Жаль…Как жаль ошибаться в своих предположениях, расчетах

И вроде бы все так хорошо, ну просто замечательно начиналось, если это мирное определение можно отнести к тому, где он сейчас находился – к войне…

Обычный рейд: броня в долине, внизу, ждет их – они, навьюченные как ишаки поклажей, на дальний кишлак, прилепившийся лачугами к скалам, как ласточкины гнезда.

Благотворительная миссия советских солдат. Кино, раздача продуктов, детских книжек.

Проводник, шустрый мужичок, лопоча, то, на ломанном русском перемежая словами из фарси, а то из пушту, веселил ребят, своими восточными байками.

И вроде бы все было хорошо, но… Предал, наш проводник, предал.

Он подумал, а это ведь он "их", а не "наш" проводник был.

Может это, и было правильно и было вполне оправдано с точки зрения вечного Востока.

Хитростью заманить врага, и уничтожить.

- Попили водички?

- Попили!!!

- Тогда подъем, бойцы.

Не поднялся…Никто!!!

Осмысленные глаза, и непослушные ноги и руки.

Накрыли без единого выстрела, в полуобморочном состоянии, одурманенных "чистой священной водичкой", из "проверенного колодца". Отвели душу.

Чтобы одним махом в течение получаса "почикать" головы всем тридцати, целому взводу русских парней.

Полчаса на тридцать человеческих жизней.… По минуте на каждую.

Первая голова покатилась, разбрызгивая кровь, и он прикрыл глаза, потому что не мог выдержать этого конвейера смерти, который только что запустили на его глазах.

Прошло пятнадцать минут.… Промчалось, пролетело, кануло…

Он до сих пор, не мог определить, "что", что это такое, движение этого времени, здесь, на Востоке.

Пятнадцать минут: пятнадцать тел, пятнадцать голов.

Он пытался прикрыть веки. Пытался хотя бы вот так, отгородиться от этого ужаса.

Удар прикладом по голове, на время выбивал его из сознания, а затем опять, открытый взгляд: волосы до ломоты в черепе, в кулаке врага, щекочущее острие лезвия на кадыке, и окрик переводчика, как в замедленной съемке:

" Командира!Сюда, сюда видеть. Сюда. Видеть свой воина.

Не прятать свой глаз, не прятать!!! Смотри! Все смотри!

Так будет всем твоим шурави! Аллах Акбар!"

И только предсмертные, булькающие хрипы, да дергающиеся в конвульсиях тела его солдат.

И дикий, завораживающий, гипнотизирующий ужас, в глазах живых, до конца не понимающих всего мальчишек: "Кто следующий? Я?"

И немой вопрос, и отчаяние, в начинающих мутнеть, стекленеющих глазах голов, которым уже все равно, которым числа полтора десятка, разбросанных, словно на

диком фантастическом поле – бахче, страшными человеческими арбузами: "Почему – я? Почему? А?".

Голов с черными как смоль, с русыми, каштановыми, выгоревшими волосами.

И глаза другие: дикие, опьяненные живой кровью, глаза безжалостные и беспощадные.

Глаза их врагов. Тех, кто теперь по всем их понятиям вершил свое святое дело.

Избавлялся от неверных, которые оскверняют землю их предков.

И вот уже очередная голова, подпрыгивающая как мячик, откатываясь к таким же,

безтелесым, приближала их правоверные души еще на шаг, два, три к Аллаху, отдаляя души своих жертв к их Богу.

А они, отрезая, очередную четко выверенным движением, прикрывали свои веки, нет, не от того, от чего их закрывал он, пока еще живой командир взвода десантно-штурмового батальона, старший лейтенант, а оттого, что порой струя крови неверного, вдруг ударяла фонтаном в лицо. Эти трое, уже не имели их. Своих лиц.

Кровь, чужая и горячая, накрыла их лица как накидка – паранджа женщин их племени.

Но узнай об этом им, воинам Аллаха, не было бы стыдно за это сравнение.

Эта красно-маслянистая цвета огня, паранджа делала честь каждому, кто считал себя мужчиной, воином.

И уже особенно не задумываясь, рукавом халата, смахнув свежие капли, со своего лица,с какой – то усталостью и упоением, человека, вершащего правое дело, резким коротким взмахом, ударив по плоти, надрезав ее, били по белеющим позвонкам, отсекая напрочь, надежду, веру, любовь.

Отсекали саму жизнь. Двадцать седьмую.…Двадцать восьмую…двадцать девятую…

Заканчивались полчаса… Он был тридцатым.

И когда, выдирая клоки волос, его совсем уже не сопротивляющегося потащили волоком, к луже крови, перед жертвенным камнем, он был на грани.

На грани чего – то такого, что и близко нельзя было сравнить с помешательством.

И все же он нашел, нашел в себе силы, собрав как в кулак, в единое весь свой разбросанный по Вселенной памяти уже совсем не человеческий мозг, крикнуть по – звериному, обращаясь, непонятно к кому, словно прося прощения: " Господи! Ну почему, почему, я не первый? Господи!!! Почему?" И этот вопрос "Почему?", повис в Вечности, наткнувшись на обжигающую, теплую сталь, ворвавшуюся в него.