Что хочет автор. Литературные конкурсы

Последнее время не клеилось у него и с критикой. Писатели ничего достойного его острого пера не выдавали, а строчить без устали статейки на злобу дня, которые нынче что мертвому припарки, осточертело. «Что бы сотворить такого, чтобы все ахнули?!» - ломал голову Мирон Петрович.

Чего не хватало ему сейчас, как глотка воздуха, так это творческого допинга. Стресса, если хотите. Нервные срывы и всякого рода потрясения он любил и, не поверите, порой, сам искал их. От них вскипала кровь, они будоражили мысль, заставляли действовать, искать, и находить выход.

За примерами ему не надо далеко ходить. Когда в городской прокуратуре завели на него толстенное дело за хулиганства его литературные, он, в ответ на «вопиющее беззаконие», бросил к ногам общественности и Союза писателей книгу, в которой «от души» прошелся по писателям-землякам, не преминув разобрать по косточкам и «железную руку» прокуратуры.

Или когда жена его, Алиса Сигизмундовна, публично устроила скандал с мордобитием продавщице мясного павильона, взвесившей ей по ошибке вместо говяжьей головы свиное рыло, за что покупательница долгое время имела тесные отношения с той же прокуратурой.

За год судебной тяжбы, в которой, естественно, Хабалкина вышла победительницей, Мирон Петрович успешно защитил докторскую, убив тем самым двух зайцев: утер нос всем, кто в этом нуждался, и прибрал к рукам кафедру гуманитарного вуза.

Стрессы эти, правда, стоили ему инфаркта, но он к факту этому сердечному отнеся философски: не в его правилах носиться с неразумным своим «мотором», как с писаной торбой. И на него есть управа: в крайнем случае пересадку можно сделать. Где- то он прочитал, что один африканец примерно его возраста и комплекции который год живет с бычьим сердцем и в ус не дует.

Это что касается стрессов и их последствий. В остальном у него не было проблем: рука все также тверда, нюх на спрос, как в гончей, безукоризнен. Критическая гильотина всегда наготове. Перо его не дрогнет, сердце не екнет от сострадания.

Зимним полднем мчался он сломя голову в Дом литератора. Привычно шумный ритм центральной улицы с толпами снующих взад-вперед зевак и армадой мчащихся автомобилей был нарушен многолюдной траурной процессией. За роскошным гробом, по всей видимости, из красного дерева, понурив седую голову, шел бывший мэр города, люди в милицейских погонах, бритоголовые крепыши.

Хабалкин решил, что генерала хоронят. А когда разузнал у словоохотливой дамочки, раздающей махровые полотенца, по ком народ скорбит, немало удивился.

- Что вы! Заговорщицки продолжала незнакомка, повязывая ему сразу два полотенца, - генералу такие почести и не снились. Молодой совсем еще парень, а видите похороны какие! Полмиллиона угрохали, - перешла она на шепот. – Говорят, всех в кулаке держал – даже милицию! А вы не знали его?

- Залетный я, вор в законе, - не моргнув, солгал Хабалкин. – Так, слышал о нем в наших кругах на пересылке.

- Ну, вам-то, может, и светит также по-человечески уйти в мир иной, А НАМ, ПРОСТЫМ СМЕРТНЫМ, БУМАЖНЫЕ ВЕНКИ да ящик фанерный.

Правда, и им, богатым, не мед, - кивнула она в сторону покойника. – Такое люди про него говорят, что уши вянут. Его счастье, что не слышит, бедолага.

Хабалкина при словах этих, как ветром сдуло.

С того дня потерял он покой и сон: все план какой-то вынашивал. Наконец, созрел. Жена ахнула: « Ты что, Мирон?»». Но потом, взвесив все «за» и «против», согласилась, подтвердив тем самым вечную истину о том, муж и жена – одна сатана.

В гроб, обитый алым, как заря, велюром с рюшичками, Мирона Петровича снаряжали всем семейством: дочь лицо и шею гримировала, сын пятака на веки прикладывал, чтобы впалыми казались, Алиса Сигизмундовна по ходу дела советы дельные давала.

- Ногти подсинить не забудьте, и губы, - командовал со знанием дела «покойник».

- Они и без того синюшные, - отмахнулась хранительница домашнего очага. – Не клоун, покойник, как-никак.

Больше всего мороки с его локоном было. Соскальзывая с большущей лысины, клок неопределенного цвета то крысиный хвост напоминал, то косу казака. Решили приклеить непослушный отросток поперек, чтоб на чуприну смахивал.

- Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый, а ты не вейся, чубчик, на ветру!- напевал веселую песенку сын Матвей, вспрыскивая его лаком «Вторая молодость».

Тело «усопшего» намазали дермаколом, навели темно-синие тени, слегка припудрили.

- Врагу не пожелаешь! Размалевали так, что люди не узнают, - содрогнулся «покойник», разглядывая себя в зеркальце.

- Кому надо – узнают, - успокоила его Алиса Сигизмундовна. – Портреты развесим, свидетельство о смерти во всю стену увеличим.

Из одежды ничего путного для загробной жизни так и не подобрали: кожаный плащ, походивший на женский, джинсовые брюки в обтяжку, дюжина футболок со звериными мордами на груди и обнаженными девицами сзади, куча «семейных» трусов, пара-тройка пестрых рубашек, шорты – вот и весь гардероб. Прямо караул!

- Хоть самой ложись! – вышла из себя Алиса Сигизмундовна. – У меня все нашлось бы!

- Не переживай, милая, у тебя все еще впереди, - сострил Мирон Петрович.

- Придется костюм покупать, - сникла жена. – Тысяч пять-шесть вынь да положи.

- И думать не смей! – крикнул Мирон Петрович. – Не в театр отправляюсь! Мне лично без разницы, что напялите на меня! Главное – умереть!

- Не голым же, Мирон! Люди не станут спрашивать, что для покойника главное. Люди языки чесать будут.

- Что, вылазить из гроба, да костюм бежать искать?!- вспылил «покойник». – А все из-за этой твари вонючей!

Был у него не так давно довольно-таки приличный костюм: с хлястиком замшевым, таким же воротником и широкими лацканами.

Возвращался он поздним вечером с презентации очередной своей книги, да спьяну калитки перепутал. Все остальное было, как в детективе каком. Набросился на него сзади здоровенный соседский кобель по кличке Агасфер. Вначале, правда, шло все мирно, по-соседски, так сказать. Пес поставил ему на плечи мохнатые лапы и стоит, вроде бы, раздумывает. Хабалкин возьми, да и дыхни на него коньячным перегаром. Тут-то пес и взбесился: схватил зубами за воротник и оторвал его. Аккуратно так, по шву. То же самое проделал он и с хлястиком. Мирон Петрович стоял ни жив, ни мертв: ни единого слова. Напротив, даже платок носовой в рот затолкал, лишь бы не дышать на Агасфера. Если бы Мирон Петрович в тот момент открыл рот, кобель, не задумываясь, оторвал бы ему и голову.

В кармане брюк лежал кусок сервелата, пара ломтиков лимона и, простите, презерватив. Пес оторвал содержимое вместе с карманом, рыкнув напоследок, и был таков. «Слава Богу, что хоть последний клок волос не вырвал!»- радовался пострадавший.

Утром явился Мирон Петрович домой в трико и сандалиях, потому как туфли свои на высоченных каблуках потерял на подходе к даче.

- Ну, вы и гуляете, писаки хреновы, - упрекнула его супруга. – А рождала, как дура, всю ночь!

- Не до тебя было, - огрызнулся Мирон Петрович.

- А костюм где?!

- Хулиганье?!

- Хулиган. Кобель соседский. Скотина собачья!

- Дожился! Собаки раздевать начали. Как в джинсах туда тащишься, никакая собака не пристает. Стоило костюм надеть, и на тебе.

- Заткнись! Тебе костюм дороже, или собственный муж?!

- Муж или костюм… Важно, что вещь хорошая.

Хабалкин, правда, расквитался потом с хозяином неразумного пса-трезвенника. Не прошло и полгода, как критик из шахты своей литературной 300 страниц словесной руды вперемешку с ядовитым шлаком-ярлыками «на гора» выдал.

К слову сказать, способ этот у него отработан до автоматизма и выверен временем. Без малого сорок лет применяет он его в практике своей критической и все, как с гуся вода. То червоточину какую-нибудь в биографии автора откопает и на свет божий вытащит, то ярлыки навешает, а то и просто литературный расстрел устроит. Особенно перещеголял он собратьев по перу в плане эпитетов. Словно гремучие змеи кишели они в последней его книжке! Кем только не побывал у него хозяин кобеля-разбойника прозаик Флагов: «крылатым фрайером» и «гениальным графоманом», красным дерьмократом» и «прозаиком-стукачом», «пацифистом-рецидивистом» и «коричневым большевиком»…

Но то, как говорится, дело прошлое, а вот похороны – на носу: не сегодня-завтра мертвым надо себя объявлять. Пришлось ради такого случая раскошелиться: костюм и рубаху купили в «комиссионке».

- Во сто крат окупится, вот увидите! – авторитетно заявил Мирон Петрович семейству. – Теперь и помирать можно!

Довольный, что все идет по плану, «покойник», укладываясь поудобнее в гробу, посылал своей Алисе воздушные поцелуи.

- Так, что еще? – рассуждала та вслух. – Ноги не забыть связать.

- Думаешь, убегу?

- Дурачок! Спросонья ногой дрыгнешь прилюдно, и вся твоя затея – коту под хвост.

- А ты придерживай! Мало ли что мне привидится?!

- Мне что, всю дорогу ноги твои обнимать?!

- Обнимать не обязательно. Поглаживай иногда, вроде как прощаешься.

На генеральной репетиции выпила за успех операции, за здоровье «умершего», выслушав напоследок его напутствия и пожелания.

- Забудьте, что перед вами живой покойник. Ведите себя, как на нормальных похоронах – молчком. Скорбите, смотрите отрешенно. Рыдать и убиваться не стоит. Но и зубоскалить тоже. Можно сморкаться, вздыхать горестно, бледнеть, синеть, покачиваться из стороны в сторону в горе безмерном. Ну, всхлипните разок-другой, не убудет с вас. Что там еще?..

- Может, плакальщицу нанять? – робко спросила дочь.

- Еще чего?! Ее не останови, так на миллион наплачет. Наша мать троих переплачет. Но это на крайний случай. Крикнуть пару раз для виду можно. А кричать мамуля у нас умеет. Например, «На кого ты нас оставил, кормилец ты наш ненаглядный?! или «Не уходи, ты наш голубчик!»

- «Опустела без тебя земля» , - вставил Матвей.

- Можно и «опустела», - махнул одобрительно надермаколенной рукой Мирон Петрович. – Только не вздумайте запеть! Главное - не переусердствовать. Мы с матерью связь поддерживать будем, а вы сидите с закрытыми глазами, но как говорят, глаз востро держите.

- А помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела, - пропел «усопший». До встречи на похоронах1 Да, диктофоны включить не забудьте! Мне голоса нужны. Вот где они у меня сидеть будут! Плохо они знают Хабалкина! Он и мертвый страшен!

Мирон Петрович заскрипел зубами. Глаза его мстительно заблестели, рот перекосился. Вылитый дьявол!

Дети «видик» смотреть пошли, жена траурную маску лица подбирать, а «покойник» остался в просторном зале при свечах, с Гловой уйдя в предстоящий день, знаменательный собственными похоронами.

…Орган в магнитофонной записи плачет траурным реквием. У гроба – Почетный караул. На худой конец – похоронная комиссия из всякого сброда. По большому счету, место у гроба должны бы занять чины из столицы, местное руководство, законодатели, мэтры российского пера, профессора, на крайний случай, доценты. Непременно примажутся местные стихоплеты и словоблуды. Скорее всего: Клубничкина, Пантишин, Бесподобин, Каменев, Мерзавецкий, Тонкострунов, Зубило… Тем лишь бы на публику поработать, о себе напомнить, выпить да пожрать надурницу. Ну, Сараев еще. Этот за пару бутылок водки сутки стоять гоьтов: хоть на одной ноге.

Кто наверняка ни на шаг не отойдет от меня, так это новый главарь писательской нашей банды Пряденко. И вашим, и нашим малый. Если надо, у изголовья самой Бабы Яги встанет. Поэт от сохи… Ну, Бог с ним, ему по должности положено. Пусть стоит. По мне, так хоть сам дьявол, лишь бы дело делалось…

Глядишь, и наберется целое шобло, - рассуждал Хабалкин, подстегивая и без того богатое воображение. – Хоть бы не вытворили чего. От этих друзей всего ожидать можно. На похоронах старейшего писателя-казака Монахова тот же сараев чуть было в гопак не пустился , да вовремя удержали. Пантишин, икая с перепою, назвал усопшего Серафимой Павловной, а Кацапов вздумал рассказывать любимые анекдоты покойного, похабные, да еще с матерным переложением…

Эх, поднять бы голову из гроба, да рявкнуть со всей дури, чтоб до самой смерти помнили. А ведь помнили б! Детям и внукам рассказывали бы…

Интересно, сосед по даче придет? Сколько лет кивали друг другу через забор, обтянутый колючей проволокой. Приветствует он меня, бывало, а сам на студенточек моих засматривается, козел старый. Втихаря, небось, науськивал кобеля своего: мол, у меня нет приличного костюма, и у соседа не должно быть. С другой стороны, если б не пес, не было бы и книжки о его хозяине. А вдруг он и в самом деле с псиной своей притащится на похороны?! – Хабалкина передернуло несколько раз. – Тогда конец: кобель все испортит.

Весть о скоропостижной кончине Хабалкина мгновенно разлетелась по улицам и закоулкам города.

Вскоре после такого печального известия контейнер привез за центральную свалку тюки с творениями критика, списанные библиотеками.

- Ты гляди, покойники нынче щедрые пошли, - изумился молодой рабочий.

- Мужик, видать, битый, - сказал напарник, тыча грязным пальцем в фотографию автора на титуле книги «Очарованные трубадуры».

- На кой хрен он мне нужен?! На роже написано, что крученый.

Полистав книгу, он безжалостно швырнул ее в огромную кучу мусора.

- Загнать можно по дешевке.

- Загнали уже, - сострил напарник, кивая в сторону тюков. – Для сортира и то не сгодились: бумага лощеная, скользкая. Разве что в макулатуру…

- Да почитайте для хохмы, - посоветовал водитель контейнера. – Язык точно сломаете, бля буду! Во, мужик прикалывался. Я набрал себе попьяни, читать буду.

- «Приколов» у нас итак хватает, - усмехнулся бригадир, из бывших военных.- Такие, что ни в одной книжке не прочитаешь. Умер недавно директор мясокомбината, так полдня крытые фургоны на свалку нашу колбасы с беконами вывозили: «левый» товар. Стоило шефу ноги протянуть, как милиция тут как тут. Да за мафией разве успеешь. Мы вот тут, «бомжи» да дюжина собак по сей день добром этим давимся. Копченое, что с ним сделается.

В городе только и разговоров что о смерти критика. Чего уж только не плелил о нем!

- Чтобы собственными ушами услышать, что говорят о тебе друзья и враги, ради этого стоит «дуба дать», видит Бог!- воскликнул Мирон Петрович, вскакивая из гроба. – Ничего, мы проглотим это дерьмо, а потом на них же и выплюнем, - подмигнул он домочадцам.

Гроб с телом покойного, с головы до ног заваленный цветами, травой и зелеными ветками, купленными профкомом подешевке, был установлен в актовом зале Дома Литератора на подиуме в виде черной закрытой книги. Рядом стоял памятник в форме пера.

У входа в здание выстроилась огромная, на несколько кварталов, очередь, убегающая в толчею кооперативного рынка. Пришли все, кто имел хоть какое-то отношение к личности усопшего: писатели с детьми и внуками, издатели, редактора, журналисты, жириновцы с баркашовцами, жидо-масоны, чиновники, представители Общества сексуальных меньшинств и целая делегация от краевой психиатрической лечебницы. Словом, все, кого хоть как-то коснулся в своем творчестве известный скандалами критик, настрочивший дюжину откровенно ругательских, крайне тенденциозных книг-приговоров и опусов-доносов.

На двери висел пятиметровый плакат, оглашающий предсмертную волю покойного: « В день моей смерти прошу не тревожить вечный мой покой и не гневить Господа.

- с собаками

- начинающим писателям

- лицам с половой проблемой

- межеумкам

- местечковым декадентам

- здешним прогрессистам

- маргиналам-консерваторам

- маргиналам-копиистам

- просветителям-экспрессионистам

Тут же прилагался персональный список нежелательных лиц.

Толпа загудела, но тут на балкончик второго этажа вышла вся в черном, с мегафоном в руке, Хабалкина-старшая заявила, что воля покойного есть закон для ныне здравствующих, и что она лично будет стоять на входе.

- Я не могу решать за Мирона, поймите меня правильно. Когда сама умру, приходите все без исключения: как говорится, к вашим услугам. С котами, с собаками, хоть с крокодилами! Женщина я простая и всем всегда рада. Но у мужа моего свои принципы и для меня они святы. Ровно через год, пожалуйста, приходите, помянете его. Тогда уж ему все равно будет.

Вестибюль и актовый зал были завалены венками и траурными лентами, а их все несли и несли. От пестроты, обрамленной в черное, в глазах то тем - нело, то рябило.

- Как там? - незаметно переговаривался «покойник», складывая посиневшие от холода и толстого грима губы в трубочку, напоминающую откушенный мундштук.

- Наклонившись, Алиса Сигизмундовна поправляла воротничок на его простенькой сорочке, или отгоняла невесть откуда взявшуюся в этом морозильнике навозную муху, здоровенную, настырную, которая так и норовила приземлиться на самом кончике носа Хабалкина, словно на взлетной полосе. Муха недовольно гудела и жужжала над самым его ухом, и ему казалось, что вот уже битый час над ним кружит не назойливое насекомое, а вертолет. Его так и подмывало со всего размаха шлепнуть ее, чтобы покончить с ней раз и навсегда. Невероятным усилием воли он сдерживал себя только потому, что он «покойник». При исполнении, так казать, роли покойника. Мирон Петрович усмехнулся про себя, засопев от внутреннего смеха, клокочущего чуть ли не в пятках.

- Ты даже не представляешь, Мироша, закрыв рот ажурным траурным платком, по размерам раза в три превышающим мужской, - радостно отвечала на его вопрос Алиса Сигизмундовна.- Кого тут только нет!

«Покойник» недовольно засопел, потом задышал тяжело, с легким подхрюкиванием.

- Да, ты не психуй, - поспешила успокоить его жена-сообщница. – Кроме тех, кого ты не велел и близко не подпускать. Даже через твой труп. Я все сделала четко по инструкции.

«Покойник» засопел пуще прежнего. «Точно приспичило, - осенила ее догадка. – Лучше бы вместо сорочки и тапочек – судно купила».

- Что вы на меня навалили? - с трудом выговорил «мертвец».

- Как что? Цветочки, травку, как полагается. Не сеном же тебя обкладывать?

- Это для тебя цветочки, травка, а по мне, так целая копна на мне стоит. Убери навоз этот.

«Затолкаю ему под ноги, под мягкое место, на всякий случай, - решила Хабалкина.- Мало ли что. Не поведу же я его в туалет».

- Может, поспишь? – спросила она.

- Какой к черту сон?! – его трясла мелкая дрожь. – Околел начисто. Чувствую, не доживу до похорон. Сейчас бы одеяло верблюжье! И чего не утеплили телегу эту?

- Потерпи, - ободряюще прошептала супруга. – Что-нибудь придумаю.

В похоронную комиссию вошли сочувствующие от писательской организации, от общественности.

Бывший второй секретарь райкома, а ныне Отец Андрей. Директор зооцирка Удавов, писарь Станично-хуторского казачьего Войска Камаренко, долгожитель, 90-летний олманист Непомнящий и, как и предполагал «покойный», Клубничкина, Пантишин, Бесподобин, Каменев, мерзавецкий, Тонкострунов, Зубило, Пряденко.

- Кого чествуем? – спросил, усевшись в кресло, Непомнящий с безразличным видом, запихивая в рот детский гематоген.

- Хороним, Вильгельм Сергеич, - мягко поправил его Пряденко. – Хабалкина, критика нашего.

- Вот как? А я-то думал, артиста какого, или клоуна. Яркий весь, прямо как с картины, чертяка! – И подозрительно посмотрел на портрет Хабалкина высотой с человеческий рост. – Не перепутали?

- Покойника!

- Да, вроде, нет. А там, кто его знает?! В моргах нынче такая неразбериха: завалены чуть ли не до потолка.

- Отказывается народ от такой жизни, протестует, - сделал прозаический вывод писатель. – Смерть, мой друг, это тоже протест против существующей действительности.

- Еще какой протест! – поддержал его Пряденко, и впервые с гордостью посмотрел в сторону покойника.

«рано хороните, мерзавцы! – торжествовал Мирон Петрович. – Придет день и час, «Воскресе!» шептать будете.

- Топить?! – едва не поперхнулся комендант здания. – Да не принято: покойник, это вам не жених.

- Какая ему теперь разница?! Принято, не принято! – наседала на него Хабалкина. – Его, бедного, так нашпиговали всякой гадостью, что на нас с вами хватило бы. А мы точно околеем.

- Что ж, топите, - дало добро начальство. – Воля близких покойного, ничего не поделаешь. И потом, вы не хуже моего знаете Алису: глаза выцарапает, мертвого подымет, а своего добьется. Зверь, а не баба!

- Страшновато, Аристарх Самсонович, - поежился комендант Дома литератора. – Мы ведь дет десять не пускали сюда тепло. Даже его подобие. Боялись.

- Ну, ради такого случая можно, сам понимаешь, - подмигнул ему уполномоченный Литфонда по краю Дятлов.

« У них, видать, вся семейка «того», - ворчал комендант, спускаясь в подвальное помещение, напоминающее место для братской могилы. – Тот был, черт его разберет: ни мужик, ни баба. Только и знал, что сплетни собирать, да задом вилять, как сучка на морозе. А скандальный был, падла, каких свет не знал! Алиса его преподобная – туда же, истеричка. Пасть свою откроет - и понеслась. Так и плюнул бы!» Постояв в нерешительности, комендант вздохнул и начал срывать пломбы с паровых котлов, внешне походивших на атомные реакторы.

Людей набилось полный зал. Они ходили по кругу, как по арене цирка, пытаясь согреться, а заодно получше рассмотреть расписное лицо покойника.

Старухи, проходя мимо, бросали недоуменные взгляды на портрет, висевший у изголовья Хабалкина, и испуганно крестились.

К полудню жара в зале стояла невыносимая. «Ничего, еще мороза просить будете, - ворчал комендант, сидя верхом на котле. – И вы, и ваш зануда покойник».

Лицо Мирона Хабалкина раскраснелось, заиграло красками живого тела.

- Вы что, баню решили устроить?! – набросилась Алиса Сигизмундовна на коменданта. – То пеклись о покойнике, а теперь издеваетесь?! Он хоть и мертвый, но тоже меру знает.

- А то вы не в курсе, что котлы у нас неисправные, - выдвинул главный свой аргумент комендант. – Между прочим, Мирон ваш сто раз писал об этом в книжках своих. К тому же, если уж на то пошло, мертвые не потеют!

- Зато делают кое-что другое, - не сдавалась Хабалкина, обливаясь потом. Траурный грим ее лица стекал на шею и грудь, покрывшиеся серо-буро-малиновыми пятнами. – Если это случится, - грозилась Алиса Сигизмундовна, - рядом с Мироном сидеть будете вы, а не я. Тогда и посмотрим, потеют мертвые, или нет.

- Ну, и покойничек у нас сегодня, ни дна ему, ни покрышки!- выговаривал свое возмущение начальству комендант. – То жарко ему, то холодно! Прямо барышня какая-то, а не мертвец. Точно доканает.

- А ты пойди к ящику его и выскажи ему все, что на душе, - советовал замсекретаря бюро писательской организации Василий Генералов. – Может, передумает, перебесится, так сказать.

Котлы пыхтели, как паровозы. По зданию пошел, да что там, повалил пар, собираясь в облачка. Над гробом повисла паровая завеса, напоминавшая густой туман.

- Можешь глаза открыть, - шепнула Алиса Сигизмундовна. – Один хрен ничего не видно: все в дыму, как в Крыму.

- Пощупая меня, Алиса, - попросил «покойник2. – Совершенно тела не чувствую: видать, отлежал все.

- Посидишь немного?

- С ума сошла! Что это тебе, именины?!

В помещении распахнули окна, включили кондиционеры. И это зимой-то.

Дермакол на лице «покойника2 размяк, начал давать заметные подтеки. Алиса Сигизмундовна положила на лицо Мирона Петровича охапку цветов: лучше в зелени пусть утопает, чем в собственном поту.

Народ в ожидании катафалка переговаривался вполголоса.

- Жена-то как изменилась: пятнами вся пошла. А он, как живой лежит, улыбается себе. Будто и не помирал.

- Слышала я, будто в моргах нынче служба такая появилась: мертвеца раскрашивают. Знакомая рассказывала. Соседа ее, полковника, так размалевали, что собственная жена не признала. До того расстроилась, чуть сознания не лишилась. Из солидного мужчины, говорит, «голубого» сделали.

- Так, зачем заказывала?

- Ничего не заказывали! Внук постарался. В медицинском учится.

- Может, и этого размалевали? Утром, вроде, бледный лежал, а теперь- порозовел.

- Да, какой там порозовел?! Красный, как вареный рак!

- От такой жары и свариться недолго.

Пошел слух, что до кладбища покойник не дотянет.

- При жизни хлопот с ним было по самые уши, и теперь покоя нет, - зло прошелестел известный в кругу журналистов прозаик Пустоглазов, умудрившийся лет двадцать тому назад роман о сибирских казаках переделать на здешний, южный, лад.

- Оно хоть и не принято о покойниках плохо говорить, но как сказывается, Бог не выдаст, свинья не съест, - поддержал маститого прозаика замсекретаря писательского бюро. – Подлюшный был человек. И все ему с рук сходило.

- Потому и сходило, что подлюшный. Таких все, как заразу боятся.

- Он и там не пропадет, приспособится.

- С его талантом – не мудрено.

- Говорят, с Алисой своей жили хуже, чем кошка с собакой. Скандалы закатывали такие, что весь дом сотрясался. С драками да матерщиной. Матерились так, что базарные торговки в сравнении с ними ангелами покажутся.

- Мирон, кого хочешь, до трясучки доведет.

- Она тоже,стерва еще та. Кто-то рассказывал, по молодости на бойне работала.Потом в офицантках ходила. А после этих своих университетов в математички подалась: считать научилась.

Окидывая чкрез ажурный платок строгим взглядом томившихся в ожидании людей, Алиса сигизмундовна с удовлетворением отметила, что все идет по плану: ни «покойник», ни близкие его не вызывают никаких подозрений. Кто-то рассматривал портрет усопшего, кто-то читал надписи на траурных лентах, кто-то зевал беспрестанно, кто-то изучал стенд с творениями критика, кто-то тоскливо смотрел в окно, на свободу, так как никого не выпускали, кто-то скорбил (были и такие). Один молодой человек, по всей видимости, аспирант-филолог, читал толстый роман, то и дело вздрагивая от смеха.

Невольно взгляд ее задержался на яркой парочке. Уединившись в уголочке, парень с девушкой о чем-то вполголоса переговаривались, изредка посматривая в сторону «покойника». «Пусть говорят, Мирону пригодится!» В пышном венке из хвойных веток портативный диктофон жадно ловил каждое слово, каждый звук.

- Никто теперь о нашем брате и словечка не замолвит, - сказала девушка с вульгарно накурашенными губами с голубым обрамлением и не в меру длинными ресницами ярко-желтого цвета, снимая с ушей перламутровые клипсы в форме мужского фаллоса.

- Этот хоть и черную воду лил, но на нашу мельницу, - поддержал собеседницу высокий юноша с театральными манерами. – Плохая реклама – тоже реклама!

- Плохая?! – изумилась девушка. – Для нас не существует плохой, или хорошей рекламы. Для нас с уществует просто ре-кла-ма. А это уже что-то.

Она энергично вытерла наслюнявленным платком губы, провела по щекам, слегка нарумяненным и припудренным, потом потерла подбородок, на котором тотчас обозначилась черная щетина.

Собрав волосы в косичку, девушка надела на нее блестящее резиновое колечко, вывернула наизнанку красную куртку, ставшую голубой, и из девицы вышел парень, лицом своим походивший то ли на бармена, то ли на торговца бананами, то ли на солиста рок-группы кришнаитов.

Алиса Сигизмундовна от удивления открыла рот, но дочь вовремя дернула ее за рукав и та сделала вид, будто зевала от бессонных ночей и смертельной усталости. «Так и есть. Сексменьшинства прокрались. Вот гады! Везде пролезут! Хорошо Мирон не видит».

- Слышь, а может покойник того, по «теме»?- кивнул высокий на портрет.

- Скорее всего, в нем жил скрытый «гомик», не реализовавшийся. Такое бывает.

- Теперь точно не реализуется!

Оркестра не дождались. Его отправили на похороны главбуха мясокомбината. Некролог, правда, вышел. На целых полполосы. На газетном языке - настоящая подвальная статья. Под некрологом стояла единственная подпись: В.С.Непомнящий.

В дверь кабинета просунулась взъерошенная голова завхоза, битый час разгонявшего веником клубы пара, окутавшего изнутри весь особняк.

- Хабалкина!..

- Умерла?! – в один голос спросили сидевшие за овальным столом писатели, мороковавшие с раннего утра, кого теперь вместо умершего в критики произвести.

- Хабалкина везти не на чем. Катафалк прислать не могут. Просили подождать до завтра, или, говорят, после полуночи хороните.

- Что я говорил?!= вскочил Пустоглазов. – Где Хабалкин, там и проблемы, там и недоразумение!

- Никаких завтра! – категорично отрезал «зам». – На руках понесем, если на то пошло! Народе – тьма-тьмущая. Да с такой оравой весь Дом Литератора похоронить можно, не то что какого там Хабалкина. Желали его смерти во сне и на Яву – пусть несут! Хоть ползком. Сначала члены бюро, затем ветераны войны и литературного труда, за ними лауреаты и прочие обласканные судьбой и властью. Все, кого так или иначе прославил критик. Так что, думаю, не перетрудятся! Не каждый день критиков хороним, особенно таких.

«Зама2 единодушно поддержали. И в самом деле! Бывало, как только заходит разговор о критике Хабалкине, так «чтоб он сдох!»»Чтоб он околел!» «Окочурился» и прочие искренние пожелания, а как до дела дошло, сбылось, как говорится, заветное, вмиг растерялись.

Большего наказания для провожающих в последний путь персоны нон грата в литературном и около литературном мире и не придумаешь: холод собачий, гололед, а тут еще завьюжило.

Похоронная процессия стонала и плакала, кляня все и вся, спотыкалась и падала. Ветераны былых сражений сравнивали нелегкий этот путь с переходом через высокогорный перевал.

- Нам бы только назад вернуться, мы б его помянули, мать его так!

- Лежал и пусть бы себе лежал: не протух бы!

- Чтоб черти к нему всю ночь стучались!

- Да-а, черти к черту не стучатся. Они скорее к тебе придут.

- Чтоб он трижды околел!

- Сдурел?! Что, еще три раза тащить будем?

Проклинали труженики пера покойника вместе с его похоронами. Последние три километра гроб, обвязанный веревками, словно разбитую колымагу, тащили волоком по бездорожью с рытвинами и колдобинами.

«Покойник» едва успевал прикрываться от голышей и ледяных брызг замерзшими цветами, напоминающими железные веники.

Кто-то поставил ему прямо на лицо большущую походную сумку с поминальной закуской. «Чтоб вы подавились!» «Покойник» покрылся тонкой коркой льда. Чуприна его отклеилась, превратившись в длинную сосульку, и безжалостно поколачивала его по одному и тому же месту. Распухший нос жгло огнем, ноздри слиплись от холода. Приходилось дышать ртом, невольно вдыхая морозный воздух вперемешку со студеной болотной водой.

Мирон Петрович устал отплевываться и возмущаться: по большому счету, винить некого: сам затеял эту свадьбу. Единственное, что заставляло стоически переносить неслыханное глумление над ним, так это то, что в с кором времени он сможет сполна расквитаться с обидчиками. Алиса тоже штучка: обморок изобразила, в «скорую помощь» с детьми и вперед. А ты хоть помри тут!

Путь этот показался «покойнику» вечностью, равно как и для живых. Они сравнивали себя с несчастными бурлаками, с той лишь разницей, что не на Волге, а в степи, насквозь продуваемой пронизывающими ветрами.

Каждые сто метров поэты сменяли прозаиков, ветераны войны лауреатов литературных премий, члены бюро членов редколлегии журнала, возглавляемого Хабалкиным. Последним пришлось принять на себя весь гнев собратьев по перу, которые подгоняли их обидными окриками и подзатыльниками, будто быдло какое. Силы придавала светлая мысль, что все видят критика в последний раз, а ради этого можно хоть на карачках ползти.

В город мертвых, а это действительно был целый город, с кварталами, проездами, центральной аллеей, прибыли поздним вечером, полуобморожеными и вконец разбитыми. «Покойнику» тоже досталось: поотбивали все бока, на лбу и лысине вскочили две здоровенные шишки.

Мирон Петрович с ужасом ловил себя на мысли, что еще немного и он в самом деле стал бы настоящим «жмуриком». Тело его задубело, зубы устали беспрестанно клацать, язык примерз к небу, а губы к зубам. Если бы не сташщил он из сумки бутылку водки, быть ему в рядах покоившихся вечным сном. Выпил, родимую, как напиток какой, закусил пирожком с потрибкой, перекрестился, что обошлось без свидетелей, так сказать, нога на ногу и лежит себе полеживает навеселе. «От жизнь, - размышлял он, икая в подушку, - сам себе хороню, сам поминаю. Покойник-универсал!» «Столичная» шарахнула по мозгам капитально.

На центральном проезде выстроились в ожидании прощающихся десять автобусов, присланных мэром.

Спешно поставив гроб на огромный мусорный бак см отжившими свое венками, лентами, крестами, пустыми бутылками и прочими похоронными атрибутами, писатели и все остальные, с криком «Прощай, друг!» бросились занимать места в автобусах, через минуту-другую от которых и след простыл.

- И не донесли, сучьи морды! – прохрипел полуопьяневший «покойник».- Ничего, вам это зачтется!

- На кой она теперь тебе, могила твоя?! – гаркнула на него посиневшая от холода и злости Алиса ледяным голосом.

- Мне их голоса нужны, факты…

- Какие к черту голоса?! Их хоть самих хорони! Видел бы ты их рожи! Благодари судьбу, что не дотащили до ямы и живьем не зарыли. Вместе со мной, между прочим. Были бы тебе и голоса, и факты, и поминки заодно. Вставай. Чего разлегся?! Окочуриться хочешь?!

- А дети где – выбивая зубами что-то наподобие чечетки, спросил Мирон Петрович.

- «Такси» пошли ловить.

- Оно и сюда ходит?!

- Ему без разницы, кого возить, лишь бы платили. Тише ты, Мирон.

Она подозвала могильщиков, сунув им пакет и сказала, что пока близкие будут прощаться с умершим, те могут помянуть его за каким-нибудь столиком. Повеселевшие мужики бодрым шагом отправились в пристройку к домику смотрителя кладбища.

- Хорошо поминайте, - прохрипел им вслед «покойник» заплетающимся языком, но сильный, с завыванием, ветер унес его слова в противоположную сторону.

С трудом выбравшись из гроба, он отправился к поджидавшему его «такси». На его мест Матвей высыпал несколько ведер щебня, накрыл набивным, черными крестами, гипюром каменное тело.

Алиса Сигизмундовна, вспомнив свое, проворно свернула покрывало, бросив вместо него вылинявшую, замусоленную по краям гардину, снятую тайком в Доме Литература, на ощупь отыскала диктофоны и только тогда разрешила накрыть содержимое полуразбитой крышкой, ободранной замызганной, будто ее специально били по чему-нибудь железному, или каменному.

Часть вторая. Записки сумасшедшего покойника

Вернувшись с того света, переполненный злостью критик снова ушел в подполье и принялся за работу. Мысль о том, что ему, привыкшему быть на виду, в круговороте литературной жизни, придется добровольно заточить себя в загородное убежище и много месяцев носа никуда не казать, нисколько не угнетала его. Напротив, подливала масла в огонь его творческого вдохновения в купе с воображением.

На письменном столе критика лежали фотографии ненавистных писателейЮ диктофонные записи с их голосами.

И хотя он трудился над рукописью будущей скандальной книги, как проклятый, можно сказать, не разгибаясь, привычно дерзкое лицо его преобразилось: посветлело, колкие бесцветные глаза смотрели из-за белесых бровей не столь угрюмо и злобно.

Всякий раз, когда Мирон Петрович пристально всматривался в знакомые до тошноты лица тех, кто глумился над ним в день его похорон, когда слыша наглые их откровения, то все больше и больше входил в раж и творил, как одержимый, окрыленный одной заветной целью: раздать всем сестрам по серьгам. Свято веря, что книгой этой он произведет настоящий фурор.

Вдохновляли его не только живописующие картины траурной свистопляски, но и сама идея литературного послания с того света. Загробная критика, так с казать.

Упрятав себя в стенах роскошного каземата, коим критик называл свою творческую дачу, он уже видел себя в роли феникса, возрожденного из пепла.

- Это будет бомба!- воскликнул в восторге Мирон Петрович. – Публика будет визжать и плакать!

На сорок поминальных дней люди собрались в Доме Литератора. Поначалу, правда, хотели в подвальном помещении разместиться, подальше от бьющей ключом действительности, но там так сыростью могильной тянуло да крысы за ноги хватали, что не до поминальной трапезы.

Часть средств пожертвовала психиатрическая лечебница, часть гуманитарный вуз, в котором от простого преподавателя-почасовика Хабалукин дошел до степени известных.

- Начнем, господа-товарищи, - объявил торжественно Пряденко. – Время обеденное, червячка не мешало бы заморить. Угадал? Ну, так и заморим.

Собравшиеся недовольно косились в траурный угол с портретом и стеллажами с творениями покойного критика.

Пряденко кивком подозвал коменданта.

- Уберите, - указал он глазами на черный угол.

- И портрет?

- В первую очередь! Мы Мирона Петровича и так помнить будем. Да, не тяни ты, ради Христа, аппетит людям испортим.

Часа через два поминки напоминали веселое застолье. Никто об усопшем и не вспоминал. Разве что поэт Бесподобин, натура тонкая, сентиментальная. Обливаясь пьяными слезами, он стоял с поникшей кучерявой головой у раскрытого окна и беспрестанно крестился: то с левого плеча, то с правого, то сверху вниз, то наоборот.

Клубничкина декламировала собственные вирши о грезах, а долгожитель Непомнящий едва успевал раздавать автографы на цветных, с сердцем, пронзенным стрелой любви, салфетках, тщетно силясь вспомнить название последнего своего романа, сотворенного в годы первых пятилеток.

Фесташкин, причисленный Хабалкиным к литературным изгоям, умостившись поудобнее в туалетной комнате, обклеенной снизу доверху портретами покойного, облекал в поэтическую форму нахлынувшие мысли, задуманные им, как большая поэма «На смерть критика».

Писатели с мировым именем Пустоглазов и Сараев обнявшись, будто два сиамских близнеца, пили на брудершафт.

Цветущая Алиса Сигизмундовна уплетала за обе щеки пирог с горчичным повидлом, не забывая при этом опрокидывать стопку за стопкой и переставлять кассету в диктофоне, спрятанном в косметичке.

Обедали господа – писатели до позднего вечера. Под занавес, вконец захмелевший завхоз притащил десятикилограммовый шоколадный торт «Сюрпариз».

- Ты что?! - опешил Пряденко. – Это же на 70-летие Пустоглазова! Унеси сейчас же!

- Ему и 60-ти еще нет.

- Точно? Ну, неважно, сколько ему там стукнет. У нас тут юбилей за юбилеем, свихнуться можно. Торт этот заказывали специально, у черта на куличках, в кондитерском центре Парижа. Но главное – даже не в этом: скандала потом не оберешься, ты же знаешь не хуже моего. Сладкий кусок в горле застрянет, как коряга какая. Попомнишь мои слова.

- Пошел он! Половина мертвому, половина – живому, - рассудил справедливый завхоз и оттяпал здоровенный кусок вместе с головой юбиляра.

Следуя его примеру, кто-то искромсал роман писателя о здешнем казачестве, кто-то от фамилии Пустоглазов оставил одно только Пусто…

«Хорошо, что будущий юбиляр в отрубе, - радовался, как ребенок Пряденко.-

Иначе без истерии, а то и глядишь, инфаркта, не обошлось бы»

От французского кондитерского чуда остался всего лишь малюсенький кусочек «0-летие…» «Придется к братьям-казакам на поклон идти. Они хоть и бедны, как церковная мышь, однако, когда приспичит, за глотку кого угодно возьмут: хоть самого черта. Если не будет торта из Парижа, именинник голодовку объявить может. Этот от скромности не умрет, - размышлял Пряденко, просчитывая наперед последствия сладких поминок».

Книга Хабалкина «Мерзости души» вышла и сразу стала по местным меркам бестселлером. Она больше напоминала коллективное уголовное Дело, вменявшее в вину писателям лишь то, что творчество каждого из них глубоко индивидуально. На игровом поле его литературной, но чаще всего, около литературной, критики побывали все местные мастера пера и подмастерья (журналисты, публицисты и прочие борзописцы), представленные автором не иначе, как творчески ущербными персонажами ярмарки тщеславия. Многие из них в награду за услужение отечественной словесности получили от критика индивидуальный ярлык «врага литера-туры», «трубадура третьей волны», «маргинала»…

Если и дальше перечислять ругательства и ядовитые эпитеты, которыми напичкано сие сочинительство, то не хватит если не жизни, то терпения – это уж точно.

Критик умел смачно ославить, охабалить, да так, что железной щеткой, коей лошадей скребут, потом не отмоешься. Больно уж въедливое клеймо у вездесущего Хабалкина.

Всем досталось от него на орехи. Покуражился Мирон Петрович от души: камня на камне не оставил от литературных стараний земляков.

Больницы города пополнились жертвами его литературной критики. По главной улице прошла многолюдная демонстрация протеста с плакатами и транспарантами сочувствующей читательской общественности и деятелей культуры. «Истребителя казачьей словесности – к ответу!» «Покойника – на место!» « Мертвеца – на скамью подсудимых!» « Хабалкин! Лучше по-хорошему вернись в могилу!»» Критик Хабалкин! Твое место на кладбище!»

Город разделился на сторонников и противников критика. Со дня на день грозили начаться массовые волнения и беспорядки.

Кто-то скандальное издание поднял, как знамя, как некий символ борьбы с псевдолитературой, с писателями-самозванцами, графоманами и прочими…

Автора «Мерзостей» сходу избрали Почетным пациентом краевой психиатрической больницы, нештатным помощником прокурора города, членом-корреспондентом Академии около литературных наук, членом Общества геев и кандидатом краевого объединения начинающих писателей.

Реакция Дома Литератора была такой, словно он проглотил пилюлю левомицетина величиной с арбуз. Писатели ходили с таким выражением лица, будто бы у них навечно изъяли членские билеты, взамен выдав карточки кандидата в члены КПСС, или на худой конец билет Союза журналистов.

Не один месяц «инженеры человеческих душ» пребывали в глубоком трансе, но на этом агония не закончилась. Многие и в самом деле посмотрели на свое творчество глазами критика Хабалкина.

Клубничкина ушла в подпольный литературный монастырь, в котором каждый творил для себя и для Господа. Прозаик – мафусалл Непомнящий на поэзию переключился. Поэт Бесподобин распространять книги критика подался. Пряденко вернулся командовать молочно-товарной фермой с созданным при ней литобъединением. Каменев ушел учеником дрессировщика обезьян. Пустоглазов с головой окунулся в изучение собственного творчества. Певец казачьей давности сараев во второй раз поступил на очное обучение в Литинститут им.Горького. Лакабдин открыл Союз дворовых поэтов- стукачей «Кому за 70». Кацапов возглавил Международное сообщество графоманов – стихоплетов, Мерзавецкий свечками и крестиками торговать пошел, Тонкострунов в морг охранником устроился, а Зубило в швейцарах гостиничного комплекса «Москва» ходит.

Даже казачий писарь Гурий Камаренко отважился-таки трезво посмотреть на литературные свои задатки: сменил острое перо на кнут и стал гарцевать на гнедой кобылке по центральной улице в кибитке, облепленной цыганами. Полузабытый романс «Ямщик, не гони лошадей!» стал теперь, пожалуй, самым популярным в городе. Вторым голосом ему подпевала бывшая редакторша обоих и единственных краевых газет времен недостроенного коммунизма Лиляна Писунова в наброшенном на плечи кителе генерала кагэбэ.

Остальные пишущие отправились на высшие литературные курсы на Кубу по приглашению самого Фидэля.

Пока не улеглись литературно-общественные страсти, Хабалкин не решался публично являть в единственном своем обличье. В город он выходил в образе таинственной, правда, сильно подержанной дамы: экстравагантной, манерной и совершенно неразговорчивой. На лысину Мирон Петрович приспособил шиньон, забытый на его даче не в меру захмелевшей заочницей. Вокруг головы уложил собственную косу, выкрашенную в фиолетовый цвет по совету польского журнала мод «Урода». Его жилистые ноги украсили черные колготки и замшевые туфли сорок четвертого размера с огромными бантами спереди и сзади. На морщинистой шее болтались крупные, до пояса, блестящие бусы, чем-то напоминающие шарико-подшипниковую цепь. На руке с дюжиной браслетов красовалась дамская сумочка из кожи болотной жабы, набитой косметичкой, американской валютой и удостоверением внештатного помощника прокурора города.

Критик-инкогнито прогуливался по главной улице, прислушиваясь, о чем нынче болит голова у народа, подолгу любовался очередями у книжных полок с его «Мерзостями души», состоящих в основном из студентов юрфака, криминалистов-практикантов, психиатров и режиссеров отечественных и зарубежных театров абсурда.

Шел он как-то по центру, витрины разглядывал, на мужчин усатых засматривался, кокетливо встряхивая головой, украшенной замысловатой заколкой из чистого золота, которую умыкнул из исторического музея. На него оборачивались: кто-то пальцем показывал, кто-то улыбался, будто вместе с ним пуд соли съел. «На что они намекают?- терялся в догадках Хабалкин. – Может, груди доверия не внушают?! По-моему, таких во всем городе не сыщкешь. Дочь специально в Турцию моталась. Хорошо, что дюжину привезла. Надо бы поменять».

Мужчины, проходя мимо, щелкали языком, одобрительно посматривая на его упругие, плавно покачивающиеся, мячики. «Нет, груди отпадают! – сделал приятный вывод бывший «покойник». – Наверное, все-таки лоб! Слишком большой из-за лысины, зараза. В следующий раз челку надо пониже приспособить, или толстую косу раздобыть. Эх, студенточек бы моих сейчас сюда! Отрезал бы космы, не задумываясь. За честь посчитали бы. Эти за «зачет» мать родную продать готовы».

Перед самым его носом прошкондыляла бродяжка в немыслимо грязной, вонючей одежде, от которой так и подмывало тут же, при всем честном народе, опорожнить желудок и все, что ниже. «Платье! Ну, конечно же! Что это она, скажут, в одном и том же все лето по Красной шляется? Мне еще подозрений не хватало!»

На следующий день отправился Мирон Петрович в универмаг. Не успел он в секцию женской одежды войти, как шепот за спиной: «Она! Точно она! Могу поспорить! Как увижу ее, так ржу безудержно, как ненормальная.

- Вообще-то - да. И походка, и фигура, и лицо. Звезда экрана. Надо бы сходить на нее.

«Что она имеет в виду?- подумал Хабалкин, недоверчиво поглядывая на молоденьких девушек, пожирающих его глазами, полными обожания. «А, может, раскусили?- пронзила его леденящую душу догадка. – Этого еще мне не хватало! Впрочем, к черту всех! Будь, что будет!» Он демонстративно поправил резиновые груди, и покачивая бедрами, как в фильмах Софии Лорен, двинулся в глубь секции, небрежно держа в руке, украшенной перстнями, замшевый кошель.

Извините, Бога ради, вы не Народная артистка? – растянув рот в улыбке, подобострастно спросила кассирша, по всей видимости, самая смелая в отделе.

- Народная, Народная! - простецки ответил Хабалкин, состроив такую гримасу, что девушки прыснули со смеху. – Еще какая народная!

- Ну, что я говрила?! – воскликнула из-за прилавка продавщица.- Это она, Лиина Сатаневич!

Продавцы позабыли обо всем на свете. Бросились угощать дорогую гостью пирожками, будто она и в самом деле только что прибыла из голодного края.

- Попробуйте, это домашние, - откусывая полпирожка, сказала напарница молоденькой продавщицы. – Муж жарил. Он у меня повар высшего разряда.

Кто-то фотоаппарат принес. Одним словом, пришлось новоиспеченной артистке чуть ли не пресс-конференцию давать.

Секцию в мгновенье ока закрыли на «Учет» и вместе с «Народной» отправились в подсобное помещение. За рюмкой водки говорили о мерзостях нынешней жизни, о бешеных ценах, о театре, но больше- о ней, любимице публики, Лине Сатаневич.

- Если честно, устали от славы? – поинтересовалась замдиректора универмага Изумрудова.

- Как собака! – с жаром воскликнул Хабалкин. – Иной раз так и подмывает сесть прямо на сцене и завыть по-собачьи.

- Мой муж тоже артист, - с гордостью произнесла кассирша. – Артамона в

«Золотом ключике» играет. Десять лет только и знает что гавкает. Ладно бы там в кукольном своем, а то и дома покоя нет. Утром встает – гавкает, пере сном – тоже. Пока не гавкнет, не рявкнет, не успокоится. Соседи-то уже привыкли, а кто не знает, думает, что собак на продажу разводим. Режиссер сказал ему, что если он не будет постоянно жить в образе своего героя, зритель может ему не поверить.

- Не поверит, это уж точно! – подтвердил со знанием дела Хабалкин. – Так что, пусть гавкает.

- А какая ваша самая любимая роль?

- Путаны, конечно! – с гордостью признался Мирон Петрович. – Во-первых, мне это более понятно и близко, как женщине, сами понимаете. Во-вторых, народ валом валит. Зал – битком. Помимо грома аплодисментов, это еще и деньги, без которых любой артист чувствует себя униженным и оскорбленным. Он и в образ-то потом входит, словно под пыткой.

- Если не секрет, муж ваш тоже артист? – чуть ли не хором спросили продавцы.

- Что вы! Он у меня акушер. Такой умелец! Если бы не он, я, наверное, и не родила бы. А работу свою любит больше, чем я театр и его вместе взятых. Не уснет до тех пор, пока до тела женского не дотронется. Сколько работает в первом, столько роженицы мальчиков его именем называют.

Разошелся Мирон Петрович- не остановишь: настрадался, видать, за год безмолвного одиночества, что теперь готов о чем угодно умничать, даже о театре, в котором ни в зуб ногой.

После рюмки-другой язык развязался, метет, как помелом

- А вы что-то купить хотели? - полюбопытствовала завсекцией.

- Купить, но просто что-то, а самое красивое, самое элегантное платье. Модное, интимное, легкое, как вся моя сценическая жизнь, - театрально произнес Хабалкин и закатил глаза, доставая наклеенными ресницами до самых бровей.

- мы подберем вам такое платье, что все упадут! – с готовностью заверила его продавщица женского платья, подмигнув помощнику-практиканту Каро – большеглазому, кучерявому, не сводившему с актрисы восторженных глаз.

- И не встанут, - добавила кассирша.

- А для кого же тогда я его покупаю?! – сострил Хабалкин.

- Как для кого?! Для мужа!

- Ой, мой котик и без платья меня обожает всеми фибрами. Такой хулиган в постели, такой озорник!

- Счастливая вы! – не скрывая завести, воскликнула кассирша. – А мой, кроме своего Артамона, никого, по-моему, уже и не любит.

- Можно, я помогу вам примерить? – вызвался Каро. – У меня, говорят, тонкий вкус. Особенно по задней части.

- Что ты, милый!- испуганно посмотрел на него Хабалкин. – Я такая стеснительная, ты даже не представляешь. Когда вышла замуж, целый год не спала с мужем. Стыдно было. Уж,как только он, бедненький, не уговаривал: и так, и этак. Нет и все! Ну, что ж, сказал он как-то, мне ничего больше не остается, как изнасиловать тебя, телочка моя. Или телка, сказал, не помню уж. Сама ты, видно, дуреха, не скоро созреешь, а я живой человек. А у меня, дуры, в то время вместо мужа театр в голове сидел.

- И что же?!- застыли в любопытстве продавщицы.

- Насиловать он меня, конечно, не стал, хотя мог. Акушеры, они ведь на все способны. После того, как режиссер наш во время генеральной репетиции попытался овладеть мной прямо на сцене, я сама от далась моему котику. Это сейчас я безо всякого Якова нагишом по сцене, а иногда и по театру, разгуливаю. Когда в роль вхожу, напрочь забываю: одетая или в чем мать родила. Да и не важно! Кто-то из нашенских пустил по городу слух, что во мне умерла настоящая секс-бомба. Боже праведный! Вы не поверите: я так рыдала, такубивалась, что плач мой сравним был с плачем Ярославны. Но потом взяла себя в руки, пораскинула мозгами и гаркнула сама себе: идиотка! Трижды идиотка! Для женщины сравнение с секс-бомбой – высшая похвала. Истинное признание ее женственности, востребованности. Сьрашнее, когда она существует, как бурьян, как бревно какое-нибудь. Для кого бережет телеса свои?! Быть ни рыбой, ни мясом - вот это действительно бомба! Правда, без главного своего заряда, или запала, как там правильнее – без секса. А кому она нужна, такая бомба?! Разве что монстру, или дегенерату какому. На меня, к примеру, симпатяга какой-нибудь одним глазом только глянет, или даже усом пошевелит, я уже вся трепещу. Целый божий день могу ходить под впечатлением. Знаете, девчонки, за тот год, что не спала я с мужем, по сей день наверстываю упущенное: вроде как долг свой отдаю ему, многострадальному. И не только ему…

- В таком случае, давайте выпьем за женское начало? – предложила кассирша, наливая по полному граненому.

- И за мужской конец! – ляпнула Лиина Сатаневич, чем привела собравшихся в неописуемый восторг.

Молоденький Каро прямо хрюкнул от пожелания такого.

Одна из прогулок по городу стала для инкогнито последней: его раскусили. Не успел он и глазом моргнуть, как на него с радостным визгом набросился соседский пес Агасфер, вырвавшийся из рук хозяина, оставшегося далеко позади.

Критик бросился бежать, сбивая прохожих и торговцев вместе с их лотками, отфутболивая бананы, яблоки и всякие банки-склянки. Но куда тут! В несколько прыжков пес настиг покойника-самозванца и принялся за знакомое дело: сорвал с головы парик, разодрал на несколько частей платье и отобрал сумочку.

Придя в себя, Хабалкин трясущимися руками достал-таки из бюстгальтера газовый баллончик «Дог» и направил его прямо в ненавистную пасть собаки.

На улице начался ажиотаж: толпы изумленных горожан, падких на дармовое зрелище, обалдело смотрели вслед несущемуся, словно чума какая, лысому в женских лохмотьях с развевающейся фиолетовой косой.

Кричали ему вслед безусые юнцы, провожая пронзительным свистом.

Неподалеку завыла милицейская сирена. На ноги был поднят целый дивизион. «Облава!»- мелькнуло у беглеца. – Надо срочно что-нибудь придумать! Но что?!» Рядом проскакала наряженная кобылка с разноцветной кибиткой. «А я сяду в кабриолет, и уеду куда-нибудь!» - пропел голосом знаменитой ресторанной певички Любки динамик из вечернего киоска звукозаписи.» А что, может, и в самом деле запрыгнуть в кибитку и был таков?!- на ходу соображал Мирон Петрович, хромая на левую ногу с оторванным каблуком. – Или пристроиться к лошадке да поскакать, как ни в чем не бывало! Ничего, - успокаивал себя Хабалкин, - когда надо, мы ничуть не хуже той же кобылки, и так припустим, что она останется позади.»

Операцию по поимке сбежавшего «покойника» возглавил писатель генералов, автор криминальных сюжетов, многие из которых были высосаны им из указующего пальца, не выходя из роскошного кабинета в бытность высоким военным чином. Проще говоря, гэбэшником.

Битый час снимались свидетельские показания с очевидцев бегства «бабы – мужика». Многие до того со смеху давились, что так и не смогли сказать чего-нибудь вразумительного.

Ставка делалась на очухавшегося кобеля, который с места рвался в бой. Но слабость в ногах и сильное головокружение сковывали охотничий азарт преследователя.

Увидев раскрытую перед ним книгу с портретом ненавистного соседа, пес грозно зарычал, оскалился, стал пускать пену и клацать зубами.

- Значит, не ошибся, - сделал вывод Генералов. – Кобель действительно признал в женщине мертвеца Хабалкина. Двух мнений быть не может!

- Но пес мог и ошибиться! По вполне понятным причинам. Хабалкин заинтересовал молодого кобеля именно, как женщина, пышногрудая, кокетливая, - высказал сомнение оперуполномоченный угрозыска окружного отдела милиции.

- Какая там к черту женщина?! – возмутился хозяин Агасфера. – Он у меня кастрированный.

- Да этого Хабалкина, оказывается, каждая собака знает, - окончательно рассеял сомнения стажер Общества кинологов, протягивая удостоверение на имя Хабалкина, изъятое из сумочки, снятой с лапы кобеля.

- Да и не бросится нормальная, умная псина на порядочную женщину. А вот на самозванку эту, - крикнула одна из свидетельниц. - Где это видано, чтобы лысая баба по городу расхаживала?!

Пока суть, да дело, «покойник» как в воду канул. Пробежав с десяток километров, Хабалкин, оборванный и вконец обессиливший, напоролся на спасительный канализационный люк с предупредительным щитом «Купаться строго запрещено!» «Какой там запрещено?! – повеселел критик. Чтобы отвлечь внимание рабочих, склонившихся над аварийным люком, он душераздирающим криком «Спасите от кобеля-насильника!» прыгнул в доверху наполненный колодец.

Рабочие до того опешили от невиданного в своей канализационной практике зрелища, что чуть не отправились вслед за «обкуренной шлюхой».

Оказавшись в царстве фекалий, Хабалкин плыл и плыл куда-то по течению, доверившись судьбе, или воле случая.

Его яркая жизнь со всеми ее превратностями, показалась ему сплошным дерьмом, которому не было видно конца и края.

Вынужденное путешествие по необозримым просторам городской канализационной системы закончилось через сутки в сетях, расставленных водолазами при содействии Дома литератора, дивизиона ГАИ и Общества звероловов.

На свет божий Хабалкина вытащили в полуобморочном состоянии с колготками на голове и бусами на ногах, скрутившими их словно путами.

Вскоре св средствах массовой информации появилось сообщение о том, что в Москве переиздана последняя книга критика Хабалкина «Записки сумасшедшего покойника», первоначально названная по ошибке издательства «Мерзостями души».

Сообщалось также, что больше года автор пребывал в летаргическом сне и чтобы не терять даром драгоценного времени, вынашивал, точнее, вылеживал, содержание своих критических измышлений, призванных хотя бы ненадолго отвлечься от серьезных проблем провинциальной литературы и просто вечерок-другой от души посмеяться.

На пресс-конференции в психиатрической лечебнице ее Почетный пациент критик Хабалкин сказал, что недавно он получил приглашение возглавить литературный журнал с коротким, но емким названием – «Скунс», на что дал свое полное согласие.

ЖРЕБИЙ И УЧАСИТ ПЕВИЧКИ СИЛЬВЫ

Алиса всю голову прогрызла Мирону, попрекая куском хлеба, начисто запамятовав, что всю их совместную жизнь ела и пила от пуза именно при муже.

Пока он в «покойниках» числился да книгу «всех времен» сочинял, она еще как-то мирилась с тунеядством своего благоверного, поскольку и сама в немалой степени была замешана в этой неприглядной истории, но когда ее Мироша ославился, угодив разряд изгоев, как с ума спятила. Редкий вечер обходился без скандалов и упреков.

- Так и будешь до самой смерти на шее у меня сидеть?! Устала я кормить тебя, живого и мертвого!- кричала она, подвыпив, в день рождения Мирона Петровича. – Да так, что соседи запирали двери на все замки.

- Не гавкай, по-хорошему прошу, - шипел в ответ Хабалкин, меняясь в лице, что означало полную его готовность к мордобитию, битье не очень дорогой, но очень звонкой, посуды, матерщину и прочие атрибуты семейных разборок.

- сам не гавкай, кобель вонючий! Неудачник! – не уступала Алиса Сигизмундовна., мастерски переходя на визг, сильно напоминающий верещанье суки.

- Заглохни, мразь! – перешел на голос Мирон Петрович, сжимая сморщенные кулаки. – Иначе я тебе все зубы повыдергиваю, чтоб не клацали не по дел.

- Дожился, в гроб полез! «Сторицей окупится, - гримасничала супруга. – Ну, и где она, эта твоя сторица?! Что-то не вижу ее! Лучше бы бананами торговал, все больше проку.

- Еще слово, и ты в гроб отправишься, - не своим голосом заорал Хабалкин, и стал рвать на себе рубаху, подаренную соседкой.

Дочь, не выдержав скандала, включила на всю громкость телевизор и схватки - как не бывало. Помирил супругов забавный американский фильм «Тутси». Позабыв о взаимных упреках и обидах, Хабалкины со смеху катались: глядя на героев комедии, они щипались и кусали друг друга за интересные места, балагурили, подтверждая тем самым, что ничто человеческое им не чуждо…

Директор ночного ресторана «Голубой огонек», молодой брюнет кавказских кровей с жемчужиной в ухе не без любопытства рассматривал осанистую, немного вертлявую незнакомку, представившуюся Сильвой.

Ее ярко-рыжий парик напоминал некогда модную прическу. На удлиненном платье бросалась в глаза нитка янтаря, свисавшая чуть ли не до пояса. Макияж вызывающе грубый, но колоритный.

Весь этот маскарад не мог скрыть от наметанного глаза шефа сугубо «мужского» заведения, кто перед ним стоит». Старый «гомик», а все туда же», - подумал он. Чутье подсказывало ему, что есть в этом чуде-юде что-то такое… Сразу и не скажешь – что именно. Блеск в глазах – признак ума, манерность, наигранная бравада с грустными нотками в противном голосе. Словом, странность…

- И кем бы вы хотели у нас поработать? – спросил директор с ухмылкой, теребя мочку уха.

- Не танцовщицей же! – хихикнул Хабалкин, крутясь на месте, что было в его манере. – Оттанцевалась, слава Богу!

- Так, всек же танцевали? – изумился директор. – Где, если не секрет?

- В колонии строгого режима, - сморозил Мирон Петрович, довольный собственной находчивостью. – Я там директором клуба работала. Десять лет отплясывала и вашим, и нашим. Как та стрекоза, которая осталась потом без куска хлеба. Короче, под сокращение попала.

- И в тюрьме сокращают?! – еще больше изумился шеф, с подозрением посмотрев на женоподобного типа.

- Да, не сидела я! Меня, знаете ли, трудно посадить: сама, кого хочешь упеку! – с гордостью выдал Хабалкин. Глазки его коварно заблестели. «Знал бы ты, черножопый балбес, с кем дело имеешь, не умничал бы здесь и не кривлялся.

- А с виду - не скажешь. Вы такая мягкая, деликатная, я бы даже сказал загадочная. Случайно не поете?

- По праздникам.

- Понятно. Тогда, может, официанткой? Справитесь?

Хабалкин подбоченился, жеманно поведя покатыми, по-женски узкими, плечами.

- Освою, я сообразительная. Моя сестра сорок лет отдубасила в столичном ресторане. Бывало, как начнет рассказывать, так до утра не могу уснуть: все что-то грезится, мечтается. Вроде уже не мальчик, и не девочка, а вот ведь…

- Наш ресторан – специфическое заведение, тут мечтать особенно некогда. Здесь мотаться надо, как угорелой. К тому же, работа ночная.

- меня это вполне устраивает. Темные ночи вдохновляют на творчество…

Хабалкин чуть было не проболтался о своей особой любви к литературе, но вовремя прикусил язык.

- Так, ничего особенного: частушки иногда пописываю, словоблудством балуюсь. Сестра как-то надоумила, мол, пригодится в жизни.

- Она натуралка?

- Мирон Петрович беспомощно скривился.

- Сестра, говорю, нормальная, или наша?

- А-а, своя, по «теме», - сообразил Хабалкин.

- Тогда нет необходимости объяснять вам, что за публика у нас здесь собирается. Вся «голубизна», со стажем и без него. Артисты еще те! Такие, порой, спектакли устраивают – ни в одном театре не увидите. Даже в театре абсурда. У нас одна народная артистка, опереточница, такое выдавала, что ресторан на ушах стоял. Героическая личность. Бросила театр, славу, многочисленных поклонников и к нам. «Донну Люцию» играла, да так, что вместо цветов в нее валюту бросали. Недавно отыгралась, рыбка.

- Хабалкин испуганно закрыл лицо руками.

- Да, не пугайтесь, ничего страшного не случилось. Просто миллионер из Швейцарии предложение ей сделал. Проводили недавно.

- Она настоящая женщина? – увлекся этой историей Хабалкин.

- Такая же настоящая, как и вы. По паспорту - мужчина. А в жизни… В общем, Донна Люция, и все. Но я не убиваюсь, как видите, - улыбнулся во все зубы, добрая половина из которых золотая, всепонимающий Норик Попаян.- У нас здесь, что не посетитель, то Донна Люция. Бывает, и натуралы заруливают. По - пьяни. Тем лишь бы водки надраться, да с «девочек» наших поприкалываться. А приколоться тут есть с чего. Некоторые ни в чем натуралкам не уступают, разве что в одном…

И рассказал об одном «крутом» клиенте, спустившем в ресторане не одну «тыщу» зеленых. До сих пор об этом спектакле выспоминают.

А дело так было. Пожаловал в «Голубой огонек» деловой Мэн. По всей видимости, из приезжих. В трауре весь. При разборках вместо него кобеля его любимого ухлопали, дога. Сидит он темнее тучи, злющий-презлющий. То и дело вспыхивает, как спичка. Подойди к нему не с той ноги, схватит за уши и оторвет не задумываясь. Давай персонал ресторана прилаживаться к нему: и так, и этак. Ни в какую!

- Поубиваю на фиг! - кричит.

Сыграли ему музыканты «Собачий вальс». Юлька, болеро, танец живота сбацала. Напоследок гимн Советского Союза исполнили. Оттаял клиент: раз зубками сверкнул, другой. С соседями стал заговаривать, подмигивать. Но потом снова в транс упал. Что-то, видать. Шарахнуло ему в голову – давай водку хлестать, затем плакать начал, кобеля своего звать:

- Зевс, ко мне! Зевс!

Хочу дога своего видеть, кричит, и все тут. Куда, мол, собаку спрятали, сволочи?!

- Да, рявкните разок, чтоб заткнулся! - не выдержал главный администратор Жора из «активных». – Заколебал!

- Я за день так нагавкалась, что сама себя разорвать готова, - запротестовала шеф-повар Эммочка она же Эммануил Артемыч.

- Тут мужской голос нужен, - замахали руками официантки. – Он же не сучку зовет, ему кобеля подавай, - съехидничала посудомойщица Валюха.

- Стерва! Щель половая, - процедила повариха, подбоченясь.

- Ну, что, Миша, - говорит тогда администратор мяснику Акопову, - давай вперед и с песней! Воля клиента – закон. Придется тебе сегодня кобелем побыть.

Тот заржал.

- Может, мне заодно и покусать его?

- Кусать будешь туши в своем цеху, а здесь подыграешь малость.

А «крутой» орет не своим голосом:

- Зевик, ко мне!

Миша собрался с духом, набрал побольше воздуха в грудь свою широкую, да как рявкнет. Потом гавкать начал.

Хозяин кобеля притих, затем щелкнул пальцем, повернувшись в сторону служебного входа.

- Ко мне! Дай лапу!

Акопов быстрым шагом подошел к столику клиента, заставленному бутылками и всевозможными блюдами.

- Спасибо, дружбан! – хлопнул его по плечу хозяин погибшего в неравной схватке дога. – Хоть ты меня понимаешь! Давай тяпнем! Ты вдохновил меня, братан!

Жестом он подозвал официантку и сказал, что заказывает поминальный ужин по лучшему своему другу, не раз закрывавшему его своей мощной грудью. Акопов в награду за сострадание получил несколько сотен долларов.

Поминал Зевса весь ресторан. Официантка повизгивала от удовольствия. Избегалась, правда, до полусмерти, но навар того стоит. Богатенький Буратино попался.

После того случая мясник Миша получил прозвище «Кобель». А на итальянский манер – «Кобелино».

История ночного ресторана начиналась в то еще, относительно благополучное – или не очень – время, когда о всяких там сексменьшинствах вслух не очень-то говорили: уж больно непопулярная была тема, стыдливо = запретная. Если учесть еще и официальную идеологическую установку о том, что в СССР нет и не может быть секса! Не к лицу советскому человеку, самому передовому в мире, ерундой заниматься. У него дела куда важнее.

Подобная вольность гомосексуальных людей расценивалась как несусветная дурость и дерзкий вызов всему обществу. Тасовались они на так называемых «плешках» - в парках, скверах, банях на свой страх и риск, то и дело меняя места для сборищ и кадрежек. Как бы не старались они быть независимыми от всех и вся, жилось им не очень-то вольготно: все, кому не лень обрушивали на них свой гнев – праведный и неправедный: на них тыкали пальцем, за ними охотились милиция и прокуратура, в частности, отдел по борьбе с проституцией, на них нападали так называемые «ремонтники» - молодые ребята, призванные по собственной воле и разумению, но больше по дурости, «вправлять» мозги извращенцам и дегенератам, позорящим род мужской.

Но пришли новые времена, и «Геи» легализовались, облюбовав в центре города летнее кафе, сквер и парк возле центрального стадиона.

В выходные и праздники кафе кишело любителями острых ощущений всех мастей и калибров: от безусых, женоподобных юнцов до видавших виды гомосексуалистов со стажем «семейной» жизни, одиночного промысла и групповых оргий.

В последнее время по городу стали ходить слухи что-де милиция строго предупредила верных своих помощников от общественности, все тех же «ремонтников», оставить в покое «гомиков», потому как по распоряжению самого мэра сквер с кафе «Лакомка» навечно передается сексменьшинствам. Досужая Собачница клялась, что один ее давний знакомый из городской администрации самолично видел такую бумагу, и можно смело праздновать победу над махровым ханжеством и застоем общественного сознания.

Настоящей сенсацией для переевших свободы обывателей – от моралистов до чистоплюев – стало известие о регистрации общества сексменьшинств «Спартакус», членами которого стала целая армия сексуально озабоченных, а также им сочувствующих, как говорят, потенциальных, но пока еще не реализовавшихся сограждан.

Скрепя зубы приняло сие новшество губернаторство и депутаты Законодательного Собрания, духовенство и пресса, памятуя вечную истину о том, что запретный плод сладок. Лучше уж сделать шаг навстречу.

В Правление ночного клуба вошли деятели культуры и искусства, здравоохранения, средств массовой информации, соцзащиты, Комитета по правам человека, а также известная в городе путана Роза, создавшая корпорацию «ночных бабочек». О ней даже анекдоты ходят, сочиненные поклонниками. Вот один из них, самый свежий:

В очереди за бананами беседуют женщины:

- У меня дома восхитительные фиалки!

- А у меня нарциссы.

- А у меня орхидеи.

- У меня гвоздики.

В разговор вмешался кавказец во всепогодном кепи:- Кстати, о цветочках. У меня на улице живет девушка-красавица! Попочка – как стол… Розой зовут!

От курсов официантов Хабалкин наотрез отказался, дескать, наматывать километры по залам ресторана, да улыбаться беспрестанно дежурной улыбкой, и обезьянв сможет. К тому же, если мама про курсы узнает, она повесится: дома – хоть шаром покати.

- Ну – ну, - только и т администратор Жора. – Но потом не обижайтесь, если что не так.

Первым клиентом Сильвы стал тучный господин с депутатским значком. На правах куратора он приходил сюда каждый вечер отужинать за счет заведения и окинуть зорким государственным оком мурый ресторан, сваливший ся на его лысеющую голову, как кусок дерьма. «Они тут дуркуют, а ты сиди здесь с умным видом, в демократию играй», - ворчал чиновник краевого уровня.

К аномальным у него негативное отношение. «Ну, и компанию ты себе подобрал, Виталий Алексеевич, - подначивали его сослуживцы, не последние люди в аппарате администрации. Словно сговорившись, им вторили его коллеги по депутатскому корпусу. « не удивлюсь, если в один прекрасный день к «бомжам» меня приставят, или к «жмурикам» в морге, - сердито

Бурчал замглавы региона. – Нынче ведь все это модно!

Сильва стремительной походкой подошла к напыщенному господину. Длинные, из мелкого бисера, серьги приятно хлестали по напудренному лицу, испещренному мелкими морщинками. Робким движением она поправила свою роскошную поролоновую грудь, то и дело убегающую под мышки, наигранно вскинув голову в пышном парике, украшенном бессмертником, и, подмигнув чванливому клиенту, поставила перед ним три бутыкм ледяного «Нарзана». Несколько движений и стол украсили мясные блюда, деликатесы, хвост заморской сельди, ваза с круглыми леденцами на длинной палочке и царственные хризантемы, доставленные специально из загородной оранжереи.

Не скрывая отвращения, клиент заерзал, закряхтел, протестуя третьим подбородком, и, хмыкнув, насупился. «Еще не жрал, а уже носом крутит! Хм… А-а, кажется, поняла!»

Хабалкин вспомнил, что Эммочка долдонила ему что-то про яйца. Он метнулся на кухню, схватил миску, доверху наполненную отборными яйцами, и помчался было в зал.

- Охренела?! – вовремя схватила его за руку Эммочка. - Поставь на стол, что рядом с эстрадой. Вон, у окна, видишь? Там кукла сидит размалеванная, артистка.

- Артистка?! – Воскликнула Сильва. – Да она же страшнее атомной войны!

- Говорят тебе, артистка, значит артистка. Можно быть крокодилом, но талантливым, - сумничала повариха. – Пенсионерка она, - огорчила новенькую Эммочка. – Говорят, всю свою сценическую жизнь только и делала, что мужиков-любовников играла. Да, черт с ней! Рядом с этой мымрой певец сидит. Народный, между прочим. Ему и поставишь яички. Он иъ тут же выпьет, все до одного, а водкой закусит. Или леденцами засосет. Забери их у своего депутата, а то чего доброго, обсосется еще, - захохотала повариха, ущипнув Сильву за упругий резиновый сосок.

Подхватив расписной, из натурального красного дерева, разнос, Сильва заторопилась в зал, стараясь быть улыбчивой и даже обаятельной.

Цокая каблучками и моля Всевышнего, чтобы не дай Бог, не задрать ноги вместе с проклятыми яйцами, она примчалась к столику куратора, чуть было не испортившего ее дебют.

Аппетитно почмокав толстыми губами, он принялся уплетать ужин, с трудом переводя дыхание.

Сильва услужливо стояла рядом и подавала блюда, не забывая при этом побулькивать из бутылки минералку. Виктор Алексеевич недовольно покрутил головой и прожевал:

Вы кое-что забыли, э-э, как вас там? – Подумайте, что.

Сильва резко, как на коньках, развернулась и рванула на раздачу, где ее ждали два графина.

- Девки, щас «лимонить» будет эту дуру! – затряслась со смеху кассирша Феня из бывших селедочниц магазина «Океан», уплетая гусиную булдыжку, густо посыпанную красным молотым перцем.

- Смотрпи, не разлей, не расплатишься, - на полном серьезе предупредила Сильву повариха, подмигнув кассирше.

От «меню» чиновника, состоящего их десятка отменных блюд, осталась одна большая куча объедков.»Вот прорва!- удивился Хабалкин.- Все сожрал! Надурницу и уксус сладкий»

- Вы, как я понимаю, новенькая? – словно очнувшись, спросил Виктор Алексеевич, смакуя леденец. Любезно оставленный предусмотрительной официанткой.

Сильва ответила кивком, не успев изобразить подобие улыбки.

- Хочу угостить вас, - промямлил депутат.

Сильва слегка зарделась, подавшись бюстом вперед. Клиент улыбнулся натянутой улыбкой, наполнил доверху два высоких фужера, указав на полу- заплывшими глазками на один из них. Сильва благодарно кивнула.

- Это чудо природы, - толстяк поднял бокал, - с некоторых пор возбуждает во мне не только звериный аппетит, но и заставляет, вернее, помогает, трезво оценивать людей. Благодаря этому немного этому напитку, я острее чувствую и вижу достоинства и недостатки, а то и просто пороки тех, с кем по воле судьбы, или случая, приходится сталкиваться. Порой, не по собственному желанию. Я ужинаю здесь вот уже два года, и столько же вкушаю сей дивный напиток. Он помогает многое понять. И не только мне. Так что, за знакомство! Чтобы ощутить всю прелесть этого королевского напитка, его нужно пить не отрываясь, с наслаждением, как редкостный бальзам.

И приложился к своему бокалу. Хабалкин последовал его примеру, и чуть было не поперхнулся. Зубы его заныли, будто их начали медленно сверлить, или пилить чем-то страшно тупым и ржавым. Он скорчил такую кислую физиономию, во сто крат кислее лимона, что обслуживающий персонал, наблюдавший за новенькой из-за декоративного панно, увитого цветами и листьями, зажмурился. В зале тоже скривились, а бывшая артистка засунула в рот банан.

Увлеченный десертом, зам. Главы администрации

показывал Сильве жестами – не отставать.

- Смелее! – торжественным возгласом ободрил он ее. – Этот божественный напиток способен заменить целую клинику с дюжиной врачей и препаратов. В считанные секунды он помогает увидеть всего себя, как в зеркале.

Вдохнув как можно больше спасительного воздуха, Сильва приготовилась залпом осушить проклятую кислятину, да не тут-то было.

- Вы с ума сошли! – подскочил на месте клиент. – Это же вам не водка! Лишаете себя такого удовольствия! Чего спешите?! Пейте мелкими глотками, глоточками, чтобы каждая клеточка организма пропиталась и насытилась. А главное -чтобы вы поняли, кто вы есть на самом деле!

Хабалкин, побледнев, повиновался и стал пить ненавистный сок сквозь зубы, вернее, цедить его, больше вдохновляя самодовольного толстяка. В душе несчастный мечтал как можно скорее вырваться из лимонного плена и сожрать столько сахара, сколько влезет. Оскома сковала его челюсти. Язык, зубы, десна, одним словом, вся полость рта и гортань казались ему насквозь лимонными и что весь он, с головы до ног, огромный, сморщенный лимон. Тело покрылось мелкой сыпью. Его слегка лихорадило. Все вокруг Хабалкину представлялось кислым и до омерзения противным.

Чиновник трясся от хохота, довольный удавшейся профилактической работой. «Может, хоть этот одумается, кто он и куда пришел?!» Виталий Алексеевич отрыгнул не без удовольствия и покатился прочь, напоминая дюжего Колобка.

Сильву вовремя подхватили двое парней – вышибал и потащили с глаз долой.

Когда в комнату официантов вошел директор ресторана, перед ним сидело совершенно безвольное существо, пожелтевшее, обмякшее, с отрешенным взглядом таких же желтоватых глаз.

- Нормально, - махнул директор холеной рукой и захохотал так, что у потерпевшей приключилась икота. – Теперь толстяк успокоится.

В икающую Сильву влили бутылку водки и отвели в местный «лазарет», в котором в свое время побывали все, кто попал в немилость куратора.

Снилась Хабалкину неведомая, сказочная, страна с королев в облике зам. Главы Виктора Алексеевича. Всюду стояли огромные чаны. Вокруг, на десятки верст, простирался великолепный, пылающий желтовато-зеленым пламенем, сад, над которым витал дурманящий воздух.

Стол короля был уставлен всевозможными яствами. Его высочество протянул гостю кувшин и велел отведать «восьмое чудо света» из хрустальной трубки.

Мирона Петровича затрясло, зателепало, бросило в жар, затем в холод. Проснулся он от сильного озноба. Открыл глаза и остолбенел: на него в упор смотрела заросшая шерстью бычья голова с налитыми кровью глазами и высунутым, с полметра, языком.

Хабалкин заорал, а голова закачалась и повалилась с полки, присоседившись к обезглавленной свиной туше, на которой «пленник» проспал всю ночь.

Придя в себя, дрожащий критик понял, что мясной холодильник – и есть тот самый «лазарет», о котором говорил директор «Голубого огонька».

- Вот жизнь, мать твою! – выругался Хабалкин в голос. – Всю ночь нос к носу с замороженными мордами и задницами просидел, а ни сожрать, ни утащить! Кому скажи- не поверят. Алису бы мою сюда, в обморок упала бы. Ничего, мне только освоиться в этом жопошном притоне, я всем жару дам. И лимонную экзекуцию припомню, и свино-говяжьи задницы, и бычью морду.

Схватив остро отточенный, словно сабля казака, разделочный нос, он принялся, как заправский рубака, кромсать безвинные туши. Косить удавалось только хвосты и уши, но «задубевшего» Хабалкина и это устраивало. Разошелся - не остановишь.

Махался Мирон Петрович, надо сказать, не хуже, чем со своей Алисой во время семейных скандалов с мордобитием. Даже вспотел в этой холодине-морозине.

Для пущей наглядности «вояка» поотрезал будущим шашлыкам, беконам и отбивным и яйца. «Теперь – нормально, - облегченно вздохнул он, любуяс ночной работой.

Утром первая смена во главе с Эммочкой ворвалась в «лазарет», как гестаповцы к подпольщице- радистке. Кто-то бросился к посиневшей от холода Сильве, а мясники к тушам ринулись.

Узнику напоили горячим «Кагором» и покормили манной кашей.

- А ты хулиганка, - кивнула повариха Эммочка в сторону свино-говяжьих обрезков.

- Тебя бы сюда зло огрызнулась Сильва.

- Не хнычь, сидела! Правда, без актов насилия.

- Целовалась с ними, что ли?

- Нет! Спала по очереди!

Эммочка принялась пересчитывать бычьи яйца, как будто надеялась уличить новенькую в воровстве. «Точно, скотная маньячка», - подумал Хабалкин. Не ведал он, неискушенный в поварских делах, что за ними в ресторане очередь, причем, под запись, потому как расцениваются они как самый настоящий деликатес. Особенно теми, кому далеко за семьдесят. Что уж там они в них отыскали ценного и полезного, в яйцах этих, черт его знает, однако, чуть ли не до драки дело доходило, когда заказы свои давали знатоки этого кушанья. Одни вареные обожают, другие тушеные, третьи заливные предпочитают. Но большинство, почему-то, соленые употребляют, вымоченные в особом растворе со специями. Говорят, когда ешь сие соленье, потенция бьет, чуть ли не по мозгам.

«Лазарет», прозванный персоналом ресторана скотоморгом, с некоторых пор обрел скандальную известность. Все началось с банкета по случаю дня рождения начальника городского вытрезвителя Трахова. Ресторан предоставил имениннику лучший зал. Такая милая компания собралась на торжество. Сроду не подумаешь, что большинство их присутствующих имеет дело с самой сложной, самой непослушной категорией граждан, что под покровом ночи санитары общественного правопорядка такие коники выкидывают по отношению к запоздалым путникам навеселе, что впору отнести служивых к «народным» грабителям, рэкетирам и даже костоломам.

Но в тот вечер все было иначе: о делах на службе- ни слова, о трудностях и житейских проблемах – тоже. Ни одного тебе грубого выпада или намека на дурость какую. Прямо выездной пансион благородных девиц, а не представители третьей власти. Пили и закусывали тоже в меру, скорее для поддержания тонуса хорошего настроения. Без устали шутили, делали друг другу комплименты, целовали дамам ручки, танцевали по очереди. Дело в том, что и здесь по части прекрасного пола дефицит вышел.

- Ничего, мы решим эту проблему, - успокоил собравшихся Трахов, подмигнув супруге.

После программы варьете с участием неутомимой Сильвы, которая делала на этом новом для себя поприще только первые шаги в качестве стажера и способной ученицы, в зале началось свое представление. Вторая половина виновника пиршества предстала перед гостями в форме капитана милиции. Мужчины вытянулись по стойке «Смирно!», прикладывая руку к пустой голове, а дамы посылали «двуполому» шефу воздушные поцелуи.

Вслед за ней пожаловал сам Трахов… в женском одеянии.

- Твою налево!- - воскликнул его заместитель старлей Ширинкин. – Так ты никак «голубой»?!

- Молчать! Как капитан скажет, так и будет!

«Капитан» ничего не сказал, он пригласил новоявленную даму на «танго».

И началось веселье без оглядки на правила хорошего тона, чувство меры. Шампанское – рекой, танцы до упаду, похабные анекдоты и вульгарная, жаргонная речь.

Первыми сдались дамы. Бедняжки с ног валились от тостов и плясок. Поначалу партнеры нежно покусывали их за мочку уха, а заместитель норовил схватить за кончик носа. Дамочки морщились, потому как хватал старлей двумя железными зубами, как клещами. Но это еще ничего, терпимо. Рассказывают, будто несчастные клиенты милицейского медицинского учреждения, славящегося своим «сервисом», плачут горючими слезами о такого «внимания» служивых.

Когда дурное зелье возымело, работники щита Ии меча огрубели, стали жестче и напористее: партнерш на танец вели чуть ли не в приказном порядке, так и норовя белы руки заломить. Те, правда, особо и не роптали: слабый пол мужскую, грубую силу уважает. На то он и слабый. Старая дева Анна Филипповна Пызина, начальница канцелярии, изрядно захмелев, так и заявила своему партнеру: «Не тронусь с этого места, пока наручники на меня не наденете!» Так и стояла посредине зала с вытянутыми руками, пока кто-то из мужчин не сообразил снять с себя золотую цепь и закрутить Пызиной руки.

А перебравшая подруга супруги Ширинкина, стуча пухлым кулачком по столу, требовала заплетающимся языком, чтобы ее немедленно отправили в КПЗ (камеру предварительного заключения).

- Хочу посмортреть, что это такое!

- Это не музей, Инна Сергеевна, - терпеливо объяснял ей сосед старшина Носов, всю свою бурную молодость посвятивший изучению бессмертных идей марксизма-ленинизма, между делами с пионерским задором и комсомольским энтузиазмом трахая юных комсомолочек. – Туда доставляют в принудительном порядке.

- Хочу и все! – твердила настырная Инна Сергеевна, капризно надув губы. – Там же не почтовый ящик?!

- Старшина, старшина, если женщина просит, - пропел на мотив известной песни Носов, подражая Нани Брегвадзе, и вытащив из кармана пиджака телефон, набрал номер дежурного райотдела милиции.

- Василий Маркович, привет. Слышь, тут одна упрямая дамочка в гости к вам просится, прямо рвется. Ну, ты понимаешь… Организуй, будь добр. До утра, конечно, а куда ж она среди ночи?!

- Ладно, давай, - странным голосом ответил телефон.

Когда «луноход» прибыл к ресторану, веселье там шло на убыль. Мужская половина лыка не вязала, за исключением старшины Носова, успокаивавшего двух женщин, примкнувших к Инне Сергеевне. Остальные дамы, тесно прижавшись к нагим партнерам, артистам варьете, танцевали непонятно какое «танго2.

- Кого забирать? – пробасил сержант, постукивая резиновой дубинкой по голенищу хромового сапога гармошкой.

- «Такси» подано, - торжественно объявил старшина, жестом приглашая дам на экскурсию в КПЗ. – Прошу…

- Девочки, за мной! – Инна Сергеевна двинулась к выходу с видом победительницы.

- Все трое?! – изумился сержант. – Что я буду с ними делать?!

- То же самое, что и со всеми остальными: на горшок и бай-бай! А будут хулиганить, то есть, дебоширить, наручники наденешь. Они мне за вечер всю голову прогрызли. Да, голожопых прихватить не забудь, для плана. Трусы только пусть наденут.

Большая часть приглашенных на банкет разошлась по домам. В ресторане остались лишь в усмерть пьяные: Супругм Траховы, при полном маскараде, сладко посапывали в мягком кресле, обнявшись, словно два сиамских близнеца, остальные примостились, кто где.

Сильва вышла из временного своего убежища и позвонила в городской вытрезвитель.

- Сколько их? – недовольно пробурчал дежурный.

- Если вы думакете, что у нас тут грузовой самолет имеется, то вы сильно ошибаетесь. Они что, дебоширят?

- Какой там?! Спя, в зюзю пьяные.

- Может, разрешите им до утра проспаться, все-таки клиенты ваши?

Спящих поместили в «лазарет», дабы побыстрее привести их в чувство.

В дрезину пяьного сторожа по прозвищу мадам Дизель оттащили в мучной цех.

Под утро дружная компания стала ломиться в дверь холодильника. До смерти перепуганный сторож, вывалянный в муке, вызвал милицию, казачий наряд и бригаду рэкетиров из Академии физической культуры и спорта.

Следующим пациентом «лазарета» стал заезжий чемпион Закавказья по боксу. На спор выпив две бутылки водки, спортсмен принялся боксировать балетную группу варьете и их заступников

Не в меру горячего клиента решили малость охладить: спровадили в холодильник и забыли о нем. Закоченев, чемпион пропрыгал всю ночь вокруг подвешенной свиной туши до самого рассвета, боксируя ее вместо груши.

Если бы раньше Хабалкину сказали, пусть даже в шутку, что-де придется ему угораздить в логово «гомосеков», толктись с ними с ними с утра до глубокой ночи, да еще в поцелуйчики играть, он плюнул бы тому шутнику в морду.

Первое время от этих проклятых поцелуев мутило его по-страшному: для него это было то же самое, что с «бомжом» облобызаться. Поговаривали, будто бы в знак протеста, он натирал себе щеки горьким перцем и мортался по ресторану со слезами на глазах. А потом, вроде, смирился с напастью этой: по-сестрински приветствовать «своих» - завсегдатаев «Голубого огонька». Ничего не поделаешь, работа такая. Его «подкалывали», мол, ты гондон на лицо натяни и целуйся себе хоть до посинения: никакая зараза не пристанет.

В «подруги» и приятели Хабалкин ни к кому здесь не навязывался, но и не шарахался. Пообвыкся, обтерся, кое-что осмыслил и смирился с обстановкой и окружением. « Не все же среди писак крутиться, нервы свои и без того потрепанные трепать да доказывать кретинам, кто их них есть кто», - успокаивал себя критик. К тому же, он понял, что «гомик» «гомику» - рознь. И что даже в этом «чертятнике» немало довольно приличных людей, у которых не мешало бы кое-чему поучиться: хотя бы тому, как быть самим собой, безо всяких масок. Таким, какой ты есть. Народ шалапутный, это так, но не бесталанный. Тут были и настощие, большие чувства, и честность по отношению к любимому человеку, и верность…

Примером тому может служить история одной «семьи», о которой в ресторане говорят до сих пор, особенно когда появляется в ночном ресторане та самая парочка: своего рода эталон настоящей гомосексуальной любви и верности друг другу. Мадам Голда Меер, (Блюхерша), из бывших учительниц, и Вениамин, в свое время пострадавший от не осторожных малолетних пешеходов, равно как и они сами.

Мадам Голда – высокая, нескладная, со «шнобелем» ( типично еврейским носом), маленькими глазками и круглым, как арбуз, животом. Веня – невысокий, худощавый и очень подвижный, как живчик, с неброской внешностью: длиннообразное лицо, не по возрасту серьезное, густые каштановые волосы.

Голда Меер, на которую никто, даже самые прожженные сексуалы, смотреть не хотели, буквально преследовала покладистого в мужском сексе молодого семейного парня, отца троих детей, ублажая его всеми доступными ей способами, и, не мытьем, так катаньем, добилась-таки его.

Так Вениамин обзавелся второй «семьей». Они были по-своему счастливы, больше, конечно, Блюхерша, потому как по априроде своей она была создана для того, чтобы ростоянно о ком-нибудь заботиться, быть ему нужным, необходимым, охать и вздыхать, мотаться по рынкам и магазинам, готовить обеды, обстирывать. Словом, быть заботливой «женой», нянькой, экономкой и еще Бог знает кем, умудряясь во всем, даже самом незначительном, извлекать личную выгоду.

Их счастье длилось недолго. Вениамин задавил троллейбусом двух ребятишек и угодил за решетку. Десять лет искупал он тяжкую вину и все эти годы, полные томительного ожидания, Блюхерша была верна ему, как солдатка: не пропускала ни одного свидания, исправно отвечала на каждое письмо, возила передачки.

Пока любимый отбывал срок, Голда Меер совершила вояж за Океан, похоронила папочку с мамочкой, которых терпеть не могла, вылетела с треском из школы за аморальное поведение. (Кто-то из коллег застал ее на месте преступления: в пионерской комнате учитель истории Блюхер целовался за знаменем со старшеклассником). А между делом терпеливо ждала возвращения «мужа». Когда дождалась, все пошло своим чередом, как и раньше.

В последнее время здешнее общество облагородилось: сюда зачастили знатные, интеллигентные горожане, даже с виду грубоватые и беспардонные спортсмены и физкультурники облюбовали это уютное, веселое заведение, где все друг другу, как братья, или давние приятели. Не оставался в стороне и сам прокурор. Тот самый, что произвел когда-то Хабалкина в свои нештатные помощники. Когда Мирон Петрович увидел его за столиком почетных гостей, у него челюсть отвисла.

- Закрой рот, - шепнул ему администратор. – Здесь и не то увидишь.

Но еще больше Хабалкин удивился, когда вдруг, ни с того, ни с сего, стал выказывать внимание к нему немолодой уже мужчина. Довольно представительный, немногословный, в добротном костюме, по всей видимости, английском. Высокий, жилистый, с выцветшими глазками-буравчиками. Взгляд цепкий, наметанный. Так и вытаскивает все нутро. Держался сей господин несколько обособленно, с некоторым превосходством над остальными.

Судью Акулова, не раз доводившего «голубое» население города до трясучки и сердечных капель, а кое-кого и до колючей проволоки, здесь знали, как облупленного.

- И куда же вы меня посадите? – спросил он у Сильвы, пронзая колючим взглядом. –

«Что за тип?! «Гастролер, небось?» - подумал судья, с недоверием поглядывая на картинную грудь Сильвы.

Пока Сильва соображала, со своих мест, словно сговорившись, поднялись несколько человек. Акулов уселся за столик, заказал бутылку самого дорого конька, шоколад и сигареты.

Дымя «Кентом», судья холодным, непроницаемым взглядом рассматривал присутствующих в главном зале, как на судебном процессе. Этот человек знал с вою силу. Он мог вывернуть наизнанку каждого, за кем водился «голубой» грешок. По-человечески судья все понимал, принимал и даже сочувствовал, но по долгу службы, извините, был непреклонен.

Гомосексуалисты постарше помнили несколько закрытых судебных процессов, наводивших страх и ужас на братию лет десять-двадцать тому назад, начало которым положил небезызвестный театр Оперетты (Сейчас это музыкальный театр). Именно в этом вечно веселом Храме водевильного искусства свили уютное гнездышко художники осветительного цеха, практикуя свои пристрастия на курсантах военных училищ.

Списку в порох бросило зверское убийство врача санэпидстанции по прозвищу Слюнявая, взявшая за привычку «наслаждаться» антисанитарией общественных туалетов, в которых не то что нормальному человеку противно и крайне вредно больше минуты-другой пребывать, но и самому падшему и отверженному. Врач же просиживал там ночи напролет, упиваясь особой атмосферой сугубо мужского отхожего места. Ночные бдения, как правило, заканчивались случайными знакомствами, за которыми, собственно, и «охотилась» Слюнявая. Одно из таких знакомств и стало для неосторожной и доверчивой, потерявшей всякую бдительность любительницы острых ощущений, роковым.

Поздней ночью неизвестный партнер, приглашенный «врачихой» в ее новенькую квартиру, после обильного застолья и прелюбодеяния, разрубил гостеприимной «хозяйке» голову топором и скрылся.

Первыми тело обнаружили родственники убитого. Из квартиры исчезли уникальные по тем временам коллекции музыкальных дисков – звезд рока, привезенные из-за границы за большие деньги (вторая слабость Слюнявой).

Сотрудниками угрозыска при обыске была изъята записная книжка с фамилиями, прозвищами и домашними адресами с телефонами «голубых». И пошла раскрутка. Акулов перетаскал к себе в кабинет всех, кто числился в том злополучном списке. Целый год «разматывали» следователи запутанный клубок, но он так и не пролил свет на убийство.

Вслед за этим преступлением последовало еще несколько аналогичных, и таких же жестоких. Бедные «гомики» расплачивались за свободную любовь и незащищенность по самым высоким счетам.

Так, в собственной квартире умер насильственной смертью 25-летний житель рабочей слободы, рискнувший в ту роковую ночь пригласить к себе троих партнеров. Сделав свое «мужское» дело, гости задушили спящего мирным сном партнера телевизионным кабелем и исчезли, прихватив дешевенький магнитофон, кое-что из вещей и несколько десятков рублей.

Зверски был убит и лидер комсомольской организации одного из крупнейших промышленных предприятий краевого центра – ЗИПа.

И все эти дела проходили через судью Акулова.

- С заказчика – ни рубля!- строго наказал Сильве администратор. – Скажи, за счет заведения.

- Мне так и называть его Заказчиком?

- Анатолий Германович Акулов. Народный судья. У Сильвы грудь так и остановилась. «Его тут только не хватало!»

- Дышите глубже, мадам! – подмигнул Жора.- Наш человек. Сволочь, правда, порядочная, но, в общем, ничего, терпимо. Все они, падлы, трусливые и продажные!

Окна служебного кабинета судьи выходили прямо на «плешку» - в старый сквер с давно обезвоженным бассейном, каменным слоном, кафе, туалетом, дюжиной красивых лавочек и нескольких качелей.

Вооружившись биноклем, страж правосудия часами наблюдал за главным своим объектом, на котором полным ходом шла кадрежка среди «голубых».

Заприметит он, к примеру, рядом со старой прошмандовкой смазливого паренька и загорится, как в былые выремена. Вздыхает, а сам мысленно уже готовит сети для очередной своей жертвы, как паук.

Вскоре и молокосос тот на «беседу» в высокий кабинет пожалует.

Ну, так что, юный друг? – начинает судья неторопливый монолог, пожирая похотливым взглядом растерявшегося парнишку. С кабинета судьи жазнь начинаем? Ты хоть понимаешь, что по острию ножа ходишь?! Вижу, не понимаешь. Объясню. Гомосексуальные отношения у нас преследуются по закону, статья 121 – от трех до пяти лет. Человек, с которым ты шляешься по скверу, у нас на учете. Так что и ты автоматом попадаешь в особый список. Дальше мы сообщаем родителям, в школу, участковому. А потом оформляем в колонию.

Акулов неторопливо листает Уголовный Кодекс, что-то подчеркивает карандашом. Парень- ни жив, ни мертв: на лбу испарина, по щекам желваки, а в глазах мольба и отчаяние, Пойманный на мушку, он готов на все: хоть на колени встать.

_ Бог с тобой, сынок!- каменное выражение лица судья сменяет на снисходительность. – У меня у самого сын твоего возраст, правда, в отличие от тебя, , не гуляет, с кем ни попадя. Между прочим, я могу ведь и забыть этот неприятный разговор. Давай начистоту, по-мужски? Без всяких протоколов?

Он прячет в стол свод законов и захлопывает папку.

- «Пиранья» приставала к тебе? Только честно?

- Было, - с трудом выдавливает юноша, смутившись. – Один раз.

- Оральный секс? – понимающе улыбается Анатолий Германович. – Глаза его вспыхивают. – Понравилось?

- Ничего. Щекотно только.

- А ты, случайно, не щекотал у него?

- А в попочку пробовал?

- Вот это по-мужски! Ничего страшного с тобой не случилось. Ты мне доверился, я тебе откроюсь. Честность, она, знаешь, сближает людей. Да не тушуйся ты! Забудь, что перед тобой судья. Я тебе помочь хочу, понимаешь?! Я – твой друг. Так что, давай за знакомство!

И полез в шкаф за бутылкой. Где рюмка, там и вторая. А от рюмки до любви – один шаг. Этот шаг первым делал, понятное дело, судья. Заканчивалась его «профилактическая» работа тут же в кабинете, на кожаном диване.

И вот судья наш, вопреки всем своим прежним вкусам и слабостям, влюбился в Сильву : морщинистую и вертлявую.

В здешнем мире «геев» блистала Пипитта. Особа загадочна и чуть ли не легендарная, сумевшая - таки переступить, да что там, перепрыгнуть через

Незыблемую стену всеобщего ханжества и лицемерия, и остаться в этой жестокой, , действительности верной своей участи, предначертанной ей Судьбой.

На первый взгляд все в ней казалось необыкновенным: одежда, манеры, но на самом деле – яблочко было подпорченным. Все свои умные мысли и изречения она черпала из записной книжки, куда заранее заносила высказывания известных людей – артистов, философов, ученых. Словом, пыль в глаза пускала. Так же и во внешности: при ярком свете – Пепитта была просто страхолюдиной.

Настоящее ее имя мало, кто знал, равно как и возраст. Круг ее знакомств был узок и крайне избирателен. Оставшись одна в целом свете, она владела довольно приличным состоянием, унаследованным от родителей.

Появление на улицах города вызывающе яркой, импозантной Пепитты становилось в некотором роде событием для обывателей. На нее оборачивались и таращили глаза. Все в ней изумляло, если не поражало: пластичность, манерность, одежда, но больше всего – лицо. Такое лицо могло быть только у Пепитты! Его можно было сравнить с лицом манекенщицы, элитарной танцовщицы, топ-модели. Шелковистые, до самых плеч, волосы, рыжие и густые, выразительные глаза, высоченные брови, искусно подобранный макияж с невероятным количеством кремов и мазей. За всем этим внешним лоском годы и годы усердной работы над собой, над собственным имиджем, ставшим ее сущностью.

Пипитта часами занималась своим лицом: накладывая клубничную маску вперемешку с лимонным соком, она располагалась на широкой тахте, немой свидетельнице ее любовных игрищ, и неподвижно лежала до тех пор, пока не наступало время сменить очередную маску. В полумраке тихо играла легкая инструментальная музыка, настраивающая на идиллический лад.

Лосьонами и кремами «дева2 натирала тело, изредка бросая капризный взгляд в овальное зеркало, подаренное несколько лет назад тайным покровителем из самого грозного и могущественного ведомства, с которым у Пипитты давние связи. Добровольно-принудительные, скажем так. Или просто вынужденные.»Я буду делать все, что вы скажете, только меня не трогайте: короче, не лезьте в душу и не мешайте жить» - единственное ее условие суровым дядькам в штатском. Она исправно несла свою «службу»: кого-то подставляла, кого-то заманивала в железные сети, умело расставленные гэбэшниками, на кого-то «стучала», получая взамен право на свободу личной жизни.

Процедурам, связанным с масками, Пипитта уделяла все свободное время. Исключением из правил составляли непродолжительные поездки на Черноморское побережье в качестве экскурсовода.

Обалдевшие туристы, в большинстве своем сельчане, часами рассматривали не то мужчину, не то женщину. Это был ее образ, выстраданный, вылепленный, а скорее всего – дарованный природой. Проще говоря, патологией.

В Любовных делах Пипитта играла роль «активного». Особенно возбуждали ее молодые партнеры. Тут она пускала в ход все свое умение: интимная обстановка-полумрак, легкий фуршет, остроумные изречения, светские сплетни, поток нежной ласки в сочетании с напористостью обольстителя.

Любовные игрища напоминали хорошо с режиссированный спектакль в домашнем театре одного актера с участием единственного зрителя-соучастника, завороженного необычностью игры. Все начиналось, проходило и заканчивалось красиво и ненавязчиво.

В редких случаях Пипитта высиживала «добычу» в скверах и парках. У нее была своя тактика и метода. Но и не носилась взад-вперед, как ошалелая, накручивая круги и километры. Уединившись, она сидела в театральной позе, тихо - мирно, уткнувшись в иллюстрированный журнал. Все в этот момент как бы умирало. Но это только с виду! На самом деле, она была начеку, как хищница, выслеживающая желанную добычу. Весь ее облик, выражение глаз говорили сами за себя. Пипитта брала «быка за рога» своим внешним видом, терпением и харизмой.

По утрам «звезда» местных «геев» любиларогуливаться на велосипеде, облачившись в цветастые панталоны, пестру майку, мягкие тапочки, с воздушым лиловым бантом на длинной, как у балерины, шее.

Она колесила по старому, узенькому дворику, наслаждаясь тишиной просыпающегося дня и относительно чистым вздухом, не успевшим еще после росистой ночи наглотаться городской пыли и духоты.

Пипитта имела немало врагов и завистников, но у нее были и достаточно широкие связи, включая московские, однако, за границу, сколько бы она не просилась, ее не отпускали. А приглашений на постоянное место жительства у нее было предостаточно.

Пепитта и Катя считались самыми яркими «звездами» ресторана «Голубой огонек».

Так и моталась бы Сильва между кухней и клиентами, как шельма по ярмарке, если бы не счастливый случай – участие в престижном конкурсе официанток неопределенного возраста и пола, организованного Международным Обществом Альтернативной Красоты – МОАК.

Судья Акулов сделал все, чтобы его новая фаворитка попала в состав конкусранток, но самое главное – согласилась участвовать в этом не совсем обычном шоу.

Поначалу Сильва с недоверием отнеслась к подобному предложению, считая, что для нее это то же самое, что принять участие в конкурсе певцов для глухонемых. Стоит ли людей смешить?!

- -Ты ничего не теряешь, дорогуша! И потом, не забывая, что это конкурс не внешних данных, а профессиональных навыков с элементами артистизма. Главная его цель – определение критерия эталона, так сказать, при подборе кадров для специфических, интимно-развлекательных заведений, - убеждали ее директор ресторана вместе с судьей.- В тебе подкупают непосредственность и естественность поведения, остроумие и находчивость. Ты владеешь даром перевоплощения – это тоже дано далеко не каждому. Жюри будет стоить немалого труда, чтобы понять твою истинную сущность: что же ты есть такое на самом деле?! Да и не справятся они с этой задачей, хотя пытаться будут. Ты – загадка, понимаешь?! Женщина – тьфу, ну то есть… Шарада, ребус – вот что представляет для членов жюри интерес и головоломку.

Отыскать и отправить туда какую-нибудь манерную дурочку,пустышку,- много ума не надо. Взять ту же Пипитту. Ну, сразит, ну повыпендривается лишний раз, а дальше что? А дальше – айне генуг: приехали! Скучно. Ей только в экскурсбюро и красоваться, лапшу на уши вешать деревенщине. Мы и то до сих пор не поймем, кто ты есть на самом деле? Без брешешь! В тебе уживаются черт и дьявол, фея и ведьма, мужик и баба…»Критик и изгой», «Профессор и ряженый», - подумал мимолетом Хабалкин.- Посуди сама: всюду сокращения, безработица. Нужно как-то выживать, приспосабливаться. Так и будешь до глубоких седин на полусогнутых бегать?! Даст Бог, прорвешься, кругленькую сумму отхватишь, имя себе на старости лет сделаешь. Какое-никакое,а все ж имя! Тебе радость и нам почет. Ресторану категорию присвоят, ставки повысим, глядишь, и еще что-нибудь придумаем…

Сдалась Сильва. Где ее не пропадала?! И не такие экзамены в жизни переживала, а тут сиски-писки…

Конкурс удался и превзошел все ожидания, вопреки пессимистическим прогнозам некоторых авторитетов из Международного Общества сексопатологов. Это был настоящий праздник нетрадиционной красоты и моды, театр официанток-лицедеев.

Первые два дня тон задавали посланцы ряда европейских стран: полька Мотыльковская, болгарка Павлина, французская негритянка Натали, англичанка Щарлотта. За ними блистали российские «красотки» из первопрестольной и колыбели социалистической революции 17-го года. Одни титулы чего стоят: «Секс-символ», «Попочка года», «Мужская бабочка», «Ночной мотылек», «Ротик века»…

В представительном жюри – сестры-певицы Марианна Сособеридзе и Манана Попададзе, владельцы Центров интимных услуг и секс-клубок, массажисты, визажисты, психологи. Возглавил сей славный коллектив профессионалов известный певец и шоумен Матвей Жуйкин, прозванный журналистами западных СМИ «Принц позолоченный».

Были здесь и почетные гости, «звезды» с мировым именем, бизнесмены, банкиры, мафиози, депутаты Госдумы и Федерального Собрания.

В категории элитных лучшим стал красавиц, настоящий универсал из Москвы по прозвищу «пупок». Этот бритоголовый крепыш с зелеными глазами покорил и жюри, и зрителей мужественностью, атлетическим сложением и веселым нравом. А главное – голливудской улыбкой, которая по мнению большинства из присутствующих стоила сотен, тысяч улыбок официанток…

«Пупок» отхватил титул «суперголубой» и путевку в круиз с недельным пребыванием в знаменитом турецком гареме в качестве почетного стажера.

В категории «комиксов» первой стала «Морячка». В настоящей бескозырке и тельняшке до пупа. Комичность ему придавал большущий живот, точнее, пузо, на котором он носил по подиуму две рюмки с водкой и блюдце с огурчиком. Морячок шел, покачивая мясистыми бедрами, будто перед вами была не двухсоткилограммовая масса, а породистая, не в меру разжиревшая, бабочка. Щеки ее напоминали диванные подушечки: так хотелось присчесть на них!

- Господа! В нем не только много веса, но и души, - комментировал торжество тела и духа ведущий.

Морячка по-русски широко улыбалась, стреляя заплывшими глазками. Но самым потрясающим в этой клоунаде был финал, когда туша запела совершенно ангельским голосом, близким к сопрано, «Аве-Марию». В первые секунды все онемели, затем в задних рядах огромного зала, украшенного портретами членов жюри, почетных гостей и конкурсанток, послышались рыдания. Жюри замерло. Словно пулеметная очередь, защелкали фотоаппараты, зажужжали кинокамеры. Солистке аплодировали стоя.

- Нет, не оскудела планета Земля, щедрая и многострадальная, населенная «голубым» сословием, настоящими самородками, не выродились они, голубчики, как предрекали не раз некоторые горе-пророки и злопыхатели, - патетически произнес Матвей Жуйкин, и смахнул слезу с напудренной щеки, напоминающей перезрелое яблоко.

Завоевав титул «Аве-Морячка», универсальный рецепт против окончательного ожирения и приглашение прослушаться в «Ля-Скала», певичка рухнула в обморок от избытка чувств и эмоций. Бесчувственную звезду, чудом не угодившую в оркестровую яму, забитую музыкантами, с трудом утащили со сцены семеро дюжих молодцев в русских национальных костюмах.

На третий день реванш взяли провинциалки. Это было что-то! Все конкурсантки – необычайно женственны, пластичны, неподдельно улыбчивы и не столь вульгарны, как столичные, порой, забывающие об элементарных правилах приличия, чувства меры и вкуса.

«Деревенщина», как обзывали их за спиной избалованные цивилизацией сексуалистки, тоже припожаловали сюда со званьями и титулами: «Миски» и «Киски», «Казачки» и «Душечки», «Комсомолки», «Советки» и «Секс-Стукачки»…

В градации лиц неопределенного пола и возраста лучшей была признана не по годам живая, подвижная Сильва, владеющая редкостным даром артиста-импровизатора. Она играла то кокетку, то сексуального деспота, то капризную милашку, то прожженную стервозу, то дурнушку-извращенку.

Сильва танцевала умирающего лебедя. Умирала она почти натурально, беспомощно, но гордо взмахивая слабеющими руками крыльями. Потом вскакивала и задорно отплясывала «Гопака» и «Барыню», пела бойкие частушки и романсы. Не столько пела, сколько шипела, зато с каким вдохновением и самоотдачей. С какой органикой! Здесь было все: ностальгия по безвозвратному советскому прошлому, всплеск любви и ненависти, гордость за прожитое и пережитое, жажда отмщения и надежда на очередную улыбку Фортуны. А потом, снова лебедем поплыла по сцене под заунывный аккомпанемент.

В жюри разгорелись жаркие споры. Суперзвезда Аэлита, у которой было два голоса, заявила, что это настоящее издевательство над птицей, над русским лебедем, олицетворяющим собой символ красоты и духа. Сестры-певицы, напротив, были «за».

Все решил Жуйкин.

- Послушайте, товарищи-господа! – воскликнул председатель. – Это же профессиональная артистка! Нет, вы только присмотритесь! – ликовал Жуйкин. – Настоящий черт в юбке!

- У нее не было юбки, - вставила Аэлита.

_ Ну, без юбки, какая разница?! – махнул председатель. – Но зато сколько творческой дерзости, нахальства, уверенности. А главное – воли желания победить. Что толкает эту немолодую уже особу, что движет ею?! Тщеславие, порочная патология, рок Судьбы или натура истинного творца?! Что, задумались?! То-то же!

- Все вместе взятое, плюс нужда, - вполголоса ответил член жюри, режиссер одного из элитных столичных театров Мандюк, вспомнив телефонный разговор с судьей Акуловым.

Пленила Сильва и своим имиджем: она была единственной, кто участвовал в состязании в образе женщины. Конкурс принес ей титул «Мисс Инкогнито», баснословный гонорар и турне по самым «горячим» точкам планеты. От последнего она деликатно отказалась, сославшись на больного папу, маму и бабушку.

В программу конкурса входили также соревнования по бальным танцам. Все было здорово! Не без курьезов, конечно, но в целом солидно и представительно.

Тон задавали, самые что ни на есть красивые, сильные, чувственные пары, на которые хотелось смотреть и смотреть. Были и исключения, полные откровенного дерзновения и творческого риска. Одна пара превратившись в гранд-сеньоров, отпраздновавшая недавно полувековой юбилей своей бальной эпопеи, умудрялась танцевать так, как будто партнерам по семнадцать. Правда, за кулисами счастливых энтузиастов откачивали чуть ли не всей танцевальной толпой. Но зато ветераны сцены завоевали приз зрительских симпатий и приглашение на фестиваль бального танца в Африке, а также облегчили участь остальных возрастных участников, на которых поначалу кое-кто из зрителей и судей посматривал, как на афишу коза.

Сцена пестрела блестящими, неимоверно пышными, декольтированными, снабженными всяческими прибамбасами, разноцветными платьями и юбками. В большинстве своем, правда, рукотворными, раскроенными и сшитыми самими конкурсантками. Не одну неделю корпели, бедняжки, обоих полов по ночам над сценическими нарядами.

Для европейской программы – длинные платья и строгие фраки, для латиноамериканских танцев – вольные обдергунчики и безграничный полет фантазии во всех направлениях.

Сильва и в этой номинации отличилась. Ее партнером был известный в ее городе уголовник Федя, овладевший искусством бального танца в тюремных застенках, благодаря супруге самого начальника колонии, профессиональной танцовщицы.

Пока танцевальные пары в качестве знакомства представлялись жюри и зрителям, участвуя в произвольной программе, все шло нормально, без эксцессов, но как только началась самая нервная часть бальных танцев – соревнования – участники словно сдурели.

Сильва станцевала с Федей «Аргентинское танго», подняв битком набитый зал на ноги. Манерная, хоть и не первой свежести, пара стала всеобщей любимицей, а окружающие из новых друзей-соперников вдруг превратились в противников, не желающих ни в чем уступать.

В перерыве между номерами московские соперники как бы вскользь бросили Сильве, мол, какая партнерша, такое и платье. В нем неплохо было бы в цирке блистать, на пару с клоуном или обезьянами. А визажист ее законченный «педик», которому только с мертвецами и заниматься.

Сильва, ясное дело, не осталась в долгу.

- А ты, если бы обрезала себе уши, цены б тебе не было. Хахаль, небось, оттянул?!

Чтоб у тебя х… на пятке вырос: как ссать, так разуваться! – передернулась москвичка.

Так они стали противниками. В финале, когда все пары-участницы под занавес исполняли вальс «Сказки венского леса», Сильва случайно заехала сопернице локтем по носу и сломала его, вследствие чего та на некоторое время потеряла зрение и запуталась обеими руками в шлейфе Сильвы. У той от неожиданности рухнул вместе с грудью лиф, улетел в противоположный угол каблук и сполз на глаза парик.

Сильва, однако, не растерялась, и спокойно закончила танец, всем своим видом выражая, что это лишь особенность ее импровизации и неуемного темперамента.

Пока жюри, прыская со смеху, переглядывалось, а публика визжала от восторга, танцевальная пара из столицы казачьего края сорвала с себя одежду. Сильва объявила в микрофон, что в качестве сюрприза она приготовила со своим партнером «танго под Луной», подала знак осветителям, звукорежиссеру и дирижеру.

В зале шумел морской прибой, снова лучи «Маяка» и только двое при божественном свете Луны в танце пели гимн свободной любви, импровизируя чувственность, пылкость и страстность… Луч привел их к авансцене. Под вой ветра и рев публики партнер взял Сильву на руки и бросил в зал. Поймали ее три толстяка. И каждый норовил ухватиться за свое: один, очевидно, самый страстный и любопытный, цапнул ее за «аппетитные2 груди и тотчас оба резиновых мячика, искусно спрятанных в тугой прорезиновый бюстгальтер, как по команде, лопнули, до смерти напугав сидевшую рядом пожилую чету.

Сильва пригласила братьев на сцену, где они впятером, под улюлюканье зрительского зала, принялись танцевать «ча-ча-ча». Глядя на них, засовали ногами члены жюри, потом весь зал. Танцевал и дирижер, умудряясь дирижировать оркестром, который хохотал их оркестпровой ямы, еще больше подзадоривая танцующих.

Прыгнув в яму, Сильва отстранила дирижера и принялась размахивать палочкой….

Сильву с Федей, ставших героями дня, прозвали «парочкой ча-ча-ча-рочкой».

Завершался Международный конкурс стриптизом. Его не рекламировали ни газеты, ни телевидение, ни афиши, однако, в зале яблоку негде было упасть. А возле театра «Гей, ребята!» легковые автомобили стояли в несколько рядов на целых полкилометра.

В качестве приглашенных здесь были известные стриптизеры из Европы, Америки, Азии и Африки. А петербургский молодежный клуб «Очаровашки» закрытого хореографического училища прислал целую бригаду артистов.

В первых рядах сидели дамы в мехах, у каждой по два-три мужчины с боков.

Танцоры раздевались под громкую, возбуждающую музыку в танце: соло, дуэтом и группой. С полным раздеванием или неполным. Они освобождались от яркой, экстравагантной одежды не спеша, по частям, вызывая непредсказуемые эмоции. Каждую брошенную небрежным жестом тряпку впечатленный телосложением и внешностью артистов зал встречал взрывом аплодисментов и восторженных криков.

Красавчик из стокгольмского ночного клуба «Цеппелин» («Паук») буквально с первого взгляда завел женскую половину зала: артист являл собой эталон стриптиза: красивое тело с чистой, без шерсти и пятен, дышащей молодостью кожей, великолепная шевелюра, легкость движений. А о мужском обаянии и свежести дыхания и говорить нечего. Он играл очаровательную кружевницу и шалунью в прозрачных ослепительных чулках, Мефистофеля, «звезду» старого борделя, страстного Дон Жуана…

Глядя на него, необыкновенно соблазнительного и нежного, каждый видел в нем желаемое: голубые – голубого, розовые – розового, а люди традиционной сексуальной ориентации – переодетого артиста, профессионала высочайшего класса.

Кульминацией его выступления стал самый эффектный момент – стаскивание трусов. Чтобы продлить «страстей прекрасные порывы», стриптизер нарочито долго, как можно медленнее, снимал их: одни, вторые, третьи, четвертые… Одна из поклонниц, доведенная до экстаза, принялась визжать, кричать, а потом выскочила на сцену и давай раздеваться.

Сильва интриговала собравшихся в сексуальном отношении местом у «мужчины» - задницей: приятной округлости, плотной. Ее украшал красно-коричневый, до самых пят, атласный пояс.

Не поворачиваясь лицом к залу,,, она играла мышцами ягодиц в так легкой музыке, плавно расправляя в танце словно пораненные крылья, руки в длинных черных перчатках.

От волнения, но больше от невероятного напряжения, у нее свело ногу. Ступня онемела и казалась ватной. Стиснув зубы, Сильва попыталась изобразить уставшую от длительного перелета ласточку. Чувствуя, что теряет равновесие, она, дабы не опростоволоситься окончательно, взмахнула в последний раз отчаянно крылом и ну кувыркаться под бурные аплодисменты сообразительной публики.

Остановил ее за кулисами железный распределительный щит – РЩ. Лягнув его ногами, конкурсантка сделала замыкание, вырубив тем самым на какое-то время свет. Но ни Сильву, ни орущее-свистящую публику этот непредвиденный конфуз не выбил из колеи.

Сильва кланялась в танце, освещенная сотнями светлячков от зажигалок, посылая воздушные поцелуи вперемешку с матами.

В родной город Сильва въехала на белом коне. Новоявленная «звезда2 при славе и деньгах закатила пир в «Голубом огноньке», ставшим для нее отдушиной, счастливым пристанищем в ее очумелой жизни.

- Дорогой товарищ Сильва!- открыл официальную часть праздничного ужина прибывший на торжество мэр города Сэм – Ойленко. – Пришло время, когда и ваша редкая, нелегкая, я бы сказал, уникальная профессия получила признание, стала еще больше заметной и полезной городу и его жителям. Видит Бог, и в самом деле есть в нашей замороченной, однообразной, если не серой, жизни альтернативная красота… Подтверждением тому – ваша блистательная победа, вписавшая новую страницу в историю южной столицы, в культуру, и город этого не забудет.

В своем роде, вы героическая личность, давшая настоящий бой ханжеству, невежеству и непросвещенности вкупе со всякого рода кривотолками касательно свободы личной жизни с ее вечными таинствами.

Признание нетрадиционного, в какой-то степени казачьего, секса на таком высоком уровне говорит о многом. Уверен:для определенной части нашего населения это знаменательное событие.

Дорогие друзья! Только что я подписал распоряжение о создании Комитета по альтернативной красоте, сексу и свободе любви. Но и это еще не все. Разрешите присвоить вам, госпожа Сильва, звание «Почетный гражданин города» с вручением специальной медали, памятного Диплома, тесненного чистым золотом и автомобиль «УАЗ-вездеход».

Когда мэр зазвенел связкой ключей на платиновом брелке, многим из присутствующих стало плохо, а одной из приближенных городского головы, ведающей культурой и физкультурой, сделалось совсем дурно. Ее вынесли на воздух, а затем отправили в «лазарет».

От славного казачества «Мисс Инкогнито» вручили серебряную саблю. Хотели было вороного коня ввести, да организаторы чествования запротестовали, дескать, чего доброго, лягнет еще!

Президент Краевого Общества сексменьшинств огласил решение Правления о присуждении Сильве пожизненного пенсиона, безвозмездную ссуду на пластическую операцию и трансплантацию полового органа.

А потом грянул пир. Три дня и три ночи гудел ночной ресторан «Голубой огонек».

Сильва решила и дальше работать над собственным имиджем. Если не секс-звезды, то хотя бы ее подобия. Вдохновлял ее образ знаменитой японской гейши и в 55 лет сводившей мужчин с ума.

Всеми фибрами критик чувствовал, что в его и без того богатой на события и приключения жизни открывается совершенно новая страница, сравнимая разве что с серией «ЖЗЛ».

Его теперешнее положение «инкогнито» заставляло плюнуть на всякие там правила приличия и хорошего тона, общественное мнение, мораль, репутацию и прочую дребедень, лихо изобретенную в угоду ханжам и лицемерам всех мастей и калибров.

Эту его эпопею с перевоплощениями и конспирацией, история, быть может, в недалеком будущем расценит не иначе как гражданский подвиг, как рождение нового типа литературного критика, который одним из первых отважился носить прилюдно женское платье и все остальное. По нынешним временам не столько смело, сколько цинично, скажете вы, но ведь и действительность наша не менее циничная, и если хотите, уродливо-комичная.

Работа над новым образом сравнима с каторжным трудом над докторской диссертацией, которую сполна познал Хабалкин: та же гора перелопаченной литературы, командировки в столицу, правда, не в Центральную Государственную библиотеку , а в знаменитые Донские бани, сотни просмотренных порнофильмов, сеансы массажа с элементами секса и садизма, консультации, встречи…

Но главное даже не в этой суетности. Мирон Петрович полюбил свою взбалмошную, непредсказуемую Сильву, привязался к ней: стал разговаривать и советоваться. Спорить и ссориться, словом, жить другой жизнью, будто бы и в самом деле взял вдруг да и переродился в другое создание.

Благодаря своей новой профессии, ражи выживания, конечно, он немало узнал интересного и поучительного. Больше всех его вдохновляла женская грудь. Перелистав дюжину цветных изданий про «это», Хабалкин по части одной из самых приятных частей тела прошел настоящий ликбез. Теперь он знает, что у его Алисы сосок груди конический. Когда жена открыла рот, что-де у нее грудь по-детски мала, он покрутил пальцем у виска.

- Дура! У маленькой груди много преимуществ. Во-первых, она более чувствительна. Во-вторых, у нее меньше шансов обвиснуть, чем у большой и тяжелой. В третьих, с ней гораздо легче жить. Что за удовольствие, убеждал супруг, если у женщины грудь выглядит, как вымя?! Каково молодой женщине с такой?! Тяжко, небось. Взять, к примеру, известных всему миру Саманту Фокс, Анну Николь Смит, Памелу Андерсон или ту же Сабрину. Саманта каждые полгода взнос за свои железы в страховую кампанию взнос делает. Сабрина бюстгальтер на заказ из парашюта шьет – и ведь снашивается в две недели. А Анне Николь и того хуже – грудь для нее – хуже зубов, постоянно переделывать приходится, протезы летят только так.

Дорогуша! Чтобы грудь не уныло обвисала, а гордо стремилась ввысь, советую тебе попотеть, хотя бы ради интереса. Или на спор.

Она согласилась, заспоив на тысячу долларов.

Теперь Алиса Сигизмундовна только и делает, что упорно качает ее, чтобы та разрасталась, выталкивая вперед железу с помощью тренажера «бабочка».

Еще он настоял, чтобы жена ходила без лифчика, ибо ее груди не грозит трясучесть. А чтобы внешний вид их был эстетическим, жена стала носить плотные футболки в обтяжку, которые худо-бедно поддерживали эту ее красотищу.

После своего совета Мирон Петрович стал часто уединяться в своей комнате, в рабочем кабинете…

А ведь многие лета не в меру строгий, непреклонный в суждениях критик публично хулил интимные слабости других, ставя их в один ряд с такими пороками, как маниакальность, гомосексуализм (мужской и женский), мазохизм и прочие пристрастия гомо сапиенса.

Мирон Петрович буквально плевался, сливаясь с многоголосым хором умников, от постыдных слов, таких как педерастия, мастурбация, оргазм, сексуальность… Вместе с учеными мужами, чуть ли не светилами в отечественной медицине, он расценивал подобные слабости и увлечения, как недостатки чрезвычайно вредные для здоровья человека, общества и нации в целом. Хотя сам, будучи уже человеком семейным, за милую душу занимался онанизмом.

Частенько, в минуты меланхолии, просматривал он зарубежные порножурналы, а затем незаметно, как мышка-норушка, исчезал не некоторое время в своей комнате, где «развлекался» сам с собою.

- Ты хочешь секса, но не хочешь меня, - упрекнула его как-то разобиженная Алиса.

- Дуреха, для тебя же стараюсь! Пишут, кто часто онанирует, у того член становится больше.

- На кой он тебе больше?! Ты этому ладу не дашь. И потом, пока он у тебя вырастет, я импотенткой сделаюсь. Фригидной. – Высказывала ему супружница крайнее свое неудовольствие, пряча за спиной порножурнал из Арабских Эмиратов.

- Так, ты тоже не сиди, сложа руки! Можно использовать сподручные средства: огурец, банан. Что там еще? Баклажан.

- Засунь ты его себе в одно место, умник! А лучше – перчину горькую, чтоб дурь всякую в твою глупую голову не лезла, - брезгливо поморщилась Алиса Сишизмундовна. – Я скорее с соседским поросенком пересплю, чем сама себя иметь буду.

- Ну, ну. Только потом не хрюкай.

Сам Хабалкин считал онанизм менее обременительным: быстро, надежно, и не надо ни о ком заботиться. «черт побери, чтобы мою психованную, полу-холодную Алису раскочегарить, надо битый час возиться и носиться с ней, как со ступой: напрягаться и чуть ли не насиловать себя, а тут распаляюсь каких-то две-три минуты. Так, чего ради, я буду из кожи вылезать?! Перебьется! А коли приспичит, сам на нее залезу…»

Размышляя над этой в некоторой степени щекотливой темой (не без помощи авторитетов, конечно, а также главных своих секс-консультантов – судьи и прокурора), Мирон Петрович сумел-таки понять главное: мастурбация – прекрасный способ утешить и приласкать себя. А ключик к успеху – это настроение, чувственность, самоуважение и фантазия. К стати сказать, с чем, а с фантазией у него все в норме. По высшему классу, так сказать.

На просмотр и генеральную репетицию представления ночного варьете Хабалкин явился во всеоружии: помолодевший, в отличной физической форме, еще более пластичный и женоподобный, чем прежде. С натяжкой лица и шеи, новой прической и почти воздушным бюстом, мирно и безмятежно покачивающимся при легком движении его «владелицы». Носить такую роскошную грудь, уметь подать ее – тоже искусство, и немалое. Но настоящей удачей для заново рожденной Сильвы, стали пушистые ресницы, выращенные ею по специальному рецепту. Точь-в-точь, как у Шехерезады из «1001 ночи», которая легким прикосновением своих неимоверно длинных ресниц доводила до исступления своего повелителя.

Благодаря древнему рецепту, у главной артистки и руководительницы варьете выросли не только поистине сказочные ресницы, но и исчезли морщины около глаз, краснота и усталость век.

Бальзам этот редкостный раздобыл для нее судья Акулов. Взамен на блестяще написанный Сильвой доклад на Международный симпозиум юристов-правоведов по проблемам вырождения человечества.

«Голубой огонек», не откладывая в долгий ящик, объявил о наборе в труппу варьете. С тех пор у его парадного входа столпотворение: кого тут только не было! Артисты-профессионалы, любители-соблазнители, просто ротозеи. Все они тусовались здесь, шумно обсуждая условия и последние новости из жизни «голубой» братвы.

Кто-то метил нагишом отплясывать, кто-то в масках-шоу участвовать (совковое воспитание: конспирация – ничего не поделаешь). Кто-то еще чем-нибудь блеснуть, лишь бы на виду быть, напомнить о себе, так сказать. Словом, конкуренция любителям еще та. Правда, любитель любителю – рознь. К примеру, такие, как Эдик, по прозвищу Катя, с ранней молодости «танцующий» по центральной плешке города не хуже, чем царственный Махмуд Эсамбаев, мог один заткнуть за пояс целую группу варьете. К тому же, споет на достаточно хорошем уровне, спляшет, сальто выполнит и даже на шпагат сядет.

Катя хоть и не первой свежести, а удача в амурных делах ее все еще не покидает. И дело тут не только в том, что она вся из себя. Главное – в другом: Катя не страдала закомплексованностью и самоуничижением. Она спокойно, как мудрец-философ, закрывала глаза на дюжину ярлыков, навешанных на нее досужими языками, умела смотреть правде в лицо и никогда не отчаиваться.

Росла она без отца, с матерью и старшей сестрой. Мать была в курсе пристрастий нежно любимого сына, но смирилась с этой напастью-наказанием, решив, что, видно, суждено ей иметь двух дочерей: одну- нормальную, другую – черт те что.

Проведя бурную, полную впечатлений и пылких чувств, молодость, Катя вроде как остепенилась, решившись, наконец, на семейную жизнь с капитаном райвоенкомата, который ревновал ее со страшной силой ко всему, что двигалось.

«Жена», как могла, блюла себя, но ее терпения жить в семейном заточении хватало не надолго. Плюнув на прелести «замужней» женщины, она пускалась в загул. Искали ее по всему городу: в барах, кафе, скверах и «нычках».

Долгое время Катя водила дружбу с Веркой-гуленой, известной беспорядочным образом жизни, нигде не работала и трахалась с кем ни пороками «девица» за счет родителей и старшего брата, а также случайными заработками.

Ликом и телом Вера походила на дородную, белотелую девку: высокая, длинноногая, с обесцвеченными волосами, густыми и длинными, подкрашенными глазами и выщипанными бровями. В отличие от щепетильной во всем Кати, одевалась она просто, без претензии на оригинальность, никогда не расставалась с большой хозяйственной сумкой, в которой носила сигареты. Косметичку, кое-какое чтиво и бутылку вина со стаканом.

Изрядно поддав, Вера «плыла» по центральной улице, понося всех и вся. Нагулявшись, и напившись вдоволь, она засыпала в туалете на мусорном ведре.

Как-то, в дымину пьяная, Вера заснула в сквере под сосной. С нее сняли новенькие, купленные матерью, джинсы и женские сапожки на высоком каблуке.

Под утро, наряд милиции, с трудом растолкав спящую, выведал у нее домашний адрес, и сообщил родным. Мать Веры приехала на «такси» незамедлительно. Вера сидела в отделении милиции в рейтузах и белых чулках, разглагольствуя о репертуаре местного драмтеатра.

- Ваша дочь?- с укором спросил старший лейтенант.

- Наша, - тяжело вздохнула женщина.

Жила Вера в узенькой комнатушке в центре города, в двух шагах от филармонии. Второй этаж старой «коммуналки» проклял тот день. Когда поселилась здесь эта «анчутка2. Ее убогое жилище стало пристанищем для уголовников, тунеядцев и наркоманов. Имущество комнатенки составляла рухлядь, несколько тарелок со стаканами да зеркало.

Ночь-полночь в двери к Вере непременно кто-нибудь стучался, или ломился.

Когда-то она много читала, интересовалась музыкой и театром, но потом остыла ко всему, пустив жизнь на самотек. Судьбу ее решило собственное сердце, не выдержавшее испытаний. Хоронили Веру в целлофановом мешке…

Казалось, весь город жил ожиданием премьеры неведомого доселе мужского варьете. По-всякому относились люди к этому новшеству. Одни морщились, другие посмеивались, третьи разводили руками: мол, «бардак», что и говорить.

Больше всего умничали газеты и газетенки, однако, собственные корреспонденты их на открытие представления лезли во все щели.

За сервированными столиками, пылающими пионами, собрались гости. Среди почетных зрителей представители казачества, судья с прокурором, мадам Роза, местные «крутые», Отец Ираклий и даже настоящий цыганский барон Фархад пожаловал.

Премьеру открыла композиция «Живая эмблема» ресторана с участием одетых в туники юношей, державших на плечах огромный мужской член. Под мелодию «Лунной сонаты» половой орган стал оживать, расти на глазах, напоминая космический корабль.

Когда подиум осветился нежно-голубым небесным светом, затрубили фанфары, в основании корабля открылась дверца, и по ступеням сошел сияющее-сверкающий директор «Голубого огонька» - Гарик Попаян, а за ним выплыла Сильва. Ее голову украшал темно-синий парик, украшенный павлиньими перьями с дорогими камнями. Вся в золотом, она предстала перед обалдевшей публикой, словно мессия, словно живая секс-звезда.

Зал ликовал. Хабалкин зажмурился: такого пышного приема ему не устраивали ни разу в жизни! Даже когда он стал профессиональным писателем, а затем уже и профессиональным доктором наук.

С хором мальчиков Сильва исполнила гимн «Свобода сексу во имя демократии», написанный специально к открытию ночного варьете местным маэстро Наковаловым, и подняв руку, до плеча увитую живым браслетом из экзотических змей, подала сигнал. Фаллос качнулся, еще больше выпрямился и брызнул в зал, фонтанируя шампанским.

Гости взревели. Юные танцоры бросились к столикам, одаривая изумленных, в большинстве своем, седовласых респектабельных мужей ласками и томными, многообещающими взглядами. «Видели бы этот мой триумф гнусные писаки, дешевки продажные, лопнули бы от зависти. А кое-кого паралич разбил бы от ушей до пяток, - еще больше повеселел МиронПетрович.- Ничего, Хабалкин и здесь не пропадет, а вы, тупорылые словоблуды, подыхайте с голоду и зависти, хныча и рыдая над своей никчемной писаниной».

Первое отделение музыкально-телесного шоу Сильва давала жару-копоти частушками под аккордеон в собственном исполнении с переодеваниями, едва успевая менять наряды, парики и грудь, чем приводила благодарную публику в неописуемый восторг вперемешку с экстазом.

- Гарно! Давай, казачка! – орали сидевшие во главе с атаманом казаки, щелкая плетками.

Зал нескладно подпевал, бросая на подиум цветы и доллары.

- В Раду возьмем! – верещал атаман Гроза. – В казачий хор пристроим!

Частушки и припевки Сильва умело сочиняла и переделывала на ходу, переплюнув тем самым одного из самых известных в здешних краях фольклориста-самозванца, прославившегося «собиранием» казачьих припевок, бойко переделанных им на собственный лад, выдаваемых за нетленный образец народного творчества.

Менялось оформление сцены, а вместе с ним и наряды артистки. Накинув на оголенные плечи норковое манто, Сильва продолжала от души хулиганить, вызывая шквал аплодисментов.

Аккордеон заливался веселыми нотками, а солистка чуть ли не захлебывалась от вдохновения и бравады.

Дебют Сильвы трудно было сравнить с чьим-либо другим. На приглашенных нашло какое-то озарение: как скучно они жили доселе, как однообразно! Как давно по-настоящему не смеялись и не веселились от души, по-народному… Вот оно, настоящее, свежее, не побоимся этого слова, национальное. Соединение народного и суперсовременного Востока. Цивилизации, одним словом.

Надоели, как горькая редька, звезды-однодневки, местные «премьеровцы» - полупрофессионалы и филармонисты, умотавшие зрителя столетним репертуаром, да не в меру разрекламированные «артисты» здешней улично-площадной рок-группы «Речной прибой».

Второе отделение открыл театр моды Анны кукушкиной, она же Петя Воронов. И опять полет фантазии и торжество раскрепощенности во всем: в манерах, одежде, чувствах. Нашумевший в городе театр моды Насти Гороховой в сравнении с этим – ничто! Здесь ставка делалась не на дорогие тряпки, а на отсутствие таковых. Их вообще как бы и не было. А если и присутствовали, то так, вскользь. Лишь бы штришок дать, но зато какой! К чему тряпки?! Они не раскрывают сути. А тут – одна деталь и все понятно без слов и лишних затрат на супернаряды, по которым, как известно, лишь встречают…

Вот где во всей своей красе предстали Пипитта с Катей. Они демонстративно расхаживали по подиуму, являя себя на все сто: плыли, как в море лодочки.

Потемневший от загорелых, но больше смуглолицых от природы кавказцев угол ресторана то и дело цокал, еще пуще подзадоривая любительниц острых ощущений и дурной народной славы.

Лучшей, конечно же, была Пиапитта. Особенно ее, не от шеи, правда, но картинно красивые ноги, которым мог бы позавидовать сам «Фридрихштадпалас»

В финале Пипитта вышла в лосинах серебряного цвета, натянутых чуть ли не до головы. Эталон альтернативной красоты и совершенства зал приветствовал с бокалами в руках.

Кокетка Катя покорила собравшихся тонкими манерами и голливудской улыбкой вечно неудовлетворенной, слегка увядающей «девы». Не в меру страстной, все также жадной до знакомств и впечатлений по части секса.

Театр демонстрировал не только живой товар – женоподобных, молодых и не очень, мужчин, и юношей, но и сподручные к ним средства: искусственные груди, половые члены всех размеров и форм, презервативы с рожками, вставные зубы и челюсти, парики и даже уши. Но настоящей новинкой стали здесь накладные ягодицы. Пройдись с такими по ночному городу, и попытка к изнасилованию, а то и сам половой акт, обеспечены.

Фурор вызвал двухметровый половой гигант из эластика, с которым, оказывается, можно «кувыркаться» дни и ночи напролет, до тех пор, пока не кончится завод, или не сядет батарейка.

Сильва расписывая достоинства «лучшего» в мире супермужчины, без комплексов, настоящего вечного полового двигателя, заметила, что именно с таким джентльменом живет известная европейская кинодива, которая в этом году готовится отметить серебряный юбилей «супружеской» жизни.

Усадив двухметрового гиганта с безграничными сексуальными возможностями в кресло рядом с собой, Сильва исполнила любимую песенку из репертуара несравненной Эдиты Пьехи «Какая я красивая!»

Дебют Сильвы помимо славы и подарков, дал ей еще и надежную крышу в лице городского прокурора. Страж законности послал ей корзину роз в благодарность за доставленное сексуально-эстетическое удовольствие, не преминув при этом пригласить в свой офис на аудиенцию.

Финалом ночного представления стало чествование директора ресторана и Сильвы, которых искупали в коньяке и уломали станцевать танго «Брызги шампанского» без одежды. Сильва согласилась обнажиться при догорающих свечах.

Уставшая, но невероятно счастливая, она катила домой на белом «Кадиллаке», присланном почитателем ее сценического таланта – президентом городско совета банков.

Водитель, молодой еще парень, рассматривал Хабалкина, как какое-нибудь экзотическое животное.

- Извините,- не удержался он от любопытства, - Кто вы?!

- А как вы думаете, молодой человек?! – начала кокетничать пассажирка.- Валяйте, я не обижусь!

- На обиженных, знаете ли, воду возят. Сама, кого хочешь, запрягу.

- С тех пор, как кручу баранку, стольких перевидел, что и гадать не надо: «голубой»?

- А вот и мимо, дружок! – взвизгнул Хабалкин.- Один ноль.

- Не угадал?!- изумился парень. – Кто же вы тогда?- еще внимательней посмотрел он на странную пассажирку, удостоенную вниманием самого шефа. – Клоун, что ли?

Может быть! – захохотал Мирон Петрович. – Ты, брат, точно подметил!– замолчал Хабалкин, и подумал: наверное, он прав. Хотя, если честно, то я и сам толком еще не понял, кто я теперь?! «Педик», «двуполый», «шут», «Изгой» - не знаю! Так жизнь складывается. А-а, все равно не поймет, а рассказывать нет сил. Устал, как сука! Да, и незачем ему.

Когда торжественно-сияющий Мирон Петрович бросил к ногам обалдевшей Алисы Сигизмундовны кошель, туго набитый долларами и стотысячными «деревянными», бедняжка так расширила глазища, будто села на раскаленное железо. Глаза ее расширялись до тех пор, пока она не повалилась на пол, вернее, на диван. «Ничего, при таком богатстве и мертвый очухается. Он как в воду смотрел. Едва приоткрыв веки, Алиса потянулась к кошелю.

На следующий день газетные полосы пестрели заголовками: « Новый секс-символ земли казачьей?..», «Приехали! Дальше ехать некуда!..», «Настоящий полковник!»

А краевая официальная газета, не один год страдающая ностальгией по недавнему коммунистическому прошлому, дала снимок на всю полосу: Сильва, оседлав гигантский член, восседала с гордо поднятой головой, держа в зубах эмблему ночного ресторана: на вытянутых руках она демонстрировала транспарант с девизом: «Секс и демократия – близнецы-братья!»

Запечатлели досужие журналисты и корзину с розами, уверяя читателя, что цветы эти вырастил ни кто иной, как сам прокурор города – настоящий полковник…

После успеха на Международном конкурсе альтернативной красоты, а также премьеры ночного варьете, популярность ресторана резко пошла в гору. Художественный уровень, так сказать. Начали в «Голубом огоньке» даже настоящие спектакли ставить. Первым делом, естественно, инсценировали роман Пустоглазова «Наш маленький 1V Рим, или Лучше нету того свету».

… На сцене ресторана смастерили мазанку, из которой то и дело выглядывала наряженная казачкой Сильва (она играла Одарку). Толстокосая казачка с не в меру большим бюстом выходила из дверей с миской вареников.

Институтку Калерию Шкуродерскую играла Пипитта, казачьего сотника Луку Мудозвона – администратор Жорик.

- А не скажете, любезная Калерия, - обращался к жеманящейся Пипитте бравый Жорик, - скоро ли в наш славный город прибудет сама государыня-матушка?..

На ночной сцене одна за другой оживали незабываемые страницы родного казачества, до боли знакомые образы героев нетленного романа, их быт и нравы, культура и традиции, бесшабашность и необразованность, тяготение к анархизму и пофигизму…

О спектакле заговорила пресса, театроведы и режиссеры, и даже историки. Поговаривали, будто бы Казачья Рада вознамерилась выдвинуть Сильву, создавшую незабываемые и до невероятности достоверный образ казачки линейной станицы, ставшей затем горожанкой, на Государственную премию.

Как бы там ни было, что бы не плели злые языки о пропавшем критике друзья и недруги, а все ж-таки оберегали Хабалкина ангелы-хранители. «Что-то тут не то, - недоумевали одни. – Алиса его преподобная на легковушках раскатывает, прибарахлилась… Не на панели же она промышляет?! С ее-то змеиным характером?!» «Не мог же он сквозь землю провалиться, этот пройдоха?! Кого-кого, а его-то мы знаем, как облупленного: такие в огне не горят, в дерьме не тонут, - сгорали от любопытства другие, больше всего пишущая братия. – Просто так Хабалкин на дно не заляжет, а если и притаился где, неровен час – выплывет. Надолго его не хватит: обязательно уши вылезут…»

В преддверии губернаторских выборов программы варьете стали тематическими и разножанровыми: тут тебе новая рыночная трагедия и казачий водевиль, патологический эпос и еврейско- культурологическая сатира, половая лирика и промосковский фарс, местечковый абстракционизм и политическая комедия. Последняя, кстати сказать, пользовалась широкой популярность у народа.

Двухчасовое шоу «Жребий и участь» шло при полном аншлаге и только на «Бис!» В перерыве Сильва успевала выступить с краткими беседами-размышлениями о мерзостях нынешней жизни. Она блистала эрудицией и остроумием, полным сарказма и пророчеств. Это действительно была речь доктора филологических наук, человека изощренного, в некоторых местах изрядно изъеденного временем и бесконечными интригами и переворотами, ума и обширных познаний, особенно по части окололитературных сплетен, слухов и домыслов в коридорах местной, и не только, власти. В ней было все: горькая правда и сладкая ложь, тоска по былому и думы о прежней, вольготной и веселой жизни.

Сильва до того преуспела в своей политической активности, что у руководства Общества сексменьшинств невольно родилась авантюристическая идея использовать шуструю на язычок местную «примадонну» в интересах дела.

Шутка о том, что розово-голубое население столицы казачьего края подумывает выдвинуть Сильву кандидатом на пост губернатора, стала расти, как снежный ком. Сначала она, шутка, гуляла по «плешкам» и прочим злачным местам, потом перекочевала на страницы нескольких скандальных газетенок партийно-комсомольского толка, а затем и в более профессиональные издания. Выпущенную «утку» подхватили местные горе-политики, аналитики, социологи, чиновники всех уровней, законодатели, общественно-политические блоки и движения с криминальным уклоном.

Одно из выступлений не в меру смелой, начитанной Сильвы сняла популярная в городе независимая телекомпания.

Смекнув, что и на этот раз ей может улыбнуться во все зубы Фортуна, Сильва решила идти ва-банк, а там - будь что будет. Если уж сам кандидат в Президенты, вылезший из грязи да в князи благодаря медикаментам и нашему чрезмерному аппетиту по части лекарств, микстур и прочих аптечных «забав», красовался перед объективами телекамер рядом с голой задницей собственной супруги, то ему, инкогнито, сам Бог велел «почудить» на местном политическом Олимпе.

После недолгих раздумий Сильва дала согласие баллотироваться на пост губернатора, тем самым подняв голубое знамя родного края еще выше.

Гвоздем ночного представления стала ее предвыборная программа. Все свое умение и мастерство вложил критик в подготовку этого, как ему казалось, «исторического» документа, в котором он предусмотрел почти все, посмотрев на «прелести» нашего бытия особыми глазами, по-хабалкински проницательными и ядовитыми.

Средства массовой информации комментировали отдельные тезисы его программы: каждое издание, каждый телеканал на свой лад, как говорится, у кого что болело и свирбило. А болеть было чему. К примеру, Сильва, в случае победы, грозилась обязать журналистов еженедельно проходить медицинское обследование. Судьи, следователи милиции и прокуратуры при вступлении в должность должны будут являться членами одного из суровых монашеских орденов. В здании бывшего крайкома КПСС откроется пункт по сбору милостыни и пожертвований в пользу молодежных и детских общественных объединений.

Не забыла она и об отечественной науке – главном достоянии государства: Комитету по высшей школе, науке и образованию надлежало остановить «утечку мозгов», предварительно остудив их подпиской о невыезде сроком на пятьдесят лет.

Чиновникам и госслужащим предлагалось проходить курс молодого бойца в районах прозрачных границ на территории кавказского региона.

Не остались забытыми и сотрудники аппарата краевой администрации. Будущий губернатор обещала помочь им защитить спортивный разряд по единоборству- бокс, борьба. На худой конец – бег.

Скомпрометировавших себя чиновников в принудительном порядке ожидали исправительно-трудовые работы в ресторане «Голубой огонек» сроком от года до трех лет. Особо «Отличившихся» в этом неблаговидном деле ожидала публичная порка, а затем стажировка в качестве перевоспитания в Северной Корее, Ираке, Китае и на Острове Свободы.

Особое внимание было уделено в программе писателям. Литераторы, достигшие пенсионного возраста. Будут исключаться из профессионального Союза. В приемнике-распределителе откроется бесплатная харчевня, прачечная, пункт искусственного (второго) дыхания, промывания мозгов и переливания (откачивания) дурной крови. В ночном ресторане также будет открыто отделение Союза ночных писателей.

Каждый из его членов должен будет освоить несколько смежных специальностей, чтобы хоть как-то вписаться в структуру нынешней рыночной экономики. В качестве рекомендации предлагалось следующее: агент по рекламе местной критики, по рекламированию писателей, порочащих высокое звание «инженера человеческих душ», агент-осведомитель (стукач), агент-летописец губернаторства.

Наделала шуму предвыборная программа Сильвы, засуетились власть предержащие, казачьи формирования, партии и блоки, завопили писатели и журналисты…

Площадь Центрального (Сенного) колхозного рынка, прилегающая к госцирку, была запружена многотысячной толпой горожан. Мощные динамики разносили гимн хлебосольного края, а также позывные ресторана «Голубой огонек».

На гигантском подиуме задирали ноги выше головы юные артисты карде - балета Академии культуры во главе с ректоршей Петуховой. Инструментальный оркестр Общества сексменьшинств давал Моцарта. Рядом пестрел передвижной городок «Интим» из праздничных надувных шатров-салонов.

По живому коридору, под вой сирен, проследовал богатый кортеж с виновницей этого сексуально-политического шоу. На парапете застыли в интересных позах полуобнаженные манекены и манекенщицы.

Чуть поодаль манила выставка «Эротика по-казачьи». Работы художников-керамиков пленила неиссякаемым юмором. Забавным, например, представлялся чайный сервиз «Дремучий эрос»: на крышке его была изображена нагишом худющая Баба Яга, сидящая на члене у своего лучшего дружка Кощея Бессмертного.

Ветераны свободной любви и их ученики направо и налево раздавали памятки «Азбука интимной жизни» с предложением продемонстрировать основные ее моменты на практике, в городке «Интим».

Всюду пестрели цветные портреты кандидата в губернаторы.

- Сильва! Си-ль-ва! – скандировала толпа.

Перед просторной эстрадой сновали с камерами и микрофонами телевизионщики.. Сотни розово-голубых ракет возвестили о начале митинга.

Сильва появилась в сопровождении охраны. В длинном платье со шлейфом под цвет российского флага спереди и герба родного края – сзади. Держалась она достойно: была собрана, однако, улыбчива. После небольшого вступительного слова одного из доверенных лиц кандидата врача-сексопатолога Ляшкина, Сильва принялась отвечать на многочисленные вопросы и записки. Первыми ее атаковали досужие журналисты.

- Почему вы решили стать губернатором?

- До сих пор вами правили обычные люди, а результат был ужасный. А по-моему, пусть уж лучше наоборот: пусть будет человек , в корне отличный от своих предшественников, быть может, с явно выраженными пристрастиями и вкусами, зато в остальном, в глобальном масштабе, у него будет порядок. – И улыбнувшись, Сильва добавила.- Чтобы хоть раз в жизни мне, как и любой женщине, не равнодушной к мирским слабостям, подчинялись бы все мужчины родного, на веки любимого, края.

- А казачьей нагайки не боитесь испробовать?! – с надменным видом спросил вечно красноглазый и злой, как черт, редактор газеты «Казачьи пересуды» Гурий Камаренко.

- нагайки?! – прищурилась Сильва. – Казачей?! Да что вы знаете о казаках?! Они всегда были с нами! Известно ли вам, милейший, что в Запорожскую Сечь женщина ногой не смела ступить? Комментарии нужны? А ведь вы. Как я понимаю,,,,, ратуете за возрождение славных традиций казачества, не так ли?

Камаренко втянул голову в плечи и сник.

- Газета «Прощайте». Что заставило Вас, мадам Сильва, податься в ночной ресторан с весьма сомнительной репутацией?

- Судьба, наверное. Знаете, это особый мир, планета любви, свободной, непознанной и необъятной. А для меня еще и кусок хлеба. В этом особом мире я чувствую себя совершенно раскрепощенной. Я поняла, что главное в сексе – разнообразие. Иначе он превращается некую трудовую повинность. Вообще, секс – великая сила! Если бы все люди в плане любви были удовлетворены, уверена, не было бы у нас с вами ни войн, ни ненависти, ни насилия… Все только и делали бы- что любили друг друга, а в старости жили этими сладостными воспоминаниями, продолжая мысленно делать то же самое – любить и любить….

- Спецкор краевой газеты «Красные новости» Исаак Фридман.

Не успел он задать свой вопрос, как накрашенная мордашка Сильвы перекосилась: слащавой милашки, как не бывало. Брезгливо поморщившись, она сделала глубокий, подобно затяжке, вздох, и брызгая слюной. Взорвалась, будто в нее вселилась дюжина чертей.

- Все «жиды» - христопродавцы! Неистребимые революционеры, и приспособленцы. Куда ни кинь, всюду они. Эти продажные говнюки и хитрецы, каких свет не видывал. Этот ушлый народец лезет во все дыры, методично уничтожая все истинно русское.

Сильву словно прорвало. Над многотысячной площадью как пули проносились ее гневные слова «геноцид русского народа», «всемирный заговор», «жиды» - это бич для России!», «Им легче соблазнить русскую нацию, чем женщину!»

- Пусть меня на кол посадят, я ни за что не отрекусь от этих слов!- клялась Сильва. – Я их повадки не по наслышке знаю. У меня в Израиле – она чуть было не выболтала семейную тайну о том, что имея давние связи с землей обетованной, Сильва, то есть, критик Хабалкин, систематически получает оттуда ценную литературу и знает то, что большинству простым смертным и не снилось, да вовремя прикусила язык, почувствовав вкус крови.

Народ зааплодировал, заулюлюкал.

- Правильно!

- Хватит в зубы заглядывать!

- Так и рвутся к власти, подлюги!

- Проходимцы!

Ветераны литературного труда, приглашенные на экстренное совещание к главе краевой администрации, собрались в приемной. По местному телевидению транслировали предвыборный митинг с участием Сильвы.

Писатели явно нервничали, с нетерпением поглядывая на массивную дверь, в которой с минуты на минуту должен был появиться губернатор или кто-то из его ближайших помощников. На худой конец, генеральный директор краевого департамента по культуре Пофигович, от которого польза этой самой культуре, и уж тем более литературе, как от козла молока.

К общему огорчению, секретарша сообщила, что встреча несколько задерживается в связи со звонком из Москвы.

Мэтры провинциального пера смотрели затравленно на героиню сегодняшнего дня – Сильву, открытым текстом оскорбляющую человеческое достоинство писателей и их славную профессию. На их лицах лежала печать смертельно нанесенной обиды.

У романиста Флагова дрожали губы, у рассказчика Зубило слегка повело шею. Поэт-конформист Лакабдин от нервного напряжения, сам того не замечая, ловко шевелил ушами. Стихоплет Бесподобин беспрестанно икал, напоминая всхлипывания. Дубенко любовно выводил в блокноте женскую коленку – единственное, что ему удавалось.

Воинствующий взгляд каждого вопрошал: «Доколе?! Сколько можно походя издеваться над нашими тонкими, израненными временем и невежеством, душами всем, кому не лень?!»

Единственная в этой довольно возрастной компании сравнительно молодая поэтесса Клубничкина театрально заламывала холеные ручки и хрустела пальчиками, выражая тем самым свое глубочайшее сочувствие и возмущение. Для большинства коллег по литературному цеху она была эликсиром молодости: глядя на нее, умудренные жизненным и литературным опытом, мастерам слова хотелось жить и жить, до самой ее смерти.

Прозаик генералов дробно отстукивал карандашом популярный гнынче шлягер «Мама, я хочу быть пионером!» Рядом с ним сидел посеревший лицом и мыслями хуторской летописец Ефим Примус. Собратья по перу, встречаясь с ним взглядом, сочувствующе опускали глаза. Неделю назад ему торжественно вручили членский билет, а сегодня новоиспеченному «молодому» писателю, точнее, публицисту, стукнуло 60. Не повезло: если эта идиотка Сильва возьмет свое, то придется всем им доживать свой век и умирать обыкновенными пенсионерами, без почестей…

Ответсекретарь Союза Пряденко, окинув всеохватывающим оком собравшихся, пришибленных грозными обещаниями кандидатки в губернаторы, в душе успокаивали себя: «Костьми ляжем, а шизофреничку эту к власти не допустим. Скорее, на групповое самоубийство пойдем, нежели позволим править бал проходимке».

- Да, кто она такая?!- не выдержал гробового молчания поэт- деревенщик Сараев.

- Кто, кто?!- вспыхнул Лакабдин. – Опереточница! Из ночного варьете.

- Это раньше опереточница, а теперь баттерфляй. Леблядь, так сказать, - сморозил Бесподобин.

Он хотел было выложить еще кое-какие подробности из области слухов и домыслов об этой скандальной персоне – самозванке, но тут бесшумно отворилась покрытая лаком дверь и помощник главы администрации пригласил писателей в кабинет.

- В преддверии выборов, - начал встречу губернатор Уморов, - кое-кто пытается овладеть ситуацией, сбить с толку и без того бестолковых избирателей, активно формируя, я бы сказал, навязывая и разжигая нездоровое общественное мнение по части свободы личности с акцентом на разжигание низменных страстей, что особенно импонирует молодому поколению.

Ставка делается на модную нынче трескотню о так называемой свободе личности, сексуальной раскрепощенности, независимой от норм общественной морали. Тон задает краевое Общество сексменьшинств, выдвинувшее на пост губернатора, - он сделал мучительную для собравшихся паузу, нарочито медленно окидывая их пронизывающим взглядом недобрых глаз.

Овальный стол замер. Кто-то перестал жевать резинку, кто - то сморкаться, кто-то противно шмыгать носом, кто-то клацать зубами. – По нашим точным сведениям ваш собрат по перу, небезызвестный критик…

- Хабалкин?! – выдохнуло совещание, привстав.

Губернатор развел руками.

- Он самый, скрывающийся под личиной артистки варьете Сильвы.

Мэтры охнули.

- Так он весь наш край в бордель превратит, только допусти до власти, - зловеще предупредил Пофигович, воодушевленный едва заметным кивком губернатор. – Нам еще однополых свадеб не хватало для полного счастья! А какое несмываемое пятно позора ляжет на славный отряд здешних писателей?! – оратор вопрошающе посмотрел на притихшую овальную аудиторию. – Литераторы в ответ согласно закивали , бесшумно жуя губами.

- Ему-то что, - после недолгого раздумья молвил прозаик Торчков в чине казачьего сотника. – Ему в дерьме- что в меде. Не первый год беснуется и юродствует, бросая грязную тень на доброе имя нашего старейшего Союза. Моя б воля, ей Богу, исхлестал бы его, подлюшного, нагайкой вдоль и поперек. Или язык его гадкий шашкой отрубил.

- Зачем же доблестное оружие поганить? – возразил казачий летописец Пустоглазов. – Сам себе яму выроет: посидит в шкуре губернатора, хлебнет вдоволь всего, что по должности положено, глядишь, по-другому запоет. Или завоет…

Со всех сторон недовольно зашикали.

- Да, не влезет он в кресло губернатора! – махнул дряблой желтоватой рукой поэт Долбодыбенко. – Это его очередные козни всем нам.

- Вот где собака зарыта! – воскликнул старожил провинциальной словесности Непомнящий. – Помню, это в нем всегда играло: дерзкий вызов, отмщение, образ заклятого врага – в этом его сущность и как человека, и как критика. Что же касается высокого поста, ну, посудите, товарищи, какой он к черту губернатор со славой педераста?!

- Это мы сейчас узнали, кто он и что, а народ наш- ни сном, ни духом, - заметил прозаик Абсурдов. – Педераст не педераст, а кашу заварил крутую…

- Но почему именно он?! – изумился помощник губернатора по общим вопросам Побегушкин. – Почему ни один из вас не нацепил парик, не натянул платье?..

- Вопрос более чем интересный, - отозвался бывший генерал КГБ прозаик Бормин. – И поучительным тоном, не терпящим возражений, продолжил. – Здесь, видимо, все не так просто. Ни один из вас, к счастью, не стал отверженным в здешнем литературном мире. Хабалкин – первая жертва Истины и Справедливости. Он наказан за многие свои пороки, такие, как непредсказуемость и непостоянство, беспринципность и зависть, хитрость и жадность до славы. Это настоящее исчадие ада! Феномен, бес бы его побрал! О таких говорят: плюй в глаза – божья роса! Ты его, подлеца, хоть живьем закопай, хоть четвертуй – все равно за свое: гадить, клеветать, плеваться, крючкотворничать… С нездоровой психикой человек.

- Что же вы предлагаете, Трифон Семеныч? – задал вопрос по существу Уморов.

- То, что и полагается в подобных случаях – компромисс. На полном серьезе. Скажу почему. Чтобы не пустить дело на самотек, обезоружить зачинщиков этой наглой авантюры, мы должны вовремя все предусмотреть и сделать правильный тактический ход. Например, предложить Хабалкину что-то такое, что ему и во сне не могло привидеться. Сбить его с толку. Словом, пододвинуть под ноги капкан, остальное – дело техники. Что конкретно, я пока сказать не могу, честно признался Бормин.

- А что, господа писатели! Для начала – гениально! – поддержал предложение замгубернатора Хренской. – Давайте-ка, друзья, сделаем небольшой перерывчик, пообедаем хорошенько, чем Бог послал, в нашей казенной столовой, а затем продолжим совещание. Глядишь, к чему-нибудь да и придем.

Глава края одобрительно кивнул.

Обедали писатели обстоятельно, не забыли пропустить по стаканчику доброго грузинского вина. Подобревшие лицами и желудками, занимали они места в роскошном кабинете губернатора. Кого-то, правда, слегка клонило на сон, кто-то, чинно сложив руки на животе, мостился к горячей батарее, мечтательно позевывая, кто-то вымученно глазел в потолок.

Слово взял Лакабдин. Он просеменил на середину кабине5та, хитро улыбаясь.

- Э-э-э, я вот о чем подумал. Нужно каким-то образом внести смуту в пристанище этих так называемых сексменьшинств. Назовем их так: меньшевики. То есть, объявить Хабалкина, а по их Сильву, тихо помешанной. Шизофреничкой, одним словом. Это выбьет у них почву из-под ног.

- По-моему, там все такие! – бросил Пряденко. - Даже если объявить ее буйно помешанной, мало кто удивится. Нормальный в этот гадюшник не пойдет.

- Может, выкрадем его жену Алису?! – ляпнул прозаик Пантишин. – Тогда ему, наверняка, не до выборов будет.

- Вот-вот! Да, он вам за это только спасибо скажет, - заметил Бормин. – Еще себе на голову захотели?

- А что, если, - романист Дятлов провел ребром ладони по горлу. – И объявить без вести пропавшим?

- Пожалуйста, без криминала, - остановил прозаика жестом губернатор. – У Сильвы, к вашему сведению, мощная поддержка в прокуратуре и в суде.

Решили выслушать мнение и представителя Крайизбиркома Чушкина.

- Что тут рассуждать, итак все ясно: нужно действовать. Пока что время у нас есть, хотя, не скрою – ситуация с этим вашим Хабалкиным сложилась прямо-таки уникальная. К тому же. Взрывоопасная. Такого у нас еще не бывало, да вы не хуже моего знаете.

Дать зеленый свет этой Сильве – все равно, что объявить меня кучерявым красавцем, - он постучал себя по зеркальной лысине. – Я не знаю, каким способом можно нейтрализовать этого зарвавшегося проходимца, вам, надеюсь, виднее, но то, что он не должен прорваться в губернаторы - это однозначно. Вы хоть изнасилуйте его вместе с его женой, хоть выкрадите да спрячьте на время, лишь бы сбить политическую спесь и бдительность его сексуально озабоченной банды.

- Насиловать мы, конечно, никого не будем, тем более Хабалкина: и противен он нам, и годы не те, - задумчиво произнес Абсурдов, всю жизнь чем-то недовольный, а в последние годы особенно, - а вот голову заморочить ему можем. Есть тут у меня кое - какие мыслишки…

На них и остановились господа-писатели, заручившись поддержкой высоких столоначальников.

… Решили они всем своим коллективно-литературным телом навалиться на неприступную крепость, за которой скрывается критик, возведенную из служебного положения и авторитетов двух известных мужей города. Даже на крайность пойти отважились: бросили на прорыв всеобщую любимицу Клубничкину. Что уж там вытворяли с бедной поэтессой судья с прокурором – одному Богу известно. А может, и наоборот все было. Только свою почетную миссию та выполнила на все сто, заслужив премию и дополнительный отпуск с отдыхом в знаменитой своим горным сервисом «Долине смерти», славящейся цветными водопадами, высокогорной турбазой и шакалами.

Но на этом операция мэтров не заканчивалась. Группа поэтов-романтиков посвятила судье Акулову целую поэму, воспевающую ратный подвиг стража российской законности, а романист Генералов накатал дилогию о бессонных суровых буднях прокурора Веревкина.

На «закуску» литературных героев сняли на телевидении, а обрыдший казачий хор подготовил специальную программу на гражданско-уголовную тематику.

Зрители, почетные гости и приглашенные в память о встрече с двумя лучшими гражданам краевого центра прослушали пятичасовую лекцию о самообороне и получили в подарок Кодекс Законов обновляющейся России, государства поистине великого и непредсказуемого. Все еще не правового, погрязшего в коррупции, казнокрадстве и незаконопослушании.

Не мытьем, так катаньем склонили писатели на свою сторону двух главных фаворитов злейшего врага своего – Хабалкина.

Поздним осенним вечером, в единственный свой выходной, сидел Хабалкин у камина загородной виллы прокурора, нынешней своей резиденции, и размышлял о предстоящих теледебатах, в которых ему предстояло схлестнуться с главным своим соперником - ныне действующим губернатором Уморовым. Эта теле - акция должна была стать его завершающим ударом, эдакой берлинской операцией. Козырем критик избрал вечный, как мир, способ – компромат, которым снабдили его верные друзья и единомышленники. Перед таким оружием трудно устоять любому сопернику.

Хабалкин продумал тон выступления. В оставшиеся два дня решил поработать над мимикой и жестами, устранить излишнюю манерность. А также подобрать соответствующий макияж и одежду. Но главное – заняться руками, ни минуты не ведащими покоя. С ними просто мученье одно: тако и норовят что-нибудь вытворить. Хоть связывай! У него они после языка – второе несчастье. Могут подвести в самый неподходящий момент. Такое бывало не раз. Помимо очередного скандального опуса, они умудрялись и еще что-либо отколоть.

Последний скандал с их участием связан со слушанием в Законодательном Собрании в бытность Хабалкина главным редактором литературного журнала «Скунс».

В то утро Мирон Петрович пришел на встречу с депутатами из комитета по культуре весь в черном, с сумкой через плечо и давай брать быка за рога: доказывать, убеждать, и даже угрожать. Больше часа плакался и гневался критик, повествуя о медленной смерти единственного во всей округе издания писателей, и моля о помощи. Он так разошелся, что литбос его Пряденко, сидя рядом, едва сдерживал его за локоть. Хабалкин, казалось, больше руками говорил, нежели устами: он жестикулировал ими, как какой-нибудь обезумевший фокусник – иллюзионист. Его манипуляции походили на проклятия, которые не без удовольствия посылал он депутатам, упорно не желающим внимать его горячим призывам.

Вырвавшись из тисков мертвой хватки ответсекретаря, критик, потеряв самообладание, смахнул на пол статуэтку, подаренную комитету заморским гостем, а вслед за ней огромную хрустальную вазу с цветами…

Вспомнив этот курьезный случай, Хабалкин скривился. Впрочем, он уже не тот, что раньше, но вот руки… Они, как судьба – навечно. В особенности его – донельзя упрямые и шаловливые.

Мирон Петрович протянул из поближе к зеркалу, и любуясь редкостной красоты перстнем, подаренным ему судьей Акуловым, заговорил нравоучительным тоном:»Ну, так что, проказники?! Так и будете хулиганить? Мне с вами одни хлопоты…»

Повернув перстень к люстре, Хабалкин, расширив глаза, вдруг вскрикнул испуганно и замер. В проеме резных дверей стоял совершенно незнакомый человек среднего роста, невзрачный, узкоплечий, в сером костюме со слащавым лицом Иудушки. Онемев от ужаса, критик зажмурился. «Грабитель?».»вымогатель?». «Любовник?» - вихрем пронеслось в его затуманившейся голове, еще не привыкшей к новенькому парику, привезенному специально к выборам с Международного конкурса причесок, шиньонов и париков.

- Вечер добрый, - сухо, но уверенно, как ни в чем не бывало, поприветствовал непрошенный гость. – За что вы их так отчитываете?- кивнул он на дрожащие руки их владельца.

- Они знают – за что, - стараясь скрыть испуг, механически ответил Хабалкин. – И спохватившись, спросил, с трудом ворочая одеревеневшим языком. – Кто вы, что вам нужно? – Он прикрыл перстень рукой.

- Ваши руки меня не интересуют, - прочитал его мысли мрачный тип.

- А что же вас интересует? – глухо выдавил из себя Мирон Петрович.

- Вы еще не догадались?! – развязно процедил гость, удобно располагаясь в роскошном, из темно-голубого велюра, кресле.

Тут Хабалкин немного оживился. «Кто-то послал эту суку ко мне… Кто-то спецтиально направил. Та-а-к…Кажется, мне ясно, кто», - смекнул он, наконец, но решил не торопить события и изобразил на лице полнейшее недоумение.

- Не мучайте догадками, наставительно начал Иудушка. – Нам и нужно-то совсем

Немного: ваш здравый рассудок.

- Нам?! –взвизгнул Хабалкин.

- О чем это вы?!

- О выборах.

- А-а, - понимающе протянул критик, машинально поправляя парик, сползавший с взмокшей лысины.

- Мирон Петрович!

Тут Сильву передернуло, и незнакомец это увидел, потому что повторил, смакуя.

- Мирон Петрович! Мы располагаем достаточно убедительными фактами, сообразуясь с которыми вы должны будете, обязаны снять свою кандидатуру на выборах. Немедленно. Ваша игра проиграна.

- Так и есть, это оттуда. От них, - подумал Хабалкин. – Значит, взялись серьезно, мертвой хваткой, - но как бывалый боец, он знал, что раз уж начал – надо играть до конца, до последней фигуры. И к тому же, за него есть, кому постоять.

- Это одни слова, - осмелела Сильва, вытаскивая из кармана шелкового халата косметичку. – Во-первых, за мной народ: города и районы. Меня любят. Во-вторых, за мною суд и прокуратура (Хабалкин чуть было не сказал судья и прокурор), закон и порядок, так сказать. В - третьих, вы сами давно прогнили и никто вам уже не верит.

Иудушка только усмехнулся, и выждав паузу, стал выкладывать главные свои козыри.

Хабалкину стало душно.

- И кем вы были долгие годы, И чем знаменита ваша дражайшая жена…

- Это все личное, никому, кроме вас и вашей конторы, она не интересно. Мои избиратели не поверят.

- Может быть. Зато они поверят тому, что вы тратили казенные деньги на посту редактора журнала. Копии счетов подтвердят эти факты. Поверят слухам о взятках, когда мы приведем свидетелей, и о ваших квартирных спекуляциях напомним.

- Хватит! – крикнула Сильва. – Мы тоже, между прочим, кое-что знаем! О тех же закрытых саунах, о спекуляциях бычьими кишками, о том. на какие деньги вы восстанавливаете памятник Екатерине и за какие деньги продали в Швейцарию бронзовый памятник Ильичу.

Тут уже пришел черед удивляться Иудушке. Он не ожидал встретить такую крепкую самоуверенную штучку. Начался самый настоящий торг. Первый ход сделал Иудушка.

- Я пришел сюда не для того, чтобы вас запугивать или шантажировать. Нам больше импонирует компромисс.

- И что же вы хотите мне предложить? – кокетливо спросила Сильва, не ставшая выходить из своей роли, к которой приросла, как плоть к кости.

Собеседник тонко улыбнулся.

- Мы знали, что вы мудрый человек, Мирон Петрович.

Они уселись в кресле друг против друга и начали чрезвычайно серьезный разговор, знаменующий собой новую веху в жизни провинциального критика.

Первой на собственном вездеходе с дюжиной телохранителей и доверенными лицами Катей и Пипиттой к телерадиокомпании прикатила Сильва в ослепительно белом костюме, прижимая подмышкой лайковую косметичку, украшенную жемчугом. Следом подъехали микроавтобусы с громкоговорителями. Минутой позже к другому подъезду прибыл сам губернатор со своей многочисленной свитой.

Сильва украдкой отхлебнула из плоской бутылочки бодрящего бальзама и сунула ее обратно за пояс, затем незаметно похлестала себя по рукам, чтобы не выкинули какой-нибудь финт, и направилась в студию.

Усевшись перед телекамерами, она уставилась, словно удав, притягивая внимание операторов. Уморов поприветствовав ее глазами, расположился напротив.

Съемочная площадка напоминала сказку о семи няньках: бегали камеры, суетился режиссер с ассистентами, осветители, гримеры и ведущие. В глубине студии томились в ожидании участники ток-шоу, готовые в любой момент бурно поддерживать своих кандидатов.

Но вот вспыхнули ярким светом юпитеры, опустились на подвесках чувствительные микрофоны и ведущая программы, после краткого,

но емкого вступления, предоставила слово действующему главе краевой администрации.

Зрители в студии, развернув полотнище, принялись выкрикивать здравницы в честь своего кандидата и посылать ему воздушные поцелуи. Уморов поблагодарил за поддержку, однако, заметил не без иронии.

- Что-то транспарант у вас, друзья, красно-голубой. С этим у меня как раз все в порядке. – И пустился в пространные рассуждения, с экскурсом в недавнее прошлое, намеренно жонглируя убийственными цифрами и фактами, , почерпнутыми им в кремлевских кабинетах.

С особым удовольствием губернатор хулил центральную власть, с которой у него в последнее время что-то не заладилось, заметив при этом, что как только он перестал с волками выть по-волчьи, сразу же угодил в разряд неугодных, а значит, неудобных.

Глава охотно отвечал на многочисленные телефонные звонки, а в заключение выступления, некоторых местах душещипательного и слишком откровенного, кандидат в губернаторы снизошел и разразился человеческой улыбкой истинного сына земли здешней, эдакого народного заступника и защитника.

Сильва тоже осклабилась улыбкой. Когда мониторы крупным планом показали ее пылающе свекольным румянцем лицо, студия взорвалась громоподобными аплодисментами. Вверх взлетели десятки разноцветных шаров, взметнулись флаги, а на столике перед кандидатшей выросла гора цветов вперемешку с подарочными наборами из порножурналов, косметики и сборников фривольных частушек.

Публика неистовствовала, размахивая портретами Сильвы и буклетами с ее предвыборной программой.

Ведущая стала подавать знаки, показывая на часы и камеры, но куда там! Зал ликовал, призывая Сильву стоять до победного конца.

Диктор беспомощно разводила руками, операторы, обливаясь потом от палящих юпитеров, на коленях давали первым планом кульминацию передачи. Главный редактор общественно-политических программ, кусая посиневшие от волнения губы, грозил из-за бутафорского занавеса дрожащим кулаком.

Взмахом руки, сверкающей перстнями, Сильва успокоила разбушевавшуюся студию.

- Благодарю вас, мои хорошие!

Она вобрала в себя как можно больше воздуха и застыла. Силиконовая грудь ее, казалось, вот-вот оторвется и взлетит к потолку.

- Как вы думаете, мои хорошие, кто сидит рядом со мной?- Сильва изобразила такую невообразимую гримасу, что студия замерла. Ведущая побледнела, а операторы зажмурились. Телохранители и помощники губернатора невольно сжали кулаки, режиссер передачи пошел бурыми пятнами, а Уморов сам того не замечая, втянул голову в плечи, не решаясь пошевелиться.

В студии закричали в несколько голосов:

- Карьерист! Неудачник! Взяточник! Хапуга! Пропойца!

Сильва спокойно выждала пузу и продолжала с видом мудрой из мудрейших, справедливой из справедливейших.

- Перед вами прячется от взоров избирателей и объективов телекамер ни простой хапуга, ни мелкий интриган, ни тайный соблазнитель молоденьких девушек, не авантюрист, ни политический труп. Перед вами, - Сильва указа перстом с массивным перстнем в сторону соперника – честнейший человек, настоящий патриот земли казачьей, ее достойный гражданин- Архип Лаврентьевич Уморов. Оплеванный, оклеветанный и изгнанный ото всюду. Этот несчастный человек обложен со всех сторон, как загнанный зверь. Но его большое сердце горит и пылает любовью к вам, дорогие земляки, и полно надежд на вашу единодушную поддержку.

Я призываю вас, отдать свои голоса за этого мученика кремлевских застенков.

В студии нависла могильная тишина. Звон разбившегося бокала, уроненного ошалевшей от таких слов Кати, показался ударом грома. А за ним и буря грянула. Что тут началось! В урагане криков и голосов неслись в адрес бедной Сильвы проклятия и обвинения в измене и предательстве, в вопиющей подлости и трусости.

Телеведушая умоляла присутствующих оставаться на своих людьми, а телохранители Сильвы с неимоверным трудом сдерживали натиск возмущенной аудитории. А тут еще свет замигал и погас.

Очевидцы того невероятного действа, впоследствии названного журналистами сенсацией года, утверждали самое разное, и противоречивое.

Одни говорили что - де сторонники Сильвы бросились на сцену избивать ее. Другие уверяли, будто бы она, воспользовавшись темнотой и неразберихой, вовремя выскользнула из гудящей словно растревоженное осиное дупло студии, запрыгнула в «скорую помощь» и под покровом ночи в костюме медсестры скрылась в неизвестном направлении.

А хуторской сплетник Ефим Примус клялся и божился в своем Союзе, что собственными глазами видел, как Сильву затолкали в драповый мешок трое смуглых парней в длинных всепогодных кепи и уволокли куда-то.

Проворная Катя спустилась по водосточной трубе, прихватив пару дорогостоящих студийных микрофонов, а находчивая Пипитта, обвив руками шею губернатора, благополучно выбралась с ним на улицу и со всех ног бросилась бежать вон, кляня на чем свет стоит Сильву вместе с ее подлюшными выборами.

На этом чуть ли фантастическое восхождение Сильвы на Олимп местной политической власти закончилось, посеяв массу кривотолков и суждений.

Взбаламученные воды вскоре осели и жизнь в здешних краях потекла по своему обычному руслу, временами обрушивая на головы провинциалов очередную какую-нибудь житейскую пакость, изобретенную чиновниками – дураками или политиками – неудачниками.

Губернатором народ избрал поднаторевшего в своем чиновничьем деле Уморова. Союз писателей никто не распустил и пенсионеров из него не повыгонял, а ночной ресторан «Голубой огонек» по-прежнему радовал своих клиентов своим ненавязчивым сервисом, правда, уже без Сильвы.

Но если присмотреться, то кое-что все же изменилось, даже, позвольте заметить, во многом. Ведь наш главный герой Мирон Петрович Хабалкин, то есть певичка Сильва, открыла собственное заведение, причем, не простое, коими кишит нынче город, и даже не подобное ночному ресторану с варьете, а совмещающее, так сказать, умственную приятность с телесным удовольствием. Иначе говоря, учредила литературно-эротический салон «У Сильвы». Там работали такие же секции и отделения, что и у знаменитой Берты Рабинович, с той лишь разницей, что многие писатели, клюнув на посулы Хабалкина, переметнулись к нему. Пофыркав для блезиру, они за солидные ставки и внушительные гонорары, простили критику прежние его гнусности и треволнения, и, засучив рукава, принялись за дело, памятую вечную истину о том, что деньги не пахнут.

Клубничкина шустрила в посудомоечной, Пустоглазов читал лекции об истории казачества ти краткий курс эротической литературы. Вечный его конкурент Флагов возглавлял казачий дозор по охране безопасности кормилицы Сильвы. Непомнящий денно и нощно раскрывал за доллары секрет долголетия, а занудла Абсурдов курировал секцию логики.