Что хочет автор. Литературные конкурсы

Этот нелепый винтик замысловатой конструкции под названием «мой организм». Сердце болело. Предательски, некстати и неуемно. Всего лишь деталь, сгусток гладких мышц, беспокойная, не останавливающаяся ни на секунду часть меня. И сейчас эта часть восстала против меня, словно не желая мириться с действиями хозяина. Да и был ли я хозяином своему сердцу? Разве мог я ему приказать успокоиться, биться медленнее или быстрее, или вовсе остановиться, тем более, перестать болеть? Нет, не мог.

Сердце — часовой механизм, отсчитывающий секунды моего пребывания в этом мире, в этом лучшем из миров… Тик-так. Механизм, мерно, но верно отсортировывающий секунды моего бытийствования, от бесконечности небытия. Тик-так. Таймер, установленный на неизвестный срок, и ни одному саперу невдомек, как обезвредить детонатор. Тик-так.

Я ежесекундно ощущаю этот механизм внутри себя. Тик-так. Я чувствую его неумолимую, равнодушную механическую природу, запрограммированного прибора. Тик-так. Я знаю, что в один не слишком прекрасный момент таймер сработает, и внутри моего такого единого органического сплава сдетанирует другой механизм, неразрывно связанный с таймером, и не будет больше ничего, кроме такой знакомой и уютной, теплой пустоты. Тик-так.

Сердце болело. Механизм сбоил.

С самого первого мгновения моего прихода в мир, как только был запущен мой таймер, параллельно с ним была запущена и программа самоликвидации. Особый, извращенный цинизм ее создателя заключался в том, что программа эта была рассчитана не на мгновенное срабатывание, а на годы медленного саморазрушения. Видит бог, я как мог, во всем потакал этой программе: бессонные ночи, обильные никотиновые воскуривания, длительные загулы с не менее обильными алкогольными возлияниями, эксперименты с наркотиками, опасные для функционирования моего организма увлечения, сопровождающиеся чудовищными всплесками адреналина, подобными цунами, не говоря уже о бесконечных рефлексиях и внутренних контроверзах… Все это в помощь ей, программе самоликвидации. Но одновременно с этой программой с самого первого мгновения моего прихода в мир, была запущена еще одна программа — программа самопознания. Они оказались несовместимы друг с другом. С одной стороны, чем больше я познавал себя, тем с большим усердием изобретал все новые способы ускорения процесса самоликвидации. С другой, каждый момент нового откровения о самом себе служил толчком для новых поисков. Такая глупость…

А сердце болело. Тик, да не так.

Странно, но ведь живут же с этой программой, не задумываясь ни о ее существовании внутри организма, ни о механизмах ее действия, ни тем паче о смысле ее создания. Пьют пиво, смотрят футбол, трахают жен, своих и чужих, самореализовываются и самоутверждаются. А потом щелк! и все. Но до этого «щелк» живут без этой боли. Видимо, мне достался организм с дефектом, с усиленной тягой к самоликвидации и патологической зависимостью от инстинкта самосохранения. Точнее даже от всепоглощающего любопытства. Словно внутри моей программы завелся вирус, и организм отяготился синдромом регулярной шизофрении, когда верх одновременно берут сразу две субличности. Одна живет, с каждым ударом сердца все отчетливее осознавая, насколько все конечно, приходящее и условно, другая наблюдает за всем, как за забавной игрой, испытывая наркотическую зависимость от эмоциональных переживаний первой.

Перепишите мою программу!

***

В тот день я отправился гулять пешком. Первая прогулка по родному городу после длительного в нем отсутствия. Едва выйдя на центральный проспект, я услышал за спиной знакомый голос:

— Дан! Смотри, это же Данька!

— И правда! Да-ань!

Я обернулся на крик. По проспекту навстречу мне чинно вышагивала весьма экстравагантная пара: высокая дама, возраст которой совершенно не поддавался определению, под руку с таким же абсолютно безвозрастным молодым человеком. Оба — живое опровержение хронотопа. В руках у молодого человека черный пакет, из которого как-то обреченно робко свешивали поникшие головки какие-то цветы. У дамы в руке банка крепкого пива.

— Боже ты мой! — Дама немедленно одарила меня материнским поцелуем. — Как же я рада тебя видеть. А мы вот с Леней открыли дачный сезон. Там такая благодать. Птицы надрываются. Зелень кругом. Солнце. Ленечка запивал снежок водкой и заблевал мне весь участок.

— Откуда ты, безумное явление? — Несколько томно, словно обволакивая каждое слово толстым слоем ваты, произнес юноша и протянул руку.

— Да вот…

— Можешь даже не рассчитывать, что тебе удастся развеяться в воздухе. Сто лет тебя не видела. Мы идем ко мне, — безапелляционно заявила дама.

— Ну в принципе…

К подобной встрече я был совершенно не готов, хотя, что греха таить, это была далеко не самая худшая встреча. Елену я искренне любил.

— Да что там! Я вполне готов к употреблению.

— И как мы будем тебя потреблять?

— Я полагаю, с аперитивом. Фирма оплачивают, заказы принимаются. Продолжим по водке?

— Ой, нет, — Леню аж повело. — Водку я сегодня больше как-то не хочу.

— Коньяк, текила, божоле?

— Дан, не выпендривайся. Давайте по пиву. По крепкому.

В ближайшем к Елениному дому ларьке я прикупил пива и копченой рыбы.

— А на даче мы ели кильку в томатном соусе, — глядя на мой улов, сообщил Леонид. — Непередаваемая вкуснотища.

— Знаете что, юноша, не капризничайте, — со свойственным одной ей покровительственно-наставительным царственным выражением заметила Елена. — Селедка, имеющаяся в наличии, определенно вкуснее кильки в томатном соусе, съеденной ранее.

За годы моего отсутствия в городе квартира Елены, как и ее хозяйка, совершенно не изменилась. Та же мебель тридцатых годов прошлого века, круглый стол с кружевной скатертью, те же вышитые картины на стенах, такой же, хотя и другой вальяжный рыжий котяра, те же колышущиеся от ветра деревья за распахнутой дверью балкона, те же тощие, слегка пьяные, бородатые и очкастые, a la разночинцы, поэты. Одним словом, классический «Вишневый сад».

— Ты похудел, — заметил Леня. — Правда, Лен?

— Правда.

— Волосами оброс. И вообще выглядишь, как мальчишка. Как Питер Пэн. Просто тутуська. Ну правда же, он просто тутуська?

— Как кто?!

— Питер…

— Леня, сам ты Питер! Отсовокупись от Дана срочно!

— Ладно, я же без всякого. Но он, правда, лапочка. Давай, рассказывай, где пропадал.

— Да так, везде понемножку.

Видя мое активное нежелание делиться подробностями моего отсутствия, хозяйка тактично переменила тему:

— Ты сейчас пишешь что-нибудь?

— Нет.

— Жаль. Я бы послушала твое новенькое.

Елена поэт. И поэт удивительный. Читать ее все равно, что пить чистую родниковую воду. Предельная простота изложения сочеталась в ней с целой гаммой самых ярких, а главное — искренних эмоций.

— Пустое. Расскажи лучше, чем вы тут живете?

— У нас все то же. Каждый день фестиваль и предельная скука. Хотели этим летом серию выступлений дать, рылами перед народом потрясти, культурную общественность возмутить, да так и не собрались. Настоящих буйных мало. Да и вообще все наши поэтические сборища потихоньку свелись к идейным попойкам.

— Сие невыносимо.

— Абсолютно. Никто не издается. Из примечательного, пожалуй, только беспрецедентная акция Алекса. Он теперь регулярно посещает все библиотеки города, берет в читальном зале огромное количество книг самой разношерстной тематики и вкладывает в них свои написанные от руки стихи.

— Почему от руки?

— Говорит, так скорей прочтут, сочтя их случайно забытой запиской личного содержания.

— Страшное дело до чего может довести поэта нереализованность.

— И не говори. Если подумать, поэты — самые несчастные люди. Что есть стихи? Звук? Буквы? Их видят, слышат, но только десять процентов населения Земли способно воспринимать их в логической взаимосвязи. Высчитать из них процент говорящих на языке пишущего — вот и вся аудитория.

— Ты не женился? — настырный Леня вовсе не собирался прекращать свой допрос.

— Ты ж моя куропаточка! Такие люди, как Дан, не женятся.

— Но ведь он был женат. Дань, ты же был женат?

— Это было недоразумение, — Елена выпустила в потолок струйку дыма и изящным движением стряхнула пепел в пустой стакан.

— Ничего себе недоразумение! Сколько ты был женат?

— Пять лет.

— Недоразумение длинной в пять лет! Это ж сколько нужно иметь недоразума?

— Лень, уймись, этот грех я уже отмолил.

— Ладно, не обижайся, просто я уже пьяный и меня тянет на общение.

— Опять? — Обреченно прокомментировала Елена. — Ты просто уникум какой-то.

— Сами виноваты — нечего было брать крепкое пиво.

— Нечего пить, если не умеешь. Впрочем, что-то мой организм тоже измучен нарзаном. Дан, ты не обидишься, если я залипну ненадолго? Мне, в принципе, вполне хватит минут пятнадцати.

— Никаких проблем, спи.

— Надеюсь, он не доконает тебя окончательно.

Елена удалилась в соседнюю комнату, а мы открыли следующую бутылку пива.

Забавно, что она имела в виду, говоря, что такие люди, как я, не женятся?

— Дан, что-то ты мрачнее тучи над границей. Давай-ка я тебя накурю.

— Леня, я пытаюсь накуриться уже лет десять, меня не берет. Только добро переводить. Максимальный эффект — подвижки во времени.

— Ну-ка, ну-ка?!

— Ну что ну-ка — стандартная плановая вечность: куришь сигарету и полное ощущение, что смолишь не менее часа, столько всего произойти успевает, окружающие столько разных тем перетереть умудряются, а сигарета все не кончается и не кончается. При этом я все реально осознаю.

— Это потому что у тебя слишком высокий уровень контроля над собой, точнее даже над всеми своими субличностями. А ты отпусти. Расслабься.

— Самого-то тебя хоть когда-нибудь попускает, Летучий Голландец?

— А мне это надо? — Леня извлек откуда-то аккуратно свернутый бумажный пакет, достал из пачки сигарету и начал прокручивать ее между пальцами, выбивая табак в пепельницу.

Я внимательно следил за его действиями. Почему-то процесс забивания косяка всегда меня завораживал, собственно, как всякий ритуал.

— Жаль, пипетки нет, — посетовал Леня, отрывая фильтр. — Экономия травы процентов тридцать. Можно, конечно, бульбик соорудить.

— Косяк как-то поприятнее будет.

Леня скрутил из остатков папиросной бумаги на самом кончике сигареты плотный хвостик, провел по краю обслюнявленным пальцем и протянул косяк мне.

— Взрывай.

Я глубоко затянулся, испытывая хорошо знакомое предощущение пограничности. Нет, не между реальностями, для этого мне никогда не требовалось ни шмали, ни синьки. Пограничность между двумя моими программами, одновременно активизировавшимися. Вбирая в себя едкий дым, я почти физически чувствовал, как пришли в действие механизмы саморазрушения и в то же время сработали установки, жадно исследующие еще непознанные возможности моего сознания.

В абсолютном молчании мы добили косяк и тут же закурили по обычной сигарете.

— Не жди ничего, — Леня выпустил тонкую струйку дыма в потолок совсем как Елена. — Поверь, ты никогда не отдетектишь настоящий качественный глюк, потому что будешь осознавать его как реальность. Просто расслабься.

— Да я и не напрягаюсь.

— Как-то не бросается в глаза. Хочешь, я тебе стихи почитаю? Я, правда, поэт никудышный, куда мне до Леночки, да и до тебя тоже.

— Я и сам давно уже не поэт. Валяй.

Читал Леня странно, с какими-то детскими интонациями, даже несколько жеманно.

— Образы у тебя интересные. Тебе бы технику поднатаскать.

— Лениво мне, да и зачем? Я же так просто, меня от этого не особо штырит. Вот от твоих и Лениных вещей мне действительно башню сносит, это настоящее.

— Разве обязательно должно штырить?

— А как же? Это единственный смысл жизни. И неважно от чего именно тебя штырит: от травы, от секса, от бабок, от стихов, главное — чтобы вставляло. Это основа всех религий. Ведь что нужно Богу? Чтобы мы почувствовали вкус к жизни.

— Ну, тебе-то, похоже, уже хорошо вставило.

— Несет немного… Так вот, даже в православии, где за каждый шаг в сторону бьют по рукам, уныние считается самым страшным грехом.

— Леня, это наркоманская идеология.

— Что уныние — грех? Ну, здрасте!

— Нет. Что от всего должно штырить.

— А разве сама жизнь не наркотик? Ты только посмотри, как на нее подсаживаются. Да вообще все, к чему мы испытываем привязанность, самый что ни наесть наркотик. И религия — тоже наркотик.

— Опиум для народа. Ну это, слава Богу, ни ты придумал. Кстати, ты не находишь, что наш с тобой разговор больше всего смахивает на сцену из пьесы абсурда.

— Это еще почему?

— Леня, ты сидишь с косяком в зубах и на полном серьезе рассуждаешь о религии.

— Ну и что. Я, между прочим, человек верующий.

— О чем и речь.

— Тебе что эта тема неприятна?

— Просто у меня свои счеты с создателем.

— Ого! А говоришь, не вставляет. Да так еще никого не крыло!

Леня говорил и говорил без остановки, а я, не отрываясь, смотрел на него и на пестрый ковер за его спиной. Потихоньку начали слипаться глаза. Чтобы не заснуть, стал упражняться в фокусировании и расфокусировании взгляда. Рисунок на ковре, то совершенно расплывался, то становился невозможно четким, так что просматривались все ворсинки. Это было удивительно, особенно с учетом моего не слишком хорошего зрения. В какой-то момент я отчетливо увидел, что это вовсе не комната, а картинка из объемной, пришедшей из детства книжки-раскладушки: ковер — это фон, а неподвижно сидящий на диване Леонид — вырезанная из картона фигурка на переднем плане. При расфокусированном взгляде Леня плавно вдавливался в ковер, становясь совершенно плоским. Интересно, я такая же картинка? Должно быть плоским я выгляжу исключительно забавно.

***

— Судя по запаху, вы уже оба — два сказочных дивертисмента.

Я не заметил, когда проснулась Елена. Она изящно вплыла в комнату, посвежевшая, словно только что из ванной.

— Потрясающе выглядишь! — Искренне выдохнул я.

— Так-то оно да. Меня уже ничего не испортит. А ты готовься. Сейчас здесь пройдет и конный, и пеший. Предвидится суровое нашествие всякого разного народа и тотальное пополнение алкогольных запасов. Налей мне пива.

— Нашествие, так нашествие. Мы уже ко всему привычные.

Еленино пророчество сбылось с точностью до промилле. Гости приходили по одному, парами и целыми косяками. Были среди них и давние приятели, неизменно выражающие восторг по поводу моего возвращения, и совершенно незнакомые мне персонажи. Уже через полчаса в квартире было не протолкнуться. Народ равномерно рассредоточился по всем жилым квадратным метрам. Кто-то гремел чашками на кухне, кто-то плескался в ванной, кто-то блаженно посапывал на диване, непостижимым образом игнорируя неимоверный гул зычных, пьяных голосов, кто-то с завидной периодичностью хлопал входной дверью, перманентно пополняя пресловутые запасы алкоголя, кто-то весьма неплохо играл на гитаре.

— Дан, водку будешь?

— Водку буду.

— И мне, — капризно заканючил Леня.

— А вам, юноша, хорош.

— Дану, значит, можно.

— Дану можно. Он даже после литра ума не теряет, а ты с двух рюмок дурак дураком становишься. Ох, Дан, если бы все мужики пили водку как ты, насколько проще было бы бабам.

Я в этом был не уверен. Зато голову готов дать на отсечение, если бы не изрядное количество заблаговременно употребленного пива, не Ленина термоядерная трава и не залакировавшая этот безумный коктейль водка, вынести сию феерию было бы невозможно. Мозг постоянно поскальзывался на разрозненных разговорах, словно на рассыпавшемся по полу жемчужном ожерелье, отчего сознание опрокидывалось навзничь, захлебываясь обилием ненужной информации и хмелея от переизбытка чужих эмоций.

— От меня ушла жена.

— Это потому, что ты – голубой.

— Да-а?

— Да. Что тебя удивляет?

— Не уверен.

— В чем именно: в том, что ты голубой или в том, что от тебя ушла жена, потому что ты – голубой?

— Подожди, ты хочешь убедить меня в том, что я – голубой.

— Ты же филолог?

— Филолог.

— Значит, голубой.

— Это еще почему?!

— Так. Женщина-филолог – не филолог. Мужчина-филолог – не мужчина.

— Это демагогия. Давай посмотрим на проблему с лингвистической точки зрения. Слово «голубой» и слово «филолог» имеют различный сигнификат?

— Различный. Но при этом имеют денотативное тождество, определяя один и тот же экстенсионал, то есть множество объектов действительности, которые могут именоваться данной единицей в силу ее языкового значения. И к тому же указывают на один и тот же референт, то есть на тебя, идентифицируя одно и то же лицо. Кстати, что у тебя с лицом?

— Пошел ты!

— Это не аргумент. И вообще, не спорь. Я же твой друг?

— Друг!

— Значит, я тебя лучше знаю.

— Лучше, чем кто?

— Просто лучше. Я же твой лучший друг.

— Хорошо, я – голубой…

Временами казалось, что все, что я вижу, не больше, чем картина. Моя картина мира — неумелый, черный, гелиевый набросок, изображение на котором дано где штрихами, а где пунктиром. Картина, испещренная точками растра, словно сканированное изображение, где все вторично, преходяще и условно. Отчего же, Боже, все же так нечетко?!

— Ты меня не любишь.

— Люблю.

— Нет. Ты меня не любишь!

— Люблю.

— Ты меня не любишь! Ты все время мне возражаешь абсолютно во всем. Не было ни одного момента, чтобы ты хоть в чем-то со мной согласился. Разве я не заслуживаю элементарного человеческого уважения? Разве я не имею права на свое мнение? В конце концов, разве я не имею право на самовыражение себя как личности? Или ты не считаешь меня личностью? Ты меня не любишь!

— Люблю.

— Разве это так сложно? Хотя бы раз согласиться со мной пусть даже в мелочи. Почему последнее слово всегда должно оставаться за тобой, даже если ты молчишь? Нет! Так дальше продолжаться не может. С сегодняшнего дня все будет по-другому. Больше не смей, слышишь, ни смей мне ни в чем противоречить! Ты меня не любишь…

— Не люблю.

— Ну вот! Я так и знала!..

Временами казалось, что я наблюдаю за всем происходящим с улицы. Люди, находившиеся в комнате, становились безликими серыми тенями, а за окном, нереально яркий, словно сошедший с цветных карандашных эскизов, не спеша, проползал последний трамвай-одиночка. Стук его колес сливался с дробными ударами дождя, танцующего фламенко на скользких площадках карнизов. И эти звуки были более отчетливы и понятны, чем раздававшиеся в комнате голоса…

— Господа, вы скоты!

— Обоснуй.

— С таким животным цинизмом заниматься филоложеством у всех на глазах!

— Тебе не понять…

— Пожалуй… Пожалуй, при следующей нашей встрече я не подам тебе руки.

— А сейчас?

— Но сейчас ведь еще не следующая наша встреча?

— Без сомнения.

— Тогда изволь…

Временами казалось, что все это просто сон, который кто-то щедрый, необдуманно ссудил мне в долг под залог моей реальности. Сон, где время меняет отыгравшие диски эпох и близорукий одноглазый бог стирает пыль с надтреснувшей святыни. В приступе ложной благодарности я мелочью рассыпал перед этим кем-то молчание, а под ноги мне звонкой сдачею падали слова…

— Почему твои стихи в сборнике без даты?

— Чего?!

— Без даты создания.

— Какие создания?

— Я говорю, твои стихи без даты создания.

— А-а-а… Так это… стихи на все времена. Нетленки.

— Это кто?

— Где?

— Ты только что сказал «нет Ленки». Это кто? Жена, соавтор?

— Батенька! Мой соавтор – вечность.

— Ну, это уже слишком. Для вечности без даты однозначно и категорически не годится.

— Ну, давай поставим. Я распишусь под датой.

— Трезвым, ты, значит, под этим не подпишешься?

— В смысле?

— Ты же сам сказал, что распишешься только поддатым.

— Я сказал дату поставим… если так нужно… для вечности.

— Какую?

— Любую.

— Это не научный подход.

— Сегодняшнюю.

— Ты что хочешь сказать, что написал все это за сегодня?

— Накрыло.

— Чем?

— Вдохновением…

Временами казалось, что все это просто дурная пьеса. Нелепая драма среди декораций, расставленных разумом-режиссером, больше похожих на полосу препятствий под агностическим напряжением. Да и у автора явно было не в порядке с головой. Диалоги не соответствовали типажам, типажи декорациям, декорации освещению, освещение музыкальному сопровождению…

— А вот я не уверен в том, что умру.

— В чем?!

— В своей собственной смерти. Я в ней очень сильно сомневаюсь.

— На каком основании?

— Просто не могу себе этого представить, ибо, сколько я помню этот мир, я всегда в нем был. И наоборот, я не помню ни одного момента, когда бы меня в этом мире не было.

— Не поспоришь.

— Сейчас мы это исправим.

— Только не надо насилия!

— Никакого насилия. Ложись.

— Предупреждаю, он — голубой.

— Отвали! Теперь представь себе, что тебя в этом мире больше нет.

— Как это нет?

— Нет и все!

— Не могу.

— Почему?

— У меня же глаза открыты.

— А ты закрой глаза и вообрази, что тебя в нем нет. Ну?

— Не могу. Мне воображение изменяет. По всей видимости, с памятью.

Временами казалось, что не казалось. Что это и было реальностью, что все это возможно воспринять разумом и удержать силой мысли. Но моя все еще стройная мысль на пуантах полночного бреда, падала брошенной тенью, не вниз, а ввысь, туда, где седой акварелью табачного дыма забетонирован выход в небо, в небыль цвета ультрамарина…

— Могу я вас попросить зажечь свечу?..

— Ну, попроси…

— Эээ… Могу я вас попросить зажечь…

— Вы когда-нибудь обращали внимание на то, как причудлив русский язык и как он при этом несовершенен?

— Могу я вас попросить…

— Я имею в виду то количество возможных вариантов толкования одной и той же фразы, которое бесспорно препятствует коммуникациям между людьми, даже знающими язык с детства. Задумайтесь только, сколько сил и времени уходит на никому не нужную дешифрацию. В первую очередь этим грехом страдают люди образованные, вежливые, неуверенные или занудливые. Вы лично себя к кому относите?

— Могу я вас…

— Исключено! Посмотрите, вместо того, чтобы ясно и просто говорить, что нам нужно, мы загромождаем речь всевозможными: «хочу вас попросить», «был бы вам признателен, если», «с вашей стороны было бы великодушно…» Даже если опустить подспудную дидактическую назидательность, подобные выражения выглядят нелепо и бессмысленно, даже невежливо, когда после такого речевого оборота человек тут же излагает свою просьбу, не дождавшись согласия собеседника выслушать эту просьбу. Вы не находите?

— Могу…

— А эта абсолютно непереводимая на другие языки семантическая какофония, которую даже оксюмороном назвать нельзя? «Ты со мной согласен? — Да нет, наверное». Ну и что это, по-вашему: согласие, отрицание или сомнение?

— Заткнись!

— Слушаю вас самым внимательным образом.

— Как филологу все это мне, разумеется, безумно интересно, но я бы хотел вернуться к моей просьбе.

— Вот видишь, ты опять прибег к извращенной форме вежливости, скромно излагая свое требование, как пожелание. А эта чудовищная неразбериха с временами, особливо в купе с сослагательным наклонением! «Я бы хотел…» Хотел бы, если бы что? Или если бы ни что? При соблюдении какого условия ты бы хотел? И что мешает тебе хотеть прямо сейчас? К чему все эти псевдоэвфемизмы? Почему не говорить просто?..

— Чтобы я еще хоть раз в жизни рискнула сходить на столичных поэтов…

— Они не поэты. Они это… культур-трегеры федерального уровня…

— Господа, вы федерасты!..

— За это надо выпить…

— Ты танцуешь?..

— Случается…

— Никогда бы не подумал…

— Чем ты изменяешь сознание?..

— В процессе курения происходит аккумуляция нейтрофилов в респираторных бронхиолах вследствие комплементзависимого хемотаксиса и выделения факторов хемотаксиса макрофагами, в результате чего нейтрофилы выделяют избыток эластазы, разрушающей эластин — основной структурный элемент альвеолярных стенок. Кроме того, табачный дым инактивирует альфа-1-ингибитор протеаз…

— Да ты в уме ли?..

— Повтори первый вопрос…

— Чем ты изменяешь сознание?..

— От него ушла жена…

— Партийным боссам эпохи развитого социализма такое и не снилось…

— Ты исторически не подкован…

— Эх! Ешьте меня комары и мухи…

— Мы знакомы?..

— Мне изменяет память. Очевидно, с сознанием…

— Дунь!..

— Я пропущу, господа…

— Тихо, не ржите!..