Утреннее шоссе, остывшее за ночь, и вымытое коротким июльским дождём, было пустынно. Лишь изредка проносились большегрузные машины, увозящие к северу первые южные овощи и фрукты, да ещё реже торопились дачники на своих «копейках» и «шестёрках». Они сворачивали на просёлочную дорогу, по которой уже тянулись по одному старики да старухи с лукошками и ведёрками, доверху наполненными яблоками, грушами и местными абрикосами, мало напоминавшими азиатские или крымские – потому и стоили они дешевле - правда, вкуса они были отменного, с лёгкой горчинкой, сочные и душистые. Частенько вместе с другими хаживал по этой дорожке и Кузьмич. Вот и сегодня он брёл, как всегда, одним из последних. С трудом передвигая ноги, дедок тащил за собой самодельную деревянную тележку с колёсами от детской коляски, нагруженную дарами своего и соседского сада. Внизу, на сетке у самой земли, замотанные в большую мокрую тряпицу, копошились раки, а на ручке висела солидных размеров вязанка с вяленой рыбёшкой. Когда переставали ныть ноги, Кузьмич целые дни проводил на озере, где на удочку ловил рыбу и ставил раколовки. Сверху он привязал табурет на толстых коротких ножках, чтобы было на чём сидеть – ноги-то совсем не держали. Пока старик добрался до шоссе, лучшие, с его точки зрения, места были уже заняты, и его односельчане разложили свой товар по обе стороны тракта.

С полвека тому назад добротные деревянные дома сельчан стояли прямо у шоссе, тогда ещё не асфальтированного, а состоявшего из отдельных бетонных плит, видимо, кем-то забракованных, так как были сплошь покрыты трещинами и выбоинами.

Просёлочная же дорога, то и дело посыпавшаяся сельчанами галькой, шлаком и мелко битым шифером, шла вправо с полверсты – это и была центральная улица села, вдоль которой тянулись далеко отстоящие друг от друга дворы, застроенные небелеными мазанками, в которых располагались летняя и зимняя кухни – так здесь принято, - а жилые дома продолжались высокими заборами из плотно прилаженных друг к другу досок. В каждом дворе обязательный баз, так как прежде семьи держали многочисленную скотину.

На задворках разбивали сад и распахивали огород.

Повернув ещё раз, улица сползла вниз, к оврагу, растекаясь ручейками маленьких узких переулочков, где дома были поменьше, словно наполовину вросшими в землю, однако, у них было одно явное преимущество: летом в них прохладно, а зимой дольше держалось тепло.

Облик села давно изменился, и о былом помнят лишь старожилы, да напоминают разрушенные фундаменты домов и кое-где торчащие почти из земли полуразвалившиеся печные трубы. Всё заросло мощной травой, почему-то в здешних местах именуемой американкой – порой она бывает в полтора и более человеческих роста высотой.

От прежнего посёлка осталось лишь два десятка убогих домиков в самом низу, ближе к озёрцам, коих здесь множество. Часть зданий покосилась; обломились или сгнили резные ажурные украшения с фасадов и ставень. Заборы залатаны фанерками от посылочных ящиков, а где и вовсе отсутствуют – их заменили изгороди, сплетённые из ивовых прутьев или прибрежного чакана. Почти у каждого домика – врытая в землю скамейка для вечерних посиделок стариков. Крыши, по большей части из шифера, почему-то сплошь зелёные, словно покрытые мелким бархатистым мхом.

В самом центре старого села остались два дома с фасадом из красного кирпича, наполовину разбитого и осыпавшегося. Проёмы окон в них, словно пустые глазницы, не застеклены, крыльцо каждого разобрано по кирпичику. На одном – двери крест-накрест заколочены досками, на другом – висят на единственной ржавой петле. На здании, что побольше, сохранилась вывеска: «Читальня». На том, что поменьше, по оставшимся буквам: «М..п..кт» угадывается «Медпункт».

После каждого мало-мальски приличного дождя бывшая центральная улица села, а ныне просёлочная дорога, расквашивается так, что становиться проходимой лишь для трактора. Правда, старики говорят, что по осени и те, застряв в колее, при попытке выбраться из неё, нередко заваливаются на бок, погружаясь в жирную суглинистую жижу – потом его всем миром оттуда вытаскивают.

...Но в эту ночь дождик лишь покапал, едва прибив столь обильную в здешних краях пыль к земле. В поисках удобного и свободного места для торговли Кузьмич, мелко перебирая ногами, облачёнными в холщёвые полосатые порты и обутыми в высокие калоши, расположился у остановки пригородного автобуса, спрятавшись за бетонной стеной на случай, если начнётся жара, которая к полудню в июле обычно бывает нестерпимой, расплавляя асфальт и изнуряя тело.

Часам к девяти шоссе ожило: один за другим проезжали по нему автомобили, всё больше с иногородними номерами. Местные знали почти наверняка, какие машины притормозят у обочины, а какие проедут мимо. Если это авто с номерами: 77, 99 или 50, что из Москвы и Московской области, то их владельцы обязательно начнут торговаться, будут до смешного сбивать цену, да и купят-то всего-ничего. А вот северяне, - те о цене редко спрашивают, а закупают всё вёдрами, аккуратно раскладывая купленное в заранее приготовленные в багажниках и прицепах ящики.

Сегодня Кузьмичу повезло - какой-то проезжий оптом взял у него два ведра раков и вязанку тарашки, выложив шесть сотен, а это, почитай, полпенсии. Кроме того, за двадцатку он уговорил старика продать лукошко груш Бере, коими старик гордился – ни у кого в округе таких не было. Они с отцом грушу ту ещё в сорок седьмом, сразу после войны, посадили: «Всё ещё плодоносит, чертяка», - нередко хвастал старик. И, что самое удивительное, плоды её не вяжут даже тогда, когда не вызрели, и хоть урожай дают через год, но всегда обильный, грушка – к грушке, без червоточин, все ровненькие, похожие на крупные яблоки в мелкий жёлтый горошек, словно кто их обсыпал луговой кашкой.

«Подфартило те, Кузьмич», - бросила с завистью бабка Матрёна, что торговала чуть поодаль, расставив пластмассовые бутылки из-под минералки, наполненными топлёным коровьим и козьим молоком рядом с двумя ведрами, наполненными абрикосами. На старой пожелтевшей газете, которую старушка постелила прямо на землю, лежало несколько вязанок крупной, жирной вяленой чехони. «Ты вот что, дед, погоди, чуток погоди, не уезжай, - взмолилась Матрёна, – не ровен час, не продам ничего, вот на твоей тележонке и увезём всё назад. Ты не думай, я не больно-то переживаю: жардынку на крыше высушу – будет компот зимой, а молока ещё поднакоплю да на сыр и переведу. И тебя, старика, угощу, коли не побрезгуешь», - хитро улыбнулась бабка Матрёна, прикрывая морщенной ладошкой беззубый рот.

Старик не стал сопротивляться. «В дому всё равно всех дел не переделаешь. Посижу ещё маленько, валяй, торгуй, можа чо и продашь», - отозвался Кузьмич, привстав, доставая из порток старый отцовский трофейный портсигар с сигаретами «Астра» Астраханской табачной фабрики, напоминавшими и запахом, и вкусом послевоенные самокрутки. Он покупал их упаковками в автолавке, что приезжала в день выдачи пенсии, затем сушил их на печи – зимой, на чердаке – летом, чтобы ушли из них сырость и запах плесневелого сена.

«Благодать летом-то: всё чего-нито да продашь, - затянувшись, заговорил Кузьмич,- глядишь, на уголёк накоплю, да и сена овечкам на зиму купить надобно, сам-то нонче навряд ли накошу, совсем плохой стал, ногами хвораю, в дому ведь теперя и летом валенок не сымаю, а всё равно проклятущие болят, хущь плачь».

Дедок ещё о чём-то говорил, но Матрёна его не слышала, так как ветер уносил хрипловатый голос старика прочь, но из уважения к соседу она продолжала кивать головой, словно соглашаясь со всем, о чём тот ей рассказывал.

Машины останавливались, отъезжали, редели торговые ряды. У бабки же Матрёны купили лишь вязанку чехони, да и ту она продала за смешную цену, но собираться домой не торопилась. «Авось ещё абрикоски уйдут», - думалось ей.

Промчавшись мимо старика на бешеной скорости, метрах в ста от него, резко затормозила серебристая иноморка, и из неё с визгом вылетела маленькая, почти крохотная рыжая собачонка, угодив в кювет с чертополохом. Автомобиль мгновенно набрал скорость, сорвавшись с места, и, оставив за собой лишь голубой дымок, через мгновение исчез за поворотом.

В кювете сначала всё было тихо, но вдруг псина заскулила надрывно и протяжно - видимо, колючки вонзились своими жалами в морду и лапы щенка.

«Батюшки, - запричитал Кузьмич, вставая с табуретки, увидев куда упал щенок. Вдаль-то он всё ещё хорошо видел, а вот читать без очков совсем не мог. – И что за люд пошёл, собачьего ребятёнка выкинули, так зачем заводили? Совсем в народе жалости не осталось». И, продолжая по-стариковски ворчать, он побрёл к кювету, смешно топоча калошами по пыльной обочине.

Дедок с трудом спустился, хотя, скорее, скатился по высокой насыпи, пробрался сквозь заросли чертополоха и аккуратно, чтобы не причинить ещё больших страданий кутёнку, бережно взял на руки испуганное и дрожащее всем своим тельцем выброшенное за ненадобностью собачье существо. Затем одну за другой, на ощупь, сам то и дело укалываясь, он вытащил из мордашки щенка все колючки, а тот, будто в знак благодарности, лизнул старика в шершавую щёку и сразу же, уткнувшись розовым носом в пупок Кузьмича, намочив выцветшую ситцевую рубаху старика, засопел, засыпая.

«Господи, ты ж боже мой! – закричала Матрёна, завидев приближавшегося с кутёнком Кузьмича. – Ты чегой-то, старый, удумал? По што тебе псина? За ней, как за малым дитём, ходить надо! Ты ведь, прости Бог, на ладан дышишь, а коль помрёшь, на кого пса оставишь? На погибель верную? Это не то, что твои овечки! Тех-то быстрёхонько к рукам приберут! А на псину кто позариться? Вот и окажется она опять брошенной. Так что думай седой башкой, добро ли творишь?»

«Эх, Матрёна – Матрёна, ничего-то ты не понимаешь. Вот мы и заживём вдвоём. Домик собаке смайстрячим, цепку найдём – пусть учится дом сторожить. Я теперича помирать погожу. Нельзя мне, потому как за животину энту я как бы в ответе перед Господом, никак нельзя вскорости помирать, во как получается! – возразил Кузьмич соседке. – Ну, что расселась, собирай всё, грузи на тележку, вишь, я с кутьком на руках. Спит, бедолага, настрадался, будить не хочу. Да давай-ко сама и вези поклажу, молодая ещё, годков на двадцать, поди, меня моложе?» - выпалил Кузьмич, хитро подмигивая новоиспечённой молодухе, и громко рассмеялся, обнажая беззубый рот.

«Скажешь тоже, - с нескрываемой грустью тихонько произнесла Матрёна, кокетливо подтыкая под косынку выбившуюся седую прядь,- мне ведь шестьдесят восьмой годок ноне пошёл. Хотя и то верно, я ещё не народилась, а ты уж по девкам бегал, - по-стариковски стыдливо прозвучало из уст Матрёны. – Айда, что ли?»

…Дед Кузьмич ещё прожил три зимы, а как помер, Матрёна Афанасьевна схоронила его на сельском кладбище, а Найдёныша вместе с будкой к себе забрала. Когда же соседки, такие же старушки, как и она сама, стали предлагать ей отдать пса в отару, она им ответила: « Ни в жисть не отдам! Пусть теперя он мне жизнь продлевает…».