20. ФЕЯ И ПАЛКА

 

В представлении Рыбова фее полагалось быть гораздо более изящной и легковесной, а у явившейся из зеркала бабищи, если что и имелось от гипотетической феи, так, похоже, одно лишь полупрозрачное голубое платьишко, которое толстухе было коротко, в обтяжку, так что трещало по швам, и только подчеркивало неукротимость мясистости ее телес.

 

- Что, не нравлюся? – насмешливо провопила толстуха. – Да ты на себя-то погляди. Ты сам-то какой? Жирняк. Боров чертов. Расселся он. У-у, морда! Так и дала бы тебе палкой этой.

 

- Но-но, вы потише тут, - огрызнулся Рыбов, видя, что от этой вульгарной особы вполне можно ждать выполнения угрозы. – Давайте по существу.

- По существу он, - передразнила его баба. - Некогда мне с тобой тут лясы точить. Я спешу. У меня там очередь. Записалась на таблетку. Но я счас приду. Ты тут пока с моей палкой побудь. С ней покалякай о своей проблеме.

Не успел Рыбов сообразить, что происходит, как женщина ринулась к зеркалу и исчезла в его проеме. Что же касается палки, то она действительно осталась стоять опертой на тумбочку трюмо.

 

- Кого это ты сюда припер? – обратил Рыбов свое возмущение к Лалыко. – Нахрена она мне тут сдалась вместе с ее дубиной?

 

- Эй-эй, давай-ка повежливей, толстопузый! – послышалось вдруг от зеркала, хотя никакого изображения в нем не появилось. Да чего ты вылупился? Это я говорю, палка.

 

Воззрившись на палку, Рыбов уже не знал, сумеет ли вспомнить хоть один способ соображения.

 

- Ну что ты так удивляешься, тупица? – продолжила палка. – Тебе разве не известно, что феям в качестве инструмента положена волшебная палочка? Кстати, ты не задумывался, почему именно палочка, а не, допустим, кирпич или веник? А просто это естественное знаковое понятие гармонических знаний.

- Каких еще гармонических знаний? – недоумевал Рыбов.

 

- Которые следуют из взаимосвязи природы. Их существование доказал еще Платон, – пояснила палка. – А ты не знаешь. Недоучка.

 

Рыбову вспомнилось, что действительно существует какая-то теория идей за авторством Платона, но слышать об этом от палки было верхом нелепости.

- Платон мне друг, но при чем здесь палка? – съязвил Рыбов.

 

- Так с палки же все и началось, - заявила палка.

 

- Что началось?

 

- Хм, - хмыкнула палка презрительно и продолжила тоном напряженного терпения. – С палки началась искусственная природа с ее магией и мышлением. А главное, с палки началось укрощение и подчинение ей человека. Так что, ты лучше называй меня госпожой. Потому что ты мой холоп.

- Да ты что, совсем спятила? – Рыбову просто не хватало слов.

 

- Ничего я не спятила, - возразила палка. – Я – начало вещного мира, в котором ты только средство, расхожий материал. Здесь все давно решается по нашим законам и нашей волей. Так что, тебе и деться некуда. Разве что, назад вернешься, к первозданному Богу. Да только нужен ты ему теперь, такой урод! Между прочим, это я сделала тебя таким уродом. По своему образу и подобию. Вон, у меня два конца. Узнаешь диалектику: «плюс» и «минус», «за» и «против», «единство и борьба» и так далее? А насчет диссертации твоей, я тебе скажу - брось ты эту затею. Колбаса, костюмы… Да, будет тебе известно, что вещи для природы практически ничто, почти духи, да притом, злые. И запустив механизм их эволюции, человек уже не способен остановить эту стихию уничтожения жизни. Так что, с земным раем придется погодить. Кстати, колбаса бывает и докторская, которую надо есть под присмотром врача, и сервелат. Это я о взаимосвязи качества и количества при коммунизме. То есть, в этой проблеме, если голова вылезет, хвост увязнет. Словом, там, где ты ищешь, решения ты не найдешь.

 

- Да что ж я, про количество и качество не знаю?! Вы в своем уме ? – спохватился Рыбов. – И вообще, колбаса, колбаса! Свет клином сошелся на этой колбасе. В последнее время только и слышно - по радио, в газетах, на улице, в транспорте, везде… Колбаса!

 

- А вот дальше колбасы я тебе советую не думать, – заявила палка.- Дальше табу. Не с твоим рылом лезть свыше этого.

 

- Да ты что? – ощетинился Рыбов. – Какая-то засратая палка будет мне указывать, что табу, что не табу, где нет решения, где есть!

 

- Ты полегче, полегче, - повысила голос палка. – Совсем ты распоясался. Придется поставить тебя на место. Именно на твое место. Ты ведь еще не знаешь своего места. А оно очень далеко от кафедры, а уж от марксизма прямо на другом конце палки. Вспомнишь меня, когда станешь капитаном одного примилинького судна, который опрокинет Нептун, а сам ты пойдешь на колбасу для окул. Подонок, выползень, говнюк!

 

Заслышав свои любимые ругательства, Рыбов совершенно взбесился.

 

- Ты дура! – воскликнул он. – И фея твоя – дура! Вон отсюда! Да нет, я вот тебе сейчас покажу!

 

Однако, показать палке Рыбову помешала явившаяся вдруг ее хозяйка.

 

- Вот чумной-то, а! – заорала фея, вваливаясь из зеркала в комнату. - С палкой ругается. Аж, в коридоре слышно. Ну что ты к ней привязался, как козел к колышку. Вот ненормальный. Ты лучше сюда посмотри.

С этим она поднесла к его глазам ладонь, на которой лежало несколько пилюль.

- Это кремлевские таблетки, - хвастливо сообщила фея. – Они, знаешь, полностью очищают организм. Вся хворь, как рукой. Несколько таблеток – и ты Апполон, а я, значит, Венера. Хочешь?

 

Разумеется, Рыбов слышал о чудодейственных кремлевских таблетках, но, ввиду их недоступности для простых смертных, познакомиться с ними ближе даже не чаял. Перспектива в краткие сроки стать Апполоном заставила его сразу забыть размолвку с палкой, и он сказал:

- Хочу.

 

В тот же миг таблетки исчезли в могучем кулаке феи, а вместо них у самого носа Рыбова появился пухлый кукиш.

 

- На всех не хватя, - гаркнула фея. – Это тебе к вопросу о потребностях,- добавила она и расхохоталась прямо ему в лицо.

 

Кровь Рыбова даже не закипела, а, казалось, сразу превратилась в гремучую смесь. Он уже точно знал, что сделает в следующую минуту. В следующую минуту он убьет мерзавку одним ударом ее палки.

 

Но фея не дала ему этой минуты. Подхватив палку и вертя ею в резонанс вихляний своего толстого зада, да еще похохатывая находу, она направилась к зеркалу и там сгинула.

 

Тут Рыбов очнулся от того, что его плечо больно теребил физик Лалыко.

- Успокойся, Борисыч. Успокойся, - призывал физик. – Все нормально. Помстилось тебе что-то.

 

Разумеется, это был всего лишь гипнотический сон. И хотя физик клятвенно отрицал всякую причастность к его режиссуре, Рыбов склонен был считать, что не ошибся, сразу заподозрив Лалыко в подготовленной профанации. Оно и в самом деле, откуда в голове Рыбова могли взяться такие абсурдные персонажи и их столь нелепые суждения. Во всяком случае, свой опыт общения с высшим разумом Борис Брисович постарался забыть, тем более, что не собирался оставлять работу над диссертацией и становиться моряком.

Однако диссертация его продолжала не вытанцовываться, и теперь уже по вине странной парочки «количества» и «качества», которые словно перемигивались в тайном намерении обесколбасить светлое будущее. И механизма предотвращения такой опасности в однородном обществе никак не находилось.

Между тем, Рыбов все больше чувствовал себя неудовлетворенным, обойденным. Ему казалось, что он не добирает солидности и бледно выглядит на фоне тех, у кого были их места под солнцем. И как следствие, ему вдруг стал являться образ конфетки из кокашки, которую он получил в детстве от одного зажиточного мальчика в насмешку за любовь Борюрьки к чужим конфетам. Временами Рыбову мнилось, что эта конфета занимает в его жизни слишком много места и даже как-то повлияла на его характер и судьбу. Во всяком случае, он панически боялся получить подобную конфетку от жизни и делал все, чтобы этого не случилось. Однако, по его наблюдениям, это время от времени происходило. Очередное явление злокачественной конфетки отозвалось в Рыбове приступами депрессии, которые сменялась припадкам деспотизма. Дома он так громил принцев жены, что по комнатам не однажды летали настоящие пух и перья. Не менее требователен он был и к любовницам, которых периодически заводил, а затем изводил своими едкими выходками и экономией. Так что те из них, кому удавалось от него отделаться, зарекались не иметь дело с мужчинами, оставаясь, таким образом, ему верны, как бывают верны женщины лучшим из мужчин. Само собой, отрывался он и на студентах, и здесь в своей способности колоть, уязвлять, размазывать и зарубать их на экзаменах превосходил не только всех преподавателей университета, но и, пожалуй, многих известных миру потрошителей.

 

Какое-то время он еще продолжал сообщать куда надо об умонастроениях и доходах сотрудников университета, но делал это уже больше по привычке, чем из принципа, без огонька. А постепенно и вообще утратил интерес к борьбе за чистоту рядов. И даже напротив, сам попробовал, да и приноровился полегоньку «брать на лапу». Правда, делал он это очень осторожно, через третьи лапы, со всеми степенями защиты.

С этого начался новый этап в его жизни, который позднее он охарактеризовал как неизбежный, закономерный и бурный.

 

21. ВКУС АНАНАСА

 

После небольшой паузы, взятой покойником, очевидно, для восстановления достоинства, он вновь заговорил.

 

- Моя карьера общественника, начатая в школе, успешно продолжилась в университете. Затем был райком комсомола, потом обком, а оттуда я продвинулся в райком партии, где поначалу возглавлял отдел пропаганды.

 

Кстати, как выснилось, чтобы руководить искусством, не обязательно иметь подлиные чувста. Достаточно диалектического мышления. Благодаря ему, я, например, пришел к выводу, что все выкрутасы творческой мысли призваны либо маскировать отсутствие нового содержания, либо спрятать содержание вредное, а то и опасное. Я готов был терпеть развитие форм выкрутасов по первому варианту. Тех же гениев, шедевры которых имели признаки нездоровой фиги в кармане, я умело пускал по известному порочному кругу, приводящему к пшику.

 

- Теперь-то вы хоть понимаете, что ничтожили искусство?

 

- Да ладно вам, искусство,- отмахнулся покойник. - Я думаю, к искусству род людской относится, как к приправе: петрушке, перчику, лавровому листу, предназначенным для повышения своей ненасытности.

 

Ненасытность - вот главный двигатель человечества. Несомненно, закон возвышения потребностей – самый важный в развитии вещного мира. На вид он очень прост. Если мы имеем болт, то к нему нужна гайка, а затем дырка в детали и сама деталь. И пошло, поехало, вплоть до создания заводов, городов, государств и целой индустрии культивирования новых потребностей. В итоге человечество сводит с лица земли все живое, по существу занимаясь самоуничтожением. И вот перед вами человек, который пытался воспрепятствовать действию этого дьявольского закона.

 

- Вы? Партийный функционер? А как же главное положение социализма: «всемерное удовлетворение потребностей населения»?

 

- Да, есть такое положение. Его заводной пружиной как раз и должен служить закон возвышения потребностей. Но вся фишка в том, что чем более удовлетворяются потребности населения, тем быстрее они нарастают, а у человека, ответственного за это, лавинообразно прибавляется забот, а значит и риск погрязнуть в хаосе проблем. Поэтому наивысшим искусством управления системой являлось умение толкать и не пущать одновременно.

- То есть, потребности лавинообразно росли, а вы их, по сути дела, не удовлетворяли. Но ведь таким образом вы расстраивали систему и даже готовили ее крах.

- Да, расстраивал и, по существу, готовил. А что здесь такого? Быть может, у меня развилась такая потребность. Почему бы системе ее не удовлетворять? Тут можно, конечно, возразить, что, мол, я еще не население. Но, похоже, у населения тоже развивались диструктивные потребности.

- Еще-бы. С такими руководителями.

- Вот именно. Система слишком зависила от человеческого фактора способного извращать ее экономические законы. Я, например, видел свою заинтересованность в нарушении принципа распределения по труду. Впрочем, моя лепта здесь была невелика, ибо это основополагающее условие социализма, словно и задумано было с целью доказать его невыполнимость при циркуляции наличных денег. И в то время как извлечение нетрудовых доходов приравнивалось к уголовным преступлениям, практически все население страны именно этим и занималось. Притом многообразие форм такой преступной деятельности поражало воображение. Наряду с тривиальными видами коррупции, хищений, спекуляции и других, широко практиковались скрытые способы наживы и разбазаривания народных денег за счет разорительного ведения хозяйства. А сверх того за деньги из кармана общества ему же наносился духовно-интеллектуальный ущерб в виде распространения ложных знаний и непродуманных запретов.

 

- Вас послушать, так наше общество насквозь криминально.

 

- А каким оно должно быть, если преступников разводить всеми доступными средствами?

- Вы еще скажите, что их специально разводят.

- А то нет? Вспомните хотя бы нашу судебную систему или наши зоны, которые являются настоящими инкубаторами уголовников…

Словом, усилиями самого общества его организм постепенно разлагался, и ему грозила огония криминальная революции. А мы, власть придержащие, были только в выигрыше от этих процессов. Теневая экономика давала нам средства и возможности удовлетворять наши нескромные потребности, а ее видимая часть тем более принадлежала нам. И хотя номинально она была закреплена за обществом, правильнее было рассматривать это как иллюзию или как удобную форму владения, а еще лучше, как временное явление. Собственно, получалось, что общество в любом случае стремилось обеспечить мне светлое будущее и уверенность в завтрашнем дне.

 

- Вы знаете, я слышал, что покойникам свойственно посмотреть на себя со стороны. Может, и вам стоит так поступить?

 

- Да вы уж говорите прямо, что я напоминаю известного гада. У меня тоже имеются две противоположности, двойной язык, я меняю шкуру, я скользкий, ядовитый и хладнокровный.

 

- Да, это ваш точный портрет.

- Да я вам больше скажу. При более внимательном взгляде я вообще начинаю исчезать.

- Что вы говорите? Хорошо бы посмотреть, как это выглядит.

 

- А очень просто. Функционируя в системе партийной номенклатуры, я получал блага, положенные мне по рангу: рестораны, сауны, машины… но все это предназначалось человеку, работающему на благо общества, то есть, не мне. Другая часть благ доставалась мне от противозаконных действий и структур, и уже по определению никак не могла быть адресована должностному лицу. Но гловное, непонятно, так ли уж мне нравились эти блага. Ведь мое отношение к ним вырабатывалось рассудком, то есть было неестественным, а возможно, и противоестественным.

 

- Это, как в анекдоте про зайца: «и я, и не я».

 

- А, это когда зайцем разбили окно в уборной? Точно-точно. Вот и я, присматриваюсь, и вижу вместо себя одно только занимаемое мной место.

 

- Наверное, правильнее будет сказать просто «одно место».

 

- Я и говорю, странные превращения. Быть может даже и место это вовсе не мое.

 

- Да уж, не позавидуешь вам. Приходится наблюдать вместо себя одно место, да и то чужое. Настоящая мистика. Но, наверное, вам что-то дала перестройка?

- Конечно, дала. Еще как дала. Она-то мне и дала по одному месту. Когда к власти пришел Горбачев, я сразу узнал в нем продукт системы. Витиеватость речи, неопределенность и ложь изобличали в нем питомца нашего гнезда. Для меня сразу стало ясно, что в отличие от легендарного Данко, этот тщеславный поводырь никуда не поведет, а если и поведет, то в никуда. Особенно это стало ясно, когда у него открылось «новое мышление». Уж я то знал, к чему могут приводить фокусы с мышлением и чувствами. Вообщем, началась бархатная, но для большенства очень даже наждачная революция. Разумеется, я не замедлил извлечь из подполья свое теневое лицо, готовое к стяжанию наград, положенных тайным врагам социализма. И тут, то ли мафии не понравился мой аппетит, то ли мое прежнее лицо показалось им более убедительным, но меня вдруг выпихнули из кучи-малы будущих хозяев страны. И я умер.

 

- То есть, скоропостижно?

 

- Ну да. Раз – и квас. Ведь вне системы я немыслим.

 

- И совсем даже не болели?

 

- Трудно сказать. Я же говорю, мои ощущения, чувства и эмоции соответствовали моей должности, правилам, нормам. Они зарождались вне меня. Я знал, что омары это вкусно, потому что их едят большие люди, и я любил омары. Я знал, что читать и цитировать Достоевского и Пушкина – признак человека мыслящего, и их книги были у меня настольными. Мне должно было нравиться загарать на болгарских пляжах, пить пиво в банках, носить галстук, ездить в черной «Волге»… и мне все это безоговорочно нравилось. Но вот, все это вдруг исчезло. Я оказался в неприемлемой среде обитания, как какой-нибудь пингвин в центре Африки. Каждая моя мысль возникала лишь по поводу моего краха, развивалась лишь вокруг окончания всего и сводилась к осознанию безысходности. Такой образ мысли быстро исчерпал свое разнообразие. Наконец, точки начала и конца моих раздумий слились в одну, и с тем все внутри меня угасло, исчезло, омертвело. После этого-то я и пришел к Федулычу.

 

- То есть, что же, своим ходом?

 

- Толком сказать не могу. Да и какое это имеет значение? Возможно, приехал на такси. Федулыч меня осмотрел, сказал, что случай мой интересный, хотя и обыкновенный, загадал кроссворд, дал свечку и прописал кладбищенский режим. Кладбищенский, так кладбищенский. Мне ведь все равно, поскольку уж я умер. Но боюсь, что ночью будет холодновато.