прощаю. Пой «светик, не стыдись», как говаривал другой мой потомок, баснописец Крылов Исаак Абрамыч!

- Израиль отмщен, народ показал рвение. Прославьте Господа! – начал неуверенно певец, а царь осенил себя крестным знамением. – Слушайте, цари, внимайте вельможи! Я Господу пою, бряцаю Господу, Богу Израилеву.

Зал притих. Дело приобретало серьезный оборот. Успокоился и Грозный. Лишь аккомпаниатор-гусляр травмировал слух фальшивыми звуками.

- Когда выходил Ты, Господи, от Сеира, когда шел с поля Еломского, когда земля тряслась, а небо капало, и облака проливали воду, горы таяли от лица Господа, даже этот Синай от лица Господа, Бога Израилева.

Среди слушателей кто-то тихо всхлипывал, кто-то промокал увлажнившиеся очи, кто-то боролся с вновь назревавшим чихом – но никто не остался равнодушен к возвышенным словам.

- Во дни Самегара, сына Анафова, во дни Иаили, были пусты дороги и ходившие прежде путями прямыми, ходили тогда окольными дорогами. Не стало обитателей в селениях у Израиля, не стало, доколе не восстала я, Девора, доколе не восстала я, мать в Израиле. Я избрала новых богов, оттого война у ворот. Виден ли был щит и копье у сорока тысяч Израиля?

Взвизгнув, поравалась струна. Все вздрогнули, а начавшие подремывать встрепенулись. Сбился и забыл текст «певец». Мудрый царь воспользовался моментом:

- Ну, будя. Достаточно для начала. Может еще, кто хочет выступить? Прошу, товарищи бояре.

При слове «бояре» холодок пробегал по сгорбленным писательским спинам. О том, как обходился с боярами царь, им не надо было напоминать.

Решительно поднялся толстый Зыков, помня об удачном туре вальса с Малютой-Родионом:

- Я тоже могу сделать сообщение, ваше редакторское величество.

- Ах, это ты, танцор, - узнал Зыкова царь. – Хорошо вы в прошлый раз с Малютой вальсок сбацали! Что у тебя?

- Могу зачесть сказание «О письменах»…

- Не из Казани? – насторожился Великий Князь.

- Нет. Оно написано в Болгарии в конце девятого, в начале десятого веков. Уже после кончины и Кирилла, и Мефодия.

- Вона как? Антиресна! – царь выплюнул шелуху последней семечки и приготовился слушать. Обсыпанные кожурой не смели отряхиваться, чтобы, не дай бог, не прогневить самодержца.

- Оно дошло до нас в семидесяти трех списках… Иван Федоров включил сказание в издание «Азбуки». Его текст затем перепечатывался в других изданиях «Азбуки»: в виленском, в букваре Бурцова и других. Я хочу прочесть вариант пятнадцатого века…

- Пожалуй, в следующий раз, мил человек, - сладко зевнул издатель. – Контингент, вижу, подустал. В заключение нашего заседания товарищ Малюта зачитает вам новый распорядок работы нашего издательства.

Заместитель вместо гуслей уже держал в руках пергаментный свиток. Когда произошла замена, никто не заметил. Малюта, шелестя, развернул документ.

- Пункт первый: безусловно, воспрещается самовольно покидать помещение издательства; пункт второй: кротость писателя есть украшение издательства; пункт третий: убедительно просят соблюдать тишину в обеденный перерыв; пункт четвертый: воспрещается приводить женщин; пункт пятый: петь, плясать и шутить с издателями дозволяется только по общему соглашению в заранее оговоренные дни; пункт шестой: пользуясь гостеприимством издательства, писатель, в свою очередь, не должен уклоняться от участия в уборке помещения редакции, если таковое участие будет ему предложено; пункт седьмой: редакция ни в коем случае не отвечает за пропажу рукописей, как и самого автора.