В тот год черемуха покрыла собой все берега и лощины, спустилась даже на дно оврагов, и иногда начинало казаться, что снова пришла зима, только без холода, но с пахнувшим безумным счастьем снегом.

Поэтому, когда на тропинку упала вся в цветах ветка черемухи, то молоденькая девушка, шедшая из села на реку, не удивилась и уже хотела поднять ее, как к ее ногам упал целый ворох белоснежной черемухи, со сладким запахом пришедшей навсегда весны.

Из-за дерева показалась кудлатая голова высокого хлопца, одетого в русскую косоворотку. Хлопец улыбался и молчал. Девушка застыла, девушке было не сойти с места. А ей все улыбались сине-черные очи, и ни слова ни говорили его губы.. Она густо краснела, а его лицо лишь заливалось румянцем…

Она вскрикнула и сделал шаг назад, отчего-то закрываясь черемуховой веткой, той которую к ее ногам бросил хлопец. А он исчез, так же быстро, как и появился. Только, казалось, что его улыбка осталась в уже вечереющем воздухе, так казалось ей.

Она долго возвращалась домой, ей уже не было ни страшно, ни тревожно. Она просто пыталась понять, как это вдруг могло случиться, что по пояс вокруг нее были цветы, и почему она не могла отвести глаз от высокого хлопца, одетого не так как одеваются соседи и родные.

Может быть, она и забыла бы всю эту историю, хотя известно, как крепка девичья память на такие вещи, но однажды сестра рассказала ей, что из России переехали в их края старообрядцы, несколько семей и отстроили хутор недалеко. Так Просковья что-то узнала про свою судьбу, конечно, она и не знала, что это и есть ее судьба, но уже знала, как выглядит ее суженный. Об этом знает любая девушка, даже если никому в этом не сознается.

А через неделю после этого известия к ним в село пришел устраиваться на работу ее хлопец, который тоже не знал, что он уже ее суженный, хотя и косился повсюду синими с черным отливом глазами, ища ту, с тропинки, обомлевшую, и забравшую с собой его сердце.

Он увидел ее у дома, и повернул назад… Многие хотели бы свернуть с дороги по которой идет их судьба, но у немногих это получается, не получилось и у него.

Было лето, они работали на соседних полях, он косил траву и смотрел на нее, а она тоже косила траву, и что с того, что не поднимала глаз, все-то она чувствовала, все-то понимала.

Кто кому первый предложил испить воды неизвестно, но где пьют воду, там говорят, и не обязательно о покосах, и уж точно не молчат, потому что долго молчать сердце не может.

Так за разговорами протянулось время к осени.

И там уже говорить стало не обязательно, а вот не подставлять друг другу горячие губы стало невозможно, как и возвращаться к селу, не держась друг за дружку руками…

Но для старообрядцев весь мир чужой, а крепким хозяевам западного края чужак был нужен не больше, чем прошлая осень.

Кто покоряется людям, а кто покоряется судьбе. В ненастный осенний день он увел ее от родного дома, он увел ее от родного очага, и сам ушел от матери и отца. Во всем мире не было им пристанища, хорошо, что хоть не смогли догнать их…

Он увел ее за леса, за болота и холмы. Теперь их дома были за сотню верст, но не о них болело ее сердце, а рвалась душа из-за ребенка, которого она чувствовала в себе.

Они жили в землянке на высоком песчаном берегу, под огромными соснами, он ловил рыбу, она собирала, пока могла, ягоды с грибами, иногда он уходил на подработки в ближайшие села, и успевал купить ей красивые бусы или платок…

В землянке было тепло, бревенчатая крыша, покрытая песком и снегом, даже зимой хранила тепло, но отяжелевшей Прасковье было не легче от этого.

Но они дожили до весны, и когда пришло первое тепло, на свет появился ребенок, девочка.

Дальше жить в землянке было нельзя. Опять всюду цвела черемуха, а семья собралась и ласковым весенним утром двинулась в обратную дорогу. И дикари любят своих детей, а блудные дети бывают дороже домашних. Надежда вела их, плакал и тянул из груди молоко ребенок. Усталая, пыталась улыбаться Прасковья, и как всегда не унывал Иван.

К его родным идти было нельзя, а как встретят их ее родные они не знали…

Встретили плохо, хотя мать тайком и любовалась внучкой, однако, построить дом помогли. Иван был сильным хлопцем, мог работать на кого-то, мог работать и сам на себя.

Так они и жили, Иван работал, а Прасковья хлопотала по дому, а через год она родила Ивану сына.

А потом случилось что-то, отчего вся их жизнь стала совершенно другой. Нет, Иван не разлюбил Прасковью, и она не разлюбила Ивана, и также оба любили своих детей, как и прежде Иван работал, но как будто сглазили его, как будто душа его уже не могла быть на земле и радоваться земным обычным заботам.

Он стал пить, не думал больше о доме, и его дети порой засыпали голодными. Прасковья сама пыталась заработать хоть что-то. Иногда помогала ей из дома.

А Иван как будто и понимал, что не то он делает, что губит тоненькую свою любовь, что не выдержит она долго так, но и пить бросить не было его сил.

Когда он засыпал, то какие-то суеверные образы из детства начинали кружить около него, словно сошедшие с икон старого письма, и откуда-то грозил ему отец, и как будто проклятьем стала ему измена вере.

Но кому от этого легче, что снятся человеку страшные сны, ведь на то он и человек, чтобы жить за снами, а не в них.

Когда-то он обещал Прасковье, что будет носить ее на руках, и, правда, носил…

И каждую весну он приходил с ворохом цветущей черемухи и осыпал ее с ног до головы, и они любили друг друга в белом и сладком снегу…

И когда они шли в церковь, то могучий Иван нес на руках обоих своих детей, и любовалась им как прежде Прасковья.

И сколько ласковых слов было им переговорено, иная и за всю жизнь не услышит столько и таких. А он каждый вечер становился перед ней на колени, и слышала она одно и тоже – что любит он ее больше жизни и самой великой любовью на свете, самой неземной любовью…

Но словами жизнь не накормишь, и через пяток лет угасла Прасковья. И тогда тоже была весна, и сыпала черемуха цветы кругом, и пахло сладко и страшно.

Он сам на руках донес ее до кладбища, сам опустил ее в труну, а когда закрыла ее земля, он остался лежать на маленьком холмике, как будто Прасковья вернулась в землянку, в которой были они счастливы той суровой зимой, когда любили друг друга и верили своему счастью.

Утром он вернулся домой, стояли открытыми двери, за которыми печь была вросшая в землю – так он и не собрался ее починить.

Детей к себе забрала бабушка, в доме было тихо и пусто…

Иван шел тропинкой, на которой впервые увидел Прасковью, все тот же знакомый одуряющий аромат черемухи гнал его, а куда он и сам не знал. Закончился лес, он вышел в поле, здесь они впервые полюбили друг друга как муж и жена.

Там же стоял колодец, из которого они пили все лето, с самой сладкой водой на свете.

Иван смотрел в воду, и как будто ждал… Она позвала его, как звала в самом начале их любви: Ваня, иди ко мне, Ваня…

Его похоронили рядом с ней, все знали как погиб Иван, но никого не нашлось кто сказал бы об этом вслух… Их жалели, кто-то пьяный смеялся, и только время от времени вздыхала какая-нибудь баба, всю жизнь прождавшая таких слов о любви, которых было слишком много в жизни Прасковьи, которые так часто говорил Иван, как будто боялся не успеть сказать их все…