Война прокатилась по Беларуси, и уже зашла далеко на восток, сровняв с землей и погребя в ней множество сел и местечек, и даже города стояли в руинах. Но жизнь продолжается всегда, и, кажется, что даже если ни одного человека не останется на земле, то все равно что-то человеческое послышится во вздохе ветра, или в плачах дождя. Кому-нибудь да послышится. А возможно всегда будет звучать детский смех, и всегда будет видна детская улыбка – в каком-нибудь облачке тонком и розовом, такие облачка бывают, когда встает солнце, и тихое утро тянется к нему, и где-то позвякивает колокольчик.

А этот городок война почти пощадила, бои были короткие и красная армия, теряя свои тысячи, и окрашивая пути кровью ушла через него в Россию, даже не пытаясь зацепиться за его маленькие дома, овраги и болота вокруг.

Когда в город вошли немцы, то изменилось далеко все, а что-то даже и совсем не изменилось. Люди, чтобы жить дышат, едят, пьют, за людьми присматривают другие люди, и кто-то продает свой труд, а кто-то себя и свою совесть. Но о последнем лучше молчать, потому что бессовестных людей нет, а есть молчаливые совести, и кто знает почему она молчит.

Голода не было, ели скудно, но не очень много ели и прежде, ведь строительство новой жизни по московским планам не означало обилия еды, одежды и безделушек, и хотя величием не прикроешься, но, может быть, утешишься, но какая-нибудь безделушка может породить трагедию.

Люди жили, люди живут, жили и в оккупацию. Ближе к окраине стоял дом недавней постройки, больше тот дом напоминал казарму, был вытянут и не вырос выше одного этажа. Той осенью случались теплые дни, окна часто были открыты, а проходивших немецких солдат старались не замечать. Если бы заглянуть в окно, не из праздного и не приличного любопытства, а потому что из окна доносится смех, детский и беззаботный, а в войну многим хочется этой беззаботности и этого смеха. Потому что никто не знает своей судьбы, а от долгих страхов может остановиться сердце и человек умрет, и не узнает зачем он жил, может быть все таки для счастья?

Вот и проходивший по улице мужчина заслушался смеха, захотел увидеть как улыбаются дети и заглянул в то окно. Там на полу два маленьких мальчика играли солдатиками, переставляли их фигурки, и им казалось, что война это почти тоже самое, потому что от войны их заслонял возраст и мать. Что-то заслонило свет, они подняли головы и увидели небритого в обычном и не новом костюме человека, улыбнулись ему, потом вспомнили, что война может быть и страшной, и задумались, глядя на нежданного гостя.

Никто ничего не говорил, а только смотрели, наконец мужчина вынул из кармана яблоко, положил его на подоконник и отвернулся чтобы уйти. У него не было детей, но он всем своим сердцем желал, чтобы были, и два малыша, игравших в недавнем фронтовом городе, напомнили ему о собственной мечте, и о собственной еще не удавшейся доле.

Один из мальчиков сказал: спасибо, а тот мужчина, улыбаясь, кивнул головой и еще раз заглянул в комнату, и почему то заметил картину напротив окна, написанную маслом и темными красками, на ней была осень, река и люди в долгополых одеждах.

Вот и все, а дальше дороги мальчиков и угостившего их человека разошлись, потому что война больше разводит судьбы, и редко когда сведет, причем неизвестно к добру ли.

Пришла зима, никто больше не держал окно открытым и через белые полотняные занавески при всем желании можно было различить только контуры человеческих фигур.

Усталая мать приходила после какой-нибудь работы, готовила и делила скудную еду, а мальчики перестали играть солдатиками, и перестали играть вообще. Как не закрывай окно и детей от войны война все равно стучится. В городе стали убивать немцев, немцы стали убивать первых попавшихся жителей, а всех евреев собрали и отправили куда-то на запад, то ли на работы, то ли на смерть, можно было только догадываться.

Дети почти не выходили на улицу, к тому было много причин, все таки война, из прежней одежды они к тому же выросли, а еще была причина, и о ней каждый раз думала их мама, когда гладила их светлые головки по непослушным кудрям. Вспоминала мужа, который оказался в армии, и теперь был неизвестно где, и был ли еще он жив, тут она отворачивалась от детей, и кусала губы, которые столько целовал ее муж и которые теперь не должны были ничем выдать ее страх, и ее боль. Ее муж евреем, что редкостью к тому времени на территории Беларуси не было, но что приобрело теперь во время оккупации такое значение, о котором она даже боялась подумать. Страшно думать о судьбе в такое время, ведь ее могут взять чужие недобрые руки и просто от скуки раздавить.

Дни шли, как всегда идут, спасая от темных мыслей, а иногда принося черные предчувствия, но надо дышать, есть и даже видеть сны. Сны были разные и у нее, и у детей. Детский сон часто пугает, и может напугать на всю жизнь, а вот женские сны ведут себя иначе, и страхи в них часто переплетены с чем-то сладким, и иногда боль влечет, а иногда все обрушивается в черный провал, на самое дно, откуда уже нет никакого спасения.

Она уходила на работы, что-то шила, ведь всегда найдутся люди, которые устроятся и которым понадобятся обновки, или за пару картошин подновить костюм. А иногда приходилось работать и на улице, ведь и при немцах жизнь идет, и немцам нужно видеть не только руины, но и отстроенные здания, ведь и немцы люди, и они хотели знать, что жизнь идет к свету, а не наоборот. Платили они немного, но все вместе составляло питание семьи, а еще на работах она познакомилась с полицейским, у которого за полдня вырастала щетина, и которому она, почему то приглянулась, хотя была старше его, и морщинки шли от глаз, а горе потушило прежние зеленые глаза. Но пути привязанностей и любви неисповедимы, и кому что больше принесет страданий неизвестно.

Но…. она любила мужа своих детей, она знала, что ему сейчас, может быть, в сто крат тяжелей, и ее разговоры с новым знакомым заканчивались обычно, едва начавшись. Любой человек несет в сердце выбор, и это выбор между собой и тем, кем человек быть не должен. Все просто, но страшно выбирать на грани жизни и смерти, а ведь война такой выбор и бросает людям, иногда вписывая в конце человеческой судьбы: нет выбора.

А разговоры становились все длинней. И когда пришла самая ранняя весна, разговоры стали длинней, и уже прогулки стали доходить до того самого одноэтажного вытянутого как казарма дома, а в апреле, да, в самом обнадеживающем месяце года, полицейский как хороший знакомый вошел в квартиру, и сразу узнал двух мальчиков, а когда он улыбнулся им, то и они вспомнили яблоко, солдатиков из той прежней еще не очень страшной жизни. Хорошо когда люди улыбаются…

И до позднего вечера все вместе пили чай, и впервые за многие месяцы мальчики попробовали настоящие шоколадные конфеты, в фантиках, на которых была нарисована совсем другая жизнь, а это были немецкие конфеты, с очень вкусной начинкой и очень красивой оберткой.

А потом мужчина и женщина расстались на пороге, он попробовал поцеловать ее, а она отвернулась, и помрачнела. Бог знает, что происходило тогда в ее сердце, но оно было занято тем, о ком никто бы не сказал, жив ли он, мертв ли он. И лучше не касаться души в такие мгновения, потому что душе все равно больно и тревожно, страшно.

Они продолжали общаться, но какая стена словно была построена между ними, и нельзя сказать, что он ничего не понимал, нельзя сказать, что он хотел чего-то от нее такого, что только порвав сердце можно было сделать, но какая судьба ждет человека. привязавшегося к другому в такое страшное время?

Уже пришел май. Зеленел городок, солнце оставляло следы на лицах прохожих, а тот полицейский запил, запил, потому что понял, что его сердце не переболит, а поделать он ничего не сможет.

Пьяные разговоры касаются всего на свете, а иногда они касаются того, о чем трезвый человек молчал бы всю свою жизнь, всегда бы молчал.

Но слова слетают, и уже живут собственной жизнью, которая может перевесить все остальное в судьбе человека.

К одноэтажному дому, вокруг которого уже цвела сирень подошел полицейский патруль, постучали в двери, а когда им открыла мать двух мальчиков, ее отодвинули в сторону, а она как будто окаменела: ее страх получил плоть, и в черной полицейской форме уставился на ее детей, а они ничего не понимали, просто их повели, и только тот, что был постарше успел сунуть маме фантик от немецкой конфетки, на котором была нарисована совсем другая жизнь.

Прошло оцепенение, прошел страх, она бросилась к детям, они закричали, ее несколько раз сильно ударили по голове и животу, так она и осталась на пороге своего дома, а из разбитых губ потекла кровь.

Мальчиков больше никто не видел, после войны раскапывали овраг в самом конце города и нашли двух детей, но они ли это были неизвестно, потому что ни одежды, ни какой-нибудь игрушки у них с собой не было, они были без всего, как два не успевших вырасти ангела.

Полицейский, любивший их мать, убил себя майской ночью, он повесился за городом. Перед этим он подошел к тому окну в ту комнату, и ему показалось, что дети еще там, но там не было уже никого, и только его собственное лицо отразилось в мутном стекле в белых полотняных занавесках. У него в кармане лежала конфета, он положил ее на оконную раму и пошел, чтобы умереть.

У той женщины погиб муж, а она прожила еще долго, так и не зная ничего о своих детях. А когда она умерла, то в ее ладони оказалась зажата намертво немецкая конфетная обертка.