1

 

─ Отойди в свой грязный угол, чтоб я тебя не видела! Да уберешься ли ты, убожество полоумное?! Навязалась на мою голову!

─ Дай собраться! У меня сапоги там.

─ Где, черт тебя возьми?

В коридор летят сапоги, возле туалета оседает пальто. Потом выходит и Эта Убогая, держа под мышкой вязаный берет и синюю сетку с пакетами внутри. В пакетах немного документов, немного денег, немного еды, немного заварки, банное мыло, завернутое в газету, полотенце, пуговицы, нитки и тетрадь, в которую Эта Убогая все записывает, чтобы все помнить и ничего не забыть, в том числе свои обиды, страхи, чужие разговоры.

У Этой Убогой нет ключа, она всегда звонит, нажимая на звонок меньше, чем в полсилы, или тихонько скребется в дверь.

Суп остывает, по его поверхности плывут пятна жира. Я разбиваю их ложкой, ожесточенно мешаю. Суп льется на клеенку, его становится меньше. Толстый лук, как ледокол, застрял в вязкой жиже. Меня тошнит и хочется зареветь.

Через стекло кухонной двери видно, как Эта Убогая обувается, затягивая молнию скрепкой и выставив согбенную спину с мягким широким горбом за обвисшими плечами, как у желтого верблюда из цирка.

Там мне не дали погладить его горб, а Эта Убогая разрешает.

Каждый вечер сажусь на антисанитарную кровать и глажу ее горб, представляя, что это горб верблюда. Получается очень похоже, она пускает губами воздух, наполняя им морщинистые щеки. Мы сидим, окутанные сумерками, водянистые очертания предметов колышутся на потолке, как в том шаре со стеклом, обернутом в чулок, в котором стоят, опираясь на стул, две девочки.

Эта Убогая обожает свой шар и никому его не дает, особенно Бабушке. Словно в шаре есть какая-то тайна! А на самом деле просто девочки, а сзади рама с улицей и снегом. Снег и улица не настоящие, а натянутые на раму. Разве можно стоять в одних платьях среди снега и не мерзнуть? А вот они стоят. Поэтому в раму совершенно нельзя верить всерьез, такой это смешной обман. Но Эта Убогая верит, будто девочки живут в шаре взаправду.

Луна повисает за окном, точно бледная жирная рыба, в силках сцепленных ветвей.

Мы так сидим, пока не заскрипят половицы.

─ Уходи! Дикая идет!

Эта Убогая никогда не сидит дома, которого у нее нет, а есть грязная кровать с продавленной панцирной сеткой. Спит она всегда одетая, накрыв лицо старым шелковым платком, выцветшим и потертым. Из-под платка тощими кишками расползаются по подушке пегие пряди.

─ Скинь амуницию! – кричит Бабушка из-за разделяющей их кровати занавески. – Нет спасения от вони твоей несусветной! Разденься и спи как человек!

Эта Убогая никогда не отвечает, только поправляет платок на своем лице и старается дышать как можно тише, ей не хочется препираться. Она втайне боится Бабушку, хоть и не подает вида.

Просто у Бабушки есть аргумент, ужасный Дом, который всегда действует. При одной мысли о нем Эта Убогая обвисает носом, и ей хочется залезть под кровать.

Из-за ужасного Дома ко мне по ночам крадутся кошмары. Из них выплывает Дом, хлопая ставнями, скалясь решетками, там все ходят под себя, привязанные к стульям. Потом мне на лицо обваливаются деревья, а это не менее страшно. Тогда и я хочу сидеть под кроватью с Этой Убогой, потому что бояться вместе все-таки легче.

Она бы сидела там целыми днями, но под кроватью слишком пыльно, и еще у приличных людей не принято вот так просто сидеть под кроватями.

Эта Убогая не знает, чем можно припугнуть Бабушку, которая ничего не боится, поэтому ходит по столовкам, поливая Ее грязью на безопасном расстоянии.

Иногда она просыпает и не успевает убраться вовремя, чем доводит Бабушку до нервенного тощения. Особенно Бабушка тощеет сегодня, у Нее уборка и целая гадская куча дел, которая никогда не кончается.

─ Мадам опять отправилась в поход, скатертью дорога! – ворчит Бабушка, гремя ведром.

Бабушка не может ходить в походы, у Нее от них мигрень и грыжа, которая вот-вот лопнет от собачьей жизни и этой обузы. Вообще Бабушке со многим приходится мириться как интеллигентскому человеку.

Бабушка в спальне шумно орудует шваброй, собирая комья пыли из-под шифоньеров, своего и Этой Убогой, кроватей и черной кружевной машинки «Зингер». Чем больше пыли она извлекает из потаенных углов и щелей, тем яростнее гремит рассохшаяся швабра, тем злее схватывают мягкие руки тряпку, выжимая ее налету.

─ Только приди, подлюка! Когда ж ты сдохнешь наконец? Должна же быть справедливость! Гадюка, пошла меня перед людьми позорить!..

─ Бабушка, я уже все.

─ Сиди там, не выходи.

Она спешит ко мне, бросив швабру в прихожей. Бабушка проверяет, чиста ли тарелка, съеден ли хлеб, выпито ли молоко. Все ли на своих местах и нет ли подвоха. Бабушка выглядывает в окно, будто я бы осмелилась выкинуть туда кости из супа самостоятельно. Нет, кости лежат рядом с тарелкой, где им и положено лежать по Ее представлению. Удовлетворенная внешним осмотром, Бабушка складывает посуду в раковину, предварительно заткнув ее резиновой пробкой, чтоб, не дай бог, не забилась. Затем берет кости, каждую брезгливо, двумя пальцами, рука наотлете, и кладет на старую газету. Все это, газета и кости, выносится на вытянутых руках на балкон.

Я бегу за Ней, чтобы ничего не пропустить.

─ Соба-а-аки! Соба-а-аки! – кричит Бабушка и швыряет кости с балкона.

Следом летит газета.

Бабушка делает доброе дело, кормит бродячих собак, которых гоняет метлой наш дворник, что, впрочем, не мешает им всем быть в хороших отношениях. А еще Бабушка кормит птиц, вернее, заставляет Эту Убогую, которая ужинает на антисанитарной кровати бутербродами с котлетой. От бутербродов остаются крошки, их выбрасывают за окно спальни, с другой стороны дома. Но, в отличие от Бабушки, Эта Убогая не кричит: «Пти-и-ицы! Пти-и-ицы!». А просто кидает крошки на улицу. Ей кажется, птицы все равно не понимают, когда их зовут по-человечьи, а звать их по-птичьи она не научилась.

Эта Убогая за глаза называет Бабушку чокнутой, когда та кричит собакам.

─ Да, да, уже бежим! – обычно шепчет она, если Бабушка выносит кости на балкон, и смеется, остро морща нос, будто чихает.

Тогда я не знаю, смеяться вместе с Этой Убогой или обижаться за Бабушку.

─ Бабушка, зачем ты выкинула газету? Собаки не едят газет.

Кости долго лежат под балконом, я выхожу каждый час и проверяю, там ли они и нет ли поблизости хоть одной бродячей собаки.

Покончив с уборкой, Бабушка ждет, когда же Лиза начнет выть, чтобы стучать шваброй в потолок и ругаться.

Одинокая Лиза поет и притопывает в такт толстой ногой, чтоб не потерять поминальную струну своей песни. Она сидит на стуле, сложив под фартуком широкие ладони, над парадной комнатой, в том самом месте, откуда растут хрустальные рожки нашей люстры. Эти звуки слегка заглушает ковер, но не слышать их совсем невозможно. Так, наверное, хоронят лебедей. Лиза тоскует по своим. А мы для нее чужие. Есть еще слепая Фея с глухим любовником, почти своя. Фея совсем слепая, как крот, и у нее есть гармошка.

Бабушка ненавидит гармошку, у Нее слишком чуткий слух, а гармошка очень простая и страшно веселая. Гармошка орет, как глухой Феин любовник, и тогда им всем становится весело, а Бабушка пьет валерьянку. Бабушке плохо от любовника, гармошки и наглой Феи, которая абсолютно счастлива.

─ Что ты надрываешься? Он же глухой! – говорит Бабушка, обращаясь к гармошке, как будто та может Ее услышать, и выливает себе в чашку полпузырька капель.

Бабушка - интеллигентский человек, и я тоже буду такой, потому что это наследственное. Вообще, тут все зависит от воспитания и на наследственность особенно полагаться не стоит. Нужны условия и благоприятная среда, так считает Бабушка.

Благоприятную среду нам портит Лиза своим воем и Фея своим любовником.

Бабушке повезло, у Нее есть приличное воспитание и словарь иностранных слов, сверяться с которым Она бегает в комнату. Словарь иностранных слов возвышает Бабушку, такой он толстый. Они, то есть Бабушка и словарь, всегда совпадают, просто, чтобы удостовериться в этом, надо сбегать в комнату и посмотреть.

─ И враг бежит, бежит! Бежит! Бежит! – кричит из спальни Эта Убогая.

─ Заткнись, убожество! – парирует капитулирующая Бабушка, пытаясь придать своему отчаянному бегству вид светской прогулки.

У Лизы совсем нет словаря, и ей плевать, так она и сказала. А Бабушке приходится плевать на всех в ответ, что очень трудно, и тогда ничего не остается, как укреплять свои больные нервы валерьянкой.

Фею, любовника и Лизу Бабушка считает деревней. Этой деревней Она постоянно ругается, деревня выводит Ее из себя и не дает дышать спокойно. При одном упоминании о ней Бабушка начинает задыхаться и тяжелеть грыжей.

Больше, чем деревня, Бабушку выводят из себя воры, которые крадут все, даже детские колготки. Эти воры тощие, с бегающими глазами и грязным мешком, куда они кладут свою добычу. Воры лезут в форточки тихо-тихо, так что даже сразу и не поймешь, здесь они или нет. Понять это можно лишь утром, когда все уже украдено. Есть отчаянные воры и не очень. Отчаянные могут задушить украденными колготками.

Успокаивается Бабушка только днем, когда я сплю, а Она сидит в кресле напротив. Бабушка абсолютно спокойна за наш дом, потому что днем воры залезть не осмелятся. И Она сколько угодно может делать интеллигентское лицо, просматривая газету поверх очков. Иногда, когда газета врет, Бабушка сдвигает узкие брови к переносице и ругается на нее про себя, шевеля губами.

Мне тоже хочется делать интеллигентское лицо поверх очков, но у меня ничего не выйдет, потому что я не ношу очков и не понимаю газет. Так я лежу и думаю о газетах, которые постоянно врут, о Бабушке, которая любит сидеть спокойно с интеллигентским лицом, о ворах, которые нипочем не сунутся к нам днем, и о разных других вещах, которые просто лезут в голову, когда не хочется спать.

 

2

 

Утки колышутся на сонной глади пруда, как поплавки. Рыбаки закидывают удочки, тонко блестит натянувшаяся леска. Солнце блещет во всю ширь, стонут под ветром камыши, толстые, жареные. Проходят мимо мамаши с младенцами, орущими в красных колясках.

Нам навстречу попадается Шатарин, он шатается, как и его фамилия, и крутит в воздухе руками. Он страшно веселый и мертвецки пьяный. Но никто не обижается, потому что он всегда такой. Расстегнутая куртка полощется на ветру, как парус фрегата, штаны на коленях испачканы грязью. Правая штанина закатана, и виден черный носок и икра, бледная и волосатая. Туфли у Шатарина собираются в гармошку, это оттого, что он, когда нервничает, постоянно шевелит в них пальцами.

Э-эй! – кричит Шатарин. – Э-э-эй! Люди! Вы люди или нет?

Его стараются обойти стороной, но не так-то просто это сделать. По его все время меняющемуся лицу можно понять, что он настроен решительно. Когда он так настроен, попробуйте пройти мимо!

Если ему понравится кто-то из прохожих, он потащится следом, вызывая на разговор, потому что мы люди и должны говорить друг с другом. А иначе зачем вообще говорить?

У Шатарина нелепая длинная фигура, заканчивающаяся огромными ступнями. И руки белые и холодные. А еще занятный нос, горбатый и свисающий на губы, оставляющий ощущение, будто не хватает таких круглых очков без дужек, которые вполне могли бы держаться на нем самостоятельно.

─ У него лицо, которое просит кулака, - говорит каждый раз Бабушка. – И получает.

Сейчас он скользит, как по льду, то замирая, то склоняясь к земле. Он струна, он плывущая музыка, которую никто не слышит. Шатарин весь подбирается для завершающего аккорда, спешит на полусогнутых, раскинув руки.

─ Как приятно видеть ваши лица! Гуляете?

─ Как всегда. А ты опять пьяный!

─ Если только самую малость. Не болеете?

─ Тьфу-тьфу-тьфу! Ребенок огражден от вредных воздействий, и вот результат!

─ Да, здесь изумительно, чудно! Утки! Тихая заводь! Синий простор!

Внезапно Шантарин теряет к нам всякий интерес. Это с ним тоже бывает часто и заметно сразу: он начинает блуждать глазами. Тогда, не утруждая себя прощанием, Шатарин просто разворачивается и уходит.

─ Вот! Вот, полюбуйся! – говорит Бабушка, указывая на его удаляющуюся нелепую фигуру. ─ И вот таких допускают лечить детей!

Мы идем к болгарским пансионатам, из которых всегда звучит музыка и тянет лепешками и жженым сахаром. Болгары любят свою веселую музыку и свои сахарные лепешки. У пансионатов тонкие узорные стены, словно вышитые квадратами фигуры, не то буквы, не то цветы. А еще они любят детей, которых у них много. Дети стоят на балконах, облокотившись на перила, выглядывают плоскими, прижатыми к стеклу лицами из окон, кричат у подъездов. Их так много, что кажется, будто взрослых там нет совсем. Дети носятся по болгарскому двору и весело вопят. Никто не присматривает за ними, не хватает за руки, не тащит домой, не заставляет соблюдать распорядок. Счастливые они, эти дети!

Но мне играть с ними нельзя, потому что они не понимают по-русски и потому что они не совсем благополучные. Я смотрю на них издали. Мне нравятся такие дети, с кудрявыми волосами. Мои-то волосы совсем прямые! Но тут наши взгляды с Бабушкой расходятся, Бабушке нравятся мои волосы и не нравятся болгарские дети.

─ Дурная наследственность, невоспитанность и неблагополучная среда – вот что есть эти дети! – говорит Она мне. - Когда вырастешь, скажешь мне спасибо за то, что тебя уберегли от подобного общения.

На пятом этаже болгарского дома черный балкон с выбитой рамой. Там был пожар. Ничего страшнее пожара и этого балкона я не представляю. Я всегда стараюсь не смотреть на него, но не могу. Бабушка говорит, это газ. Я запрещаю Ей пользоваться плитой, а Она все равно это делает.

Бабушка открывает краник и подносит длинную спичку. Маленькие драконьи языки вылезают из черных дыр конфорки, лижут кастрюли. Пахнет горелым душным пухом.

Эта Убогая тоже боится газа и никогда им не пользуется, у нее с ним свои счеты. Из-за газа она оказалась в ужасном Доме, но мне об этом знать нельзя.

Я записываю все в уме, как Эта Убогая в своей тетради, и сопоставляю факты. Пока этих фактов у меня слишком мало, чтобы все разгадать.

Внизу, под балконом, когда-то лежал горелый матрас и безволосая почерневшая кукла, такая же, как у меня.

Я ненавижу свою куклу и закидываю ее на шкаф. У куклы страшный взгляд, как будто она что-то знает. Взгляд соучастницы. Кукла валяется на шкафу, но все равно продолжает смотреть на меня этим своим пугающим, остановившимся взглядом. С дивана мне видны ее рыжие волосы. Тогда я беру Бабушкину палку для штор и заталкиваю куклу как можно дальше к стене, чтобы не видеть ее совсем. Хорошо бы вообще забыть, что она лежит там, в пыли. Куклу зовут Аленка. Ночью Аленка спускается вниз и ходит по квартире. Топ-топ-топ. От этого у меня холодеет в спине, это отмирает часть спинного мозга.

Когда-нибудь от страха у меня совсем отомрет мозг, и я ее забуду или перестану узнавать.

Как-то раз я выкинула Аленку с балкона, пока Бабушка мыла посуду на кухне. Странная радость победы охватила меня. Я плясала, отбивая ногами маршевый ритм и вскидывая высоко к потолку руки, вскакивала на диван, каталась по полу. Нет, никто теперь не будет ходить по квартире ночью, никто не посмеет смотреть гипнотическим взглядом со шкафа. Моим страхам конец!

Весь день я чувствовала, что должна сделать что-то хорошее. Я помогала Этой Убогой перебирать склянки и одежду в ее комоде, ела все, что мне давали, не пытаясь искать и вылавливать лук. Сама, по собственной инициативе, два раза почистила зубы днем, что сильно испугало Бабушку. Она даже хотела позвать Шатарина, хоть он и вонючая пьянчужка и до сих пор не отдал Ей деньги.

Вечером в нашу дверь позвонила старуха Лиза, у нее в руках была Аленка. Рыжие волосы Аленки были в земле, она смотрела на меня немигающим бешеным взглядом.

Мы заходим в наш подъезд и поднимаемся по лестнице. Бабушка обшаривает почтовый ящик. У Бабушки толстые руки, а щель у ящика узкая. Бабушка приникает глазом к круглым дыркам, надеясь разглядеть белеющий конверт. Не доверяя глазам, Она просовывает в дырку мизинец. Мизинец застревает.

─ Какая чертова сволочь придумала делать такие маленькие дырки! – кричит Бабушка на весь подъезд.

Я бегу на пятый этаж. Пятый этаж в нашем подъезде самый интересный, там железная лестница на крышу. К лестнице приделана консервная банка, рядом стоит старинный кованый сундук, чтобы на нем сидеть. Мне хочется поднять его тяжелую, обитую чеканными полосами крышку, но сейчас на это совсем нет времени. Снизу доносятся проклятия Бабушки. Я взбираюсь на сундук и звоню в дверь. За дверью какое-то странное шевеление, но к ней никто не подходит. Я звоню еще и еще. Звонок заливается обезумевшей электрической птицей внутри квартиры. Наконец мне открывают. Я вижу мягкое натянутое лицо с выбеленными глазами, свалявшиеся клочковатые волосы, и грязную майку, и висящие штрипки вытянутых синих трико. Это Сашка. Он пахнет, как пахнут некоторые странные люди, которые иногда лежат на нашем газоне со спущенными штанами, лицом вниз, зарывшись носом в цветы.

─ Чего тебе здесь надо? – говорит он мне.

─ Понимаете, Бабушка застряла в почтовом ящике и просит, чтобы вы Ее оттуда вытащили.

─ Александер! Александер! – кричит снизу Бабушка, заслышав наши голоса.

Александер обувается и спускается вниз. Там утомленным голосом стенает Бабушка.

─ Александер, освободи меня, а то я уже совсем выбилась из сил!

─ Черт возьми, зачем вы совали туда пальцы?! Как я вас вытащу, интересно знать?

Он в раздумье загребает ручищами клочковатые вихры.

─ Думаю, можно только мылом. Щас, я все принесу. Ждите тут.

─ Конечно буду ждать! Ты что же, полагаешь, что я могу сбежать вместе с ящиком?

Сашка приносит мыло и медный ковш. Мы намыливаем Бабушкин палец, обильно поливая его водой из ковша.

─ Пошевелите, да пошевелите же им, чтобы мыло туда затекло!

─ Не могу, он совсем распух.

─ Надо, иначе будете жить с ящиком на пальце. Я его могу, конечно, отодрать, это плевое дело.

Я представляю Бабушку, сроднившуюся с нашим ящиком. Если оторвать верхнюю крышку, в него можно класть какие-нибудь вещи, например, ключи или там кошелек. А еще им можно бить воров, если они к нам когда-нибудь все-таки залезут. Бабушка считает, что я очень практичная и мне в жизни должно быть поэтому легко. Если Ее не вытащат, Бабушке поневоле тоже придется стать практичной.

Бабушка, сцепив зубы, двигает пальцем туда-сюда. Сначала он идет туго. Мы еще раз густо мылим. Пена капает на пол и на Ее туфли, но Бабушке сейчас не до этого. Наконец мыло делает свое дело, палец начинает поворачиваться в дырке практически без усилий со стороны Бабушки. Мы шумно радуемся Ее освобождению.

─ Александер, ты меня просто спас! Не знаю, что бы я делала тут одна, с ребенком на руках.

Сашка провожает нас до дверей.

─ Обращайтесь, если застрянете опять.

─ Тьфу-тьфу! Не дай бог такой напасти!

─ Ну ладно, я пошел.

─ Подожди, зайдем к нам. Должна же я тебя отблагодарить. Где-то был портвейн. Ты употребляешь?

─ Я не привереда.

Слышно, как старая Лиза опять затягивает наверху заунывную песню. От этого печально и немного страшно. Какое-то смутное беспокойство заползает в комнату. Я озираюсь. На шкафу белеет выпуклая Аленкина нога. Я ясно представляю ее замораживающий взгляд, устремленный в потолок.

Бабушка захлопывает нашу дверь и шумно вздыхает.

─ Куда деться интеллигентскому человеку! За бутылку убьют, как звать, не спросят, - причитает Она, возвращаясь к своим делам.

Я топила Аленку в ванне. Я украла Бабушкин молоток, который Она прятала на всякий случай за стиральной машинкой, и била им по Аленке. Аленка ухмылялась, молоток отскакивал от ее резиновой головы.

Освобожденная Бабушка ходит по кухне, занятая своими хлопотами. И тут этот глухой Лизин стук. И никому до меня нет дела.

Ну, подожди, подожди, паскуда!

Я взяла портновские острые ножницы, что лежали у Этой Убогой в машинке «Зингер», и воткнула Аленке в сердце. Я пластала ими ее наглую морду. Ножницы туго врезались в кукольный курносый нос. Штырь, соединявший два ненавистных глаза, выскочил и покатился под диван. Я драла Аленкины волосы и разбрасывала их по комнате, они долго кружились вместе с частицами пыли в теплом воздухе лампы.

Потом я обезглавила ее труп и топтала его ногами.

Потом пришла Бабушка и всыпала мне как следует. Она била меня по рукам, и это было возмездие за страшную Аленкину смерть.

Потом пришла тьма, когда щурятся звезды и их совсем не видно. Белый фонарь скрипит за окном, изящные тени прилипают к мебели, бродят по стенам. У фонаря лицо Шатарина с очками на горбатом носу. Фонарь напился Бабушкиного портвейна.

Болгарские дети стоят на горелом балконе, они кричат и машут мне руками, в воздухе пахнет газом.

─ Не хотите ли еще портвейна? – говорит Бабушка Шатарину. ─ Я налью вам в наш почтовый ящик, это очень практично.

─ Знаете, я ведь могу вас убить, - говорит Шатарин и смотрит на Бабушку безумным Аленкиным взглядом.

─ Ура! – орут болгарские дети со своего балкона.

─ Ур-а-а! – орет Шатарин, и уже совсем ничего не слышно.

─ Где ножницы? – кричит Бабушка, пытаясь переорать Шатарина и болгарских детей. – Где мои ножницы? Я отрежу вам всем ваши дурацкие головы.

С неба сыплется колючий рыжий свет, это болгарские дети раскидывают по ветру Аленкины волосы.

Потом всех накрывает моим красным шерстяным одеялом.

─ Где мои ножницы? Они лежали здесь. Ты брала?

─ Какие тебе ножницы? Ночь-полночь на дворе. Ремки скидывай - и в койку, все спят давно.

─ Да вот же, они лежали здесь!

─ Сказано тебе, спать ложись. Дай людям отдыха!

Эта Убогая вернулась и теперь ходит впотьмах от шкафа к своей кровати. Она все видит в темноте! Слышно, как шуршат пакеты, звенят банки, которые она ставит около себя, чтобы не забыть и утром перед уходом вымыть их в ванной. В кухню ее не пускают. Банки пахнут столовскими хлебными котлетами и кислой капустой.

─ Господи! Что за вонь опять?! Долго я еще буду дышать твоими миазмами?!

Бабушка сердито ворочается за своей белейшей занавеской.

Эта Убогая молчит. Я слышу, как она скидывает тапки и ходит по комнате в одних чулках, которые не снимает даже ночью. Поэтому ее ноги никто не видел.

За моей стеной включили телевизор. Соседи сели играть в преферанс. Кто-то сдавал карты.

─ Ну что за паскудство! Как ночь, так садятся! А ты чего там делаешь? Ты есть там устроилась что ли? Не было печали, да черти накачали!

В темноте слышен аппетитный хруст огурца.

─ Можно, я налью себе кипятку? Там, на кухне, должен быть, вы же недавно пили чай.

Эта Убогая пробирается во тьме мимо меня на кухню. Мою постель обдает ее сладким запахом. Я делаю вид, что сплю. Она, как горбатый ночной корабль из сказок Гауфа, движется неслышно и призрачно, мимо, мимо.

С густым хлюпом втекает в стакан кипяток. Возвращаясь, Эта Убогая задерживается около меня. Она склоняется над моей постелью, и ее мешковатая морщинистая грудь в вырезе халата нависает над моим лицом. Она поправляет сбившееся одеяло, подтыкает глубже подушку.

─ Где ты там шарашишься?

─ Чего кричишь? Разбудишь. Сама не спишь и другим не даешь.

─ Ты еще мне будешь указывать что ли? Указатель нашелся!

Эта Убогая уходит к себе, белея в темноте горбом. Скрипит кровать под ее телом, бренчит в стакане оловянная ложка.

─ Что там, в вашей столовке, про пенсию говорят?

─ Скоро должны повысить. Но никто не верит.

─ Вот так всю жизнь спину гнешь, а на старости лет фигу в морду получаешь!

─ Тебе твоей пенсии мало?

─ А тебе хватает что ли?

─ Ну, не сравнивай, у тебя больше стаж.

─ А у тебя - твои безумные.

Эта Убогая молчит, цокая языком глубоко по небу, – признак того, что она ушла в себя.

─ Что молчишь? Сказать нечего? Спишь что ли уже? Вот примитивное, есть да спать, больше заботы нет…

Я еще долго слышу, как Бабушка ворочается, перекатывая свою грыжу, чтоб та легла удобно. Шелестит верблюжье одеяло, кряхтит кровать.

За стеной визгливо смеются на фоне телевизионного бормотания. Сдают последний раз.

«Пу-у-уп», - это гаснет до точки телевизор.

И звуки резко обрываются.

И призрачные тени срастаются с узорами на моем ковре.

И приходит ночь.

 

3

 

Эта Убогая изо дня в день ведет свою тетрадь. И в этом я вижу главный признак ее помешательства. О том, что Эта Убогая помешалась, знают все, но она умеет прикидываться нормальной. Так сразу и не скажешь. Иногда я даже верю ее нормальности и слушаю ее истории. Чаще всего я ничего в них не смыслю, но как-то угадываю, что они нормальные.

В них разные чужие люди, их разговоры и лица, которые Эта Убогая надевает на себя, когда рассказывает. И все-все, что она говорит и, как я подозреваю, гораздо больше, есть в тайной тетради. О, эта тетрадь очень большая! Она сшита из многих маленьких, которые Эта Убогая каждый месяц покупает на свою пенсию и свои безумные.

Если отобрать у нее тетрадь и не давать ничего записывать, наверное, можно увидеть ее истинное безумное лицо. Мне хочется его наконец увидеть, хоть оно, как говорит Бабушка, очень страшное. Главное – прочитать тетрадь, тогда станет ясно и про безумное лицо, и про то, как с ним справляться, если оно неожиданно выскочит на меня, скажем, ночью, когда все спят.

Эта тетрадь не дает мне покоя. Я слежу за Этой Убогой и за ее тетрадью, которую она иногда мне зачитывает. Особенно я слежу за нормальным лицом Этой Убогой, когда она читает. Ведь должно же когда-нибудь проступить на нем то другое, отвратительное лицо! Я готова к этому и всегда в напряжении. Я хитра и коварна, и не так-то просто меня надуть! Я слушаю с отсутствующим видом, а сама все запоминаю почти дословно, так я втираюсь в доверие. Когда я вотрусь окончательно, я выкраду эту тетрадь!

Так я думаю про себя каждый день, и с каждым днем Эта Убогая доверяет мне все больше. Иногда даже жаль ее, потому что я все ближе к осуществлению своего плана.

Сегодня Этой Убогой разрешат мыться в нашей ванной, а не в бане, куда она всегда ходит. Эта баня общественная, потому что там собирается избранное общество из всякого сброда.

Бабушка будет сама следить за мытьем Этой Убогой и бороться за ее чистоту, так как Ей осточертела эта вонь.

И вот тогда, тогда это случится!

Все утро я делаю вид, будто ничего такого не замышляю. Эта Убогая сидит на антисанитарной кровати, скалывая волосы шпильками, и терпеливо ждет, когда Бабушка наполнит для нее ванну. Она никуда не пошла сегодня, хотя и пыталась было улизнуть утром в надежде, что Бабушка спит. Так мой план чуть не сорвался. Но Бабушка не спала, а просто лежала с закрытыми глазами.

Итак, Эта Убогая осталась дома – это раз, ванна наполняется – это два, а три – это мой маневр с тетрадью.

─ Ну что ты там копаешься? Тебя персонально раздеть что ли?

Эта Убогая нервничает, она ищет свое полотенце. В комнату спешит Бабушка, Ей надоело ждать.

─ Раз в жизни хочу сделать доброе дело! Окажите мне услугу, будьте так изысканно любезны, мадам, пройдите в ванную! Черт возьми, долго мне еще изнемогать тут от вони? Или у вас водобоязнь?

Бабушка хватает полотенце. Делать нечего, Эта Убогая с обреченным лицом нехотя тащится следом. Я дожидаюсь момента, когда лязгнет дверная задвижка ванной комнаты – знак того, что они обе надежно закрыты и грязным оттуда не выйдет никто.

Тихо-тихо я пробираюсь к шифоньеру. Осторожными пальцами нащупываю деревянную ручку его огромной дверцы и резким движением распахиваю ее. В нос сразу ударяет специфический запах, тот самый, от которого изнемогает Бабушка. На полках в беспорядке валяются самые разные вещи: коробки от монпансье с булавками, пуговками, резинками, заколками, фантиками, палочками от мороженого и прочей никчемной дрянью. Тут лоскуты старых халатов и платьев, грязные банки, яблочные огрызки, пачка индийского чаю со слоном, стоптанная прощальная молодость с протертой подошвой, обмылки, пара зубных щеток без щетины, сточенные карандаши, засохшие стержни для ручек и еще много разной пакости. Но того, что я ищу, здесь нет. Не могла же Эта Убогая унести тетрадь с собой?! Может, предвидя мытье, она зарыла ее за домом?

На всякий случай я шарю рукой по полкам, прощупывая их с боков и у задней стенки шкафа. Ничего. Заглядываю в ящик машинки «Зингер», но тоже безрезультатно. Я в расстройстве сажусь на ее кровать. Мой план с треском провалился, враг оказался хитрее, чем я могла предполагать.

Теперь уже все равно, даже если меня застанут здесь, сидящей в антисанитарных условиях, что строжайше запрещено. С досады я бью рукой по матрасу. И странно, он не проминается, словно под ним что-то твердое. Не веря своему счастью, я приподнимаю матрас...

Я прячусь в угол за комод и читаю.

У Этой Убогой прямой, округлый почерк, почти как в книге. Буквы шагают мне навстречу, гремя длинными хвостами. Тут есть про Бабушку, и про меня, и про Шатарина, и про слепую Фею, и про старуху Лизу, и про сантехника Сашку, и про других людей, которых я не знаю. Но я не успеваю прочесть слишком много, потому что слышу какую-то возню в коридоре. Это закончилось мытье, сейчас меня хватятся. Я быстро выдираю две страницы и засовываю тетрадь на место. Страницы я прячу за пазуху, под майку.

─ Ну не скули, не скули! Теперь можешь со спокойной душой идти в свою столовку, а то твои друзья поди уже заждались. Иди-иди, поноси меня дальше!

Вот они обе выходят, распаренные и красные. Эта Убогая еле плетется, шаркая ногами, будто вместе с грязью из нее ушли все силы. У нее чистое лицо, белое-белое, безо всякого выражения. Может теперь, когда оно такое чистое, на нем легче будет различать признаки ненормальности. Тонкие волосы свисают на покатые плечи, завиваясь на концах в пегие кольца. Еще никогда у нее не было таких чистых, ароматных волос. На ногах у Этой Убогой чулки, так что ее настоящие ноги я так и не увижу. Наверное, она мылась прямо в них! Я вот тоже хочу купаться в одежде, но мне нельзя, хотя это и практично.

Теперь Эта Убогая будет сохнуть, и расчесывать свои пегие кольца, и пришептывать, и перебирать в воздухе пальцами, и думать себе обо всяких ненормальных вещах, о которых потом напишет в своей тайной тетради. Но теперь у меня есть улика, и с помощью нее я разоблачу Эту Убогую, заставив показать свое настоящее помешанное лицо! Я забираюсь в Бабушкину кладовку, под висящие там пальто, оставив только щель, чтобы проникал свет, и читаю.

«Уважаемый товарищ Шмыгов! Еще раз прошу извинить, что забыл ваше имя и отчество, вы же в своем письме от 10 ноября не догадались сообщить это. Вы запрашиваете меня о Козюхине. Не случайно отзывы о нем далеко не лестны, чтобы не сказать больше. Мне приходится только подтвердить правильность этих отзывов. Козюхин абсолютно неспособен к административной работе вообще, а к руководящей – в особенности. Он пьет, и пьет не считаясь ни со временем, ни с местом, ни с людьми, которые в это время окружают его. Козюхин – бабник, волочится за каждой юбкой, хотя бы она была надета на сотруднице, которая ему подчинена. Более того, будучи немолодым и весьма потрепанным, он, не надеясь на свои «чары», обычно стремится избрать объектом вожделений именно одну из сотрудниц, используя свое служебное положение. Козюхин морально нечистоплотен и плохо отличает свои деньги от казенных. Такие люди, как вам известно, падки на растраты. Козюхин имеет склонность к спекуляции, но, преимущественно мелкой, барахольного характера. К материальным ценностям (мануфактура, кожаная обувь, пушнина) его не следует подпускать и на пушечный выстрел. Козюхин – лгун и очковтиратель. Сообщить ложные данные о работе для него ровно ничего не стоит. Он получил от облохотуправления 2000 рублей согласно договору, которым обязался произвести в северных районах нашей области учет соболя и выдры. Теперь же облохотуправление разыскивает Козюхина, имея в виду передать дело о его мошенничестве прокурору. Я прошу вас, товарищ Шмыгов, при встрече с упомянутым лицом посоветовать ему немедленно перевести телеграфом деньги и тем предотвратить передачу материалов в прокуратуру. Но довольно о Козюхине, я и так написал вам немало, с тем чтобы вы имели некоторое представление об этой грязной личности. Вашу просьбу сообщить о полезных новинках охотлитературы я принимаю к исполнению. В частности, заслуживает внимания недавно вышедшая книга «Водяная крыса и ее добывание». Крепко жму вашу руку. Тов. Мамалыга»

Сначала я ничего не понимаю и перечитываю еще раз и еще. При чем тут какой-то Козюхин и водяная крыса? Наверное, они тоже грязные личности, как и Эта Убогая. Просто их никто не вымыл, потому что они не живут в нашей квартире и Бабушке не приходится изнемогать от их вони. Интересно, изнемогла бы Бабушка окончательно, если б у нас появилось вместо одной грязной личности целых три? А еще есть чистые личности, это Шмыгов и тов. Мамалыга, о которых опять ничего не известно.

Из тьмы кладовки на меня смотрит красный человек в шапке со звездой и толстым указующим пальцем. Это доброволец, он всегда живет тут и всегда тычет в меня своим огромным пальцем. Когда-нибудь он проткнет дверь насквозь, и из стены будет торчать этот страшный разоблачающий палец. У добровольца строгое угловатое лицо. Просто одни углы, сросшиеся друг с другом. Мне надо научиться делать такое же, чтобы противостоять тому помешанному лицу, которое сегодня наконец явится мне.

Мягко хлопает входная дверь, значит, Эта Убогая отправилась в свой поход, чтобы обсуждать мытье с избранным обществом и замышлять помешанные планы по изведению Бабушки.

Я учу украденные листы наизусть, только так я смогу узнать правду. Главное - все правильно запомнить и ничего не перепутать, иначе меня легко будет сбить с толку.

Я совсем не ем, чтобы лучше думать, потому что когда ешь, мысли затекают жиром от супа и их трудно отделять одну от другой. И еще я часто высовываю голову в форточку, голова должна проветриваться, только так в ней созреет план. Я хожу кругами и трясу головой, чтобы в ней больше помещалось.

─ У тебя что, припадок? Иди умойся! Хватит с меня одной полоумной! – кричит Бабушка.

Как долго тянется время! А Эта Убогая все не возвращается. Может быть, ее даже убили на улице, потому что время страшное и всех убивают. Лишь бы у нее не украли тетрадь, тогда я вообще ничего никогда не узнаю!

От нечего делать я тренируюсь на добровольце. Надо смотреть ему прямо в глаза, игнорируя вытянутый, как дуло пистолета, палец. Глаза у добровольца совсем злые и чокнутые. Такие, наверное, будут у Этой Убогой, когда я вытяну свой палец на нее и скажу про Козюхина и про крысу и вообще о том, что скрываться бесполезно и мне известно все. И скажу, что хватит уже прикидываться нормальной и не мыться, пряча свое настоящее лицо, и травить Бабушку своей вонью, чтобы Она вот так однажды не проснулась, потому что дураков тут нет.

Вот уже приползли сумерки, Бабушка скрипит петельными крючками, задергивая шторы в спальне. Значит, скоро включат свет и мы сядем ужинать. А Эта Убогая все где-то пропадает. Удивительно, что Бабушку это совсем не волнует, Она поет срывающимся сиплым голосом:

─ Оста-а-ался дом за дымко-о-ю степно-о-ю,

Неско-о-оро я вернусь к нему обра-а-а-а-тно.

Ты только будь, пожа-а-алуйста, со мно-о-о-ю,

Товарищ Правда! Товарищ Правда!

Това-а-а-рищ Пра-а-авда-а-а!

Ее голос то повисает, то растягивается так, что сложно уловить мотив. Она вся в настроении песни, и ничто другое Ее сейчас не волнует. Слышно, как Бабушка загребает своим тапком пыль обратно под кровать Этой Убогой, как вышвыривает в окно ее банки, которые та неосмотрительно оставила возле машинки, забыв убрать в шкаф.

─ Това-а-а-рищ Пра-а-авда-а-а! – надрывается Бабушка в спальне. Мне на голову сыплется штукатурка, это Лиза мстит за свой непризнанный талант и стучит в пол. В ответ Бабушка что есть силы колотит ножницами Этой Убогой по батареям, не переставая петь.

─ Заткни-ись! – кричит сверху Лиза.

Но Бабушка и не думает затыкаться.

─ Я у себя дома! – кричит Она Лизе.

─ Это общественный дом! – орет Лиза.

─ А мне плевать!

─ Я вызову милицию, тогда посмотрим, - кричит Лиза в форточку своей спальни.

─ Петь еще никто не запрещал! – парирует ей Бабушка в нашу форточку.

Под окнами собираются люди, им интересно, чем все закончится. Я высовываюсь тоже.

─ Уйди! Не мешай, когда взрослые разговаривают! – кричит на меня Бабушка и прогоняет прочь от окна.

Под окном стоит Эта Убогая и улыбается, ей хочется, чтобы Лиза вызвала милицию. Тут ее замечает Бабушка.

─ А, явилась наконец, чумло полоумное! Домой иди, а то не пущу.

Конфликт исчерпывается. Лиза с шумом захлопывает свою форточку. Все расходятся.

Мы садимся ужинать, так что есть мне все-таки придется. Бабушка греет плов в огромной черной утятнице. Эта утятница очень старая и наследственная. Когда Бабушка умрет, она будет моей. Утятница не знала уток никогда, а знала только плов. Можно, конечно, наловить уток из нашего пруда, но Бабушке такая мысль почему-то не приходит в голову.

Мне повязывают салфетку к шее, потому что мы интеллигентские люди, в отличие от Лизы, и Феи, и вообще всех, кто живет в нашем доме и ест просто так, без салфеток. Мне дадут закругленный нож, потому что так меня приучают к этикету, чтобы я не позорила нашу семью в гостях, если я вообще когда-нибудь туда попаду.

Я совсем не умею резать ножом, он слишком тяжелый. Когда Бабушка отворачивается, я быстро пилю вилкой или заглатываю куски целиком. Наверное, я скорее подавлюсь и умру от удушья, чем научусь аккуратно резать этим закругленным серебряным ножом.

─ Бабушка, почему ты не режешь мясо сразу, когда варишь?

─ Не умничай. Лучше учись есть ножом, как приличные люди. И не клади на стол локти, держи их на весу.

─ Можно я сниму салфетку, мне так душно.

─ Еще чего придумаешь?! Чтоб ты увозилась жиром?

Мне приходится есть в салфетке, хоть она страшно мешает и под ней чешется шея.

─ Уф! Я больше не могу! Все.

─ Ты что же полагаешь, что я выкину полтарелки плова на улицу?!

─ Давай покормим Эту Убогую, она всегда хочет есть.

─ Чтобы я кормила это чудовище, которое всю жизнь ест мою печень?! Да я лучше дам собакам!

Мы заворачиваем плов в несколько газетных слоев, чтобы он долежал до утра.

В дверь звонят, вернулась Эта Убогая. Бабушка моет посуду, Она занята и не спешит открывать.

─ Бабушка, я открою!

─ Не смей подходить к двери! – кричит Она. - Я домою и открою сама.

На двери три замка и два запора, сверху и снизу, они ужасно тугие, и никто, кроме Бабушки, не смог бы их открыть. Я слышу, как Эта Убогая вздыхает за дверью, ожидая, когда же ее впустят. Слышно, как звенят пустые банки в ее сетке, значит, сегодня она ничего не взяла на ужин. Но сейчас мне ее совсем не жалко. Ничуть.

Наконец Бабушка закончила мыть и открывает дверь. Эта Убогая, быстро скинув свои сапожищи, исчезает в спальне.

─ Возвернулась, хламидомонада одноклеточная! – говорит ей вслед Бабушка и идет смотреть телевизор. Вечером Бабушка всегда смотрит телевизор и комментирует происходящее в нем, тогда уж достается всем.

Эта Убогая будет сидеть в темноте в спальне, в своем углу, где у нее стул и комод. Свет она не включает, потому что за него платит Бабушка, а Эта Убогая ни за что не платит. И у нее только птичьи права.

Я дожидаюсь, когда Бабушка углубится в телевизор настолько, что перестанет меня замечать, и крадусь в спальню. Нет, Эта Убогая сидит не в углу, а на кровати и шепчет про себя что-то нечленораздельное. На полу лежит, проникая сквозь щель в шторе, фонарная полоса, разделяющая комнату на две половины, ее и Бабушкину. Мои глаза постепенно привыкают к темноте, я даже могу различить выражение лица Этой Убогой, но глаз ее я не вижу. Я сажусь напротив, на Бабушкину кровать.

─ Ха! – говорю я ей совсем неожиданно и зловеще. – Ха!

Эта Убогая перестает бормотать и удивленно смотрит на меня, словно только что заметила мое присутствие.

─ Что с тобой? – спрашивает она, прикидываясь нормальной.

─ Оставьте! - кричу я ей страшным шепотом. - Я все знаю!

─ Что знаешь? – удивляется она.

─ Бесполезно отпираться! Я знаю все! – таинственно сообщаю ей я.

─ Что «все»?

─ Козюхин абсолютно неспособен к административной работе вообще, а к руководящей – в особенности. Он пьет, и пьет не считаясь ни со временем, ни с местом, ни с людьми, которые окружают его. Козюхин – бабник, волочится за каждой юбкой, хотя бы она была надета на сотруднице, которая ему подчинена… - шпарю я по памяти и вытягиваю свой палец в ее сторону.

─ Ты о чем?

─ О ваших грязных личностях. Козюхин и водяная крыса! Что вам известно по этому поводу?

─ Ты спятила?! – внезапно догадывается Эта Убогая.

─ О, нет! – кричу я во весь голос, не давая сбить себя с толку, потому что чувствую, что вот сейчас, сейчас истинное лицо вырастет на ее удивленной физиономии.

─ Я ничего не понимаю! – кричит она мне.

─ Козюхин морально нечистоплотен и плохо отличает свои деньги от казенных. Такие люди, как вам известно, падки на растраты. – интимно шепчу я Этой Убогой, потому что вижу, что она начинает пятиться от меня к окну, надеясь выскочить в него.

─ Хватит надо мной издеваться! – вдруг орет Эта Убогая не своим голосом.

─ Выпрыгнуть не удастся, я вызову милицию! – ору я в ответ, стараясь отрезать ей путь к окну.

─ А-а-а! – кричит от страха Эта Убогая.

─ Прекратите! Я еще не сообщила вам о новинках охотлитературы! – напираю я, потому что вот-вот настанет момент истины.

Вдруг загорается свет и на пороге возникает Бабушка.

─ Что ты делаешь с ребенком, подлая ты тварь?! – кричит Она и набрасывается на Эту Убогую. Эта Убогая, обезумев от страха, прячется под кроватью.

─ Какого черта тут происходит? – кричит Бабушка, пытаясь вытянуть Эту Убогую из-под кровати за тощую ногу. Эта Убогая воет так, что слышно на улице.

─ Прекрати выть! Люди подумают, я тебя убиваю! – орет Бабушка.

Мне становится по-настоящему страшно. Я реву. Бабушка оборачивается в мою сторону. Эта Убогая, воспользовавшись моментом, вырывается и заползает обратно под кровать.

─ Та-ак! – с расстановкой говорит Бабушка, нацеливаясь на меня. – А что это у тебя в колготках? И прекрати реветь! А ну прекрати сейчас же!

Она лезет мне в колготки и вынимает оттуда листы, что я украла у Этой Убогой. Бабушка с удивлением разворачивает их и читает.

─ Что это? Откуда это у тебя?! – изумленно восклицает Она, вперив в меня любопытный взгляд.

─ Украла, - я стараюсь не реветь. – У нее.

─ Опять доносы пишешь, скотина ты такая?! А ну вылазь! Вылазь, говорят тебе!

Эта Убогая перестает выть и опасливо выглядывает из-под кровати.

─ Козюхин! Ха-ха-ха! Ой, не могу!– Бабушка икает от смеха, тряся своей грыжей. Кажется, Она сейчас лопнет. ─ Ха-ха-ха! Умора! Какой идиот тебе это продиктовал? Мамалыга! Я сейчас умру! О-о-ой! Ой, что-то мне дурно на ночь глядя! «Грязная личность»! «Водяная крыса и ее добывание»! О-о-ой!

Бабушке плохо, Она уже не может смеяться, а только пищит.

─ Го-о-осподи! Грешно смеяться! Ну что за наказанье на мою голову! Хи-хи-хи! О-о-ой! Хи-хи-хи!

Эта Убогая вылезает и садится на кровать, трагически свесив руки. Бабушка идет пить воду. Слышно, как Она громко икает и лязгает зубами о стакан.

Все ложатся спать. Я зарываюсь в одеяло и кусаю его, мне страшно стыдно за свое поведение и жаль Эту Убогую, которая ляжет спать голодной. Теперь она уже никогда не будет мне доверять и, наверное, не разрешит больше сидеть на своей кровати, и не даст гладить горб…

Я плачу под одеялом.

Бабушка уже спит, мне слышен страшный храп, похожий на рычание. От него мурашки по коже. Вдруг в проеме двери вырастает горбатая тень. Эта Убогая идет меня душить, догадываюсь я. Меня охватывает паника. Надо закричать и разбудить Бабушку. Я разеваю рот, но крик застревает где-то внутри, выплюнуть его невозможно. Из моего горла вырывается одно какое-то странное шипение. Эта Убогая приближается к дивану.

Ну все, завтра Бабушка обнаружит мое холодное тело! Я уже готовлюсь вцепиться ей в нос, как только Эта Убогая склонится надо мной, чтобы схватить за шею.

Но нет, она проходит мимо, даже не остановившись.

Эта Убогая явно что-то ищет в прихожей. Шуршит бумага. Потом она возвращается. Я зажмуриваю глаза и делаю вид, что сплю. Эта Убогая быстро шмыгает мимо и укладывается на свою кровать. Тонко скрипит ее сетка.

Утром у Бабушки плохое настроение, Она тягает из стороны в сторону стиральную машину, отодвигает вешалку, забирается за холодильник, обшаривает стены и углы за ним.

─ Что за напасть, чтоб ей пропасть! Или я совсем чеканулась?! – громко ворчит Она себе под нос.

Я вылезаю из-под одеяла, чтобы узнать, в чем же дело.

Бабушка вся в пыли ползает за холодильником. На лице у Нее злое недоумение, в руках палка для штор, которой Бабушка, невзирая на ранний час, громко скребет по деревянному полу прихожей. Ничего не обнаружив за холодильником, Бабушка заглядывает в обувь, но и там ничего нет.

─ Бабушка, ты что-то потеряла?

─ Я еще, наверное, не совсем сошла с ума со всеми вами! Куда исчез пакет? Страсти-мордасти какие-то!

─ Какой пакет?

─ Газетный, для собак. Там твой плов. Кому он был нужен?

─ Может, ты выкинула плов вчера?

─ Да нет же, сказано тебе, лежал тут! Идиотизм!

─ Бабушка, я иду умываться.

─ Нет уж, ложись обратно. Хватит! Одна праздношатающаяся уже уперлась ни свет, ни заря.

Я возвращаюсь в кровать и пытаюсь уснуть снова. В комнате плюшевая оранжевая тень, за моим ковром проснулись соседи. Скрип-скрип-тонк. То-о-о-нк. Это скрипят под ветром качели. Шуршит метла дворника, здороваются ранние прохожие. Слепая Фея сидит на скамейке у подъезда, я узнаю ее голос, который трескается, словно стена у почтовых ящиков. Значит, сегодня к ней придет любовник и она будет ему играть.

Сквозь сон я слышу, как ругается в коридоре Бабушка.

Жалко, что Эта Убогая ушла так рано, а то бы я попыталась наладить с ней отношения. И хоть прежнего доверия мне не будет, я вовсе не хочу, чтобы она шаталась ночью около моего дивана с непонятными намерениями. Может, ей когда-нибудь придет в голову мысль о моем удушении, а я совсем не буду к этому готова. Не могу же я быть бдительной даже во сне!

И тут я понимаю, куда исчез Бабушкин плов!

Я тихо смеюсь под одеялом, отвернувшись к стене. Я стараюсь делать это как можно тише, но, видимо, это плохо удается. Смех просто лезет наружу, переходя в какой-то нечеловеческий гогот.

В комнату заглядывает Бабушка.

─ Тебе что, не ймется? Чего гогочешь, как припадочная?

─ Го-ого-го! Хи-ха-хи-ха! И-хи! – я кусаю подушку.

─ «И-хи!» - передразнивает меня Бабушка. – Ну просто вылитый ишак!

Я представляю себе ишака, он почему-то похож на Бабушку, и от этого еще смешнее. Это просто истерика. Я и не подозревала, что ишаки такие смешные. Вот они резвятся на нашей клумбе, их много, и у каждого лицо Бабушки.

У Бабушки смешное лицо и смешная грыжа, которая держится на коротеньких ножках с оттопыренными косточками у большого пальца. Когда Бабушка спешит устранить какой-нибудь непорядок, Она отставляет руки в стороны, сгибая их в локтях, скрючивая пальцы, и двигает ими, как веслами, чтобы легче идти. Так Она и спешит, неровно загребая воздух, и грыжа подпрыгивает вместе с Ней.

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...