Телефон, телепортация и прочие теле…

Анна Ивановна была стара. Внешность, некогда яркая, привлекавшая поселковых мужчин всех возрастов, характеров и типажей, изуверским образом переменилась, превратив ее в некое подобие ведьмы с толстыми седыми косами, туго сплетенными и еще хранившими остатки былой рыжины, позвоночником в форме скобы и шаркающей походкой, которую слышно за километр. Анна Ивановна была цыганка. И по национальности, и по образу мышления. Ее так и звали за глаза. Правда, цыганка оседлая, но это не мешало ей по мере надобности кочевать между домом, зданием поселковой Администрации, водонапорной станцией, котельной, амбулаторией, офисом Мосэнерго и прочими опорными пунктами.

 

Анна Ивановна была активна. Она изнуряла своими набегами местного Главу, которого величала Головой, приводя всех в неописуемое смущение, потому как, между нами говоря, башка у этого Главы действительно была что надо. Анна Ивановна постоянно на кого-то жаловалась, доносила, успевая, однако, решить немало поселковых проблем. Когда в домах вследствие природного катаклизма, как то ураган или гроза, гас свет, именно она шла к соседям, единственной во всей округе телефонизированной профессорской семье, и до тех пор скрипела в трубку, не желая ничего понимать, пока не приезжала ремонтная бригада. По иронии судьбы жила Анна Ивановна в Высоковольтном переулке, рядом с уже указанными обладателями телефона - профессором и его женой, с одной стороны, и торговцем цветами, обладателем двух огромных свирепых бобтейлов, с другой. Об этих бобтейлах речь, в качестве ремарки, пойдет впереди

Дом Анны Ивановны был примечателен настолько, насколько может быть примечательна избушка бабы Яги, замысловато взрощенная среди развалин древнего замка. Точнее, календарная последовательность возникновения построек была обратной. Это кирпичный дворец размером с небольшую Спасскую башню который год возводился вокруг старой халупы. Так вокруг старого полусгнившего пня в одну прекрасную весну вдруг начинают пробиваться молодые побеги, и немало воды утечет, прежде чем они вырастут и смогут так же, как и их прародитель, именоваться деревьями. Анне Ивановне не давала покоя слава кума Тыквы. Покупая в год по машине кирпича на деньги, которые откуда-то из глубин России ей присылал один из сыновей, она жила мечтами о прекрасном новом доме. Фронтон полукругом, арочки, выступы, углубления, окна Века, кровля Ондулин, флюжерец в форме петушка… Впрочем, до кровли, а тем более до флюгера, было еще далеко. И жить временно, но оно же и постоянно, приходилось в старой избушке.

 

Еще Анна Ивановна была сердобольна. Испокон века она держала жильцов, с которых почти ничего не брала в виде денежных знаков, но требовала помощи в легендарном строительстве. Ранним утром, находясь поблизости от стройки, можно было наблюдать следующую картину: из подвала ее внутреннего домика по одному, как подпольщики с явки, вылезали заспанные тощие таджики, похожие друг на друга как весенние сморчки, прыгали на велосипед (и всякий раз мерещилось, что велосипед у них один, телепортирующийся обратно без седока, так что каждый новый таджик садился на него же), а дежурный и самый оттого распознаваемый жилец приступал к бесконечной кладке. Кроме дома у Анны Ивановны были и другие заботы. Припоминается особо ярко одна из них, непосредственно коснувшаяся моей семьи, да и прочих жителей. Прослышав где-то, что в поселке собираются провести телефон (а сотовая связь в те времена, хоть и существовала, но была простым гражданам совершенно недоступна), она бросилась по инстанциям. Ее сутулую фигуру видали то там, то здесь, она маячила в Городе, в Области, на узле и за узлом, а уж Голова и говорить нечего – подумывал, не спрятаться ли куда на время, покуда телефонное дело не рассосалось само собой. Но телефонизация приближалась, грозясь задавить людей, редко общавшихся на расстоянии, своим комфортом, и предстояло подготовить плодотворную почву для ее укоренения.

 

Телефонный аппарат, как заявили Анне Ивановне в подмосковном филиале МГТС, как вещь хрупкую и ненадежную, надлежало упрятать в какое-нибудь помещение наподобие саркофага, куда войти можно только исключительно ради звонка, а выйти по окончании времени, указанного на закупленном заранее талончике. Предполагалось, что саркофаг будет построен до прокладки кабеля на поселковые деньги, тогда как кабель проложат телефонисты, а именоваться он будет телефонной будкой. Проведя у Головы около часа и едва не доведя того до инфаркта умопомрачительными финансовыми требованиями, счастливая Анна Ивановна вырвала право на строительство будки и отправилась знакомыми тропами закупать кирпич и прочий стройматериал, а вечером того же дня заявилась к нам.

 

- Иваныч, - властно промолвила она, обращаясь к моему отцу, стоя на тропинке к дому, как ходок - с палкой в руках, в широкой линялой юбке, подпоясанная старым зимним шарфом. – Телефонная будка будет стоять здесь. Голова сказал.

 

И она ткнула кривым коричневым перстом, похожим на лежалую морковку, куда то за наш забор, в куст персидской сирени, случайно выросший на месте компостной кучи. И не мог ничего такого сказать Глава Администрации поселка. Мы были уверены, что Цыганка все придумала сама, благо она знала схему будущей прокладки кабеля. Однако позже выяснилось, что будка была отмечена на Генплане застройки еще году в 86-м, и претензии к Анне Ивановне пришлось забрать обратно.

 

- Вот еще. И зачем она нам здесь? Все теперь будут таскаться звонить? До ночи не уснешь, – испугалась мать.

- Да, действительно, - поддакнул отец и…ничего, ибо действовать против Цыганки было все равно, что вычерпывать морской залив чайной ложечкой.

 

Через неделю кирпич, цемент, столбы, шифер, металлическая дверь и прочая и прочая было подвезено и свалено прямо около наших ворот. Началось молчаливое нашествие азиатов, которые каждое утро вырастали как из-под земли рядом с забором и с эмоциональностью андроидов начинали копать, месить и заливать. Все они были сплошь Алики, и только самый старший, трудившийся наименее усердно, поскольку слыл начальником, именовался Эмиром. Раза по три в течение рабочего дня этот Эмир успевал благоговейно свершить намаз, почему-то только оборотясь не к востоку, как положено, а исключительно на северо-запад. (Если быть предельно точным, то россиянин, исповедующий ислам и живущий в столице или возле нее, должен молиться, придав своему коленопреклоненному телу направление на юго-юго-восток, поскольку священный город Мекка находится на 22-м градусе Северной широты и 40-м градусе Восточной долготы, а Москва на 56-м градусе Северной широты и 37-м градусе Восточной долготы. Но если сильно не вникать в географические коллизии, то и просто на восток будет вполне правильно.) Эмир упорствовал в своем невежестве. Представление ли о местоположении сторон света было ему неподвластно, или он руководствовался тем, что не желал поворачиваться к подопечным спиной, но меня так и подмывало сообщить ему об ошибке. Один раз я подошла к Эмиру, который уже сворачивал свой походный коврик, какие кладут в ванной комнате для предотвращения скольжения по мокрому полу, и между нами состоялся следующий разговор.

 

- Здравствуйте. Восток – там…, - я махнула рукой в сторону, которую было нетрудно определить, поскольку ежедневно именно оттуда вставало солнце. Немножко отклониться к югу, вот так, взглядом на березу с вороньим гнездом в кроне и сухой веткой в нижней части ствола, и поправка даст еще более точный результат. Но меня волновал принцип.

- Зравстай, хазайка. Нет, хазайка, восток там…, - Эмир, улыбаясь мне так, как улыбаются малым детям и умалишенным, мотнул головой в противоположную сторону. Это его обращение «Ха, зайка» было таким умильным, что я его уже обожала, наперед. И заранее простила, если он будет стоять на своем.

- Да нет, уважаемый, там запад…Северо-запад… Мекка – там, - как можно вежливее и тоже улыбаясь, указала я на реальный восток.

- Хм… Жэншына…., - все с тем же выражением снисходительности к чужому безумию пожал плечами Эмир и, сунув ковер под мышку, сообщил доверительно:

- Работать нада….ха, зайка…

 

С тех пор я оставила попытки разъяснить ему, что к чему, но Аллах, по видимости, был все-таки обижен, поскольку спустя несколько дней, когда будка была почти полностью возведена и началась прокопка траншеи для кабеля, случилась жуть. Отец ближе к вечеру отправился посмотреть, как продвигается дело, и вернулся очень быстро, страшно взволнованный.

 

- Эмир пропал! – заявил он матери с озабоченным видом.

- Ну и что? – не поняла мать. – Ушел, наверное, куда-нибудь.

- Да нет, Алики говорят, с утра был, потом рыли, днем был, опять рыли, потом огляделись, а его нет.

- Сбежал… – сказал мой добрый брат.

- Куда ему бежать то? Он же денег еще не получил от Головы. Деньги им в конце выплатят.

- К бабе сбежал! У него на Радиаторной баба живет, – опять предположил мой добрый брат.

- Это что такое? Как не стыдно? Какая еще баба? Что за слова? – разозлилась мать.

- Обыкновенные слова… – обиделся добрый брат и ушел в дом.

И тут мы увидели одного из Аликов. Он бежал по улице, растопырив руки, и вопил:

- Памагыте! Памагыте!

Мы всей семьей бросились за ворота.

- Там! Эмир-бай! В канава!

 

Ничего не разобрав, мы побежали вдоль траншеи, в которой запросто мог поместиться пехотный батальон, артиллерийский расчет с орудием и походная кухня вместе взятые, не то что телефонный кабель, и остановились у самого ее окончания, где на самом дне, под спудом земли и обломков различного происхождения, что-то шевелилось. Рядом молчаливым скорбным полукругом стояли Алики и смотрели вниз, как убитые горем родственники усопшего смотрят на опускаемый в могилу родимый гроб. И не смотря на то, что Эмир, оказавшийся тем шевелящимся объектом на дне траншеи, никак не притеснял своих братьев по кирке и лопате, по крайней мере, мы такого не замечали, они и не думали его спасать. Отец спрыгнул в траншею и принялся руками разгребать завал.

 

- Лопату дайте! – крикнул снизу гулко.

Лопата появилась. Потом прибежал добрый брат и стал давать советы:

- Не зацепи его, пап. А то руки отрубишь…. Или ноги…

- Хватит болтать! – опять рассердилась мать. – Помоги лучше. Воды принеси.

Через несколько минут Эмир был извлечен из-под земли, его уложили под деревом и начали отпаивать водой. Он весь трясся и не желал открывать глаза. К этому времени набежали зрители и начали давать советы похлеще, чем мой добрый брат.

- Водки ему надо, - медленно, со значимостью, сказал сосед дядя Валера, затягиваясь папиросой.

- Не надо водки. Надо скорую вызвать, - отозвалась его жена, соседка тетя Галя. – От водки хуже будет.

- Какая скорая? Где вы ее тут видали? – изумилась моя мать. – Вот в позапрошлом году…. И далее последовал рассказ о моем добром брате и скорой, который в тот момент услышала соседка тетя Галя, а ныне появится в этом описании, но, опять ж, в качестве ремарки и несколько позже.

- Надо сделать искусственное дыхание рот в рот! – посоветовал тов. Шлык, портной, живший довольно далеко от строительства, но неизменно наблюдавший за его ходом. Интерес его не был праздным, так как работал он на дому и должен был держать постоянную связь с клиентами.

- Вот и делай сам! Что – слабо? – пробасил торговец цветами, обладатель двух свирепых бобтейлов. Взгляды торгаша и мастерового сцепились на секунду, выпустив по скромной искре неприязни, но классовый конфликт не успел разгореться, поскольку и без того было интересней некуда.

- Ох…Ах…как человека задавило…совсем как мертвый…Аллах ему помоги, - причитали на разные лады сестры - татарки Сара и Адель.

 

Обычно болтая без умолку меж собой на родном языке, они успевали виртуозно вплетать в стремительную восточную речь русские слова типа «электричество», «автомобиль» или «телевидение», а в присутствии соседей также ловко трындели по-русски, уже вворачивая татарские слова, видимо, не имевшие по их представлениям четкого перевода. Увидев беспомощного брата по вере, они особо опечалились, и, кроме всего прочего, внесли в общую копилку фантастических советов употребить для оживления Эмира смесь конского навоза, дегтя и меда. Исключительная нелогичность сочетания никого не смутила, и только не имение под рукой требуемых ингредиентов спасло несчастного от нанесения еще одной травмы, ибо никто в целом свете не знает каким образом в медицинских целях можно использовать конский навоз, да еще с дегтем и медом в придачу.

 

Вспоминается, кстати, одна история о несчастном, еще довольно молодом человеке, которого по совету бывалых людей принялись лечить дальневосточным лимонником от импотенции. Насовав в чай ягод лимонника, любезные знахари не только не вылечили неприятного недуга, но и ввели страдальца в состояние тотальной бессонницы. Трое суток кряду несостоятельный любовник не мог спать, у него повысилось артериальное давление, в голове шумело, и нервы пришли в столь глубокий трепет, что сравнение здесь может быть только со струнами арфы, терзаемыми вдохновенным, но, увы, бездарным бандуристом. Три ночи молодой человек провел лежа в постели с вытаращенными как у пинчера очами, не в силах их смежить. Предатель-морфей покинул его, казалось, навеки. Уже изрядно помрачившись умом, бедолага выпил снотворного, димедрола и валерьянового корня, после чего впал в состояние, близкое к коме. Считается, что через четыре минуты, проведенные в бессознательном состоянии, пациент признается впавшим в кому. На фоне еще одних суток, жестоко вырванных из жизни плейбоя-аутсайдера, эти жалкие цифры кажутся насмешкой, плевком в загнанную страстью душу. Придя, наконец, в себя на пятые сутки, несчастный так послал благодетелей вместе с их лимонником, что, кажется, они и вправду оказались на Дальнем Востоке (Чувствуете? Опять призрак телепортации?), а сам он в порыве справедливого гнева ощутил столь мощный прилив крови ко всем оконечностям тела, что один раз все же смог. Но на этом все и завершилось навсегда. А дело состояло в том, что требовалось крошить в чай не ягоды – не сравнимый ни с чем источник психической возбудимости, а кору дальневосточного лимонника. Вот она та и обладает волшебными свойствами возвращать мужскую силу.

 

- Что работа стоит? – раздался не по-старушечьи бодрый глас Цыганки, которая, прослышав о скоплении местных около телефонно-кабельной траншеи, тут же нарисовалась здесь же в своей легендарной юбке и шарфе.

- Эмира завалило, - отозвались из общества.

- Чем это? – Анна Ивановна, подбоченившись и словно не веря в истинность причины простоя, подошла и нагнулась над потерпевшим. – Ты что это, дорогой брат, шутки вздумал шутить? Я вот Голове пожалуюсь, он вам не заплатит…

 

Эмир безмолвствовал, поскольку еще был и душевно и телесно слаб вследствие нежданного погребения, и только по нестройным рядам Аликов прошло некое неудовольствие, так сказать ропот, схожий с шелестом осины, возникающим под струями фетовского ночного зефира.

 

- Травки ему надо, - неожиданно раздался поверх всех голосов скрипучий фальцет. Голос принадлежал местному алкоголику Копалкину, который в силу преклонного возраста и полной недееспособности, перемещался по поселку со стулом. Продвигался порционно, опираясь в течение движения на свой стул как на костыль, а во время привала посиживая на нем. Проползет несколько десятков метров – и шлепнется на стул. Посидит, посидит – и опять в путь, медленно, но неизбежно приближаясь к заветной цели. Так он курсировал по поселку не хуже Цыганки, но все больше по торговым точкам. Как он оказался рядом с местом происшествия в самый острый момент, осталось загадкой. (Телепортировался?) Но еще более странным показалось то, что Копалкин не поддержал дядю Валеру в его стремлении подпоить пострадавшего Эмира. И какой такой травки предлагал ему дать, тоже не ясно. Сена, что ли? Так ведь Эмир не коза какая-нибудь. Человек. Общество повернулось к Копалкину, на секунду оставив Эмира без присмотра, в едином порыве осуждения оглядело его, восседающего на своем стуле, а когда обернулось обратно, несчастный уже открыл глаза и улыбался миру, как дитя.

 

- Вай, нэбо…- зашептал Эмир просветленно, и все поняли, что спасен.

- Как ты в канаву попал? – позже допытывался у него отец.

- Сам не знай. Шел низ, спотыкай, кувыркай, сверх падай, ничего не помня…

- Хорошо, что Алик прибежал. А то бы крышка тебе, – отец похлопал его по плечу, как будто тем самым проверяя, действительно ли тот живой, не обман ли это зрения.

 

А уж какой из Аликов, единственный из всех проявивший участие в Эмировой судьбе, сделался героем дня, и вовсе осталось покрыто мраком, ибо идентификации наши старатели не подлежали.

 

Теперь, пока телефон не подключили, отвлечемся и вспомним об обещанных бобтейлах. Начнем, однако, совсем с иной темы, непосредственно бобтейлов касающейся. Кто не знает, что такое телепортация? Да, да, тот самый таджикский велосипед, и лекари с Дальнего Востока, и Копалкин со стулом…Умудренный опытом сражения за чистоту русского языка Майкрософтовский Ворд наряду с фамилиями, именами, породами собак и заимствованными из иностранных языков неологизмами подчеркивает как ошибку и это волшебное слово. Как будто его нет, а значит, нет и самого явления. Советский энциклопедический словарь – ровесник московской Олимпиады, тоже определения этому слову не дает. Но без лишних мучений, я могу вас просветить и так. Телепортация – это моментальное перемещение в пространстве различных объектов, которые могут быть и неодушевленными предметами, и веществами, и существами. Древние такого понятия не знали. У греков и римлян даже боги преодолевают расстояния вполне по земному - в колесницах да пешим порядком. Меркурий летает с помощью сандалий. Вообще, обувь как способ передвижения не дает покоя фантастам всех времен. Мыслью сочинителей обувка то летает, то носит обладателя быстрее ветра, то перемещает …. Многочисленные упоминания о телепортации мы можем прочитать в сказках, например, восточных, у братьев Гримм или Лафонтена, где лесные гномы, злые духи и прочая нежить то является, то исчезает в самые неподходящие моменты. Но люди этого делать не умеют. Современные авторы, не видя ничего чудесного в летающих объектах, пошли дальше и вот оно, так долго ожидаемое…В Волшебнике Изумрудного города девочка Элли получает в подарок от феи туфли, которые могут перенести куда угодно, стоит шепнуть о вожделенном направлении и щелкнуть каблучками. Элли – человек, и перемещаться может по собственному желанию. Советский автор переплюнул всех. Старик Хоттабыч из одноименной повести Лагина тягает туда-сюда с помощью своей волшебной бороды целые армии, замки и футбольные команды. Какая страдальческая, фатальная в своей неосуществимости мечта подчинить это явление человеческому разуму! Куда там вечному двигателю, почти изобретенному и запатентованному и машине времени, не терзаемой на предмет художественной реализации только ленивым литератором и кинематографистом! Телепортацию не надо изобретать, и никакой зрелищности шедеврам искусства она не придает. Она просто есть, не зависит от нашего сознания и обнаруживается присутствием неких невещественных сил.

 

Итак, бобтейлы. Вскормленные во дворе торговца цветами, эти дружелюбные на первый взгляд твари отличались на редкость мерзким характером и крайней злобой. Порода ли их должна была давать такой эффект, или присутствие цветочника – малосимпатичного человека, но бобтейлы, а было их двое, терроризировали округу по полной программе. Один из них был классической окраски – наполовину серый, наполовину белый. Другой – чисто белой масти. Причины такой белизны могли быть две - не сохраненная чистота породы или природный нонсенс. Обе собаки или приходились друг другу родственниками или были одного пола, поскольку не имели никаких любовных притязаний одна к другой, но при различных проказах, зачастую совсем несмешных, выступали стройным дуэтом. Белая собака была свирепее чистопородной, здесь, возможно, срабатывает эффект компенсации за утраченную идеальность. Зато половинчато окрашенный пес обладал ни с чем не сравнимым тембром голоса. Лай его, ежели он был рассержен, слышен был до самого окончания поселка. Хозяева держали бобтейлов на привязи, но с течением лет, проведенных в неволе, те как-то научились отвязываться. Делали они это тихой сапой, прячась затем неподалеку от забора (хорошо еще, что с внутренней стороны) и начинали поджидать жертву. Ни о чем не подозревающий прохожий, направляющийся по своим делам вдоль забора цветочника, бывал атакован стремительно и безжалостно. Начиналось действие от угла забора, а заканчивалось в непосредственной близости от калитки на участок. Знаменитый бас чистопородного неожиданно прорезывал тишину как нож - масло. Испуганный человек шарахался от забора и, сопровождаемый непрерывным громогласным лаем, биением мощных лап о грунт и шумом, выдающим присутствие за сплошной изгородью крайне крупной собаки, спешил поскорее пройти опасный участок пути. Пес отставал, и прохожий начинал было успокаиваться, но тут его ожидала новая напасть. Достигнув калитки, он получал очередной удар судьбы в виде просунутой в щель между землей и калиткой оскаленной морды, которая приступала рычать и подвывать, да с такой ненавистью, что у человека практически начиналась истерика. Подозревая, естественно, что калитка может оказаться, не дай Бог, непрочной или просто не закрытой, прохожий пускался наутек. И до самого окончания забора его преследовали отвратительные звуки. Добежав до угла, несчастный останавливался, чтобы перевести дух. А за забором цветочника опять восстанавливалась умиротворенная тишина, будто и не было там никаких ужасных чудовищ, а если и были, то никакими прохожими они не интересовались, мирно себе спали, грызли сахарные косточки и грели на солнце шубообразные бока. Торговец цветами был несказанно горд своими собаками. Он их считал защитниками, сторожами и преданными друзьями. Бобтейлы его побаивались, зато с наслаждением издевались над остальными членами семьи, так что престарелая мать жены торговца, будучи излюбленным персонажем анекдотов, и соответственно, не имея гражданских прав на территории зятя, выходила во двор погулять только в случае, когда собаки были заперты в специальном вольере. Да и в этом случае старушка старалась притвориться тенью и маячила в той части сада, которая с вольером не граничила.

 

Однако любезный читатель может задать вполне справедливый вопрос. Какая же связь лежит между рассмотренным выше вопросом телепортации различных объектов и нашими суровыми собачками? Спокойствие. Сейчас все будет. Однажды, солнечным весенним утром, в тот самый благословенный период времени, когда снег уже стаял, а лужи, подернутые корочкой инея, еще ледяны, и оранжевое солнце не в состоянии их высушить, в Высоковольтный переулок ступила нога человека. Человек этот был для нас безымянен, но не безызвестен. Это был соседкин жених, который месяц как повадился к ней ходить, и как порядочный делал это по утрам, а не вечерами. Вид он имел неаристократический - был мал ростом, узок в плечах и ходил в развалку, засунув руки в карманы для придания себе независимого вида. Не смотря на историю отношений с соседкой, в переулке он оказался первый раз в жизни, поскольку обычно являлся с противоположной стороны. Что его заставило пойти на столь рискованный шаг (об этом он и не догадывался)? Любовь. Как же не увидеть Наташку перед началом трудового дня? И работаться-то не будет. Поскольку соседнюю улицу перегородили из-за прокладки каких-то труб, ему пришлось сделать огромный крюк и оказаться в незнакомом месте. Рубикон был перейден, мосты сожжены, жених приблизился к заветному забору, что, как показывают дальнейшие события, могло его так и оставить в потенциале. Час ранний, но бобтейлы уже выпущены из вольера, посажены на привязь и, как водится, успели освободиться. Мало того, торговец цветами и его жена, озабоченные неким неважным в данной ситуации обстоятельством, выйдя за пределы участка, забыли закрыть калитку на засов. Хитрые бобтейлы сразу скумекали, что дверка во внешний мир открыта, и сгрудились подле нее. Когда Наташкин ухажер проследовал мимо знаменитой точки первого нападения, за забором стало как-то особенно тихо. Ни лая, ни рычания, ни топанья. И вообще такая трепетная тишь…. Только хрустнет песочек под подошвой, да треснет с карамельным звоном тонкий ледок на луже. Хорошо! Через секунду мужчина увидел прямо перед собой, на расстоянии 5-7 метров двух огромных псов. Из калитки они, будто бы, не выходили. Просто были там, за забором, а в следующий миг очутились здесь, перед ним. Секунду противники рассматривали друг друга на равных. Затем обнаружился перевес. Белый бобтейл двинулся первым. Его крошечные глазки, занавешенные грязной крученой шерстью, не предвещали ничего хорошего. Серый тихо зарычал и пошел на жертву следом за товарищем. Жених обмер. Если бы поставить бобтейла на задние лапы и притвориться, что он человек, или наоборот, заставить Наташкиного приятеля плюхнуться на четвереньки и вообразить его собакой, а затем измерить их габариты по всем проекциям и сравнить, то сравнение это было бы совсем не в пользу человека. Животное, более всего походящее на белого медведя, вполне может напугать и видавшего виды. А жених был человек простой, молодой, мало что в жизни своей видел, да и то все больше через лобовое стекло грузовичка, перевозящего мебель (эти обстоятельства вскрылись позже, когда в один прекрасный день жених превратился в Наташкиного мужа). Короче, запаниковав, парень решил бежать, но понял, что не может этого сделать, поскольку намертво прирос ногами к земле. Псы приближались. Что чудилось несчастному в последние секунды жизни? Думаете, вспомнил детство золотое, яблоки ворованные, травинки-малинки и прочую поминаемую в подобных случаях художественную чушь? Отнюдь. Грузовик остался стоять около незнакомого дома, а в нем – чужой и вполне драгоценный диван. И мотор не заглушен. И дверца одна задняя плохо запирается – заедает защелка. Ужас двойной. И взмолился несчастный всем силам небесным, и попросил помощи, и помощь дадена ему была. Как он очутился на соседней Радиаторной улице, припомнить потом, сколь не силился, он не мог. Бежал все-таки? Вроде нет. Летел? Совсем чудно как-то. Ну и что остается? Ну правильно, телепортировался. Бездоказательно, свидетелей то нет. Но ведь было! А бобтейлов с тех пор хозяева в свое отсутствие стали запирать в вольере, поскольку вечером Наташка устроила им такой разнос, что в воздухе запахло электричеством, а где-то на задворках, за кулисами даже нарисовалось чье-то ружье, и мнились уже всем невинно пострадавшим два хорошеньких пушистых коврика – один беленький, а другой наполовину серый.

 

Через месяц сомнительными молитвами Цыганки телефонная будка все же была возведена и сдана под ключ. Траншея вырыта. Соответствующие службы подтянули и уложили в нее кабель. Зарывали всем поселком. Произошло историческое, но не ознаменованное какими-либо неполадками и конфузами подключение к городской телефонной сети. Аликам и Эмиру, несмотря на угрозы Анны Ивановны, было выплачено все сполна, и бригада исчезла из нашей жизни навсегда, прихватив на память, подозреваю, что не случайно, одну отцовскую лопату, пару дисков от дяди Валериной «болгарки» и неполный комплект белья у соседки. Впрочем, насчет белья мы могли и ошибаться, но Наташка настаивает на этой версии и поныне. Началась раздача слонов, а точнее ключей от металлической двери, отверзающей вход в телефонную святыню. Ключи от «сим-сима» были выполнены в спешке и не очень качественно, так что всего три экземпляра оказались пригодны для использования. Решили кинуть жребий. Цыганка приказала подать любой головной убор. За отцовским картузом был послан мой добрый брат, явившийся спустя столько времени, что уже можно было бы в Москву пешком сходить, сделать там новые ключи и вернуться взад. Взволнованное общество нащипало бумажек из принесенной братом же школьной тетради по числу претендентов и отметило три из них карандашными крестиками. Бумажки скомкали и нашпиговали ими нутро картуза. Начали было тянуть, но тут выступила моя мать, которая была твердо убеждена, что ключей нам не видать в силу фатальной неспособности что-либо выигрывать, наблюдавшейся у всех членов семьи, а видать (слыхать и обонять) вблизи нашего участка всю округу до поздней ночи.

 

- Так дело не пойдет, – сказала она, выдвинувшись в центр круга, образованный алчущими ключей соседями. – Мы живем ближе всех к телефону, а пользоваться им не сможем? И нам же самое беспокойство…

- А вы тяните, может повезет…

- Да и беспокойства никакого, талончик на три минуты рассчитан…

- Никто и не будет подолгу звонить…

Эти слабые аргументы нас не успокоили. Отец, поскребя ногтем затылок, пошел на хитрость, решив подкупить общество заботой о ближнем:

- А вот, к примеру, захочет позвонить кто-то со стороны. Врача там вызвать или еще что…Куда ему бежать? По улицам метаться в поисках ключей? А тут постучался – и ему все дали, звони – не хочу.

Знал бы папа, чем обернется его самаритянство, так ни в жисть бы не согласился бы ни на какие ключи. Но было поздно. Ключ мы получили. Телефон начал функционировать…

 

Отвлечемся вновь и вспомним о моем добром брате и мифологической скорой медпомощи, которую собирались вызывать и для пострадавшего Эмира. Два года тому назад, тепленьким летним вечером, мой добрый брат, будучи еще совсем сопливым, скакал по улице, гоня перед собой футбольный мяч, и улыбающееся лицо его было озарено блаженством не обремененного школьными заботами летнего отдыха. Я шла сзади, волоча на поводке еще не сбежавшего тогда Пупсика, нашего беспородного, трусливого и кусачего пса. Мяч доброго брата, сделав очередной подскок из-под его ноги, непредсказуемо изменил траекторию, видимо ударившись как-то не так, и мигом оказался в овраге, тянущемся вдоль улицы. Ни для кого не секрет, что подобные овраги таят в себе немалую опасность, поскольку не только из проезжающих автомобилей и от проходящих пешеходов, но и от самих некультурных жителей частенько летят в них отбросы и ненужные предметы. Добрый брат, еще не до конца осознавший трагичность и предательскую способность этого мира обижать самых невинных, ловко прыгнул в овраг. Я не услышала крика, выкатился брошенный им оттуда мяч, а потом безмолвно и как-то с трудом вылез и сам братишка. На нем не было лица, одни испуганные глаза, и тихое:

 

- Маша, у меня кровь…

 

Уж и не знаю, как я всего этого не перепугалась, да и некогда было пугаться, надо было брата спасать. Из вены на лодыжке, снизу от косточки, ровно и сильно, с периодом в один мой вздох, будто под воздействием маленького насоса, била струя крови. Артериальное кровотечение. Кровь выплескивается с фантастической быстротой. Ноги зрителя становятся ватными, в ушах начинает плескаться морской прибой, а в мозгу теплится извечное «Что делать?». Брат сел, вытянув ноги, прямо на траву, и вокруг в мгновение ока все стало красным. Откуда ни возьмись, налетели мухи и бросились жадно пировать. Брат не заплакал, но мне впервые в жизни смертельно стало его жалко. Бросив Пупсика, который как истинный джентльмен лихо удрал в кусты, я кинулась к брату и, выхватив из кармана носовой платок, туго перевязала ему лодыжку. Платок за секунду намок, а у меня потемнело в глазах. У брата тоже закружилась голова, я с силой пригнула ее вниз, порывисто его обняла и, сказав, что сейчас прибегу, помчалась к матери.

 

- Мама, мама, Леша поранился! – вопила я, не помня себя, и только думала, что ранки вообще не видно, а кровищи как от серьезной травмы, и что мать разволнуется, побледнеет, заохает, но кто еще может помочь детям в беде, как не она.

 

Все пришло в движение, мать, бросив огород, побежала вдоль улицы. Я поскакала к Анне Ивановне, и выкричав ее из избушки, поволокла к профессору звонить в больницу. На все ушло минут десять, не больше. Я вызвала скорую помощь и отправилась к своим. Тяжело дыша, подошла к месту происшествия с чувством выполненного долга. Мать успела своим платком, которым подвязывала волосы, перевязать раненую ногу так, что биение крови остановилось. Лешку она целовала в бритый затылок и что-то ласковое приговаривала на ухо. Стали ждать эскулапов. Прошло пол часа, но никто и не думал приезжать. Брат все сидел на земле, потому что отец еще не пришел с работы, и оттащить уже тяжелого мальчишку в дом было некому. Мухи потеряли к нам всякий интерес. Кровь загустела и сделалась коричневой. Мы, Леша, трава, мячик – все теперь было вязким и коричневым. Лешка обмяк и почти лежал на материнском плече.

 

- Может еще позвонить? – встревожено спросила мать. Я кивнула. Процесс повторился, с той только разницей, что Цыганка больше не выспрашивала что к чему, а только мрачно заметила, что никаких врачей мы не дождемся.

На станции скорой медпомощи сказали, что вызов принят, машин мало, санитаров еще меньше, типа, ждите, еще не так много времени прошло. Аргументы в пользу здоровья моего несовершеннолетнего брата были приняты с легким вздохом сочувствия, мол, а что мы можем, все в таком положении.

 

Защитного цвета «буханка» с красным крестом в оке фары на крыше, прибыла через час десять минут после происшествия. Из глубин ее вылез мрачный фельдшер в голубом костюмчике и объяснил, что за линией (за железной дорогой, в другой части поселка), был инфаркт, пациент нетранспортабельный, пришлось принимать меры на месте. А как их принимать, если кроме нитроглицерина и стерильного бинта в чемоданчике ничего нет? Короче, откачали с Божьей помощью, а к нам приехали с опозданием. Ну да ничего, сами ведь справились. Молодцы. Да, скорых на весь городок и поселок три штуки. Да, все на выездах с утра до ночи. Полная нехватка всего и вся. А знаете, сколько нам платят? Понятно, это никому не интересно, даже вам. Да нет, мальчику ничего не угрожает. Да, в больницу его отвезут, промоют рану, неизвестно ведь, чем он прорвал вену. А противостолбнячный укол при артериальном не делают. И вообще, он у вас привитой. Давайте его в машину. С добрым братом поехала мать. Они вернулись через два часа на частнике. Отец уже вернулся, и мы ждали их возвращения, тревожно поглядывая в окна. Три дня ногу не мыли, и когда это славное событие произошло, все вздохнули с облегчением. Теперь Леша остерегается оврагов, и прежде чем куда-то прыгнуть, внимательно всматривается, нет ли битого стекла или ржавых консервных банок. И никакие скорые мы больше не вызываем, ибо надеяться можно только на себя.

 

Ключ как олицетворение возможности перехода их чего-то не очень хорошего во что-то очень хорошее известен человечеству с давних времен. Стоит вспомнить ключи от Рая, заботливо припрятанные святым Петром на случай, когда почившая человеческая душа, достойная высоких обителей, появится около заветных врат и ее потребуется туда впустить. Ключи от волшебной страны (читай Советской, пока еще хоть кто-нибудь помнит, что это такое), закамуфлированной под Театр (священный храм искусства), который мудрая Тортилла дарит юноше по имени Буратино (в некоторых итальянских источниках это Пиннокио, и никакого ключа он не получает, а становится в результате своих проказ ослом). Ключи от Москвы, которые наши люди преподнесли Наполеону в знак….нет, это не то….там все уже полыхало, и это был символ полнейшего краха, а не перехода в лучшую жизнь. У многих городов герб содержит изображение ключа, тоже, видимо, в тщетной надежде перевести существование жителей в светлом будущем в новое качество, а также для намека потенциальным врагам, мол, броня крепка, ключей не дадим, а если дадим, то задорого. Наш ключ, здоровенный такой, как от старинного амбара, из желтого металла, со сложным рисунком на бородке и плохо пробитым отверстием для закрепления на гвоздике, тоже являл собой символ перехода во что-то очень хорошее. То не было телефона в поселке, а нынче – есть.

 

Однако, счастье наше было не долгим. Нет-нет, с ключом все в порядке. Он до сих пор валяется где-то в компании в английскими булавками, нитками, равными детскими сосками, пакетиками из-под семян и прочим мусором. Дело в людях, которые, забыв (потеряв, отдав третьему лицу, испортив) свой ключ, не умея открыть дверь своим бракованным ключом (а ведь это было вполне возможно, стоило только попотеть минут тридцать), или вообще не имея данного предмета в наличии, ломились в наши двери, не считаясь со временем и приличиями. Чтобы ключ случайно не унесли, мы снабдили его великолепным брелком – огромной гайкой, подобранной вблизи железнодорожного полотна. Ключ висел около зеркала в прихожей, зацепленный за гайку на крючке. Когда приходили полуночные или простые, дневные гости, кто-то из бывших в это время в наличии домашних, выносил им ключ. Опасаясь собак, которых у нас с роду не было (видимо, уже повстречавшись с четой бобтейлов или в предвкушении встречи по рассказам очевидцев), люди бились в калитку, сотрясая ее и безжалостно расшатывая, но войти не решались. Приходилось спускаться с террасы и нести драгоценный амулет за забор. Иногда даже нашим ключом железную дверь открыть не получалось (руки-крюки). И приходилось вмешиваться (дайте, я), налегать на дверь всем телом или наоборот оттягивать ее на себя (так и осталось не выясненным, как же все-таки лучше), произносить заклинания и даже бить несчастную ногой. По прошествии некоторого времени бесплодных мучений, вдруг, как-то сразу, будто скважину замка подменяли на глазах, дверь легко, с примесью издевки, открывалась и, уже самостоятельно распахнувшись, с ложным радушием приглашала в пахнущее плесенью нутро будки. Внутри будка была и вправду похожа на саркофаг или на тюремный карцер. Без оконцев, без дверцов, далее – без комментариев. Голые кирпичные стены, лампочка на проводе, торчащая из потолка и непосредственно телефонный аппарат с круглым наборным диском и мощной трубкой, которой при желании вполне можно было защитить жизнь.

 

Процедура звонка была довольно утомительная. Сначала нужно было приобрести талончик. Талончики на минуту, три минуты, пять минут и десять минут разговора, за последний из которых приходилось платить, как за звонок на другую планету, продавались на почте. Иногда они заканчивались, и приходилось ехать за ними в город. Зажав драгоценный талончик в ладони или зубах, если приходилось сражаться с дверью, человек вышеуказанным способом подступал к телефону. Далее следовало прочесть инструкцию по его использованию. Это надлежало делать не только тем, кто впервые столкнулся с чудом современной техники, но и уже неоднократно звонившим, ибо запомнить иезуитски замысловатый порядок вызова абонента, было крайне сложно. По инструкции требовалось:

 

1) Засунуть (вставить, что, как ни крути, одно и то же) потный или обслюнявленный талончик в специальный карман на аппарате;

2) Снять трубку и приложить ее к уху;

3) Удостовериться, что в трубке есть (слабый, как комариный писк) гудок;

4) Набрать код (код был нацарапан рядом, но всякий день кто-нибудь да впадал в панику и начинал истошно орать из будки в пространство в надежде, что SOS его будет услышан: «Какой здесь код?»)

5) Удостовериться, что код набирается (ибо полная тишина в трубке означала срыв звонка, а значит, надо было повесить трубку и, как в детской настольной игре, вернуться на пункт №2);

6) Если код набрался (чик-чик-чик), набрать код города (в том числе и ближайшей Москвы);

7) Удостовериться, что код набирается (см пункт №5);

8) Если код набрался (чик-чик-чик), набрать номер своего телефона;

9) «А, вот уже ответили, ну, здравствуй, это я» (В.Высоцкий), если, конечно, абонент дома и в состоянии к телефону подойти.

 

Людской поток не скудел. Каждый норовил куда-нибудь позвонить, и порой казалось, что все равно куда. Как в самом начале безумной любви влюбленные только и знают, что без конца целуются да обнимаются, так и жители нашего поселка в порыве страсти все время пользовались телефоном. Дверь в будку, если она не была заперта, плохо закрывалась, и все нюансы чужих переговоров были слышны в нашем огороде. Думаю, в атмосфере даже создавалась некая коммуникативная труба, акустический эффект, позволявший звуку не гаснуть, а усиливаться. Так около кустов малины были слышнее мужские голоса, а за грядками с морковью – женские. Голос портного Шлыка слышался везде, но с каким-то польским пшиканьем, будто бы в будке не беседовали, а душили змею. Темы разговоров были различны. Сара и Адель приходили звонить исключительно из любви к кулинарии. Они названивали своим многочисленным родственницам и тараторили про манты, щи, качество конины и способы приготовления бараньих яиц. Из будки доносилось тонкоголосое журчание, изредка прерываемое испуганным возгласом, вопиющем к несуществующей телефонистке, что время еще чуть-чуть осталось, хотя и не осталось вовсе. Талончик не давал ни малейшего шанса на отсрочку конца разговора. Время закончилось – болтовню прерывали на станции автоматически. Господин цветочник вел переговоры о поставках цветов. Каким-то фантастическим образом он умудрялся выходить через поселковый телефон в Международную телефонную сеть, и разговаривал с Колумбией, в которой произрастали его розы, как с Чертаново или Текстильщиками. На разговоры уходили чудовищные суммы, но торговля процветала, и несколько позднее цветочник стал первым в поселке обладателем сотового телефона. Соседи не без ехидства похихикивали над удачливым бизнесменом, распространяя невинные слухи о том, что он, де, вместе с цветами возит и кокаин. Смех смехом, а ныне цветочника не видать – где-то на Майорке проживает, розы нюхает. Портной Шлык шептал клиентам какие-то гадости про подкладку и рантик. И страшно завидовал с примесью ненависти торговцу цветами, поскольку несколько раз пробовал дозвониться родственникам в Тель-Авив, но это никак не удавалось. Дядя Валера и тетя Галя разговаривали с детьми. Анна Ивановна предпочитала профессорский телефон, поскольку там был мягкий пуфик, профессорша и тепло домашнего очага, но иногда, в отсутствие профессорской семьи, она приходила к будке своим широким шагом калека-перехожего и приступала к терзанию посредством телефонии несчастного Головы и прочих должностных лиц. Голос ее был слышен повсюду, даже в ее родном Высоковольтном переулке. Иногда, заслышав Цыганку, запертые в вольере бобтейлы начинали дико выть, и это апокалиптическое звуковое шоу продолжалось до тех пор, пока самолюбие Анны Ивановны не насыщалось полностью, а выпотрошенный как петрушка Голова на другом конце провода не падал в бессилье лицом в стол. Мы тоже иногда звонили. Папа – бабушке, мама – подругам, я – однокурсникам, а Лешка никому не звонил, потому что все его приятели жили в поселке, и звонить им было некуда. И все было прекрасно до тех пор, пока однажды не вырубили свет.

 

Случилось это поздним вечером. Сначала над поселком сгруппировались чернейшие тучи, потом полил стеной ливень, прорезала небесные глубины синяя молния, похожая на человеческий нерв, грянул как залп орудия оглушительный гром. И с очередным его ударом, везде, сразу и бесповоротно исчезло, будто втянулось в черную дыру, все электричество. Непроглядная тьма накрыла поселок. Профессор как назло уехал в Москву, и вызвать ремонтников представлялось возможным только от нас. Анна Ивановна в старом штопанном - перештопанном плаще, вооруженная фонарем, пришлепала к будке. По ее носу катились и падали вниз длинные холодные капли дождя, рука тряслась, и тусклый луч прыгал со сливной ямы на канаву, с липы на дверь будки, с наших ворот на косые струи дождя в вышине. Зажав фонарь под мышкой, Цыганка отомкнула дверь и с ужасом глянула в черноту. Потрясла рукой сильнее. Фонарь выдавил из себя жалкие остатки света, помигал прощально и умер.

 

- Вот ведь батарейки стали делать! Как из г… пули! – разозлилась Анна Ивановна и отправилась колотить в наши ворота. Пока дожидалась ответа, почудилось ей, что кто-то охает около забора. Не разобрала, может это кошка или птица, и подошла посмотреть поближе. В темноте, в струях воды, мелькнула крупная тень, и опять раздались странные звуки. «Барабашка, что ль?», – подумала Анна Ивановна, и тут тень метнулась к ней, чавкая и хлюпая по лужам. Цыганка, хоть и была не робкого десятка, струхнула, махнула рукой, защищаясь, ничего нападавшему не сделала, да и вообще, не разобрала, что это было, но зато благополучно утопила в луже ключ, выпавший из руки. Подумала: «Ничего, завтра найду. Кто это был?» и засеменила к калитке, услышав звук открываемого засова.

 

- Ну что, звонить будем? – отозвался отец, наконец-то вышедший к ней под старым зонтом, выталкивая перед собой мерцающий световой круг, в котором серебрился дождь. Отцовский фонарик вырабатывал свет мускульной силой и одновременно служил эспандером. Яростно работая правой ладонью, отец при помощи левой руки и левого же бедра сложил сломанный, некогда автоматический зонтик и, поднявшись на ступеньку, юркнул в будку.

 

- Давай, Иваныч, свети, а я набирать буду.

Цыганка вскарабкалась вслед за ним и принялась читать инструкцию. Оторвавшись, заметила вскользь:

- Холодно, дверь закрой…

Отец попытался затворить дверь, но та под обстоятельством явной кривизны стен и в силу земного притяжения, постоянно распахивалась. Пришлось запереть на ключ.

- Вот, понаписали, не видно ни черта…, - проворчала Анна Ивановна, снимая трубку.

 

Она уже погрузила талончик, замахнулась пальчиком на диск… И в этот момент свет опять потух. Подвижный рычаг на фонарике перестал сжиматься, а, соответственно, прекратилась и выработка электричества. Оказавшись в полнейшей тьме, отец и Цыганка замерли, не в силах ориентироваться.

 

- Иваныч, ты иде? – прошептала Цыганка.

- Да здесь я. Рядом. Сейчас спички достану.

- Давай быстрей. Неуютно.

- Погоди, карманов много… У тебя что, клаустрофобия?

- Что это?

- Боязнь замкнутого пространства…

- Вот еще…. Буду я бояться….ой…ой…

 

Раздался звук, как от вылетающей из бутылки с шампанским пробки, и пространство будки разом уменьшилось, как в рассказе Эдгара По. Отец и Цыганка оказались зажатыми в противоположных углах, как отдыхающие после раунда боксеры.

 

- Что за ерунда… – не понял отец. – Ты что, Анна Ивановна, сделала?

- Я сделала? Это ты…

- Я то уж точно ничего не делал…

- И я не делала…

- Сейчас посмотрим, что это такое. Спички нашел…

- Ну, поджигай уже…

Тут же выяснилось, что спички намокли. Они не чиркали, не горели.

- Придется поискать другие. Минутку…

- Я поняла, это зонт… - промолвила Анна Ивановна спустя время, в течение которого отец, пыхтя как еж, пытался найти спички.

- Ха, точно, – обрадовался тот. – Открылся…Видать, я нажал на что-то.

 

Когда надо, никогда не открывается… Попробуй найти у него кнопку…

Цыганка пала ниц и стала ощупывать пространство. Наконец, ей удалось найти ручку и кнопку, но зонт, раскорячившийся самым немыслимым образом, закрываться наотрез отказался. Анна Ивановна попыталась сложить его телом, обхватив руками и прижимая к груди. Зонт хрустнул, пискнул, но не поддался.

 

- Тихо, ты меня колешь! – испугался отец, чувствуя тычки спицами во все части тела.. - Выкинь его наружу…

- Как же я его выкину, дорогой брат? Когда он открыт… - Цыганка налегла сильнее и оказалась в папиных объятиях.

- Ну, протисни как-нибудь…

- Протисни, ишь…Ох, Иваныч, была б я помоложе, - захихикала она, сильнее прижимая отца к стене. Зонт хрустнул и сложился.

- Да ну тебя. Старая, а все туда ж…Выкидывай его, а то опять откроется…

- Дверь отворяй…

- Да, сейчас…

 

И в этот исторический момент, как в плохом водевиле, выстрелило висящее на стене ружье. Точнее, ключ … не выстрелил. Наш! Выстраданный! Не просто так, сам по себе, а в тандеме с огромной гайкой, коей прикручивают к шпалам стальные рельсы бесконечных российских железных дорог…Он исчез….Исчез бесследно. Как исчезает многое на этом свете прямо из под носа, на глазах, при всем честном народе или в суровом уединении, днем или ночью, в любви и ненависти, без нашего желания, мгновенно, в никуда. Перемещение предметов в пространстве….Телепортация…

 

- Упал… - предположила Цыганка.

- Звука не было, - озабоченно промолвил отец.

Все равно пошарили по полу. Безрезультатно.

- Карманы, – скомандовала Цыганка.

Отец послушно обыскал себя. Эффект – нулевой.

- А твой то где, Анна Ивановна? У тебя ж тоже ключ есть? – спохватился отец.

- Уже нет. В луже утоп…, - мрачно констатировала Цыганка.

- Господи, да что же это такое…Люся! Люся! – в отчаянии отец метнулся к двери и, приложившись губами к границе между кирпичом и притолокой, к предполагаемой, но отсутствующей щели, завопил. К сожалению, саркофаг коварно скрадывал звуки человеческого голоса.

- Не слышит…это судьба… - философски отозвалась Цыганка, уже смирившаяся и с темнотой, и с неизвестностью.

 

Положение сделалось критическим. Пробовали колотить в дверь руками и ногами, но и этот громкий звук тонул в мякоти промозглой, плачущей ночи.

 

- Может кто позвонить придет…Не будут долго в темноте сидеть, - скромно предположила Цыганка.

- Все знают, что ты за свет ответственная.. Никто и пальцем не пошевелит. Да и поздно уже. Скорее спать лягут…

- Люся проснется, а тебя нет, – опять помечтала Цыганка.

- Боюсь, не проснется. Она и не спит. Ее вообще дома нет – она в Москве.

- Да? Что ж ты ее звал? – удивилась Цыганка.

- Забыл... Кого мне еще звать! Я всегда жену на помощь зову!

- Дети? – уже без всякой надежды на вызволение предположила Цыганка.

- Телек смотрели, пока свет не погас. Наверное, спать легли. Они ничего не замечают вокруг.

 

Это было неправдой. В тот вечер мы с добрым братом целых два раза вспомнили про отца, удивлялись, что его долго нет. Но общее направление его мысли было правильным – выйти к будке мы не догадались.

 

- Придется звонить в темноте. Будем пробиваться через город…, - решительно сказал папа.

- В темноте? И много ты назвонишь? – ехидно спросила Цыганка.

- Другого выхода нет…Пробуем…

 

И они принялись звонить. Правда, слово это для сложившейся ситуации неподходящее. На самом деле они пытались исполнить акробатический этюд, выколоть друг другу глаза, отломать от телефона диск, обучиться азбуке Морзе и чтению вслепую, показывали фокусы и демонстрировали в темноте тайные знаки, наконец чуть не вырвали аппарат вместе с его корнями-проводами, и оставили бесплодные попытки. К вящему своему ужасу они не смогли набрать даже первый код, который, впрочем, смутно помнили.

 

И тут отец нащупал за подкладкой зажигалку.

- Ивановна, спасены…. – прошептал он.

 

Действовать стали осторожно. Отец зажигал огонек только на время набора цифр. Старались не дышать. Крошечное бензиновое пламя освещало внутренность будки мерцающим потусторонним светом, но этого оказалось достаточно, чтобы каким-то чудом прозвониться к бабушке в город. Услышав хриплый голос Анны Ивановны, вещающий с придыханием о потерянном ключе, самораскрывающемся зонтике и невнимательных внуках, которые папеньку родного потеряли и в ус не дуют, бабушка сначала ничего не поняла и чуть было не повесила трубку. Но отец, проявив чудеса ловкости, успел выхватить трубку из цепких цыганкиных рук и все разъяснил по порядку. Бабушка начала немедленно действовать. Она позвонила сыну дяди Валеры, который оказался в командировке. Жена сына дяди Валеры позвонила своей подруге, двоюродная сестра которой прошлым летом отдыхала в поселке у какой-то не поддающейся произнесению вслух родни. И вот эта самая чья-то там сестра позвонила кому-то из этой самой родни, жившему ныне в городе. И этот кто-то, назовем его Хорошим Человеком, чертыхаясь и строя гримасы дикого отвращения к человечеству, вылез из постели (мякенькой, нагретой, расположенной прямо перед телевизором, который в городе никто и не думал вырубать, с отображением полного фиаско Спартака пред лицом Динамо), натянул портки (мятые, уже сданные жене в стирку), вышел во двор (темный и мокрый), завел машину (старую, жрущую цистерны бензина, капризную и непредсказуемую) и приехал в поселок (покрытый мраком, слякотью, грязью, и просто гадкий). Ему предстояла встреча с бобтейлами. Третьим обладателем хорошего ключа был цветочник. Постучав в калитку, Хороший Человек услышал такое гавканье и завыванье, что подумал, не ретироваться ли вовремя, чем чуть было окончательно не погубил и папу, и Анну Ивановну. Мало того, что сидение в будке было само по себе занятием малоприятным, так еще и вентиляция в оной полностью отсутствовала. Атмосфера внутри саркофага постепенно начала превращаться в безвоздушное пространство. И неизвестно, чем бы все кончилось к рассвету, если бы Хороший Человек, справившись с минутной слабостью, не продолжил колотить в калитку торговца розами. Собачьи нервы сдали первыми, и бобтейлы устроили такой хай, что цветочник наконец их услышал.

 

Когда торговец и Хороший Человек открыли дверь в будку, из нее сначала никто не вышел. Посветив в глубь полицейским фонариком, одновременно выполняющим роль дубинки, цветочник увидел сидящих на полу отца и Цыганку. Они дремали. Рядом валялся зонт. Когда разбуженные пленники рванули к выходу, зонт от пинка ли или других каких воздушных колебаний опять раскрылся и раздался оглушительный грохот. Это упал НАШ КЛЮЧ. Он, оказывается, каким-то непостижимым разуму образом зацепился за спицу, и Анна Ивановна закрыла его в зонте как в гигантском ридикюле. Выйдя в ночь, отец при последнем, слабом отблеске уходящей грозы, увидел за спинами раздраженных спасителей сидящего на стуле алкоголика Копалкина. Он был наряжен в непромокаемый плащ и походил на символ ядерной войны, который любили изображать карикатуристы в период прохладных отношений с Америкой. Копалкин никогда не спал, и даже в дождь курсировал по поселку.

 

- А я что-то нашел…, - игриво сказал Копалкин, пропав из поля зрения, поскольку молнии больше не сверкали.

- Ну!!! Так это был ты, Коленька! – завопила Цыганка, бросилась на звук его голоса и тут же пропала в ночи. Вслед за этим раздался вскрик, звук падения чего-то мягкого и крупного, хлюпанье и возня. Цветочник посветил в место предполагаемого поединка. В свете полицейского фонаря возникла дикая картина - Анна Ивановна, спихнув старого товарища со стула, забыв о своей бесконечной любви ко всем вселенским мужикам, валандала Копалкина по развезенной дороге. Не с силах сопротивляться, тот только булькал и хлебал грязь. – Что ж ты, брат мой, напугал то меня? А? Я ж и ключ потеряла… А ты, пока я с Иванычем в будке сидела, все его искал… На бутылку, думал, дам? А вот на тебе… Выкуси… Вот тебе бутылка… Отдавай ключ…, - бесстрастно приговаривала Цыганка и продолжала экзекуцию. Пришлось отцу, цветочнику и Хорошему Человеку их разнимать. Ключ у Копалкина конфисковали. Несчастного подняли, отряхнули, отерли, посадили на стул и выслушали рыдания, что он, мол, не нарочно, никого пугать не хотел, ключа не отнимал, нашел совершенно случайно…

- Как же, случайно! Пол ночи ползал на карачках, всю грязь перемесил…Гад ты, Коля…, - не унималась Цыганка.

 

Закончилось все тем, что цветочник вложил Анне Ивановне в боевую ладошку ее ключ и уговорил пойти на отдых к себе. Хороший Человек уехал в город. А отец помог Копалкину переместиться на угол квартала, где тот и просидел остаток ночи. Вызвать электриков решили c утра. А утром обнаружилось, что кто-то перерубил провода на будке, и сперва пришлось вызывать телефонистов. Свет восстановили только к вечеру следующего дня, у цветочника испортились собачьи припасы, у всех потекли холодильники, а слухи о результатах матча Спартак-Динамо еще долго витали над встревоженным поселком. Одни считали, что счет 3:2, другие, что - 2:3, а профессор, вернувшийся из Москвы, вообще заявил, что Спартак «слил всухую», и спорам этим не было числа.

Но были в нашей жизни не только беспокойство и неприятности, но и приятные моменты. Однажды, глубокой летней ночью, калитка затряслась, и от клацанья, производимого касанием металлического засова о металлический же проем, проснулись все. Отец, заранее вооруженный ключом от телефонной будки, отправился открывать. И пропал. Его не было так долго, что мать забеспокоилась и, просунув голову в дверь моей спальни, зашикала:

 

- Вставай, там что-то случилось.

 

Пришлось встать и одеться. Выйдя из дома, где остался почивать лишь добрый брат, которого и пушкой не разбудишь, мы отправились на улицу. Около телефона было пусто. Налево была непроглядная темень. А направо, в глубине, что-то слабо светилось. Посовещавшись с минуту на предмет «а надо ли нам это», решили, что надо и двинулись навстречу свечению. Через квартал проблема обозначилась более четко. Сначала мы нашли оторванный глушитель. Мать наступила на него, чуть не покалечив ноги. Потом на дороге обнаружились какие-то более мелкие детали. Их было много, и мы спотыкались о них и расшвыривали по сторонам. Затем предстал и источник. В кювете, возле пустующего дома архитектора, задними колесами цепляясь за трубу, проложенную на дороге для отвода воды, а передними вкопавшись в самую грязь, болталась новенька «Волга», возле нее с фонарем суетились двое, один из которых оказался нашим папенькой. Приблизившись, мы рассмотрели водителя. Это был совсем молодой парень, наверное, ровесник мне. Он в ужасе метался от переднего капота к заднему, открывал поминутно переднюю дверь и зачем-то пытался влезть в машину. Отец ему внушал, что это бесполезно, что для того, чтобы вытащить автомобиль, нужен как минимум трактор. Если не кран. На убеждение, что ни то, ни другое в три часа ночи вызвать невозможно, ушло минут десять, после чего мы увели пострадавшего и уложили спать на своей террасе, благо ночь была теплой. Похоже, парень совсем не спал, поскольку из-за двери все время слышались судорожные вздохи и скрип дивана. А добрый отец, в которого и уродился мой добрый брат, остался караулить «Волгу», чтобы ее не «раздели». Утром посредством телефона трактор был вызван, и покалеченное транспортное средство из кювета извлекли. К счастью, ехать она могла самостоятельно. Благодарностям не было конца. Когда парень собрался уезжать, отец спросил его, почему он обратился за помощью именно к нам, стал стучать именно в наши двери. Ведь он не местный, и не мог знать, что ключ от телефона у нас. Да и телефон ли он искал?

 

- Понимаете, я так перепугался, - объяснил неудачливый водитель. – Побежал вдоль улицы, везде, конечно, темно… А у вас свет горел…

 

Мы переглянулись. Никакого света в доме не было. И только добрый брат как-то странно зашарил глазами по небу. Ага, опять свои наклейки вырезал с фонариком. Была такая игра – наклейки от новомодных йогуртов собирались в специальный альбомчик, а за правильно и вовремя собранный комплект полагались какие-то льготы в покупке следующих йогуртов. И весь поселок (от 3 до 99) некоторое время «болел» этим маразмом, обогащая владельцев армянского, дагестанского и русского ларьков, конкурирующих на его территории. В конце концов дагестанский ларек разорился, русский кто-то поджег и восстановили его только спустя года два, а армяне построили себе кирпичный магазин. К этому времени йогурты видоизменились, альбомчики отменили, а я вышла замуж за пострадавшего в аварии молодого человека. Сашка после возвращения домой на подбитой машине, рассказал о добрых людях, которые ему помогли, и его родители посчитали своим долгом приехать с благодарностями к нам. Так мы подружились семьями, мальчик стал приезжать в гости, а когда мы оба закончили учебу в институте, подали заявление в ЗАГС.

 

С наступлением августовских дней обозначилась новая проблема. Чтобы сад и огород не заросли как джунгли, отец с матерью в преддверии осени вырубали отжившие свой век кусты, срезали сухие ветки деревьев и очищали от засохших стеблей парник. Я, как обычно, молча помогала, а добрый брат лез со своими добрыми советами. Все, что было вырвано, срезано, вырыто и отщиплено, сжигалось на костре. Аутодафе происходило за забором, аккурат напротив телефонной будки. Место казни органических остатков было традиционным. Испокон века наши предки жгли костер именно здесь. Костер обычно получался довольно мощный, ворочать его постепенно сгораемое содержимое приходилось вилами, а дым от него доходил, как в сказке, до самых небес, иногда застилая солнце. Но мы не испытывали никакого волнения, так как рядом не было построек, забор располагался далеко, а костры в поселке жгли все, иногда позволяя себе такую вольность, как истребление мусора, что атмосферы не очищало и воздуха не озонировало. Но все это было до постройки будки. Однажды, узрев издали наш костер (будто бы она его раньше никогда не видела), Анна Ивановна пришла в такое негодование, что наше семейство чуть не поссорилось с ней на полном серьезе. Она почему-то решила, что костер может навредить кирпичному сооружению, и устроила потрясающий скандал. Распираемая справедливым чувством ответственности за постройку, обошедшуюся так дорого поселку и еще дороже Голове (сердечные капли швейцарского производства – 3 флакона, 2 упаковки мелованной бумаги высшего качества для общения с вышестоящими инстанциями, 5 упаковок бумаги среднего качества для общения с нижестоящими инстанциями, духи и крем французского производства для умащивания груди секретарши, коей она прикрывала вход в его кабинет, счет поселковых денег на стройматериалы, оплату работ и взятки, полному исчислению не поддающийся, а также обед, данный в честь телефонистов по случаю закладки кабеля), Цыганка набросилась на отца как коршун на цыпленка.

 

- Иваныч, ты что ж это делаешь? Разве можно такой костер жечь рядом с телефоном? Он же сгорит! Это тебе не свое, не жалко, общественное!– в своей цветастой юбке, шарфе и съехавшем на бок платке, с горящим глазом и полурасплетшимися косами, она походила на фурию, атакующую грешника.

 

- Да ты что, Анна Ивановна, что ж будке будет! – парировал отец, помешивая вилами в костре. – Она ж кирпичная!

- Вот! Кирпичная! А от жара кирпич портится! Трескается!

- Да какой же здесь жар? Видишь, я стою, мне то ничего не делается!

- Нет, трескается!!!

- И ничего не трескается! Кирпич в печах обжигают, к твоему сведению!

- Ишь, какой хитрый! А дым?

- А что дым?

- Кирпич закоптится…

- Ну знаешь ли! Закоптится…. Он вверх уходит!

- А вот ветер дунет и как раз на будку все пойдет!

- Не пойдет!

- А я Голове нажалуюсь!

- Ну и жалуйся!

 

Анна Ивановна отвернулась и с видом победителя зашагала в сторону дома, а отец еще поворчал, взбодренный перепалкой: «Жалуйся, сколько влезет. Голова от тебя уже с ума сошел. Сбежит скоро. Никакой должности не захочешь, коль рядом такое…»

 

Но конфликт этим не закончился. Ранним утром следующего дня мы проснулись от шума за забором. Выйдя на крыльцо террасы, мы узрели Цыганку, стоящую на верхней ступеньке будки и вещающую что-то в пространство, как некогда Ленин рабочим с балкона Смольного. Отворив калитку, мы увидели и зрителей. Это были цыганкины жильцы – таджики. Они покорно слушали, опираясь подбородками на черенки лопат. Рядом с будкой лежали сваленные в кучу металлические столбы и рулон сетки-рабицы. Анна Ивановна живо жестикулировала руками, давая понять, где нужно что-то рыть.

 

- Ну? И что это? – спросила ее мать.

- Вот, от сердца оторвала. Чтобы собственность общественную защитить. Забор будем ставить. Муж твой будку-то спалит! – с вызовом заявила Цыганка.

- Да что ты, с ума что ли сошла? Зачем нам будку палить?

- Не знаю зачем, а только вчера видела здесь костер до небес. Будка вся почернела.

Мы обошли будку по периметру, но никакой черноты не обнаружили.

- Наш костер никому не мешает, - выскочил из дома отец и бросился к Цыганке. - Забирай, Анна Ивановна свое барахло и своих друзей, и уходи отсюда. Это наша территория!

- Нет уж, позвольте! – из-за будки появилась фигурка портного Шлыка. Скорее всего, Цыганка взяла его с собой в качестве подкрепления. – Это территория поселка. А костры жечь запрещено.

- Да вы, господин Шлык, сами жжете! А то вы, думаете, живете там в глубине, так нам и невдомек, чем занимаетесь? Давеча над вашим огородом дым носило! – рассердилась мать.

 

Удар оказался смертельным. Все знали, что остатки тканей и мусор портной сжигал на участке, а не отвозил на свалку. Шлык часто заморгал, закашлял, засопел от нанесенной обиды и неловко, по козлиному, перепрыгнув через столбы, засеменил в сторону станции. Пару раз оглянулся, постоял, мечтая, не ответить ли, но оба раза не нашел нужных слов, плюнул и удалился восвояси. Цыганка, лишившись поддержки, уткнула сухие кулачки в бока и, как драчливый петух, двинулась на нас.

 

- Поставлю забор! Голова разрешил!

- Ничего Голова не разрешал! Какой еще забор! Он от будки-то никак отойти не может! – крикнул отец.

- Нет, разрешил. Я ему на вас нажалуюсь. Вчера пожалела, а сегодня сделаю!

- А мы на тебя в милицию нажалуемся! – вдруг выпалила мать, тоже начиная надвигаться на Цыганку. – У тебя жильцы то без регистрации живут! Они сейчас живо наряд пришлют! И тебя же первую посадят. Скажут, что ж ты, Анна Ивановна, позоришь свои седины….

Таджики, обычно ни бельмеса по-русски не понимающие, зашевелились и зашелестели, взбодренные, видимо, пугающим всякого гастарбайтера словом «регистрация». Они бы и лопаты побросали, но Цыганка метнула на них огненный взгляд, а к нам повернулась и без тени испуга зашептала:

 

- Ах вот как… Милицию…А вот вам…

 

И произвела своими ручками, похожими на корявые сосновые ветви такие манипуляции, в результате которых мы к вящему своему удивлению обнаружили сразу два неприличных жеста, сложенные почти одновременно и как бы в композиции. Не лишенное изящества переплетение рук послало мое милое семейство дважды, и все в одно и то же место. Мы знали, что Анна Ивановна хулиганка. Всегда была и оставалась такой. В молодости, поговаривали, она часто дралась с женами соблазненных ею мужчин, и практически всегда одерживала верх. Побитые соперницы писали на нее заявления в милицию, жаловались в партийную организацию и начальству, но у Цыганки везде были свои люди, которые либо спали с ней, либо боялись ее как огня. Так что она обычно выходила сухой из воды. Не смотря на возраст, пыл ее не угас и ныне, и я живо представила себе, как она, расплетя руки, вцепляется в мою матушку (отца бы не тронула, но не потому, что боялась, а потому что мужиков не трогала почти никогда) и начинает ее потрошить.

 

- И как мы будем через этот забор лазить? Опять делать да разыгрывать ключи? – спросил отец, тихонечко, за рукавчик, оттаскивая и пряча мать за спину. Подозреваю, ему привиделось то же, что и мне.

- Не надо лазить. И ключи не надо. Вот так отгородим, чтобы ваш костер отодвинуть, и будет. Жгите, вон, в канаве, - немного успокоилась Цыганка. Силы ее покинули, но ее скорее хватил бы удар, нежели она отступила бы. Отец и мать переглянулись и вздохнули. Лучше уж пусть роет с разрешения, чем без. Забор был поставлен, в результате чего тропинка вдоль забора оказалась перегорожена, «лобное место» сместилось к канаве, а к весне, когда все затопило и ходить кругом жителям оказалось невмоготу, проржавевшие уже столбы пришлось спиливать «болгаркой», и работа была нам и дяде Валере на два дня.

 

Была в поселке еще одна легендарная бабка по прозванию Евдокия (для сведущих – просто бабка Дуська), которая, как и Анна Ивановна, могла дать фору любому мужику. В молодости баба Дуся служила на речном флоте матросом, плавала по Волге на барже вместе с мужем, а потом и сыном. Лексикон ее несколько от этого пострадал, и в приличном обществе баба Дуся пребывать долго не могла, но зато ее слушались абсолютно все. С первого слова. Ибо дальше все было и так понятно. Похоронив и мужа, и сына, матрос Евдокия принялась сдавать жилье, дабы совсем не умереть с голоду со своей копеечной пенсией. Жильцы попадались разные, но в один прекрасный день на горизонте ее жизни, весь освещенный солнцем Востока и мудростью индуизма, объявился некий субъект в чалме на черной, с проседью, голове и с коленкоровым портфелем в смуглых руках. Звали субъекта Раджа. Он был индусом по национальности и научным работником по профессии, специалистом, предположим, в области легкой промышленности. Раджа приехал по обмену опытом, поселился в частном секторе из экономии, имел нездоровый интерес к утюгам российского производства (покупал их пачками и отсылал на родину) и ни слова не говорил по-русски. Не смотря на небольшую разницу в возрасте, баба Дуся относилась к жильцу как к родному сыну, сетовала, что тот крайне тощ и изо всех сил старалась его накормить. То, что индусы принципиально не едят говядину, ее мало волновало. Скорее всего, она просто была не в курсе. Она варила мясные щи из квашеной капусты, заманивала Раджу на кухню и, обещая ему жестами, телодвижениями и непонятными словами рай земной, сажала обедать. Дабы усладиться его аппетитом, садилась напротив, подставляла под скулу жилистый кулак и наблюдала процесс поедания запретных щей. Раджа не сразу сообразил, что умерщвленное и сваренное животное – священная корова, и обедал с удовольствием до тех пор, пока неведомые его пищеварительной системе продукты, включая квашеную капусту, не дали о себе знать. После первого казуса, закончившегося двухдневным бюллетенем, Раджа стал отказываться от угощения. Но не тут то было. Поняв, что его так расстроило, баба Дуся принялась варить свежие щи, и опять с говядиной. Раджа, откормленный таблетками, приступил к трапезе с опаской, но нашел, что пища вкусна и вполне пригодна. И тут обнаружилось досадное недоразумение с коровой. Кто-то зашел в гости мимоходом, расшаркался, присел, заговорил на английском, дабы познакомиться с индусом поближе. Разговор потек о том, о сем, а как в Индии, да как в России. У вас червячки-паучки, а у нас щи да каша. Да вот щишки у вас мясные. Мяско свежее с рынка. Только вчера мычало. Баба Дуся в мясе толк знает. Кусок в горле застрял? Это смешно, когда фигурально выражаясь. А если в натуре? Раджа чуть совсем не поседел, неожиданно узнав, чем его все это время кормили. Бедные индийские предки, сожженные в Ганге или в какой другой реке, а может и не сожженные вовсе, а просто захороненные под барабан и посыпание головы пеплом! Как они, должно быть, были расстроены таким вопиющим попранием законов. А баба Дуся продолжала свои суповые пытки, и отказаться было невозможно, и есть никак нельзя. Раджа вышел из положения, пойдя на компромисс. Съедая суп, он вылавливал мясо все до последнего кусочка и скармливал его кошкам, коих в огороде бабы Дуси жило несметное количество. После трапезы баба Дуся выспрашивала жильца, понравился ли обед, и тот, смущаясь, кивал кудрявой головой, а на вопрос о мясе, докладывал:

 

- Косики съели.

Эта фраза была единственная, которую наряду с отдельными словами типа «здрасте-досвиданья» индус выучил, находясь в России.

Однажды Раджа появился на нашем пороге страшно серьезный, и, поскольку говорить не мог, принялся жестикулировать. Он прижимал плечо к уху и крутил пальцем в воздухе. Мы поняли, что нужно звонить, но куда? Дальше Раджа пытался лечь, но, найдя рядом только кучу песка да костровище, пожалел костюм. Попытался объясниться стоя. Некто, близкий, (прижал к себе) был представлен в горизонтальном положении (смуглые ладошки заутюжили параллельно земле), с закрытыми глазами и скрещенными на груди руками (вот так, благоговейно). Сначала мы ничего не поняли. Но Раджа очень выразительно зажал горло руками, высунув язык и закатив глаза, а затем опять спокойно закрыл глаза и скрестил на груди руки. Баба Дуся? Закивал головой. Померла? Какая трагическая неожиданность. Только утром ее видели ругающейся во все дудки с Цыганкой. Охаживая друг дружку крепкими словами через забор, бабки отводили душу и развлекались. Они дружили чуть ли не с детства, хотя Цыганка была явно старше. И вот теперь Евдокии нет…. Мы тут же начали действовать. Мать делегировали в дом для опознания. Добрый брат со скорбной вестью помчался к Анне Ивановне. А я стала звонить в город. Пятнадцать минут ушло на открывание замка, пять – на освежение в памяти инструкции и распознание нацарапанного кода, еще пятнадцать на набор все время срывающегося звонка, еще десять на попытку объяснить дежурному, что произошло. Мент был то ли пьян, то ли издевался и ни о каких почивших старушках слышать не хотел. А потом чья-то рука опустилась на рычаг телефона, и я, ошарашенная, услышала в трубке короткие гудки. Но не успела возмутиться.

 

- Да жива баба Дуся. Репетировала она, - тихо сказал папа, тяжело дыша мне в ухо.

- Что репетировала? – осторожно повернувшись к отцу, спросила я.

- Похороны…свои, - вздохнул отец и, наконец, сняв ладонь с рычага, медленно вышел из будки. А я так и осталась стоять с трубкой в руке, слушая тоненькие гудочки и тихонько нащупывая в мозгу мысль дня. Чем дальше живу, тем меньше понимаю….

 

Слух о смерти славной морячки распространился как пожар в степи. Соседи ринулись к дому, сопровождаемые серьезным Раджой, который семенил впереди всех и эмоционально взмахивал руками, будто дирижировал. Когда процессия соседей достигла дома, моя мать уже вышла из него. Она молчала. Когда люди вошли в комнату, они тоже замолчали и замерли. Все вокруг блестело и белело, вычищенное и выскобленное до неприличия. Пол, стены, потолок, мебель…Ото всего веяло новью и средством для мытья унитазов. Кружевные занавески отбелены и накрахмалены. Посуда ровными рядочками выставлена по лавкам и полкам. Посередине просторного зала - большой обеденный стол, обложенный по периметру еловыми ветками. А на столе – новенький, сосновый, благоухающий смолой, ничем не обитый, гроб. А в гробу – баба Дуся. Просветленная, тихая, смиренная. В белом платочке, мохнатых рыночных тапочках, ситцевом платье в сиреневый цветочек и хлопковых чулках, подаренных Цыганкой на Пасху. Раджа умильно улыбнулся и начал накладывать в воздухе в сторону гроба гипнотические пассы, как факир перед извлечением зайцев из цилиндра. И тут, как в театре, сцена переменилась, повергнув зрителей в изумление и шок. «Покойница» повела себя странно. Сначала она открыла один глаз, потом другой, хотела подняться как Панночка, но, очевидно, ей прихватило спину, и, в ущерб эффектности, пришлось ухватиться за край гроба и с кряхтеньем выпрямиться бочком. Сев в гробу, как младенец в детской ванночке, баба Дуся весело спросила: «Ну, как? Хорошо, тудыть-растудыть, я смотрюсь?». «Ё-к-л-м-н», - тут же ответил ей дядя Валера и помчался во двор курить. Сара ойкнула и с грохотом упала в обморок. Адель принялась на нее дуть и плевать, и плевала и дула до тех пор, пока мой отец не принес из сеней ковш с водой и не облил и тетку, и ее сестру, и весь пол вокруг. Сара открыла глаза, похлопала ими, и опять выпала в осадок. Тетя Галя стала охать и креститься, а Анна Ивановна, мощно раздвинув толпу костлявыми руками, подошла к гробу и похвалила:

 

- Хорошо, сестрица. Красиво. Только ты то вот жива, а мы все хоть в гроб ложись. Меня ж чуть удар не хватил! Кто ж так делает? Предупреждать надо.

- Да это все Раджа, так его разъэтак, перепутал. Я его, а он... Не то сказал…Ты что, чумной, наделал?

- Да какой с него спрос? Он же черт не русский. Не говорит по-нашему.

- Хотела посмотреть, какое впечатленье произведу. Ох, как страшной быть не хотца, когда помру, так его…, – покачала головой баба Дуся и попыталась выбраться наружу.

 

Не так то просто это оказалось сделать. Чтобы самостоятельно вылезти из гроба, нужно обладать определенной ловкостью. Цыганка попыталась извлечь бабу Дусю, потянула ее за руки, но они только обе рухнули в злосчастный гроб (который баба Дуся заказала загодя, дабы не быть застигнутой врасплох и не ввергнуть жильца в неудобства, ежели что) и принялись, ругаясь на чем свет стоит, биться в нем и барахтаться. Пришлось Радже и отцу их вынимать по очереди и ставить на пол. Оказавшись на полу, баба Дуся, покачав головой, промолвила:

 

- Устала я что-то помирать. Надоть отдохнуть, так его…, - и улеглась супротив уже отдыхающей Сары.

- Я тоже полежу, – объявила Цыганка, которую доконал пережитый стресс, в чем и признаться было стыдно, и потерпеть до дома уже не получалось. И легла прямехонько возле Дуси.

 

Моя мама и покуривший дядя Валера, войдя в дом, обнаружили сразу три тела, лежащие рядком. И добрый мой брат, весьма довольный приключением, еще долго скакал по поселку, оповещая сначала татарский клан, потом таджикскую диаспору, а напоследок – всех кого не попадя о случившемся. За Сарой и Аделью пришли их братья и унесли обеих, хотя Адель и была в состоянии ходить сама. Полагаю, после этого случая их долго не выпускали из дома, справедливо относя все страдания и обмороки на счет появившегося в поселке телефонного зла. По крайней мере, у будки сестрицы не появлялись около недели. За Анной Ивановной примаршевал отряд таджиков без лопат, но, зачем-то, с велосипедом. Ее увели под руки, и это комедиантство позабавило всех, включая саму Цыганку. На мой взгляд, было бы еще остроумнее, если бы она неожиданно вырвала из рук помощников велосипед и, хохоча, умчалась бы на нем вдаль. Но этот жест выпадал и из законов жанра, и из общей канвы повествования. Хотя я уверена, что Цыганка и могла, и хотела это сделать. Бабу же Дусю уложил в постель Раджа. Он трогательно ухаживал за ней весь вечер, и, как призналась потом сама «умирающая», ей удалось помечтать, как Раджа вместе с утюгами отправляет на родину и ее, в качестве супруги. Но несколько месяцев спустя индус исчез (телепортировался в Индию), а на его месте образовался азербайджанец Гусейн из Баку, который и увез с собой знойную старушку. Не для себя, а для престарелого отца. Баба Дуся прожила с папой Гусейна несколько лет, писала в поселок Цыганке жалостливые письма про плохую южную жизнь, а когда старец помер, явилась домой вся в золоте и седая как лунь. Но это уже совсем другая история, к нашему телефону отношения не имеющая.

 

Спрятанный на чердак гроб не понадобился еще лет десять. К этому времени телефон наш функционировать перестал. Началась эра сотовой связи, и жители поселка от мала до велика начали соревноваться в приобретении все более совершенных и завлекательных мобильных аппаратов. В некоторые дома провели личные телефоны по аналогии с профессорским. И только одно осталось неизменным – недостроенный дворец Анны Ивановны и ее умножившиеся и распространившиеся по всему поселку таджики. Будку заперли раз и навсегда, и перестали ее замечать. И только обрезая куст персидской сирени, мой добрый брат каждый раз клянет ее всякими добрыми словами, ибо она мешает формировать крону, да иногда залетает на крышу воланчик от бадминтона, в который играют мои родившиеся в телефонизированное время дети.