… Я поднималась по ступенькам всё выше и выше по лестнице. В подъезде было сыро и холодно. «Раз ступенька - два ступенька, раз ступенька - два ступенька…» - повторяла я себе. Поднявшись на последний этаж, я подняла голову от ступенек и посмотрела туда, где должен был находиться люк на крышу. Да, он был там. К нему от лестничных перилл была приварена ржавая, железная лестница. И замок. Там висел большой амбарный замок. Он словно надсмехался надо мной – зачем же ты сюда пришла? Но я не сдавалась. Я уцепилась за холодное железо лестницы и, поднявшись кверху, дёрнула изо всех сил замок на себя. И он вдруг открылся! Дужка его легко выскочила из паза, и вскоре люк был открыт.

- Ну вот, и никаких преград, - машинально подумала я, - если бы что-то хотело меня удержать, я бы не смогла попасть на крышу…

 

…Я стояла у самого края серой, покатой крыше двенадцатиэтажного дома. Где-то внизу была жизнь. Люди куда-то шли, машины, как муравьи, обгоняя друг друга неслись по своим делам, дома, как кубики на поверхности стола, стояли, словно разбросанные чьей-то рукой. Я посмотрела в небо. Даже облака и птицы – все были в движении. Белые облака на небе цвета мокрого асфальта. В голове моей было так темно, так тоскливо, что я чувствовала себя железным человеком. Мартовский ветер старался распахнуть моё пальто, ожесточённо трепал мне волосы и холод постепенно заполнял меня изнутри. Но я не дрожала. Я уже ничего не могла сделать. Потому что я – железный человек, и во мне нет больше тепла.

Я посмотрела на маленький домик внизу, недалеко от дома, на крыше которого я стояла. Одноэтажный, с одной единственной дверью. На окнах были решётки, а стёкла были закрашены сине-серой краской, чтобы никто не мог заглянуть во внутрь. Я вспомнила как вчера, пробравшись потихоньку к одному из окон, я старалась заглянуть в расцарапанное изнутри отверстие. Добрая старая санитарка не обманула, и за сто рублей, которые я ей сунула в карман халата, процарапала для меня краску на стекле окна, в палате, где умирал мой сын. Там, на большой железной кровати я увидала маленькое тельце моего ребёнка, кожа которого была утыкана белыми проводами капельниц. Эти щупальца были единственной нитью, которая связывала его с жизнью. Каждое утро мне нужно было приносить ему детское питание. А потом санитарка сказала, что так говорят всем матерям, чтоб им было чем заняться, чтобы они не сторожили под окнами. На самом деле никакого питания уже не нужно. Я увидела, как безмолвно раскрывается маленький ротик на личике сына. Я знала, что безмолвно, потому что ещё неделю назад он потерял голос от постоянного плача, мучаясь от сжигаемой его боли. И тогда я, вскарабкавшись на подоконник, приложив губы к расцарапанному отверстию, тихонько, чтобы не услышали врачи из коридора, позвала моего мальчика по имени. И тут же раздался крик доктора:

- Уберите кто-нибудь эту сумасшедшую!

Я поняла, что это было сказано обо мне, и, испугавшись, что меня прогонят, убежала. Позже я вернулась и до самого вечера то ползала, пригибаясь под окнами, то прыжками перескакивала к другим окнам, то убегала, чтобы спрятаться. Наверное, ещё тогда я потеряла себя. Я стала другой. Ничего не понимала. Ничего не осознавала. Меня не мог бы испугать даже пушечный выстрел рядом, только бы мне дали возможность всё время находиться здесь – у ЭТОГО окна…

 

… Что ты с собой делаешь? Поедем домой? – голос моего мужа раздавался, словно издалека, пытаясь пробиться сквозь мою железную броню. Мы сидели на скамейке у больницы, где ещё недавно я лежала со своим мальчиком. Я не поднимала глаз от асфальта и молчала.

- А знаешь, - продолжил он, словно стараясь поддержать меня и обнадёжить, - это хорошо, что мы не успели к нему привыкнуть, и он так мало прожил. Потом было бы тяжелее.

И тогда я посмотрела на него. Господи! Как же он был мне омерзителен! Его голубые глаза, его светлые волосы, его – всего его, этого человека, который был мне мужем. Я отвернулась, ничего не ответив. Через некоторое время, поняв, что я не хочу разговаривать, он попрощался, поцеловал меня в щёку, ненадолго задержал мою ладонь в своей и ушёл. Я осталась сидеть на скамейке, и вдруг, словно боясь испачкаться, отодвинулась от того места, где он сидел, и стала лихорадочно вытирать руку об пальто. Потом вскочила и быстро пошла к больнице, в фойе которой был небольшой фонтанчик. Там я вымыла ладонь, к которой прикасался этот человек.

 

…Вот и всё. Я не смогла спасти моего сына. Сына, которого я ждала долгих три года, умоляя небеса подарить мне ребёнка. Я не смогла уберечь этот подарок. Подарок уходящего года. Мой мальчик родился 1 декабря. Разве можно было получить лучший подарок на Новый год? А я не смогла. Не уберегла. Я никчемная мать. Я погубила его. Как теперь я смогу жить с этой огромной, неземной тяжестью, придавившей меня? И зачем? Сегодня мне вынесли его вещи. Я знаю, что это значит. За прошедшие дни те матери, которым возвращали вещи, больше не приходили к дверям реанимационного отделения. Их дорога вела в больничный морг, где они получали тела своих детей. Мне отдали вещи. Это был конец.

 

Холод постепенно заполнял меня изнутри. Но я не дрожала. Я уже ничего не могла сделать. Потому что я – железный человек, и во мне нет больше тепла. Я не хочу идти по дорожке, вымощенной мелким булыжником в здание, где мне выдадут то, что осталось от моего сына. Пусть другие пройдут через это. Я не хочу. Я сделала ещё полшага вперёд, к бездне, которая уже собиралась поглотить моё, лишённое души тело. Душа моя осталась там, за закрашенным окном палаты…

Но тут я вдруг отшатнулась обратно. Я ЗАБЫЛА! Я ЗАБЫЛА ПОЦЕЛОВАТЬ ЕГО НА ПРОЩАНЬЕ! Пусть бездыханного, но ещё моего, не отданного никому!

Я рванула назад, к выходу. Не помню, как спустилась вниз, как добежала до реанимации. Из дверей вышла медсестра. В руках у неё в лёгкое шерстяное одеяло был завёрнут ребёнок.

- Ему же холодно, - остановившись, сказала я.

- Ему УЖЕ не холодно, - ответила она. И увидев моё окаменевшее от ужаса лицо, спешно добавила, улыбаясь, - да вы-то что здесь стоите? Идите, мальчику вашему стало лучше. Он вышел из комы!

 

Меня сразу провели в палату к сыну. Доктор стоял рядом и улыбался. Малыш лежал с открытыми глазами и серьёзно смотрел на нас, словно пытаясь понять, кто мы и что мы здесь делаем. Я никак не могла оторвать руки от дверей палаты. Они словно приросли к ней, и я не знала, как оторваться от этой проклятой двери! Я смотрела на моего малыша и, постепенно, холод стал во мне растапливаться тёплым огоньком надежды. Наконец мне удалось сделать шаг от дверей в сторону кровати. Словно крадучись, я тихонечко подошла к сыну, боясь даже дышать, чтобы не спугнуть эту энергию жизни в моём мальчике. Медленно опустившись на колени, я взяла его крохотную ладошку, прижала к своим губам и замерла в самом сладостном мгновенье в моей жизни. Я не замечала, что слёзы радости струились по моему лицу. Я смотрела на малыша, и благодарила небо за материнскую привычку целовать своих детей, если собираешься хоть на какое-то время отпустить их от себя. Привычку, спасшую мне жизнь, и вернувшую мне сына.