Уж сколько историй рассказано было о мотыльках и их сгоревших крыльях, но былые трагедии не способны взволновать того, кто ослеплен светом и стремится к его манящему теплу. Каждый мотылек свято верит в то, что он – особенный. Так что когда их крылья все-таки вспыхивают, это всегда происходит вдруг, внезапно, неожиданно. И удивленные мотыльки, не успев понять, что стали одними из многих, падают в болото, где их неумолимо затягивает трясина жалости к себе и ненависти к тем, кто еще продолжает полет.

Так случилось и с человеком со странным именем Галилей, которого в тесном кругу друзей называли Светлячком, а знакомые и коллеги за аттракционы с умножением в уме шестизначных цифр на восьмизначные окрестили Калькулятором. Его счастливый полет прервался в пятницу, отмеченную бледно-розовым снегопадом отцветавшего урюка, когда на пороге роддома седая акушерка, торжественно вручив счастливым родителям маленький пищащий сверток, даже не решилась подойти к стоявшему в стороне Галилею, а лишь косо глянув на него, виновато опустила глаза и поспешила спрятаться в ординаторской, откуда, чуть позже сестра-хозяйка вынесла ему вещи жены. Он даже не осознал случившегося, только почувствовал холод внутри и нестерпимый жар снаружи – это крылья вспыхнули ярким пламенем и превратились в два колючих огарка, похожих на стрелы дикобразов, которыми они смертельно ранят всех, кто пытается к ним приблизиться, не важно с добром или злом.

Галилей упал мгновенно. Не петлял по нисходящей спирали, не выписывал синусоид трудных попыток взлететь, сменявшихся крутыми пике. Не дождавшись похорон, даже не принимая участия в их подготовке, он просто рухнул в вязкую жижу, пропахшую слезами и спиртом. Он забросил работу, перестал выходить на улицу и открывал дверь только новым друзьям, услужливо приносившим ему утешение, заманчиво булькавшее в грязных баклажках. Нет, он не пил. Он просто сливал в себя водку прямо из горла, надеясь хоть так затушить бушевавший в душе пожар. И он утихал, но наутро кусочки обгоревшей души выплескивались в унитаз ядовито-зеленой желчью, и все начиналось сначала. В квартире, которую он теперь делил с тоской, остановились часы, Галилей потерял счет дням и неделям, для него всегда была пятница поздней весны, хотя уже давно в распахнутое настежь окно вместо бледно-розового снегопада из нежных лепестков врывался холодный хоровод из колючих снежинок. Но для Галилея ничего не имело значения… ровно до тех пор, пока не раздался телефонный звонок, и все та же акушерка не попросила отца забрать ребенка, которого вопреки ожиданиям, врачи все же отвоевали у жадной костлявой старухи. Галилей потребовал, чтобы все провалились в тартарары и забыли, что он существует на свете, но когда его дрожащие руки уже взялись за крышку очередной бутылки, в заволоченном алкогольным туманом мозгу сверкнула мысль, вернувшая вдруг человеку смысл жизни. Месть. Да, конечно. Он должен отомстить этому маленькому ублюдку, который сам не зная, зачем и почему, лишил его самого дорого. А после уже можно будет прыжком с самой высокой крыши отправиться на свидание к рогатому, давно подготовившему персональный котел и самые большие жаркие угли.

Воспылав жаждой мести, Галилей торопливо обкромсал спутанную бороду, соскоблил ее остатки найденным под ванной лезвием, натянул мятые брюки, надел лишенную пуговиц рубашку, и, закутавшись в порванную куртку с заевшей молнией, отправился к роддому.

Но месть пришлось отложить. Все та же акушерка сообщила, что прошлым вечером ребенка забрала пожилая женщина с красными от непросыхающих слез глазами и той же фамилией, что носил Галилей.

- Это была девочка, - робко улыбнулась она.

- А какая разница, - равнодушно буркнул Галилей и, забыв о растерявшейся медичке, зашагал прочь.

Ведомый сладким чувством скорой расплаты, Галилей шагал по чистой перине снега, превращая ее в налипавшее на ботинки грязное месиво, пока узкая дорожка, зажатая ершистыми заборами из облысевших веток живой изгороди, не привела его к неказистому домику с черепичной крышей и подгнившим резным крыльцом.

- Наконец-то, - выдохнула появившаяся на стук Галилея старушка. Морщины на ее лице еще хранили остатки соленой влаги и свежевыкрашенные сединой пряди падали на сгорбленную спину, словно усохшие ветки больного дерева. – Наконец-то, - еще тише повторила она и шагнула навстречу долгожданному гостю. Галилей испуганно отпрянул. Еще секунду назад он не сомневался в праведности своих замыслов, но теперь, увидев, как с его появлением все то, что за последние дни было уплачено матерью в копилку горя и старости, возвращается к ней в пятикратном размере, как разгораются ее глаза и темнеет растрепанный волос, Галилей утратил былую решимость и, не в силах признаться, зачем пришел, молчаливо опустил глаза. Заметив смятение сына, мать тоже остановилась и весы, одну чашу которых утяжеляло отчаяние, а с другой холодный ветер сдувал последние песчинки надежды, заколебались в неверном хрупком равновесии, опасно накренились, но тут же, вздрогнув от гулкого удара материнского сердца, качнулись в обратную сторону:

- Сейчас, сейчас я принесу ее.

Опомнившись, мать кинулась в дом, но когда вернулась с перепеленатым младенцем на руках, Галилей был уже у распахнутой калитки.

- Галилей!!! Галилей, куда же ты, сынок?!

- Я не хочу видеть эту маленькую сволочь!!! И коль она тебе дороже, чем я…

- Галилей, это же твоя дочь. И ЕЕ дочь тоже. Ну. Ты только возьми ее на руки и… и все пройдет, вот увидишь.

- Никогда!!!

- Галилей, опомнись. Остановись, Галилей. Ну, что мне сделать, чтобы ты ожил!?

- Ничего не поможет. Даже если ты продашь душу дьяволу.

Хлопнула калитка и чавканье грязи сказало матери, что она больше не увидит сына.

Жизнь вокруг шла своим чередом и теплый бледно-розовый цветопад раз за разом сменялся холодным хороводом колючих снежинок, на смену которому обязательно приходила нестройная гармония капели. Галилей оказался из тех счастливых мотыльков, которым высшими силами позволено было обрести новые крылья и суметь подняться после падения. Но полет его больше не стремился к свету, не дарил былого трепета и восторга. Галилей отнюдь не избегал женщин и некоторые из них, самые решительные, предпринимали даже попытки изгнать из его жилища тоскливое одиночество, но для каждой из них попытки эти заканчивались слезами в своем жилище. Галилей же замечал отсутствие прежней пассии, лишь когда в его постели появлялась новая. К нему вернулись старые друзья, но его больше не называли уже Светлячком, зато прозвище Калькулятор в какой-то момент вытеснило из обихода знакомых и коллег его настоящее странное имя, хотя он не устраивал больше свои знаменитые аттракционы с умножением, направив это умение на то, чтобы заработать баснословные суммы, подсчитать которые простым смертным было не под силу. Он без раздумий покупал вещь, названия которой не знал и вообще не догадывался о ее существовании, пока услужливый продавец не принимался на все лады расхваливать свой элитный товар, а когда новое приобретение доставляли Галилею на дом, он смотрел на курьера с удивлением, что, впрочем, не мешало ему тут же забывать про обновку. Его гардеробу позавидовал бы самый изысканный модник, а коллекции ручных часов, запонок, перстней и браслетов прославились далеко за пределами города, но все эти богатства годами пылились в картонных коробках, которые Галилей время от времени выбрасывал на помойку, забыв об их содержимом. Он посещал самые известные рестораны и заказывал самые дорогие блюда, но когда однажды вместо заказанного острого мяса ему по ошибке подали несоленый диетический рис, он даже не заметил подмены.

Со временем календарь в доме Галилея сменило расписание торгов на биржах всего мира. Он стал зарабатывать столько денег, что потратить их не смог бы даже самый беспечный расточительный гуляка, но кредитные карты и чековые книжки, заполонившие трюмо с шестью выдвижными ящиками, так и лежали в них совершенно забытые хозяином.

Хотя раз в месяц Галилей обязательно вспоминал о своих капиталах.

Десятого числа каждого месяца он исправно переводил оговоренную сумму в организацию, агент которой, обналичив перевод, отправлялся к ветхому домику с черепичной крышей и подгнившим резным крыльцом, где, вежливо отказавшись от чаепития, выкладывал перед хозяйкой пачки хрустящих банкнот, терпеливо объясняя, что это прибавка к пенсии за трудовые подвиги социалистического прошлого. Старушка от души благодарила заботливое правительство, но, проводив гостя, падала на стул перед старым комодом, сплошь заставленным фотографиями Галилея, и тогда долгие слезные причитания прерывались только всхлипами да тяжелыми вздохами, а редкие минуты тревожной дремоты становились пыткой воспоминаниями.

После последней встречи с Галилеем, она будто приросла к окну, выходившему на старую грунтовую дорогу. В те дни только плач малютки мог заставить ее покинуть свой пост, все остальное время она проводила у окна и торопливо надевала очки, когда вдалеке появлялся одинокий мужской силуэт. Но каждый раз этот силуэт, если не оказывался галлюцинацией, то превращался в почтальона или пьяного соседа и, в конце концов, наступил момент, когда просто ждать оказалось для покинутой сыном матери слишком тяжелой задачей.

Поначалу она, как на работу, стала ходить к офису Галилея, но каждый ее приход оканчивался тем, что вежливая охрана, преграждала ей путь и без всяких объяснений просила удалиться. Поняв, что сквозь эти редуты ей не пробиться, она пошла по друзьям Галилея. Старым и новым, тем, кого знала еще детьми и тех, чьи незнакомые имена находила в записной книжке. Везде ей сочувствовали и давали слово, что обязательно убедят Галилея вернуться, однако, сдержать обещание попытались лишь те немногие, кто еще помнил прозвище Светлячок. Они попытались, но попытки эти лишь подарили друзьям титул «бывший». Тогда мать Галилея принялась обивать пороги инстанций, где в уютных кабинетах пахло давно перебродившим в яд лекарством. Одни чиновники листали бумаги, потемневшие от выплеснутого на них горя, качали головами и беспомощно разводили руками. Другие негодующе потрясали кулаками, обещали помочь, но только после важного совещания, на которое они уходили немедленно, а возвращались лишь когда секретарша сообщала им об уходе посетителя. Находились и те, кто действительно закатывал рукава и даже повесткой вызывал Галилея в обиталище правосудия, но после первой встречи с адвокатом, праведный чиновник в корне менял свое мнение, а на следующий день его домочадцы отправлялись за дорогими покупками.

Разуверившись в силах земных, она обращалась к силам иных миров и измерений. За те годы, что она вымаливала у святых образов прощение, заказывала молебны и щедро жертвовала на храм, небольшая церквушка на окраине города расстроилась, обзавелась позолоченными куполами и большим гулким колоколом. Но холодные лики молчали и тогда дом ее заполонили знахари и колдуны всех видов, маги и экстрасенсы всех мастей. Сменяя друг друга, они говорили одно и то же, словно перед этим списывали из одного конспекта, и, почистив ауру, подправив чакры, и, облегчив кошелек клиента, удалялись с обещанием скорых перемен в лучшую сторону. Она жгла заговоренные свечи, толкла сушеных пауков и закапывала в кладбищенскую землю заколдованных крыс. Но приходило десятое число, и на крыльце вместо Галилея снова появлялся мужчина с пачками денег и ведомостью, в которой была лишь одна фамилия. Поплутав в извилистом лабиринте магии, колдовства, хиромантии, женщина снова оказывалась в церкви, опускаясь на разбитые артритом колени, просила простить ее за неверие и обещала смиренно ждать милости небес. А в это время ненавидимый ею агент уже получал в кассе положенную сумму, приняв которую одряхлевшая мать снова приглашала в свой дом магов, колдунов, экстрасенсов, говоривших одно и то же, словно перед этим они списывали из одного конспекта.

День сменялся ночью, воскресенье понедельником, тридцатое число первым, декабрь старого года январем нового, а мать Галилея все ходила по замкнутому кругу, с каждым шагом теряя драгоценные песчинки из чаши весов с надеждой, к тому времени ставшей почти невесомой. И вот однажды, в порыве отчаяния выгоняя из дома очередного всемогущего шамана, старушка вдребезги расколотила все, что было бьющегося в доме, и, не на шутку перепугав разбуженную внучку, разразилась криком, который услышали не только на глухих до этого небесах:

- Ну что, что еще вы от меня хотите?! Что мне сделать, какую жертву принести?!

А в ответ ласковым шепотом, просочившимся откуда-то из под дощатого пола, прозвучали слова Галилея:

- Не поможет, даже если ты продашь душу дьяволу… даже если ты продашь душу дьяволу… ты продашь душу дьяволу… душу дьяволу… дьяволу… дьяволу… дьяволу…

В эту ночь не смог уснуть ни один житель города. Земля колебалась и мелко дрожала, молнии с треском вспарывали набухшее тучами небо и в раскатах грома даже самые дерзкие атеисты слышали неистовый хохот козлоногого зверя. Ветер, злорадно завывая: «душу, душу, душу», валил и словно взбесившиеся маятники раскачивал деревья, стоны которых сливались в ликующий шепот: «сделка, сделка, сделка». Взрослые в испуге опускали ставни, задергивали шторы, выключали свет, дети с плачем прятались в шкафах и под кроватями, а собаки забивались в будки, истошно воя там до самого рассвета.

А утром, едва лишь первые капли позолоченного света пролились на землю, под подушкой у Галилея зазвонил мобильник, и соседка матери сквозь сдержанные слезы попросила его придти хотя бы для того, чтобы отдать последний сыновний долг.

Галилей долго сквозь щели в заборе наблюдал за суетой облаченных в черное соседок. И только когда они, покончив с приготовлениями, зашли в дом, оставив его хозяйку во дворе, Галилей решился и толкнул калитку. Гроб стоял у подгнившего крыльца, на котором двое незнакомых мужиков перебирали гвозди, выбирая из разнокалиберной кучи подходящие для скорбного дела. Галилей посмотрел на мать, и не поверил своим глазам. Казалось, и не было у нее за плечами многих лет, когда она плакала даже во сне. Казалось, перед смертью судьба отмотала пленку назад и перенесла ее в ту далекую пору, когда все они были счастливы, и о которой Галилей успел забыть. «Сколько же времени мы потеряли», - вдруг пронеслось у него в голове, и он физически ощутил холодный ветер потери, поднимавшийся над пустыней его жизни. Но даже самый ледяной вихрь, сдувая с казалось бы давно уже мертвых углей серый налет холодного пепла, дарит им новую жизнь и похороненная в обгорелых недрах сила неожиданно вырывается наружу ярким пламенем и волнами тепла. Так и Галилей, потрясенный потерей последнего любимого человека, ощутил вдруг, как где-то в груди, на пепелище его души, сквозь толстый слой гари пробивается росточек нового света.

- А где моя дочь? – спросил он вдруг и, сам не веря в то, что сказал это, прислушался к удивленной тишине, в которой слова его понеслись к небесам, и, умноженные эхом, переродились там во властный окрик:

- Изыди, ибо ты не имеешь права на эту душу!!!