Для средней полосы России конец ноября, пожалуй, самое неприглядное время года. Кажется, все краски жизни поблекли, или их попросту смыло мутными холодными дождями, словно то была акварель, нанесённая на лист бумаги. Ну что, как не уныние, должны вселять в душу лишённые лиственного покрова деревья? Вот они и обнажили свои неказистые тела - эти шероховатые тёмные стволы с отходящими от них во все стороны ветками, так напоминающими женские волосы, которым неведома расчёска. Собственно, куда ни глянь, всюду всё серо и черно…

Но вот в душе Саши Давыдова, который с юных лет занимался преимущественно чёрно-белой фотографией, пора поздней осени навсегда осталась временем, неизменно вызывавшем в нём совсем иные чувства. Он с детства научился находить в нюансах белого, серого и чёрного цветов особую, неповторимую глубину, ту глубину, что мастерски прячется за внешней неприглядностью и неказистостью. Яркая и кричащая палитра, в которую окрашивается природа по весне, летом или во время золотой осени, казалась ему вычурной и напыщенной. Ноябрь по-прежнему был у него излюбленным месяцем года.

Ещё мальчишкой часами бродил он по городу, медленно прогуливался по опустевшим аллеям парков, снимая редких прохожих на фоне заснувшего фонтана или промёрзшей каменной фигуры памятника, персонаж которого был одет явно не по сезону. Казалось, ещё совсем недавно излюбленной темой фотографа был городской пейзаж, начисто лишённый присутствия в нём человека. Пожалуй, не было ни одного дворика, пусть самого удалённого от центра или скрывшегося за начавшими ветшать фасадами старых зданий, не сохранённого им на фотоплёнке. Саша выискивал на извилистых улочках старого города полуразрушенные арки, нырнув под которые можно было очутиться в милом уютном дворике, не тронутом временем. Чего только нельзя было увидеть на фотографиях воспитанника кружка Дома пионеров! Тут и сохранившийся со времён Наполеона бульвар, и старые скамейки с чугунными витыми спинками и ножками, и парапет набережной. Одних только чудом выстоявших в горниле времени и даже не покосившихся домов с мансардами и чердаками, непременно украшенными круглым окном с мозаичными стёклами под самой крышей было не счесть. Руководитель кружка, Пётр Семёнович, выделял работы своего любимого воспитанника и не раз выставлял их на районных и городских выставках. Однажды, когда отдел культуры объявил фотоконкурс, посвящённый очередному юбилею города, руководитель кружка представил комиссии подборку фотографий юного дарования под общим заголовком «Вчера и сегодня моего города». Однако он ни словом не обмолвился, что работы эти выполнены школьником, а не взрослым, зрелым художником-фотографом. Когда среди всех представленных работ Сашины признали лучшими, увы, победителем конкурса он так и не был объявлен, хотя уже отпечатали итоговый протокол, и в Диплом первой степени вписали его имя. Едва члены комиссии обнаружили, что автором понравившихся всем фотографий является подросток, они тут же всё переиграли. Досталось от отдела культуры и Петру Семёновичу за то, что тот заранее не предупредил, что выставляет своего воспитанника, в сущности, совсем ещё ребёнка, тогда как конкурс проводился среди взрослых. Тем не менее, Саша впервые в жизни стал призёром городского конкурса. Диплом, подтверждавший, что сын занял почётное 2 место, родители поместили в рамку со стеклом и повесили его в кабинете отца рядом с его собственными Свидетельствами, Дипломами и грамотами. Продолжал ли висеть на прежнем месте тот документ, в котором мальчик впервые в жизни был признан фотографом, доподлинно знать он не мог. Александр давно уже жил отдельно от родителей, в однокомнатной квартире, оставленной ему по завещанию бабушкой, которая умерла, так и не дождавшись возвращения любимого внука из армии.

Надежда Григорьевна всегда была уверена, что конец дней своих обязательно станет доживать рядом с Сашей, в своей квартире. Её уверенность базировалась на весьма веских аргументах. Они с внуком с самого его рождения, едва тот начал говорить, стали удивительно близки и, как говаривала бабушка, дружили по-взрослому, по-настоящему. Утверждая это, она ничуть не лукавила. И то, что их роднила кровь, было, пожалуй, вторичным в этой дружбе. Каких только тайн они не доверяли друг другу. Так, например, Саша, правда, уже став школьником, был единственным членом семьи, кто знал, что бабушка писала рассказы и сказки для взрослых, многие из которых уже были к тому времени напечатаны областными издательствами в коллективных сборниках местных авторов. Отдельной книгой вышли небольшие повести, которыми внук просто зачитывался – в них было всё просто и понятно. Порой ему казалось, что те или иные герои буквально списаны, срисованы с его родных, близких и просто хорошо знакомых людей, что делало чтение ещё более приятным и лёгким. Мальчик очень гордился бабушкой, а однажды, когда за чтением его застала мать и полюбопытствовала, что её сын предпочёл чтению учебника, его так и подмывало открыть секрет. Однако он этого не сделал, помня о данном обещании хранить тайну. Саша поспешно отложил книгу в сторону, проявив послушание, взял с полки учебник истории и, пока мать стояла за спиной, добросовестно шёпотом читал параграф, заданный к следующему уроку.

В целях конспирации Надежда Григорьевна печаталась под псевдонимом. Когда внук однажды решил всё-таки выяснить, почему бабушка скрывается от его родителей, да и от прочих знакомых, та уклончиво ответила: «Думаю, ни к чему это, внучек». Саша понял, что более подробного ответа на свой вопрос не узнает никогда, и больше с этим к ней не приставал. А вот о выбранном псевдониме она внуку поведала сама:

- Для псевдонима я позаимствовала имя своей бабушки, и девичью фамилию прабабушки. Вот и получилось, на мой взгляд, очень даже симпатичное сочетание: Анна Красавина.

-Бабушка,- тогда удивился Саша,- а ведь твой секрет вполне может папа разгадать – он наверняка знает эти имена. Твои бабушки разве не являются и его родственницами тоже? Стоит немного призадуматься – всё сразу станет ясно!

-Не думаю, что он вспомнит, как по имени- отчеству величали даже его бабушек, а не то, что прабабушек, дорогой мой мальчик,- к удивлению своему услышал внук.

-А я всегда буду помнить,- после долгой паузы тихо проговорил ребёнок, после чего обнял бабушку так, будто всем своим маленьким тельцем хотел заслонить её от житейских бурь и бед, хотя сам этого тогда ещё, похоже, не понимал. Зато Надежда Григорьевна всё это почувствовала в объятьях внука, а потому не смогла сдержать слезы, которые попыталась скрыть от мальчика, высвободившись из его рук и поспешив на кухню, чтобы там незаметно вытереть глаза и заодно приготовить для Саши что-нибудь вкусненькое…

Завершение работы над очередным рассказом, сказкой или повестью бабушка с внуком неизменно праздновали вместе и выглядели при этом как заговорщики, собравшиеся на заседание тайного общества. Они устраивали маленький пир. На нём неизменно присутствовали любимые бабушкой с детства пирожные буше, за которыми в самую старую кондитерскую на другой конец города обычно ездил Саша. Как-то раз нос к носу он встретился там со своей старшей сестрой Леной, чему та была не мало удивлена. Когда же она увидела, как брат садится в такси, ждавшее его у кондитерской, пока он покупал пирожные, сестра не на шутку забеспокоилась. Она решила во что бы то ни стало выяснить, откуда у братца такие деньжищи, и почему вместо того, чтобы корпеть над уроками во второй половине дня, он разъезжает на такси такую даль от дома.

Едва Александр вернулся от бабушки, родители учинили ему настоящий допрос. С тех пор, как мальчик стал заниматься фотографией, он не раз замечал, как в самые трудные моменты, когда надлежит принять важное решение, перед глазами появляется направленный пучок света, и слышится тихий щелчок. Это чем-то напоминало ему работу фотовспышки. Свет исчезал – и ответ приходил словно сам собой. Вот и сейчас, в самый разгар допроса, который больше походил на взбучку, вдруг сработала вспышка, после чего, вместо обычного щелчка, пронзительно зазвонил телефон. Звонила бабушка, справлялась, как доехал внук. О чём ещё разговаривал с ней отец, Саша, конечно же, знать и слышать не мог, но после того, как тот вернулся из прихожей, допрос был тотчас прекращён.

-Что же это ты не сказал, что бабушка посылала тебя на такси за пирожными?

Саша промолчал, а отец продолжил:

-Оказывается, когда к нашей бабушке из школы забежал Александр, к ней неожиданно пришли бывшие сослуживицы, поэтому пирожные потребовались срочно, а вы тут вечно из мухи слона готовы сделать! - уже больше для жены и для дочери подытожил глава семейства. – А молодцы женщины, не забывают навестить старушку, хоть та уже больше пяти лет на пенсии.

-Никакая она вам не старушка!- неожиданно для всех выпалил всегда воспитанный и предупредительный мальчик, после чего бегом убежал к себе в комнату.

Саше необходимо было хоть чем-то срочно заняться, чтобы отвлечься от всего только что произошедшего. Взяв учебник химии, он попытался углубиться в чтение. Но даже столь любимая им химия не помогала – он никак не мог сосредоточиться на материале. А в голове возникали вопрос за вопросом: «Ну, как она могла почувствовать, что мне нужна была помощь именно в это мгновение? Без её звонка я бы просто пропал. А может, у неё перед глазами тоже вспыхивает огонёк в те самые минуты, когда его вижу я? Разве возможно, чтобы вспышка передавалась на такое значительное расстояние? Нужно будет обязательно спросить об этом завтра у бабушки».

Тем временем отец, отказавшись от ужина, направился к себе в кабинет, где заперся, чтобы его не беспокоили. Поворот ключа в замочной скважине двери, которая вела в кабинет, всегда сопровождался мелодичным скрипом и являлся предупреждением всем домашним, что профессор занят и его не следует беспокоить. Однако через какое-то время в двери вновь послышался знакомый скрип, дверь открылась. Профессор решительными шагами направился в комнату сына. Он застал мальчика за чтением всё того же учебника. Вроде ничто не предвещало беды, тем более, что всё выяснилось после спасительного звонка бабушки. Тем не менее, перед глазами Саши вдруг снова зажглась яркая вспышка, за которой последовали сначала тихий щелчок, затем вопрос отца, произнесённый обычным спокойным и бесстрастным голосом:

- Мама сказала, что при нынешней сложной программе ты успеваешь не только трижды в неделю кружок посещать, но и выкраиваешь время на чтение художественной литературы. Не думаешь, что всё этот отвлекает тебя от главного – от учёбы? Ты ведь уже в седьмом. Ещё три года и надо будет поступать в ВУЗ.

«Видимо, она ему на меня нажаловалась, раз он вдруг моей учёбой заинтересовался»,- решил мальчик, а вслух сказал:

-Вообще-то я ещё в шестом.

-Да, да, я оговорился,- выкрутился Никита Михайлович, почувствовав, как испарина покрывает лоб.

«Ничего себе, отец,- подумал он про себя, зачем-то взяв из рук сына учебник и начав рассматривать картинку на обложке,- дожил! Даже не знаю, в каком классе сын учится. Какой позор!»

Но нужно было как-то разряжать обстановку и выходить из затянувшейся паузы.

-Саша, а ты не мог бы мне дать посмотреть, что ты читаешь помимо учебников, какой литературой интересуешься? Может, я смогу тебе что-нибудь посоветовать. Я неплохо знаком с подростковой литературой.

Всё, что сейчас говорил и делал профессор, выглядело как-то неуклюже, не к месту. Казалось, он, вдруг спохватившись, пытался уделить внимание вопросам воспитания своего чада. Негласно бремя это было некогда переложено им в семье на жену. Конечно, он осознавал, что мальчику необходимо мужское участие, но, похоже, теперь менять что-либо было уже поздно.

-Как говорит молодёжь, поезд ушёл,- неожиданно для самого себя вслух произнёс он.

Саша, конечно же, не понял, о каком это поезде вдруг вспомнил отец. Но главное, что его теперь волновало, - не предаст ли он бабушку, если отдаст её повести в руки тому, от кого она усиленно скрывала своё авторство?

Наивный, чистый мальчик, он, наверное, и предположить не мог, что отец, не откладывая дела в долгий ящик, на глазах у сына, всего лишь полистает книжку. А убедившись по заголовкам и отдельным предложениям, выбранным наугад, что в ней не содержится крамолы, и нет непристойных картинок, вернёт своему чаду книжку, написанную матерью. Перед уходом Никита Михайлович зачем-то погладил сына по голове, как маленького, чего, правда, не делал даже тогда, когда тому было три года. Затем он хмыкнул что-то непонятное себе под нос и удалился в кабинет, где и заснул на кожаном диване, ворочаясь и не находя удобного положения телу, внутри которого, где-то очень глубоко им ощущались ноющая боль и дискомфорт. Настольная лампа не выключалась в кабинете всю ночь, пока в большое окно не пробились первые лучи солнца.

Саше тоже этой ночью плохо спалось – он то и дело вздрагивал и даже просыпался от ярких фотовспышек, врывавшихся в его тревожные сны, вспомнить которые он так и не смог, проснувшись на рассвете с головной болью и сильной резью в глазах.

 

* * *

 

Намного позже, уже во взрослой жизни, каждый раз воспоминания о прошлом или о том, что было очень важным для него, неизменно сопровождались такими же вспышками. Казалось, зажигался яркий свет – и всё вдруг на мгновение замирало, останавливало свой бег, позволяя из другого времени рассмотреть всё то, чему никогда не суждено вернуться наяву.

Однажды, когда Александр Давыдов уже отслужил в армии больше года, возникшая из ниоткуда вспышка вдруг так ослепила его, что он упал со стремянки. И, слава Богу, что не успел тогда добраться до самого верха, иначе мог бы серьезно пострадать. После вечерней поверки командир взвода подошёл к Саше и протянул телеграмму, в которой сообщалось, что умерла бабушка. Пока он читал, лейтенант стоял неподалёку, видимо, полагая, что в таких случаях требуется сказать слова соболезнования. Но когда услышал, как рядовой вслух произнёс: «Вот почему меня так ослепило!», лейтенант принял решение не приставать к парню со своими соболезнованиями, поняв, что тот в этом не нуждается, по крайней мере, сейчас, в эту конкретную минуту.

На похороны Давыдова не отпустили. Видимо, армейские начальники не считают, что бабушка является ближайшим родственником. Долго потом после разговора с майором звучали в ушах Саши слова, сказанные старшим командиром: «Вот если бы у тебя, рядовой, отец или мать умерли, - тогда другое дело…»

Пожалуй, это был единственный момент, который омрачил армейскую жизнь Александра. Армия вспоминалась им впоследствии не как череда бесконечно тянущихся суровых будней, а как два года, мало чем отличавшиеся от нормальной гражданской жизни. По-прежнему большую часть времени он занимался своим любимым делом – фотографировал. Правда, о городских пейзажах пришлось забыть, хотя и служил он в красивом военном городке, по улицам которого не раз гулял, бывая в увольнениях. Он переквалифицировался в фотографа-портретиста. Его фотообъектив ловил теперь лица сослуживцев, командиров, ветеранов, фоном для которых служили боевые реликвии части, экспонаты музея или памятники первой ракете, командиру-основателю первого ракетного полигона и генеральному конструктору. Особенно много приходилось работать, когда готовились так называемые дембельские альбомы.

С самого первого дня службы Александра прикомандировали к гарнизонному Дому офицеров, где он, помимо фотографии, занимался разного рода оформительской работой в коридорах и фойе ГДО. Не обходились без его помощи и тогда, когда готовили сцену к многочисленным мероприятиям, проводимым в большом зале, будь то торжественное собрание или утренник для детей военнослужащих. В части, к которой Давыдов был приписан, он появлялся три раза в день в столовой и вечером, перед сном – в казарме. Однако все положенные в армии нормативы сдавал в срок вместе со всеми остальными бойцами. Так что бывал и на стрельбище, и на маршрутах, специально оборудованных для преодоления препятствий и для марш-броска. И хотя здесь у него не всё получалось безукоризненно, никто из сослуживцев над ним не подтрунивал, уважая в нём прежде всего фотографа. Наверное, поэтому ему всегда старались помочь, чем могли. Не коснулась его во время службы и дедовщина, которой так пугали родители, когда настаивали, чтобы он принял предложение дяди – родного брата Никиты Михайловича быть зачисленным на возглавляемый им тогда вечерний факультет химико-технологического института.

Но за что Александр был особенно благодарен армии, так это за то, что здесь он научился смотреть на человеческие лица как настоящий фотохудожник. Именно будучи в армии, Саша открыл для себя, как люди не похожи друг на друга. Что ни лицо – то новый мир, в котором при пристальном рассмотрении можно увидеть и печаль, и радость, и глубокое раздумье, и безудержное счастье. Он не раз задавался вопросом, почему у него отсутствовало подобное зрение раньше, когда приходилось зарабатывать, обслуживая детские сады, школы или Загсы – ведь и тогда делались портреты. Однако ответа так и не находил, и объяснял приобретение столь необходимого для фотографа качества каждый раз по-разному.

Окончив школу в семнадцать лет, Александр имел возможность до наступления призывного возраста поступить в институт. Как ни отговаривали его родители, всё-таки подал заявление в университет на факультет журналистики, но для зачисления ему не хватило одного единственного балла. Ни о каком другом ВУЗе он и слышать не хотел, тем более его не прельщало по блату устраиваться в институт к дяде. Вот тогда и разразился в семье Давыдовых скандал, который привёл к тому, что Александр ушёл из дома навсегда. Единственным человеком из всей родни, с кем он продолжал иногда встречаться, конечно же, была бабушка, которая, в свою очередь, не одобряла ухода внука из семьи. Она приглашала его пожить у себя, пока буря не утихнет. Но Саша на уговоры не поддавался, безоговорочно решив начать самостоятельную жизнь. Он ни разу не взял у бабушки денег, хотя от гостинцев – пирожков и пончиков - не отказывался. А помог ему тогда Пётр Семёнович, замолвив за него словечко у директора Дома пионеров. Сашу устроили дворником и сторожем на полставки, предоставив для жилья маленькую коморку с выходом на задний двор. Он помогал руководителю кружка в фотолаборатории, а тот охотно делился с воспитанником заказами на выполнение фотопортретов. Тем Александр и жил до самой армии. Так что кое-какой опыт фотографирования людей у него всё-таки был.

Но лишь значительно позднее, став профессионалом, он научился читать по лицам, попавшим в его объектив. Возможно, поэтому большинство сделанных им фотографий точнее было бы назвать психологическими портретами. Умело используя игру света и точно выбирая ракурс, Давыдов мастерски выделял те черточки и особенности лица объекта, которые наиболее полно раскрывали его внутренний мир.

 

* * *

 

Казалось, улицы понемногу становились безлюдны. Лишь у автобусных и троллейбусных остановок, коих Александр пропустил немало на своём пути до дому, толпился народ, торопившийся поскорее спрятаться от надвигавшегося ненастья. Несмотря на то, что едва перевалило за полдень, стало вдруг очень темно. В последние дни ноября так часто бывает – откуда ни возьмись, при полном безветрии примчат сизые тучи, закроют всё небо, и внизу на земле станет сумеречно. Правда, это вряд ли могло помешать Александру доснимать то, что он запланировал с утра, отправившись на городские улицы, если бы не вдруг сорвавшийся первый снег, таявший, едва долетев до земли. Пожалуй, он вполне мог спутать все его планы. Саша остановился возле небольшой церквушки, у изгороди которой жались друг к другу несколько бомжей и две старушки, стоявшие чуть поодаль. Они были похожи на городских пичуг, жмущихся друг к другу, чтобы не замёрзнуть в ненастную погоду. Каждый раз, когда кто-то проходил мимо, они вытягивали руки, ладонями вверх, прося подаяния. Так и не дождавшись милостыни, ладонь успевала покрыться массивными тяжёлыми снежинками, таявшими на глазах, становясь холодными лужицами, медленно просачивавшимися на волглую землю сквозь растопыренные пальцы просителей. Только что отъехал рейсовый автобус, высадивший пассажиров, которым так или иначе предстояло идти мимо храма. Пока те поравнялись с нищими, ладони бедолаг, наполненные ледяной водой, успели настолько остыть, что даже пальцы рук стали иссиня-пунцовыми. Запрятанные под зонтиками, прохожие пробегали мимо, словно не замечая людей, просящих милостыню. Александр остановился в нескольких шагах от церковной изгороди, чтобы сделать коллективный портрет обездоленных и забытых Богом горожан. На переднем плане оказались прохожие, а на заднем – те, ради кого, собственно, и задумывался снимок. Помимо воли фотографа в такой композиции прочитывалось что-то символическое: там, дальше, за вполне респектабельными, по крайней мере, внешне, людьми – задворки общества, его отбросы, которым и должно быть в отдалении от благополучной части населения.

Между тем снег всё усиливался. Поднялся ветер. Старушки первыми покинули своё место неподалёку от ворот. Засобирались и мужички, двое из которых с трудом передвигались – то ли ноги у них нестерпимо замёрзли, то ли их так скрутила болезнь, заставлявшая прихрамывать и охать при каждом сделанном шаге. У ограды по-прежнему оставался стоять лишь один мужчина, с виду лет пятидесяти – не более. Поверх пиджака на нём была крест-накрест завязана большая клетчатая шаль. И вид у него был настолько жалок, что фотограф не выдержал, подошёл к нему и спросил, может ли он чем-нибудь помочь. Предложить хоть сколько-нибудь денег в этот раз он ему не мог - сам был на мели. Едва хватало, чтобы питаться и покупать всё необходимое для дела, которым он вот уже несколько недель занимался исключительно для себя, не выполняя ничьих заказов. Увы, так частенько случалось: то густо, как говорится, то совсем пусто.

-Чайку бы горячего кружечку испить не мешало, чтобы от холода не околеть,- удивительно бодрым и, как показалось Александру, молодым голосом ответил на его предложение мужчина, замотанный в шаль.

-Что ж, чайку, так чайку. Я живу здесь неподалёку. Пойдёмте,- пригласил незнакомца фотограф, - сами то Вы где живёте, никак в пригороде?

-Бомж я, неужели не видно с первого взгляда? Значит, считай, живу, где придётся. Сейчас, к примеру, живём мы целой коммуной бездомных действительно в пригороде на заброшенной стройке. Коробку поставить – поставили, и на этом вся стройка закончилась. Может, проворовались, может, ещё какая-нибудь причина тому нашлась. Только таких домов там не один наш – и все заселены. В одних беженцы обосновались, в других – такие, как мы, горемычные. Понятное дело, ни света, ни воды нет - коммуникации не подведены, но зато крыша, какая-никакая, над головой есть.

Александру никогда ещё не доводилось вот так беседовать ни с одним бомжем, да вообще их проблемы его особо не волновали – своих было хоть отбавляй. Впервые он узнал о том, что таковые в городе появились, когда пришёл из армии. За два года, пока он служил, столько всяких перемен произошло – сразу всего ни умом, ни сердцем понять было попросту невозможно. Вернулся в новую страну и влился в разноликую толпу, большинство в которой и сами не всё до конца понимали, хотя и были очевидцами произошедшего буквально за месяцы, в течение которых они стали гражданами иного государства, при том, оставаясь жить на прежнем месте. Тут-то и появились, откуда ни возьмись, безработные, нищие и бездомные, о существовании которых, даже если они и составляли мизерный процент населения в прежнее время, знали, разве только, понаслышке.

Сказать, что он боялся таких людей и поэтому обходил их стороной, значит, поступиться истиной. Просто старался их не замечать, впрочем, как и подавляющее большинство более или менее благополучных сограждан. Крутился и вертелся, как мог, чтобы хоть как-то зацепиться за эту новую жизнь и удержаться наплаву.

-Ну, что Вы стоите, поднимайтесь,- ещё раз повторил Давыдов, то ли, чтобы самому не пойти на попятную, то ли, чтобы не передумал последовать за ним оставшийся мёрзнуть у врат храма странного вида мужичок.

По всему было видно, что бездомный, хотя и напросился на чашку чая, всё-таки находится в некоторой нерешительности. Но когда Александр поманил незнакомца рукой и бросил уже на ходу: «Ну, следуйте за мной!», мужчина перешагнул через лужу, медленно, но неуклонно наполнявшуюся снежным крошевом, и оказался на тротуаре. Всю дорогу шли молча. Бомж отставал шага на два-три. Видимо, успевать за фотографом ему мешали широкие, явно с чужой ноги, светлые туфли не по сезону, задники которых гулко хлюпали. Брызги, летевшие из-под подошв несуразной обуви, заляпали грязью не только своего нынешнего владельца, но и шедшего впереди Давыдова. За несколько минут, потраченных на дорогу от церкви, каких только мыслей не завертелось в голове у обоих.

Александра почему-то вдруг стали мучить сомнения, правильно ли он поступил, что пригласил незнакомого человека с улицы к себе домой. Конечно, думал он, это было по-христиански, хоть какой-то малостью помочь обездоленному. С другой стороны, его пугало, что тот за чашкой чая вдруг начнёт повествовать душещипательную историю своего падения с мельчайшими подробностями о том, что привело его на дно, и кто, с его точки зрения, в этом повинен. Люди, не удержавшиеся на виражах жизни, чаще винят в своих бедах кого угодно, только не себя самих. А если эта история к тому же окажется уморительно долгой, что тогда? Не был он готов загружать мозг совершенно ненужной ему информацией, тем более, если на это будет потрачено столько драгоценного времени.

«Господи, кто потянул меня за язык – теперь ищи, как выбраться из ситуации», - подумал фотограф, оборачиваясь назад, в надежде обнаружить, что незнакомец растворился, исчез в непогоде надвигавшегося ноябрьского вечера.

Бездомный же на самом деле время от времени замедлял шаг, причём не только из-за обуви, успевшей к тому времени наполниться мокрым снегом, таявшим под босыми пятками и холодившим всё его тщедушное нутро. Он подумывал о том, не свернуть ли ему незаметно в переулок или в один из проходных дворов.

«Кто знает, что у таких добряков на уме? А ну, как он журналюга и специально задумал заманить меня? Замучает расспросами, чтобы потом по ответам статейку состряпать – тут уж никакому чаю рад не будешь,- рассуждал про себя мужичок, и тут же находил оправдание своему малодушию и нежеланию исчезнуть. – Ну и чёрт с ним, пусть спрашивает, зато чаю горячего попью да хоть немного в тепле посижу, а то, если не отогреюсь, до пристанища не доберусь – околею по дороге, - он улыбнулся, удивившись тому, какое точное название вдруг отыскалось месту его нынешнего обитания. – «Пристанище» - точнее не скажешь: принесло житейской волной людишек, подобных ему, как к пристани, к этому дому. И может, обитать им в нём до скончания века…»

- Вот мы и пришли,- услышал бездомный и с облегчением вздохнул оттого, что никаких решений самостоятельно принимать не нужно – за него уже всё решил этот молодой и сердобольный мужчина.

Пока незнакомец раздевался и вытирал о коврик совершенно мокрые ноги, прежде чем засунуть их в домашние тапочки, хозяин почти бесцеремонно при ярком освещении рассматривал своего неожиданного гостя. Давыдова поразило лицо человека, на котором он толком не остановил взгляда, когда встретил его у изгороди церкви. Там в полумраке ненастья в глаза бросились лишь удивительная худоба бомжа и то, как он был странно одет – не более того. Александр подумал, вот если бы он писал иконы, то обязательно уговорил его позировать. Такие лица нынче редки – страдальческий изгиб губ, улавливаемый между аккуратными усами и светлой, цвета пшеницы, бородкой. Тёмно-синие, почти чёрные глаза, обрамлённые разлохмаченной щёткой непослушных ресниц, были неестественно крупными и чуть навыкате. Казалось, они были в пол-лица. Поражала и кожа: вокруг глаз иссиня-голубоватая, на щеках и на высоком лбу в мелкие морщинки – цвета лёгкого загара, при том очень тонкая. Фотограф, сам того не замечая, рассматривал незнакомца так же, как художник рассматривает натурщика, которому уготовил заранее им самим выстраданный и глубоко продуманный образ. И тут его осенило: «Напою чаем и предложу ему попозировать для меня». Он ещё не знал, что и как будет снимать, но то, что фотографии со столь удивительным лицом для чего-то обязательно понадобятся, - в том он был уверен.

Узнав, что Александр не журналист, а фотограф, бомж без особых колебаний согласился позировать. Пока гость пил чай и ел приготовленные хозяином бутерброды, всё необходимое для съёмок было готово, и комната превратилась в настоящую фотостудию, залитую ярким светом. Натурщику было предложено принять душ, после чего, завёрнутый в простыню, он стоял у глухой стены, задрапированной тёмно-серым покрывалом, послужившим отменным фоном, не отвлекавшем от натурщика, а лишь оттенявшем его. Сначала Давыдов щёлкнул несколько снимков цифровой фотокамерой и показал бомжу, что получилось. Было сделано несколько крупных планов и отдельно запечатлено лицо с разных ракурсов. В том, что натурщики, позирующие художникам, нередко с трудом узнают себя на холсте, удивляться не приходится. Наверное, нет в том ничего удивительного, ибо далеко не все мастера кисти способны передать с высокой степенью точности не только отдельные черты лица позирующего, но и детали платья и интерьера, в котором находится модель, впрочем, наверное, это зависит от индивидуального мастерства. Хотя, как знать, может, порой целью портретиста становится не просто передать внешнее сходство, а отразить на холсте то, что сумел увидеть лишь он, художник. С фотографией, казалось бы, такого быть не должно. Однако гость, несколько раз взглянув на маленький экран, встал, подошёл к трюмо и довольно долго стоял в прихожей, рассматривая своё отражение, после чего, вернувшись в комнату, снова попросил показать ему, что было снято фотокамерой.

- Странно, как странно, - голосом человека, потрясённого увиденным, шёпотом произнёс он,- по-моему между мной и тем, что отразилось на экране, нет никакого сходства. Это совсем не моё лицо. А если ещё точнее – чужая, незнакомая мне физиономия.

- Нет в том ничего странного, поверьте. Я же не лицо, я душу твою фотографировал,- неожиданно легко перейдя на «ты», пояснил фотограф.

-Подождите, я что-то подобное когда-то слышал, вернее, читал. Ну, точно, помните у Оскара Уайльда в «Портрете Дориана Грея»?

Это замечание гостя прозвучало для Давыдова откровением. Откуда бы бомжу знать, а тем более помнить роман, который был прочитан далеко не каждым знатоком зарубежной литературы. Хотя, может, среди тех, кто сегодня влачит нищенское существование, лишившись и работы, и квартиры – всего того, без чего невозможно нормальное существование - есть вполне интеллигентные образованные люди, принесённые в жертву новой системой? Едва подумав об этом, Александр понял, что не хочет углубляться в первопричины такого социального явления современного общества, как бомжи. Сколько на эту и подобные ей темы ни рассуждай, - всё равно ничего не изменить в одиночку. В мире же, где провозглашён основополагающий лозунг «Каждый за себя», объединить усилия для того, чтобы справиться с такой бедой, вряд ли кто сможет, а ещё точнее - захочет…

И всё же большинство снимков фотограф сделал с помощью «Зенита». Причин тому было множество. Во-первых, он пока так и не обзавёлся компьютерным оборудованием, чтобы делать снимки с цифровых камер – приходилось пользоваться услугами специализированного магазина. Во-вторых, работая с проявкой отснятого материала, Давыдов чувствовал себя мастером в том его старинном исконном смысле, который характеризовал людей, способных творить, причём творить мастерски.

Пока гость спал на диване, Александр, закрывшись в ванной, занимался проявлением плёнки и печатанием фотографий, потратив на это две пачки портретной фотобумаги.

 

* * *

 

Уже проснулись городские улицы, возвестив о начале нового рабочего дня шумом отъезжающих от подъезда легковушек, звяканьем трамваев, развозивших народ по конторам, офисам и прочим рабочим местам. Саша сидел на кухне, придвинувшись к самому окну, и смотрел на снующих по тротуару людей. Похоже, ночью подморозило, по крайней мере, от вчерашних луж и след простыл. Выпавший ближе к утру снег выглядел поистине девственным – не протоптали ещё тропинок через побелевший газон, а скамейки на бульваре, которые хорошо просматривались с высоты шестого этажа, казалось, были укутаны чем-то, отдалённо напомнившим Саше перины из сказки «Метелица». Снежок искрился в лучах новых фонарей, в начале осени появившихся в большинстве парков и скверов города.

Александр не мог придумать, как дать бездомному, всё ещё возлежавшему в комнате на диване, понять, что, пригласив его к себе домой, он не намеревался оставлять его в квартире на сколько-нибудь длительное время. Каким образом, чтобы человек не обиделся, и чтобы самому не показаться жестоким, предложить ему покинуть квартиру и вмиг очутиться на по-зимнему остывшей улице? Но все опасения и сомнения хозяина оказались напрасными. Едва он поднялся, чтобы пройти в комнату и разбудить случайного гостя, услышал, как в туалете зашумела вода.

«Слава Богу, сам встал – это уже хорошо»,- с облегчением выдохнул Давыдов. Однако когда он увидел своего бомжа выходящим из туалета, одетым и опоясанным видавшей виды, побитой молью шалью, у него неожиданно что-то дрогнуло внутри, и даже кольнуло сердце.

- Подождите, давайте, прежде чем мы расстанемся, попьём кофе или чая – что Вам больше нравится?- снова на «вы» перешёл фотограф,- а то замёрзнете до того, как доберётесь до своего дома.

-Пристанища,- грустно улыбаясь, поправил гость. - Нет, пожалуй, лучше будет не затеваться с чаем, а то начну привыкать к хорошему. Если вспомнить, сколько страданий претерпел мой организм, отвыкая от нормальной жизни… - он сделал паузу и многозначительно покачал головой, прикрыв глаза, будто вспоминая своё недавнее прошлое. - Спасибо Вам за всё, я пойду. Немного среди нынешних людей таких встретишь, чтобы вот так, с улицы привели в дом бомжа, спать уложили и тёплым одеялом укрыли. Слышал, как Вы ночью ко мне подходили. Я и вправду сначала всё согреться не мог – даже чай ваш не помог.

Александр проводил своего гостя до двери, и лишь когда тот ушёл, вспомнил, что они так и не познакомились. А в душе он порадовался, что за весь вечер – ни за чаем, ни даже во время фотографирования незнакомец не попытался поведать ему печальную историю своего падения.

 

* * *

 

Давыдов прилёг, но так и не смог заснуть, несмотря на то, что всю ночь не сомкнул глаз. Он лежал и думал о том, что не завещай ему бабушка квартиру, и его самого могла бы постичь такая же участь. После той, давнишней ссоры с родителями, к ним бы он всё равно не вернулся, а жить где-то надо было. Чтобы снимать квартиру, нужны деньги, причём – немалые. Откуда их взять только что демобилизовавшемуся из армии молодому человеку, у которого даже специальности никакой нет. Точнее, не было документа, удостоверявшего, что он фотограф. Без бумажки даже в девяностые, когда любое удостоверение без особого труда и немыслимых затрат приобреталось многими на рынке, устроиться было практически невозможно. Правда, даже липовую бумажку на тот момент Саше купить было не за что.

Побродив первые несколько дней по городу и присмотревшись, что к чему в новом, коренным образом изменившемся в его отсутствие мире, он понял, что каждый выживает теперь, как может.

Александр был бесконечно благодарен бабушке за всё, что она для него сделала. Если бы не она, уговорившая его буквально за неделю до призыва переехать к ней со всеми пожитками из комнатёнки, где он жил при Доме пионеров, не известно, как бы всё обернулось. Здесь ждали его возвращения из армии оставленные бабушке на хранение несколько фотоаппаратов, объективы, фотоувеличитель с ванночками и рамками – всем тем, что необходимо для работы фотографа.

Первые три дня, точнее – вечера, которые он провёл на бульваре, фотографируя отдыхающих или просто прогуливающихся после рабочего дня, вселили в него надежду на то, что совсем без денег он, по крайней мере, не останется. Прохожие останавливались, чтобы посмотреть фотографии, которые Саша сделал ещё до армии. Он их оформил в виде выставки на подставке для книг. Среди старых работ были и мастерски снятые пейзажи, и портреты, в основном детские, которые остались у него после заказов, выполненных в детских садах и на школьных утренниках в младших классах. Поскольку сразу же было видно руку мастера, горожане с удовольствием фотографировались у него, и даже договаривались на выходные, чтобы прийти на бульвар с детьми или внуками. Саша приобрёл у лотошницы, расположившейся рядом с ним, маленький блокнот, чтобы записывать заказы. Как правило, фотографии были готовы на следующий же день. Почти всегда за скорость платили дополнительно, что фотографа вполне устраивало. По вечерам он снимал, ночью печатал фотографии, а до обеда отсыпался. Такой распорядок дня его вполне устраивал.

За две недели, проведённых на бульваре, Александр, к удивлению своему, заработал намного больше, чем до армии за целый месяц, бегая по учреждениям и мероприятиям, выполняя заказы, раздобытые для него Петром Семёновичем.

Наверное, всё бы так и продолжалось, если бы однажды не нагрянули рэкетиры, о которых Давыдов знал лишь понаслышке и почему-то был уверен, что его маленького бизнеса они не коснутся. Ещё издали Александр заметил трёх дюжих молодцев, поочерёдно подходивших к тем, кто стоял вдоль всего бульвара. Переходя от торговца сувенирами к старушке, продававшей горячие пирожки из большого термоса, стоявшего в детской коляске довоенного образца, и дальше - к юным портретистам и прочим представителям свободных профессий - они неуклонно подвигались к тому месту, где Саша расположил свою фотовыставку. Когда три «шкафа» подошли к нему вплотную, он как раз фотографировал молодую маму с малышом на руках. Сначала тот из них, что, судя по виду, был не только самым старшим по возрасту, но и главным, подошёл к женщине и настоятельно потребовал удалиться.

- Мамаша,- прошептал он громко, - то, что сейчас будет здесь происходить, не для твоих нежных ушек, и уж никак не для глазок твоего мальчугана. Понятно?- рявкнул он напоследок.

Женщина, тут же сообразив, с кем имеет дело, продолжая держать упитанного карапуза на руках, покатила детскую коляску перед собой, ускоряя шаги и не оборачиваясь.

- Ну, а нас сфоткаешь?

Александр понимал, что фотографироваться на самом деле никто из них не собирается и что за вопросом обязательно последует то, чего менее всего ожидал.

- Ты нам должен, дружок. Ты хоть понимаешь, сколько ты нам должен?- нараспев, похлопывая по ладони кошельком, сквозь зубы процедил старший, впившись колючими буровящими недобрыми глазами в напуганное лицо уличного фотографа.

-Сколько? И за что?- наивно спросил Саша, сжавшись в комок от одной лишь мысли, что хулиганам заблагорассудится отнять у него фотоаппарат, а он на сегодня составлял всё, чем он мог зарабатывать.

Три мощные фигуры подошли к нему так близко, что самый крупный из парней едва не касался Александра своей широкой грудью, нарочито выпяченной вперёд. Так обычно петухи готовятся к поединку, пытаясь загодя устрашить соперника одним лишь своим грозным видом.

Тот из рэкетиров, что был самым неопрятным и вызывал скорее брезгливость, нежели чувство страха, пнул подставку с выставкой – фотографии, полетели в разные стороны. Некоторые из них упали на асфальтированную дорожку, по которой продолжали сновать прохожие. Казалось, они ничего необычного в происходившем не видели, или не хотели видеть. Так или иначе, большинство из них, хотя и не останавливались, но старались ступать осторожно, чтобы ненароком не задеть фотографии. Зато потом, обойдя разбросанные снимки, они резко ускоряли шаг, словно вдруг вспомнив, что им нужно куда-то торопиться.

- Ты послушай, Белый, какой нам дружок непонятливый попался – не знает, за что он нам должен.

- Во, насмешил,- включился в разговор тот, кого назвали Белым,- ты нам, парниша, за это место платил?

- Ты, говнюк, на халяву тут бабки стрижёшь, и не въезжаешь, за что нам должен?- подпрыгнул маленький неопрятный толстяк, от которого вдобавок ко всему ещё ужасно пахло смесью одеколона с чесноком и ещё чем-то прокисшим или гнилостным.

Один только запах, коснувшись носа Давыдова, казалось, был способен сбить его с ног. Но упал он не от запаха, а от резкого, саднящего удара по ногам чем-то скользким, холодным и колючим. Тело фотографа перевалилось через бордюр и оказалось на газоне. Так сложилось, что Саша никогда не был драчливым мальчиком и с самого детства привык разрешать любые конфликты не с помощью кулаков, а с помощью слова, но, похоже, на сей раз никакие слова не могли прийти ему на помощь. Просто эти трое наверняка таких слов не знали, а потому неспособны были понять их смысл. Александр, конечно же, обладал чувством самосохранения, которое присутствует в каждом человеке, неважно, догадывается ли он о его наличии в себе или нет. Как правило, оно обязательно просыпается тогда, когда подступает реальная опасность. Чувство самосохранения, очнувшееся в подсознании Александра, продиктовало ему: «Сгруппируйся, обхвати руками фотокамеру, поверни её объективом внутрь и надуй живот»,- это было последнее, на что среагировал фотограф после того, как его, будто разрядом электрического тока, пронизало лучами фотовспышек, которые появлялись то там, то тут, громко щёлкая и заставляя щуриться. Давыдов пролежал ничком на недавно подстриженном газоне до тех пор, пока к нему не подошла женщина, у которой он совсем недавно купил блокнот.

- Вы живы? – прошептала она ему на ухо. Саша застонал,- ну, слава Богу, живой,- возрадовалась лоточница, - послушайте меня, постарайтесь перевернуться. Вам нужно продышаться, а то так и задохнуться недолго – эти ироды Вам траву в рот запихали. Как только земля таких выродков носит, дармоеды проклятые. И менты им не указка. Помню, наряд неподалёку стоял как раз тогда, когда вот эти же самые за данью пришли. Так служители закона даже не подошли, наоборот, как их увидели, так тут же отвернулись, и прочь с бульвара почапали – такие же сволочи, как и мздоимцы эти, прости, Господи. А может, они с милицией добычей делятся – те ведь нынче тоже голодные.

Александр слушал женщину, а сам аккуратно снимал с шеи фотоаппарат, чтобы удостовериться, что тот остался цел и невредим. К счастью, объектив не пострадал. Поблагодарив торговку за сострадание и помощь, Давыдов поплёлся домой. Ушибы и гематомы на груди и спине, куда все трое наносили удары, заживали долго. Ноги же оказались в саднящих порезах, со временем превратившихся в многочисленные шрамы. Саша в течение нескольких недель не мог спокойно спать. То и дело перед глазами загорались яркие вспышки, за которыми тут же следовала ноющая, тягучая боль, принизывавшая всё тело. Иногда он отчётливо видел перед глазами трубу, обмотанную колючей проволокой, прыгавшую в коротких руках маленького толстого мерзавца, который тяжело дышал, нанося удар за ударом, выдыхая смердящую вонь, которая вызывала у Александра приступы тошноты. Уже много позже, когда тупая боль в области затылка начинала накатывать волной всякий раз, когда он уставал или недосыпал, стало ясно, что такие приступы были ничем иным, как отголосками сотрясения мозга, которого он не мог не получить после нескольких мощных ударов тяжёлыми ботинками по голове.

С тех пор на любимом бульваре он больше не появлялся, хотя частенько смотрел на него из окон кухни, особенно в ночное время, когда там загорались фонари. Он воспоминал, как бабушка выгуливала его под липами, как они собирали осенние листики и делали из них яркие букеты, стоявшие в квартире до самой весны, пока не появятся на деревьях почки. Милое, безвозвратно ушедшее время…

Деньги, заработанные за фотопортреты, сделанные на фоне фонтана, деревьев и тенистых аллей, быстро закончились. Пришла пора делать платежи за квартиру, а у него было, что называется, шаром покати – хоть в холодильнике, хоть в карманах. Надо было как-то жить дальше. Залечив ушибы и дождавшись, когда сойдут синяки, он отправился по редакциям газет и журналов. Ещё в первые дни по возвращении из армии, когда бесцельно бродил по улицам, не переставал удивляться тому, как сильно изменился город. Особое внимание он обратил тогда на многочисленную рекламу, которой прежде в городе практически нигде не было, если не считать красочного щита перед поворотом в аэропорт: «Летайте самолётами Аэрофлота», будто в конце восьмидесятых в стране использовались ещё чьи-либо самолёты. На торце бабушкиного дома, выходившего на перекрёсток, два года назад висел огромных размеров плакат: «Храните деньги в сберегательной кассе». Теперь вот уже месяц со стены на горожан смотрели улыбающиеся, счастливые и беззаботные лица «Иванушек Интернэшнл», которые должны будут выступать на самой большой сцене в городе – в бывшем Дворце Советов. Так вот, проходя по улочкам старой части города, Александр Давыдов отметил для себя, что большинство первых этажей занято теперь не маленькими булочными, кондитерскими и магазинчиками, где торговали пуговицами, кружевом и прочей мелочью для женщин. Кстати, старожилы поговаривали, что большинство магазинчиков существовало на этом самом месте с незапамятных времён, несмотря на революции и войны. Теперь же все первые этажи заняли мелкие офисы и прочие конторы, в том числе - немало редакций газет и журналов, которых развелось такое множество, что было трудно представить, где они находят читателей, если населения в городе как было чуть больше полумиллиона, так и осталось столько же.

К вечеру ноги у Александра гудели так, будто он пешком обошёл весь город по периметру. Впрочем, на усталости могли сказаться недавние травмы. Но обиднее всего было то, что все его усилия пристроиться в какую-либо из редакций фотокорреспондентом или просто фотографом оказались напрасными. Ему всюду отказывали, хотя и хорошо отзывались о работах, которые он демонстрировал, принося с собой целую папку фотографий, сделанных в разное время. А всё потому, что ему так и не удалось обзавестись хоть каким-нибудь документом, который мог бы удостоверить его причастность к братии фотографов. Отчаявшись отыскать работу собственными силами, Саша вынужден был обратиться за помощью к руководителю кружка, который в былые времена не раз выручал своего воспитанника в самые сложные моменты его жизни. Решившись на такой шаг, он вдруг снова почувствовал себя мальчишкой, который ищет защиты у взрослых, и это тогда, когда ему уже исполнилось двадцать два года. Было и больно, и стыдно, но другого выхода просто не было – не пойдёт же он на поклон к родителям, хотя, наверняка, те приняли бы «блудного сына» и помогли ему во всём, возможно, настояв-таки на том, чтобы он непременно начал готовиться к поступлению в институт. Однако лишаться свободы, завоёванной им столь непросто, Александр был не намерен даже сейчас, оказавшись в весьма затруднительном положении. Одна лишь мысль о том, что по воле случая он может угодить под родительскую опеку, была ему невыносима.

Саша попытался найти Симонова Пётра Семёновича на старом месте. Но, как оказалось, Дом пионеров вот уже несколько лет, как прекратил своё существование. В старом здании теперь расположился Дом самодеятельного творчества, переданный новыми властями на баланс отдела культуры, о чём свидетельствовала вывеска рядом с массивными входными дверями, заменившими обычные стеклянные двери, через которые много лет подряд проходил Саша, торопясь на занятия в фотокружок.

Давыдову ничего не оставалось, как пойти к учителю домой. Не без труда вспомнил он его адрес. Шутка ли, был у него всего один раз, да и то когда учился в седьмом классе, и вместе с товарищами навещал руководителя кружка, когда тот заболел. Саша специально дождался позднего вечера, чтобы обязательно застать Петра Семёновича дома – мало ли где он теперь работал, и до которого часа задерживался, тем более, что люди его профессии частенько бывают заняты и по вечерам.

Несмотря на разницу в возрасте, они встретились как добрые старые приятели. Возможно, Александр и не стал бы посвящать наставника в подробности своих злоключений, если бы не предложение того выпить по рюмашке, чтобы обмыть встречу. А начал он с того, что объяснил, почему вынужден отказаться от спиртного.

Как-то после очередного похода по городу в поисках хоть какой-нибудь работы, изрядно промокнув под дождём, надумал купить четвертинку водки, решив, что только крепкое горячительное сможет согреть и спасти его от простуды. Однако после первого же глотка он тогда понял, что, по-видимому, ещё долго не будет прикасаться к спиртному, по крайней мере, крепкому. Буквально опрокинув в себя содержимое рюмки, Саша начал задыхаться. В голове затрещало, а перед глазами одна за другой начали мелькать фотовспышки, причём каждая из них сопровождалась глухим ударом по затылку. Казалось, его снова избивают на бульваре те самые рэкетиры. Он был уверен - это, конечно же, последствия полученной им травмы головы.

Выслушав исповедь воспитанника, Пётр Семёнович полушутя, полусерьёзно заметил:

- А, знаешь, Санёк, я хоть и не фаталист, а думаю, всё в нашей жизни происходит не случайно, а как тому и положено быть. Голова твоя со временем болеть перестанет – организм молодой с этим должен справиться, и справится обязательно, вот увидишь. А вот к спиртному, дай Бог, у тебя никогда тяги не будет. Знаешь, сколько вашего брата из тех, кто после армии вернулся, пропали из-за зелёного змия? Особенно пострадали те, кто в первый год после школы в институты не попали. Сам видишь, как мир за эти два года изменился – к нему сразу трудно привыкнуть. В одно место сунулись, возвратившись, - не получилось, в другое – опять осечка. И пошло – поехало! Водочки выпили – забылись на какое-то время. Протрезвели, опохмелились, снова попытались куда-то устроиться, ан, опять неудача, или облом, как молодые сегодня говорят. Ты Мишку Тарабрина помнишь? Какой был мальчик! Ты должен его помнить - он с тобой вместе поступал, только на режиссёрский факультет. Это был его второй заход. И снова неудача. Кажется, всего полбалла не добрал. Служил где-то в Средней Азии. По возвращении заходил как-то ко мне. Но я уже тогда понял: что-то с ним не то.

Давыдов сразу же вспомнил Мишку. Тот был на год старше его, но они часто пересекались – вместе готовили школьные вечера. Саша преимущественно занимался оформлением зала, а Тарабрин всегда отвечал за художественную часть. Красавец был, притом очень мужественный – атлетически сложен, высокий, ясноглазый, одним словом, кумир всех девчонок. Ходил слушок, что у него был настоящий взрослый роман со старшей пионервожатой, за что её якобы из школы тогда и уволили. Хотя это могли быть и обыкновенные сплетни, тем более что Сашка, приблизительно через год после окончания школы, встретил пионервожатую Наташку с коляской в сопровождении мужа, кстати, тоже очень симпатичного парня. Правда, сама Наташка особой красотой не отличалась – маленькая, пухленькая, круглолицая девчонка с копной рыжих вьющихся волос и с россыпью ярких веснушек на щеках.

- Ну, так что там с Мишкой? – оставив воспоминания, - поинтересовался Саша,- я, конечно же, его помню. Мы с ним были приятелями, хотя друзьями так и не стали. Знаете, Пётр Семёнович, мы всё чаще с одноклассниками дружили, а Михаил был старше на год или даже на два. Это сейчас даже разницы бы в возрасте не заметили, а тогда, в школе, они нам казались чуть ли не небожителями. За Тарабриным, помню, все наши девчонки бегали. А мы тайно ему завидовали. Было такое, было. Ну, так что с ним такое приключилось? К спиртному пристрастился? Ничего удивительного. Человек такую мечту имел – режиссёром стать. Как мог, готовил себя к этому. Он ведь ни одного спектакля у нас в театре не пропускал, кстати, меня тоже много раз с собой в театр брал – у него там мать художником работала, а отец – осветителем. По-моему, так эта профессия тогда называлась. Мишка перечитал о театре столько всего, что мне за всю свою жизнь столько не прочесть. И потом, как он много всего знал о мировом театре! Мы всегда его с открытыми ртами слушали. Я вообще не понимаю, как такое происходит, что талантливые ребята, которые ни в каком другом деле себя не видят и мечтают всю жизнь только об одном, не попадают в те институты, в которых они только и должны учиться. По-моему, это несправедливо. И вообще, причём тут какие-то баллы? Мне кажется, приёмные комиссии должны не по отметкам принимать абитуриентов на такие факультеты, где готовят специалистов для творческих специальностей. Нужно какие-нибудь более правильные критерии найти. А талантливых людей следует вообще по специальным тестам принимать, а не по экзаменам, которые и могут-то всего проверить, как человек школьную программу усвоил. Вы согласны со мной, Пётр Семёнович?

-Пожалуй, согласен, только как отыскать такие критерии, чтобы не ошибиться? Вот, к примеру, Миша не сумел своим талантом ни воспользоваться, ни распорядиться толком. Я хорошо с его родителями знаком, можно сказать, мы семьями много лет дружим. Схоронили мы Мишу - трёх месяцев ещё не прошло.

- Из армии больным вернулся?

- Можно и так сказать. Наркоманом он вернулся. И скончался от передозировки. Не уберегли мальчика…

- Я вот опять о том же: поступи он вовремя в институт, закончи его, получи ту профессию, о которой мечтал, пойди на работу, которая во сне снилась – и вот ты уже счастливый человек. Тут и о пьянке, и, тем более, о наркотиках думать некогда будет, - знай, твори!

- Нет, не скажи, дружок. Среди вашего брата, талантливых молодых людей, больше всего тех, кто попадает в компании наркоманов и алкоголиков, - увы, это горькая правда. По-моему, сегодня лучше от богемы подальше держаться. Кстати, я так понял, ты пока к ним не примкнул?

-Смеётесь! Доморощенный фотограф, не имеющий ни корочек, ни работы – какая уж тут богема?! Да и потом я никогда не считал, что фотографы хоть каким-то боком относятся к богеме. Фотограф – это почти рабочая специальность. Для него все эти рауты и тусовки - лишь место, где он трудится. Разве я не прав?

-Прав, пожалуй, только не совсем. Модные фотографы, а ещё точнее – фотохудожники – это часть блестящего общества – иначе бомонда - хотя бы потому, что объекты, с которыми они общаются, и которые жаждут быть запечатлёнными, и есть эта самая богема. Значит, общение с ней неизбежно.

-Лично я к ним ни ногой. Меня совсем другое в творчестве интересует: как и прежде, увлечён городским пейзажем. Правда, к портрету я тоже стал неравнодушен. Увы, сейчас ни тем, ни другим заниматься не могу. Куда угодно готов устроиться, чтобы на самое необходимое заработать – тут уже не до любимого занятия, честное слово. Потом, может быть, для себя, для души, так сказать, буду что-то снимать, а пока…

Кстати, я с собой папку с последними работами принёс, хотите, посмотрим? Впрочем, могу оставить – потом, когда найдёте свободное время, взглянете.

Старый фотограф настоял на том, чтобы содержимое папки было немедленно представлено на обозрение.

-Вот с этого, Санёк, и нужно было начинать. Я, честно, побоялся, что предал ты наше дело, а твоя, так сказать, работа на бульваре – это лишь средство заработать. Тащи свои работы – никак в прихожей их оставил?

-Точно!- радостно выпалил Александр и по-мальчишечьи, вприпрыжку, бросился в коридор.

Фотографии рассматривали допоздна, а если ещё точнее, закончили, когда начал светлеть восток. Уже за утренней чашкой кофе Пётр Семёнович посоветовал воспитаннику непременно окончить курсы, которые давали выпускникам корочки, удостоверявшие, что их владелец, будучи фотографом, имеет законное право, получив лицензию, снимать на кино- и фотокамеру любые торжества и мероприятия.

«Как бы я теперь жил, если бы тогда не послушался совета учителя»,- подумал Саша, засыпая.

 

* * *

 

Симонов Пётр Семёнович сам тогда подрабатывал на этих курсах, и не только помог своему ученику туда устроиться, хотя набор слушателей был закончен месяцем раньше, но и ссудил его деньгами, дав значительную сумму, чтобы хватило расплатиться с долгами и какое-то время жить на оставшееся. Кроме того, курсы были тоже платными, так что без помощи наставника Саше было никак не обойтись. Почти каждый вечер, за исключением двух дней в неделю, Александр проводил на занятиях. На них он вооружился теоретическими знаниями, которыми ранее не обладал. Впоследствии, кстати, здорово помогли полученные им сведения о том, как нужно заключать договоры, оформлять необходимые бумаги для налоговых органов, без чего в новой жизни обойтись было просто невозможно. Что касалось практических занятий, то они больше сводились к изучению учебников и к анализу работ курсистов, выполненных по заданию преподавателей. Давыдов, пожалуй, был единственным на потоке, кто не имел высшего образования. Большинство слушателей уже давно работали в СМИ или в учреждениях культуры, а на курсах получали необходимую по работе смежную профессию.

После той злополучной встречи с рэкетирами, закончившегося травмой головы, Саша стал появляться на улицах с фотоаппаратом исключительно для того, чтобы, слившись с толпой, выполнять полученные на курсах задания или фотографировать заинтересовавшие его лица и сюжеты незаметно для окружающих, как бы скрытой камерой. Сделанные им снимки хвалили не только преподаватели, но, что было для Саши ничуть не менее важно, они нравились сокурсникам, знакомство с которыми ему впоследствии не раз помогало, когда приходилось выполнять работу по заказу редакций, где работали теперешние его соученики.

Получив, наконец, удостоверение, первым делом он отметился у своего учителя, которого не навещал вот уже около полугода, довольствуясь встречами в курсовой сети. Иногда они перезванивались, но всякий раз Александру становилось не по себе, когда во время разговора он вдруг начинал объяснять, почему пока не может вернуть долг. Правда, Пётр Семёнович прекрасно понимал, что парню денег взять пока негде, а поэтому просил его о деньгах не заговаривать. Тем не менее, чувствовать себя должником молодому фотографу было крайне неприятно. Сейчас он шёл к старику с большим тортом к чаю не только для того, чтобы символически обмыть полученный им документ, но и чтобы вернуть часть одолженного. По протекции одного из преподавателей ему удалось получить большой заказ от родильного дома, надумавшего сделать «Летопись в фотографиях». Пришлось немало потрудиться, делая не только снимки с натуры, но и обновляя старые фото, чему, кстати, его как раз обучили на курсах.

Снова начались поиски работы. Но даже корочки не помогли Александру оказаться в штатах хотя бы малотиражной газетёнки. Специальность фотокорреспондента, тем не менее, была весьма востребована. Просто работодатели предпочитали иметь дело с «вольными художниками». И причин тому было множество – по крайней мере, не нужно было иметь дело с налогами, с обязательствами, продиктованными всевозможными законами о труде, в которых то и дело появлялись какие-то изменения и дополнения. Одним словом, - так было проще. Другое дело, устраивало ли это тех, кто нанимался на работу.

Но, хоть официально Давыдов нигде не числился сотрудником, от его услуг редко кто отказывался, едва его снимки видели в редакции. После первого же удачно выполненного задания он получал от редакции бейджик фотокорреспондента, который становился негласным пропуском на всевозможные митинги, собрания, прочие мероприятия и сборища, коих в начале девяностых было такое множество, что все их просто не удавалось освещать. Порой хватало одной – двух фотографий и подписи под ними, чтобы не отстать от времени и успеть сообщить читателям о том или ином событии, прошедшем в городе.

Александру, уже поднаторевшему на подобного рода съёмках, порой удавалось делать качественные снимки даже тогда, когда папарацци с опытом терпели фиаско. Он прекрасно знал город, все его улочки, переулки, проходные дворики и тупики, чтобы быстро добраться до цели и выбрать наиболее удобное и скрытное местечко для съёмок. Это было особенно ценно, когда дело попахивало сенсацией или скандалом. А таковыми были насыщены в ту пору все дни без исключения. Что ни день – какие-нибудь разборки между нелегалами или тайные встречи властьимущих с криминальными авторитетами или местными финансовыми воротилами где-нибудь подальше от людских глаз. Хоть на подступах к месту встречи, но Саша умудрялся запечатлеть фигурантов очередного мероприятия. Были случаи, когда он в таких местах оказывался совершенно случайно – тем ценнее были сделанные там снимки. Так в его арсенале появились многочисленные фотографии, на которых были отчётливо видны лица тех людей, которым наверняка не хотелось бы появиться в таком виде и в таком окружении на страницах газет. Возможно, Давыдов мог бы стать если не богатым, то вполне состоятельным человеком, начни он работать на жёлтую прессу, или, того лучше, стань он продавать свою продукцию тому, кто за неё заплатит дороже. Но он пока не вписывался в новую систему ценностей, взятую обществом на вооружение с крушением прежнего государства и старой системы. У него были принципы, которыми он поступиться не мог, или пока не мог. Всё, чем он довольствовался, - это оперативно отображать на плёнке бурлившую вокруг него жизнь, чётко дифференцируя, что отдавать в редакции, с которыми он сотрудничал, а что оставлять у себя. Как-то раз ему удалось сфотографировать тех самых мерзавцев, которые поколотили его на бульваре. Он снял их как раз в момент сбора ими дани с мелких торговцев на привокзальной площади. Придя домой, Саша вспомнил, как японцы разбираются со своими обидчиками, особенно если в реальной жизни они с ними справиться не могут. Он читал об этом на последней странице в одной из газет, регулярно публиковавших его фотографии. Решение уподобиться японцам пришло немедленно. Он сделал (по фрагментам) большую фотографию своих обидчиков, повесил её на верёвке в прихожей и каждый раз, возвращаясь домой или уходя из дома, бил по их омерзительным бандитским рожам кулаком со всем остервенением и ненавистью. Так продолжалось до тех пор, пока фотобумага не превратилась в лохмотья, на которых вряд ли можно было различить отдельно висевшие от всего остального ноздри, часть губы или уха. Трудно сказать, помогло ли это явно не русское средство в обретении Александром Давыдовым жизненного равновесия и спокойствия. Но, так или иначе, он постепенно начинал адаптироваться в новых реалиях, привыкать к тому, к чему, как ему казалось ещё совсем недавно, привыкнуть было вообще невозможно.

Именно в это время им было задумано сделать портретную галерею людей ещё не старых по возрасту, но уже выброшенных на обочину жизни, как отработанный, не пригодный для дальнейшего использования износившийся материал. Началось всё с увиденной как-то на блошином рынке преподавательницы русского языка и литературы, которая распродавала в розницу тома из собраний сочинений классиков русской и советской литературы. Кого-кого, а уж её-то он никак не ожидал там увидеть, тем более в роли торговки. Елену Дмитриевну Александр узнал не без труда. Всегда улыбчивая, с озорной искоркой в глазах (именно такой помнил свою любимую учительницу Саша), она была мрачна, как ненастный день. Глаза казались потухшими. И даже естественный румянец представлялся чем-то надуманным, просто невозможным на лице, похожем на каменное изваяние. Ученик не стал подходить к ней, так как был не готов к этой встрече. Однако, перейдя в другой ряд, он всё-таки сфотографировал её, сделав несколько снимков.

В тот день он долго бродил по рынку, выискивая интересные лица. Так увлёкся, не переставая украдкой делать снимки, что совершенно забыл о времени – вернулся домой лишь после того, как торговцы начали расходиться, унося с собой не проданные вещи. Ближе к ночи, начав работу с отснятым материалом, Александр неожиданно понял, что первым, не вполне осознанным толчком к осуществлению мечты по созданию галереи портретов явилось случайное появление в его жизни бомжа, о котором он, казалось, уже давно забыл. Правда, тем ноябрьским вечером разве мог он предположить, что пройдёт всего немного времени, и он размечтается о персональной выставке? Но мечты мечтами, а пока же только накапливался материал, из которого в будущем можно будет вылепить что-нибудь действительно стоящее.

Каких только лиц не хранилось у Саши в его папках! Как-то раз, попав в самую гущу заварушки, похоже, кем-то специально подстроенной, Александру удалось незаметно сфотографировать лицо молодого милиционера, искажённое гримасой ненависти. В руках у него была дубинка, опускавшаяся на голову старичка, вся грудь которого была увешана орденами и медалями. Он стоял боком к старику, и, возможно, не видел, на кого поднял руку, тем не менее, снимок получился красноречивым. На обороте Сашиной рукой было записано: «Митинг ветеранов завода с требованием вернуть заводской клуб, где собирался на свои регулярные заседания совет ветеранов». В объектив попало ещё несколько фигурантов, как со стороны митингующих, так и со стороны тех, кто митинг разгонял. На заднем плане, в самом верху снимка, оказался майор милиции, правда, без дубинки, но с таким же остервенелым выражением глаз и губ, как и у дорвавшегося до расправы сержанта. Видимо, он стоял на некотором возвышении, чтобы командовать своими подчинёнными.

В этих же папках фотографии, на которых новые хозяева жизни в окружении своей свиты и многочисленной охраны. Отдельно ото всех лежали фотографии со звёздами новой, суррогатной поп-культуры (в основном, заезжими, так как своих пока звёздами величали редко.. Если кто и причислял их к таковым – это были они сами или их импресарио, на современный манер называемые продюсерами). Столичные певцы и певички, попадая в провинцию, привыкли вести себя куда более раскованно, чем у себя дома, где они находились под неусыпным оком своих фанатов и вездесущих журналистов. Наверное, поэтому фотографии с ними удавались Александру на славу, а если точнее, на потеху.

Но, даже обзаведясь приятелями в газетной среде, Саша пока так никому и не показывал своих домашних заказников с фотографиями, которым мог бы позавидовать любой добытчик жареного.

Вскоре Александру удалось полностью погасить долг, так как работы его были нарасхват, а гонорары, по-прежнему получаемые в конвертах, возросли в разы. Несмотря на то, что фотографии Давыдова регулярно печатались в местной прессе, это не приносило ему ни славы, ни простой известности – под ними неизменно ставилась подпись: «наш спецкор». Редакторы не обнародовали перед своими читателями имени своего фотокорреспондента вовсе не из-за того, что желали оградить его от так называемой звёздной болезни. Скорее всего, они заботились о безопасности фотографа, которому удавалось оказываться в самой гуще событий в городе и делать порой уникальные снимки и оставаться неузнаваемым и неузнанным. Ну, а если без лукавства, газеты, с которыми сотрудничал Саша, пеклись исключительно о своём благе. Им не хотелось терять талантливого сотрудника (кстати, так никуда и не зачисленного в штаты), оно и понятно - от его качественных фотоматериалов напрямую зависела популярность изданий, а значит, и их продажа.

Понемногу Александр обзавёлся приятелями и знакомыми из журналистской среды. Были среди них не только те, с кем он сталкивался по работе в газетах, но и корреспонденты радио и телевидения, куда он скоро стал вхож на правах «своего парня». Однако близко он ни с кем так и не сошёлся, не стал завсегдатаем вечеринок, называемых с недавних пор тусовками, которые неизменно заканчивались обильным количеством горячительных напитков. Болтовня обо всём и ни о чём нередко тянулась чуть ли не до утра, за ней следовало дурное похмелье, о чём на следующий день красноречиво говорили не только измятые пиджаки и несвежие рубашки, но и изрядно помятые лица участников таких пирушек. Однажды друзья-журналисты всё-таки раскрутили Сашу на обмывон гонорара. И хотя сам он не выпил и капли спиртного, от чада, смрада и всего того, что сопровождает каждую попойку подобного рода, у него не на шутку разболелась голова, а ночью донимали, казалось бы, переставшие мучить его вспышки света, сопровождавшиеся кошмарами и болями в каждой клеточке тела.

Никого из тех, с кем теперь общался Александр, он не посвящал в то, что у него есть отдельная квартира в самом центре города, недалеко от бульвара. Он был просто уверен: стоит хотя бы одного из них пригласить к себе, они начнут захаживать на огонёк, как к себе домой. А всё потому, что все, как один, были лишены каких-либо предрассудков, с одной стороны, с другой – у молодых журналистов всегда была потребность общаться между собой, а подходящее место для этого, особенно в холодное время года, найти было трудно. Летом по вечерам многие после редакции спешили на бульвар, в конце которого с незапамятных времён стояла старая беседка, чем-то напоминавшая ротонду, так как вместо крыши у неё был остроконечный купол, увенчанный резным металлическим флюгером. Беседка расположилась чуть в стороне, ближе к набережной. Нередко в ночное время это место навещала милиция. Случалось это, когда журналистская братия чрезмерно шумела, или когда, изрядно охмелев, в жаркую летнюю ночь они дружно раздевались и опрометью бежали, чуть ли не голяком, к реке, чтобы искупаться и охладить пыл, вызванный горячими спорами и, конечно же, горячительными напитками, неизменными спутниками таких посиделок в беседке.

Так или иначе, Саша понял, что у большинства его новых приятелей несколько отличные от его собственных представлений мысли о том, как нужно проводить свободное время. Может быть, ещё и поэтому ему не хотелось кого-либо из них впускать в свою личную жизнь, которая начиналась, едва он закрывал за собой двери собственной квартиры. Кроме всего прочего, жилище Давыдова никак не было предназначено для приёма гостей – оно больше напоминало просторный кабинет или мастерскую. Давно уже бабушкины статуэтки и фарфоровые безделушки нашли своё место на антресолях, посуда, в том числе хрустальная, перекочевала в кухонные шкафы – в комнате хранились лишь книги, журналы, папки и коробки с дисками. Александр, наконец-то, обзавёлся компьютером и всем необходимым для того, чтобы делать фотографии с цифрового фотоаппарата. Оборудование разместилось на двух столах вдоль правой стены. Левая же стена была вся сплошь в книжных полках. Широкая тахта стояла посередине комнаты. Она была Александру и креслом, и диваном, и стулом. На ней он сортировал и рассматривал свои фотографии, на ней перед сном листал журналы, читал газеты и книги. Здесь порой корчился от боли, когда вдруг голова начинала напоминать ему о перенесённой травме. Он частенько лежал на тахте с открытыми глазами, не в силах заснуть. И тогда среди ночи вдруг с треском появлялись в комнате фотовспышки, одна за другой, озаряя потолок ярко-синим светом, и в этот миг душа его неизменно уносилась куда-то далеко, оставляя тело лежать распластанным на тахте, словно пригвождённым к ней до наступления утра.

До поры до времени квартира его так и оставалась тем местом, где он мог спрятаться от внешнего мира. Увы, спрятаться от себя ему никогда не удавалось, хотя так часто этого хотелось. Правда, однажды, возвращаясь домой из редакции, куда он носил выполненные на заказ фотографии, в людской толчее вдруг поймал глазами, словно объективом своего фотоаппарата, до боли знакомое лицо. На Александра пахнуло чем-то приятным, тёплым и родным. Так часто бывает, когда через годы вдруг встречаешься с кем-то из твоего детства. Кажется, ты и сам начинаешь на глазах молодеть, становится радостно на душе. И совсем не важно, был ли ты дружен с этим человеком в те давние времена – здесь это никакой роли не играет. Просто воспоминания о детстве редко в ком не вызывают положительных эмоций хотя бы потому, что тогда ты ещё не был обременён жизненным опытом и теми тяготами, которые из него, как правило, вытекают. В школьные годы даже самые сложные проблемы казались тебе решаемыми, на все вопросы, в чём ты был, конечно же, уверен, всё равно будут найдены ответы. Увы, последующая жизнь всё поставит на свои места, и ты поймёшь, как многое от тебя не зависит и как часто приходится быть заложником обстоятельств, вопреки собственным желаниям. Так вот, лицо, привлекшее внимание фотографа, принадлежало его однокласснику Димке Никитину. Саша окликнул школьного приятеля. Он напрочь забыл и о том, что некогда зарекался никого к себе в дом не приводить, и о том, что никогда не был особенно дружен с Димкой, более того, даже ему не симпатизировал. Саша считал Никитина выскочкой. Вечно тот был одержим какой-нибудь идеей, которую нужно было обязательно претворять в жизнь. Сначала он был председателем совета пионерского отряда, потом комсоргом. Его хвалили учителя за активную жизненную позицию. Правда, многие из одноклассников с педагогами были не согласны и понимали под этой самой пресловутой позицией лишь желание угодить учителям и оказаться в лидерах. Несколько раз в классе устраивали ему бойкот, когда становилось ясно, что именно с его подачи учителя узнают обо всём, что происходит в классе после уроков. Да он тогда и не отпирался, наоборот, отстаивал свою правоту. Видимо, за всё это и недолюбливали его ребята, считая наушником и предателем. Но, казалось, Давыдова это сейчас ничуть не волновало. Надо же, после стольких лет, случайно встретиться с однокашником на улице! Он пригласил его к себе на чашку кофе, чтобы просто поболтать, вспомнить школьные годы – разве это не естественно?

Правда, посидели они на кухне всего несколько минут, так как Никитин торопился по каким-то неотложным делам. Так что выпили по чашке кофе, вспомнили школу и расстались, решив, что непременно встретятся здесь же, когда у обоих выпадет свободный вечерок. К тому же обменялись телефонными номерами, чтобы можно было заранее договориться. Проводив Димку, Саша вслух произнес, словно оправдываясь перед самим собой: «Какой же Димыч чужой? Во-первых, мы в одном классе учились, во-вторых, вместе к Петру Семёновичу в кружок ходили. В конце концов, я дал обет не пускать сюда только чужих людей».

Около двух месяцев Никитин не давал о себе знать: не заходил и даже ни разу не позвонил. Кажется, Александра это вполне устраивало – он был настолько занят работой, что найти лишнюю минутку для пустой болтовни он, наверное, не смог бы. Но вот однажды Дима неожиданно позвонил и буквально напросился в гости. То ли ему просто было нечем заняться в этот день, то ли настроение вконец испортилось и, чтобы его поднять, он решил нагрянуть к однокласснику и в воспоминаниях о детстве забыться и не думать о навалившихся проблемах и житейских неурядицах, которые вышибали его в последнее время из колеи. Так или иначе, не дождавшись Сашиного приглашения и приняв его молчание в трубке на согласие немедленно встретиться, через несколько минут Никитин уже звонил в дверь к однокласснику. На сей раз они проговорили не один час кряду. Давыдов даже вынужден был оставить срочную работу, которую он должен был сдать в редакцию на следующее утро к вёрстке очередного номера газеты.

Во время первой встречи им и в голову не пришло поинтересоваться, чем каждый из них занимается и где работает. Теперь же, когда стало ясно, что оба работают в СМИ: Саша – так называемым вольным стрелком, а Дима – штатным корреспондентом одной из самых скандальных, а потому популярных жёлтых газет в городе, им действительно было о чём поговорить. Александр признался, что много работает исключительно для себя, то есть не на заказ, а по зову души.

-И зачем тебе это? Бабок за такие фотки не срубишь. Только время зря потратишь. Сегодня каждую минуту нужно использовать, чтобы зарабатывать, причём, зарабатывать много – и сразу, как говорится. Кстати, вольным стрелкам теперь как платят? Просто любопытно узнать, потому что я тоже с этого начинал. Гораздо позже, когда познакомился с нужными людьми, меня пристроили куда надо. Так что, как понимаешь, на жизнь не жалуюсь. Всё у меня в полном порядке. А тебе как живётся? Масла на хлеб удаётся заработать, или иногда и на икорку перепадает? Ну же, чего молчишь?

Внимательно слушая вопросы одноклассника, хозяин невольно продолжал рассматривать его холёное лицо, значительность и сытость которого подчёркивал начавший слегка отвисать второй подбородок. Затем взгляд Давыдова скользнул по руке, державшей кофейную чашку. Ухоженные, несколько удлинённые ногти, знавшие, что такое хороший маникюр, изящный золотой перстень на безымянном пальце, дорогие часы с массивным браслетом на запястье – всё это почему-то было Александру неприятно видеть, хотя он любил красивые вещи, знал в них толк, мог отличить дешёвую подделку от подлинной красоты. Едва он, противясь собственным желаниям, вдруг вспомнил, как раньше, в школьные годы относился к своему однокласснику, перед глазами сначала вспыхнул яркий свет, а затем комнату поглотила темнота. Так и раньше много раз случалось, когда память выуживала из прошлого Давыдова малоприятные моменты. Однако на сей раз, казалось, он вот-вот потеряет сознание. Но от одной только мысли, что это может произойти в присутствии постороннего, Саша заставил все свои внутренние резервы собраться в комок – только это и могло помочь ему выкарабкаться из ситуации. Он уже не помнил, какие ему были заданы вопросы, да если бы и вспомнил, то вряд ли пожелал на них отвечать, поэтому просто старался поддерживать разговор, особо не откровенничая, умело манипулируя набором дежурных фраз. А чтобы гость не догадался о его недуге, пришлось закрыть глаза рукой, изобразив задумчивость, затем немного покачаться на стуле для обретения равновесия. И лишь после этого Саша попробовал сформулировать своё отношение к бульварной прессе:

- Знаешь, я бы в жёлтой газете не хотел работать. Попросту не смог бы и дня там продержаться. Я не любитель в чужом грязном белье рыться. Да и неинтересно у вас, честно сказать.

- Это у нас-то неинтересно?! Ты что-то путаешь, дружище.

- Ничего я не путаю. Вот, что для вас самое главное? Какой-никакой компромат накопать, причём не так уж и важно на кого, лишь бы погорячее, так? Потом снабдить его для пущей убедительности фотографиями – и вот цель достигнута. Сколько хороших людей помоями облили! А за что, спрашивается? Читатели ведь тоже не дураки, понимают, что в большинстве своём такие материалы являются заказушными и преследуют одну единственную цель – опорочить человека во что бы то ни стало. А делается это в угоду тому, кто за это заплатил,- ничуть не боясь, что обидит приятеля, забыв о недавних симптомах приступа, высказался о бульварной прессе Александр. Впрочем, он считал теперь необходимым обозначить своё отношение к тому, чем занимается газета, в которой работал Никитин, чтобы впоследствии не было недомолвок и недопонимания между двумя бывшими одноклассниками.

-Ну, братец, ты рассуждаешь как совок! Сейчас все дела так делаются. Кто деньги платит, тот и музыку заказывает. Кстати, работать на таких заказчиков – выгоднейшее дело, скажу я тебе. Знаешь такую поговорку: «Деньги не пахнут»?

- Ну, это если деньги – самоцель. Я, конечно, понимаю, ты не думай, что лишних денег не бывает. Но, когда их намного больше, чем тебе необходимо, чтобы просто нормально жить, по-моему, творить не захочется,- произнёс Саша, но, поймав на лице одноклассника брезгливую гримасу, вообще пожалел, что влез в эту тему, и понял, что они с Димкой по разные стороны баррикад.

Прочитав не высказанное Александром вслух, Димка тоже пожалел, что так разоткровенничался с приятелем, решив для себя: «Эх, как был Давыдов идеалистом, так им и остался, да, видимо, и впредь им останется. Нечего перед ним душу раскрывать», однако вслух произнёс:

- Да ладно тебе, Санёк, не бери в голову. Лучше покажи, что для себя наснимал.

Хозяин был рад, что наконец-то можно будет поговорить о том, что было близко, понятно и дорого ему, и не касаться больше всех этих вопросов о современной прессе. Об этом ему было не только говорить и слушать, но и думать неприятно и даже противно. Саша достал с полки сразу несколько папок, однако первой предложил свою заветную, где были собраны фотографии, объединённые единой темой: «Живая история в фотографиях». Он вытаскивал один снимок за другим и передавал их Дмитрию. Отдельные фото тот откладывал, едва взглянув на них, другие рассматривал более внимательно, словно пытаясь среди лиц, запечатлённых на них, отыскать знакомых. Но когда к нему в руки попала та фотография, что была сделана на митинге ветеранов, гость заёрзал на тахте, глаза его загорелись каким-то странным звериным блеском. Наверное, так ведёт себя хищник, когда он уже нагнал свою жертву и пристально смотрит ей в глаза. В этот момент он то ли просит прощения за то, что ничего не может поделать и непременно должен съесть слабое животное, то ли пытается увидеть в глазах своей жертвы мольбу о пощаде или обычный звериный страх.

-Чёрт возьми!- выпалил он,- это действительно классно! Какая экспрессия, как здорово пойман момент! А лица всех фигурантов! Ну, это прямо шедевр эпохи ренессанса – никак не меньше, хоть и не кистью написано! Послушай, кажется, тот, что при больших погонах, знаком мне. Ну, точно! В Думе с ним пару раз сталкивался, вернее, виделся. Он там какая-то шишка. И ты что, никому эту фотку не показывал?- высказал гость в одной фразе своё удивление и непонимание.

- Не показывал. А зачем? Я же сказал, что в этой папке собрано всё то, что я делаю для себя. Придёт время, может, сделаю экспозицию и выставлю на всеобщее обозрение.

«Да, дурак ты, дружок, полнейший дурак»,- окончательно решил для себя Дмитрий и, сделав вид, что эта фотография больше его ничуть не интересует, отложил её в стопку, где лежали остальные работы. А дальше он занялся просмотром всего прочего, что осталось в папке. Больше он уже ничего не комментировал, изредка задерживая взгляд на тех снимках, которые ему казались разоблачительными и скандальными, будь они использованы так, как надо. А этих «надо» в голове Никитина было немало: можно организовать шантаж, можно, если появятся желающие, разоблачить чью-то деятельность, отснятую фотокамерой, просто продать фотографии, наконец. Тем не менее, посвящать Сашу в широкие возможности того, что хранилось в просмотренных папках, он не стал. Понял – ни к чему.

Так, чтобы это не ускользнуло от хозяина, гость стал посматривать на часы, что, по-видимому, должно было означать, что ему пора уходить. Он даже отказался от предложенного на посошок кофе – так заторопился.

Однако, вопреки ожиданиям Александра, с этого визита Никитин стал захаживать к однокласснику довольно часто, в основном по вечерам, когда тот занимался печатанием фотографий. Сначала это раздражало Давыдова, так как он не любил останавливаться во время работы и предпочитал доводить начатое дело до конца, не вставая с места. Дмитрий всё точно рассчитал и, видя, как растёт раздражительность приятеля, как-то в один из визитов предложил ему:

- Слушай, Санёк, зачем тебе отвлекаться. Доделывай спокойно, что начал, а мне дай что-нибудь посмотреть из твоих работ. Кстати, не прочь ещё раз взглянуть на фотографии из тех папок, что ты мне как-то показывал. В них полно стоящих внимание снимков, честное слово! Поверь, я знаю, о чём говорю. Да и потом, такое количество фоток в один присест возможно лишь глазами пробежать. У меня сегодня времени навалом. Вот и подумал, дай-ка загляну и, наконец, всё как следует рассмотрю. А вот когда освободишься, поболтаем за кофейком. Я, кстати, кофе принёс. Попробуешь – ахнешь! Кофе колумбийский – чудо как хорош! Один запах чего стоит. Пока только завариваешь, пьянеешь до одури. А когда сделаешь глоток, тут уж сразу начинаешь ощущать, что пьёшь поистине райский напиток. Сам убедишься. Один журналист-международник угостил. Он всегда мне из командировки что-нибудь этакое привозит.

За всё то время, пока Никитин безостановочно говорил, хозяин не произнёс и слова. Ему бы впору выпроводить нежданного гостя, сославшись на очередной срочный заказ, но, похоже, одноклассника было не остановить. К чему бы это?

-Мы с ним в бильярдной лет пять тому назад познакомились,- снова затараторил он. - Классно, скажу тебе, шары катает. А какие материалы из-за бугра привозит! Как-нибудь принесу, дам почитать. Такое о наших соотечественниках, отдыхающих или работающих заграницей, узнаешь – волосы дыбом встанут! Ах, да, - хмыкнул, не сдержавшись, журналист,- совсем забыл: тебя такого рода подробности не интересуют. И всё-таки – зря! Об элите общества, в котором живёшь, лучше знать всю подноготную сейчас, пока они живы. Что толку узнавать о них правду тогда, когда они покинут наш грешный мир навсегда?

После этого вечера Никитин исчез, оставив после себя на память банку действительно необычайно вкусного кофе, и больше в жизни Александра не появлялся. А вместе с ним исчез и снимок, где он узнал в милицейском офицере важную персону из городской Думы. Давыдов теперь уже не просто пообещал, а поклялся себе, что больше никто не переступит порога его квартиры.

Сказать, что фотограф был затворником, значило бы поступиться истиной хотя бы потому, что большую часть времени он проводил вне дома. Снимал на натуре, а печатал снимки всё чаще в студии, которой пользовалось большинство его соратников по цеху. Слухи в журналистской среде, в чём, пожалуй, нет ничего удивительного, имеют обыкновение распространяться по городу с необыкновенной быстротой. О том, что молодой фотокорреспондент был настоящим мастером портрета, вскоре уже знали многие, несмотря на то, что специально своих коллекций Александр никому не показывал, по-прежнему исключительно для себя продолжая пополнять папку «Живая история в фотографиях». Но даже те из его работ, которые регулярно попадали на страницы газет, красноречиво свидетельствовали о том, что их сделал не просто фотограф, а фотохудожник. Наверное, поэтому временами у него было немало заказов от частных лиц, жаждавших быть запечатлёнными на лоне природы или на фоне исторических достопримечательностей города. Предварительно Давыдов тщательно подыскивал натуру, делая снимки в разное время дня, с различным освещением, меняя ракурсы. Наиболее удачные он предлагал заказчикам. После того, как те отбирали понравившееся место, Александр назначал время и работал со своими заказчиками как с моделями, ставя их в те позы, которые ему казались наиболее удачными и подходящими для того или иного лица. Так что со временем приоритеты художника кардинальным образом изменились – теперь в его творчестве главным было человеческое лицо и его фигура, тогда как городской пейзаж, казалось бы, ушёл на второй план. Он стал использоваться всего лишь в качестве фона или антуража – не более того. На самом же деле это было не совсем так - именно с помощью умело подобранного фона Саше удавалось нивелировать недостатки или подчеркнуть достоинства своих фотомоделей. Он стремился как можно глубже проникнуть в их внутренний мир и, отыскав в своих клиентах что-нибудь интересное, пытался максимально отразить это на фотоснимке.

Будучи фотохудожником, что называется от Бога, Александр Давыдов вполне мог бы стать придворным фотографом, запечатлевая на плёнке исключительно сливки местного общества. Даже пример Екатерины Рождественской и мастеров кисти Никаса Сафронова и Ильи Глазунова не могли заставить его изменить своим принципам и представлениям о предназначении художника, мастера портрета. Заставить сегодняшнюю жизнь на миг замереть и остаться на фотоплёнке на память всем тем, кто придёт в эту жизнь после нас – вот главное.

«Разве фотопортреты избранных могут дать представление о том, какими были мы, жившие в эти годы?»- думал Саша, продолжая снимать на рынках и в магазинах, в парках и на детских площадках, на стадионе и в зрительном зале. Правда, на своём любимом бульваре с незапамятных времён он появлялся сравнительно редко, хотя теперь, когда он был с бейджиком, никакой рэкетир не осмелился бы к нему даже подойти, а тем более, чего-то потребовать. Но каждый раз, сворачивая на бульвар или пересекая его, чтобы оказаться на набережной, Александр ощущал некий внутренний дискомфорт, который нередко сопровождался яркими вспышками и треском, за которыми неизменно следовали головная боль и временная слепота, длившаяся, слава Богу, всего несколько секунд – не более того. Однако тот, кто хотя бы раз в жизни, пусть на мгновение, вдруг терял способность видеть, никогда не отделается от страха, что когда-то это может повториться. И тогда свет вокруг померкнет, а ты станешь блуждать в некогда знакомом тебе месте, натыкаясь на несуществующие стены и тщетно пытаясь отыскать выход из замкнутого пространства, появление которого, на самом деле, обусловлено слепотой.

Давыдов продолжал выполнять самые разные заказы периодических изданий, так и не заключая ни с одним из них никаких договоров, оставаясь свободным художником. К нему прочно приклеилось, вроде псевдонима, прозвище Вольный стрелок. Порой, вспоминая Никитина, Саша начинал задумываться: а не с Димкиной ли подачи его стали так звать и в глаза и за глаза? – ведь это от него он впервые услышал такое определение свободному фотографу. Но проходило время, и его собственные догадки начинали казаться необоснованными, и он понемногу успокаивался. И вот уже Саша забыл и о том, как привёл к себе Никитина, и о том, как лишился одной из самых удачных фотографий. Но что удивительно: плёнка, на которой был этот снимок, тоже странным образом исчезла вместе с тем, что ему удалось снять в самый первый год после его возвращения из армии.

Неоднозначно относясь к произошедшим в стране переменам, Александр, тем не менее, был благодарен судьбе за то, что живёт в такое время, когда никто не станет преследовать его за тунеядство. По ещё не забытому старому советскому законодательству он вполне бы мог оказаться при таком положении вещей за решёткой. По сути, не имея трудовой книжки, Саша считался безработным, но на биржу труда не обращался, довольствуясь теми заработками, которые получал в редакциях и от частных лиц. Единственное, что ему грозило теперь, когда старые законы потеряли свою силу, так это то, что его могли запросто наказать за незаконное предпринимательство. Но почему-то это его ничуть не пугало. Он даже придумал себе легенду, по которой вполне мог бы доказать стражам порядка и представителям налоговой службы, что фотографирует исключительно для себя, предъявив для обозрения многочисленные папки, хранившиеся в квартире. Правда, каждый раз, прокручивая свою легенду в голове, он спотыкался на том месте, где не находил ответа на очевидный вопрос: «А на что Вы живёте, позвольте полюбопытствовать?» Именно так, и никак иначе всегда звучал этот вопрос в его рассуждениях о возможной встрече с теми, кто захочет ущемить его свободу. Но пока, Александру везло: никто его не преследовал, никто из представителей контролирующих служб не проявлял любопытства к его персоне. Его работодатели, давно уже вовсю эксплуатировавшие талант художника, хотя и заговаривали о том, чтобы он официально оформился на работу, после первого отказа как-то больше на этом и не настаивали. Пожалуй, единственный раз Саша задумался о необходимости хоть куда-нибудь официально устроиться, когда, опять же случайно, встретился на презентации книги одного из местных этнографов с Анатолием Глыбиным, бывшим кружковцем Дома пионеров. Они учились в разных школах, но в кружке у Петра Семёновича сумели подружиться. Одно время они проводили немало времени вместе, правда, перед самым окончанием школы у них произошла размолвка, и они даже повздорили. Виной всему была единственная девочка в кружке, жившая с Сашей в одном доме. Собственно, размолвка произошла тогда, когда Галка после занятий отказалась идти домой вместе с Давыдовым, отдав предпочтение Толику. Глупо тогда как-то получилось, тем более, что Саша с ней даже не дружил – просто они были соседями. Но ему почему-то долго помнилась юношеская обида. Как знать, может, именно после того случая Александр стал избегать девочек, что в скором времени переросло в настоящий комплекс. Он не только не заводил дружбы с девочками, он их к себе на пушечный выстрел не подпускал и был уверен, что все они, без исключения, в любую минуту способны предать. Несмотря на эту давнишнюю историю, которую и историей-то можно назвать с большой натяжкой, Саша испытывал к Толику тёплые чувства и с удовольствием поболтал с ним на фуршете, устроенном по случаю презентации. Однако на сей раз он своего старого приятеля приглашать домой не стал, памятуя о данной себе же клятве. Хотя, если честно, ему жуть как хотелось показать Глыбину свои работы.

Разговорились. Толик рассказал, кто из бывших кружковцев где теперь работает. Многие связали свою жизнь с журналистикой, хотя и закончили самые разные ВУЗы.

- У Васьки Рыжова, ты должен помнить его, хотя он и прозанимался с нами не больше года (они тогда с родителями в Германию служить перебрались), представляешь, своя фотостудия на Пушкинской. Правда, помнится, с трудом её нашёл по адресу, который дал Василий. Представляешь, у кого из прохожих ни спрошу, никто не может подсказать, где дом с таким номером находится. Оказалось, он разместился в глубине старого двора. Вокруг многоэтажки, а в самом центре двора – чудом сохранившийся одноэтажный дом, больше похожий на небольшой особнячок времён царя Гороха. Предложил Рыжову сделать вывеску на улице с указателем, куда нужно идти, чтобы попасть к нему в студию. Но он чертяка отказался, заявив, что кому надо, тот и без указателей дорогу найдёт.

-Подожди, так я туда несколько раз заходил. Помню, нужно было срочно отпечатать фотографии, а домой уже ехать было некогда. Но Васьки я там не видел.

-Не удивительно – он владелец заведения. Захотел – задержался, захотел – не пришёл. А уж если он в студии, то наверняка в кабинете. Редко из него выходит – сам мне признался, что, восседая за рабочим столом, чувствует себя настоящим хозяином и от этого ловит кайф. Давай как-нибудь к нему вдвоём завалим. У него там такой шикарный бар, кстати!

- Да я как-то к спиртному равнодушен,- почему-то смутившись, признался Саша.

-Ничего, друг, это излечимо. Глотнёшь пару раз из тех бутылочек, что у него в баре красуются, встанешь на правильную стезю. Шучу. Я тоже за трезвый образ жизни. Но иногда вкусить горячительного нектара жизни всё-таки не мешает, хотя бы для куражу.

Разговаривали вроде и не очень долго, не как в тот злополучный вечер с Никитиным, когда Саша показал ему свою заветную папку. Но за короткое время Александр узнал много и о том, чем живёт сам Анатолий, где и кем работают их общие знакомые. А на прощание Глыбин всё-таки посоветовал Саше выбрать из тех газет, с которыми он сотрудничает, ту, что посолиднее, и официально устроиться туда на работу фотокорреспондентом, тем более, что и «корочки» соответствующие имеются.

- Не знаю, но мне почему-то кажется, что тот, чьи фотографии регулярно появляются в газете, не должен оставаться безымянным, как и журналист, публикующий там свои статьи. Просто не понимаю такого инкогнито. В конце концов, читатель должен знать имена авторов, тем более хороших. А я уверен, что ты можешь делать только хорошие работы. Сегодня же перелопачу газеты, в которых ты публикуешься, и под безликим «наш спецкор» обязательно узнаю твои снимки, спорим? Потом о результатах непременно сообщу тебе по телефону или сегодня, ближе к ночи, или завтра. Даю почти стопроцентную гарантию, что я узнаю тебя по почерку. Кстати, возьми визитку с моими реквизитами и дай мне свою.

Как-то на досуге Давыдов сам нашлёпал себе парочку листов с визитками, но вырезал только несколько из них. Штук шесть отдал заказчикам, а две на всякий случай держал в портмоне. Конечно же, это были самодельные карточки, отпечатанные на принтере, на обычной мягкой бумаге А-4, без всяких там вензелей и прочих атрибутов, которыми любят преуспевающие господа украшать глянцевые визитки, тысячами заказываемые ими в типографиях. Но, протягивая Глыбину своё скромное изделие, Саша почему-то не испытывал смущения, несмотря на то, что взамен получил образцово-показательную карточку, выполненную действительно хорошим дизайнером и, судя по всему, в недешёвой типографии. Надо сказать, Александра этот факт очень порадовал. Он отлично понимал, что, когда рядом друг, чувство смущения возникнуть попросту не может – иначе рядом с тобой не друг, а просто чужой, посторонний человек.

Вечером, не позже девяти, Анатолий позвонил и назвал те фотографии, найденные им в местных газетах, которые действительно были сделаны Давыдовым, ошибившись лишь в одном снимке. Правда, и к нему Саша имел непосредственное отношение. Поэтому и чувствовались и его стиль, и его манера. Прислали как-то в редакцию мальчонку отрабатывать практику с тех самых курсов, которые заканчивал сам Давыдов. Вот тогда и приставили к нему молодого практиканта, чтобы тот походил за ним недельку-другую и поучился у «настоящего мастера своего дела». Конечно, Саше было приятно слышать, как о нём отзывается главный редактор самой солидной в городе газеты, впервые вышедшей в свет ещё задолго до Великой Отечественной войны. Несмотря на свой солидный возраст, газета была популярна даже у молодёжи, так как в ней всегда было что почитать и что после прочтения той или иной статьи обсудить. Так вот, фотографию, выполненную этим самым практикантом и помещённую на первой полосе «Городского вестника» под репортажем «С места событий», Анатолий ошибочно посчитал принадлежавшей объективу Давыдова.

Этим же вечером приятели договорились, когда пойдут навещать Ваську Рыжова. Однако через неделю Глыбина отправили на целый месяц в командировку, по итогам которой он напишет сначала серию очерков о земляках, принимающих участие в Чеченской компании, а потом и книгу «Обратный адрес: «Преисподняя». Едва Александр успел обрадоваться тому, что наконец-то нашлась родственная душа, общение с которой станет не только приятным, но и даст возможность почувствовать, что ты в этом колючем и холодном мире не одинок, Саша снова оказался один на один со своими мыслями и бесконечными раздумьями о жизни и о себе. После отъезда Глыбина всё пошло по накатанному пути: беготня с фотоаппаратом по городу, работа в фотостудиях, общение с редакторами после просмотра отснятого материала. Честно говоря, Александр не понимал, зачем нужны лишние затраты денежных средств, а главное, времени на изготовление фотографий, когда теперь для газеты он чаще всего снимал, используя самую современную фотоаппаратуру, с которой всё можно было скинуть в компьютер, а там – делай со снимками что хочешь. Тем не менее, по старинке редакторы часами просиживали за разглядыванием принесённых на злобу дня фотографий, тщательно отбирая наиболее актуальные и качественные. И с этим приходилось мириться. Давыдов не бедствовал, по-прежнему продолжая подрабатывать в разных изданиях и выполняя частные заказы. Вместе с тем, он и не шиковал, тратя большую часть гонораров на самое насущное и необходимое для работы. Он чувствовал себя вполне комфортно в занятой им самим социальной нише, скорее всего потому, что был начисто лишён даже здоровых амбиций, не претендовал на известность и, тем более, звёздность. Лев Борисович, бессменно возглавлявший редакцию «Городского вестника» на протяжении двадцати лет, в беседах с Александром время от времени возвращался к вопросу о том, что пора бы написать заявление, и стать, наконец, штатным фотокорреспондентом его газеты. Но каждый раз Давыдов уходил от ответа, желая сохранить свою свободу от кого бы то ни было. Хотя и к газете, и к самому Могилянскому Льву Борисовичу он испытывал целый набор положительных чувств – от простой благодарности до уважения. Последнее было вызвано не только высоким рейтингом газеты среди всех прочих изданий в городе, но и чуть ли не трепетным, отеческим отношением главного редактора ко всем тем, кто у него работал, начиная от маститых, состоявшихся журналистов до технического персонала. Коллектив в редакции был стабильным, очень дружным и спаянным, хотя, как везде среди пишущей братии, не обходилось без мелких конфликтов, которые Могилянский мастерски умел разрешать, не нанося моральных травм сотрудникам и не принося в жертву интересов своего детища. Однажды, во время очередного разговора с главным редактором, Саша вдруг почувствовал, что в отношениях между ними вот-вот появится трещина. А когда Лев Борисович, прощаясь с Давыдовым, бросил, как бы невзначай, что он собирается взять на вакантное место фотокорреспондента не кого-нибудь, а того самого практиканта, которого ещё совсем недавно натаскивал Александр, фотограф неожиданно вновь где-то вдалеке увидел яркую вспышку света. Давненько не появлялись они у него перед глазами. Саша даже начал забывать, что за ними всегда следует ждать либо физическую, либо душевную боль. Словно пытаясь спасти глаза, молодой мужчина инстинктивно прикрыл лицо руками. Этот жест не остался незамеченным хозяином кабинета, и, приняв его на свой счёт, он непроизвольно отреагировал на него, сказав:

-Честно говоря, не понимаю, почему Вас так пугает постоянная работа. Вы что, боитесь ответственности, или просто не желаете задерживаться в нашей газете надолго?- не вставая из-за стола, спросил Могилянский, надеясь, наконец, услышать членораздельный ответ на уже успевший набить оскомину вопрос.

Казалось, Давыдов не слышал главного редактора. Вспышка так сильно ослепила его, что он не в состоянии был не только видеть, но и осязать, обонять и слышать. В такие мгновения обычно автоматически терялась способность контролировать свои чувства и поступки. Со стороны поведение Александра могло показаться неадекватным. Однако Лев Борисович истолковал его по-своему: «Видимо, молодой человек не созрел до того, чтобы работать в солидной газете, и я в нём ошибся. Увы, много есть среди творческих натур таких, кто вообще не способен к ежедневному рутинному труду, и кто в состоянии творить лишь по порыву души. На таких людей надежды мало, хотя они и могут порой порадовать шедевром. Случись, Бог перестанет одаривать нашего Сашеньку вдохновением,- и работа застопорится. И у парня наступит депрессия…

Нет, пожалуй, больше с ним заговаривать о работе не буду – я всё-таки люблю стабильность».

Выйдя из редакции, Давыдов дошёл до набережной, где, опершись о парапет, широко открытым ртом жадно глотал влажный прохладный воздух, как будто он только что закончил бег на марафонской дистанции. Отдышавшись, он пошёл по набережной пешком, чтобы окончательно прийти в себя. До обеда он планировал ещё заскочить в редакцию «Молодёжной газеты», где его ждал гонорар за фотографии, сделанные на конкурсе, организованном группой молодых бизнесменов по их собственной инициативе. Конкурс выбирал среди студенток «Мисс умницу и красавицу», по крайней мере, именно так назвали богатенькие мальчики то, что провели с большой помпой и с широким размахом, подобно тому, как некогда преуспевающие купцы делали городские праздники на Руси. Правда, Саша для себя давно разграничивал понятия «бизнесмен» и «коммерсант». Так вот, организаторы конкурса, скорее, были коммерсантами. Но, на сей раз, фотограф на этом особенно не зацикливался. Последнее время он стал замечать за собой, что всё реже задумывается над этической стороной дела, когда речь заходила о гонораре. В конце концов, это была его работа, благодаря которой он вполне безбедно существовал, да и потом, иных источников дохода у него попросту не было. Тем более на сей раз ему пообещали очень приличное вознаграждение. Кроме того, за фотографии, сделанные специально по заказу спонсоров, платили ещё и отдельно. Такие снимки попадали в альбомы, коими одаривали всех без исключения участниц конкурса красавиц. Едва Александр вошёл внутрь редакции, сразу несколько человек поочерёдно передали ему желание главного редактора с ним сегодня увидеться. Переступая порожек кабинета, о который постоянно кто-то запинался, Саша и предположить не мог, что и здесь с ним заведут разговор о том, чтобы официально оформиться на работу. Несмотря на то, что газета называлась молодёжной, и предполагаемый читатель тоже должен в большинстве своём состоять из молодых горожан, штат сотрудников «Молодёжки» был сплошь из людей предпенсионного возраста. Это немало удивило и позабавило Давыдова, когда он впервые познакомился с коллективом на вечеринке, организованной по случаю пятилетия газеты, куда его пригласили тогда скорее не как сотрудника, а как фотографа, чтобы он запечатлел сие грандиозное мероприятие.

Внимательно выслушав предложение редактора, Александр пообещал подумать и дать ответ в ближайшее время.

«Интересно, сговорились они, что ли?» - вертелось у него в голове. Всю дорогу, пока он медленно шёл по набережной, события дня странным образом прокручивались перед его глазами, словно кадры документального кино. То виделось одутловатое, начисто лишённое морщин, смуглое лицо Льва Борисовича, склонявшегося у него над ухом. И тогда он слышал его с хрипотцой голос, методично и доступно объяснявший все преимущества постоянной работы перед временно выполняемыми заданиями от редакции. То вдруг на смену ему откуда-то из глубины обозреваемого пространства выплывала несуразная крючковатая долговязая фигура Беленького Сергея Ивановича, редактора «Молодёжки». Его живые, с едва заметной косиной глаза попеременно подмигивали Александру, а губы смыкались и размыкались, несколько раз подряд произнося одну и ту же фразу: «Санечка, ты нам очень подходишь, поверь. Давно пора в дряхлеющий организм нашей редакции впрыснуть молодую кровь».

Давыдов остановился, прикрыл ладонями уши, не желая слушать увещевания своих работодателей, однако голоса их продолжали звучать где-то внутри него. И даже река, колышущаяся вода которой нередко помогала Саше обрести равновесие, на сей раз оказалась бессильна. В голове стоял несмолкаемый гул, в котором порой различались отдельные слова, звучавшие громче других. Они заставляли вздрагивать точно так же, как вздрагиваем мы порой от раскатов грома в ясную безоблачную пору, когда ничто не предвещает грозы. На самом же деле она неотвратимо приближается к нам и вот-вот заявит о себе непонятно откуда взявшимися тучами, ливнем и яркими молниями, разрезающими небо огненными мечами. Шум в голове ещё больше усилился, когда Давыдов, преодолев бульвар, дошёл до старого, ждавшего сноса здания. Именно с него, а точнее, с его чердака, добравшись по полуразрушенной лестнице до слухового круглого окошка на чердаке, он фотографировал когда-то митинг трудящихся, проводившиийся на площади перед зданием Администрации города. Саша апробировал тогда свой новый длиннофокусный объектив, способный снимать с больших расстояний. Снимки получились отменные. Стороннему глазу могло показаться, что они были сделаны с вертолета, зависшего над центральной площадью. С тех самых пор они тоже хранились в его домашних запасниках и ждали своего часа быть обнародованными. Странно, но он, как ни пытался, не мог вспомнить, показывал ли их Петру Семёновичу и Димке Никитину. Впрочем, похоже, и сам забыл, куда их тогда спрятал, поняв, что раз о митинге не написала ни одна газета, а за оцепление, умело организованное ОМОНом, и мышь не могла проскользнуть, лучше будет убрать их куда-нибудь подальше. Теперь голоса редакторов обеих газет слились в его голове с голосами митингующих и превратились в несмолкаемый, протяжный гул, сопровождавшийся мерным стуком в висках. Единственное, чего хотелось Давыдову -это скорее оказаться дома, принять контрастный душ и рухнуть потом на кушетку, ни о чём не думая и, если получится, ничего не вспоминая.

Сон действительно оказался хорошим лекарем. На утро Александр проснулся с ясной головой, голодный и счастливый, что всё прошло само собой. Всякий раз после того, как его душевный покой нарушали яркие фотовспышки, сопровождавшиеся нестерпимой головной болью, он обещал себе, что непременно сходит к врачу и пройдёт обследование. Однако едва боль отпускала, он забывал и о врачах, и обо всех обещаниях, которым не было счёту. А последствия того давнего происшествия на бульваре, увы, начали давать о себе знать всё чаще.

Не прошло и недели, как Давыдов понял, что, отказавшись принять предложения редакторов, он фактически надрубил сук, на котором сидел. Ни от одной из редакций на протяжении этого времени он заданий не получал, а значит, не получал и заработка, на который привык рассчитывать. Заказы от прочих газет были столь ничтожно малы, что и оплачивались мизерными суммами, жить на которые было попросту невозможно.

Вскоре безденежье стало угнетать. Неожиданно, чего раньше не бывало, пропало желание выходить на улицу и снимать для себя. Депрессия, как состояние души, как правило, обрушивается на человека неожиданно, и, если оно вызвано временными неприятностями, так же внезапно уходит. Похоже, для Давыдова она оказалась затяжной, поскольку, чтобы выбраться из неё, необходимо было срочно окунуться в работу. А вот с работой как раз пока ничего не получалось. Попытки найти заказы там, где его фотографии раньше были востребованы, всякий раз терпели фиаско. Казалось, начинали действовать негласные законы корпоративной этики – не секрет, что начальники всех мастей – мелкие или крупные - как никто умеют сплотиться, если у них вдруг появляется общий противник или просто объект, которого нужно осадить, приструнить и проучить. Удивительно, в таких случаях становятся союзниками даже откровенные конкуренты. С недавнего времени расхожим стал штамп – «дружить против кого-нибудь». Так вот то, что сейчас наблюдалось во временном альянсе редакторов, пожалуй, вполне можно бы было назвать дружбой против фотокорреспондента, возжелавшего вопреки их предложениям оставаться на вольных хлебах.

Александру не хотелось думать, что всё это происходит с подачи Могилянского и Беленького, некогда относившихся к нему не просто лояльно, но по-дружески. Однако всё указывало на то, что именно они сыграли с несговорчивым молодым человеком злую шутку. Как это нередко бывает с руководителями, оба они были самолюбивы, а потому отказ Давыдова принять их великодушное предложение восприняли чуть ли не как личное оскорбление. Разве могло им прийти в голову, что человек с улицы, каковым, по сути, был Александр, посмеет отказаться от их царственного подарка стать полноправным членом в их коллективах?! Наверняка им в голову не приходило и то, что уже вскоре Давыдов начнёт бедствовать. Впрочем, может быть именно этого они и ждали, как знать, - и тогда строптивый фотограф вынужден будет сам просить их о милости. Несмотря на сложности, которые свалились на Александра, он надеялся, что всё как-нибудь образуется само собой, и чёрная полоса пройдёт так же незамечено, как и появилась в его жизни.

Несколько раз он всё-таки выезжал, как он говорил, на пленер, чтобы сделать снимки в пригороде. Собственно мысль о поездке пришла к Давыдову спонтанно, едва он прочёл о намечавшихся планах в листовке, выпущенной к грядущим выборам. Возвращаясь из булочной, Саша заметил, что из почтового ящика торчат какие-то бумаги. Он, было, обрадовался, надеясь, что его ждёт заказ на фотографии из какой-нибудь редакции – значит, о нём не забыли! Оказалось, во все ящики опустили предвыборные бумажки, которые большинство жильцов дома, не прочитав, выбрасывали в мусорный контейнер, давно разуверившись в обещаниях всех тех, кто жаждал быть избранными в депутаты, а посему был щедр на обещания и посулы своему электорату. В бумаге сообщалось, что вот-вот неподалёку от города начнут сносить сразу несколько деревень, чтобы на их месте возвести новый микрорайон растущего вширь города.

Александр давно не покупал и не читал газет, видимо, поэтому и взял вдвое свёрнутый листок, чтобы хоть что-то почитать. Из него ему и стало известно о готовящемся строительстве. Долго ехать не пришлось – без пересадок на городском автобусе до кольца, а дальше не более километра пешком по просёлочной дороге, по которой, похоже, редко ездят на автомобилях. Она вообще была мало похожа на дорогу, так как её избороздили глубокие колеи, видимо, от трактора, и следов от колёс легковушек не наблюдалось. Большую часть расстояния Саша преодолевал по обочине, сплошь заросшей цикорием, искусно украшенным природой нежными ярко-голубыми цветочками, шевелившими на ветру своими тонкими полупрозрачными лепестками. Судя по тому, что к уже видневшейся деревне не было проложено нормальной дороги, по которой должны к месту будущей грандиозной стройки добираться большегрузные машины, до строительства, понял Давыдов, было ещё далеко. Часть домов в деревне действительно были бесхозными, о чём говорили пустые глазницы окон и полное запустение дворов. Саша сделал несколько общих планов с почтительного расстояния. Снял он и отдельные дома, которые, что избушки без окон и дверей, были насквозь прозрачными, так что снимки вышли многослойными, с чётким первым планом и убегающим вдаль, чуть ли не за горизонт, задним планом. Там вдалеке маячило поле, а за ним стеной стоял лес. Они были больше похожи на декорацию, на фоне которой фотографировался осиротевший без хозяев дом. Александр переходил от одного сруба к другому, переживая странное тревожное чувство, будто он снимает живую натуру, которой вот-вот суждено умереть, исчезнуть с лица земли. Именно это пробуждало в нём ответственность за качество снимков. Кто, если не он, думал Давыдов, фотографируя уголок за уголком, сохранит потомкам память о том месте, где некогда жили люди, надеявшиеся, что их родовому гнезду предречена долгая и счастливая судьба? Вскоре к горожанину стали подходить любопытствующие сельчане, которые, как оказалось, не только продолжают проживать в деревне, но и ничего не слышали о грядущем строительстве. Чего только бедный Александр не выслушал от людей, которые теперь окружили его со всех сторон. Кто-то, потрясая кулаками, начал грозить фотографу, заподозрив, что тот здесь исключительно для того, чтобы присмотреть участки получше, а потом приехать и скупить землю, а их всех выселить. Громче всех горлопанила уже не молодая женщина с ребёнком на руках, видимо, внуком или внучкой.

-Вот вернутся наши мужики из города с работы, они с тобой, как пить дать, разберутся. Быстро забудешь сюда дорогу. Нет таких законов, чтобы нас из собственных домов выгонять.

Кто-то был более сдержан, но, тем не менее, каждый из обратившихся к нему, предлагал уезжать и не связываться с местными, которые за своё имущество сумеют постоять. Каждая попытка Давыдова объяснить, как и почему он здесь очутился, заканчивалась тем, что ему буквально затыкали рот. Делали это по-разному: кто в грубой форме, кто более мягко, тщательно подбирая слова. Однако смысл каждого такого высказывания от формы не менялся – жители деревни ничего не хотели слышать. И тут Саша как раз вовремя вспомнил, что у него в кофре была та самая бумага, которая позвала его в дорогу. Почему-то к печатному слову у простого народа, по крайней мере, у нас в стране, всегда было более почтительное отношение, чем к говорильне. Бумага пошла по кругу. За это время Александр успел-таки сообщить сельчанам, что он сам никакого отношения к бумаге не имеет, и рассказал, каким образом она к нему попала. Наконец, из толпы вышел дедок, чем-то напомнивший Давыдову деда Щукаря из романа Михаила Шолохова. Это был тщедушный, сухонький, небольшого роста старичок с маленьким, сморщенным, что мочёное яблоко, лицом. На самой макушке головы его, не понятно как, держалась ушанка с оттопыренным ухом (и это, представьте, в августе месяце). Обрезанные по щиколотку валенки, втиснутые в галоши, довершали его портрет в полный рост, который мог бы быть выполнен кистью русского художника из позапрошлого века. Причём натурщик вполне сошёл бы за современника мастера.

Встретишься где-нибудь на жизненной дороге с таким стариком, и вдруг начнут стираться временные грани, и ты поймёшь, насколько тесно связаны между собой прошлое и настоящее.

Несмотря на свою чудаковатую внешность, похоже было, что сельчане уважали старожила, раз предоставили ему право от имени всех присутствовавших на негласном сходе говорить с горожанином, появившимся на их территории со столь неожиданной для всех новостью. Старик почти вплотную подошёл к чужаку, так что Александр даже инстинктивно попятился.

- Ты, мил человек, бумажкой этой нас не стращай, на своём веку не раз пуганные,- начал дед, протягивая горожанину предвыборную листовку.

-Я же объяснил, что у меня и в мыслях не было пугать вас. Более того, был уверен, что из деревни давно уже всех в хорошие дома переселили. Вот и решил, дай, думаю, съезжу, если что на месте деревни осталось, поснимаю. Как-никак живая история.

-Никакая мы не история, а самые, что ни на есть живые люди. И из домов наших, ох, как трудно будет нас живых-то выселить, если только вперёд ногами. А на это, думается, ни один депутат не пойдёт. Хлопотно это. Ты не думай, за нас есть кому заступиться, вон, у Матвеевны, к примеру, сын сам депутат – в Думе заседает. Да и тот, за кого мы всей деревней голосовали, тоже парень неплохой, бывает здесь наездами.

-В прошлом году водопровод нам наладил,- добавила одна из женщин,- не сам, конечно, но рабочих прислал – всё сделали, как обещал.

Постепенно к тем, кто во главе со стариком беседовал с фотографом, присоединились и другие жители, вышедшие на шум.

 

-Цыц, Анна!- остановил односельчанку дед,- тебе никто пока слова не давал. Вам, бабам, только разреши заговорить, так загалдите, что и не остановишь потом. Помолчи, а то забуду, о чём с человеком потолковать хотел.

-Говорите, дедушка, только, если о чём попросить хотите, то я человек маленький, вряд ли смогу вам чем-нибудь помочь,- словно заранее извиняясь, предупредил Александр.

- Вот и не угадал!- хитро улыбнувшись, медленно покачав головой, нараспев произнёс старик, - ты, смотрю, во всеоружии? Вот и сфотографируй нас всех вместе а, кто захочет, можно и по отдельности. Мы тебе ещё и заплатим за это, а то давно к нам сюда фотографы не приезжали, верно говорю, сельчане?

Давыдов сразу же согласился. Кого фотографировал сидящими на скамеечке у своего дома, кого - возле палисадника, кто-то пожелал быть сфотографированным в доме. Каждая хозяйка пыталась усадить гостя за стол и обязательно потчевала его чем-нибудь домашненьким. Скажи кто-нибудь несколько минут тому назад, что такое в принципе возможно, вряд ли в это мог поверить не только гость, но и любой из сельчан. Так что Александр пробыл в деревне до самого вечера. Денег с сельчан сразу брать не стал и предложил расплатиться после того, как привезёт фотографии. До просёлочной дороги его провожали целой толпой. На душе у Давыдова было легко. Настроение не испортилось даже тогда, когда он услышал брошенное кем-то в спину: «А ведь обманет. Если бы и вправду задумал снимки сделать, то обязательно бы деньги взял. Обманет, как пить дать».

Уже сидя в автобусе, он вспомнил, что дома шаром покати, и пожалел, что отказался от денег, в которых он в эти последние недели так сильно нуждался.

На следующий день с самого утра взялся за фотографии. Получилась целая портретная галерея. Отметил для себя, как всё-таки отличаются деревенские жители от городских, когда позируют перед фотокамерой. Это относилось даже к сравнительно молодым людям. В реальной жизни непосредственные и простые, с фотографий на него чаще смотрели застывшие лица, с неестественно широко открытыми глазами и искусственной, словно вымученной улыбкой, хотя прежде, чем заняться съёмкой, он каждого сам усаживал, говорил, куда смотреть, поправлял детали одежды и отвлекал, пытаясь снять ненужное напряжение. Вспомнив слова, брошенные ему вдогонку, Давыдов решил, что через день-другой, как только сделает все фотографии, поедет в деревню, а заодно поправит своё материальное положение. Правда, брать с сельчан решил по-божески, то есть на порядок меньше, чем, к примеру, брал с горожан, когда фотографировал их на бульваре.

Увы, чтобы отпечатать все снимки, не хватило бумаги, которой, казалось, в доме всегда было с избытком. Купить её было не на что. Всё, что осталось из ранее заработанного, составляло тот минимум, который можно было истратить на самую скромную еду, если учесть, что без работы предстояло продержаться ещё недельку-другую. Ближе к вечеру перед глазами Давыдова замелькали цветные круги – он прилёг, испугавшись, что может начаться приступ головной боли. Пролежав около получаса ничком и не дождавшись ярких фотовспышек, этих вечных спутников его недомогания, понял, что причина плохого самочувствия была никак не связана со старой травмой – он просто был голоден. Заварив брикет китайской лапши, съел её с таким аппетитом, будто голодал, по крайней мере, дня три.

Ах, на что способен наш сытый желудок! Во-первых, он перестаёт урчать, во-вторых, он властен изменить наше настроение настолько, что мы, сами того не замечая, начинаем улыбаться, что-то напевать и даже пританцовывать. Куда только деваются мрачные мысли, тревоги и печали, заставлявшие голодный организм сердиться и злиться на всех и вся...

Ближе к вечеру в дверь позвонили. Сколь же велико было удивление хозяина, когда он увидел на пороге Димку, улыбающегося и добродушного. И тут у Давыдова мелькнула мысль: «Может, исчезновение той злополучной фотографии никак не связано с Никитиным? Окажись у него в руках подобный компромат, наверняка поместил бы его в своей жёлтой газетёнке. Да и снимок непременно сопроводили бы, если не статейкой, то, по крайней мере, каким-нибудь текстом о фигурантах запечатлённого события, якобы случайно попавших в объектив. Но этого не случилось!»

-Ты чего это, дружище, меня на пороге держишь?- весело и непринуждённо пробасил гость,- на сей раз, я не ограничился баночкой кофе. Разреши хоть пакеты с продуктами на кухню отнести.

Саша медленно выходил из оцепенения, сковывавшего его старыми предубеждениями относительно одноклассника. Теперь, казалось, он готов был окончательно поверить в то, что Димыч перед ним чист, иначе он вёл бы себя по-другому. Да и посмел бы тогда вообще вот так запросто заявиться, как ни в чём не бывало?

- Да, да, конечно, проходи,- пригласил приятеля хозяин, забирая у него из рук пакеты. – Слушай, а это зачем?- удивился он, увидев торчащий из пакета батон колбасы.

-Как зачем? Есть будем. Как говорится, не духом единым должен быть сыт талантливый мужчина.

-Это ты о ком? Обо мне?- сконфузившись и приподняв плечи, что ещё больше подчёркивало полное непонимание того, о чём всё-таки шла речь, спросил Александр.

«Господи,- вдруг осенило Давыдова,- всё-таки это Димкиных рук дело – он утащил фотку, а теперь пришёл каяться в содеянном и надумал замаливать грех с помощью «продуктовой корзины». Мне только этого не хватало!»

Саша почувствовал, как краска начала медленно заливать лицо, постепенно сползая сначала на шею, затем на грудь и живот. И вот уже всё тело его, казалось, пылало. Не желая, чтобы Никитин увидел перемены на его лице, он резко повернулся и понёс пакеты в кухню, бросив, не поворачиваясь, через плечо:

- Раз будем есть, иди в ванную и мой руки.

- Хорошо, согласен.

Никитин снял сумку с плеча и, поставив её на пол, скрылся в ванной.

О чём только не передумал Александр, пока был на кухне один: «Что ни говори, а покраснел я от стыда, что напрасно подозреваю Димку.…

Непонятно только, зачем он приволок продукты?..

А может, от кого-то из «Молодёжки» или из «Вестника» узнал, что я в опале и сейчас нахожусь в подвешенном состоянии? И вот таким образом решил помочь мне, и не дать умереть с голоду?..

Чушь, чушь всё это собачья! Не затем он пожаловал – ему просто что-то от меня надо. Интересно, что конкретно?»

-Не понял, - изобразил на лице недоумение Дмитрий, входивший на кухню,- мы, что, ужинать не будем, и я зря старался? Размечтался, рученьки вымою – а тут уже и стол накрыт, и вино в бокалах играет, и свечи горят.

- Ты же знаешь, я спиртного не употребляю,- всего-то и мог выдавить из себя хозяин, всё ещё находясь в прострации от нахлынувших на него вопросов.

Однако ждать долго не пришлось – ответы последовали немедленно, и предположение о том, что Никитину действительно было кое-что нужно от одноклассника, полностью подтвердилось.

- Видишь ли, старик, есть у меня к тебе небольшое дельце. Уверен, лучше тебя с этим никто не справится - вот и пришёл просить об одолжении,- начал Дмитрий, сам взявшийся распаковывать принесённые Сашей пакеты с провиантом,- ну, хоть ты и равнодушен к горячительным напиткам, - продолжил он, так пока и не переходя к главному, словно нарочито оттягивая подробности на потом,- я всё-таки пузырь открою – надо же обмыть сделку хотя бы чисто символически.

-Подожди, о какой сделке речь? Может я не смогу выполнить то, о чём ты попросишь?

- Во-первых, сможешь, другое дело, захочешь ли. Но я тебе так скажу: от таких бабок, которые я тебе готов заплатить, отказываться грех. На крайняк, если всё-таки меня ждёт полнейший облом, выпью с расстройства, что зря, дурак, понадеялся.

- Выкладывай, что вокруг да около ходить, - поторопил одноклассника Давыдов, почему-то заранее решив: раз предлагаемое дельце стоит немалых денег, значит, тут что-то не совсем чисто.

Прежде чем посвящать Сашу в свою задумку, Никитин разложил закуску по тарелкам и принялся за разъяснения лишь после того, как сел за стол и пригубил вино, разлитое вопреки желанию хозяина в два стакана. Он рассказал о том, что взялся за раскрутку одной из фотомоделей. Вот ему и пришло на ум, что из тех фотографов, с кем он был лично знаком, лучше, чем Александр, никто с портфолио не справится. Не дожидаясь немедленного ответа, Дмитрий сдобрил свою речь парочкой комплиментов в адрес Давыдова:

- Нет, старик, честно, если бы я сам не видел твоих портретов, ну, помнишь, которые ты мне показывал, я бы, наверное, к тебе не стал обращаться. Лучшую кандидатуру для такой ювелирной работы просто не отыскать – можешь мне поверить. Ну, и потом, деньги, скажу тебе, действительно немалые.

Ещё не дав согласия, Саша не преминул поинтересоваться, кто всё-таки на самом деле будет оплачивать так называемую раскрутку модели, усомнившись в том, что Никитин способен сам выступить в роли денежного мешка, каковые частенько покупают себе для развлечений молоденьких дурочек подобным образом. Никитин стал в свойственной ему манере юлить, уходя от ответа на прямой вопрос, заявив, что в принципе, это не так уж и важно. Похоже, своим заявлением он давал однокашнику понять, что коммерческая сторона дела и вся её подноготная – не его ума дело, и его роль стать исполнителем, и только. Но, чтобы нельзя было заподозрить, что же под всей этой словесной мишурой он на самом деле имел ввиду, завершил свою тираду тем, что, якобы, «папик» будущей звезды просил сохранить инкогнито.

Конечно, Давыдову в его нынешнем положении ломаться, и отказываться от хорошего заработка было, по меньшей мере, нелогично. Однако быть нанятым Димкой ему тоже не очень хотелось. Пока он колебался, воздерживаясь от принятия решения, Никитин достал из сумки папку с документами. Разложив их на столе меж тарелок с деликатесами, начал подробно объяснять, что каждая из них собой представляла. Здесь было всё: и договор с чётким разделением полномочий сторон, и предельно конкретные требования к фотографиям, которые должны быть выполнены в цвете. Наконец, среди бумаг был отдельный документ на имя заказчика, в роли которого выступал сам Никитин. Он получал право взять в аренду фотостудию сроком на целый месяц. Правда, пока нигде не была проставлена дата, и отсутствовали подписи.

- Сам понимаешь, условия идеальные: твори - не хочу! Соглашайся, Санёк, не пожалеешь, тем более что у тебя масса свободного времени, и ты ни от кого не зависишь, будучи вольной птицей.

Александр делал вид, что изучает разложенные на столе документы, хотя сфотографировал всё, что называется, с первого взгляда, запомнив каждую загогулину. На самом же деле он использовал это время, чтобы взвесить все за и против. Последняя реплика Никитина не позволяла теперь Александру сомневаться в том, что одноклассничек побывал в редакциях, встречался с журналистами, а, возможно, и с редакторами, которые обрисовали нынешнее положение несговорчивого фотографа. Иначе, откуда ему знать о «массе свободного времени»?

«Ах, как нынешнее положение вещей должно играть на руку Димке,- думал Давыдов,- ну, и чёрт с ним, зато денег заработаю, а там видно будет, как дальше пойдёт».

- Пожалуй, я соглашусь, Димыч,- без особого восторга, ровно и спокойно произнёс Александр, попросив ручку, чтобы подписать необходимые бумаги.

Сославшись на то, что в ближайшие дни сам он, скорее всего, будет находиться за пределами города, Никитин предложил, несмотря на позднее время, отправиться в студию, которую, как оказалось, он успел снять, тотчас же. Объяснил это ещё и тем, что работу над портфолио желательно начать как можно скорее. Кроме всего прочего, за срочность, со слов Дмитрия, заказчик обещал доплатить сверх того, что обещано в договоре.

На такси одноклассники добирались до нужного места чуть больше получаса. Студия, которую арендовал Никитин, располагалась на другом конце города в небольшом доме, похожем на старинный особняк, спрятанный от постороннего глаза за нескольким десятками сосен, похожих на миниатюрный лесопарк, обнесённый высоким кирпичным забором. Собственно сама студия размещалась в небольшом помещении первого этажа, куда можно было попасть, лишь обойдя дом вокруг. Туда вёл отдельный вход. Сообщения с другими комнатами, находившимися в здании, конечно же, не было. Отсутствие какого-либо движения в доме, тёмные окна даже в столь сумеречный вечер – всё говорило о том, что в настоящее время особняк необитаем. Однако, судя по свежему ремонту фасада, освещённого красивыми ажурными металлическими светильниками, расставленными по всему периметру, дом пустовал временно. То ли хозяева выехали на период ремонта, то ли здание было выставлено на продажу и ждало своих новых владельцев. Давыдов полюбопытствовал, кому принадлежит столь изысканное здание, на что Дмитрий ответил, что будет лучше, если Александр этим вообще интересоваться не станет.

-Знаешь, дружище, наше дело выполнить заказ качественно и в срок, а всё остальное, пойми, выходит за рамки договорённостей. Ключи от входной двери и от ворот я тебе даю - держи. Работать сможешь хоть круглые сутки – всё необходимое оборудование сюда уже доставили. Надеюсь, о правилах пользования студией, начинённой аппаратурой, о противопожарной безопасности и о том, что помещение можно в течение месяца использовать лишь строго по назначению, предупреждать не надо. Хочешь здесь на ночь оставаться, пожалуйста – это не возбраняется. Тут есть, где прилечь, где кофе сварить, пройдём в подсобку, кстати, вот тебе от неё тоже ключ – в твоё отсутствие здесь всё должно быть закрыто. И, прошу тебя, не забывай, уходя, проверять окна и двери и, конечно же, ставить особняк на сигнализацию. Номер диспетчерской у телефона.

Затем он показал, что в каком из шкафчиков лежит.

- Здесь, как видишь, есть даже кое-что из продуктов, чтобы можно было перекусить во время короткого перерыва, и не отрываться надолго от фотосъёмки. Всем этим можно пользоваться. Это входит в оплату твоей работы. Так что начинай обживаться на новом месте. Риту я пришлю тебе к полудню – она раньше, сам понимаешь, не просыпается. Впрочем, у неё могут быть самые разные заморочки: то не с той ноги встанет, то настроение из-за пустяка вдруг испортится, не дай Бог. Так что, на всякий пожарный, я дам ей номер твоего мобильника. Но, что бы там у неё ни случилось, помни, что сроки поджимают. Будь с ней построже. Не иди на поводу, если станет артачиться, капризничать и просить о переносе съёмок. Придумай что-нибудь. Убеди, наконец, что в другое время ты сам занят.

- Честно говоря, думал, что обеспечивать явку твоей модели никак не моё дело. Давай всё-таки договоримся, что с девушкой ты все вопросы решишь сам – без моего участия. А номер телефона, конечно, дай – так и мне спокойнее будет.

- Ладно. Договорились. Уже из дома сообщу ей о начале съёмок с завтрашнего дня и проведу с ней воспитательный инструктаж.

- Послушай, Димыч, если здесь действительно можно оставаться на ночь, я бы, пожалуй, сделал это уже сегодня, тем более, что завтра съёмка. Не мешает посмотреть, как тут с освещением обстоят дела, и вообще, не вышло бы, что в самый разгар работы вдруг обнаружится, что чего-то не достаёт, или что-то работает не так, как надо.

На самом деле у Давыдова был глаз намётанный – он неоднократно подолгу работал в самых разных студиях – здесь всё было оборудовано по высшему разряду и, похоже, подготовлено к работе специалистами. Просто ему хотелось поскорее остаться одному без своего одноклассника, с которым, как подсказывал ему внутренний голос, несмотря на то, что тот обеспечил его работой, сближаться он не станет. Пока Саша провожал Дмитрия до калитки, чтобы запереть за ним все двери, тот в нескольких словах охарактеризовал фотомодель, хотя и без этих дополнений Саша понял, с кем ему предстоит иметь дело.

-Барышня наша, хочу тебя сразу предупредить, особа довольно вздорная и стервозная, но, как ты, надеюсь, понимаешь, потому и гонорар столь высок, то бишь, её бзики и всё прочее входит в оплату.

Давыдов пробыл в студии не более получаса, для проформы несколько раз включил и выключил освещение, потрогал руками всё оборудование и фотокамеры, словно примеряясь к ним, затем закрыл студию, обошёл дом, правда, теперь с другой стороны, чтобы обозреть его целиком, и оказался на ночной улице. Преодолев пешком достаточно большое расстояние, и не обнаружив ни одной остановки, он убедился, что здесь общественный транспорт вообще не ходит. Пришлось идти сначала через пустырь, затем вниз по переулку, прежде чем добраться до улицы, по которой ходили троллейбусы. Саша толком не запомнил, как они ехали до особняка. Хорошо, что этот путь теперь он проделал самостоятельно – будет знать, как сюда добираться.

Едва он вошёл в квартиру, позвонили, правда, не по мобильному, а по городскому телефону. Звонила Рита. Как и предупреждал Никитин, у неё нашлись основательные причины предложить собственный график работы с фотографом. Оказалось, что все дни до субботы расписаны у барышни буквально по часам, так что пожаловать на студию она сможет лишь в понедельник, а воскресенье у девушки - законный выходной, который тратить на съёмки она не намерена.

Тем не менее, Давыдов отправился в особняк утром следующего дня. Воспользовавшись случаем, он завершил здесь портретную галерею сельчан, благо, фотобумаги в студии было предостаточно. Кроме того, напечатал массу фотографий из числа тех, что давно ждали своего часа, но на них то времени не хватало, то средств. Он лишь дважды ночевал дома, желая поскорее разделаться со своей собственной работой, чтобы уже потом, когда заявится фотомодель, ни на что не отвлекаться.

Как-то, выйдя из особняка лишь затем, чтобы пополнить запасы продуктов, он невольно, проходя мимо зеркальной витрины, поймал своё отражение и застыл на месте. Давыдов с трудом узнавал себя, обросшего густой щетиной, взъерошенного и осунувшегося. Во всём его облике было что-то демоническое. Особенно поражали глаза, которые, казалось, существовали отдельно от лица и удивительным образом горели, то ли от яркого осеннего солнца, то ли от золотых листьев клёнов, отражавшихся в них. Пожалуй, повстречай он сейчас на улице кого-либо из знакомых, они не признали бы в нём прежнего Сашу. Он выглядел значительно старше своих лет не только из-за бороды – изменились осанка и даже походка, видимо, от долгой сидячей работы. Сказать, нравился ли он себе в новом обличье, Александр не мог, но, тем не менее, вернувшись в особняк, решил, что ни стричься, ни бриться до окончания работы не станет.

Когда в субботу он навестил жителей деревни, чтобы раздать им фотографии, неизвестно, чему те были удивлены больше: тому, что горожанин их не обманул, или тому, как он за это сравнительно короткое время преобразился. Несмотря на то, что выданного Никитиным аванса Давыдову хватало, чтобы выплатить долги за коммунальные услуги и вполне сносно питаться, от денег, предложенных деревенскими жителями, он отказываться не стал. В конце концов, все давно уже перешли на рыночные отношения, а заниматься меценатством, хотя бы посредством дарения фотографий для человека, который, по сути, сам являлся безработным, было, по крайней мере, нелепо.

В воскресенье поздно вечером Саша снова услышал в трубке голос фотомодели. Она поздоровалась, спросила, туда ли попала, затем последовала пауза.

«Господи, неужели снова отсрочка»,- испугался Давыдов. Затем барышня объяснила, что случайно выронила трубку и сообщила, что явится в студию к десяти на следующий день. Александр вызвал такси и отправился в особняк тотчас, чтобы ещё раз посмотреть, всё ли готово к началу съёмок.

За неделю напряжённой, почти без отдыха работы он успел сделать столько, на что иному фотографу потребовалось бы не меньше месяца. Непосредственно с фотомоделью он был занят ежедневно с десяти утра до двух часов дня, а всё оставшееся время колдовал над снимками и над антуражем для съёмок к следующему рабочему дню. Дважды, когда до оговоренного с девушкой времени, всё, что было запланировано на съёмочный день, Саша выполнить не успевал, он просил Риту задержаться. Та уезжала на обед, но неизменно возвращалась, чтобы продолжить съёмку, затягивавшуюся до вечера. Вопреки рассказам о ней Никитина хорошенькая миловидная девушка, которой, похоже, едва минуло семнадцать, была молчалива и весьма сдержанна. Казалось, она вообще не умела капризничать. А уж о том, чтобы выкидывать фортели, о чём предупреждал фотографа Дмитрий, Рита, судя по всему, и не помышляла. Александр чётко формулировал задачу, сам усаживал модель, поправлял на ней одежду, рассказывал, что она должна выражать с помощью мимики, позы и жеста. Он помногу раз подходил к ней, пока не добивался того, чтобы всё в модели соответствовало придуманному образу. Девушка ни разу не возразила, не настояла на своём прочтении образа, наоборот, старалась строго выполнять указания мастера. Сказать, что она была зажата, вряд ли можно. Как-то вечером, рассматривая уже готовые фотографии, Александр отметил, сколь соблазнительна была его модель в колышущемся под воздействием вентилятора полупрозрачном одеянии. Взгляд прищуренных глаз, обрамлённых скорее лохматыми, чем пушистыми ресницами, завораживал и манил любого, смотревшего на неё, звал броситься вслед за их владелицей, куда бы та ни позвала. А эти, подёрнутые легкой ироничной ухмылкой уголки сочных губ! Нет, тут что-то явно не вязалось с деланной скромностью и робостью девушки.

«Может, для фотомоделей это норма – жить по двойным стандартам: в реалиях они одни, а на фотобумаге – такие, какими их хотят видеть?» - размышлял Давыдов, продолжая оценивающе разглядывать готовые снимки как бы со стороны.

Всё же была в поведении этой самой Риты некая странность. Александр заметил, что даже тогда, когда она обращается к нему, никогда не называет его, не делает этого, здороваясь и прощаясь, когда уходит из студии. За всё время ни разу не посмотрела мастеру в глаза.

Наконец, когда весь набор заказанных для портфолио фотографий был выполнен, причём в нескольких вариациях, Давыдов позвонил однокласснику. Тот назначил встречу в студии на следующий день, ближе к вечеру.

Ещё из окна Александр увидел приближавшихся Никитина и Риту. Они о чём-то живо беседовали. Саша для себя отметил, что фотомодель совсем не походила на ту девушку, с которой он работал целую неделю. Мимика, жесты – всё было иным, словно её подменили. В ней, как ему показалось, появилось что-то не то вычурное, не то просто вульгарное. Особенно его поразило то, как она разговаривала с Никитиным, когда они задержались в маленькой прихожей перед студией. Рита скорее кричала, чем говорила, причём делала это нервно, раздражённо. Последнее, что он услышал, было: «Дурак ты, Митенька. Сказал бы, кто он на самом деле, я бы тут из себя школьницу не строила – по струнке бы у меня ходил, как миленький!»

Из прихожей пахнуло ароматным дымом, видимо девушка осталась там покурить, а Никитин тем временем решительно вошёл в студию.

-Ну, старик, показывай, что наработал, хотя я уже в курсе - фотки получились что надо.

Одноклассники всё ещё рассматривали фотографии, когда за спиной у Дмитрия показалась фигурка Риты.

-Ну, скажи, зачем сюда сегодня надо было меня тащить? Даже если тебе там что-то не понравится, я больше сниматься не буду, тебе ясно, Митя?

- Успокойся, сниматься больше не нужно. Всё, что я посмотрел, выше всяческих похвал. Иди в предбанник, выкури ещё сигаретку, подожди, пока я с товарищем расплачусь за работу. Это недолго – и сразу же поедем.

Никитин ещё раз похвалил Сашу за работу и передал ему большой жёлтый конверт, после чего достал из бумажника вдвое сложенную купюру в сто долларов и, распрямив и разгладив её, торжественно произнёс:

-А это лично от меня, за то, что не подвёл и оправдал мои ожидания, спасибо, старик.

Дмитрий положил ярко-зелёную бумажку на ладонь и, размахнувшись, хлопнул ею по конверту с гонораром, который Александр продолжал держать в вытянутой руке. Раздался хлопок. От резкого звука Давыдов пошатнулся. Перед глазами его начали вспыхивать разноцветные огоньки.

«Господи! Только не сейчас!»- мысленно взмолился он. Всё то, что потом говорил Никитин, слышалось Саше словно издалека:

- Ты давай, старик, по быстрому собирай свои вещички, в подсобке тоже следует убрать лишнее. В общем, здесь ничего, кроме оборудования, оставаться не должно. А мы пока с Ритой в коридорчике подождём.

Давыдов механически рассовывал по пакетам папки, книги и альбомы, принесённые из дома, полупустые коробки с чипсами, печеньем и прочими продуктами, лежавшими в холодильнике и на столе. Наверное, ему следовало сделать всё заранее, не дожидаясь прихода Никитина, но он почему-то об этом не подумал. Постепенно дыхание выровнялось, сердце перестало трепыхаться, голова больше не кружилась. Единственное, чего ему сейчас хотелось – это скорее со всем управиться и покинуть студию, вообще забыв, что он когда-то здесь был. Однако в ногах Давыдов всё ещё чувствовал слабость, поэтому вынужден был присесть, прежде чем выйти из помещения. Едва поднявшись и сделав несколько шагов, он остановился, но уже не из-за недомогания. В прихожей, куда вернулись Рита с Никитиным, видимо, выходившие покурить на улицу, говорили о нём, об Александре, причём делали это так громко, словно специально, чтобы их услышали.

- Да, Митечка, дела! В жизни не поверила бы, что фотограф твой одноклассник. По сравнению с тобой он просто старик. Ты не подумай, я не комплимент тебе говорю, честное слово. Впрочем, ничего удивительного – неудачники, бомжи и прочие недочеловеки стареют намного быстрее нормальных людей.

Александр едва сдерживал себя, чтобы тотчас же не выйти и не распрощаться со своим работодателем и с его девицей. Но ему, тем не менее, не терпелось услышать, как на всё сказанное Ритой отреагирует Никитин. Хотя тот и заговорил шёпотом, его было отлично слышно в соседнем помещении. Впрочем, вполне возможно, слух у Александра обострился сразу же, после начавших мелькать перед глазами огоньков – так нередко случалось, когда его ослепляли вспышки, появлявшиеся во время приступов, вызванных очередным стрессом.

- Ритка, ну что ты язык за зубами держать не умеешь? Я же тебе сказал, что у него просто полоса такая, а так он очень даже талантливый – настоящий мастер своего дела. Ты посмотри, как он с заданием справился! За те бабки, что мы ему заплатили, ни один знающий себе цену фотограф и пальцем бы не пошевельнул. А ты тут раскудахталась.

-Собственно, я к тому, что я твоего фотографа приняла за нашего учителя литературы. Не поверишь, как похож! Ну, вылитый Михалыч – такой же вечно лохматый, небритый. Нет, ты послушай, Митяй, у него и голос, и походка – всё один в один. Таких совпадений просто не бывает. Он, кстати, тоже был любитель пофотографировать, и даже у нас в школе кружок вёл. А может, ты меня всё-таки разыгрываешь, Мить? Я до сих пор не уверена, что это не он.

На последних словах с пакетами в руках и сумкой через плечо в коридорчике появился Давыдов.

-Могу заверить вас: я – не он, - стараясь быть или, по крайней мере, казаться спокойным, произнёс Александр, проходя мимо парочки, которая от неожиданности вынуждена была прижаться к стене, чтобы их ненароком не задели.

-Я всё убрал. Ключи лежат на столе, прощайте,- бросил Давыдов, выходя на улицу.

Он старался идти медленно, чинно вышагивая, хотя ему впору было бежать, чтобы скрыться с глаз, буквально сверливших его спину. Тем временем бесцеремонная девица вслед удалявшемуся фотографу продолжала выкрикивать:

- Чёрта с два тебе удалось бы из меня верёвки вить, если бы я не приняла тебя за Михалыча! Я его бородатой морды с детства боялась! Чуть что не так, сразу же отцу жаловался, гад! А тот меня ремнём охаживал! Мать под руку попадётся – и ей доставалось! Все вы, бородатые хрычи, гады последние!

Уже подходя к калитке, так ни разу и не обернувшись, Александр еле слышно подытожил: «Видимо, мало бил, раз не помогло».

Он не заметил, как миновал пустырь, прошёл переулок и оказался на троллейбусной остановке. Был час пик. Протиснуться сквозь толпу людей, жаждавших уехать, не оборвав при этом ручки у пакетов, не представлялось возможным. И тут, вдруг вспомнив, что теперь он может себе позволить даже такси, Саша тормознул частника и с комфортом доехал до дома. Чтобы рассчитаться с водителем, он полез во внутренний карман куртки, где лежал конверт с заработком. Но едва он коснулся рукой купюры, как почувствовал разряд тока. Ладонь, казалось, воспламенилась.

-Что за чертовщина!?- выругался Александр, выдернув руку.

Заметив столь резкое движение, водитель чуть было не подумал, что пассажир не собирается платить и выхватывает оружие, чтобы расправиться с ним – о таких случаях немало баек ходит среди тех, кто бомбит, правда, в более позднее время суток, а сейчас ещё вечер.

- Если Вам нечем заплатить, ладно, считайте, что я просто так подвёз. Выходите, а я поеду,- дрожащим голосом тихо произнёс владелец авто.

Поняв, в чём дело, Саша вынужден был придумать, что укололся о булавку, случайно оказавшуюся у него в кармане, тем самым успокоив испугавшегося водителя. Затем он расплатился и вышел из машины.

Обычно дома после работы Давыдов сразу же, не раздевшись, падал на тахту и лежал так несколько минут. Это помогало снять напряжение и усталость. На сей раз он разделся, побросал одежду на пол, встал под горячий душ и усиленно заработал мочалкой, словно пытаясь смыть с себя налипшую на него скверну. Затем, завернувшись в махровую простыню, Саша долго стоял у окна, глядя на огни вечернего города и перебирая в голове всё то, что он пережил за последнее время, включая недавнюю поездку в пригород и свой разговор с редакторами газет, с которыми он довольно долго сотрудничал. И лишь вспомнив о своей последней работе, он содрогнулся. Снова закружилась голова, зажгло ладонь, бравшую деньги из конверта. Александр подошёл к тахте и рухнул на неё как подкошенный. Он долго ворочался, тихо постанывал и тяжело вздыхал, пока совсем не провалился в тяжёлый и изнуряющий душу и тело сон, который вновь сопровождался характерным треском, похожим на раскаты грома, и ярким свечением, напоминавшим фотовспышку.

 

* * *

 

Чёрная полоса в его жизни продолжалась недолго. Как это не раз бывало в трудных ситуациях, на помощь пришёл Симонов Пётр Семёнович. Он позвонил ему как-то вечером и напросился на кофе. Мудрый и тонкий человек, он не стал расспрашивать своего бывшего ученика о делах, хотя, отслеживая появление Сашиных фотографий в местной прессе, догадался, что фортуна тому изменила. Пожалуй, он отправился к нему в гости исключительно для того, чтобы убедиться, что молодой человек не пустился из-за неудач во все тяжкие, как говорится. Мало ли что могло случиться - вдруг поддался искушению и, изменив своим правилам, тем более, вращаясь в среде любителей разгульной и хмельной жизни, стал прикладываться к бутылке. В журналистской среде нередки случаи, когда даже самые талантливые, вступая в борьбу с зелёным змием, проигрывают, а змий-искуситель торжествует, одержав очередную победу, сгубив ещё одну душу и сломав ещё одну судьбу. Он это знал доподлинно, потеряв нескольких из своих друзей, не выдержавших тяжкого испытания на прочность. Старик был необычайно обрадован, когда застал Давыдова за работой – тот разбирал фотографии, раскладывая их по темам и подбирая заголовки для будущих экспозиций. Это было как нельзя кстати. Руководство курсов поручило старейшим преподавателям подготовить фотовыставку работ выпускников. Собственно, затем и пришёл Пётр Семёнович к своему воспитаннику, чтобы предложить ему в ней поучаствовать. Остановились на подборке из снимков, сделанных в пригороде. К ним Симонов доложил ещё две фотографии, сделанные чуть ранее – «Старушки, просящие милостыню на паперти» и «Бомж в дождливый вечер возле церковной ограды». Договорились, что к следующей неделе Александр сделает их в нужном формате и принесёт старому фотографу домой.

Саша никак не ожидал, что оргкомитет отберёт так много его работ. Среди них оказалось с десяток фотографий с изображением отдельных сельских домов - заброшенных и ещё вполне добротных, общий вид деревни и несколько снимков сельчан на фоне своих палисадников и в саду, где от поспевших яблок ломились ветки. Но ещё больше поразило Сашу то, что взяли чёрно-белые снимки, сделанные возле церкви.

Под выставку организаторы выбили Центральный выставочный зал, куда на открытие пришло на удивление много народу как из числа выпускников курсов и их преподавателей, так и представителей прессы и местного телевидения. Даже от Администрации прибыла целая делегация во главе с заведующим отделом культуры. Возможно, такой ажиотаж был вызван тем, что выставка проводилась в канун Дня города и имела символическое название «Мой город – любовь моя». Правда, о названии выставки Давыдов узнал лишь в день её официального открытия. Он вышел из дома заранее, решив по пути заглянуть в парикмахерскую, чтобы появиться в публичном месте хотя бы аккуратно подстриженным. Но мастер предложил клиенту ещё и несколько облагородить его совершенно неухоженную бороду, после чего Александр стал выглядеть на удивление импозантным мужчиной. Выйдя из парикмахерской, он свернул на бульвар и пешком направился к выставочному залу, надеясь по дороге успеть сделать несколько снимков, раз уж фотокамера была при нём. Ещё на прошлой неделе украшенные роскошной шевелюрой, сегодня деревья стояли полуобнажёнными. Весь газон вокруг был устлан жухлой листвой, которая время от времени поднималась порывами ветра кверху и кружила, чтобы через мгновение-другое снова упасть. Вот-вот осень должна была перейти в свою последнюю стадию – агонии и неизбежной кончины, что раньше никогда не повергало Александра в тоску, хандру и уныние. Но сейчас, наблюдая раздевание деревьев, он вдруг и сам почувствовал дрожь во всём теле, словно и ему, как и стволам деревьев становилось зябко в этом неуютном мире, где солнце перестаёт греть. Может, потому он всю предстоящую неделю бродил с камерой по улочкам города, его паркам и скверам, чтобы уловить каждое мгновение буйствующей и жаждущей активной жизни поры, когда вокруг всё ещё полно красоты и очарования, которым вот-вот суждено было раствориться, исчезнуть в никуда. Сейчас же, едва он навёл фотокамеру на полупрозрачные кроны лип, сквозь которые видна была проезжая часть, как поймал объективом растяжку с логотипами Дня города, а на ней – объявление о выставке, куда он в этот момент направлялся. Вдруг вспомнив о том, какие из его работ были отобраны, он пришёл в ужас, решив, что материал, на них запечатлённый, сильно диссонирует с мажорно-позитивным названием самой выставки.

«Да, не поймут меня мои коллеги-фотографы,- подумал, было, он, но затем тут же успокоил себя,- собственно, мне до этого нет никакого дела, в конце концов, я понятия не имел о названии выставки. Пусть об этом голова у организаторов болит. Вот только не хотелось, чтобы кто-нибудь сверху, заранее просмотрев весь отобранный материал, отсеял бы мои работы. В кои веки удосужился быть выставленным!»

За этими мыслями Саша дошёл до поворота, делившего бульвар надвое. Осталось преодолеть круглую площадь, чтобы оказаться прямо у Центрального выставочного зала. Здесь тоже через всю проезжую часть висела растяжка о выставке. По обеим сторонам входа расположились рекламные щиты, оповещавшие и об открытии, и о режиме работы фотовыставки молодых фотографов. Руководство явно расщедрилось, отведя выставке целую декаду в рамках празднования юбилейной годовщины Дня города.

Официальная часть мало чем отличалась от всех прочих, предваряющих обычно работу любой выставки, за исключением, пожалуй, одного: открывал выставку не работник зала и не представитель городской культуры, а руководитель курсов, на которых готовили будущих фотокорреспондентов. Саша впервые увидел его в строгом костюме. Обычно повседневной одеждой для старинного приятеля Петра Семёновича были свитера ручной вязки – зимой и футболки с теннисками – летом. Но к ним вряд ли подошли бы ордена и медали, которые красовались в этот торжественный день на пиджаке, сидевшем на Петре Владимировиче Русланове так, будто он никакой другой одежды никогда и не носил. В небольшом вступительном слове он рассказал, как создавал своё детище, вернувшись из Афганистана, с какими столкнулся трудностями, и как непросто было найти помещение, а главное, на мизерную зарплату уговорить работать настоящих мастеров фотографии, способных научить молодых тому, чем владеют сами. Завершил он свою речь словами: «Сегодня вы сможете увидеть, чего мы достигли, вернее, чего достигли наши воспитанники. Многие из них тоже пришли на открытие, а кто-то специально на открытие выставки приехал в родной город издалека. Ничего удивительного: наши птенцы разлетелись от нас по всей стране, а кое-кто из выпускников работает за рубежом».

После разрезания ленточки толпа зрителей сначала степенно, строго следуя указателю, двигалась по периметру зала, переходя от одной экспозиции к другой, от одного автора – к другому. Александр не выделялся из толпы. Он не столько рассматривал фотографии, некоторые из которых видел ранее, ещё учась на курсах - Саша пытался разглядеть кого-нибудь из знакомых. Когда кружение по залу завершилось, посетители рассредоточились, каждый заранее отметив для себя, чьи работы следует посмотреть ещё раз. Давыдова порадовало, что к экспозиции с его фотографиями подошло наибольшее число людей. И вот тут-то он увидел и Беленького – главного редактора «Молодежки», и Льва Борисовича с двумя журналистками из «Городского вестника», и представителей местного ТВ, которые выделялись среди прочих лишь телекамерой. Ни с одним из них Александр знаком не был, хотя многих молодых ребят, работавших на телевидении, знал лично.

-Ба, да это же наш Давыдов! – услышал Саша голос Беленького, крючком изогнувшегося, чтобы прочитать имя автора внизу экспозиции.

-Почему ваш?- удивился Лев Борисович,- он скорее наш, чем ваш! Кстати, никто его здесь не встретил? Хотел бы пожать ему руку и поздравить с успехом. Что ни говори, а его работы тут лучшие.

- Это верно, - подтвердила журналистка из молодёжной редакции «Вестника»,- если бы проводился конкурс среди представленных работ, не сомневаюсь, Саша непременно стал победителем. Да, Лев Борисович, я его что-то давно в редакции не видела. Похоже, ему на пользу вольные хлеба – вон сколько шедевров натворил.

-Судя по тому, что мы тут увидели, Давыдов в творческом отпуске. Молодчина! Посмотрите, какие отыскал шельмец сюжеты! Сказка, да и только. А сколько экспрессии! Ты бы поискала его, Машуня, да взяла у него интервью. Кстати, скажи, что я просил его зайти, как только высвободит минутку-другую в своём творческом графике.

Пожалуй, если бы к Александру Пётр Семёнович не подошёл сам, и не заговорил с ним, он так бы и остался неузнанным. Но едва бывшие коллеги услышали знакомый голос, на него тут же обернулось сразу несколько голов. Затем он поочерёдно давал интервью то одной, то другой газете. Не обделили его вниманием и представители ТВ, которые вообще предложили снять о талантливом фотографе отдельный сюжет, тут же договорившись о встрече.

Успех, больше походивший на триумф, свалившийся на него как снег на голову, Саша отметил вместе с устроителями выставки и теми из выпускников, кто присутствовал на открытии. Много и шумно говорили о перспективах развития фотографии как искусства, рассказывали о том, где и кем каждый из них работает. Напоследок обменялись номерами телефонов и расстались, скорее как друзья, нежели коллеги по цеху. Между тем, Саша был почти уверен, что вряд ли кому-нибудь из них позвонит сам, или что станут надоедать телефонными звонками ему. У каждого была своя отлаженная жизнь, со своим ритмом, со своим окружением, со своими заморочками и нерешёнными проблемами, до которых, как правило, кроме себя любимого нет никому никакого дела.

 

* * *

 

Так или иначе, но именно с этого самого дня всё для Давыдова вернулось на круги своя, если не считать того, что Лев Борисович уговорил-таки его официально оформиться к нему на полставки фотокорреспондента, пообещав, что не станет дёргать его по пустякам и даст возможность заниматься творческой работой. Едва жизнь потекла привычным руслом, время побежало с неимоверной быстротой. В вечной беготне, в нескончаемых поисках нужного злободневного сюжета, яркого неизбитого образа, в разовых поручениях редакций пронеслись годы. Не без помощи своих покровителей – бывшего наставника и главного редактора - было организовано несколько персональных выставок теперь уже штатного корреспондента газеты, на одной из которых можно было увидеть подборку из папки, откуда некогда похитили фотографию с митинга ветеранов. Экспозицию поместили под общим названием «В ожидании перемен». Правда, сам Александр ни в оформлении, ни в придумывании названий участия не принимал – всё брали на себя организаторы. Спонсоры же оплачивали аренду и прочие услуги устроителей. В роли спонсоров чаще выступали рекламодатели, которым Лев Борисович, в ущерб себе, существенно снижал стоимость печатной рекламы. Чего не сделаешь ради поднятия престижа газеты, своеобразным «Знаком качества» которой стали в последнее время фотографии её работника, чьё имя теперь в городе знали многие.

Лишь однажды персональная выставка обошлась даром. Собственно, это не была выставка в общепринятом смысле. Не проводилось презентации, не было открытия, а фотографии, тем не менее, выставили более чем на месяц. В кинотеатре «Ударник», неподалёку от дома, где провёл своё детство Александр, долгие годы директором работала бывшая подруга его матери. Она рассорилась с семьёй Давыдовых сразу же после того, как Сашу фактически вышвырнули из дома за то, что тот ослушался и не стал поступать в институт, облюбованный для сына родителями. С тех пор она с ними не общалась. Людмила Павловна знала, как складывалась жизнь у Саши до армии, из рассказов его бабушки, с которой поддерживала дружеские отношения до последних дней. Когда той не стало, она на несколько лет потеряла мальчика из вида. Как же она обрадовалась, увидев как-то по телевизору сюжет о Саше, а потом побывав на одной из его персональных выставок. Наобум позвонила на квартиру Надежды Григорьевны, предположив, что, возможно, Саша теперь живёт там – и не ошиблась. Его удивил звонок и обрадовало предложение директора кинотеатра. Он сам вызвался помочь оформить выставку. Развешивая в фойе кинотеатра свои фотографии, Александр представил вдруг, как придут в кинотеатр мать с отцом, увидят его работы…. Казалось бы, что особенного произошло – ребёнок вспомнил родителей. Но тут перед глазами, затрещав, появилась вспышка – Саша уронил фотографию, которую держал в руке, и какое-то время не мог наклониться, чтобы поднять её, так как потерял равновесие, и стоял, покачиваясь, с плотно закрытыми глазами, пока вспышка не исчезла, а лица родителей не растаяли в ярком свете.

Прощаясь с Людмилой Павловной, Давыдов поблагодарил её за то, что она бесплатно предоставила для фотовыставки помещение кинотеатра, а та, в свою очередь, удивилась:

- Меня-то за что благодарить? Саша, а я вот всё думала, когда тебе лучше сказать, что заплатить столько, сколько положено за то, что ты у нас свои работы выставишь, я не смогу, если только выпишу на кого-то из работников премию и договорюсь, что деньги эти отдадим тебе. Так, значит, тебе за выставки не платят?

-Значит, не платят,- выдохнул Александр,- платят тогда, когда побеждаешь на конкурсах. Но туда не пробиться. Мне кажется, оргкомитеты не в состоянии просмотреть всё, что им присылается, поэтому и берут в основном тех, кто живёт, по крайней мере, поближе к Москве. Я, к примеру, ни разу не видел, чтобы фотограф из провинции занял престижное место на таких конкурсах. А у нас их попросту проводить некому. Где найдёшь желающего потратить свои деньги на такое дело? У государства, насколько я понимаю, ещё долго не появится средств, чтобы за бюджетные деньги конкурсы, выставки и прочие мероприятия проводить. У него столько финансовых дыр, что их латать – не перелатать, дорогая Людмила Павловна. Теперь, надеюсь, понятно, как я Вам должен быть благодарен, что мои фотографии сможет увидеть большое количество горожан?

-Ну, насчёт большого количества, ты, дружок, не обольщайся. Теперь не то, что в прежние времена; у нас работает один лишь зал, да и тот всегда наполовину пуст, а бывает, что из-за неявки зрителей вообще сеанс снимаем. Живём только тем, что второй зал сдаём в аренду мебельному салону. Правда, нам от этих денег лишь небольшая часть перепадает – основные отчисления идут в Администрацию. Сам понимаешь, здание у нас муниципальное, а мы в нём лишь наёмные работники. Так и живём-выживаем. Я вот только плакаться не люблю – грех это, когда таких, как наше учреждение, тьма тьмущая, и все так же мыкаются, потому что финансирование осуществляется по так называемому остаточному принципу. Представляешь, ещё совсем недавно мы могли безбедно жить лишь на одной самоокупаемости. А теперь, боюсь, как бы не закрыли совсем. Дали бы хоть старым работникам до пенсии доработать. Нас осталось на весь кинотеатр шесть человек, включая сторожа.

Всю дорогу, пока Александр ехал в троллейбусе, возвращаясь домой, у него в ушах звучал голос Людмилы Павловны, тихий, спокойный, в котором слышались ему безысходность и покорность, и почему-то стало очень жалко и её, и наше кино с его прокатом. Стало жалко и этот город, не способный реанимировать культурную жизнь. Жалко страну, похожую на прорву, в топку которой сколько ни бросай, - всё сгорает, не давая ни тепла, чтобы обогреть своих граждан, ни пара, чтобы обеспечить движение этой огромной махине под названием государство.

Не было ещё и шести часов вечера, а на улице стало совсем темно. Однако уличные фонари почему-то всё не загорались. Светился лишь общественный транспорт. Некогда широкий проспект, разделённый бульваром, превратился теперь в две полосы с односторонним движением. Поскольку деревья на бульваре были рассажены довольно редко, а молодая поросль ежегодно выкорчёвывалась, тем, кто ехал в центр, сейчас, в зимнюю пору, хорошо было видно, что происходит на другой стороне, не то, что летом, когда за густой листвой клёнов и лип, как ни вглядывайся, ничего не разглядеть. Саша смотрел через окно. Длинные светящиеся тела автобусов и троллейбусов, двигавшихся в противоположном направлении, казались ему похожими на светлячков, которые заблудились в зимнем тёмном городе. Мечутся они, освещая себе путь в поисках дороги домой, где луг пахнет мятой и ромашкой, а рядом журчит река, в которой отражающиеся звёзды так похожи на светлячков, что они начинают верить в родство с ними…

Вдруг разом загорелись все уличные фонари, на бульваре стало светло, как днём, и светлячки из воображения Александра исчезли так же быстро, как и появились.

Казалось бы, Давыдов должен, по крайней мере, испытывать радость оттого, что ещё одна из его коллекций будет показана горожанам. Но на душе было неспокойно. Шутка ли, столько лет он специально старался обходить тихую улочку в старом городе, где когда-то жил, чтобы случайно не встретиться там с родителями. Он и хотел, и боялся этой встречи. Однако всякий раз, когда он начинал подумывать о том, чтобы пойти и, если не помириться, то, хотя бы пообщаться с родными, у него начинались мучительные приступы головной боли, словно что-то внутри него самого противилось встрече и примирению с родителями.

 

* * *

 

Близился Новый год. В редакции коллективно отметили наступление праздника капустником, на котором Александру досталась роль одного из героев «Ералаша». Собственно, миссия сводилась к тому, что он должен был подлавливать коллег в смешных позах, став заправским папарацци. А к концу вечера надлежало предоставить фоторепортаж с готовыми снимками, над которыми, по задумке организаторов, должны будут долго и дружно хохотать. Судя по тому, как отреагировали работники газеты на фотографии, как говорится, фокус удался. Недовольным остался лишь молодой журналист, недавно пришедший в газету и писавший статьи о физкультуре и спорте. Это был здоровенный малый, выше двух метров ростом (поговаривали, что он играл за юниоров в солидном баскетбольном клубе, а, повзрослев, оставил спорт и поступил на журфак). Похоже, он либо продолжал учиться на заочном, либо на время оставил университет и взял академический отпуск. Одним словом, по сравнению с остальными, он выглядел просто мальчиком. Решив сделать общий коллективный снимок, типа «вид сверху», Давыдов залез на стремянку, с которой чуть не свалился, увидев через объектив на голове юного коллеги лысину. Из обычного положения разглядеть её было бы просто невозможно, во-первых, из-за роста молодого журналиста, во-вторых, из-за того, что лысину обрамляла густая поросль кудряшек, торчавших во все стороны. Скорее от неожиданности, чем от желания запечатлеть макушку спортсмена, Александр нажал на кнопку - и фотокамера щёлкнула, сделав своё «чёрное» дело. Юмористический фоторепортаж он делал вместе с той самой Машуней, которая брала у него интервью в выставочном зале по заданию Борисовича. Долго не мучаясь, решили остановиться на дружеском шарже, скомбинировав вырезанные фрагменты фотографий с дорисованными элементами, в чём, как оказалось, Маша была настоящим докой. Озаглавили всё это безобразие «Узнай коллегу». По одному заходили в кабинет главного и подписывали попавшийся по порядку шарж. Подписывали не только именем или фамилией. Остряки придумывали разные хохмы. Под чьей-то фотографией появлялось на скорую руку сляпанное четверостишье. Некоторым доставалось прозвище. Но, так или иначе, все были узнаваемы. Макушка же, увенчанная ровной круглой лысиной, для всех оказалась загадкой, так что кто-то нацарапал под фотографией фломастером жирное: «Мистер Х». Наверное, было бы лучше, если бы всё так и осталось. Но тут повеселевший от выпитого Лев Борисович решил, что обнаружить пропажу того, с кого делался снимок, предельно просто, и начал проводить перекличку. Каждого названного он просил переходить к другой стене. Перекличка велась, естественно, по коллективному шаржу. Когда у стены остался стоять один единственный человек, всем всё стало ясно. Загоготали так, что, казалось, зазвенели и посуда на столах, и стёкла в окнах. Представьте себе, перед вами стоит молодой здоровенный парень с пышной шевелюрой на голове, а его портрет представлен неким подобием солнышка, окаймлённого чёрными лучиками, свёрнутыми в спиральки. Наверное, это на самом деле смешно, но только не для того, с кого такой портрет сделан. Впрочем, всё зависит от наличия у человека чувства юмора. Похоже, у молодого человека с ним было совсем плохо. Как обидевшийся на весь класс школьник, он рванул от стенки так, будто собирается преодолевать стометровку и завоёвывать на ней никак не меньше, чем золотую медаль на чемпионате мира. Но журналисты продолжали хохотать даже тогда, когда хлопнула дверь. Правда, смеялись от души уже совсем не над этим бедным мальчиком, смеялись над собой, от души, до слёз, не забывая при этом нахваливать создателей сего шедевра. По окончании капустника решали, кто кого будет провожать. Понятное дело, прежде всего беспокоились о женщинах, которых в столь поздний час на улицу отправлять одних, исходя из реалий дня сегодняшнего, было просто страшно. Машуня сама выбрала в провожатые Давыдова. Как оказалось, она жила в старом городе, куда в это время суток можно было добраться на маршрутке или на такси. Честно говоря, журналисты забыли про время. Намеревались закончить празднество в полночь, тем более, что по-настоящему Новый год наступит только на следующий день, а забалагурились до двух часов ночи. За редким исключением люди солидного возраста, сотрудники редакции резвились и играли, как дети малые, изощряясь в остротах, шутках и прибаутках. А как пели под гитару – заслушаешься! Вот только жаль, ни за что обидели молодого журналиста. Обо всём этом говорили Маша с Александром, пока сидели в такси. Договорились, что извиняться перед парнем будут вместе, в конце концов, это по их вине у него испортилось предпраздничное настроение.

Давыдов довёл коллегу до подъезда и дождался, когда в квартире, куда она поднялась, зажжётся свет. Затем, совершенно не осознавая, зачем он это делает, Саша свернул на улицу своего детства, которая была неподалёку. Пересечённая широким шоссе, улица Зои Космодемьянской стала теперь больше похожа на переулок с тупиком, заканчивавшимся у реки. Её высокие берега, некогда устланные бетонными плитами, давно уже стали рушиться, но до этого никому не было никакого дела. Прежде излюбленное место прогулок жителей микрорайона обнесли колючей проволокой, чтобы хоть как-то обеспечить безопасность людей, которым вдруг заблагорассудится пройтись по старой набережной. Ту часть улицы, что была застроена двухэтажными домами, давно уже снесли, а на её месте построили стадион. То, что осталось от прежних времён, стояло особняком от всех более поздних построек - этих шедевров блочного строительства, возведённых в эпоху развитого социализма, когда люди были рады любому жилью, лишь бы оно было отдельным и с элементарными удобствами. Собственно, из добротных зданий, появившихся здесь в первые послевоенные годы, сохранилось не более десятка. Среди них был и дом Сашиных родителей с огромным двором, в котором по-прежнему зацветала по весне клумба. Газон, протянувшийся по всему периметру здания, летом больше походил на настоящий луг, поражавший разнотравьем. Он даже отдалённо не напоминал скошенные «под ёжик» полоски травы, коими стали в последние годы украшать городской ландшафт. Сохранился старый газон или нет, понять было нельзя, так как сейчас всё вокруг было припорошено снежком. Несмотря на то, что горели лишь фонари над подъездами, подойдя к дому поближе, Давыдов сумел разглядеть у тыльной стороны огороженную древесными плитами хоккейную коробку. Каток впервые залили, когда Саша был ещё совсем малышом. Вместе с другими мальчишками он не раз наблюдал за баталиями дворовых хоккейных команд и, подражая взрослым, кричал: «Шайбу - шайбу!» Воспоминания о детстве тёплой волной неожиданно нахлынули на Александра и так же незаметно откатились куда-то далеко-далеко за горизонты бытия. Почему-то хотелось плакать. Он поднял голову и отыскал глазами окна родительской квартиры. В столовой мигала разноцветными лампочками гирлянда. Она освещала комнату призрачным таинственным светом, благодаря которому там, казалось, оживали тени, которые плясали по стенам, пока жильцы квартиры спят. Не в силах оторваться от родных окон, Саша простоял с высоко поднятой головой до тех пор, пока не почувствовал, как занемела шея, и зашумело в голове. Сняв перчатку, он закрыл глаза и начал массировать шею и затылок. Подобные манипуляции нередко выручали его, когда вдруг наступала головная боль, и начинало стучать в висках. Казалось, ещё парочку вращательных движений пальцами – и всё придёт в норму. Давыдов открыл глаза. Перед ним, только что любовавшимся яркими бегающими огоньками, разверзлась кромешная тьма. На самом деле в микрорайоне просто на время отключили свет в связи с аварией или ещё по каким-то причинам. Но это он поймёт несколькими минутами позже. Пока же, словно слепой, он вытянул свои длинные руки вперёд, пытаясь нащупать хотя бы что-то, за что можно ухватиться, чтобы не упасть. Мелкими семенящими шажками Саша интуитивно продвигался к дому, где рядом с подъездами должны были находиться скамейки, - на них можно было присесть, чтобы передохнуть и обдумать свои дальнейшие действия. За эти несколько минут он испытал такой стресс, который вполне способен был лишить рассудка любого здравомыслящего человека.

«За что, Господи?- неосознанно взывал он мысленно к Создателю, хотя никогда не считал себя человеком верующим,- мне без глаз никак нельзя – я просто умру. Я фотограф. Глаза меня кормят. Мне нет и сорока. Я должен работать. За что, Господи? За что?» Давыдов ещё что-то бессвязно нашёптывал, в чём-то каялся, в чём-то оправдывался. Наконец, предположив, что сие наказание он получил за то, что столько долгих лет не может придти к родителям, как некогда библейский блудный сын, и повиниться перед ними, и простить их, Александр стих, ноги у него подкосились, он опустился в снег на колени и беззвучно заплакал. Он уже не чувствовал никакой боли, ни того, что ногам стало холодно, он ощущал лишь поглотившую его целиком тьму, в которой ему суждено раствориться, отрекшись от света навсегда. Закрыв пылающее лицо руками, он какое-то время продолжал взывать к Всевышнему, коленопреклонённо раскачиваясь, словно отбивая поклоны в истовой молитве. Отняв от лица руки, он снова вскинул голову кверху, уже потеряв надежду увидеть родные окна. Однако свет от лампочек гирлянды, напротив, теперь, казалось, горел ещё ярче, чем прежде, напомнив ему ту самую фотовспышку, что сопровождала в последние годы мучительные приступы тошноты, удушья и головной боли, ставшие осложнением после травмы. Разница была лишь в том, что свету не сопутствовал привычный треск, как правило, гремевший после вспышки в ушах раскатами грома. Давыдов поднялся с колен и, превозмогая ломоту в ногах, пошёл прочь, не оглядываясь, словно убоявшись искушения войти в подъезд, подняться и позвонить в дверь родительской квартиры. Стоянка такси была от двора не более чем в ста метрах, но ему показалось, что он преодолевал этот путь бесконечно долго - так много мыслей успело промчаться в голове, отяжелевшей от всего только что произошедшего. Александр всё продолжал сокрушаться, что организм его так рано начал давать сбои, когда впереди ещё целая жизнь, которую нежелательно прожить больным и беспомощным. Ах, как не хотелось ему признаваться себе в том, что на сей раз дело было не только в приобретённых болячках, а в состоянии души, тосковавшей по отчему дому, по тихим семейным вечерам, по праздничным обедам. Он всё ещё помнил, как за большим круглым столом, накрытым белой накрахмаленной скатертью, собирались в пору его младенчества ближайшие родственники, чтобы отметить семейное торжество или всенародный праздник. И стол источал ароматы разносолов, и дети шумно играли в соседней комнате с приоткрытой дверью, и слышно было, когда взрослые прерывают застолье. И тогда Сашина мать играла на фортепиано, или все вместе исполняли что-нибудь под гитару, да так, что дети переставали шуметь и слушали, затаив дыхание, как поют взрослые…

На стоянке Давыдову долго ждать не пришлось. Компания из нескольких подвыпивших стариков, по-видимому, возвращавшихся из гостей, не сговорились с таксистом то ли из-за оплаты, то ли из-за района, в который их нужно было везти, так что Александр уехал на первой же машине. Мимо проносились наряженные по-новогоднему витрины магазинов, окна офисов.

 

* * *

 

Саша проснулся, когда старые бабушкины напольные часы пробили пять раз подряд. До Нового года оставалось всего семь часов.

«Господи! До полуночи ещё целых семь часов!» - следуя сугубо своей собственной логике, вслух произнёс Давыдов, потягиваясь. Он чувствовал себя на удивление отдохнувшим и бодрым – никаких посторонних ощущений в ногах, промёрзших накануне, полное отсутствие шумов и боли в голове. Чашка крепкого кофе – и вот он снова готов к жизни, которая, казалось, больше не собиралась пугать его никакими бедами и плохими предчувствиями. Единственная проблема, которая, пожалуй, волновала его в настоящий момент – это где скоротать оставшееся до начала Нового года время. Впрочем, как только Сашин взгляд остановился на кофре, сиротливо лежавшем на столе, - и эта проблема улетучилась сама собой. Едва он вышел из подъезда, ноги сами понесли его к бульвару, где на центральной аллее красовалась новогодняя ёлка, все подходы к которой были настолько ярко освещены, что вокруг было светло, как в майский полдень. Ещё на подступах Саша сделал несколько снимков предновогоднего города. Во всей мишурности и в слепящем блеске городского пейзажа было что-то вычурное. Это сразу же бросалось в глаза. Однако понять, чем конкретно создавалось такое впечатление, было трудно. Только дойдя до лотков, где всё ещё торговали ёлочными украшениями, гирляндами и хлопушками, петардами и прочими чудесами новогодней пиротехники, он, наконец, понял, что изменилось в убранстве родного города – в нём проглядывался восточный колорит. Собственно, чему тут удивляться – почти всё это мигающее, горящее и стреляющее чудо привезено из Китая. Несмотря на то, что большинство горожан, как правило, готовилось к главному празднику года загодя, всё-таки к лоткам было не пробиться.

Давыдов, слившись с разноликой толпой, ходил кругами вокруг ёлки и фотографировал исключительно детей, чьи лица сияли от улыбок сильнее всех самых ярких шаров и гирлянд. Казалось, счастливее них в эти минуты не было никого на свете. Конечно же, родители привели сюда своих чад, чтобы доставить им радость, которую, возможно, повзрослев, они уже не смогут получить просто оттого, что звучит весёлая музыка и кружится снег, искрясь в свете новогодних огней. Разве когда-нибудь смогут вызвать такие эмоции у взрослых обыкновенные блестящие шарики, раскачивающиеся на ветках высоченной ели? Наверное, нет. Большинство мам и пап это исподволь понимают, как понимают они и то, что на самом деле ель эта смонтирована из множества маленьких ёлочек, а Дед Мороз и Снегурочка – обычные массовики-затейники. И ждут они оба не дождутся, когда, наконец, за ними придет машина, и они смоют грим, снимут костюмы и выпьют свои дежурные сто граммов для согрева души после долгих часов на морозном воздухе. А пока ребятня обо всём этом не только не догадывается, но и не задумывается, каждому родителю, любящему своего ребёнка, хочется как можно дольше продержать его в неведении тех секретов бытия, которые когда-нибудь сами собой раскроются, лишив повзрослевших чад последних иллюзий о возможности безоблачного, ничем не омрачённого счастья. Взрослые, конечно же, немного лукавят, заставляя поверить и себя, и окружающих в то, что эти последние часы перед Новым годом проводят здесь с детьми исключительно ради того, чтобы доставить своим малышам удовольствие. Увы, для большинства взрослых лукавство становится нормой, сопутствующей обыденной жизни. Хотя дать этому моральную оценку порой бывает весьма сложно. Вот и на сей раз они, наверняка, привели детей к Новогодней ёлке в столь поздний час прежде всего затем, чтобы те, надышавшись морозным воздухом и изрядно устав в играх, плясках и хороводах, вернувшись домой, скорее заснули и не мешали своим родителям по-взрослому встречать праздник, в котором не найдётся места их сыновьям и дочкам. Но сегодня эти взрослые заботы ничуть не интересовали Александра. Его фотообъектив без устали ловил одну за другой светящиеся счастьем разрумянившиеся мордашки, и у самого фотографа при виде детских улыбок, похоже, становилось светлее и радостней на душе. Он пока не задумывался, что конкретно получится из всего того, чем так отчаянно увлёкся в эту новогоднюю ночь, куда использует отснятый материал в дальнейшем – ограничится фотомонтажом, или устроит фотовыставку. Однако он был уверен, что долго без дела фотографии пылиться на полке не будут. Давыдов покинул освещённую площадку перед ёлкой лишь тогда, когда на ней остались играть и резвиться лишь несколько подростков, не в меру развеселившихся после энергетического напитка, купленного ими у лотошника, бойко торговавшего всякой всячиной неподалёку от ёлки. Сам не зная, зачем, он двинулся по бульвару, прочь от дома, в сторону беседки, однако, подойдя ближе и услышав пьяные голоса, раздававшиеся изнутри, повернул назад и заторопился домой. На бульваре его несколько раз окликали, прося то закурить, то добавить на бутылку. От греха подальше Александр свернул на проезжую часть и перешёл на другую сторону, продвигаясь по узкому тротуару вдоль светящихся витрин. Здесь его тоже несколько раз остановили. Теперь это были наряженные в костюмы Деда Мороза и Снегурочки торговцы, мечтавшие в оставшиеся до Нового года часы успешно избавиться от не реализованного ими товара. Они без всякого стеснения, хотя и осознавая, что откровенно жульничают и лгут, навязчиво предлагали припозднившимся прохожим приобрести с особой, новогодней скидкой сотовые телефоны, бытовые электроприборы и прочие плоды современной цивилизации, без которых, по их авторитетному мнению, не может обойтись ни один уважающий себя человек. Но, едва Давыдов попытался сфотографировать одного из наиболее активных ряженых торговцев, тот мгновенно исчез в подъезде соседнего здания, над которым красовалась вывеска весьма почтенной торговой фирмы. Когда до дома оставалось два квартала ходьбы, казалось, улица опустела. В одночасье исчезли все, кроме Саши, вдруг почувствовавшего себя маленьким мальчиком, потерявшимся в ночном городе накануне Нового года, и тщетно пытающимся отыскать дорогу домой. Внезапно завьюжило. С крыш стало сметать снег, который тут же начинал кружить в воздухе, создавая иллюзию тумана, переливавшегося в свете фонарей перламутром. Давыдов шёл, преодолевая эту перламутровую пелену, и перед глазами его, словно миражи, возникали картинки из прожитой жизни. Казалось, реальный мир попросту исчез, растворился в снежном мареве. И сам он ощущал себя так, словно и не человек вовсе, а некое фантомное существо, появившееся лишь для того, чтобы понаблюдать за тем, как идёт на земле подготовка к празднованию Нового года. Вот он маленьким мальчиком в костюме гнома заглядывает под ёлку и проверяет, для всех ли домочадцев приготовлены там подарки, и сам докладывает в каждый пакет по рисунку, сделанному им накануне. Через несколько шагов он уже первоклассник, несущийся во весь опор, чтобы успеть заглянуть к бабушке и пригласить её на утренник, где ему доверили играть роль Апреля в новогодней сказке «Двенадцать месяцев». Потом он вдруг видит себя сидящим в зале ГДО, и командир с трибуны поздравляет всех с успехами в боевой и политической подготовке, после чего приглашает на сцену рядового Давыдова и награждает его грамотой. Вместо того, чтобы пожать солдату руку, полковник по-отечески хлопает Александра по плечу. Когда же похлопывание, причём весьма ощутимое, повторилось, Саша остановился и повернул голову. Сзади него стоял, слегка покачиваясь, мужчина, одной рукой державшийся за ёлку, а другой настойчиво барабанивший его по плечу.

-Ты чо, глухонемой, или как? До тебя не достучаться,- смешно шевеля губами, словно пытаясь удержать во рту слова, выскакивавшие наружу, но почему-то не доходившие до молодого человека, к которому он обращался, прошамкал мужчина, пахнув на Александра перегаром.

-Зачем по мне стучаться? - после видений медленно приходя в себя, спросил удивлённый Давыдов,- я ведь не дверь, кажется.

-При чём тут дверь? Это просто образное выражение такое,- покачиваясь, продолжал мужчина с ёлкой,- видишь, мне помощь нужна, а я до единственного прохожего достучаться не могу. Теперь ясно?

- Чем я могу помочь? Наверное, магазин уже закрыли, поэтому внутрь не попасть,- пояснил Александр, решив, что подвыпившему мужичку зачем-то понадобилось попасть в такую пору в магазин.

-Мне не в магазин, мне домой попасть надо, как ты не поймёшь. Я же с утра за ёлкой пошёл, и вот всё никак дойти не могу. Не понимаешь? Меня же жена на порог без ёлки не пустит.

- Вам что, ёлку помочь поднести?- предложил фотограф.

- Не, ёлку я сам донесу. Мне только на ту сторону бульвара перейти надо – и я дома. Вот вытащить её, подлую, из решётки никак не могу. Застряла в ней, будь она неладна.

Саша помог бедолаге вытащить ёлку и перенести её на противоположную сторону. Оказалось, сам он, хоть и не пьян, не заметил, как свой дом уже прошёл, так что пришлось возвращаться на целый квартал назад.

После мишурного блеска улицы, всё ещё стоявшего перед глазами, собственная квартира показалась Давыдову ужасно унылой и скучной – никаких зримых признаков катастрофически надвигавшегося Нового года, тогда как до боя курантов оставалось чуть больше пятнадцати минут. Он задумал, было, отыскать маленькую пластмассовую ёлочку, прикреплённую к подставке вместе с миниатюрной свечкой в подсвечнике из фольги, которую подарили ему как-то в новогоднюю ночь артисты ТЮЗа, зазвавшие его к себе на капустник. Потом вдруг вспомнил, как его тогда поразило, что никто из работников театра не торопится домой. Более того, все они остались в театре вместе встречать Новый год, и лишь под утро разошлись. Проведя вместе с ними целую ночь, Саша понял, что и труппа и технические работники – это одна большая семья, в которой и традиции семейные, и законы, по которым они живут в своём коллективе, сродни семейным – поэтому и самый семейный из всех праздников – Новый год надлежит встречать вместе.

Порывшись в ящиках письменного стола и не отыскав там подаренного когда-то сувенира, Александр решил, что не стоит ханжить, а тем более изменять себе, украшая каким-то особенным образом своё жилище, забывшее специфический волшебный новогодний запах после того, как не стало его бабушки Надежды Григорьевны. Но, тем не менее, некое подобие праздничного стола хозяин успел-таки для себя устроить, достав из холодильника тарелку с заранее приготовленными бутербродами, фрукты и пакет с ананасовым соком. За окном замелькали огоньки петард и фейерверков, ознаменовавших начало Нового года. Какое-то время с улицы ещё слышны были восторженные голоса, сначала выкрикивавшие поздравления, затем спевшие подряд несколько песен под несмолкающий грохот от всего, что стреляло, разрывалось, хлопало и ухало. Затем как-то сразу наступила тишина, люди снова попрятались по квартирам, чтобы продолжить застолье до утра, перемежая его – кто танцами, кто новогодними телепередачами и традиционными перерывами на перекур на лестничной клетке, зачастую заканчивающимися выяснением отношений, а то и откровенными разборками. Впрочем, как правило, всё зависело от количества выпитого и качества закуски.

После ледяного сока Александр понял, что он так и не успел отогреться после нескольких часов, проведённых на морозе. Пришлось облачаться в мохеровый свитер, тёплые шерстяные носки и заварить чай. Сделав несколько живительных глотков, он лёг на тахту, словно в пелёнку закутавшись в меховой плед, по случаю приобретённый им в комиссионном магазине несколько лет тому назад. Собственно, это была своеобразная плата, а ещё точнее – гонорар за выполненную им работу. Хозяином маленького магазинчика на окраине города был старый еврей, всю свою жизнь проживший в России, но почему-то разговаривавший с очень сильным акцентом. Казалось, понимал его речь лишь племянник Семён, сосватавший своему дяде Сашу Давыдова в качестве оформителя витрины, он же выступал и в роли переводчика старика, когда тот излагал фотографу свои пожелания. Когда витрина была оформлена, заказчик предложил за работу на выбор либо деньги, либо шикарный плед из кроличьего меха, выкрашенного под леопарда. Именно Семён тогда посоветовал своему знакомому из газеты остановить свой выбор на пледе, который по его уразумению стоил значительно больше того, что дядя собирался заплатить за работу.

Ощущая, как приятное тепло растекается по всему телу, буквально погружённому в мех пледа, Александр, вспоминая старого еврея, грустно улыбнулся: «Возможно, старика уже и в живых нет, а его плед продолжает мне верно служить».

Мягкое прикосновение меха, подобно нежным объятьям, не отпускало Александра. Он забыл про недоеденные бутерброды, про остывающий в чашке чай, и просто возлежал, утопая в неге, бездумно глядя в потолок, по которому скакали тени от серпантина, свисавшего с балкона верхнего этажа. Бумажные ленты, повинуясь ветру, то поднимались вверх, то разлетались во все стороны, напоминая разлохмаченную гриву какого-то сказочного существа, прятавшегося под балконным перекрытием. В комнате, несмотря на то, что в ней не горела ни одна лампочка, было на удивление светло. Казалось, всё, что сияло и сверкало в домах и на улице, заменяло собой солнце, делая эту особенную ночь действительно сказочно-новогодней. Саша не спал. Он передумал заниматься подведением итогов ушедшего года, хотя ещё за день до этого решил, что непременно подведёт черту, чтобы обрисовать, пусть призрачно, перспективу своей дальнейшей жизни. Теперь ему почему-то стало казаться, что это ни к чему – и, прежде всего, по той причине, что объективно, сколько и как бы человек ни трудился за год, быть до конца довольным результатами невозможно. Иначе – зачем тогда вообще подводить итоги, если ты не способен обнаружить свои собственные промахи и неудачи? А если так, и самокритика неизбежна, зачем этим заниматься в тот день, а вернее, в ту ночь, когда весь мир празднует, радуется жизни, несмотря ни на что и вопреки всему. Благодаря этим мыслям Александр постарался вспомнить что-либо приятное, чтобы поднять себе настроение и заснуть в хорошем и благостном расположении духа. Первое, что вдруг пришло ему на ум, это всё тот же капустник в Театре юного зрителя, где ему подарили так и не отыскавшуюся в квартире ёлочку.

Случилось это пару лет назад. Художественный руководитель театра, старинный приятель Льва Борисовича, подкинул Давыдову приличную халтурку – обновить портретную галерею актёров. Галерея занимала фойе, где располагались входы в бельэтаж, так что работа предстояла немалая; правда и заплатить пообещали по-царски – расщедрился кто-то из меценатов. Александр работал с удовольствием. Оказалось, актерская братия – это удивительные люди, общение с которыми было в радость фотографу, истосковавшемуся по интересным собеседникам за время своего отшельничества. В труппе, видя, сколь вдохновенно, а главное, результативно трудится Саша, вскоре его полюбили и стали считать своим. Единственная трудность, с которой, пожалуй, пришлось столкнуться Александру в работе – это обновлять портреты тех актёров, кто стоял у истоков первого в области театра юного зрителя, и кого уже не было в живых. Конечно, можно бы было просто отреставрировать старые снимки, но тогда они попросту выпали бы из общего колорита и избранного фотографом стиля. Саше пришлось изрядно поколдовать, чтобы всё получилось в лучшем виде. Давыдову особенно нравилось то, что заказчики пожелали, чтобы все фотографии были чёрно-белыми. Работа над таким заказом доставляла ему истинное наслаждение, и он теперь неизменно пребывал в приподнятом настроении.

Несмотря на то, что когда-то давно бабушка пыталась привить внуку любовь к театру и водила его туда чуть ли не каждую неделю, сам он давно забыл туда дорогу. Более того, Саша был уверен, что театральное искусство в его первоначальном виде вскоре вообще отомрёт, уступив мюзиклам, а посему оно не сможет, скорее, не успеет увлечь его сколько-нибудь серьёзно. Какая же это была ошибка! Когда актёры, над портретами которых он трудился, пригласили его на премьеру спектакля по сказке Е.Шварца «Тень», Александр неожиданно понял, сколь многого себя лишал, не посещая театр. Незаметно он стал похож на настоящего театрала – пересмотрел все спектакли, которые были в репертуаре этого театра, старался попасть на лучшие постановки драматического и музыкального театров. Правда, в ТЮЗ, в отличие от прочих театров, проходил исключительно через служебный вход и, понятное дело, без билета.

Александр продолжал возлежать на тахте, укутавшись пледом, даже не пытаясь заснуть, хотя и закрыл глаза. Он чувствовал себя киномехаником старых времён, который вручную вращает бобину с киноплёнкой, на которой отснята его собственная жизнь. Вот он посильнее крутанул ручку - и замелькали перед глазами счастливые детские лица. Саша не без труда узнавал их – это были и сверстники его детской поры, и недавние малыши, что резвились у новогодней ёлки на бульваре. Как, однако, всё перемешалось! Он раскрутил бобину в другую сторону – снова ТЮЗ, и опять мелькают чьи-то лица. Саша вглядывается в них, но почему-то не может вспомнить и половины из них, будто встреча с актерами осталась очень далеко в прошлом. Мгновенно исчез из поля зрения старинный кинопроектор, растворившись в темноте комнаты. Александр съёжился. Озноб, похоже, вновь взялся за своё, пронизывая его плоть до самой последней клеточки. Он попробовал открыть глаза, но веки оказались настолько тяжелы, что отказывались повиноваться. Давыдов вернулся мыслями в ту новогоднюю ночь, собственно, с которой и начались его нынешние воспоминания. А причина всему так удивительно проста – потерявшаяся где-то в квартире миниатюрная ёлочка со свечкой в подсвечнике из фольги, подаренная ему на капустнике актёрами.

Казалось, жизнь его после той ночи могла коренным образом измениться. Хотелось ли ему перемен, был ли он готов в одночасье отказаться от всего того, к чему привык: от своего затворничества и одиночества, которое избрал для себя как убежище и защиту от того внешнего мира, где он чувствовал себя неуютно и которого так и не смог принять, вернувшись домой после армии? Впрочем, наверное, хотелось, или, по крайней мере, ему вдруг показалось, что он готов всё в этой жизни переосмыслить и переиначить. В противном случае, как объяснить, что он мгновенно поддался чарам травести лет тридцати с внешностью этакого современного беспризорника в широком комбинезоне из плащевой ткани, в клетчатой мужской рубахе и в огромной кепке, надетой козырьком назад. Поначалу Саша даже не обратил внимания на то, что его буквально сверлит глазами миловидная молодая женщина, сидевшая напротив. Но к концу вечеринки, когда проголодавшиеся после новогоднего спектакля актеры подъели всё, что было принесено с собой, а на столе оставались лишь бутылки с недопитым спиртным, а, значит, дело близилось к завершению, травести сама подсела к Александру и буквально околдовала его. Без особых уговоров она привела его к себе домой, вернее, на съёмную квартиру где-то на самой окраине, в новостройках, якобы с одной только целью – проводить беззащитную женщину, которой страшно возвращаться одной по ночному городу.

 

* * *

 

Работа над портретной галереей актёров для театра близилась к завершению. Но даже когда всё уже было закончено, и фотографии украсили фойе, Александр продолжал ходить в театр как на службу, провожая маленькую травести по имени Жанна на репетиции и встречая её после спектаклей.

Несмотря на то, что Давыдов вёл довольно аскетический образ жизни, естественно, и до этого у него случались встречи с женщинами. Время от времени его приглашали к себе молоденькие и не очень журналистки скрасить одиночество и провести вечер-другой вместе со всеми вытекающими из подобных встреч последствиями. Однако ни одной из них он так ни разу серьёзно и не увлёкся. Как правило, они расставались друзьями, не испытывая чувства неловкости, а тем более - угрызений совести, потому как ни тот, ни другой не считали себя брошенными, или принесёнными в жертву чужим страстям. При встрече они продолжали болтать о разных пустяках, однако, не позволяя себе намёков о прошлой близости. Расставания не причиняли ни одной из сторон никакой душевной боли, так как отношения, связавшие их однажды на короткий срок, не заканчивались сколько-нибудь продолжительным романом или обещаниями связать себя в дальнейшем семейными узами. Впрочем, порой анализируя то, что с ним происходит, Саша пытался убедить себя, что век, начисто выхолостивший из отношений между мужчиной и женщиной романтизм, вовсе не нуждается в «телячьих» нежностях, страданиях, охах и ахах, воспетых в любовных романах прошлых столетий. Век бешеных скоростей, немыслимых ритмов не мог не наложить отпечатка на отношения между мужчиной и женщиной. Всё на бегу, на скаку – некогда дать оценку своим переживаниям и переживаниям тех, кто рядом с тобой. На глубокие чувства, даже если его ростки и начнут пробиваться в душе современного молодого человека, как правило, не хватает времени, которое вечно занято проблемами куда более важными и животрепещущими, чем любовь. Всё подчинено единственной цели – выжить и по возможности сделать свою жизнь сытой, максимально комфортной и удобной. Всё остальное – вторично. Может показаться, что подобный прагматизм свойственен лишь мужчинам, а женщины, продолжающие плакать над любовными романами, не перестают мечтать о своём единственном, способном на великое и вечное чувство. Однако таковых среди тех, с кем в одной круговерти носился по жизни Давыдов, ему пока так и не встретилось. Легче было поверить в то, что женщины, подобные тем, каких воспел Тургенев, давно уже вымерли и вряд ли когда-нибудь вернутся на землю, где все давно уже живут по иным законам. Из бытия давно выхолощены устаревшие нормы морали и прочей около-библейской чепухи, на протяжении столетий мешавшей нормальному существованию полов, прежде всего нуждающихся в элементарной физической близости. Казалось, именно такое восприятие возможных отношений с женщинами до встречи с Жанной Александра вполне устраивало. Более того, раньше, в его прежнем опыте, когда на горизонте маячило привыкание быть с кем-то из своих партнёрш, он всегда находил способ, как отдалиться, стараясь при этом не причинять женщине страданий. И это ему удавалось, по крайней мере, ни с одной из них он не ссорился и не доводил дела до выяснения отношений, что вообще способно убить какие бы то ни было чувства – даже дружеские.

Здесь же всё было иначе. По крайней мере, с Александром ничего подобного раньше не случалось. Казалось, Жанна была рождена для любви. Давыдова ничуть не настораживало, что в отношениях между ними не нашлось места прелюдии – этого обязательного предшественника физической близости, словно специально придуманного человеком для того, чтобы двое смогли хоть сколько-нибудь узнать друг друга и определиться во вкусах и пристрастиях партнёра. Он был ведомым в бесконечной любовной игре, правила в которой были известны лишь ей, неуёмной, изобретательной и удивительно искусной в эротических фантазиях. Жанна бросала в них своего любовника, сначала - словно в омут с ледяной водой, затем – будто в чан с крутым кипятком. Первые двое суток после новогодней ночи они не выходили из дома. У самой актрисы в эти дни не было спектаклей. О том же, нужно ли было Александру идти на работу, она даже не удосужилась задуматься. Разве не должен тот, кому она так щедро дарит себя, забыть обо всём на свете, в том числе и о работе!? Каких только ролевых игр не придумывала Жанна на ходу! Вдруг, совершенно обнажённая, она накидывала на свою стриженую головку лёгкую шляпку, превращаясь в пастушку, и начинала манить к себе Сашу. Затем она падала на лохматый зелёный коврик, словно специально брошенный для любовных утех возле кресла-качалки и, изящно сгибая указательный пальчик, чуть слышно звала: «Иди ко мне на лужок, нагой мой милый пастушок». Сказать, что Саша робел, это ничего не сказать. Ему никогда ранее не доводилось включаться в подобного рода игры с женщинами, возможно, поэтому, не желая показаться Жанне смешным, он не бросился к ней опрометью, по первому зову на коврик, на котором едва мог уместиться и один человек. Однако, заметив замешательство партнёра по игре, актриса, провоцируя его на более решительные действия, начинала помахивать деревянной дудочкой, чудом оказавшейся у неё в руке. Когда и это не помогло, она взяла незамысловатый музыкальный инструмент чувственными влажными губами и стала выуживать из него необычайно нежные звуки, так похожие на звуки настоящей пастушьей свирели. Ноги и голова Давыдова лишь в самом начале каждой новой игры находились в явном противостоянии друг другу. Видимо, только этим одним можно было объяснить яркий румянец на его щеках, выдававший мальчишеское смущение. Он, конечно же, не был ханжой, хотя, с другой стороны, ему была совсем ещё недавно свойственна некоторая доля старомодности, что ли, в интимных отношениях с женщинами. Скажи ему кто-нибудь месяц тому назад, что он будет способен отречься от некогда воспитанных в нём русской классической литературой понятий и стереотипов возвышенной романтической или греховной плотской любви, он бы и сам в это ни за что не поверил. Наконец, Саша окончательно забыл о том, что в его голове когда-то присутствовали устаревшие, никому, в сущности, ненужные представления о стыде, о грехе блуда и вожделения, похожего на безумство или инфекционное заболевание, зачастую принимаемое людьми за любовь. Один прыжок – и вот он тоже на полу, рядом с влекущим и зовущим его горячим телом. Теперь уже и коврик не кажется ему маленьким. А все те сомнения, которые пыталась внушить ему рассудительная голова, представляются смешными. И каждый раз он бросается в очередное безрассудство, не думая о том, что рано или поздно из лабиринтов всех этих игр всё равно придётся искать выход. На следующий вечер менялись декорации, на обнажённое тело набрасывался какой-нибудь незначительный атрибут, символизировавший выбранный для игры образ. Обруч с неким подобием кобры на голове – и маленькая хрупкая женщина перевоплощается в Клеопатру, а нагой мужчина, перепоясанный ремнём, с которого свисает обычный кухонный нож, символизирующий старинное холодное оружие, становится самим Юлием Цезарем, сражённым наповал грозной царицей. Фантазиям Жанны не было пределов – сказывалась хорошая театральная выучка. В минуты отдыха перед очередной серией изощрённых страстей актриса позировала своему фотографу, и тот творил настоящие шедевры портретной фотографии, на которые мог быть способен либо очень талантливый мастер, либо мужчина, потерявший от любви голову. А поскольку в Давыдове прекрасно сосуществовало и то, и другое, снимки – все без исключения получались просто фантастическими – хоть сейчас отдавай в глянцевый журнал на первую обложку.

Жанна настояла на том, чтобы Александр перевёз к ней всё необходимое для печатания фотографий оборудование, мотивируя свои требования исключительно тем, что не хочет расставаться со своим пастушком на сколько-нибудь длительное время. Он беспрекословно подчинялся всем её требованиям и потакал самым неожиданным капризам. Пока актриса была занята в театре на репетиции или на спектакле, Давыдов успевал сбегать по магазинам и приготовить ужин, причём, романтический, неизменно со свечами и свежими цветами на маленьком журнальном столике. А какое несметное количество всяких поручений выполнял он для своей пассии – сдавал и забирал из прачечной бельё, а из химчистки – одежду, делал влажную уборку в квартире, наводил порядок, что было не так-то просто после бурных любовных ночей. А если учесть, что все они сопровождались переодеваниями, сменой декораций, вполне можно представить, во что под утро превращалась маленькая комната - не то в костюмерную, не то в подсобку с реквизитом. По настоятельной просьбе Жанны Саша перестал заходить за ней в театр, а ждал её каждый вечер возле стоянки такси. Когда однажды ему всё же захотелось узнать, в чём причина того, что она запрещает, как это было на первых порах, заходить к ним в гримёрку, она, шутя, объяснила: «Ты даже представить себе не можешь, что такое закулисные сплетни – лучше, чтобы они нас с тобой не коснулись, поверь мне».

Саша, как того и следовало ожидать, поверил ей на слово. Собственно, она и повода не давала, чтобы усомниться в её искренности и в жгучем желании быть рядом с ним.

 

* * *

 

Три месяца в любовном запое или угаре, хотя и без спиртного, если не считать двух бутылок шампанского, больше расплескавшегося, чем выпитого во время очередных амурных игр, Давыдов не показывался на глаза своим редакторам. Он связывался с ними лишь по телефону и соглашался только на такую работу, которая не занимала много времени. Чаще всего это были так называемые снимки с места событий, о которых повествуется в статье. Правда, однажды, когда он отказался от совместной работы с одним из самых пишущих журналистов, который готовил разоблачительный скандальный материал, Саше пришлось выслушать немало весьма нелицеприятного в свой адрес от главного редактора. Тот напомнил ему о том, как долго и упорно Давыдов отказывался закрепиться у них в штате. Конечно же, Лев Борисович не забыл сказать, что он лично понимает, что люди творческие, вроде Александра, бывают подвержены настроениям, но не преминул добавить, что последние выставки Сашиных работ, тем не менее, были организованы «Вестником», значит, и на благо родной газеты не мешает ударно потрудиться. За день Давыдов изъездил с журналистом Филоновым весь город вдоль и поперёк, наснимал кучу материала, из которого для статьи понадобилось всего пять снимков. Собственно, речь в статье шла о торговле в городе сельхозпродуктами, поэтому и побывали они почти на всех овощных базарах и стихийных мини-рынках. Всю дорогу, пока ехали в служебной «Ниве», Вадим Филонов пытался увлечь Давыдова статьёй, расписывая в подробностях, сколь важна она своей социальной направленностью. Он ругал на чём свет стоит перекупщиков и тех штрейкбрехеров- производителей, которые оптом по бросовым ценам продавали то, что сами же вырастили, а потом начинали жаловаться всем подряд, что бедно живут. Ругал он местные власти и руководство близлежащих районов, где некогда были совхозы и колхозы, откуда продукция поступала и на городские рынки, и на овощные базы, и напрямую в детские учреждения и больницы. Не забыл он и того, что приезжие «братья», торгующие местными овощами, не только лишают коренных жителей рабочих мест, но и способствуют разгулу криминала, приучают местных чиновников к взяткам и прочее, прочее, прочее. Давыдов даже не делал вида, что слушает. Ему вдруг стали совсем неинтересны чужие проблемы. Он пребывал в прострации, вдруг поймав себя на том, что вообще ни о чём не думает и ничего не слышит. Он даже не вспоминал свою малышку-актрису. Пока ехали, просто отдыхал на заднем сидении, закрыв глаза и мерно покачиваясь в такт движущейся машине. Едва шофёр притормаживал в указанном месте, Саша направлял объектив туда, куда указывал Филонов, не предлагая, как это случалось с ним ранее, ничего от себя.

«Санёк, ты сегодня работал как автомат. Впрочем, меня это вполне устроило. В конце концов, мне виднее, что конкретно следует сфотографировать и с какой точки»,- подытожил журналист совместно проведённую за день работу, когда они оба прибыли в редакцию, чтобы сделать снимки. Давыдов слегка улыбнулся, когда услышал, как лихо журналист высказал свою позицию на предмет о том, что он, как говорится, сам с усам, и знает, что с какой точки следует снимать. Филонов на улыбку фотографа никак не отреагировал, впрочем, похоже, он её даже не заметил, так как торопился поскорее закончить с фотографиями, отчитаться перед главным и отправиться домой. Александр в этот день на самом деле сильно напоминал робота. Так, выйдя из редакции, он «на автопилоте» прямиком направился к бульвару, в сторону своего дома, и только пройдя почтительное расстояние и почувствовав приступ голода, сопровождавшийся неприятным громким урчанием в животе, остановился, поняв, что идёт не туда, где живёт вот уже скоро три месяца. Ничуть не поколебавшись в выборе, куда ему всё же следовало идти, Давыдов повернул к стоянке такси. Машины долго не было. Прошло больше получаса, прежде чем он оказался в долгожданном авто. Наконец затормозили у знакомого подъезда. Добирался до квартиры наощупь, так как ни на одном этаже лестничного пролёта не было света. Не было света и в квартире. Саша прошёл на кухню, чиркнул спичкой и зажёг сразу три свечи в подсвечнике. После кромешной темноты, казалось, стало необычайно светло. По тому, как на его шумное вторжение в жилище (он несколько раз задевал и ронял мебель, пока дошел до кухни), никто не отреагировал, стало ясно, что Жанны нет. Он прошёлся с подсвечником в руке по комнате так, словно замыкал магический круг, затем голод направил его на кухню. Трёх свечей вполне хватало, чтобы освещать крохотную кухоньку, на которой кроме стола и четырёх стульев не было никакой мебели. Большущий холодильник служил хранилищем и для продуктов, и для посуды. С первого взгляда становилось понятно, что это съёмная квартира, поэтому и обустраивать в ней всё на свой лад было бы неуместным. По крайней мере, только так мог объяснить для себя любой, оказавшийся здесь человек отсутствие уюта и тепла, которые в обычных жилищах всегда привносятся хозяйками, прежде всего на кухню – в этот стилизованный домашний очаг. Именно тут, за кухонным обеденным столом, в большинстве семей решаются все самые важные вопросы, здесь ссорятся и мирятся, здесь порой просиживают в одиночестве не одну ночь, раздумывая о жизни вообще и о многом другом, о чём не принято говорить, а дано лишь молчать в ночной тишине. Однако почему-то Давыдов, прожив тут несколько месяцев, так обо всём этом ни разу и не задумался. Едва Саша поставил подсвечник на стол, он тут же увидел оставленную для него записку: «Ужинай без меня и постарайся выспаться. Встречать не надо. Ж.Ж.»

Фамилия Жанны была Жуковская, наверное, от такого сочетания ещё со времён театрального училища за ней прочно закрепилось прозвище Жужа. Однажды кто-то в театре назвал её так в присутствии Александра, но посвящать его в то, откуда взялось такое прозвище, она не стала, отшутившись - мол, это просто такой смешной псевдоним. Она не удосужилась даже представиться ему, как это обычно делают при знакомстве, которое по каким-то едва уловимым нюансам обречено привести к близости. Молодая актриса была удивлена, впервые услышав такое к себе обращение чуть ли не в первую неделю её работы в театре. И откуда только в труппе узнали о студенческом прозвище, тем более, что училась она за тысячи километров отсюда и попала в театр совершенно неожиданно для себя - по запросу. Впрочем, с таким, как у неё, амплуа, актрис становится всё меньше и меньше, а потребность в них остаётся, особенно у ТЮЗов. Что ни выпускница театрального училища, то акселератка – длинная, словно столб, и худая, будто спица. Мало того – каждое второе лицо кукольное. Разве из подобных актрис могут получиться настоящие травести?! Однако какая актриса, до старости со спины кажущаяся юной, не мечтает, чтобы режиссёр когда-нибудь, наконец, увидел в ней не мальчика-подростка, а, пусть маленькую, но всё-таки женщину, женщину, способную сыграть Джульетту и Офелию? Но почему-то эти роли, несмотря на возраст и хрупкое телосложение прототипов, всё равно травести не достаются, сколь талантливы бы те ни были. И играют, как правило, классических юных див артистки, о которых нередко язвят даже в театральной среде примерно так: «Давно уж потеряли вы и свежесть юности, и блеск в очах, и тонкость стана, но на спектакле всё заменят вам костюмы и румяна». Так становятся травести заложницами своего амплуа. Кто-то с этим живёт, причём без особых проблем и страданий, а кто-то продолжает пребывать в мечтах и иллюзиях на свой счёт. И вот однажды, когда приходит осознание того, что все эти мечты несостоятельны, а потому неосуществимы, порой у травести случают срывы, пережить которые способны далеко не все. Давыдову и в голову не могло прийти, что его жизнерадостная, весёлая пастушка, подарившая ему столько минут истинного блаженства, совсем недавно пережила подобный срыв и до сих пор находилась в состоянии поиска того, как с наименьшими потерями из него выйти. Но пока он пребывал в неведении и просто огорчился, что эту ночь должен будет провести без неё. Единственным, правда, слабым утешением было отсутствие в квартире света, что, возможно, действительно позволит ему нормально выспаться после стольких бессонных ночей кряду. Саша, казалось, забыл, зачем он оказался на кухне, впрочем, не было в том ничего удивительного. Чувство голода как-то само собой ушло, и он вернулся в комнату, где, не раздеваясь, лёг на диван, предварительно задув свечи. Ему казалось, что стоит закрыть глаза, и сон придёт сам собой, но вместо сна волной накатило вдруг на него непонятно откуда взявшееся чувство тревоги. В голове снова заработали, казалось бы, навсегда покинувшие её, молоточки. Сначала застучало в висках, затем барабанная дробь стала мучить затылок, и опять замелькали то тут, то там в кромешной ночной темноте яркие вспышки, которые ослепляли глаза даже при плотно закрытых веках.

«Господи, как хорошо, что её в эти минуты нет рядом со мной», - несколько раз прошептал Александр так, будто творил молитву. Видно, рано начал радоваться, а главное, верить тому, что приступы навсегда отпустили его. Уже стал подумывать, что перемены в его самочувствии к лучшему происходят благодаря этой женщине, появившейся в его судьбе так внезапно. Неожиданно в прихожей зажглась лампочка, и вспышки, начавшие было скакать по стенам и потолку, сами собой растворились в необычайно ярком электрическом свете - они ушли вместе с головной болью. А ведь она, возможно, приходила к нему либо напоминанием о том, что он не вполне здоров и не должен себя перегружать, в том числе и любовными играми, либо как сигнал, предостерегавший его от необдуманных поступков. Однако Саша уверял себя в том, что всему виной был просто голод, который снова направил его на кухню. Наскоро поужинав, он почувствовал себя бодрым и вовсе не собирался, как того ему насоветовала в записке Жанна, ложиться спать. Почти до утра провозился с фотографиями, колдуя над ними и так, и сяк, чтобы добиться желаемого результата. Разложил портреты Жанны по всей комнате. Они были повсюду – на столе и в кресле, на коврике и на паласе, на подоконнике и просто на полу. Казалось, не было такого места, куда бы можно было уместить хотя бы ещё одну фотографию. Впрочем, нет, диван Саша оставил нетронутым. Это был тот плацдарм, лёжа на котором он мог наблюдать плоды своих трудов. Собственно, все эти фотографии были сделаны им раньше - они лежали где-то в папке у Жанны, как она говорила, заархивированными. Но что-то заставляло Александра возвращаться к её портретам вновь и вновь, меняя в них едва заметные мелочи или привнося что-то новое. То он убирал лишний свет, оставляя ярким лишь лицо, а то, наоборот,- с помощью игры света набрасывал на лицо незримую вуаль, отгораживая тем самым образ, запечатлённый на бумаге, от бренного мира. Любовался содеянным за ночь и был уверен, что, вернувшись домой, его малышка, как он нередко называл свою неожиданную женщину, оценит его труды по достоинству. Давыдов сам себя не узнавал, причём не только из-за того, что столь радикально поменялось его мироощущение. Он фактически изменил своим прежним вкусам и пристрастиям в творчестве, поддавшись на уговоры Жужи сделать все её портреты в цвете. Раньше, когда он предпочитал фотографировать городские пейзажи, на которые со временем стали попадать сначала случайные прохожие, позже – специально найденные им для съёмки персонажи, Саша работал только с чёрно-белой фотографией и главным в творчестве фотохудожника считал умение выигрышно представить игру света и тени, чёрного и белого. Ему тогда казалось, что именно благодаря отсутствию ярких красок мастер способен глубже проникнуть во внутренний мир натуры – как живой, так и неживой. Порой лица, появлявшиеся у него на фотографиях, сильно отличались от оригинала, что замечали не только те, кто позировал, но и сам фотограф. И это усиливало его веру в то, что внутреннее содержание, по крайней мере для художника, значительно важнее того, что можно прочесть в лицах или пейзажах, едва взглянув на них.

Радоваться или печалиться тому, что он всё-таки изменил себе, Давыдов пока не знал. Да и потом, на то, чтобы передохнуть, остановиться и задуматься о чём-либо серьёзном, у него в эти последние три месяца просто не было времени. Саша был одержим любовью, впервые почувствовав рядом с собой желанную женщину и по-мальчишески упивался тем, что и он желанен. За столь непродолжительный срок он успел уверовать в то, что любим, причём любим очаровательным существом, о возможности близости с которым ещё совсем недавно не мог бы даже и мечтать. С блаженной улыбкой на губах, предвкушая скорую встречу с Жанной, Александр заснул и проспал до позднего вечера следующего дня. Однако, очнувшись, он обнаружил, что по-прежнему находится в квартире один. Случись подобное с кем-нибудь из его прежних приятельниц, он, по крайней мере, знал бы, кому позвонить, чтобы справиться, не случилось ли чего. И тут он ужаснулся, вдруг осознав, что ни с кем из друзей Жужи не знаком, а, судя по тому, что она рассказывала ему о своих отношениях с коллегами по театру, там у неё подруг просто не могло быть. И всё же, в первую очередь, он решил обзвонить больницы – наверное, так поступил бы на его месте любой здравомыслящий человек. Но, вот незадача, ведь он даже не знал её фамилии, как не знал и точного возраста, а уж об этом непременно спросят работники больницы. Он мучительно вспоминал надпись под портретом, который сам выполнял для театра, тем более, что по окончании работы над галереей, сам директор театра пригласил фотохудожника в фойе, чтобы тот мог увидеть плоды трудов своих, окончательно оформленных театральным дизайнером. Но, как Александр ни старался, вспомнить фамилию, которая должна была присутствовать под портретом, сделать этого так и не смог. Саша понимал, что больше медлить нельзя и попытался найти в квартире хоть какие-нибудь документы актрисы. Тут его осенило – фамилия Жанны могла быть на квитанциях из химчистки и прачечной, хотя, и это не факт, - там, возможно, содержались данные квартирной хозяйки, если у неё, к примеру, абонемент постоянного клиента, предполагающий скидки. И тогда она вполне могла передать карточку своей жиличке. Впрочем, и это было неважно – сколько Давыдов ни пытался, всё равно не смог вспомнить, что было написано на квитанциях, которые он несколько раз держал в собственных руках. Оставалось одно – отправиться в театр, хотя она и просила не встречать её. Саша посмотрел на часы и понял, что ехать нет смысла. Спектакль уже два часа, как закончился.

 

* * *

 

Давыдов ходил по квартире взад-вперед, прислушиваясь к каждому шороху на лестничной клетке и выглядывая из окна всякий раз, когда у дома тормозил автомобиль, и слышалось хлопанье дверей. Репетиции в театре обычно начинались в десять утра, тогда же шли утренние спектакли в выходные дни и в дни школьных каникул. Поскольку это был обычный будний день, утреннего спектакля не было. Александр вот уже около получаса стоял у служебного входа в надежде, что вот-вот увидит живую и невредимую Жанну, которая, сияя, подбежит к нему и, обняв и чмокнув в щёку, объяснит, что две ночи отсутствовала по какой-нибудь банальной причине. Мартовский утренний морозец пробирал Давыдова до костей – ещё чуть-чуть, и можно закоченеть, но уходить со своего поста он не решался. Несколько отойдя от двери, чтобы не загораживать узкий проход под аркой, который вёл вглубь двора - и дальше, через такую же арку, на параллельную улицу, Саша начал смешно, по-мальчишески подпрыгивать то на одной, то на другой ноге, то на обеих ногах сразу. Наконец-то, повезло – его заметила молодая актриса, делившая на двоих с Жанной гримёрную. Она первой подошла, взяла молодого человека под руку и повела вглубь двора. Отведя его на почтительное расстояние от входа, и пока так и не объяснив, зачем, актриса молча достала из сумочки сложенное вдвое письмо в конверте и протянула его ничего не понимающему Давыдову.

- Это мне?- удивился он.

- А кому же ещё?! Это от Жанны. Она уехала позавчера.

Саша сунул, было, письмо в карман, но актриса остановила его:

- Прочтите сейчас. Возможно, у вас появятся вопросы – тогда я попробую на них ответить. Вряд ли кто-нибудь другой сможет хоть что-нибудь вразумительное сказать по поводу отъезда Жанны.

-Отъезда? - рука Александра полезла в карман, но конверт застрял в нём так, словно не желал, чтобы здесь и сейчас читали его содержимое.

-Не нервничайте, отнеситесь ко всему случившемуся спокойно, как к неизбежности, скажем,- услышал Давыдов. Наконец-то, выудив конверт из кармана, правда, лишь после того, как оторвал от него уголок, и уже совсем не обращая внимания на актрису, он, сделав несколько шагов в сторону, решительно вскрыл конверт и прочитал зачем-то вслух:

«Уехала к своему жениху в Италию. Через месяц у нас свадьба. Прости меня, мой маленький пастушок, если сможешь, но только за то, что я вслепую использовала твой талант. Просто мне позарез нужны были фотографии. Лучше тебя с этим справиться, поверь, никто бы не смог. Спасибо тебе. Ты уже взрослый мальчик и должен был сразу понять, что никакими обязательствами я тебя не связывала с первых дней нашего знакомства. Пусть всё, что с тобой приключилось в последние три месяца, покажется лишь сном, надеюсь, не кошмарным. Прощай и постарайся быть счастливым. Ж. Ж.»

Он читал почти что шёпотом, едва шевеля губами. Однако каждое слово звучало так, словно его выкрикивали, используя при этом мегафон. Возможно, таковы были акустические особенности проходного двора, начинавшегося и заканчивавшегося арками, а, может, так резонировал собственный голос Александра где-то внутри него, причиняя нестерпимую боль, от которой, казалось, вот-вот лопнут барабанные перепонки. Он слегка пошатнулся и выронил письмо. Актриса, стоявшая от Давыдова в нескольких шагах, перепрыгнула разделявшую их лужицу, подёрнутую прозрачным льдом, и взяла его под локоть.

-Голубчик, - чуть ли не по-матерински принялась она успокаивать Александра,- выбросьте Вы её из головы! А чтобы легче стало, считайте, что всё, что с Вами произошло, было ни чем иным, как забавным весёлым приключением, путешествием в сказочную страну. Надеюсь, - зачем-то добавила она,- Жанка постаралась, чтобы Вам было весело. Она у нас большая мастерица по части придумывания любовных забав – весь театр об этом знает, кстати. Так что не думайте,- и она снова обратилась к нему этим никак не вяжущимся ни с самим Давыдовым, ни со временем, в которое он жил, словом «голубчик»,- что случившееся следует воспринимать как трагедию. Вы талантливый мальчик. Не удивлюсь, если увядающие дамочки ещё не раз попытаются обольстить Вас и выгодно для себя использовать. Но зато теперь Вы научены собственным опытом и вполне справитесь без посторонней помощи. На Жанку же, думаю, обижаться не следует, наоборот, ей спасибо сказать нужно за то, что с её помощью и благодаря её актёрскому мастерству Вы этот жизненно необходимый опыт приобрели.

Александр стоял неподвижно, глядя куда-то вдаль, через пролёт следующей арки, но, похоже, ничего там не видел. Было неприятно, что его держат под руку, но отсутствовали силы, которые помогли бы высвободиться из цепкой женской руки, хозяйка которой, на самом деле, скорее всего, преследовала единственную цель – не дать ему упасть и помочь удержаться на ногах, ставших ватными.

-Да, кстати, - как бы невзначай сообщила актриса,- ключи мне отдайте. Это квартира моей свекрови. Она её иногда сдаёт – всё-таки прибавка к пенсии. Вот и Жужа с ней договор на полгода заключала.

-Когда занести ключи?- после долгой паузы убийственно спокойно спросил Саша.

- Странно, разве они у Вас не с собой?

- Вы правы, с собой. Только я сначала должен забрать оттуда свои вещи,- всё так же размеренно и бесстрастно прозвучало из уст фотографа. – Впрочем, можем проехать туда вместе, если что…

-Ну, что ты, Саша,- впервые по имени и на «ты» за время общения обратилась к нему актриса,- помилуй Бог, я ни о чём таком не подумала. Ты меня неправильно понял. Прости. Там у свекрови и взять нечего.

Условились, что Давыдов отдаст ключи соседям по лестничной клетке. И это его вполне устраивало, так как уж очень не хотелось вновь оказаться у театра, с которого, собственно, всё и началось…

 

* * *

 

Почти три месяца из жизни, с мельчайшими подробностями пролетели в сознании словно одно мгновение. Возможно, он просто не хотел об этом вспоминать, и вся эта история несостоявшейся любви помимо его воли, воспроизвелась сама собой. Поднявшись с тахты и допив ставший тёплым ананасовый сок, Саша подошёл к окну. На улице было пустынно. Только парочка полулежала на скамейке у песочницы и бесстыдным образом перед сотнями окон, так порой похожими на человеческие глаза, занимались, как стало принято говорить, любовью. Хотя Давыдова формально и можно бы было отнести к поколению NEXT, он, тем не менее, очень бережно относился к русскому языку. Саша старался не засорять его чисто переводными словами и фразами, которые придуманы и используются людьми с совершенно иным менталитетом и иными историческими корнями, а значит, воспитанными и вскормленными иными культурно-социальными традициями. Может быть, поэтому, услышав однажды от смазливой девицы, работавшей в «Молодёжке» курьером, предложение пойти после фуршета к ней и позаниматься любовью, Саша поперхнулся и, слава Богу, благодаря этому не смог ответить нахальной девчонке на её предложение. Правда, примерно через год, когда Давыдов стал частым гостем в редакции «Молодёжной газеты», как-то встретившись на лестнице с девушкой без комплексов, он остановил её и объяснил, что заниматься можно футболом, рыбалкой, наконец, вышивкой, а любовью заняться никак нельзя. Это она может, если мы попадём к ней в сети, заняться нами, причём весьма серьёзно. Девица хихикнула, а, спустившись пролётом ниже, повертела пальцем у виска и громко вынесла свой вердикт, высоко задрав голову, чтобы слова её долетели до фотографа, которому она некогда предложила всего-то ничего - вместе провести вечер: «Мальчик с головкой не дружит!» Затем она так громко расхохоталась, что Александр, услышав её, пожалел, что вообще задел сексуально озабоченную девицу.

Отойдя от окна, Давыдов вслух произнёс: «Вот так с нами и происходит порой – руки, ноги, иные части нашего тела начинают действовать самостоятельно, предварительно не удосужившись даже посоветоваться с нами, претендуя на свою независимость. Глупые органы! Вы есть всего-навсего части великого целого по имени Человек. Но тогда как вам порой удаётся подчинять себе наш разум и подавлять нашу волю?»

Выпалив на одном дыхании всю фразу и прислушавшись к себе как бы со стороны, Александр отнёс её на счёт всего того, что произошло с ним три года назад. Именно тогда он впервые целиком подчинил себя не только воле своего жаждавшего плотских утех тела, но и воле маленькой женщины, завоевавшей его, как завоёвывают на войне трофей, который можно использовать по своему усмотрению. Хочешь – дай ему шанс быть использованным в деле, хочешь – выкини.

 

* * *

 

Воспоминания, подобно лавине, частенько обрушивались на него, сбивая с ног и с толку, не давая отдыха ни душе, ни телу. Он становился порой их заложником. А поскольку в прошлом Давыдова было много такого, что повергало его в тяжёлые и серьёзные раздумья, он всегда опасался, что после приступов воспоминаний вот-вот наступят приступы изнуряющей головной боли, время от времени возвращавшиеся после злополучного столкновения с негодяями фактически сразу же по возвращении из армии.

Пожалуй, Давыдов впервые пожалел, что у него нет телевизора, который можно было включить сейчас и, тупо уставясь в экран, просто лежать, ни о чём не думая, ни о чём не вспоминая – просто лежать…

Взбодрившись чашкой крепкого кофе, он надумал навести порядок в папках с фотографиями, к которым уже довольно давно не прикасался. В конце концов, не прошло и суток, как Саша обещал себе подвести итоги прожитого года. Хоть он и отказался потом от этой идеи, сочтя, что дело это, с одной стороны, хлопотное, с другой, - бесперспективное, сейчас, на исходе новогодней ночи, он снова передумал. Правда, на деле, просматривая и сортируя отснятый материал, хранившийся в многочисленных папках, Давыдов подводил итоги жизни, а не какого-то там отдельно взятого года. За десять с лишним лет в профессии он успел сделать немало фотографий. Огромный стеллаж и верхние полки старого шкафа были целиком заняты разноцветными пластиковыми папками, больше походившими на коробки из-под обуви. Саша привёз их из Вильнюса, куда бабушка успела свозить его во время последних школьных каникул. Там жила её студенческая подруга – владелица маленького канцелярского магазинчика. Она и присоветовала юноше, занимавшемуся фотографией, приобрести сразу несколько наборов таких папок, так сказать, впрок. Они действительно были очень удобны: во-первых, вместительны, во-вторых, легки, наконец, просто красивы. Так что ими можно украсить любой интерьер, привнеся в него яркое колоритное пятно, вроде радуги. Кроме всего прочего, их легко транспортировать. Уложенные одна в другую, они упаковывались в большой пластиковый пакет с ручками, предоставлявшийся магазином в качестве бесплатной тары. Та, в свою очередь, превращалась в компактный симпатичный чемоданчик. Каждый раз, когда Саша доставал папки, он вспоминал бабушкину подругу с красивым литовским именем Аудра, в переводе означающем «буря». Она устроила им с бабушкой замечательный отпуск: была прекрасным экскурсоводом, кормила исключительно блюдами национальной кухни, в которой всё не только вкусно, но и очень калорийно. Так что родители после возвращения путешественников домой сразу же заметили, что те здорово поправились. Бабушка взяла у Аудры рецепт наиболее понравившегося им обоим кушанья – цепеллинов. Правда, сколько раз она их ни готовила, такими вкусными и красивыми, как у её литовской подруги, что тоже немаловажно, они всё равно не получались, хотя бабушка и была прекрасным кулинаром.

За те годы, пока Саша занимался фотографией, папки стали настолько увесистыми, что первые пять из них он не без труда донёс до тахты, где обычно рассматривал готовые снимки. Содержимое трёх папок просмотрел довольно бегло, лишь изредка задерживая внимание на тех фотографиях, где были запечатлены узкие улочки старинных районов Вильнюса, костёлы святых Петра и Павла, святой Анны и бернардинцев и кафедральный собор на площади Гедиминаса. Но всё же дольше всего он держал в руках снимки, на которых, как память, сохранились старые дворики своего родного города, большинства из которых уже не было. На их месте возвели супермаркеты, авто-мойки и несколько стоянок для автомобилей. Фотограф нежно поглаживал прохладную поверхность бумаги, словно пытался дотронуться памятью до знакомых с самого детства мест, старых скверов и городских парков, больше похожих на небольшие лесочки, чудом попавшие в черту города. Как-то побывав, словно на экскурсии, там, где он когда-то давно снимал всё это, Саша вернулся домой в подавленном состоянии. Несмотря на то, что у него был с собой фотоаппарат, ему не захотелось снять ни маячивший на горизонте новый жилой массив, ни многочисленные стройплощадки с недостроенными коробками жилых домов. Он прошёлся тогда среди некогда заложенных фундаментов и поразился, увидев, как сквозь каменную твердь кое-где стали пробиваться неприхотливые канадские клёны, склонившиеся над замороженными стройками, словно над могилами чьих-то рухнувших надежд.

Давыдов не сортировал снимки, ничего из старых работ не откладывал – просто бегло просматривал всё им наработанное. Самым утомительным оказалось перебрать те из папок, где были собраны исключительно портреты. Примерно через полчаса стало казаться, что среди всех этих людей, смотревших на него с фотографий, вообще нет знакомых. Он почувствовал усталость и от бесконечного мелькания чужих лиц перед глазами, и оттого, что вот уже несколько часов сидит в одной и той же позе, скрючившись на краешке тахты, так как всё остальное пространство занято уже просмотренными или ждущими просмотра папками. Давыдов ругал себя за то, что зря затеял такую ревизию и решил закончить это занятие, вернув на полки отсмотренный материал, а остальное положить на стол до следующего раза. Теперь он уже носил папки по одной, так как поднимать и водружать их на свои места было значительно сложнее, чем сгребать с полок. Можно бы было, конечно, подставить стул, но Саша, встав на цыпочки, старался дотянуться, и сначала у него всё получалось. Но последняя из папок, которой надлежало стоять на верхней полке, вдруг выскользнула из рук, и большинство фотографий рассыпалось по полу. Он пробовал брать в руки сразу по нескольку снимков, чтобы как можно быстрее управиться с делом, но это не удавалось. Почти все фотографии рассыпались изображением вниз. Приходилось приподнимать их бережно, чтобы не испортить снимки. Однако та, что отлетела дальше других - к балконной двери, лежала изображением вверх. Она была последней в злополучной папке, может, поэтому Саша задержал на ней взгляд. Фотография мелко задрожала в руке. То ли пальцы устали от перекладывания фотобумаги, иссушившей кожу, то ли изображение заставило Александра неожиданно почувствовать какое-то волнение? Он вышел на свет и ещё раз пристально посмотрел на портрет. Как же он мог сразу не узнать её, ещё тогда, когда разглядывал в папке всё подряд? На портрете было лицо сестры. Саша сел за стол и пододвинул настольную лампу. Странно, он даже не вспоминал о ней тогда, когда совсем недавно оказался у родительского дома. Так сложилось, что они, будучи по крови родными людьми, не стали близки. Елена была на тринадцать лет старше и в первый раз вышла замуж, когда тот ходил в подготовительную группу детского сада. Может, поэтому, сколько себя помнил, Саша воспринимал сестру скорее, как «тётеньку», тем более, что именно так обращались к ней все малыши, с которыми он играл во дворе. Она, в свою очередь, если и занималась с младшим братом, то лишь тогда, когда родители просили выгулять малыша, если сами были заняты, или поручали сидеть с ним, когда он вдруг заболевал, а мать не хотела брать больничный лист. Ну, а поскольку Сашенька был мальчиком очень болезненным, сидеть с ним приходилось довольно часто. Лена из-за него лишалась возможности ходить с одноклассниками в кино или просто гулять после школы. Саша не помнил, чтобы девочка была ласкова с ним. Она никогда не сюсюкала, как это делали многие сёстры и братья его сверстников, когда выходили с ними во двор. Наоборот, она была очень требовательна и строга с ним и даже шлёпала его порой, когда он, с её точки зрения, начинал капризничать из-за ничего. Хотя чаще всего капризы эти были вызваны лишь плохим самочувствием ребёнка.

Саше детский сад не подходил по медицинским показаниям. Стоило одному ребёнку в группе чихнуть, - он тут же заболевал, причём болезнь всегда начиналась остро, с высокой температуры, когда ребёнку без присмотра взрослых никак нельзя было обойтись. Так или иначе, Анна Ильинична, мать Сашеньки, должна была на три года оставить работу, пока сын не подрастёт и не окрепнет, чтобы пойти в детский сад перед самой школой, да и то затем только, чтобы получить необходимую дошкольную подготовку. Ко времени появления второго ребёнка Анна Ильинична работала старшим научным сотрудником НИИ, занимавшегося разработками в области фармакологии. Она успела вовремя защитить диссертацию, получить не только учёное звание, но и высокую должность на одном из профильных химических заводов. Лишь став практиком со стажем, она перешла в НИИ. Собственно, у них с мужем была налаженная жизнь состоявшихся людей, и о втором ребёнке они не помышляли, тем более что была уже взрослой дочь. Как это нередко бывает после тридцати пяти, беременность стала для неё полной неожиданностью. Но на рождении ребёнка настоял муж, который, как оказалось, мечтал о мальчике.

Конечно же, решение уйти из института далось Сашиной матери нелегко. Карьера на подъёме, планы в группе, которую она возглавляла, были грандиозными, да и потом, как по прошествии трёх лет заново во всё окунаться, тем более, что наука, как известно, не стоит на месте. И если ты из неё выпал однажды, может статься, она тебя назад не примет. Пожалуй, последней каплей в чашу сострадания к маленькому болезненному, беспомощному существу стало событие, которое произошло в семье Давыдовых, когда старшая дочь перешла в десятый класс и собиралась поехать с одноклассниками на экскурсию в город Ленинград.

Никто в семье не удивлялся тому, что маленький Саша очень рано начал говорить – намного раньше, чем ходить. Просто все давно забыли, как это бывает у маленьких, как забыли и то, что Лена заговорила более или менее членораздельно только к полутора годам. Наверное, потому, что большую часть времени мальчика окружали взрослые, разговаривать он сразу стал по-взрослому, не картавя, чётко выговаривая даже сложные для ребёнка звуки. Кроме всего прочего, он начал как-то сразу, без всяких там «дай», «на», «ням-ням», которые, всё-таки, наверняка, придуманы не детьми, а самими взрослыми, таким образом пытающимися, якобы, найти со своими чадами общий язык.

Так вот, поскольку за неделю до намечавшейся в Ленинград экскурсии Саша умудрился простудиться, побывав в садике после предыдущей простуды всего три дня, Лена, у которой теперь были летние каникулы, должна была проводить с братцем всё своё свободное время. Мама теперь могла не садиться на больничный, раз у взрослой дочери были каникулы, и, значит, она с обязанностями сиделки вполне могла справиться без маминого участия. Конечно же, такое положение дел Елену раздосадовало, тем более, что поездка вообще могла сорваться, если братец не выздоровеет к тому времени. Но, поскольку в семье не было принято перечить старшим, Лена безропотно соглашалась быть сиделкой у младшего брата. В первые дни болезни она даже на несколько минут не оставляла его, меняя ставшее влажным от жара бельё, точно по часам давая ему лекарства, проветривая комнату и делая влажную уборку. Сестра не позволяла себе выбежать во двор к звавшим её подружкам даже тогда, когда Саша засыпал. Но зато она часами висела на телефоне, так что мать никогда не могла дозвониться, чтобы справиться о здоровье сынишки. Лена вытаскивала в прихожую кресло, приоткрывала дверь в комнату, где лежал брат, и всё свободное от ухода за больным время разговаривала по телефону. Как-то, болтая с подружкой, она обронила, не подумав, что её может услышать маленький брат: «Похоже, накрылась моя поездка в Питер медным тазом – опять наш дохлик заболеть умудрился. И это в такое-то время года! Представляешь? Одно слово – дохлик! Вот теперь вынуждена с ним сидеть, пока не выздоровеет. А он у нас, ты же знаешь, великий мастер поболеть – точно недели две пролежит. Я вообще не понимаю, в кого он такой. Не поверишь, у него высоченная температура дней пять держится – не меньше. Такого не оставишь. Вот и сижу, как сиделка».

Когда вечером с работы вернулись родители, они первым делом пошли в комнату сына, чтобы расспросить дочь, как прошёл день и отпустить её, наконец, погулять. Когда же на дежурный вопрос «Ну, как ты, сынок?» маленький мальчик ответил вопросом: «Я потому дохлик, что я скоро сдохну?», мать с отцом опешили, переглянулись и поспешно вышли из комнаты, позвав Лену.

Что они ей говорили, Саша не слышал, так как, во-первых, разговаривали на кухне, во-вторых, - шёпотом. Этим же вечером на семейном совете было решено, что Анна Ильинична на время уйдёт с работы. Несмотря на то, что Лене здорово досталось, она была рада, что сможет поехать с ребятами на экскурсию, гулять в каникулы, сколько захочется. Наконец, она вообще могла теперь провести их так, как и подобает проводить последние в жизни школьные каникулы – весело и беззаботно, а не сидеть вечно с маленьким братцем и чувствовать себя прикованной к его кроватке.

Несколько лет тому назад, когда он был уже штатным работником газеты, возвращаясь как-то вечером из редакции, Александр случайно встретил на бульваре Елену. Хотя, точнее было бы сказать, что она встретила его. И если бы Лена тогда не окликнула брата, он наверняка прошёл бы мимо, так и не узнав сестру.

-Что, Саша, я здорово состарилась?

-Нет,- ничуть не кривя душой, ответил брат,- просто очень сильно изменилась.

-Ты, как я понимаю, по-прежнему занимаешься фотографией? Здорово это у тебя получается, честное слово. Значит, не изменил своей юношеской мечте и стал-таки фотокорреспондентом. Молодец. Хвалю. Много раз видели твои снимки в газете.

Казалось, она нарочито поставила глагол во множественном числе, видимо, желая подчеркнуть, что родители тоже интересуются судьбой и творчеством сына. Но Саша сделал вид, что не заметил этого. Не хотелось ему вот так, на бегу, походя говорить о серьёзном. И, чтобы перевести разговор на другую тему, предложил сфотографировать сестру на фоне развесистой липы.

С фотографии, оказавшейся сейчас в его руке, на него смотрела красивая зрелая женщина с грустными, скорее печальными глазами и трудно прочитываемой улыбкой: чего в ней было больше – горечи или смущения, понять было трудно.

О чём они ещё говорили, он вспомнить так и не смог. Но то, что она больше не обмолвилась ни об отце, ни о матери, Саша помнил абсолютно точно. Всё-таки Лена была умной и тонкой от природы и поняла, что это было бы брату неприятно. О себе сказала лишь, что дважды была замужем, но ребёнка так и не родила. Живёт одна. Работает программистом, и, в общем, всё у неё хорошо. Расспрашивать Александра о его личной жизни не стала, решив: раз он сам не желает о себе рассказывать, значит, и спрашивать ни о чём не стоит. По сути говоря, они встретились и расстались тогда, скорее, как старые добрые знакомые, давно не видевшие друг друга, а не как близкие родственники.

Давыдов положил портрет сестры в папку, и оставил её лежать на столе, решив больше не пытаться водружать её на полку без помощи стула. Вскарабкиваться же на стул, похоже, у него не было сил, да и голова что-то закружилась – наверное, виной тому фотография, которую он только что так долго и пристально рассматривал.

Затем, облокотившись о столешницу и обхватив голову руками, Саша долго сидел, слегка покачиваясь на стуле. «Ты хотел итогов?» - спросил он себя мысленно. «Куча фотографий, большинство из которых никому, кроме тебя, никогда не будут нужны – вот и весь итог»,- прозвучало в ушах в ответ. Голос отвечавшего показался ему знакомым, но кому он принадлежал, догадаться было трудно. Похоже, это был голос из далёкого детства. Давыдов попытался, было, вступить с говорившим в диалог, но из этого ровным счётом ничего не вышло. И уже в никуда, в пустоту комнаты, в её пронзительную тишину и бесконечное спокойствие Саша прокричал несколько раз подряд: «Всё не так! Всё не то!..».

Боясь поддаться искушению и расплакаться, как ребёнок, он резко поднялся со стула, подошёл к тахте и лёг, с головой укутавшись пледом.

«Надо что-то менять, менять непременно!»,- кричало где-то внутри него. И теперь каждое услышанное слово молотом по наковальне стучало по голове, пульсировало в сосудах, готовых разорваться от переполнившей их крови, почему-то в одночасье разогревшейся до температуры лавы, извергающейся из вулкана. Порой, высвобождаясь из неприятных ощущений, он щурился, словно ожидая – вот-вот придут эти яркие вспышки – вечные спутницы его недомогания, и нужно постараться сберечь глаза. Но они, на удивление, в этот раз так и не появились.

Сквозь тревожный сон, перемежавшийся изнуряющей головной болью с бредом и судорогами, Александр слышал, как грохочут, отламываясь от скал, огромные каменные глыбы, падающие с вершин в бездонную пропасть. На самом деле так одна за другой падали на паркет пластиковые папки, неудачно расставленные им на полке накануне. Они гулко ударялись о сухое дерево, подскакивая и рассыпая своё содержимое по полу. Время от времени Саша открывал глаза и видел порхающие по комнате фотографии, казавшиеся ему стаей глянцевых птиц, непрестанно машущих крыльями и пытающихся взлететь, но падающих вниз, не в силах справиться со злыми силами, придавливавшими их к земле. Измученный видениями и попытками найти ответ на извечный вопрос – что делать, чтобы изменить свою жизнь, он, наконец, заснул. И снился Александру странный сон, в котором ему позировали на фоне заснеженных Кавказских гор Александр Пушкин и Михаил Лермонтов. Их ничуть не смущала ультрасовременная фотокамера, которой суждено будет появиться лишь в конце двадцатого века. Да и сами поэты выглядели весьма странно – на обоих были потёртые джинсы, кроссовки и бейсболки, так диссонировавшие с их одухотворёнными лицами. Саша фотографировал их в разных позах – вместе и поврозь, но всякий раз на фоне прекрасных пейзажей, простёртых до горизонта. Отойдя к самому краю плато, чтобы сделать панорамный снимок, Давыдов чуть было не оступился и не упал вниз, туда, где бушевала зима, и откуда веяло леденящем душу и тело холодом. Осторожно повернувшись и отсчитав зачем-то несколько шагов, он навел объектив на позировавших ему поэтов. «Смотри-ка, прямо как на дуэли шаги отсчитывает, интересно, эта его штуковина стреляет?»,- услышал Александр весёлый, скорее шутливый голос кого-то одного из позировавших и попытался успокоить поэтов, однако, сколько ни открывал рот, так и не смог ничего произнести.

Камера запечатлела дивную картину полыхающего яркими цветами лета, на которой малахитовым ковром раскинулся роскошный луг, усыпанный хрусталиками росы. В них отражались небо и горы, Пушкин и Лермонтов и множество разноцветных бабочек, порхавших по-над шелковистой травой, словно специально демонстрируя миру волшебную красоту узоров на своих крыльях.

Сон Александра дробился на фрагменты, где реальность была заключена в чёрную лаковую рамку, а фантастический мир, в котором пребывал безвестный фотограф с двумя величайшими русскими поэтами, обрамлялся ярким солнечным свечением. Оно стояло границей между мрачным и суровым миром действительности и тем лучезарным видением, которое чем-то ассоциировалось в подсознании Давыдова с раем, о котором у него были весьма скудные представления.

 

* * *

 

Через две недели случилось то, что могло показаться странным, если не пророческим. Хотя Саша не сразу провёл параллель между его командировкой на Кавказ и тем, что ему столь чудным образом привиделось. Вместе с журналистом Филоновым, с которым он как-то делал фоторепортаж к статье о сбыте сельхозпродукции в городе, он отправлялся в самое пекло, откуда они должны были привезти полновесный материал о том, как воюют в Чечне молодые ребята, призванные туда из их родного города. У Вадима всегда было проблем выше крыши – то с женой что-то не ладилось, и семья трещала по всем швам, то он никак не мог выпутаться из долгов и бегал от своих кредиторов. Наверное, поэтому Саша не удивился, когда журналист позвонил ему за день до командировки и попросил, чтобы Александр ехал поездом один, то есть без него, а он вылетит самолётом на следующий же день, когда уладит какие-то очень важные для него дела. Само собой разумеется, он предупредил, что об этом ни в коем случае не должен был узнать Лев Борисович, и, «упаси Давыдова Бог когда-нибудь выболтать доверенную ему страшную тайну».

Вечером следующего дня Александр сидел в купе поезда, мчавшего его на Кавказ, где, как это было на протяжении веков, не переставали греметь выстрелы, где, возможно, чаще, чем где бы то ни было, становились люди сиротами и вдовами. Поезд мчал фотографа Александра Давыдова в новую, ещё более неспокойную и тревожную жизнь, которой суждено будет с его помощью стать запечатлённой на фотографиях, чтобы продлиться даже тогда, когда она, возможно, оборвётся по чьёй-то злой воле или по факту судьбы.

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

 

Ещё в рукописи, без правок, но с пометками на полях, отдала повесть своему юному другу, с которым нередко обмениваемся написанным. Полезное это дело, замечу, по многим параметрам. Во-первых, порой настолько привыкаешь к своим текстам, что уже можешь не заметить не только ошибок, причём, как в правописании, так и в стиле. Во-вторых, вдруг совершенно неожиданно, нет-нет, да и позволишь себе повтор какой-либо мысли или даже описываемого события. Свежий же, так называемый «незамыленный» глаз, как правило, замечает то, что осталось за полями твоего зрения, суженного шорами монитора или белого листа. Так что временами, выслушав замечания и предложения твоих первых читателей, принимаешь их сторону и вообще вымарываешь текст до неузнаваемости. Правда, случается: выправишь всё, а по прошествии времени, когда вещь уже напечатана, однажды сравнишь её с рукописью, и окажется – то, что содержалось в оригинале, было куда более читабельным, чем отшлифованный и отполированный вариант. Так вот, на сей раз, друг мой оказался весьма сдержан в похвалах. Признавшись, что ему нравится, когда характеры героев в произведении раскрываются через динамичный, напряжённый сюжет, отметил, что в повести такого сюжета не нашёл. Более того, не отыскав на страницах решительных действий и настоящих поступков, колоритных диалогов и острых жизненных ситуаций, друг мой вообще счёл, что в повести отсутствует интрига, а значит, читателю она будет неинтересна.

Первую часть его устной рецензии выслушала стоя, однако, поняв, что за первой частью неизбежно последует вторая, предложила продолжить разговор в кухне за столом, за чашкой кофе.

Тем временем он продолжал: «Интриги нет. Зато много развешено ружей, которые так и не выстрелили ни разу. Например, эпизод с украденной фотографией. Или эпизод с поездкой и фотографированием деревни и её жителей – ну и что? Что сталось с ними дальше? Плохой кандидат, ставший депутатом, выполнил своё предвыборное обещание? (но не давать обычную информацию, а показать столкновение интересов, ломку судеб и жизнеустройства). Работа в газетах, публикующиеся фотографии «на грани фола» и власть имущие: можно было бы здесь дать очень острую коллизию и острое её разрешение. Появился было некий Глыбин, а затем бесследно исчез. Зачем, спрашивается, появлялся? С какой такой целью? Бомж у церквушки, заночевавший у Саши – и тоже бесследно исчезнувший. История с фотомоделью: зачем провернул Димка эту операцию? Кто она (модель) такая? Кто за кулисами? Можно было бы очень интересную интригу здесь придумать. А так – читатель в недоумении: зачем вообще вставлен этот эпизод?»

Возвращая же изрядно взлохмаченную рукопись, он завершил: «Буду ждать продолжения. Надеюсь, уже начали работу над второй частью? Верю, что именно в ней появится всё то, чего мне, как читателю, так не хватило в первой». Когда же я заявила, что ни о какой второй части даже и не помышляла, на лице его нарисовались недоумение и разочарование одновременно.

«Что, не рискуете о Кавказе писать?» - после затянувшейся паузы спросил он таким тоном, каким редко со мной разговаривал или не разговаривал вообще. К недвусмысленному выражению лица прибавились резкость и некоторый вызов в голосе. Пришлось отвечать, словно оправдываясь перед молодым человеком, что я, де, могу писать только о том, во что сама с головой окуналась. Зачем-то привела ему теперь кажущийся мне совсем неуместным пример о том, что если бы об африканском сафари начал писать человек (даже с лёгким пером), ни разу в жизни не побывавший на знойном континенте, думаю, читатель ему не поверил бы. Друг, нехотя выслушав объяснения, всё же их не принял, сославшись на то, что горячего материала, а уж особенно о Чечне, в Интернете и в прессе столько, что стоит в нём покопаться – ни на какой Кавказ ехать не придётся.

«И тогда, - завершил он,- повестушка Ваша сможет получить весьма достойное продолжение. Тем более что во второй части непременно должны будут появиться и динамика, и напряжение, что, думается, придаст остроту сюжету. Что ни говорите, от нудных описаний, устаёшь, не успев дочитать произведение даже до середины. И, простите, вряд ли вообще тогда захочется дочитывать до конца, хоть рассказ, хоть повесть, не говоря уже о романе».

Через минуту-другую мы расстались – он торопился на совещание в редакцию.

Едва я закрыла за ним входную дверь, внезапно в квартире погас свет. Впрочем, в последнее время на нашей линии случаются неполадки, причём самое неприятное в том, что они чаще всего дают о себе знать, когда сидишь за компьютером, который потом ругает пользователя за некорректное с ним обращение.

Темнота располагала к раздумью над только что произошедшим разговором и вообще над тем, о чём в последнее время пишу. Люди пишущие, если не лукавить, почти всегда однозначно относятся к критике, а тем более – к критикам, видя в них что-то вторичное к творчеству и к творцам. И этим всё сказано. Я же к своему юному другу относилась иначе. Во-первых, не воспринимала его, как критика, во-вторых, была уверена, что мы, несмотря на колоссальные между нами различия, прежде всего в жизненном опыте, до сих пор были настроены на одну волну. По крайней мере, у нас почти полностью совпадали представления о добре и зле, нас одинаково возмущали пороки современного нам общества и восхищали даже маленькие проблески прекрасного начала в чём угодно – будь то талантливый ребёнок или пробившийся ранней весной сквозь асфальт маленький росточек тополя, родившийся из случайно попавшего в трещину зёрнышка. Наверное, поэтому мне показалось странным, что друг мой с первого раза не увидел, что вся моя повесть есть ни что иное, как набор кадров, фрагментов, представлявших собой некий срез жизни моего фотографа. Мало того, они нарочито не склеены между собой. Я пыталась тем самым ещё раз обратить внимание читателя на то, в каком внутреннем мирке живёт главный и единственный герой – там неуютно, в этом мирке нет целостности, в нём царит хаос. Именно он является причиной того, что жизнь Александра столь неустроенна. Повествовать же о том, как богатые «папики» раскручивают смазливых провинциалочек, превращая их на какое-то время в светских львиц, в моделей или в певичек, по крайней мере - неинтересно – об этом уже столько написано! Рассказывать, как велеречивые депутаты и иже с ними в очередной раз обманывают народ тоже занятие неблагодарное – что ни роман, что ни статья в газете одни и те же отрицательные герои из разряда властьимущих. Стоит ли повторяться? Думается, большинству потенциальных читателей давно уже надоели избитые сюжеты с современными золушками в облике главной героини или с этим вечным противостоянием борца-одиночки и организованными преступниками, будь то откровенными бандитами или бандитами от власти. Я же предлагаю рассмотреть отдельные фрагменты жизни моего героя, словно случайно вырванные из общего контекста моменты, чтобы, возможно, вдруг кто-то смог обнаружить, что и его собственная жизнь – это череда сменяющих друг друга кадров. И даже не это главное. Главное в том, чтобы человек, обнаруживший эти сходства со своей собственной жизнью, вдруг пожелал упорядочить эти разрозненные фрагменты, захотел склеить их воедино, вычеркнув, выбросив те из них, которые мешают жить гармонично, а значит, почти счастливо.

 

* * *

 

Надо заметить, что на сей раз на подстанции с подачей электричества не торопились. Да и возвращённый в отключенные квартиры свет вёл себя иначе, чем обычно. Лампочка в прихожей сначала стала слабеть, словно умирая, затем, через какое-то время, так же медленно начала становиться всё ярче, пока не засветила как обычно. Потом в квартире снова воцарилась темнота. Прошло не более получаса, и в тех комнатах, где не были отключены выключатели, все лампочки замигали разом, вспыхивая неестественно ярким, скорее неоновым, чем белым светом, так похожим на свет фотовспышки. Нормальное освещение вернулось лишь за полночь, когда все уже в доме спали и только телевизоры, хозяева которых забыли выдернуть шнуры из розеток, заорали одновременно во множестве квартир, всполошив жильцов всего дома…