Невесомая, воздушная такая. Аж дотронуться боязно: любое прикосновение – грубое вмешательство. А хочется. Фактически хочется! Вся светится в лучах заката, смеется и с волосами играет. То в жгут соберет, то рукой снизу подденет, и они падают на спину змейкой и рассыпаются. Лица ее не вижу. Тянусь рукой, слегка только коснуться. Позволишь? А она отдаляется. Я к ней, а она отдаляется. Взмахнула руками и... оторвалась. И растаяла, как облачко, ушла за солнцем...

 

Всё утро думал о ней. Так что-то неистово, что даже уже и понятие потерял: в реальности я или еще сплю? Не надо было ее трогать, она бы не исчезла. Я бы смотрел и смотрел на нее, в этом тоже счастье. А так спугнул и что? Один опять.

Мой завтрак нехитрый, холостяцкий. Кусок хлеба черствелого да пара ложек вчерашего супа. Сам варю. Иногда суп прокисает к утру. Стараюсь не замечать, потому что другого нет. А когда-то еще перепадет заправиться!

 

Я тут подрабатываю недалеко, в Рябовке. Квартировать остался пока в райцентре, крупный заказ в сельпо добью, а там и дислокацию можно сменить. Пока они там рядятся, из какого материала крышу крыть, листовым железом или черепицей – что подешевле да полегче добыть, понятное дело – я в Рябовке тем временем по мелочи кому что. Работы хватает, люди после войны, как муравьи копошатся на своих подворьях. Спешат залатать, замазать все, что с ней связано, чтоб не напоминало. Смотреть больно.

 

Я печи кладу. Плотник тоже, говорят, неплохой и столярничать могу, крышу вот покрыть, как в сельпо. Правая рука, правда, малость снарядом покорежена, неудобства доставляет. До медсанбата так и не добрался по тылам. Лекарство использовал подножное – подорожника на Брянщине вдоль дорог столько, что полк перелечить можно. Других трав не знаю, не знаток. Боялся, гангрена начнется, да и по дорогам не я один ходил, но ничего, пронесло. Кость только срослась неровно, пальцы плохо сгибаются и по ночам сильно ноет. А так я парень «наподбор, с ними батько черномор»! Так вот работы много, а про заработок лучше и не говорить. Что взять с побитого? Иной раз и за похлебку сработать в радость.

 

Стой! Давай-ка завернем. Двор большой, калитка на одной петле болтается. Протоптанная дорожка к хате, а сбоку от тропки – мой объект, печь со снесенной почти до топлевника трубой. Колосник торчит за рамку, дверка только с подпоркой закрывается. Раз, два,.. пять,.. семь кирпичей надо будет заменить. Если не считать трубы. Это нам раз плюнуть! На траве вокруг печи рыжие проплешины свежевытоптанные, верный признак, что очаг хоть и разбитый, но рабочий. То есть, необходимый в хозяйстве, а необходимую вещь всё лучше содержать в исправном состоянии.

 

- Чёго це ти тут виглядаэшь?

К тыну подошла женщина, на вид постарше меня будет, с торбой в руках. Торба небольшая, но битком набита колосками пшеницы, сквозь ткань торчат острые остистые чешуйки. Следом за ней девочка лет десяти.

- Не боишься, мать? Третьего дня у Митрохиных, вон изба с краю, пацаненка объездчик нагнал с поля, мальцу след на плече от нагайки на добрую память оставил, ирод.

- Як що дiтей кормить нiчим, то воно не до страху. Iди вiдсiля, iди.

 

Я сказал, что мог бы ей печь восстановить. Но она обрубила:

- Платить нiчим.

- Да я не жадный, мамаша, много не возьму. А тебе сподручней будет управляться. С такой-то разрухой намаялась, поди?

Жаль. Я уже прикинул, как и что чинить, с чего лучше начать, но мы не договорились. Суровая, всё исподлобья смотрит, с подозрением. Фактическая нестыковка заказчика с подрядчиком не гарантирует успеха проекту. Ладно, день только занялся, найдем чего попроще.

Я уже развернулся идти своей дорогой, но тут... ей-богу, опешил.

 

Вы как насчет снов? Я не задумывался о них сроду. Как-то не было повода видеть в снах сверхъестественное дополнение к вполне естественной потребности организма восстанавливать силы. А тут, когда увидел, как из хаты выходит та, которую я только что, каких-нибудь три часа назад во сне видел...

Да нет, случайность. Просто я дуже багато мрiяв про неi сегодня. Так в любой женщине померещится та самая... Но хоть вы что мне сейчас тут говорите, хоть какие «лобачевские» выкладки приводите, что сон не при чем - а вот она! И всё тут вам! Те же русые волосы, и руки белые, нежные, и спинка точеная такая, как у лани. Лицо? Ну вот я и увидел ее лицо. Красивое, конечно. Я еще во сне это знал.

 

Стою с открытым ртом.

Она долго причесывается... вот точно, как в моем сне... собрала волосы в кудель на затылок, поправила синее в мелкий цветочек платье, а уж после обратила и на меня внимание. Понимающе-снисходительно оценила мой потрепаный вид - я интуитивно отвел правую руку чуть-чуть за спину, чтоб уж совсем не смущать красу – хмыкнула игриво и исчезла в сенях. «Сон в руку!» - сказала бы моя мать и была бы, наверное, права.

Надо ли говорить, что с тех пор не было дня, чтобы я не оказался поблизости. Выискивал разные предлоги, чтоб перекинуться словом или с матушкой ее, или с младшими. А уж если повезет с ней перемолвиться, так весь день чумной ходил от счастья. А перед сном в памяти перебирал каждое ее движение, каждое словцо, каждую нотку ее чудного голоса.

Даша, Дашенька. Да я ж тебе и печь отремонтирую... Да что там отремонтирую, новую поставлю! И тын ваш разодранный на землю весь повалился – подниму! И на руках тебя, голубка, носить стану!..

 

*

 

С суровой мамашей мы на третий тиждень нашли общий язык. После моих слов «Бачу нужду вашу, ненькa, анi копiйки з вас не вiзьму» назвала меня соколиком и потянула во двор:

- Ходiмо до гОрiнки. Борщу наллю.

А там и про свадьбу сговорились.

- А что? Мне Даша по сердцу, не обижу ее. А ты лишнего рта посбавишься. Соглашайся, мать!

 

Говорю же, я парень хоть куда! «Ёлки-палки, лес густой! Ходит Павлик холостой!» Насчет хозяйства на все руки дока. К концу уборочных и печь побеленная, как невеста в белом, посреди двора дымком манила, и сараюшку камышом перекрыл, и пару табуреток смастерил из старых досок. Всё ладом, дорогЕнькi, со мной не пропадешь!

 

Только вот Даша моя что ни день - мрачнее и грустнее. Я веселее, а она грустнее. И так к ней, и эдак, уж нежнее и ласковее не бывает. Да всё не так. Избегает меня, хмурится и все думает, думает о чем-то своем, пропади оно пропадом.

Я догадывался, о чем она могла думать. Кое-что младшая Лида по наивности выболтала:

- А у нашей Дашки ухажер есть. Они в школе вместе учились, а теперь любятся. Кра-а-аси-и-и-ивый. А мати не разрешают им любиться. А я тоже скоро замуж пойду. Матуся кажуть, шо найдут мне богатого.

 

Богатого. Где ж она его возьмет, богатого? С фронта-то всё бедные идут.

Я, конечно, не такой красивый, и рука вот опять же. Да и старше я намного, моей Дашеньке восемнадцать, а мне сороковник скоро. Двадцать лет – это фактическая разница, я понимаю. И не любит она меня, я вижу. Не пара мы, ясен пень. Я был дважды женат, дочка взрослая есть. Всё, всё понимаю! А отказаться от нее - сил никаких. Люблю ее и всё! Люблю-ю-у-у! Понимаете вы это или нет?! Ну хорошо, она не любит, пускай! Но я сделаю все, чтоб потом полюбила! Я всегда буду рядом, буду ее опорой, стану ей необходим, я заполню собой ее жизнь, она не сможет дышать без меня! Она поймет, что я надежней ее безусого «ухажера»!

 

В сумерках накануне свадьбы я застал ее одну возле той самой новенькой печки, свахи нашей. Выловил, чего уж там!

Еще не наступили холода, и в пожухлой траве звенели редкие сверчки. И небо еще было теплым и бархатистым.

Мы не разговаривали. Я маялся и не знал, какие подобрать слова, чтоб убедить ее в правильности моего и мамашиного решения. А ей просто не о чем было со мной говорить, всё ж решено. Она только и могла, что смотреть на меня... Как смотрела! В глубь проникала, в самое сердце пронзала! Это был взгляд подстреленной охотником лани. Ни с кем не сравнить мне ее, любушку мою, только с легкой, безгрешной ланью. Стоит, истекает кровью, вот-вот быстрые ноги подломятся, и смотрит. Глаза сухие, видно, ночами всё выплакала. Один только горячий укор в них: «Зачем ты меня убиваешь?»

В тот вечер я первый раз готов был ее оставить.

 

Утром, едва петухи прокричали, я уже был на ногах. Полный новых сил и надежд и готовый на крыльях мчаться в столь милую сердцу Рябовку. Птицы в роще через овраг надрываются спозаранку, как шальные, а ночью ближе к утру соловья слушал. «Фить-фить-фить, тёх-тёх-тёх, ай-яй-яй, ох-ох-ох! Там соловейко щэбетав». Сон-то не берет в такой ответственно-счастливый момент! Вчерашнее немое свидание стерлось из памяти, и вместе с ним забылись мои благородные порывы. Потому как в будущем нас с Дашей ожидали одни гаразды, я был в этом совершенно уверен. Счастье с подарочными баулами уже сидело на чемоданах на товарной станции и высматривало нас, постукивая нетерпеливо ножкой: когда уже молодые встанут из-за свадебного стола, чтобы отправиться в жизнь?

 

А за столом сидели гости, пили горiлку собственного мамашиного изготовления, пели песни и кричали «Горько!» Ничего, что песни грустные: «Ой, дiвчина, шумить гай, кого любишь – забувай, забувай!» Стерпится, что губы невесты в «горьком» поцелуе холоднее стального окатыша в промозглую осень. И то верно, не лето ведь уже. Плевать на осторожные, с оглядкой пересуды, что, мол, невеста за печную трубу продана. Пусть говорят. Завидуют, черти!

Одно только меня опять томило. Невнятно, издалека вроде как, но было. Дашенька моя вся какая-то... потерянная, неодушевленная... Как опавшая роза. Как обреченная. Но от жалости моя любовь еще сильней разгоралась и крепче привязывала меня к ней.

 

*

 

Ну так что ж, понеслась наша семейная жизнь, как товарняк, стуча на стыках грозными предупреждениями: что-то не так, где-то не там. Что ни станция – глухомань, я кричу – меня не слышат, и со мной не заговаривают.

Первый дом бросил недостроенным. Столько души в него вложил!.. Всё испортила: гулять начала. Не направо-налево, нет, один выбрала себе объект, но основательный. Когда стало стыдно на люди показаться, погрузил ее вместе со скарбом на бричку и – айда ну из села! Таким макаром за семь лет сменили не один насест. Поначалу все тихо-мирно, пока от любви своей отойдет, пока обзнакомимся на новом месте, работу найдем подходящую – жить можно. Новый дом, дурак, закладывать начинал, надеялся. А потом опять, как говорится, понеслась душа в рай! Как ласточка, когда приходит время, начинает вить гнездо под крышей или в сенцах под потолком: старательно, заботливо, со всех сторон обмазывает, чтоб птенцам теплее. И никого к нему не подпускает. Так и она. Создает свой очаг внутри нашего с ней мира, и мне туда вход заказан.

Я не выдержал. Покидал пару рубашек в балетку и, пока она на работе в буфете свои шуры-муры новые заводила, уехал к чертям собачьим долой из этих проклятых мест. Родина моя чуть восточнее, туда и подался.

 

Отрубил – значит, отрубил. Даже поджениться успел.

И тут меня опять накрыло. Вызывает по междугородной связи брат Дашин на разговор. Никогда никто даже писем не писал, а тут... Растревожился я, пока трясся на попутном грузовике в район, передумал все что можно было. Вся жизнь с Дашей, как одна картинка перед глазами встала. И не ошибся.

- Дарья померла. Завтра похороны... Не успеешь... Заражение крови. Аборт сама себе сделала, катетером. Поранила там себе что-то, заражение пошло... Да как тебе сообщить, ты же адрес не оставил! Митька, дружок твой, случайно заехал, а так бы и не знали по сю пору, где тебя искать...

 

На похороны я, конечно, не успел. Самолеты не летают, поездом - трое суток. На кладбище у ее могилки просидел два дня. И ночью не уходил. Без еды? Ну да, без еды. Не привыкать, на фронте хуже бывало. Разговаривал с ней, теперь-то она не отвернется, выслушает, и идти ей некуда больше от меня. Фактически! Прощенья просил. Не простила, я бы почувствовал.

Так только кажется, что рождаешься на свет свободным по одному лишь определению. И не замечаешь, что подвергаешься насилию такими же человеками, как сам. Человек – эгоист. Любой и всегда, в каждую минуту своей жалкой жизни. Любит – и то для себя.

Вот и сбылся мой сон, восемь лет прошло и сбылся: не надо было ее трогать, пускай бы жила.

 

*

 

Я мою Дашеньку пережил не намного. Что это было: кара небесная, судьба или легкомысленные мои отношения со здоровьем (не понимали мы друг друга) – судить уже не мне. Не буду кривить душой: не с благоговейным облегчением принял я свой диагноз, что вот, мол, и я к тебе, любушка, потому как без тебя все равно жизни нет. Трепетал в страхе, как и все грешные, выполнял все предписания онколога, не сторонился народных средств, хватался за жизнь изо всех моих уходящих сил. Но, увы, не был помилован даже ради наших с Дашей двух маленьких дочек. Слякотным октябрьским утром после полугода мучений от вынимающих душу болей в желудке я умер.