Герасим(ов) сидел на тумбочке у ворот и тыкал лопатой в землю... Из-за всех углов, из-под штор за окнами глядели на него...

"Муму" (почти) И.С. Тургенева.

 

Книга первая.

 

1.

 

Ветер, вероятно, целиком налегал только на его окно: не отвлекался, иначе бы не раскачивались парусами шторы при закрытой форточке, и металлическая труба, давно потерявшая пару вытянутых позвонков, вьетнамским конусом шляпу и одну из своих рук-растяжек, не выглядела бы сегодня такой трезвой и однозначно восклицательной. Она принадлежала разрушенной котельной, та - закрытой бане, баня - здравствующему городскому управлению коммунальным хозяйством - и все они, - и он, - исполняющий обязанности директора хладокомбината, и выпадающее слева из полосатых обоев и общего настроения "Утро в сосновом бору" - и все-все вокруг принадлежало единому Союзу Советских Социалистических республик, розовое тело которого мощно распласталось во всю стену над его затылком. Выше него был только Северный Полюс. Чтобы удостовериться, Антон откинулся на спинку кресла, задрал кверху подбородок и... прихватив взглядом еще и совсем нежданную Гренландию, поежился от холода. А когда вернул подбородок на скрещенные на столе ладони, содрогнулся от внезапного, резкого ощущения тревоги. На трубе, разметав в стороны крылья, лежала мертвая? ворона, причем неправильно: она не проваливалась вовнутрь достаточной размером трубы - держалась как бы на кончиках окаменевших перьевых пальцев, не срывалась вниз вопреки абсолютно авторитетным физическим законам, и только черный клюв вел себя так, как и требовалось от общемертвого пернатого тела на сильном ветру. Не находя разумного объяснения неожиданно происшедшим метаморфозам, Антон вышел из-за стола, сделал несколько шагов навстречу... Навстречу кому?.. Чему?.. Вновь содрогнулся от какой-то ощутимой бесплотности многовариантных ответов. Он ощущал что-то...

Занавесив черным плащом небо, Куинджи (Куинджи ли?) прожег полы ослепительной луной, бросил на бледный от испуга снег длинные, фиолетовые тени, и тоже неправильные: от основания трубы, навстречу Антону тянулись две... два огромных креста? Они как бы втягивали его в образованную собой стрелку, поднимали по трубе вверх к тому, феерически осиянному, настоящему кресту, который поглотил в себя ворону, источал тени, и окончательно суммировал антоновские ощущения в неотвратимость наползающей беды.

Антон почему-то на цыпочках вышел из кабинета, опустился на первый этаж, мягко пересек, по утрам гулкий, коридор; он доверял своей интуиции, поэтому-то и всматривался в глаза вахтера дольше, чем этого требовали служебные отношения: "Может быть, и ему что-то ощущается?" - тот же неудачно опустил кружку на книжный корешок, и темная, парящая змейка, пробежав по столу, замерла, сопротивляясь у края преждевременной кончине, надулась коброй, и все же спрыгнула вниз, оставляя в быстро мелеющем русле обреченные чаинки.

- Антон Сергеевич! - вахтер торопливо восстанавливал ополовиненную кружечную основательность, - я ж только из обхода. Все на месте: двери, замки, все дежурят, следов нет. Подмерз чуток, вот и решил чайком побаловаться.

- Ну что вы про чай, - возникшую неловкость Антон справедливо оттягивал на себя. - Скажите лучше, что вы чувствуете, - он крепко охватил пальцами перед собой предполагаемую сферу, - в масштабах страны, земли, Вселенной?.. - Отставной полковник сощурил глаза, так тяжело заворочал под шапкой жерновами, что Антон сжалился. - Ну ладно, не чувствуете и не чувствуете...

- Нет-нет! Почему же! - Спохватился тот. - Мы чувствуем, очень даже чувствуем!

- И что же? - Антон брался за ручку двери.

- А то... - он обнажил всегда! неожиданные в своей безукоризненности, зубы, - что скажете, то мы и чувствуем!..

На улице тенями управляла не только луна, но и синюшные фонари, которые и проводили его вдоль забора до поворота и вытолкнули на центральный проспект, где небо было много выше, где было много лун, где, казалось, светился сам снег, где зябко приветствовали друг друга трамвайные вагончики. Зримо обмороженные дыханием влюбленные не спешили, не спешил и Антон: одиноким, среднеарифметическим паровоза с паровозиком, пешим ходом раскачивался он в такт своим мыслям и портфелю.

"Чувствовать то, что тебе скажут... Какая универсальная, беспроигрышная формула..." - рассуждал он.

Он помнил первую встречу с вахтером. Тот вошел в кабинет строевым шагом, вытянулся в струнку, взял под козырек, доложил о себе четко, зычно, и, кажется, совсем не в шутку. Представил письменные рекомендации генералов, лиц с известными фамилиями, и потом еще долго чего-то добивался, что-то подписывал, выколачивал, и в конце концов, вполне недурно устроился, в отличие от других сослуживцев, до сих пор стоящих в нескончаемых, по любому поводу, очередях. Антон не любил подобные экземпляры с не подверженными "коррозии" зубами, но получалась так, что и он невольно им потакал.

Вставляя ключ в замочную скважину, он, вдруг, почувствовал на лице колющую шерсть женских, пахнущих свежими травами, варежек, - не испугался, потому что только добрая Галина могла подарить в декабре весну, обернулся, и тут же заполучил знойный июль в губы - вот такие времена года.

- Соскучился?

- Конечно! - обрадовался Антон.

Галя, Галина, Галочка... Кого-то пригласил Антон на подобие новоселья, кто-то пришел с женой, жена кого-то пришла с подругой, и, когда все ушли, неожиданно раздался звонок в дверь - перед ним предстала смущенная Галина - чья-то подруга. - "Можно я останусь?.. Все думают, что я уже дома, а я вот..." "Да!.. - согласился с поэтом Антон, - есть женщины в русских селениях..."

Галина появлялась как бы из воздуха, и всегда вовремя, исчезала на мгновение раньше его желания остаться в одиночестве. И когда цветочный запах ее духов, уставая бродить за Антоном по пустынной квартире, истончался, она вновь появлялась, и тогда на кухне пахло жареным, в ванной комнате влажным стиральным порошком, в спальне спелым женским телом.

Оставив в руках Антона шубу, Галина прошла на кухню, и пока он что-то там домысливал в домашних, ею же и подаренных тапочках, скоро напела (она преподавала в музыкальной школе) на стол чай, бутерброды с гусиным паштетом (она обожала паштеты). Положила пухлую ладошку на его руку, - снизу, и очень внимательно, всмотрелась в его глаза.

- Я сегодня у тебя в последний раз!

Феерический свет креста на мгновение вспыхнул на ее переносице, и Антон с огорчением подумал: "И это только начало...", - и зачем-то спросил:

- Почему? - как-будто бы ответ на вопрос мог что-либо изменить в предначертанном течении жизни кого-либо из них.

- На сле-ду-ю-щей неделе, я вы-хо-жу замуж. - За паузами угадывалось плохо скрытая, вернее совсем нескрываемая, горечь: Галина не умела быть неискренней. - Уж! Замуж! Невтерпеж!..

- А как же я? - спросил Антон.

- Он очень хороший человек. - Нет-нет, она не уходила от ответа, просто была последовательной, а он совершенно не готовым к подобному разговору. - Простой токарь, любит меня еще со школы, хочет иметь сыновей. Своими руками построил дом, большой, светлый, настоящий...

- Ты его любишь? - конечно же он перебарщивал, потому, что несмотря на бесстрастный тон, обида уже пробиралась к его груди между пуговиц сорочки. Обида - а не ее мягкие, влажные губы...

При первой встрече Антон сравнил ее рыжую голову с вывернутым наизнанку статором электродвигателя, в котором тщательно перетянутые цветной тесемочкой медные жгуты волос кольцами опускались на сильные, взбитые бархатными фонарями, плечи. Полные икры довольно длинных ног широко выплывали из-под короткой юбки, обогревая и окрашивая в розовый цвет, почти осязаемое наощупь, поле вокруг себя. Зеленая брошь, а как же без нее обойтись при таких зеленых глазах, постоянно беспокоилась на ее груди, пока Антон что-то в ней не сломал неловким движением. В дальнейшем Антон перестал замечать внешнюю Галину - он ее чувствовал совсем другой: очаровательной, по-настоящему женской (что находил довольно редким проявлением в сегодняшнем времени), уютной, теплой, ласковой. Может быть он ее выдумал? Может быть...

- А вы Антон Сергеевич! - она мягко, по-кошачьи (он обожал вслушиваться в эти ее обещающие блаженство шаги), проследовала за ним в комнату, разделась. - А ты, Антоша, человек сложный, капризный, с тобой трудно...

- Ну ты ведь справилась?

- У меня отец такой, и братик, еще почище будет. И главное, ты никогда не оставишь свою Татьяну. Хотя бы одним глазком взглянуть на нее, на красивую дочь... А я некрасивая, - прикрыла его губы ладонью, - но я тоже хочу маленького счастья, и Лешка меня любит!

- А ты его? - Антон прорывался сквозь ее пальцы. - Зачем?..

- А я люблю тебя, - она усилила печать на его устах второй ладонью, - но это ничего не значит, помолчи немного, и я тебе все скажу, слушай!.. Эти, почти два года, я не спала с тобой, - она как бы хохотнула очевидной неправде, но тут же, на первой ее ступеньке и споткнулась, - то есть я никогда не засыпала, боялась, что ты меня застанешь спящей. Только и бегала в ванную красоту поправлять. Это ужасно, особенно для меня. Дома, я ставлю у изголовья деревянную скамейку, на нее пустое, железное ведро, в него, большой такой будильник с двумя колоколами, и все равно просыпаю. Ты бы такого не выдержал! - Она наползала на него всем телом, никак не находя удобного пристанища для головы на груди. - А тебе спасибо!.. За то, что ничего не обещал. Нам обоим было хорошо, но теперь мне этого мало...

Она притихла и Антон чувствовал, как две горячие дорожки бежали по его груди к животу, объединялись в ложбинке, и он, нечаянно плюхнувшись в этот водоемчик, ладонью ощутил его неожиданную глубину и, поднеся неосознанным движением пальцы к губам, определил, вдруг, на них горькую соль.

Вспугнутые автомобильными фарами тени бесшумными акробатами переместились по потолку из одного угла комнаты в другой, у изголовья - затихли, прислушиваясь к его мыслям.

Галина любила одного мужчину, но выходила за другого, для того чтобы обрести свое маленькое счастье. И это счастье?.. Уступая себя лешкиной любви, она, как ей кажется, обретает его, вынося при этом за скобки любимого, от которого так и не дождалась ответного чувства. Надеялась на его возникновение?.. Вряд ли. Он, Антон, только уступал ей, никогда не скрывая отношения к своей семье, ничего не суля, и постоянно соблюдая всяческие меры предосторожности. И вот она уходит от него, и как уходит...

Антон почувствовал прилив обновленных нежных чувств, протиснул ладони под ее грудь, сжал пальцами упругую плоть, - но не услышал радостного: "Ой!.." "Ты знаешь, - говорила она в подобной ситуации, непременно наливая щеки вишневым соком, - конечно больно, но как-то желанно больно". На сей раз ей уже нечего было скрывать - она спала так, как умела это делать дома.

Рассвело. Солнце накрыло своей частью ближний от двери угол комнаты, отсекая собой от обыкновенной прозрачности часть желтого, воздушного пространства, в котором, как в аквариуме, кипела бурная микробная жизнь. Щели в деревянном полу чрезмерно увеличились, по ним, цепляясь за края досок, ребячились тараканьи ножки, усики, их тушки скользили в недосягаемом низу, изредка выставляя на обозрение блестящие брюшки. Заклятый их противник - Галина покидала квартиру, и они праздновали победу.

Антон взглядом прошелся по периметру комнаты, защемленный дверью, замер...

Старый диван с окостеневшими суставами, ходульный стол с лысиной в бесчисленных ножевых ранениях и тавровых от чайника клеймах, овальное в гипсе зеркало на подоконнике, бутылочные витражи - вот и все в наличии антоново богатство, - да еще рычащий по ночам холодильник "Ока", угрюмо посматривающий из кухонного окна на свою однофамильную реку, еще один квадратный столик, и еще то, что требует ремонта и называется сантехникой, и за что Антон расписался на замасленной клетчатой странице при получении ордера на квартиру, около двух лет назад. Уйдет Галя, и он будет продолжать жить в одиночестве с призрачной надеждой на восстановление в партии... Для чего?.. Для того, чтобы продолжить карьеру? Какую? Чиновника? Министра? Смешно, нереально, и главное - зачем?..

Антон опустил ноги на... "ледяную сковородку!", - на пяточных культяшках тупо достучал до солнечного треугольника, и обнаружив там обман, в два кенгуриных прыжка снова взлетел на диван, с опозданием замечая таящиеся под ним тапочные носки. Галина не шелохнулась. "Ты и впрямь некрасивая, - шепотом согласился с ней Антон. Он потянул на себя краешек одеяла, равнодушно (хотел себя спросить: почему равнодушно? но отмахнулся от этой мысли за очевидной ненадобностью) обнаруживая под ним щедро и невкусно намазанные на нежную голубизну простыни розовые, паштетные телеса Галины. - Ты права! Я бы никогда не смог полюбить тебя по-настоящему. Прости меня, Галочка!.."

Снег радостно сжимался и легко отталкивал от себя антоновские шаги: летелось легко и весело, если бы, - если бы не остатки вчерашней неопределенной тревоги. И хотя в уходе Галины было более облегчающего, чем сожаления, потому что как знать, чем бы могла закончиться эта связь, протянись она дольше, и все же, - все же бежала следом за Антоном некоторая, эфирная грустинка.

Банная труба привычно торчала в ровное, голубое, без намека на облачко, небо, и Антон подумал, что вот привиделся ему вчера именно крест, - ни звезда, ни другой какой знак, а именно крест. Почему?..

В дверь кабинета протекла утренним туманом секретарь Марина - эдакая Дюймовочка с яркими губами в мохеровой пелерине, объявившая шефу в до-галинный период о своем взгляде на внеслужебные отношения. "Если надо остаться в кабинете на ночь, - она не говорила, она алмазиком оставляла метки на вечном, - я останусь! Если надо куда приехать, я приеду! Я все сделаю, что вы потребуете, но я бы этого не хотела!.." Когда Антон положил ладони на ее плечи, а потом поднял, то оказалось, что между ними нет никакого расстояния, и потом, дома, повторяя операцию с деревянными плечиками, он никак не мог добиться даже приблизительности аналогичных ощущений. "Красота женщины, - он в очередной раз убеждался в правильности когда-то вычитанной мысли, - в ее пропорциях!" И все же, наблюдая за ее угловатыми поездками по паркету между дверью, столом и оконными шторами, он старательно отыскивал в ее фигурке то место, в котором могла зародиться шесть лет назад ее симпатичная дочка. И не находил...

- Антон Сергеевич! - Марина, усмиряя шпилечный фальцет, подкралась к столу. - Бумаги я подготовила, но вот два внеочередных сообщения. Первое... Вам звонил по междугородке женский голос, не представился, сказал, что еще перезвонит. Второе... Полковник, - на ее личико выпало сочувствие к чужой зубной боли, - из охраны, просит срочно подписать заявление, у него разбито стекло.

Почти радужное утро для Антона внезапно оборвалось: трудная дорога, по которой он долго и опасливо катил из суток в сутки, вот так вдруг, исчезала в неясном провале, обещая неминуемое крушение всех его надежд.

- Что?.. - Антон обреченно втянулся взглядом в потолочную неясность, предполагая возможные варианты ночного ограбления, и загодя, по какому-то наитию, прибавляя к годовому балансу строчку значительного материального ущерба, и вычитая следом из своего авторитета так необходимую, специфическую, единицу. - Где?..

Дверь в кабинет широко распахнулась и заполнилась по ширине фигурой полковника в маскировочном бушлате, в шапке, с проштампованной на меху памятью о кокарде, готовой поведать встречному взору о былой высоте своего хозяина.

- Да хто ж так докладает! - полковник пропускал командирский голос через безукоризненную шеренгу. - Мы с вами вчера, Антон Сергеевич, расстались, и было все чин чинарем до окончания смены, а утром жинка позвонила, сказала, что ночью ветер такой был, расколотил фрамугу, и она замерзает. Был у механика..., - он притаил дыхание в ожидании некоторого заинтересованного знака, шагнул ему навстречу, но не найдя и в паузе верной союзницы, приглушил гласные и согласные, за исключением постоянно заглавной "Ч", - ябедни-Ч-ать не буду, но посылать туда, сами понимаете куда, говорить такие слова Ч-еловеку при должности, правда не Бог весть какой, но все же неприли-Ч-но...

- Все ясно! - к Антону возвращалось прерванное, розовое утро.

Он смахнул верхний листок стопки под левую руку, удлинив правую красным фломастером, выстроил лесенку: "Исполнить немедленно!" - улыбнулся, отражаясь в полковнике почти аналогичным образом, подпер неровные ступеньки строенной опорой: "БАС". И прячась за вытянутым на всю руку листочком, Антон думал, что вот опять, как бы в благодарность, принужден оказывать услугу неприятному человеку, и что вот есть такие счастливчики, которые всегда оказываются в нужный момент, и в нужном месте, и что, к сожалению, себя к таким он отнести никак не может. Не вслушиваясь в приторные реверансы, Антон проводил полковника до двери, пожал протянутую руку, вернее что-то вместо нее: вялое и холодное, - ассоциативно смеясь вполне оправданной географической лингвистике механика и тому, что происходило за дверью. Комариным визгом Марина жалила бубнящего толстокожего слона; через минуту она разъяренной ворвалась в кабинет.

- Почему вы ему во всем потакаете, почему?

- Да потому! - Антон блаженно (теперь он понимал: как это блаженно улыбаться) растянул губы от уха до уха. - Да потому, что... настало время - чэ. - Ему и самому понравился такой ответ.

И Марина, доверяющая своему начальнику - "на все сто!" - потому что - "и не такие бывали пренценденты!" - легко сменила гнев на милость.

- Ну ладно, чай-то будете?

К блаженной улыбке Антон добавил воздетые к потолку руки, отмечая странность в расположении пальцев относительно друг друга: он где-то уже их видел, но только чужими... Где?.. К нему вновь возвращалась тревога.

Отлавливая носом теплый дымок над лимонным корабликом, Антон завороженно следил за мерцающим двоеточием электронных часов. Через несколько минут, то есть ровно в десять с двумя нулями, осторожное: "можно?" - распахнет двери и два, окрашенных халатами, ручейка: черный и белый, перепрыгивая через приглушенный порожек: "здрасьте!" - превратят ногу т-образного стола в полуостров, и покатят пищевые, торговые и технические волны на директорский материк. И начнется то, что называется довольно глупым словом - планерка. Потому что планерка - это не планер, который парит в воздухе, используя его естественные потоки, - это и не план, который должен предусматривать разумную череду разумных действий, - а это выдуманная кем-то заморочка. Десятки рефрижераторных вагонов с замороженными продуктами, во исполнение чьей-то неразумной, но твердой воли, втискиваются в перегруженное, трещащее по швам тело хладокомбината, - реализации же они подлежат только в столице. И ежедневно толпы обозленных людей прокатывают в зеленых электропоездах сто тридцать верст, туда и обратно, чтобы наконец заполучить то, что накануне прошло через их руки, или проехало под самым носом. А его, Антона, попытка воспрепятствовать такой очевидной глупости и привела к исключению его из, обязательной для карьеры, обоймы членов Коммунистической партии Советского Союза, со всеми, вытекающими из этого, последствиями...

В дверь просунулась головка Марины.

- По междугородке женский голос, я предупреждала, говорить будете?

Антон кивнул утвердительно.

В трубке шел дождь, сверкали молнии, - впрочем это не являлось обязательным признаком далекого расстояния: соседняя, под одним облаком, Рязань подчас рядилась под Хабаровск так искусно, что после короткого разговора с ней приходилось ублажать изнасилованные голосовые связки стаканом минеральной воды.

- Я слушаю вас! - во второй раз добросовестно прокричал Антон в куда-то, и неожиданно услышал, совсем рядом выпавший из трубки, голос жены.

- Потерпи, я сейчас скажу...

Когда вы слышите от близкого человека из другого города такую странную фразу, то конечно же успеваете в отведенное время подумать Бог весть о чем, и в великом множестве, но только не о приятном сюрпризе. А если еще и предчувствие, не покидающее вас со вчерашнего дня? - у Антона заныло под лопаткой.

- Умерла моя мама, - она говорила спокойно и медленно, проглатывая между буквами лишние, сухие косточки, - вчера, вечером, поздно... - Понятно, что за ночь в ее организме не осталось и капельки свободной влаги.

- Ты откуда звонишь?.. - спросил Антон для того, чтобы вообще что-то спросить.

Тещу рак печени пожирал около полугода, - не сомневались в ее скорой кончине не только штатные врачи, прописывающие наркотики с мумическим, словно речь шла об утолении обыкновенной жажды, бесстрастием на лице, но и родственники, мятущиеся с огарочком надежды между деревенских, насиженных на пучках трав, заговорных бабок, и ученых светил, мельком определяющих валютные возможности страждущих.

И все же смерть всегда неожиданна.

Антона теща не любила, если не сказать большего, но семью свою, внучку, к которой он имел самое непосредственное отношение, боготворила. И та кошка, которая пробежала между ним и женой, конечно же, пробежала не без участия, теперь, усопшей. Но как бы там ни было, Антон искренно сожалел о случившемся, и ему так хотелось облегчить страдания Татьяны.

- Чем я могу помочь? - продолжил он.

- Ничем, - наконец ответила она, - я звоню от нее, - невольное упоминание о ней, как о живой, добавило голосу пересохших комочков, - то есть из ее квартиры. Она в морге. Отец и Саша хлопочут, мне поручили всех обзванивать, похороны послезавтра...

- Лена где?..

Как-то прореагирует на смерть их дочь - это худенькое создание, утвердившее в семье еще года два назад (да что там два года назад!), еще в раннем детстве, свой статус-кво. Эту живую фотографию Антон помнил до мельчайших подробностей.

Весна. Тысячи солнц прыгают по утренним, хрустящим панцирям луж, слепят. Под ледяными разводами мечется живая ртуть, воздушные пузыри в страхе бегут от налегающей ступни под отслоенные ледяные роговицы, завораживают, и, зазевавшийся Антон, вдруг громко пугается, и зачерпывая в туфли изрядные дозы липких, неопрятных ощущений бросается к зайчику в белой шубке, в белой меховой шапочке с двумя белыми пушистыми шарами под круглым смеющимся личиком, на которое, как бы заимственное у неба выпали две огромных, голубых сферы. В них Антон, в центре длинного, ресничного частокола. "Будешь хулиганить, поставлю у бабушки в угол!" - сердится он. Зайчик на минуту замирает, и, устремляется ножками в самую незамерзшую глубину... У бабушки Леночка куда-то исчезнет, и найдут ее в углу, с опущенной головкой и обреченной спинкой. "Не тлогайте меня! - вскрикнет она, - я залужила!" - и покинет угол только через изрядное время. А два года назад, - она, будучи уже в восьмом классе, то есть еще! (конечно же - еще!) в восьмом классе подойдет к растерянному, над кухонным столом, отцу: " Тебе надо уехать от нас на некоторое время. Мы устали от тебя..." Вот так он и окажется в Коломне...

- Лена тоже приедет послезавтра, - истончаясь голосом, Татьяна исчерпывала положенные по такому случаю сообщения, но и Антон уже определил свою возможную, по скорбному случаю, полезность.

- Послушай! Мне нужны размеры ограды! Сейчас все столбят землю под семейный, - он хотел сказать "склеп", но вовремя поправился, хотя и казенно, - вариант. Что бы потом, понимаешь, - во время заменил конкретного, стареющего отца на неопределенных, но так легко прогнозируемых, родственников, - родственники были рядом...

- Понимаю, - теперь она цементировала свою (и какое место отводилось в ней Антону?) семью, и ей предстояла нести за нее всю полноту ответственности, и она приняла решение, но вот о конкретных геометрических размерах она не имела представления. - Ты прав, я посоветуюсь, и перезвоню.

Антон кнопкой звонка вызвал секретаря.

- Марина, планерки не будет, у меня умерла теща. Соедини меня с механиком.

Толковый механик сразу брал быка за рога (куда спешил?): начитавшись книг по инженерной части, максималист по характеру, он забывал по молодости о наличии хвоста, существующего у поговорочного животного именно для молодых специалистов, - не понимал непонимания, остро страдал, напоминая Антону его начало.

- Здрасьте, Антон Сергеич! Эт механик! Вы по поводу этого козла в маскхалате, нажаловался значит, я так и знал... Да послал я к нему плотников, каждый день ему что-то надо, свою работу выполнять некогда...

- Ну а матом-то зачем? - перебил его Антон.

- А чего он! - механик вынудил Антона ухмыльнуться его настоящей детскости. - Вы у него дома были? Не были? А мы были! А в гараже? Всю военную базу перетащил, и все мало, мало, мало! Ненавижу таких! Кладовщиц затерроризировал, по две ходки за ночь с сумочкой делает, а вы девчонок за пачку мороженого увольняете...

- Коля, - Антон впервые назвал его только по имени, - ну куда тебя несет?

- Да-а-а, - неопределенно протянул он, - надоело! Можете увольнять! - неожиданной фистулой закончил он.

Да-да! Вот так и он, Антон, в свое время бросался заявлениями, и чего добился?

- Коль, - примирительно продолжил Антон, - у меня к тебе, можно сказать, личная просьба. Нужно приличную ограду сварить, покрасить, как положено, на две могилы, ну так чтобы не футбольное поле, но и без тесноты. И чтобы машина доставила ее послезавтра в город Пестрый, это по Ярославке, рядом с кольцом, по адресу: улица Добролюбова... дом не помню, рядом с железнодорожной платформой единственное десятиэтажное здание. К семи утра. Ждать до последнего, пока я не подойду. Сделаешь?.. А о работе как-нибудь поговорим с тобой пообстоятельней.

- Сделаю...

Антон почувствовал, как механик снова по-детски надул губы.

Труба за окном задавалась к Антону традиционным полувопросом: выгибалась согбенной, черной, с ржавыми подпалинами, фигурой на уровне его глаз, а ее старческие руки-растяжки провисали, без воли и напряжения, за ненадобностью при такой спокойной, изумительной погоде. "Ну скажи! Скажи, что ты хочешь выведать у меня?" - Антону казалось, что его вопрос не звучал громче его мыслей, но в дверь ответом протиснулся еще один вопросительный знак на личике Марины, его-то он удалил запросто: одним всплеском ладони, а вот с трубой дело обстояло значительно сложнее. Он сам связался по телефону с банным начальством, и доходчиво объяснил ему наличие аварийной ситуации с возможными человеческими жертвами, и предложил, свою помощь по демонтажу этой потенциальной преступницы... Антон не мог простить ей вчерашнего пророческого поведения. Он становился суеверным?..

В секретарской же тем временем назревала своя буря: встречались циклон с антициклоном: аккуратная маринина грудка мужественно сопротивлялась напору мощной груди на колесиках. Антон ошибался: в кабинет, прорвалась обыкновенная, розовая от победы, женщина, и без особенных, выдающихся вперед, деталей.

- Антон Сергеевич! Ради Бога, простите, у вас горе, но у меня большее... Я мама Верочки Петрыкиной, и такая беда! Такая беда!..

Антон вышел из-за стола, за руку приземлил ее на стул у стены напротив "Утра в сосновом бору", сам пристроился рядом, стараясь не подмечать характерных черт и других деталей у особы, старательно натирающей сухие глаза восковым платком. И вообще, он давно приметил, что у всех, подобных петрыкинским, фамилий, то есть в основу которых предками были заложены не сразу угадываемые, противоестественные сегодня, движения, все как-то неряшливо и безвкусно.

- Молю вас! Помогите! - с надрывом продолжала причитать Петрыкина. - Не губите девочку!..

- Ну проясните же, что произошло? - И тут Антон вспомнил, что речь должно быть идет о дебелой девице, принятой на работу не далее как неделю назад, кладовщицей, в группу оптовой торговли сыром. "Помните! - говорил он ей, подписывая заявление, - главное в вашей работе - честность!" "Конечно, конечно, - она скромно притушила глазки, - по-другому я не умею..." "Быстро научилась, если не умела, - подумал про себя Антон, и... принял решение. - Пусть пишет по собственному, я подпишу..."

- И ей ничего не будет? - она резво спетрыкила со стула, забрызгала кабинет слюной. - Девочку обманули! Мама, говорит, я, как обычно, переоделась, взяла свою сумку, иду спокойно, открываю в охране, а там восемьсот граммов сыра! Откуда не пойму взялся, я то клянусь тебе, ничего не брала. А я, - петрыкинское окончание зазвучало крещендо, - знаю, видят, что девочка чистая, непорочная, да и подбросили, чтобы как все другие, а она, неопытная, не проверила. Дай вам Бог здоровья! - и следом, не переводя дыхания, скоморошно рухнула в елейную просительность. - А вы и вправду не передумаете, а?..

- Не передумаю... - успокоил Антон ее, живо подхваченную сквозняковым потоком, но не Марину, перехватившую дверь носком красной туфельки, так как руки ее принадлежали толстой стопке новогодних конвертов, имеющих желание преждевременно разбежаться в разные стороны Московской области и без третьей, основной подписи руководителя.

- Вы и ее ублажили, да? - Она успела добежать до стола, и только там, совсем ненадолго, попустительствовала фокусному перевоплощению колоды грубо крапленных, разномастными марками, карт в веселый китайский веер и обратно. - А вы знаете, что дочурку ее прищучил этот ваш полковник! Всех пропустил, а ее, для статистики, и прищучил... - Она заключила конверты в три, одинаковых по высоте кучки, удовлетворительно хмыкнула, то ли проделанной работе, а скорее всего своему логическому размышлению, обдала шефа карим, влажным отблеском и, едва узнанной в нем, материнской жалостью.

"Дурачечек ты мой, Антошка! - гладила мама его по головке, пахнущей "мамой", ладонью, прижимала к груди, и заглядывала в глазки, всякий раз, когда Антон возвращался с улицы без новой игрушки. - Трудно тебе такому будет, ох, трудно..."

От предполагаемого, где-то слева, ствола на белоснежную, левую половинку конверта всякий раз выпадали: одна и та же, усиленная типографской небрежностью, загадка неизвестного художника: то ли еловая, то ли сосновая веточка, и два: зеленый и синий, шарика с красными бантами, на желтых ниточках. Когда очередь дошла до Загорска, Антон поднес конверт к носу, втянул побольше воздуха, сравнивая его с другими, пахнущими маринкиными духами, и с удовлетворением отмечая его оригинальность. От него пахло ладаном; там он начинал свою карьеру; там родилась его дочь. На вложенном листочке печатные буквы плясали и пели о том, что он, Бутин Антон Сергеевич, вкупе с секретарем партийной организации и председателем профсоюзного комитета, поздравляет тамошний, аналогичный треугольник и весь коллектив с Новым годом, и желает ему и т.д. и т.п. Свой басовский вензель Антон на сей раз обособил и красным цветом, и нарочитым зачеркивающим наездом на последние строчки - только он, лично, поздравлял этот город.

Расправившись с конвертами, Антон ушел в себя. При чем не в какой-то конкретный уголок своей памяти, а в нечто размытое и неопределенное, в котором даты, события, их география, ощущения, и даже запахи, возрождались самым случайным, беспричинным образом. Вот он в тумане школьного выпускного бала, разочарованный невниманием любимой одноклассницы, на танцевальной площадке санатория после отравления аммиаком, в столовой пионерского лагеря, пахнущей куриным бульоном, - подмороженные астры, отправленные медсестрой родильного дома в мусорную корзину, - вот он в институте, почему-то на военной кафедре при сержантских лычках, в кафе, на белой (так было много этого цвета!), собственной свадьбе, у странного гроба матери... - в этом месте Антон ущипнул себя за руку, - два последних, в этой странной очереди, события, сегодня никак не могли происходить в обратной последовательности даже в памяти...

Космический щелчок от Марины привлек его внимание к телефону, - звонила Татьяна:

- Отец накричал на меня, что я пытаюсь закопать его раньше времени, так что...

- Это не важно, - перебил ее Антон, - я сам все сделаю как надо.

- Ее привезут, - она задохнулась, существенной для нее, обмолвкой, - ее гроб будет стоять у подъезда в десять часов... - и ее длинное многоточие, облачившись в короткие телефонные гудки, еще долго и медленно плыло над столом в антоновской руке, справедливо обвиняя его в том, что вот только сейчас, после воспоминания о смерти родной матери, он по-настоящему осознал, какое громадное горе обрушилось на плечи его жены.

"Неужели, - думал он, - чтобы понять чужое горе, человеку необходимо испытать свое? И не только испытать, но и не забыть. Как она сказала? - он возвращался к витавшей еще в воздухе Петрыкиной. - Ради Бога, простите, у вас горе, но у меня большее? У нее большее, чем у Татьяны?.. Оговорилась?.. Если и да, то не случайно, ибо, как учили древние, не слушай, что говорит человек, а слушай, как он оговаривается. Неужели: своя рубашка ближе к телу, и сыт голодного не разумеет - аксиомы человеческого бытия, - неужели..."

 

Стол Марины располагался между дверями таким образом, что, не поднимая головы, она была прекрасно осведомлена о процессах, проистекающих за ними, - впрочем, мебель здесь была и ни при чем, так сложилась жизнь, что со значительным опозданием она приступила к государственным экзаменам в заочном педагогическом институте, готовилась наверстать упущенное, и, надо признаться, у нее уже кое-что получалось. Разъяренный коридорный топот, как правило, разбиваясь о ее скалистый авторитет, разворачивался в обратную сторону, и если уж и протекал за вторую, кожаную дверь, то только отдельными, пришибленными, шаркающими шажками. Она умела работать с кадрами; и там, в другом конце коридора, висела тесненная серебром табличка - ее мечта: "Начальник отдела кадров"; и она тяжело переживала неудачи, подобные сегодняшним, ну а полковника она возненавидела еще с самого первого его появления.

Часы загорелись чертовой дюжиной с нулями, и Марина опустилась на первый этаж, в столовую. Окунаясь в услужливость общепитовского персонала, нехотя прокомментировала случившееся с директором, расплатилась, пристроилась за служебным столиком, и, когда она уже взялась рукой за стакан с компотом, объявился шеф. По залу, следом за кивками, пробежал легкий, сочувствующий шепот, очередь расступилась, но он, как всегда (будучи директором можно себе и такое позволить) с подносом пристроился в ее конце. Марина пила очень маленькими глоточками, долго вылавливала вилкой со дна остатки сухофруктов, и зря, потому что он уселся в совсем другом месте, лицом к окну. Его уважали и ценили. Все разговоры начинались с того, как он притащил в кабинет раскладушку, и как чертил все ночи напролет (кульман до сих пор стоит в кабинете), как пугал вахтеров, проносясь, словно привидение в белых трусах, до туалета и обратно, как он переломал все старые цеха и выстроил их заново. Он слыл справедливым человеком, и она надеялась, что его показное? невнимание к ней в столовой не должно сказаться на ее карьере. И еще она решила понастойчивей предложить ему себя как приятную женщину (дуреха! - сама перестаралась в обратном); она поднялась наверх, как следует проветрила кабинет: форточки закрывала уже в его присутствии, не гнушаясь примитивным приемчиком - тягунчиком с приотрытием завлекательной части черных колготок. На его обыкновенное: "Спасибо!" - подтвердила свои намерения притомленным, рассчитанным на соответствующую фантазию получателя: "Пожа - луйста, Антон Серге - евич..."

 

Дни в декабре и так короткие, и Антон выдумал сумеречные тени на полу еще раньше положенного срока, чтобы не видеть злосчастной трубы, не дай Бог феерического креста, чтобы отвлечь себя от осами жужжащих вокруг головы мыслей. Шагнувший навстречу водитель служебной "Волги" совсем пал духом.

- Вы меня, Антон Сергеевич, без работы оставили...

- Ничего, - Антон кажется улыбнулся, - готовьтесь, послезавтра вам достанется.

- Может утром заехать?

- Не надо, вы же знаете, я по утрам пешочком...

"Нет, не от безделья изнывал водитель. Человеку свойственно лениться, - Антон оставлял на проспекте елочки в противоположную от дома сторону, - нет, он страдает от ненужности, в конечном счете ты страдаешь от одиночества. И не важно, чем оно вызвано, приговором ли суда, или просто тем, что родные, близкие, сослуживцы, да и чужие люди вдруг перестают тебя замечать. - Занеся правую ногу вперед, и так не опуская ее, он замер от неожиданного открытия. - Оказывается он не сказал "его", а проехавшись по обобщенному, лишенному плоти, человеку, незаметно скатился к конкретному "тебя", то есть к себе. - Он медленно опускал ногу, обращаясь к налипшему на носок снежному уродцу. - И все-все люди такие, как ты, такие же одинокие эгоисты..."

- А жаль! - пять последних, звонких букв он с паром вытолкнул в морозное, растреньканное трамваями небо вслух, и после длинных, противоречивых, мысленных диалогов с тем далеким идеалом, воспитанным рядом с ним книжками, родителями, школой, и в конце концов отставшим от него лет на двадцать, напугал (до смешного?) неожиданным обращением старушку, вероятно так же спешившую в собственную молодость. - К сожалению, или к счастью?.. Вот в чем вопрос!

Обезглавленное трамвайными рельсами, туловище проспекта оканчивалось раскинутыми в стороны руками, - на левой, бетонной бицепсой, громоздилось здание горкома партии, - на правой, там за локтевым суставом, беспалой кистью раскинулись вокзал, автостанция, переспелая армянским телом будка сапожника, и что-то еще, большей частью и тогда, во время его первого приезда в этот город, и сейчас, и наверное навеки, недостроенное.

Антон нырнул в под мышку, в кинотеатр. Оказалось, что он вклинивался ровно в половину остросюжетного фильма, в котором, судя по рекламной косынке над поцарапанным из органического стекла личиком кассира, кто-то мускулистый, из отсутствовавшей части плаката, втыкал, пририсованную карандашом фигу в оскаленную пасть полосатого, еще типографской краской, животного. Антон поблагодарил фигу за лаконичную рецензию, и, обогнув со спины совсем свежий бюст (судя по погонам) военачальника на высочайшем постаменте, толкнулся в теплые двери "Детских игрушек", и... окунулся в дошкольную весну...

"Папа! Папа! - Антошка тянет отца за рукав, - ты не туда смотришь, вот где он! - Он тянется ручкой к желтой коробке, на ней мальчик собирает из полосок с дырочками строительный кран, чтобы поднять кубики с большими буквами: "КОНСТРУКТОР". Но отец устремлен на соседнюю полку - там перламутровый, с черно-белыми кнопками полубаян. Антошка обижен, но отец успокаивает: "Как только освоишь первую гамму, сразу куплю конструктор". Дома он сажает сына на колени, пристраивает впереди инструмент, привязывает бантиками к своим пальцам антошкины пальчики, - "бутерброд" играет "Амурские волны"...

Из состояния сомнамбулы его вывел пронзительный голос: струна лопнула, шторы осыпались, и Антону явилась демисезонная действительность.

- Гражданин! Вы что хотите? - Она представилась ему и дочерью и строгой матерью одновременно, была маленькой, рыжей (вот странное преследование!), а значит медной, еще и пулей: в ее движениях не было процесса, воспринимаемого обыкновенным человеческим глазом, а только позы и мгновения. "Изучению подлежит, - Антон усмехнулся собственным мыслям, - только в записи". - Нам подсниматься надо, а не улыбаться! - она растворялась сиреневым халатиком в сирени фанерной перегородки и, в спешке, Антон выкрикнул что-то очень необдуманное, запоздало надеясь вдогонку не быть услышанным:

- Я приглашаю вас на ужин, в ресторан!..

Но она выстрелилась навстречу всеми "девятью граммами" и в полный рост.

- Да-а?..

Ее мелкому личику противоречили довольно крупные морщины, сглаженные гримом вероятно из отдела напротив, - там тоже, между тюбиков и флаконов светился интерес. Ломаясь, очертания губ периодически вздыбливали под острым носиком редкую растительность, что должно быть указывало на ее повышенную, или наоборот пониженную, сексуальность. Антон не прощал женщинам усы, множественные комариные укусы на тонких ногах, безбедрие (словечко это он изобрел сам еще в студенческие годы), и еще что-то он им не прощал в остатке от раннего максимализма, но сейчас он почувствовал себя усталым. А она заполняла пустоты вокруг его глупости индивидуальным содержанием.

- У меня утром болел зуб, об этом все знают, поэтому меня отпустят! Жди меня на улице! - она рулила на максимальное сближение.

Адмирал на постаменте не протянул ему руки, и поделом, Антон на его месте проделал бы тоже самое...

- Зоя!

Она на минуту высвободила руку из вязаной варежки, и побежала мышкой впереди, не оборачиваясь, не щадя его тяжеловесности и самолюбия: даже не поинтересоваться именем... Осыпав осовелого швейцара в железнодорожном? околышке неразборчивым щебетом, скинула на руки Антона шубку, черной молнией вонзилась во второй этаж. Околевший, век назад, кролик линял на глазах и наощупь: шуба лысела, мех находил шерстяной костюм Антона более привлекательным основанием. В туалете Антон чертыхаясь и, ударами влажной ладони, сгоняя с коленей лишаи на пол, злился... На себя злился!..

Зоя выбрала столик в дальнем углу, уселась лицом к Антону и мимо него к лестнице, ему же предстоял молчаливый диалог с гобеленовой, рогатой мордой оленя на фоне заснеженных, горных пик. Антона это устраивало. Она протянула ладошку через стол к нему, - он схватился за нее левой рукой, так как ее тоже была левой.

- Антон Сергеевич! - приподнялся он над креслом.

Она прислонила еще по несколько недовольных морщин к носику.

- Номерок гони! Знаем мы вас!..

Заяц сослужил и добрую службу, - как и бабулька в раздевалке, из гигиенических соображений определившая его в угол под последний порядковый номер, - так что ошибка исключалась.

Проглотив номерок, - никаких видимых карманчиков на ее простеньком, черном платьице не обнаруживалось, - она ужимками пригласила к себе толстозадого официанта в белом пиджаке.

- Марлен! - с пафосом продолжила она. - Шампанского и фруктов! Остальное потом!

И пока тот ленивым сосудом разворачивался на неполных (дабы не расплескаться!) сто восемьдесят градусов, чтобы тупо уставиться животом в галстучный узел Антона, то родил... противоположной частью тела, сидяще - говорящую директрису.

- Как не стыдно, Антон Сергеевич, инкогнито, - она сразу же отодвинула его, - и от Марлена, и от остального мира, - мохеровым плечом, грудью, огромной пуговицей между ее рыхлых вершин, и пирожковым, на растительном масле, дыханием. - Мы вас сейчас по первому разряду! - понизила голос до заговорщицкого шепота, - а эту шалаву зачем? - развернулась, чтобы небрежным кивком поприветствовать Зою, но тут же подмяла под себя еще большую площадь стола, - я вас щас с такой познакомлю, пальчики оближите...

- Не надо! - уж очень грубо оборвал ее Антон, и виновато смягчаясь, совершил очередную глупость. - Простите, у меня умерла теща, и я, кажется, растерялся... - это был как раз тот случай, когда правда звучала совсем неуместно.

- Понимаю, горе-то какое, царствие ей небесное, отвлечься совершенно необходимо, - директриса переманивала из анекдота на лицо желатиновую, торгашескую маску: "Разбуди любого завмага ночью, и тот спросонья обязательно начнет с припева: "Ничего, не вижу! Ничего, не слышу! Ничего, не знаю! Ничего, никому не скажу!" - и Марлен у нас хорошенький мальчик, уж он постарается, и ни-ни, никому...

Зоя, без кавычек, - такой она была убедительной, - обливала уходящую директрису бензином, вероятно, до центра зала, и там подожгла ее (террасами ниспадающую) юбку термитным взглядом, и только потом снисходительно расправила бровную стрелку перед Антоном.

- А ты чо? Большой начальник, да?

- Пожалуй, крупный по сегодняшним меркам. Рост сто восемьдесят два, вес сто, костюм пятьдесят восемь, ботинки сорок три.

- Такой жирный, да?..

Она зримо опадала под его тяжестью, - нет, не физической, - под тяжестью его лет, вернее под тяжестью прожитого им за тридцать пять лет. А ей не более двадцати... Поистаскалась только. А он?.. И разве имеет значение: кто на каком поприще?..

Зоя напряглась, близоруко прищурила глазки, и, что-то там исключительное, на расстоянии, вызвало срабатывание пружины, притаенной в ее кресле: она взлетела и опустилась, вспыхнувшие неоном ноготки, трепетали в воздухе до тех, пока ровесница - причина не приземлилась между нею и Антоном. Она прыгнула к нему на колени, впилась в губы, застыла, оттолкнулась очарованным излучением, и, - "а ты?" - "а ты?" - пинг-понгом запрыгало между их губами...

Последнее - "а ты?" - неудачно срезалось в сторону Антона.

- А ты? хочешь, чтобы я осталась, или уйти с ним?

- Уйти! Конечно уйти! - он выбирал из других возможных вариантов: между своим и ее уходом.

 

2.

 

Внизу, все более отчетливо прорисовывался на снегу трагический орнамент: человеческие пятнышки множились, тучнели. Дышали приглушенно, - редкий окрик успевал прорваться через паровые облачка к окнам верхних этажей, серые фигурки приходили в движение, переливаясь по сосудистым тропиночкам от группы к группе, - но лица всех присутствующих ориентировались в одну сторону: вдоль проезжей части к светофору, миновать который любому виду транспорта было бы невозможно. Ждали...

Прозвенел звонок; двери открыла Лена; торопливые шаги протолкнули перед собой тяжелое дыхание на кухню; мебельная перебранка; и, поясняющий происходящее, голос брата:

- Катафалк на подходе, отец там, а я вот, - он держал за ножки два букета из четырех табуреток, - за ними...

Он стоял в расстегнутой куртке, большой, бледный, без единой кровинки на лице, - сухо облизнул синие губы.

- Ты ее видел? - спросила она.

- Ох, сестренка...

Он выронил табуретку, она помогла ему ее поднять, а он отвернулся к стене, - так и вышел вполоборота, и лицом еще дальше.

- Мама! - Лена отпрянула от окна. - Папа приехал, на черной Волге!

- Да... - сказала она неопределенно, - одевайся, значит пора выходить. Кстати, - она как бы вспомнила о нем уже в лифте, - сколько мы с ним не виделись?

- Почти полгода! - дочь ответила сразу, без задержки, видимо и сама задавала себе этот вопрос. - Помнишь? Он приезжал тогда за книжками.

Да, конечно же, она помнила, - она все, все помнила до мельчайших подробностей, и чувствовала, что смерть мамы каким-то образом уже повлияла не только на ее отношение к мужу, но и в корне меняла ее роль в большой семье: она обязана была заменить маму.

Странный, незнакомый запах ударил ее по лицу: не уличный, не морозный, а желтый с широкой черной полосой на боку, шепотный; нежно-салатовый гроб качнулся ей навстречу, - над покрывалом дорогое лицо - желтое, мертвое...

- Мама! - вскрикнула она.

В дальнейшем все происходило помимо ее воли, впрочем, и воли-то у нее никакой не было, - а была запоздалая констатация так и не проясненных до конца, но уже свершившихся фактов, и еще были неприятные ощущения духоты и шершавых звуков, прерываемых, вдруг, знакомыми голосами дочери, брата, отца...

- Мама! Папа один без шапки! Он заболеет!

- Держись, сестренка, держись...

- Антон, скажи!.. Слово предоставляется моему зятю, директору хладокомбината!..

"Какое слово? Какому директору?" - она встрепенулась между дочерью и Антоном; вокруг длинного стола серые лица - чаще незнакомые, нарочитые глаза в тарелках, в приподнятых руках рюмки. Опустив ладонь на его колено, она придерживает Антона.

- Не надо...

- Ну чего ты? - отец встает из-за стола, обогнув подбородком понурый периметр, обращается к дочери просяще не только от себя. - Пусть скажет, он хорошо говорит! - Но наткнувшись на неожиданно острое и во взгляде и в слове: "Нет!" - примирительно соглашается. - Ну тогда я, еще раз скажу..."

Он говорит; Антон же мысленно бежит по своему несостоявшемуся экспромту. Конечно бы он не коснулся разногласий, рожденных задолго до его свадьбы, он бы честно сказал только о хорошем: о том, как она, (врач - педиатр) самоотверженно спасала преждевременно родившуюся его дочь, как с утра до ночи "пахала", чтобы хоть как-то поправить материальное положение своих детей, а значит и их семей, о том, как обреченной потакала бесчисленным капризам своего мужа (впрочем, об этом говорить даже в завуалированной форме не стоило бы) - и все это выражалось одной короткой и очень точной фразой: она была жертвенной!

Кто-то щекотал его в ухо; оказалось, что тесть, окончив громкую речь, незаметно переместился за спину к Антону.

- Я не понял что-то, с оградой...

- Пустяки! - Антон говорил так, чтобы слышала Татьяна. - Сделали по старинке высокую, а требуется низкая. - Но она не слышала, она немигающим взглядом следила через стол за братом. - Сделаем другую.

- А эта где?

- Бросили за кладбищем, в овраг.

- Жалко! - тесть сожалел о значительно большем, чем ограда, в его голосе уместилась и ограда, и смерть жены, и что-то значительное из будущего. Он собирался еще долго жить...

Начавшие (совсем недавно) наступление залысины брата покрылись крупной испариной: опрокинутые безо всякой очередности граненые стопки сделали изнутри то, что могло оказаться под силу только пульверизатору. Сидящая рядом жена - Надя, обмазав кислой улыбкой сразу два лица: Антона и Татьяны, зевнула, и через не прикрытую до конца щель между губами ушла глубоко в себя. Сидящий по другую руку, интеллигентного вида человечек, с редкими периферийными островами в облысевшем океане, заинтересованно клевал носом.

- А кем вы, собственно говоря, Александр Алексеевич, работаете? - продолжил он, пропущенную Антоном, часть разговора, осторожно касаясь тонкими пальцами могучего, в сравнении с собственным, плеча, - в вас, так сказать, чувствуется такая энергетика...

Александр Алексеевич же уделял значительно больше внимания другому объекту - бутылке, истекающей из ладони последними каплями, - считал ли он их?

- В комитете государственной безопасности! - на минутку, и кажется гордо, выглянула из себя Надя.

Человечек смешно дернулся: "какой горячий чайник!" - вскричал весь его видимый облик, и тут же сник под снисходительной, игнорирующей икоту, хрипотцой.

- Ну и что, не нравится?..

- Все профессии важны, - человечек рывками потянул несвежего манжетного зверька из левой рукавной норы, - все профессии нужны... - и добавил как бы совсем некстати, - главное, чтобы по закону...

- А закон у нас один! - Александр Алексеевич, родной брат жены Татьяны, дождался - таки соответствующего момента: грохнул пятерней по столу так, что подпрыгнула посуда, и выше всех смешной человечек. - Устав партии! - и его мыльные глаза вперились неприятным, холодным свечением именно в лоб Антону.

И Антон знал, почему. Он продолжал тот давнишний разговор на балконе, в день рождения Татьяны, после известного события в жизни Антона. "Ты эту лапшу на уши можешь вешать кому угодно, но не мне, - он выпускал ядовитый, сигаретный дым из предназначенных для этого отверстий прямо в лицо Антону, - из партии просто так не исключают! Я бы мог тебя проверить, да не хочется сестренку расстраивать!"

Человечек, на всякий случай, ретировался...

По невидимым ступенькам голоса поднимались выше и выше к трассирующим пунктирам дневного света, успешно подавляющим сумерки в окнах. Присутствующие разделились по двое, раскрепостились, и забыли, как это часто бывает в аналогичных случаях, о причине их сбора. Прорывался смех. Справа, тесть чувствительно ударял кулаком в грудь седого человека, метя в сердце орденских планок.

- Ты только послушай, что я тебе скажу! В Польше было! Подъезжаю на танке к огромным таким воротам концлагеря, открываю, радостные, и что же вижу?.. Первым бежит на меня мой, кто ты думаешь?.. Брат! Ты слушай, что я тебе говорю, понимаешь, родной брат!

Старику тоже было чем поделиться, в его досрочно пресеченных попытках накопилось такого потенциала... но грудастая молодка в белом, переполненном передничке по-летнему замельтешила полотенцем в воздухе, отражая орды еще не родившихся мух.

- Заканчиваем! Заканчиваем, товарищи! Кафе готовится к вечернему обслуживанию...

Нестройно поехали стулья, запели двери, совсем не к месту захлопали в ладоши. Завязывая пояс пальто на второй узел, Надя обрызгала Антона необычайно свежей, откровенной улыбкой.

- Не обращай на мужа внимания, у них на работе такое творится!

Как-то на торжественном собрании, - и он припоминал совсем не к месту, - толстенький пионер, перепутав адресата, прочел Антону стихи, и вручил подарок, и тогда Антон почувствовал острую неловкость, но не от пионерской ошибки, а неловкость от неловкости юбиляра, который этой ошибке придавал значение. Рядом стояли Татьяна и Лена. Нечто подобное он испытывал и на сей раз.

- А где ваша дочка? - понятно для чего он спешил с вопросом.

- Да ты что, ей только четыре года. Папаша умчался за ней к друзьям. До скорого!.. - она вновь одарила его точной копией.

На прощание Татьяна протянула руку - сухую и безжизненную; дочь, живо реагирующая огромными глазами на все происходящее, былинкой копировала мамину скорбящую фигуру.

- Пока, - сказала она.

- Следи за мамой, - успел шепнуть ей Антон.

Тесть обогнул машину два раза в одном круге: критическим взглядом и, еще теплой, клюкой, оставившей по упругому пятачку на каждом скате, - подарил водителю замечание, антонову плечу короткое, без слез, всхлипывание.

"Волга" сытно катила по широкому, черному ремню Рязанского шоссе в туннеле из серого неба, снега, периодически наталкиваясь световыми снопами на серебристый отблеск тополиных шпангоутов. "Волга" катилась туда, где река Москва впадала в Оку.

- Запоминайте номер! - указательный палец водителя стрелкой метнулся над баранкой за несущимися слева "Жигулями". - В Коломне под светофором будем стоять вместе, давно замечено".

- Как все в этой жизни, - поддержал, себя в нем, Антон, - гони не гони, все будем в означенный час, в положенном месте. Так что все попытки, что-либо изменить бесполезны.

Они говорили о разном, и водитель надолго замолчал, настраивая себя на более обобщенную тему - Антон видел его мысленные потуги, наконец тот решился.

- А можно я по-простому, по-рабочему, сделаю замечание, не обидитесь?

- Не обижусь, - усмехнулся Антон.

- Вот смотрите! - он вплотную подъехал к стоящему автомобилю, затем медленно взял влево. - Что я делаю?

Антон молчал за очевидной ненадобностью в ответе.

- А я вовремя объехал препятствие. Почему?.. Потому, что... или будем стоять здесь до нового года, или лбы расшибем! Понятно я изъясняюсь? - Антон молчал. - Мы ведь коломенские, купеческие, мой дед знатным человек был, не то, что я сейчас. Все друг друга знаем, понимаем. На окраине за ниточку дернешь, в центре круги собираются, а вы человек заезжий, чужой, и как-то все в стороне. Подъедем куда, в Москве ли, тут ли к белому дому, все шофера с коробками следом, один я как будто не с пищевого предприятия, а с асфальтового завода... Отсюда и отношение... Я к чему это говорю, вот тесть-то ваш большой был человек?

- Директором узла связи.

- Чувствуется, обходительный, понимает что к чему, а вы только, простите меня, строите, строите, кому это надо, так и останетесь ни с чем. Сожрут!.. Будете ходить вы на работу пешком, или не будете, все одно, сожрут!

Почти два года наблюдал Антон эту оттопыренную ушную раковину, поросшую непроходимой таежной растительностью, этот неровный, с проседью, висок, овражистый в основании затылок с блестящей "посадочной площадкой для летающих тарелок". А вот заглянуть под... Впрочем, он не делал открытий, - его даже не удивило то, с какой стремительностью они успели "снюхаться": безошибочно, как в авиации, сработал радиопароль "свой - чужой".

Ночь основательно устроилась на всем видимом пространстве, и только в боковых разрывах, как в метро, вдруг, просветляясь, полоска горизонта отделяла землю от неба. Добро от зла? Правду от лжи?.. Навстречу пронесся автомобиль с освещенной, по-домашнему теплым светом, кабиной, и Антон, - с размаху, - въехал в свои двадцать лет.

На кухне мама в желтом переднике, с двумя рядами васильков ниже подуставших коленей - она режет лук и плачет, но не от лукового горя. Антон настойчиво, за плечи, усаживает ее рядом на диване. Она долго сопротивляется, говорит всякие глупости, но он - то ее знает, и она сдается. "Тебе не надо встречаться с девочкой Таней, она хорошая, но ее папа сегодня встретил меня на улице, и сказал, - она рыдает ему в плечо, - что мы, я чуть не умерла, голь-шмоль перекатная, и что ты недостоин его дочери, и должен оставить ее в покое, иначе он примет меры..."

Через месяц он, Антон, в пику, распишется с Татьяной. В пику, кому?..

- Вот видите! - водитель двумя удовлетворенными, растопыренными пятернями возвращал Антона к своей правоте, второй конец которой упирался в знакомого "Жигуленка" под красным светофором. - Видите! Я говорил! Приехали в одно время.

 

На следующее утро Антон ощутил воздух в проходной несколько отличным от привычного, вокруг Марины же витали совсем необыкновенные флюиды. Избытком давила на ресницы тушь, и глаза блестели от излишка непонятной влаги: то ли радости, то ли чужого, а потому ненастоящего, лиха. Она носочками выдержала размеры его шага, плотно прикрыла за ними дверь.

- Вчера, - она сбивалась на полушепот, - три раза интересовались вами из горкома партии, и один раз из областного объединения. Я им объяснила, но, они просили, как только появитесь, дать им знать.

Это - "но", выделенное с двух сторон и паузами и запятыми, являлось для Антона усиливающим признаком наползающей беды. Феерический крест, смерть тещи, откровения водителя, "но"... "пришла беда - открывай ворота", и ...

- Марина! - встрепенулся Антон, - а вы сами-то, коломенская? - и по мелькнувшим в зрачках восклицательным знакам понял, что вопрос риторический, и что ей уже многое известно, и что перед ним надолго, в который раз, и не на всю ли оставшуюся жизнь? загорелся красный свет; он не дослушал ответа. - Тогда дайте им то, что они у вас просили.

Наступал закономерный финал. Самообмана. Это рок!..

Кто, кто может ответить ему на вопрос: почему его, отличника, паиньку - мальчика, не приняли в комсомол в восьмом классе? Строем принимали, всех поголовно, а его, единственного на всю школу, не приняли! Пусть водитель прав, но в те годы ни о каких взятках не могло быть и речи. И почему?.. Два! Два раза в институте! И в кандидатах в члены КПСС он продержался чуть больше одного месяца... Почему?..

И прямоугольный орнамент на дубовом паркете, и скрипящий под ногами снег, и первые лужицы, и серый, истрескавшийся асфальт, и каравеллы облаков над пестрым лугом, и кружащийся в дымке багрянцевый лист, и... никто! - никто, за столько лет, не мог ответить ему на эти вопросы.

- Антон Сергеевич! - Марина приоткрыла дверь, - я дозвонилась, вас ждут в горкоме. - И когда он по инерции перенес свое тело из внеочередной осени сразу в весеннюю приемную - так благоухала ее декольтированная розовым грудь, то споткнулся о грубое фальцетное препятствие. - И мне надо срочно, по личному!..

- В конце коридора направо, - отшутился он.

- Я серьезно!

Да, вот так! ему преграждала путь уже совсем другая Марина. "Значит совсем плохи мои дела", - соглашался он со своими догадками, манерно и вслух внося существенную поправку:

- Ах, извините, женщинам налево...

Горком лежал на боку костяшкой домино "шесть на шесть", Антон же, нарушая правила игры, шагал фигурой "пусто - один" по ковровым дорожкам, надежно оглушающим и плоские резиновые каблуки, и острые металлические шпильки, - они безжалостно лишали звуков всяк сюда входящего и наделяли другими. Но Антон почему-то сопротивлялся им; он почему-то старательно прислушивался к шепоту полиуретановых подошв своих сапог; он ощущал предательскую слабость в животе, что являлось признаком сильного волнения. "Я волнуюсь? Я еще на что-то надеюсь? - спрашивал он себя, и отвечал в третьем лице. - Да будет вам, Антон Сергеевич, глупостями-то заниматься. Собирайте вещички, и езжайте домой, в Орехово, к отцу, так оно надежней будет... А карьера?.. А карьеру засуньте себе... в жопу!" Странно, но это некрасивое слово из двух чесночных? долек и четырех букв и придало Антону уверенности.

Он разделся и, после селекторных щелчков с вопросительной и утвердительной отмашками курчавого очерка секретарской головушки, решительно перенес подтянутое:

- Я Бутин!.. - через две массивные двери.

Столы стулья гардины телефоны и прочая и прочая - весь этот инкубаторский набор утверждал маленького человечка в сером костюме под обязательным ленинским прищуром в рамочке над головой в должности первого секретаря городского комитета Коммунистической партии союза Советских Социалистических республик - вот как длинно, без запятых, он его утверждал! Но хозяин кабинета повел себя весьма коротко (не читай: кротко): он не вышел, не подал руки - он сморщился, и тихонечко, превозмогая что-то ниже уровня стола, произнес:

- Слушаю вас.

- Если не вызывали... - Антон пожал плечами, одновременно напрягая весом каблук, вокруг которого все могло развернуться в обратную сторону.

- Наверное инструктор вызывал, - тот, нехотя, притормозил его вращение, - впрочем вопрос уже решен, и с вашим объединением тоже...

- Я свободен? - спросил Антон.

Тот, не замечая вопроса, верхом на листе бумаге въехал ладонью туда, куда надо: на другой конец стола, скрипнул чем-то прозрачным.

- Я не разделяю вашего тона!

Кто сказал, что нельзя в одну и ту же реку войти два раза? - Антон впервые вошел в нее еще три года назад. И тогда не разделяли его тона, и снова, и зачем? он пускался во все тяжкие по ее течению.

- Я не устраиваю вас как директор комбината, вы это хотите сказать?

- Ну почему же, мы признаем, что в исправлении дел есть и ваша заслуга, но есть и государственные интересы.

Перевалить через его "мы" стоило Антону немалых сил, наверное поэтому он совсем упал голосом:

- И какие?..

- Во-первых! Вы не полноценный директор, а всего лишь ио, - без иезуитства в подобных учреждениях не обходились; Антон горько усмехнулся; хозяин кабинета смотрел поверх его головы, - во-вторых, парторгу нашего цементного завода, надо сказать, перспективному руководителю, пора идти на повышение. Было принято решение назначить его директором комбината... Вы переместитесь на должность зама, подучите его, мы этого и не скрываем, еще немного присмотримся к вам, а там, глядишь, и в партии восстановим, и руководящее место подыщем...

- Послушайте! - Антон, вопреки командам внутреннего голоса, таки не сдержал своего темперамента. - Два года назад, в этих стенах, мне было заявлено, что, если я вытяну предприятие из прорыва, меня восстановят в партии. Вытянул! Одно из лучших в области. Год назад сказали, если не будет ни одной анонимки. Их нет! Так чего же еще вам надо? - Он подошел к противоположному концу т-образного стола, уперся кулаками в его край, застыл взглядом на заросшей переносице. - В конце-то концов, это просто непорядочно!

- Вам ли судить о порядочности! - секретарь принимал обличительную позу. - Тоже мне - руководитель! С проститутками по ресторанам! До поросячьего визга, понимаешь ли! О какой партии идет речь!..

Антон подсчитывал пуговичных клопов, выползающих из его рубашки на полированную поверхность - секретарь вставал из-за стола, - но тот, который соответствовал уровню пупка, так и не объявился, и счет направился в обратную сторону. Антон придавил в себе желание потрясти его за шкирку так, чтобы все кровопийцы выпали на стол, чтобы их одним синим томиком Ленина из-за стекла, вон с той полки... но вот с пятерней не справился.

- Еще и аморалка? - он грохнул ею по столу, - да пошли вы все на ...!

- Что?! - до конца вскочил секретарь, и оказался таким маленьким, и смешным, совсем не соответствующим той легенде, которая упорно бродила по коломенским улицам и перекресткам.

"Приехал как-то областной секретарь с проверкой района. Посещает колхозы, поля, беседует с руководителями, специалистами. Вдруг молния сверкнула прямо в сердце областному начальству. Но на ее пути внезапно встал один из чиновников среднего звена, защитил грудью. Увезли его на скорой, зато после выписки из больницы угодил сразу в кресло городского секретаря."

Уж и не помнил, от кого впервые услышал Антон эту байку, но все, кто бы ее ни пересказывал, клялись в ее абсолютной достоверности. Глядя на маленького человечка, Антон даже не мог себе вообразить размеры спасенного, и потому рассмеялся широко и открыто, и этот его смех не остановили: ни испуганный воробьиный абрис секретарши, ни, рефреном застрявшая в ушах до последней ступеньки, фраза:

- Ты нигде в области не устроишься на работу!..

На улице, на площади перед горкомом ставили елку. Защемленная комлем в редукторе, красавица не страдала, а радостно стремилась носом к небу. Под лохматые груди ее сзади ласково обнимал трос, по которому взгляд при желании мог добраться до желтой стрелы крана, и по ней спуститься к румяному крановщику в ватнике, и в шапке. Поодаль стоял, распластав крыльями руки, стропальщик, прикармливая единственным пальцем варежки на правой руке и крановщика, и "бабок в окошках", и зевак в сторонке.

Обманувшись распахнутой дубленкой и галстучным языком, на глазах слизнувшим звездные погоны, стропольщик подобострастно осклабился навстречу никотиновым ртом.

- ...?

- Ну что, не видишь? Смотри! - Антон увлек своей рукой оба подбородка кверху. - Влево занесло! Неужели не видишь?

- Ну как же, вижу, - понятливо согласился он. - Щас в момент! Майна! - бросил он громкое крановщику, и тут же, пока ель не успела шелохнуться, истребовал его обратно. - Вира!.. Теперь как? - скосил он лукавые глазки в сторону Антона.

- Ну теперь порядок... - поначалу очарованный мудростью стропальщика, Антон тут же осудил его за лизоблюдство, затем оправдал за компромиссность, снова осудил за малодушие, и оправдал, и подытожил окончательным вопросом. - Скажите пожалуйста, что для вас главное в этой жизни?

Стропольщик "ехал мимо" настроений Антона, вернее, ему не было дела до прилипчивого чужого начальника, - но и для таких у него была припасена полочка с "предметами " первой необходимости.

- Победа коммунистического труда! - бойко ответил он.

Антон на мгновение вернулся в кабинет первого секретаря горкома КПСС: не коломенского, а раньше, того, ореховского, с перекормленным желатином лицом. "За финансовые нарушения Бутин Антон Сергеевич исключен из кандидатов в члены КПСС, - априори проскрипел секретарь, - кто против, поднимите руки". Не подняли...

- Да-а, - Антон безнадежно опустил свои руки.

И поднял одну правую, привлекая внимание водителя "Волги", и отмахиваясь кистью и от него, и от чего-то большего, олицетворенного им, - и тот, не мешкая (вот так-то!), оттолкнулся от Антона сытным звуком, выхлопной спиралью, и покатился под светофор на перекрестке, и далее, направо...

Вокзал.

Под сводами гласные превалируют над согласными, за счет того, что они длинные, склеенные дефисами, и тянутся прицепчиками друг за другом, а согласные, спотыкаются, падают мухами вниз, наверное потому, что на улице зима, а скорее потому, что среди людей, порождающих их, как раз все наоборот - согласные живут дольше, а гласных не бывает вообще... Линии скамеек изогнуты так смело, что подняться с них непросто: и согласным, и не согласным. Сударыня напротив, беспомощно загребая воздух пухлыми руками, раскачивала грузное, отяжеленное луковой одеждой, тело в бесполезном направлении. Диатезные щечки распунцовились ягодной начинкой в пуховом тесте оренбургского платка, убегающий от затылка пластмассовый паучок метил в бледное от страха ухо. Антон протянул руку, сдернул центр ее тяжести с мертвой точки. Она поблагодарила, переустроила широченный таз на самом краешке, толстые шерстяные ноженьки, со старыми послеоперационными швами, тщательно притерла обреченными сапожками к светлым прямоугольникам из метлахской плитки. Задребезжал механизм - по выщербленным прямоугольникам. Между рядами, задевая углами осовевшие тюки и баулы, рывками, на подшипниках, ехал инвалид. Ручные шатуны (а других конечностей и не было) дробили галс приглушенным резиной деревянным стуком, без прицела впечатывались в светлые и темные прямоугольники. Изредка тележка как бы замирала в воздухе, и тогда шарики знойным неистовством заглушали звон падающих в шапку медяшек. "Кузнечик!" - сказал бы Антон, если бы не напрашивалось в сравнение нечто большее, но и, - "кузнец!" - звучало бы уж совсем не к месту. Между тем, разложив в опорах треугольники сил, Антон, мысленно улучшил конструкцию следующим образом: увеличил диаметры подшипников почти в два раза, обрезинил их, потому что эти два изменения находились в строгой зависимости друг от друга, еще несколько укоротил переднюю ось, задней придал свободы за счет шарнира в центре, толчковые призмы заменил на сегменты с радиусом, равным выпрямленной руке...

Черный, под любым ракурсом, инвалид ударил его в нос немытым уксусом. "О чем это я!" - укорил себя Антон, суетливо оправдываясь, из внутреннего кармана пиджака, хрустящими банкнотами.

- Постойте! Вы обронили деньги! - так толстушка прореагировала после некоторой задержки. Она готова была броситься вдогонку. - Вы видели, сколько?

- Нет, но я специально...

- Как специально? Такие деньги! Тут не знаешь как детишек прокормить, а тут специально! Он щас их пропьет с такими же алкашами. На ветер выбросили! Поймайте же его!..

- Да пусть пропьет, - подтвердил Антон.

- Что-о-о-о? - ее хватила вокзальная реверберация.

- Ну и денек у меня сегодня, - устало поднялся Антон, решив, что желанная поездка в одиночестве отменяется, и, что - "лучше дома гроба нет, чтоб завалиться в тра-та-та, и спать до страшного утра..."

На привокзальной площади дорогу ему перегородил беременный автобус, а истерический крик за спиной в неестественно короткий срок взрастил возможного новорожденного в зрелого дядю.

- Мужчина! Мужчина! - на всех парусах, хотя и против ветра, летела толстушка. - Ой, простите меня! Ой, простите меня, дуру грешную! - запричитала она. - Я его догнала, я тоже дала ему много! Ой, простите меня! - Приклеилась к его ладони двумя своими: горячими и мокрыми. - Бес попутал, затмение нашло, грех-то какой! - отдышалась и заворковала спокойней. - Вы человек, видно, добрый, церковный, прошу вас, будете в храме, - поймав на себе недоуменный взгляд Антона, уточнила, - в церковь пойдете, поклонитесь Пресвятой Богородице, помолитесь за меня, грешную Наталью, из деревни Завидное Рязанского района, детишки у меня. - Антон не понимал, что, собственно говоря, от него требовалось, и она пояснила с какой-то редкостной теплотой в голосе. - А вы идите в храм, там вам все скажут. - Спохватилась. - Ну побежала я, вещички мои без присмотра. - Отступала поначалу назад маленькими шажками. - Обязательно пойдите!..

И когда Антон вернулся домой, ставил и снимал с плиты чайник, и проделывал еще тысячу разных автоматических движений, то видел перед глазами только светлые и серые прямоугольники, и слышал этот необыкновенный по доброте голос. Нет, он его не просто слышал, он окунался во что-то не материальное, но такое необходимое, как воздух, и даже больше, потому, что когда он затаивал дыхание, прикрывал ладонями уши, проваливаясь в тишину, то продолжал жить этим новым ощущением, пока неожиданно и, так некстати, не объявилась Марина.

Наконец избавившись от короткого пальто и длинной змеи, - вязанного десятикратно вокруг соломенной шейки, белого шарфа, - она вишневыми ноготковыми брызгами освежила примятые рельефы, и после раздумного раскачивания с пяток на носочки внутри растерявшихся тапочек, едким прищуром приклеила интерьерные впечатления к директорской переносице.

- Не верила, что так живут руководители, - теми же маслинными щелками спрыгнула в приоткрытый клюв сумочки, приглашая за собой Антона, обнажая и одобряя щелчком язычка этикетку армянского коньяка. - Вот это то, что надо!

Антон ждал; Марина выжидала; выпили за здоровье; разговор не клеился. После второй рюмки она пристроила свои прелести на краешке стола так, что они сразу переспели, посмотрела на них сверху как бы на чужие, оттянула книзу уголок выреза платья.

- Хорошая у меня грудка?

- Хорошая, - согласился он, - только ты давай выкладывай по существу.

Его "ты" (впервые за все время совместной работы) раскрепостило ее больше, чем последующая рюмка коньяка.

- Как, уже раздеваться? Мне куда: налево или направо?.. - Очень, очень ловко она возвращалась к тому утреннему, недосказанному, - "по личному", - но она считала себя умненькой девочкой и потому не спешила. - Давайте еще по одной! - Но и после четвертой (они такие маленькие!) не нашла шефа кондиционным, хотя он и не закусывал вовсе. Зато нашла вполне удачное продолжение. - А возьмите меня в жены? - Невесомой, перекочевала к нему на колени. - Что слабо?.. - по-голивудски? поцелуем протиснулась через его зубы до першащей глубины, замерла в шоколадно-горьковатой, "мишка на севере", паузе, и отпрянула для, настоянного на спиртном, лукавого прищура. - Только я с п-прицепом!..

И дальше вечер покатился, или завращался, в неясных очертаниях.

Антон как-то долго не мог найти ее под собой, и она раздражалась шепотом: "Да не туда же, не туда!", - затем же, когда он равнодушно откинулся на спину, нервной четвероножкой забегала по его телу, принюхиваясь и отыскивая что-то только ей интересное, - нашла, и что же? согнутые в коленях ножки не обретали необходимой опоры, - после нескольких обреченных манипуляций, она, приспособив подушки, взлетела, опустилась, покрылась лягушачьим потом, с жалобным, протяжным криком вцепилась зубами в дрожь большого пальца руки. "Откусит или не откусит? - спросил самого себя, исчезающего, Антон, - вот так человек отходит ко сну! - заключил он и ему захотелось запомнить это состояние, чтобы обдумать его по пробуждении. - Или это смерть?.."

Через еловые ресницы пробивался на поляну яркий оранжевый свет, чертил полосы, Антон лопаткой углублялся в землю, отвлекался изредка, или для того, чтобы, щурясь навстречу солнцу, разогнуть задубевшую поясницу, или на крупный, усыпанный сочными плодами куст земляники. Он спешил за солнцем. Он рубил ели, не слыша стука топора, заносил концы стволов поочередно, стесывал бока, водружал бревна друг на друга - строил землянку. Дело спорилось, оставалось накатить перекрытие. Антон задумался: ему хотелось сотворить его домиком, но блиндажом было проще, - и он чувствовал нестерпимую усталость. Вдруг откуда-то высыпали на поляну бородатые мужики, нечесаные, в кафтанах, кричали, размахивали руками. Разорили землянку, а его, и пальцем не шевельнувшего в защиту самого себя, сбросили вниз с высокой кручи на острые камни. Целую ночь шел Антон по лесу, под утро вышел на похожую поляну, и снова принялся за прежнее дело. К заходу солнца все повторилось, как и накануне. Антон не чувствовал боли, он плакал от нестерпимой обиды на злых людей. Утром же нашел себя на берегу реки подле лодки. Он сел в нее и долго - долго плыл по течению, пока лодку не прибило к противоположному берегу. На этот раз Антон успел: когда солнце, прощаясь, протянуло ему последний свой лучик, землянка была готова. Ночью он вышел из нее на странный шум и не испугался, он только не успел увернуться от тяжелой лапы огромного бурого медведя...

Он проснулся. Марина била его ладошками по щекам.

- Ну проснись же, проснись! Ну наконец-то...

Мощности одинокой лампочки под потолком не хватало на всю комнатную геометрию, поэтому на ее стенах дугами наползали тени на полутени, Марина же зависла над Антоном отдельной тучкой под искусственным вольфрамовым эпицентром, ее очень старили свои, родные тени под глазами, и слегка присыпанные пудрой будто бы нелогичные рвы и овраги. Впрочем, копна волос, лишенная симметрии, вилами - заколками довершала угрюмый деревенский пейзаж. Но далеко не крестьянскими пальчиками она придерживала за хвостик бумажную троицу, мечтающую улизнуть за спинку дивана.

- Вот! - другим указательным пальчиком она, отгибая, персонифицировала листики. - Это заявление кадровички на декретный отпуск, подоспела вовремя. Наискосок надо написать, вчерашним числом, - в приказ! Это мое заявление на ее место. Наискосок то же самое надо написать! А это сам приказ! Здесь внизу необходима твоя, то бишь ваша, закорючка! Понятно объяснила?..

Ленивые молнии - это его мысли, медленно переползающие из одного переполненного мусором полушария в другое: равнодушное, пустое и звенящее, и не имеющие никакого отношения к фамильярно катящемуся фиолетовому шарику ручки под углом к чужим каллиграфическим следам.

- А как же замужество? - Антон наконец сосредоточился на последнем вензеле, и на "комедиях Шекспира", послуживших ему опорой.

- Я выйду только за директора, - она полировала ноготками линии сгиба так тщательно, и ее мысли уносились далеко вперед и по расстоянию и по времени, и весь ее вид указывал на то, что задержка ее здесь приносила больше вреда, чем пользы, - а вы... - она вернулась, чтобы уложить верхний том на место, и все-таки сжалиться, - звонили из Москвы, вам сегодня с утра обязательно быть на работе.

- Это не комедия, это трагедия, - поднимаясь, Антон возражал не ей, а гению на стуле.

Но Марина успела вступиться за классика между двумя дверными щелчками.

- Ну что ж! От комедии до трагедии один шаг! У каждого своя жизнь...

Шлепая босыми ногами по холодным доскам, - сегодня он находил ощущения приятными и даже продлевал их бесцельными перемещениями, - Антон пытался восстановить в памяти перипетии сна, так некстати прерванного Мариной. Коснувшись бритвой лица, он узнал в себе того бородатого мужика в длинном до пят приталенном халате, и в странной шапочке. Соизмеряя увиденное с прожитой жизнью, он нашел их полностью совпадающими, выраженными во сне в аллегорической форме. Вот только последний удар медвежьей лапы - к чему его отнести: к событию уже прошедшему или предстоящему? "Лучше бы к прошедшему..." - умолил себя Антон в зеркале.

У хладокомбината парили черными задницами две чужие "Волги", одна - с московскими номерами. На верхней ступеньке административного здания стоял маленький человечек с поднятым каракулевым воротником, ниже него старательно уменьшался в габаритах отставной полковник. Безуспешно - на целую голову. Завидя Антона, они оживились, человечек предупредительно вынул руки из карманов, но Антон, воспользовавшись выезжающим автомобилем, юркнул в открытые ворота, тут же пристыдил себя за мышиное поведение, но и тут же, защищаясь, отмахнулся от явно перегружающего рассудок балласта. Он не шел, он бежал к сердцу предприятия - в компрессорный цех, он не стеснялся высокопарных слов - он бежал туда, где оставлял и кусочек своего.

Отлитое в разные формы железо сытно и натруженно осуществляло в своих чревах аммиачные, термодинамические процессы: туманные - непосвященному - энтропии и энтальпии, точно следуя инженерной логике в паутине замысловатых диаграмм от холодного объема к горячему, - преодолевало стремление природы к равновесию. За огромным стеклом желтые, красные, зеленые лампочки в автоматическом режиме контролировали эти самые процессы, превращая обслуживающий персонал в неплохо оплачиваемых статистов в чистых халатах. Машинисты приветствовали директора уважительным вставанием из-за стола, с приспущенными (и за то спасибо!) флагами на лицах.

- Здорово, мужики! - Антон бодро возразил молчаливому реквиему. Пожал руки. Распахнув полы дубленки, уселся на свободный стул между ними. - Садитесь и рассказывайте!..

Тот, который пошустрее и по внешнему виду тоже, приземляясь первым (и с хитринкой между бровями), пригласил к привалу и второго, позаимствовав у передвижника Перова почесывание за ухом, под кепкой.

- А было это на станкостроительном, года два назад, работал я тогда наладчиком в сборочном. И был у нас такой случай. - Он заговорщически собрал взоры в центр стола. - Приняли одного парня в коммунисты в день свадьбы, устроили, так сказать, двойной праздник, с шумом, с помпой, в красном уголке. Партбилет вручили и цветной телевизор, так сказать от всей партийной организации завода. Прошла одна неделя, другая, глядим, что-то посмурнел наш жених. Мы к нему с расспросами: ну расскажи, мол, и расскажи, в чем дело, почему в медовый месяц столько печали. Долго он отнекивался, а потом и спрашивает: "А никому не расскажите? Поклянитесь!" Ну мы, знамо дело, ему - чесно пионерское. Понимаете, говорит, братцы, сплю я с женой в маленькой спаленке, а пройти туда можно через большую столовую, а там спит теща. Скинет с себя одеяло во сне, и такие сдобные телеса при ней, мимо пройти ну никак невозможно, не то что у дочки. А мы ему: дурачок ты, мол, дурачок, думаешь, спит она? ждет, когда ты догадаешься, и справишь свою мужицкую обязанность. Так, мол, во всех семьях без хозяина положено... Да что вы, говорит, неудобно как-то перед женой, да и приборчик мой для такой роскоши ну никак не подходит, не справлюсь я. А мы ему - выход есть. Поймай пчелу, посади загодя, и вперед!.. Ну мало ли много ли времени прошло, а приходим как-то на смену, глядим, лежит наш жених на спине и орет благим матом, а из мотни синий баклажан торчит, увезли на скорой...

- Ну и чем все кончилось - то? - после теннисной пересмешки спросил второй машинист.

- А тем и кончилось, что исключили беднягу из партии.

- За что?

- За нарушение партийного уставу, - ответил он машинисту, и, передвинув стрелки бровей приблизительно на два часа без десяти, - посерьезнев, с силой опустил свою руку на колено Антона. - Еще не вечер! Вы не переживайте, все они там такие - с пчелами. Я вам так скажу, не зря в народе говорят: что Бог ни делает, все к лучшему. По своему опыту знаю, не зря говорят...

Мираж?.. В голубой толще стекла волновались машинисты, лампочки, и сам Антон; за стеклом убегали в перспективу два ряда компрессоров, чтобы там пересечься в точку...

- Да-а-а, - Антон как бы постарался дотянуться до нее, - а все-таки немало сделано. Есть чем... - "гордиться!" - прозвучало бы нескромно. Он замер, подбирая нужное выражение; на помощь спешил второй машинист.

- Не то слово! Помню, по пояс в масле, на ручном режиме, в противогазах, мороженое плывет, все ругаются, кошмар! Смену сдашь, и с ног валишься. Душа нет, в автобусе народ как от прокаженного шарахается. Да что там душ, дома из ванны вылезешь, а дети носы воротят - нашатырем несет. А щас - прямо курорт!

Через внезапно открывшуюся дверь шум протолкнул впереди себя Марину.

Слева я, слева, вот тут под лопаткой - напомнило Антону о себе сердце, и запрыгало, и зачавкало (да-да-да!) всасывающим клапаном от недостатка притока крови. Антон внимательно всмотрелся в себя на ее лице, и оцепенел от неразрешимого противоречия: ее нарумяненные щечки отливали потолочной белизной; из таежного существительного бурелома под коркой сознание выхватило контрастную пару: надежду и равнодушие.

- Антон Сергеевич! Вас давно разыскивают! - Марина тщательно вырезала из запасной, для особенно назойливых посетителей, гортанной жестянки каждую буковку в отдельности, включая и восклицательные знаки, и в строгой последовательности.

Прочертив в воздухе чересчур прямолинейный ответ, Антон натолкнулся на тоже жестяночное недоумение, и поджал руку, зализывая, в скобках - невидимках, кровоточащую рану.

- Да, - обреченно согласился он, - надо как надо! - Нарушая писанную им же для дежурной смены инструкцию, он вырвал из вахтенного журнала пронумерованную страницу, линованную, грубую, со следами древесного происхождения, написал заявление на имя начальника объединения: по собственному желанию, и, прикрепив к нему устный комментарий, - пусть составляют любой акт, я подпишу! - вышел в цех, и крутнул вокруг каблука на все триста шестьдесят градусов, и больше, чтобы направиться к запасному выходу - в длинную сторону.

Самостоятельно, на его лице выстраивалась странная комбинация: мышцы под кожей сокращались в совершенно непривычном направлении, смещая и подталкивая приметы на поверхности к, вероятно, ужасной гримасе. Безуспешно разгоняя черты по свои местам, он наступил пальцами на один ручеек, на другой - он плакал? "Мама! - прошептали губы. - Мама!.."

Как всегда Антошке доставалось больше всех, во всяком случае, так считала мама. Особенно не повезло ему, когда великовозрастному оболтусу - соседу попала в руки единственная, сумевшая его заинтересовать, книжка: "Начинающему самбисту". Тот по слогам прочитывал строчки, и ставил Антошку в бесконечные позиции до тех пор, пока не сломал ему руку... Сумерки: уже не вечер, но еще и не ночь, тишина осторожно пробирается через яблоневый, сочувственный трепет за окном в комнату. Согнутый в кочергу гипс бледнеет на одеяле. Рядом, на табуретке, мама. Она завороженно раскачивается губами над кочергой, и он через окаменевшую толщу чувствует ее нежное дыхание. "Тебе так легче?" - спрашивает она. Он молчит, потому что боится испугать - всё! Всё - это всё! Позднее, в школе, он в план сочинения по Тургеневу впишет единственную строчку: "Планы Базарова на всё". "Сочинение пять, - подведет итог учительница, - план к нему - единица, в результате в журнале - среднеарифметическое".

На улице, из застоялого состояния, ринулся навстречу механик, и в удивлении сделал шаг назад.

- Вы плачете?

- Нет! - соврал Антон, - утечка аммиака.

- Понимаю... - сокрушился тот, - теперь меня уж точно сожрут! Этот ваш полковник так и вьется пчелой на мед вокруг нового директора.

Антон, объединив двух разных пчел в одну, как-то сразу почувствовал себя облегченным, рассмеялся невероятному киносценарию с ужаливанием (или ужалением?) и вызовом скорой помощи.

- Главное, Коля, - он обнял его за плечи, - ты толковый! - Другой рукой отмахнулся от роем налетевших сомнений (быть может, у него сложится карьера по-другому!). - И пошли они, с этими своими пчелами, куда подальше! Всё (опять всё!), что Бог ни делает, Коля, всё, - он опять рассмеялся, - к лучшему!

- Понимаю, - резюмировал тот, - это у вас нервное...

"Нервное почти верное" - и посему Антон не возражал: этот очевидный, простенький диагноз специалиста по железкам окончательно подрубил хиленькие вокруг него опоры, и невероятная тяжесть пала на плечи Антона.

- Пожалуйста, организуй мне, прямо сейчас, поездку домой, в Орехово. С "Волгой" связываться не хочется...

Механик на минуту задумался.

- "Жигуленок" на ходу, но нет водителя, - и тут же, наступая седым, обожженным о паровую батарею, ботинком на незамысловатую ниточку рассуждения, возрадовался. - А я могу и сам! Не возражаете? Вы, пока, директор, за приказ я, пока, не расписывался.

Одна неподдельная радость перевесила два удручающих "пока". Антон украдкой сел в машину там, где линия забора комбината отворачивала в сторону от подозрительной оптической консоли, защемленной в переносице дежурного охранника, там, где свершались по ночам свои, криминального характера, фокусы, и до которых теперь ему не было никакого дела.

Механик долго и сосредоточенно сопел до поста ГАИ, но за ним, к сожалению, раскрепостился, да еще и до такой степени.

- Антон Сергеевич! Вот теперь вы мне, можно сказать, никто! Видимся в последний раз, как в поезде, поговорили и разошлись. Поэтому можно поговорить до конца откровенно. Можно?..

- До конца вряд ли получится, но попробовать можно. - "Терпи! - сказал себе Антон, - не деньгами же расплачиваться за услугу. - А вдруг возьмет? - он разочаровывался? - Ну нет же, не может быть!" - он с готовностью разворачивался в заинтересованного собеседника. - Валяй!..

- Вот вы как руководили?.. Квартиру там, на! Премию, путевку там, на! Или пожалеть там кого, приголубить, да людишки-то все не те... Собрали нас сегодня утречком, представить нового директора, и бросились все новую задницу лизать, и полковник ваш в первых рядах - его даже не приглашали, и секретарша ваша проститутка, и партком, и профком, и заместители ваши... И чем все кончилось? Тем, что зайцем в машину садились?

"Как там, в книжках? Черная лента асфальта, бегущие навстречу сосенки, кружащийся белыми хлопьями снег, нависшие над головой облака... Неправда, вместо облаков ровная, серая пелена - но и про это есть в книжках. - Антон прикрыл, и снова открыл глаза, и опять, - черная лента асфальта..."

- Значит что? - подытожил механик. - Неправильно руководили!

- Было это... - Антон встрепенулся, - встревать-то можно? - И получив одобрительную отмашку небритым профилем, продолжил. - Приблизительно в твои годы, может чуточку раньше. Распределился я в Загорск, и так мне хотелось сделать карьеру, и побыстрее, а начинать приходилось не по специальности, с обыкновенного мастера ремонтно - строительного участка. И попал мне в подчинение изолировщик Мусякин, на всю оставшуюся жизнь запомнил его фамилию, - пьянчужка, каких свет не видывал. Я его отчитываю, а он: "Сынок ты мне, сынок!" - ему до пенсии год оставался. Влепил я ему два выговора, на третий уволил по статье, благо, КЗОТ на моей стороне. Главный инженер возражал, тому тоже до пенсии год оставался, так вот я его возражения отнес на понятную возрастную солидарность, да и чего там темнить, мечтал я на его место попасть. - Антон передвинул внезапно затекшие ноги влево, вправо, насколько позволял выстланный пористой резиной карман, такого неудобства не наблюдалось в просторной "Волге", отмечая и то, что вот теперь придется привыкать и не к таким неудобствам. - Директор с ним тоже не контачил и поддержал меня... Через несколько дней вызывает меня главный и говорит: "Умер твой Мусякин, а у него парализованная жена, дочка без мужа, две внучки, и... Вы свободны!" - сказал он как-то так объемно, что не просто предлагал мне выйти из кабинета, а что я волен был выбирать в каком-то глобальном, космическом что ли масштабе.

- Ну а вы-то здесь при чем? - сочувственно возразил механик.

- Всю ночь не мог заснуть, а утром, собрал все денежки какие были, пошел по адресу. Нищета!.. Следом свой телевизор оттащил...

- Ну и что вы этим доказать хотели?

- Не выдержал, уехал из Загорска. Там, правда, и другие причины были.

- Главный сожрал? - акселератор под ногой механика резко вдавился в ненасытную глотку, принуждая захлебнуться не только двигатель, но и всех вероятных противников, включая, конечно, и отставного полковника.

- Нет, перед отъездом стол накрыл, поднял стакан за мое выздоровление.

- Ловко! Избавился от конкурента.

Антон отшутился по-туристически:

- Мальчики налево, девочки направо?

Вне автомобиля оказалось довольно ветрено и студено. Мороз сразу и нахально отобрал тепло не только от того, что теперь принадлежало ему, но и успел залезть в душу через интимные место, возвращая Антона эротическим, кружным путем к Марине, - но не в сумбурную ночь, а позднее: к обиде на нее, - и не только на нее...

- Вы опять плакали? - захлопнув дверцу, механик смешливо воззрился на Антона. - Ну вы даете! Никогда бы не подумал.

- Да ветер же, - Антон все-таки уступал страстному желанию поинтересоваться тем, что происходило утром. - Ты лучше расскажи про совещание.

- А-а! Все-таки интересно, как предавали? Очень просто. Выступил бугор из Москвы, сказал, что они признают вас как хорошего специалиста, но скверный характер мешает делу. Что есть партийная этика, и они больше не могут держать исполняющего обязанности на такой должности. Потом инструкторша из горкома. Что у вас нелады с семьей, что вы частенько торчите в злачных местах с девицами легкого поведения, поэтому ни о каком восстановлении в партии не может быть и речи. И что вас не увольняют, а предлагают другую должность, но вам этого не нужно. Потом бугор представил нового шефа, тощий такой, сказал, что жить будем дружно. Потом спросил о трудностях, все закаркали, пообещал помощь. С тем и разошлись.

- И что, никто не выступил в защиту? - Антон проглатывал что-то негабаритное и сухое.

- Заведующая лабораторией пыталась что-то вякнуть, но ее заткнули: на бюро надо было вякать, а не там, где решение принято. Партийная секретарь уж очень старалась против вас. А вы ее сыночка, кажется, от уголовки спасли?

- Это не важно, - огорченно сказал Антон, - главное в том, что ты не сказал мне ничего нового, это я уже слышал, и не один раз...

Въехали, и проехали через все Орехово. Последние антоновские указания проплывали мимо безучастных светофоров, мимо снисходительной улыбки механика, - уж очень были примитивными: налево, направо, налево, направо, - но руль слушался, - все-таки в последний раз. И вообще - эта странная манера водить машину: грудью налегать на руль, и постоянно что-то выискивать перед колесами...

- Стоп! - крикнул Антон прыгающей по заснеженным ухабам улице, к лесу, чтобы там, в последнем олимпийском прыжке, раствориться в (звездном!), но сегодня сером небе. Деревенские домики по обе стороны заинтересованно щурились, - "не признали". - Пройдусь пешочком!

Он вывалился из автомобиля, обошел капот, протянул руку вытянувшейся навстречу фигуре механика, - костлявой, широкой, под неряшливой, длиннее веком, овчиной, - шурша между пальцами деньгами.

- Неудобно как-то. Все-таки бывший директор, - вяло сопротивлялся механик, пока Антон мысленно, и в пропорциях, натягивал из будущего на его кости мясо, оставляя кожу и волосы рыжими, меняя кроличий мех поверх молодых ушей на бобровый, и еще более роскошный, как у кустодиевского Шаляпина.

- А ты, можешь быть откровенным? - усмешкой Антон, вероятно, переборщил в своем отношении к снова отощавшей (после исчезновения в дорогих мехах червонца), скульптуре, потому что она сдавала сдачу соответствующей гримасой.

- Могу!

- Ты ждал меня у компрессорного цеха, - Антон исправлялся нарочитой серьезностью, - зачем?

- Хотите откровенности? - в его голосе зазвучали нотки отеческого прощения, и поучения, - пожалуйста!.. Дали мне деньги, и тут же пожалели, не из жадности, конечно, а из каких-то эфемерных соображений. А я-то их заработал, не обязан был везти за сто с лишним верст, не личный шофер. Это раз! Мне на ночь позарез нужна машина, идти к новому директору не хотелось, кто его знает? Правда, мне и на самом деле жалко вас, а тут наши интересы совпали. Это два! Всю дорогу сравнивали меня с тем, на работе, сами нафантазировали, я вам мозги не пудрил, и что-то там переживаете. Почему?.. Это три! И вот вам результат! - Он пятерней вождя простерся над пришибленной улицей. - Это четыре!..

- Вы! - нет, Антона не оглушила эта лютая эскапада, она только меняла в значениях принятые в обращении местоимения: уменьшала близкое, и потому большое - "ты", - в чужое, точечное - "вы", - ошибаетесь. Я намеренно видел вас лучшим, потому что только так можно исправить человека, тем более, что, прямо скажем, вы человек не без больших способностей...

- Простите, - механик остановил его голивудской улыбкой, - я опаздываю, а мне еще пилить и пилить!..

 

3.

 

Сочный, стопою забегающий далеко вперед, через полночь в рассвет, храп внезапно оборвался, вслушиваясь в грустную серенаду алюминиевого листа настоящему закату. В распахнутом прямоугольнике, на мели двора, скребла широкой, и упрямой лопатой маленькая фигурка в клетке, набитой ватой, в лобастых валенках, в шапке с разновесельными, разгоняющими редкие снежинки, ушами. Тощая тропинка от калитки не успевала вильнуть и раза, как сразу же упиралась в ступеньки веранды: обманутому в слове строению, примкнувшему к основному дому той же литой, шлаковой плотью под одной шиферной пилоткой, но с преуменьшенными переносицами меж окон. Наступив на нижнюю, короткую сторону прямоугольного "окна в Европу", Антон уронил под ноги:

- Привет! Батя!

Фигурка качнулась, - обретя в лопате третью опору, неуклюже запуталась в предпочтительности какой-либо из других, - наконец развернулась лицом: худющим, наглядным, антропологическим пособием, внятное описание которого потребовало бы знания и другой науки - географии. Например: из центра сильно пересеченной местности торчал монблановый нос. Антон улыбнулся.

- Ну что? Не узнаешь?

Отец уронил рукавицу, и тут же с необычайной живостью поднял ее, - вообще все, что касалось владения собственным телом, производилось им по-юношески легко и стремительно, отягощенный же незначительным внешним сопротивлением, допустим, авоськой, с двумя-тремя килограммами картошки, быстро уставал - ему требовалась подзарядка от какого-то скрытого, нематериального источника. Он надолго замирал тогда.

- Я как чувствовал, - сказал он, - пельмени слепил.

И Антон, стараясь потрафить отцу и принося извинения в завуалированной форме, заговорил о приятном:

- Может? бутылочку? А? Столько не виделись, - и опережая по- детски насупленную комбинацию вокруг его губ, зачастил, - ну чего ты? Продукты пересылал? Пересылал... Записки тебе писал? Писал... Подумаешь две недели...

- Не две недели, а тридцать два дня!

- Ну ладно тебе, теперь я надолго.

Антон невольно проболтался (а ведь планировал передвинуть эту информацию в новый год), и на лицо отца, мгновенно, с неба, выпал серый страх от неминуемости стихийного бедствия.

- Опять против начальства пошел, - он обреченно придавил желтым пальцем шляпку, воевавшего за свободу на черенке, гвоздя. - Правильно я боялся!

- Ну чего ты? - Антон обнял отца за плечи, и, протестуя против остатков на кончиках пальцев лозовых ключиц Марины, отдернул руку, и, не желая проболтаться еще и другим образом, ухватился за лопату. - Не землетрясение, не наводнение. Чепуха это! - Он как бы из рукава доставал второго козырного туза. - Ну так как же насчет бутылочки? Что-то я тебя совсем не понимаю!

- Есть тут у нас один, подороже будет, зато с гарантией...

Отец снарядом прошил "окно в Европу"; Антон, переломив дубленку через жердь с останками дикого винограда, с животным наслаждением напряг мышцы; снег летел далеко в стороны - жирели брустверы и тропинки, колодезный сруб вспух лобным местом. Объединив все проторенные дорожки в единую экзистенциальную площадь, Антон не утолил голода на движения, - принялся за целину, обнажая под снегом здоровую, зеленую жизнь...

- Ты что, с ума сошел? - отец "обернулся быстро", и, строго, - померзнут многолетние!

Нарочитая его привередливость притуплялась, затаенной в кроткой любви, отцовской гордостью, припухшим карманом и белой головкой между пальцев, - а в его старческих, слезящихся глазах, вновь, как в приглушенном хворосте после ливня, занимался рдяный трепет.

Конечно же, изредка навещая отца, Антон заглядывал в свою комнату через очкастую дверь, почему-то, и конечно же безнадежно, претендующую на роскошь и потому двустворчатую - это при ее то тощей, невыразительной фигурке, но сегодня он шагнул в нее прежним хозяином, после длительной, около пятнадцати лет, паузы. Антон виновато опустил сумку на пол, доверчиво потянул руки к старым своим друзьям, но наткнулся на снобов, не желающих знаться с невеждой, путающим своими поступками эпилоги с прологами. Они напомнили ему, как он, вопреки их желанию и мольбам родителей, отвез молодую жену на частную квартиру - он, видите ли, почувствовал себя самостоятельной главой семьи, а они: дубовый, однотумбовый стол, венский стул, многоярусная этажерка с книгами, радиола с загадочным названием "Исеть", кровать, на панцирной сетке, с никелированными спинками, внезапно оказались такими ненужными, - да, у них были основания держать на него обиду. "Я больше не буду!" - шепнул он каждому из них в отдельности, и они, добрые бездушии? его простили.

... Сухой стук отставленной деревянной крышки начал отсчет времени преодоления четырех ступенек вниз, поиска в прохладных сумерках прошлой осени, и счастливого возвращения. Переспелая задержка и натуженное кряхтение отца метнули Антона на кухню, - из подпола вырастал моховичок, в обнимку с зеленой, трехлитровой банкой. Пристроив банку рядышком, Антон ухватил моховичка под мышки, отмечая приблизительное равенство в весе даров природы, и, без усилия преодолевая быстро угасающее сопротивление, перенес недосложенную втрое фигурку на веранду; следом - пупырчатые огурчики, срамно постукивавшие обнаженными попками по стеклу круглого иллюминатора. На веранде всем заправлял вкусный, пельменный дух; по неписаной традиции первой рюмкой помянули мать. И только тут Антон нашел объяснение ощущению чего-то недостающего, и значительного: в его комнате, как и во всем доме, отсутствовали весенние (в любое время года) занавески. Форточка времени приоткрылась, и ветерок прошлого, колыхнув их, заполнил веранду.

- Ты не подумай, что я плачу, - сказал отец, утирая слезы носовым платком, - ни с того ни с сего как начнут капать, спасу нет.

- У меня тоже бывает, - признался Антон.

По второй выпили за общее, после вялого препирательства об очередности, здоровье, и по третьей тоже...

Отец достал из футляра тульскую гармошку, пристроил подбородок в потертое многолетием и щетиной место, прикрыл глаза, развернул вокруг острой коленки бледный (при таком избытке кислорода!) веер. Проиграв одну, вторую, третью мелодию, он снова вернулся к первой, и снова повторил эту скромную очередность, не вызывая сожаления, или недовольства таким однообразием, потому что Антон дышал этими звуками. Что значит - гармония, что значит - родная душа!

- Летом, под яблонькой, помню больше, - пояснил отец, - а зимой только эти, для себя...

Как бы опаздывая, скоро уложил инструмент на бок подле своих ног, подтянул подушку под ухо, свернулся калачиком.

- А с Таней виноват ты! Нравится она мне.

Он засыпал, опять же поразив Антона одновременной одинаковостью в мыслях: он тоже думал о ней.

Укрыв отца клетчатым, из детства, одеялом, Антон вышел на улицу, - вышел в ночь, которая, строптивой хозяйкой перемешала цвета совершенно субъективно: без учета строгой последовательности. Между белым снегом и вытесненной наверх небесной серостью, сразу, лежала абсолютная чернота, продырявленная в нескольких местах желтыми, оконными квадратами. "Все в этом мире не так, как надо!" - рассуждал он, не совсем понимая, куда несут его собственные ноги. А ноги несли его к обыкновенному телефонному автомату, единственному у "старого" магазина, - его так и звали: "старый" - за, придушенный нафталином, ограниченный ассортимент.

Одичавшая на морозе трубка безжалостно вцепилась колючими зубами в ушную раковину, - но Антон стерпел, - и ее челюсти приятно расплавились, впуская его в теплый зал ожидания, - набирая шестизначный номер, Антон готовился к посадке в сверхскоростной, чудесный вагончик, к двум-трем протяжным гудкам, к щелчку и моментальной высадке на полированную крышку черного пианино, купленного дочери по случаю дня рождения...

Ярко выкрашенная соседка с верхнего этажа подловила Антона накануне утром, на лестничной площадке, с прищуром Раневской, и с мусорным ведром в золоченых, от сэкономленных "р", перстах. "Вы меня еще не знаете, - посвистела она ему в ухо - я еще тех! ковей. И в вашей дочеи чувствуется настоящая аистокатическая поода, ей посто необходима музыкальная штудия! Целый ми будет лежать у ее ног!" Ее муж аботал музыкальным настойщиком, - но ее музыкальный прогноз, едва перевалив через обязательного до-мажора, оборвался на собачьем вальсе для кукольного партера.

На другом конце трубки не отвечали...

Когда Антон вернулся, отец уже спал в своей комнате под пуховым одеялом, потеряв тельце где-то между складок, и только головка мерно посапывала на детской лодочке из двух ладошек. Когда же Антон бросил свое тело на панцирную сетку, то та обреченно охнула, прогнулась, и заплакала, и Антон сжалился над ней, перестелив подле, на полу, - в блаженстве вытянул ноги.

Отец привык просыпаться первым, когда-то он был очень нужен всем, впрочем, всем - это любимой жене и сыну, - когда не было газа, а была печка на березовых поленьях, позднее на угле, с трудом растапливаемая щепками и пахнущая мазутом. Антон просыпался, выдавая себя сморщенным в неудовольствии носиком, но глаз не открывал - ждал, когда тепло доберется до отпотевающего окна, чтобы на нем пальчиком повторить таблицу умножения. Заварив чай покрепче, с мятой, - как любил сын, - отец заглянул за дверь, успевая и похолодеть от напрасного (где он?) ужаса, и тут же избавляясь от него беззвучным шепотом по своему адресу: "Вот ведь не догадался поменяться кроватями, измучил только..." Но сын уже не спал.

Пили чай. В воздухе, наряду с паровыми, ароматными островками, плавали и отцовские вопросы, чаще неприятные, на которых Антону останавливаться ну никак! не хотелось. Потому что вопросительный знак в конце них носил уже чисто символический характер, потому что все уже случилось так, как случилось, но люди не могут жить - и без воды и без ступы.

- Ты щас к своим? - отец выбирал из вопросов, как ему казалось, самые безопасные.

- Я вчера звонил, их нет.

- На Новый год к ним поедешь?

- Нет, с тобой буду. С какой это стати, да и какой там сейчас праздник, теще девять дней, сорок дней...

- Как же так? - отец выронил чашку из руки. Она грустно звякнула о блюдце, но не разбилась, и вовремя подхваченная Антоном даже не расплескалась, но и не успокоила. - Значит умерла? А я?.. А мне?..

Отец разволновался очень, потому что эта молодежь, ну как ей объяснить, что все их распри, капризы не стоят ломаного гроша, что это так необходимо, что это очень важно, когда в последний путь, и особенно важно для тех, кто еще остался. На его лицо накладывались тени одна на другую - оно чернело, - он возвращался на фронт? к погибшим товарищам? он встречался с уже ушедшими братьями?.. Антон не ошибся, потому что услышанное воспринял как должное, только в неприятной, резкой форме:

- Собирайся! Пойдем к матери! Пойдем прощения просить, чтоб замолвила слово!

- Прости, - Антон делал слабую попытку оправдаться, - я думал Татьяна сообщила...

На середине голенища отцовский валенок, вдруг, переломился, придушив и повалив на бок еще порожнюю ступню, - отец резко распрямился.

- Ты вот что! Знай! Для меня во всем виноват ты! Понял?

- Понял, - Антон за рукав поддерживал его в равновесии.

Кладбище располагалось недалеко: вниз по улице, не более километра, и вправо к сосновому островку, державшему круговую оборону в тылу городской инфраструктуры. Касающаяся короткой частью дуги, шоссейная трасса, равнодушно, хотя и громко, пролетала мимо, так как кладбище давно закрылось и похоронные процессии овевали скорбью совсем противоположный район города. Но для Бутиных сделали редкое, удвоенное по площади, исключение, завоеванное ими еще во время Великой Отечественной: Бутин старший похоронил здесь не только свою любимую жену, но и верную фронтовую подругу. Ее оградка с трудом втиснулась между четырьмя другими, и зимой, к сожалению, пробраться в ее пределы было делом затруднительным. Отец решительным движением руки остановил Антона на краю кладбища, и торя собой змеиную дорожку, добрался до первой сосны, и забился ватником на плечиках, в (платяную) щель между ней и частоколом из металлических прутьев. Весь островок подравнивался единым снежным, натянутым между сосновыми колоннами, шатром, таящим под собой нехитрую кладбищенскую архитектуру. "Пройдет время, - думал Антон, - и потомки, снимая вековые слои, наткнутся среди других и на останки Бутиных, радиоуглеродным способом определят их возраст (около... назад), и никому даже в голову не придет узнавать фамилии людей, которым они принадлежали."

Отец возвращался, он и в обратную сторону утрамбовывая мелкими шажками тропинку для сына, - а в спину, все же, подтолкнул колючей фразой:

- Расскажи! Расскажи ей, какой ты шалопай!

Но Антон не говорил, он слушал нежный мамин голос, - не расчлененный словами, но такой светлый, ясный, и без единой нотки осуждения. И как в детстве, в Новый год, она сделала из него деда мороза, стряхнув с веточек снежную лавину, а он, не успев подготовиться к ее достоверному знаку, принял знобящую массу за шиворот, и остервенело заржал, с опозданием стыдясь столь великой разницы между Антоном и Антошкой. Оглянулся - отец не слышал, он медленно удалялся к дороге.

Антон не поспевал за родной, легкокрылой птицей, опорой которой служил воздух, а дорожной накат всего лишь направлением. Но вот птица сложила крылья, замерла на обочине. Поравнявшись, Антон, вероятно, вклинился в разгар диалога, в котором отложенному до времени оппоненту предоставлялось ответное слово, но в последний момент отец передумал.

- Иди домой! Я щас!

Он направил валенки к нечаянно выпавшей из нотного стана диезной калитке. От электрического столба на углу к дому тянулись электрические провода; когда-то небольшие рябиновые кустики, оказывается, вымахали выше крыши, и теперь ее рубиновые грозди, при бабахающем калиточном вступлении, звучали патетически...

Входная дверь открылась загодя; Михеич радушно принимал гостя.

- А... Сергеич! Я ж тебе говорил, бери сразу две, а ты - он у меня не пьет. Такой богатырь, да не пьет.

Михеич как-то сам управлялся со своими проблемами. За ситцевой занавеской подавала стоны больная жена, и постоянно пахло оттуда помойным ведром, старший сын его сидел в тюрьме за вскрытие железнодорожных контейнеров на ветке, младший, после армии, так и не вернулся, где был, чем занимался, - неизвестно, отец знал только, что жив, и перебивался в этой жизни как мог. Бутылочку приобрести можно было и в другом месте, и подешевле, но Сергеич в этом смысле водил дружбу только с ним. Присаживаясь на лавку, ему как бы хотелось оправдаться за свое благополучие, да и какое там благополучие.

- Опять без работы богатырь этот, не ладит с начальством - и все тут. Хоть кол на голове чеши, - мрачно сказал он.

- А... - неопределенно протянул Михеич, - у меня вот культя, - он с силой ударил по деревянной ноге, - что-то всю ночь ломила, на сырость наверное.

- Под Москвой? - в тысячный раз спросил Сергеич.

- Ага... - традиционно начал Михеич, но дальше завернул в совсем новенькое. - Почитай, письмо вот, из военкомата.

Оно лежало рядом, на краешке стола, до него и тянуться не надо было.

- Да без очков я.

- Приглашают для беседы о победе, сорок лет как уже.

У Сергеича под сердцем засвербела обида.

- А мне нет! - он скосил глаза на золотую орденскую ленточку, обнимавшую красную гвоздику. - Может упало в снег, замело, всю неделю валило. - И вдруг спохватился. - А чего ж ты мне вчера ничего не сказал?

- Я хотел, да ты ж прилетел как угорелый. - Теперь наступал черед Михеича успокаивать соратника. - А насчет работы, мелочь это. С самого ранья коровку, помнишь? какая была, там на выпас погонишь, темно, а в твоем окне свет, спать не ложился еще сынок твой, потому и один такой на всю улицу, не то что мои.

И снова наступала очередь Сергеича.

- Вот вернутся сразу оба, заживе-ешь!

- А... - отмахнулся Михеич, - никого не жду! Если б не баба, - ткнул деревяшкой в сторону занавески, - помер бы уж давно, как все надоело. Может, выпьем за компанию?

В этом месте Сергеич срочно засобирался, потому что повторять подобные эксперименты было не к чему - дебош гарантировался.

"Нет! Не мелочь!" - Сергеич, даже мысленно, ну никак не мог согласиться с соседом. Ему, за всю его жизнь ни разу не прогулявшему, да что там прогулявшему, ни разу не опоздавшему (войну не в счет) на работу и представиться, во сне, не могло такое, чтобы утром, к назначенному часу, не надо было никуда идти. Просто лежать в кровати, и ни о чем не думать. - "Работать надо! Работать, а не умничать, - он руками разгонял вокруг себя все возможные другие варианты, - только работать!"

Переступив ворота, отец повел себя довольно странно: согнулся, и придерживая одной рукой драгоценную жидкость, другой - зашарил бледной, без рукавицы, растопыренной четверней (полусогнутый мизинец уже давно игнорировал инициативы своего хозяина) по снежному отвалу. Антон не одеваясь выскочил на улицу.

- Что с тобой?

- Кто тебя просил? - отец откликнулся рассерженными звуками, но не позой. - Приехал, раскомандовался. Ну кто тебя просил швыряться снегом?

- Что ищешь - то? - Антон готовился к активной помощи, но отцовское пояснение его несколько обескуражило, потому что ложь для отца была явлением редкостным. - Да ты ж после смерти матери ни одной газеты не выписывал, забыл?

- А какое твое дело? Выписывал, не выписывал, что ты везде суешь свой нос? - Наконец он разогнулся, по - мальчишески утирая рукавом прослезившийся нос. - Пельмени в холодильнике, ставь воду!

Антон подчинился.

Выпили. Отец, управившись с обязательной музыкальной троицей, уснул. И Антон снова позвонил на другой конец города, и ему снова никто не ответил. Вернулся, - шатался по квартире и там, и сям, и туда и сюда, - пока не включил телевизор, - но, нарвавшись на упоминание диктором фамилии Генерального секретаря ЦК КПСС Черненко, тут же выключил его, пришпиливая к хвостику исчезающей голубой кометы моментально отредактированную заставку к предстоящей вечерней программе новостей:

- Время - чэ!

- А то как же! - отцовская фигура парадоксально наезжала на черное зеркало экрана с противоположной стороны, - там ты еще не командовал!

Но в прямом дневном свете - она тоненькая, скрепленная из нескольких черенков, увитых склерозно-сосудистым плющом, с двумя тире на омоложенных ранением лоскутах кожи, призвала к себе столько Антоновской жалости, что тому пришлось придержать выдох и упереться ногами, что бы не сорваться с места самому, и нечаянно не вздуть, избыточный до коленей, майковый парус, - тогда уж точно не догнать.

- А ну-ка! - отец, вероятно, набрел на интересную мысль. - Одеваемся, и на улицу! - Там очертил горизонт двумя разбегающимися в противоположные стороны руками. - Что видишь?

- Поле, лес, небо...

- Правильно лес, но какой?

- Сосновый.

- Это знаешь ты, - в его голосе запахло знакомым подвохом, - а видишь-то какой?

Антон максимально укоротил игру слов.

- Не знаю!

- Вот! - отец добился желаемого. - Всезнайка, а главного не понимаешь! Ты где-нибудь видел, чтобы в лесу отдельная сосна торчала пупком над всеми остальными? Посмотри, все ровненькие, а ты? - Такой кислотой! на лице уничтожил еще в зародыше антоновские возражения. - Ты лучше слушай! Видел мои ранения, а знаешь, как их получил? Изо дня в день грязь, холод, сырость, не просыхали, голодно. И так мне все надоело, так надоело, а я до войны - то в рот не брал, а тут влил в себя что-то очень много, вылез из окопа, во весь рост, чтобы значит убило. А вокруг пули свистят, эти их "ванюши" воем воют, земля дыбом, а мне хоть бы что, долго ходил, только устал очень, пошел спать, а утром только вылез из блиндажа, а немец тут как тут, в упор из автомата. Две грудь пробили, одна рядом с сердцем, в плечо, и вдобавок контузило... Вот тогда я понял, моложе тебя был, что от человека самого ничего не зависит. Значит, не судьба была. Надо терпеть и ждать, все придет само. Вот чего тебе понять надо. Что сказали, то и делай, не больше, не меньше, а только хорошо сделай и жди. У тебя уже скоро седых волос будет больше, чем у меня, а ты все туда же, все туда же... - И вдруг смилостивился. - Ну ладно, погуляй, а я по хозяйству пойду.

И Антон снова безрезультатно пообщался со свирепым телефонным автоматом, а когда вернулся, то застал на столе маленькую, с несколькими крошечными игрушками, пластмассовую елочку.

Оказывается, наступал Новый год. Рекламные плакаты, витрины, большие и маленькие елки, праздничная суета, оказывается, давно его окружали, и стучались к нему, а он вот только сейчас, вдруг раскрылся и понял, что всего через несколько часов праздник, и что он становится старше, и что отец его как всегда прав - впрочем, последнее он понял давно. И когда Антон ехал в эту растреклятую Коломну, он как раз и рассуждал о том, что в его поведении теперь уж точно будут лежать терпение, покорность и повиновение, но... что-то в нем не могло примирить его с окружением, и, главное, - он не хотел признаваться себе в том, что при любой власти, при любых начальниках его ждут подобные разочарования. И как быстро эти люди определяют в нем чужого...

- Искусственная, - разочарованно произнес Антон.

- После смерти матери у меня вся жизнь искусственная.

- У меня тоже...

С этим отец, конечно же, никак не мог согласиться, он хотел бы горячо воспротивиться, но только обреченно отпустил руки, и они опали и сразу затихли - старость экономила и на лишних движениях тоже.

 

Необходимость внести праздничное отличие в обыкновенные посиделки с пельменями уже более часа сидела в антоновском мозгу, и он придумал.

- Батя! Накинь китель с орденами.

Во вскинутой, на минутку, гордой головке, пронеслась лихая тройка (именно ее увидел он, - не танк, не самолет, а ее), и в повозке, опять же его гордая головка - эдакая шкатулочная картинка, которую отец оборвал вполне понятной скромностью.

- Неудобно как-то, совсем другой праздник.

Но одел, на все пуговицы, и тихонечко, чтобы невзначай не разбились чокающиеся хрустальным звоном ордена и медали, донес их, и себя за ними, до стола.

По первой выпили за уходящий, - и вообще за все то время, которое прошло и совсем недавно, и давно, и отец распахнул китель, отчего тот стал непомерно свободным, как бы с чужого, упитанного плеча. Прояснил.

- Шил на заказ, в Берлине, как влитой был, теперь вот... Зато фигура, - рассмеялся громко и заливисто, кому-то там в далеком? а может быть маме: для нее с кителем тогда расстарался. - Хотели сына и дочку, получилось все в обратном порядке, и дочь вдобавок не уберегли. - Улыбка исчезла, и побежали по его лицу бледными копирками тени, догоняя и наползая друг на друга.

Антон всмотрелся в доминирующего над золотой кольчужкой "Александра Невского". Скрещенные секиры, рубиновая звезда, венок, шлем, бородка, светлый, мужественный профиль.

- Расскажи, за что? - попросил Антон.

- За Яссо-Кишиневскую операцию.

Хотелось отцовские подробности примерить на себя: как бы он, Антон, там, где все казалось таким настоящим.

- Не надо мне стратегию и тактику, ты мне мелочи расскажи, понимаешь?

- Понимаю, - нет, туда я больше не ходок, - говорил весь его облик, но так и быть, уважу, - командный состав поубивало, а я только из госпиталя. Звонит телефон, в трубке тудыт-то растудыт-то, вперед! орут. Ну я за наган, за мной! - ору. А вокруг, то темень кромешная, то как ясный день, ничего не поймешь, где немцы, где наши? Бежим! Провалишься, встанешь, и опять бежишь. Потом все стихло и мы остановились. А уже светать начало. Видим, впереди немцы, и сзади немцы, и те тоже ничего не понимают... - Чокнулись. Отец мучеником процедил в себя рюмку, погонял язычком между зубов огурцовую шайбу, но так и проглотил ее заживо. - Хенде хох! - кричу. А они руки и вверх. И пошли к нам в тыл без охраны, оружие бросают, смеются, я, мол, рус отвоевал свое, а тебе еще ого-го сколько.

В соседней комнате пробили куранты; они подняли еще по одной - выпили.

- Воспитывать ты, конечно, мастак, про сосенки, и прочее, а вот когда тебя просят, нет, - Антон хотел казаться обиженным, - побегал туда сюда, и орден такой дали?

- А так и было, - отец потянулся к гармошке. - А вот что недовоспитал тебя, так так оно и есть!

Из мехов вырвались и сразу устали фаршлаги подзабытой "Барыни", а вот "Амурские волны", преодолев с третьего захода неясные (вероятно, полиартритные) пороги, уверенно потекли - хотя и неровно: исчезая в перезатянутой паузе и, вдруг, вспениваясь до настоящих цунами.

Антон поднялся из-за стола, чтобы выключить телевизор, - он не понимал артистов, уже отпраздновавших Новый год месяцем ранее, и теперь встречающих его во второй раз где-нибудь на даче, вероятно, восторженно тычущих пальцами в экраны, - "и ведь как убедительно лгут!" - телевизор он выключил, но на веранду не вернулся, а прошел в голубую ночь, и не раздеваясь, бросил свое тело на кровать поверх одеяла.

О! Как это было давно...

Путь от школы бежит по кусочку асфальта; направо, по выбитой в две нитки колее, усыпанной зеркальными осколками после дождя; еще раз направо, по выбитой в две нитки колее, припудренной серой пылью; бежит по узкой деревянной переносице, преодоление которой на велосипеде с вплетенным в спицы рыжим солнцем требовало циркачной вертлявости, чтобы не завалиться налево или направо, в зеленую, зловонную, очкастую лужу под победный гогот вожака гусиной компании. Далее по кладбищу, пугающему коллективным, молчаливым одиночеством, или внезапным, до легкого морозца по коже, вороньим окриком, - за ним картофельное поле...

Путешествуя внутри себя, Антон с особенным удовольствием открывал именно эту дверцу.

В портфеле пятерки, солнце впереди на кончиках пальцев выпростанной вперед руки, уже не раскаленное и безжалостное, а снисходительное и ласковое. Бабы в нарядах под цветную капусту на четвереньках, мужики, верно нащупывающие взглядом острие лопаты под благодарным, теплым, черноземным покрывалом, кульбитом летящие в корзины смешные картофельные человечки, липкие, горько - зеленые флажки над вигвамами из тлеющей жухлой ботвы, голубое небо с реактивным вензелем.

Портфель летит в угол столько, сколько требует того небрежно брошенная через плечо на кухню фраза: "Нормально!".

Исчезающее солнце. Тишина - гранью отделяющая вечер от ночи, которую уважают и деревья, и птицы, и дворовые псы, и неодушевленные предметы. Дирижер занес палочку - природа совершает долгий вдох: редкие звезды еще поглощают остатки дневного света, лунный лик слегка очерчен только для космических, кропотливых штурманов.

Он сидит на крылечке, уважая принятый порядок вещей, и вдруг тишину прошивает ясный, голубой, голос трубы. Разом, навстречу ему высыпает множество звезд: больших и маленьких, цветными огоньками моргает самолетик, луна вспыхивает, и он, не в силах удержаться подле нее, скользит взглядом вниз, по голосу, очаровываясь и успевая удивиться месту, в которое ему предстояло приземлиться: во двор к соседу.

- Надо же, - мама пристраивается рядом на ступеньках, - Песня Сольвейг...

Он молчит, наполняясь новыми, до селе неизвестными, ощущениями. Оказывается в его существовании есть какой-то определенный, хотя и не выраженный в конкретных проявлениях, смысл. Подслушанные фразы, суждения, и вычитанные мысли, неясные звуки, случайные краски обрели единую, логическую форму. Он чувствует свою ответственность перед всем миром, - он понял, что взрослеет...

Из сомнамбулистического состояния Антона выводит белый листочек, просовываемый в щелку забора, он выскакивает за ворота - по улице влажным шепотом плывет одинокая ночь, и он жалеет, что сосед поторопился спрятать трубу, вероятно, под подушку...

Впервые они с мамой так долго пьют чай, и он впервые уклоняется от прямого ответа на ее вопрос: " Что в записке?.." "Да так... - улыбается он, потому что в записке каракулями звучат три вечных слова, с тремя восклицательными знаками: "Я вас люблю!!!" , но с двумя, невозможными даже теоретически, ошибками: обе "ю" зачеркнуты, поверх них жиреют буквы "у"...

 

Длинно потекли дни . Антон вколачивал глухие гвозди в сарае, и звонкие, на улице в поднебесных горах - эхом высыпая оранжевых снегирей из кленовых вертолетиков, строгал древесину - ремонтировал колодезный сруб и скамеечки на лето; отец, выговорившись на полгода вперед, готовил и тяжело посапывал - вот если бы сынок был в отпуске... Однажды шумно влетел в комнату к Антону.

- Там "Волга" за тобой! и Миша сюда идет!

Водитель держал в руке кожаную папку, от суетливого отцовского "раздеться и чайку" решительно отказался.

- Я спешу! Вот тут! - он указательным пальцем с силой придавил трех карандашных галок, - вот тут надо расписаться, и на словах велено передать, вещи из квартиры находятся на ответственном хранении на материальном складе, так что в любое время, рабочее, можно их забрать.

Что должен был сделать Антон? Он должен был расписаться в приказе о его увольнении по собственному желанию, удостоверить закорючкой получение трудовой книжки, и подписать акт о передаче дел, - и все! - но рядом, воробышком, застыл отец, с невообразимой палитрой на лице. И тогда Антон нарушил неписаные правила игры: он спросил (а этого никак не надо было делать!):

- Ну и как там дела?

И получил в ответ, вероятно отшлифованную километрами, между Коломной и Ореховом, заготовку.

- Пошли дела! Все забегали, засуетились! Раньше тишина, все по своим норам спят, а теперь кипит жизнь!

Отец, отец, отец забился в угол нашкодившим ребенком, принуждая и Антона совершать глупости.

- А как там Марина?

- Расцвела в кадрах! С директором в одну дудку дуют. Почистили кое - кого, механика сразу ушли, на его место полковника из охраны поставили. Со мной должна была ехать, но такое устроила, чтобы значит сюда ни за какие деньги, так что шеф велел мне одному.

Водитель мстил! За что? За то, что раз в месяц привозил отцу продукты, проявляя при этом приторную услужливость? Раб, ненавидящий своего хозяина и торжествующий при его низвержении? И бил жестоко по самому больному антоновскому месту - по отцу.

И отец, проводив гостя, вернулся совсем маленьким и притихшим.

- Даже не поздоровался... Как же ты людям насолил...

Плотина, так долго противостоящая возрастающему уровню, вдруг, прорвалась, и мутные селевые потоки из людей и времени, эмоций и слов, из острых обломков давно пережитого и совсем недавних событий, ринулись вниз, заполняя все свободное пространство вокруг Антона, и нависли над отцом, в испуге скрестившим руки перед собой. Антон кричал, и в этом потоке обнажались фрагменты: и жены, и дочери, и Марины, и водителя, и комсомола, и партии, и всего, всего опостылевшего человечества. Антон сорвал голос, и тогда вся его энергия направилась в ожесточенные движения, - он выскочил на улицу, и понесся вниз к городу, но все чаще наталкиваясь на частокол из электрических столбов и встречных прохожих, вдруг осознал, что ему надо наоборот, дальше, от города, от людей, от этих мерзких человечков, и он развернулся и понесся в обратную сторону, только уже по параллельной улице, чтобы вторично не вляпываться в тот же скользкий человеческий помет.

Снежная целина еще на краю, но сразу цепко, ухватилась за Антона по пояс, оплавилась, вязким сопротивлением умерила пыл, а свободно разгуливающий по полю колючий январский ветер вконец остудил разгоряченную, без шапки, головушку.

Антон вернулся в дом, - с порога ощутил тревогу.

Нашел отца на диване, в усмиряющей боль позе, отговаривающимся от нее морозным клацаньем зубов.

- Вот тут щемит сильно, горит железом, - он коснулся груди ослабевшей рукой, - и что-то знобит.

Инфаркт! - для постановки диагноза Антону не потребовалось высшего медицинского образования. В критических ситуациях он всегда был выдержан и расчетлив - и он делал все, что требовала от него ситуация. Звонил, не нервничая перезванивал, ждал, успокаивал, для чего шутил, встретил двух добрых молодцев с ящиком для снятия кардиограммы, заплатил обоим, чтобы простуженная в кабине водителя рация, все же нашла единственное свободное место в диспансере. Ехали. Палату уплотнили восьмой кроватью, - медсестре он тоже заплатил, - отец, одурманенный уколом, прощался с сыном закрытыми глазами, его высохшие руки невесомо, но осмысленно плавали в воздухе - писали иероглифы, понятные только Антону, - по поводу работы.

Антон не стал повторять ошибок двухлетней давности, - "жаль, только вчера еще было свободным подходящее для вас (тебя) место работы, но сегодня - увы! - опоздали (забегай!)" - вскочил в автобус, и мысленно выбежал из него, чтобы упереться руками в него сзади, чтобы подтолкнуть, чтобы побыстрее, чтобы успеть до конца рабочего дня, на окраину города. До какого конца? Похолодел, и прогнал дурацкую мысль. Всего лишь до конца рабочего дня! До универсальной базы. Там постоянно требовались какие-то специалисты, и там не особенно ковырялись в биографиях.

К счастью, вакансия - механик автомобильного участка. Срочно домой, за документами, чтобы успеть до конца. Какого? Рабочего дня!

Красногубая, чернобровая, розовощекая молодка в белокурой, подпаленными колечками из-под щипцов, кепочке-прическе наконец-то вынесла полную, шелковыми волнами, грудь и приказ из директорского кабинета.

- Желаю удачи! - сказала она. - Как, вам копию приказа на руки? - удивилась она. - Впервые встречаюсь с таким клиентом. Ах, да! - прокомментировала она. - Вы же бывший ио директора...

Припрятав сложенный вчетверо листок между паспортными страничками, Антон не оставил без внимания ни одного, по пути, магазина. Блуждая неопределенным взглядом по полкам, он делал горькое открытие: отец не против был пропустить рюмочку, и любил пельмени - готовить для сына, а сын не знал, чем мог порадовать отца. О полезных фруктах можно было только мечтать; остановился он на двухлитровом виноградном соке...

Вечер исподволь заглотил остатки дневного света, без оглядки прихватив в свое черное чрево и антоновский ужин, и обязательные две - три странички перед сном. Да и сна, собственно говоря, как такового и не было, а было какое-то медленное погружение в темное, вязкое вещество, на дне которого феерически блестел крест. Антон яростно сопротивлялся, нервно всплывал, - не утро ли? - и, тягостное перемещение повторялось до тех пор, пока Антон в яви не вышел из лифта на третьем этаже диспансера. Где-то рядом, по-больничному неприятно, падали металлические звуки, глухой кашель перебежками вдоль пустынного коридора менял дислокацию, рабочее место медсестры остыло, и давно; Антон формально постучался и оттолкнул от себя дверную бледность в палату. Семь дискретных фаз перехода от глубокого сна у глухой стены, до бодрствования с газетой в руках на подоконнике представились ему, - восьмой кровати не наблюдалось.

- Вы к деду? - спросил его колючий подбородок с необычайно острыми, даже под одеялом, коленями. - Так его увезли ночью, в отдельную палату, в конец коридора.

- Всю ночь в атаку ходил! - устрашающей половинкой выдвинулся из-за газеты другой. - Пришлось привязывать к доске...

До конца коридора Антон насчитал тридцать три шага, - тридцать три раза ударил колокол, - тридцать три раза он просил Бога смилостивиться, - на тридцать четвертом, или первом после поворота, споткнулся от белого выстрела медсестры в висок.

- Вы куда?!

Не к кому, а куда... - и все же он еще надеялся на чудо, поэтому и отвечал на, непрозвучавший, вопрос, не оборачиваясь:

- К Бутину Сергею Сергеевичу!

- Его уже отвезли в морг!..

На Антона кто-то мягко опустил тишину, и подал к ногам вагончик с низкими ступенями, Антон без труда взобрался на него, и тот мягко, но быстро набирая скорость, понесся в ночи, не часто выхватывая из кромешной тьмы ярко озаренные мгновения, декорации, сцены и подчас совсем незначительные детали. На конечной остановке этот кто-то осторожно выгрузил его на диван, пристроив у изголовья собранные во время поездки впечатления. Антон перебирает их.

Вот еще совсем молоденький заведующий отделением сочувственно опускает глаза, и уступает липкой антоновской просьбе не делать вскрытия; вот совсем неожиданное ощущение отсутствия отца в изрядно отяжелевшем объеме (умершим телом его признавать никак не хотелось), и такой чужой стук кривошипо - шатунного механизма в рукавах пиджака о стенки гроба; вот баба Маня - добрейшая соседка напротив, укладывает на лоб ленточку со стилизованными, под древнерусские, буквами, - "хорошего человека отпели заочно", - пристраивает в руках маленькую иконку; вот отцовский друг на костылях со словами: "Ты вот что, Антон, мы ведь обсуждали не раз, что да как, так вот, никаких мраморов, а крест наш деревянный, православный"; вот глухие удары мерзлой земли о крышку; вот длинная монотонная речь тестя, встречавшегося с отцом всего лишь один раз - во время свадьбы детей; вот - очень главное, - Антон стоит у гроба в автобусе, и не найдя рядом дочери, спрашивает о ней у жены, и с трудом удерживает сэкономленные слезы - "она в машине с дядей, он не знает дороги на кладбище"; вот Надежда - жена дяди, зачем-то долго и нежно гладит его по руке, и что-то говорит, но он не слышит; и вот последнее - его жена вместо желанного: "мы тебя ни за что не оставим одного!" - утвердительно спрашивает: "тебя оставить одного?", - он молча кивает восклицательным знаком, вернее точечной его частью...

На следующее утро - первый рабочий день на новом месте.

Забор. От него, в глубь двора, выдвинулся прямо на Антона обнаженный сумасшедший дом: стены здания, вероятно, разумные, исчезли, а дурное население осталось в коллективно не завершенной, застигнутой врасплох позе. Нападавший снег наделил каждого жителя дома своим характером и претензиями на особенную значимость, особенно грузового "КАМАЗа", лишенного радиаторных зубов и множества разных внутренних мелочей, но зато при подозрительном монокле и грузном, почти генеральском теле, в шеренге, жаждущей внимания, челяди. Генерал, вероятно, хохочет; самый маленький, последний, автопогрузчик в белоснежной кепочке заискивающе попискивает, поджав под себя рыжий, тросовый хвостик, - между ними нисходящие степени рычания, хохота и олигофрении. От ног Антона к шеренге веером тянулись масляные следы слесарных хирургов...

В бытовке стол, на жирной текстолитовой поверхности невыспавшиеся окурки, костяшки домино, промасленные рукавицы, вокруг стола лавки, в полуметре от них сильно "забурившие шкафчики", рожденные для одежды, но так и непознавшие роскоши служения любимому делу, на лавках - три "бурых" гегемона. Впрочем, два - третий производил впечатление нормального человека. Самый тощий из них, в прорехах обреченного на вечную жизнь свитера, постоянно обыскивал свое тело, и демонстрировал миру, как результат, "чистые" ручки, но внимание приковывал к себе все же глазами: такими неприятными, что Антон вынужденно отскакивал от них так и не успевая понять причину, и снова пытаясь попасть в поле его зрения, и снова безуспешно. Второй неверными движениями подтянул к себе пластмассовый стакан, приклеился к нему длинной слюной - подсказкой -( змея? лягушка? ящерица!).

- Эт новый начальник! - сказал он.

- А-а... - нарочито протянул первый, - скажи ему чтоб шел на ...! Щас пойдем к Витюшке - бандиту, што нам такой не подходит. Видали мы таких ...! - Властно схватил напарника за плечо. - Кому говорю, пошли!

- Пошли, - согласился тот.

Выходя, тощий очень некрасиво сплюнул Антону в ноги, но Антон сдержался, удивляясь той легкости, с которой даже не шевельнулся.

- Антон Сергеевич, - раскрылся третий, добродушным, круглым лицом. - Я хорошо вас знаю, от автокомбината обслуживал предприятие, где вы главным инженером были. - Тяжело вам будет, тут такое...

- А что же вы? - спросил Антон.

- Я инвалид, перенес инфаркт, живу напротив, куда мне теперь.

"Вот надо же, - подумал Антон, и устыдился собственной мысли, - перенес, а вот мой отец нет", - и все же воспринял его слова паролем; протянул руку.

- А что это за Витюшка - бандит?

- А вы и этого не знаете? - сокрушенно вздохнул тот. - Это наш директор, прозвище это у него еще с прежней работы, таксиста. - А этот, - он брезгливо указал на место, где сидел первый, - у него в подручных ходил, так что теперь держит его за яблочко.

- А как же он в директоры попал?

- Обрюхатил дочку председатель исполкома, так и попал.

Зазвонил телефон, секретарь, выяснив, что разговаривала именно с Бутиным, пригласила его к десяти на планерку, - и чтобы не опаздывать, так как руководитель смерть как этого не любит.

- Ну что ж, буду опираться на вас! - Антон еще раз протянул руку и ощутил ответную дрожь и совсем плохо скрытый ужас во взгляде. - Нет! - он опустил голову, следом внося поправку. - Лучше так! Вы меня не знаете, я вас!

Он уходил; он не осуждал; он лопатками ощущал искреннюю благодарность маленького, больного человечка.

Планерка. Только теперь Антон как бы с другой ее стороны, - он последняя складка у пухлой, от подкожного жира, дверной щеки: еще одна неинтересная единица для секретарши - молоденькой, хорошенькой, и уж очень перегруженной косметическими средствами. Оленька с удовольствием примеривала на себе громогласную и домотканую мужицкую очарованность и не замечала ядовитых уколов женских коготков, под приглушенные и восторженные оценки качества ее новой вязаной кофточки. Минут через пятнадцать, - Антон такого себе никогда не позволял, - прозвучал зуммер, Оленька, продемонстрировав блестящие колготки на длинных аккуратненьких ножках по обе стороны двери, пригласила всех войти, и, проходя мимо нее, Антон увидел двух карих себя, интимно приглашенных к ночной, сокрытой от посторонних глаз, тайне. Антон перенес впечатления через порог, и... тут же уронил их, и заготовленное: "Здрасьте!" - и более не желая! (одного взгляда оказалось достаточным) возможного рукопожатия нового шефа.

За столом сидел шкаф, - сравнение сквозило неточностью, но ничего подходящего из габаритной мебели женского рода, вот так сразу и не приходило на ум, - не обращая внимания на входящих, старательно, перед овальным зеркальцем, выдавливал из багровой щеки мерзкого прыщика. Придавленное старанием, дыхание иногда прорывалось наружу, прокладывая дорожку в ослепительно белом ворсе на круглом, сытом животе, нерасчетливо закусившем кромку полированной крышки стола. И когда, наконец, два ногтевых лемеха справились с поставленной задачей, наступил черед флакона духов с какого-нибудь крепленого лимонового дерева. Подобного колоритного руководителя Антону приходилось встречать впервые, если исключить из памяти старенького заместителя министра торговли, который перед началом совещания уморительно укладывал три волосика поперек блестящего поля, - но пользовался при этом экраном компьютерного монитора. Антон усмехнулся невероятной (в сравнении) скромности того старичка, и вздрогнул от упавшего на стол кулака.

- Начнем! - шеф воззрился на первую жертву из балагурившего, как ни в чем не бывало, полупериметра. - Я кому говорю! - шеф распалялся, но жертва и не думала падать на колени с мольбою о пощаде, она нашла что-то занимательное под носочком своей туфельки.

Таких, в туфельках, было несколько, - остальные в валенках, в тулупах для работы в неотапливаемых складах. В туфельках - молоденькие, приталенные халатиками - этакие курочки, взлетающие на стол петуха, кверху ножками, по первому требованию.

- А ты чо скалишься? - шеф совсем неожиданно перекинулся на Антона, наполняя тем самым кабинет, хотя и слабым, но все же интересом. - Думаешь, новенький, то и спросу нет! Почему погрузчики стоят? Скажи, сколько сегодня не вышло на линию?.. А я знаю! А ты уже два часа, как на работе!

- Послушайте! - поднялся Антон, и все притихли.

Оказывается, часы на стене немолчаливо! прыгали на одной, большой ножке, - и наступила пауза, не вызванная страхом, не ожидающая подачки, - не обязательное приложение к высокому креслу, - а та, что порождается стержнем (позвоночником) человека молчащего, но которому есть что сказать не только словом, но и словом - синонимом дела. Этой паузе нельзя научиться, ее можно раскрыть в себе, припрятанную до времени еще в утробе матери. Антон любил эти секунды в своей жизни, после которых его негромкие распоряжения будут исполнены подчиненными самым добросовестным образом, и даже с гордостью. Но сегодня он присутствовал на чужом балу; он задержался на знакомой груди начальника отдела кадров.

- Я вас попрошу...

Она с готовностью приподнялась навстречу, несмотря на сверкающие молнии в глазах своего начальника.

- Я вас попрошу, - повторил Антон, - не делать никаких записей в моей трудовой книжке. Считайте, не приступал к работе, и я на днях зайду за ней.

- Конечно-конечно! - согласилась она.

- Она сделает так, как я скажу! - взревел начальник.

- Сделайте, как он скажет, - примирительно подтвердил Антон, - и всем до свидания!

Через щель в двери до него все-таки успела добежать - "катящаяся колбаска!" - Оленька сочувственно прижала ее спинкой поплотнее.

- Вы уходите?

- Ухожу, - сказал Антон, и, вернулся на шаг назад. - А можно я вам позвоню... как частное лицо?

- Только в обеденный перерыв, - она сразу же приняла его предложение.

Почему? Потому что многое о нем узнала. И что он не живет с семьей, и что бывший директор, и что после смерти родителей теперь живет один в доме, и, как все руководители, страшный бабник - но, рассказывали, приятный, не то, что эта кобелина за дверью, думающая в постели только о себе, и колотящая свою жену. "Может быть, еще и пригодится!" - она следила за его перемещением из окна, пока тот не скрылся за углом здания.

 

4.

 

Три бабулькиных носика и один загнутый книзу, хрящеватый - отца местного прокурора, и потому авторитетного особо, длинно втянули в себя Антона аж от крайнего в квартале, метров за семьдесят - восемьдесят, дома (старость дальнозорка!). Втянули, пожевали, и вытолкнули в левое чрево подслеповатого, двухподъездного, четырехэтажного ровесника. Конечно же обсудили, осудили, и приговорили...

Радостное и звонкое: "А-ля-ля! А-ля-ля! А-ля-ля!" - сразу же откликнулось на звонок, - там ждали, - но... не Антона.

- Ах, это ты... - разочарованно протянула дочь, - проходи... - она не сразу отступила в сторону, не сразу пропустила его вперед, а на то, что она бросится к нему на шею, он, откровенно говоря, и не рассчитывал. Мало что изменилось в большой комнате за (сколько же он отсутствовал?) довольно долгое время: те же книжные полки в две стены, пианино, ваза, телевизор, а! - есть и изменения, причем значительные: вместо двуспальной кровати - два кресла, журнальный столик, и еще отсутствие мужицкой неряшливости - все ухожено, уложено, пристроено под породистым, высоколобым "рентгеном" в рамочке еще молодого Набокова.

- Где мама? - спросил Антон.

- Придет позднее, - неопределенно ответила дочь.

За окном серые скелеты деревьев... На кухне включился холодильник, пропела водопроводная труба, резво простучала молодость по лестничному маршу. "Во всем вини только себя!" - где-то совсем рядом прозвучали слова отца. Антону требовалось передать дочери от него, от его родителей, и от тех, которые жили до них, что-то очень важное - самое основное в этой жизни, - это важное было рядом, казалось только протяни руку и передай, но где она - встречная ладонь. Антон ухватился за внешнее проявление своего желания.

- Как ты думаешь? Награды деда так и оставить на кителе, или лучше поместить в плоский чемоданчик на красной подушечке?

К кому он обращался?.. Он, вдруг, наткнулся на закрытую дверь в смежную комнату, осторожно постучал, и, получив неясное одобрение, протиснулся через нее.

- Что ты читаешь? - спросил он.

- Да так, - она сложила книжку названием вниз, откинулась на подушку, прикрыв глаза.

- Лена...

Позвонили, и дочь упорхнула, теперь уж точно адресуя жизнерадостную заготовку: "А-ля-ля! А-ля-ля! А-ля-ля!", - оставляя Антона наедине с двумя кроватями, с одежным шкафом, с бесчисленными, удвоенными, женскими мелочами, и одной тревожной мыслью, о целесообразности своего существования на этом свете.

- Ты не одна? - пробасил в коридоре еще не мужской, но уже и не детский голос.

- Там отец, - Антон через две стены видел, как дочь ладошкой небрежно оттолкнулась от его присутствия, и он не ошибся, - не переживай, он скоро уйдет!

- Ставь! - с жаром продолжил гость (гость ли? и кто в этом доме гость званый или незваный?) - Вчера испекли первый блинчик. Сразу давай на всю катушку!

После характерных торопливых щелчков оглушающе зазвучала музыка. Музыка ли? Несомненно, два огромных барабана, и еще что-то струнное, и еще что-то клавишное, и еще... И конечно же, изломанный хрипом, в самых неожиданных местах, голос визави, - но что скажет дочь на его - "как?" Музыка оборвалась, дочь молчала, несмотря на приглашающее покашливание к оппоненту. И Антон понял, что еще не все потеряно, что дочь не хотела лгать в присутствии отца, и он шумно засобирался, для чего громко потопал и непостижимо покряхтел, прежде чем высунуться, и пройти перед внезапно опунцовевшей дочерью, и клетчатым пиджаком с огромными, бледными ушами и воробьиным хохолком, предусмотрительно оградившим интерес в глазках.

- Своего мнения я выражать не буду! - сказал Антон, с удовольствием отмечая благодарность за подсказку в глазах дочери.

- Пока! - сказала дочь.

И Антон согласился:

- Пока!

Потому что он надеялся, что размолвка, непонимание, отчуждение между ними - это все - пока!

Антон вышагивал в направлении дома потому, что ему больше некуда было вышагивать, да и там его действия представлялись неопределенными и размытыми. Прошедшая ночь давила на затылок своей нереализованностью, и вторая такая же грозила перебором, за которым - нервное расстройство, или сумасшествие. При всем равнодушии к своему будущему подобная перспектива Антона не устраивала еще большей зависимостью от окружающих людей - вот если бы сразу - нет! Бутина Антона Сергеевича, как и всех Бутиных на этом свете, - а дочь не в счет, - дочь возьмет фамилию этого лопоухого в клетчатом пиджаке. Одно неудобство - и там, на кладбище, ему грозило одиночество, потому что свободного места для него рядом с родителями физически не существовало. И все-таки одна теплая мысль пробилась через эту грустную драпировку, и он с необычайной энергией приступил к ее реализации. У стола на веранде поставил один стул, напротив себя и чуть правее, что бы видеть отцовский китель на нем во весь рост, принялся за сервировку стола. "Сегодня я накрываю на стол!" - громко выкрикнул Антон, открывая холодильник и примериваясь к его содержимому, и, медленно опускаясь на корточки. На поддоне под испарителем покоились (нет! находились? пребывали? лежали? нет, все же - покоились!) пельмени, слепленные еще руками отца. Антон взял одну из них, присмотрелся... Аккуратненькая женская шляпка с короткими полями, высокой тульей, и оригинальным, вертикальным замочком, отличавшим его творение и от маминых, и от других подобных, - "и тут я без тебя никуда", - обронил он, а когда опустился в подпол, в консервно-овощное изобилие, вспомнил настоятельное отцовское пожелание купить на его деньги машину, - "теперь точно куплю!" - согласился Антон. Как и положено, по-фронтовому, наполнил стакан до краев, сверху положил горбушку черного хлеба. "За твое..." - произнес он, осекся, и замолчал, возвращаясь в еще свежее несоответствие между ядовито-желтым обжорством песка белым снегом, и простуженными пожеланиями метафорического пуха. "Пусть тебе и маме, - поправился он, - вместе будет хорошо! Ты меня слышишь? - Антон приблизил лицо к кителю, - если слышишь? то дай знак..." Хрустальный, знакомый звук выпал на левую полу кителя, вызвав ответные волны в медальонных рядах; Антон поднял глаза к потолку, и раскачиваясь в такт, и увеличивая услышанную амплитуду до пола, проскользил по кругу, - "ты здесь?", - и боковое зрение, с некоторым опозданием, пояснило ситуацию: потускневший диск "За взятие Берлина", случайным образом попал на ребро, и в таком положении неустойчивого равновесия находился до тех пор, пока внешний фактор (быть может, антоновское дыхание) не заставил его развернуться в парадном строю, как и полагалось, лицом к лицу. В общем, вместо чуда - закон Ньютона, но почему-то не раньше и не позже очень конкретного вопроса. Антон выпил, и, все еще находясь под впечатлением происшедшего, осторожно запустил руку во внутренний карман кителя, и нащупал еще одну медаль. Объяснение следовало за усатым профилем генералиссимуса - "Наше дело правое. Мы победили". "Надо же, - с укоризной сказал Антон, - такой правильный, а поди ж ты, спрятал, - и не найдя свободного места на груди кителя, закрепил медаль у воротничка, - а я вот справедливей буду..."

А диалог этот между ними имел свое начало в не такое уж и близкое время, а значит среди людей уже давно что-то стало происходить совсем не так, как хотелось бы и отцу и его сыну. "Ты почему сегодня в гражданской одежде?" - удивился сын в день Победы. - "Неудобно как-то, - отвечал отец, - в прошлом году иду в конце улицы, а мне кричат вслед - Иванушка - дурачок побрякушки одел!" Сын тогда заставил его переодеться, и пошел рядом, - он не услышал подобных выкриков, но на проквашенный скепсис в глазах, на отсутствие должного уважения обратил внимание, и ему так хотелось встать на его защиту, но против кого? Против странной, рыхлой субстанции - людей во времени? Между тем состоянием отца и сегодняшним своим Антон нащупывал прямую связь. "Знаешь, - Антон опустил в себя еще одну рюмку, - ты только не шуми! Меня сегодня опять уволили, то есть я сам, как всегда, но не могу я с ними, понимаешь, не могу! Впрочем, пошли бы они все куда подальше, а вот внучка твоя... впрочем не буду расстраивать... - Антон проглотил еще рюмку, пристроил на стуле перед кительной грудью гармошку. - Может, сыграешь, а?"

И отец снова ответил ему высоким началом "барыни", и снова это не было чудом - а материалистическим залипанием двух кнопок, которые отец всегда отковыривал желтым ногтем, перед тем, как взять первые аккорды. Антон пропустил еще одну, наверное, последнюю рюмку. Пошатываясь, вышел в комнату, задумался обо всем разом и в пространстве и во времени, вернулся, и выпил еще одну, теперь уж точно последнюю...

Всю ночь Антона преследовала луковая толстушка из Коломны. "Мужчина! Мужчина! - истерически кричала она. - Поклонитесь от меня Пресвятой Богородице!" Антон прятался в самых укромных, недосягаемых местах, но она и там объявлялась прямо из воздуха крича, причитая, и протягивая к нему огромные, влажные руки. И когда он взобрался на пик высотного здания, - отступать уже было некуда, - обреченно разжал пальцы, и понесся вниз навстречу черной земле, прошивая телом шершавые облака, успевая и попрощаться, и, - вовремя проснуться... В ворота стучала баба Маня.

- Сынок! Ну как тебе бобылем?

Баба Маня...

В древнем, при железнодорожных пуговицах, ватнике, в мягкой, стеганой, коричневой обувке при галошах, в пуховом платке, старательно схоронившем углы и края под настороженным воротником и в толстом жгуте вокруг шеи. Летом баба Маня упростится в одежде до ситцевого халата с длинным рукавом, тапочек, и белого пионерского галстука поверх реденьких седых волос, но зимой она тщательно экономила тепло и в себе, и вокруг себя.

- Ой, ненавижу гадюку эту! - пересохшим пальчиком ткнула в пустую бутылку. - И хозяина проклятая сгубила, и сынов! - Смахнула сползающим платком предполагаемую слезу. - Ваньку мово, младшого, помнишь?

- А как же, баба Маня, и Мишку.

- Мишка, тот сам виноват, под поезд залез, а Ваньку сама недоглядела... - несмотря на протесты Антона, верхнюю одежду сложила на полу подле спинки дивана. - Ты сам-то как? - упрямо отстранила его от стола. - Приберу! - Ласково коснулась ладошкой орденов. - Штук двадцать пять будет... С геройским отцом твоим завсегда так, он мене гвоздь, где што по хозяйской части, я по другой какой, и с тобой так будем, али опять укатишь куды?

Антон, прежде чем задуматься, поджал губы, затем неопределенно раскинул ладони в стороны.

- Наверное теперь надолго здесь остался.

- Оно и правильно, - одобрила она, - нашему человеку где бы хорошо, а дома, все одно лучше. Тольки эту гадюку гони, сгинешь с ней!

И пока баба Маня деловито шмыгала носиком и обувкой между верандой и кухней, наращивая горку из чистой посуды, Антон, поколебавшись в такт согбенному тельцу, все же решился рассказать о мистическом сне, и о его предыстории на вокзале. Неожиданно она отнеслась к легкому повествованию необычайно серьезно: устойчиво приладила фигурку в уголке дивана, молчаливым приказом (именно приказом!) усадила Антона на стуле напротив, с затяжкой впитывая его лицо, и щурясь, словно на необычайно яркое солнце.

- Можа тебе сама Богородица по небу привиделась?

А ему... А ему сейчас привиделся сад бабы Мани - самый-самый на всю округу, с крупными, чистыми, антоновскими яблоками. День и ночь торчала она пугалом между своих щедрых дарительниц, - отяжеленные ветки, словно по ступенькам лестницы, ступали по рогатинам до самой земли. Но был в тех сутках короткий пробег времени, при котором она отсутствовала, и которое с большой точностью вычислила местная детвора. Антон стоял на стреме: упираясь ногой в рубероидный лист поверх кирпичного фундамента, и зацепившись пальцем за гвоздь, не до конца прошивший спил бревна и оконную раму, - неловкое движение и стекло разлетится вдребезги, - флюгером отслеживал действия хозяйки. Баба Маня замерла перед иконой, ее губы нашептывали морзянку и, тут объявился ее любимец - черный откормленный кот, совсем не вовремя затребовавший ласки, и баба Маня, после нескольких безуспешных попыток избавиться от него, вдруг больно отшвырнула его ногой и... громко выругалась. Вернувшись из детства, Антон улыбнулся.

- Ты што лыбишься? - посуровела баба Маня, - неспроста видение-то...

- Не знаю, я видел эту бабу, точь - в - точь как на вокзале.

- А ладно, - спешно засобиралась она, - а ты, сходи в церковь, и делай как просили, неспроста это.

- Страшновато как-то, - признался Антон, - как войти, что говорить, и когда?

- А так иди, за всенощную.

"За всенощную" - Антон перевел как после ночи.

- Утром?

- Вечером, у пять часов, - баба Маня не скрывала разочарования антоновой бестолковостью.

- Может быть вы?..

- Сказано, - теперь уже цыкнула она поверх Антона, как бы примериваясь для подзатыльника, - так ступай! Грешно отказаться, чай, знаю, крещеный. - Перед тем как шагнуть через ворота, смилостивилась. - Отец - то твой все собирался причаститься, да все некогда, - вздохнула обреченно, - где таперыча душа его маится?

Отец хотел причаститься?..

В те редкие минуты, когда Антон основательно задумывался над смыслом своего существования, рука его безнадежно застывала в воздухе, так и не дотянувшись до карандаша, и белый лист бумаги, на котором должно было бы вырасти древо его рода, так и оставался белым, потому что - его дочь Елена - маленький листочек, потом его - антонова тоненькая веточка, следом, то есть в обратную сторону - к стволу - отцовская ветка, где-то рядом - мамина, а дальше, совсем неясные очертания эмоционального характера (один дед пил, другой был сапожником)... Долго, слишком долго собирался Антон обстоятельно поговорить с отцом о своих предках, но так и не успел. И тоже, как всегда, было некогда... Как выяснялось, он и об отце, вероятно, не знал многого: отец собирался причаститься.

 

Храм, или церковь? а есть еще - часовня... На фасаде, - на выдвинутой вперед сферической его части, в центре - Богородица, во весь рост, в золотисто - небесном облачении, золотой нимб, во взгляде, устремленном на Антона, - грусть, - знакомая? грусть, - Антон поежился, - сколько раз за свою жизнь он двигался навстречу ему по утоптанной дорожке, и, всегда огибая его. Антон сдвинулся в сторону, взгляд последовал за ним, и он вспомнил! в какие-то моменты так смотрела на него мама. От сделанного открытия по спине побежали мурашки. Слева от Богородицы - совсем еще юноша, с открытым, доверчивым лицом, в золотисто - зеленом одеянии, держащий в руке... что-то наподобие шкатулки, вверху строчки - Святой Пантилиимон, справа - мудрый, сосредоточенный во взгляде старец - Никола Чудотворный. Антон медленно пошел вдоль ограды. Высокие, сферические в верхней части окна, колонны, притопленные половиной диаметра в основном теле здания - скорее для торжественности, колокольня - многоярусная, с золотым шлемом и золотым крестом, - выше только росчерки облаков. Большой, голубой купол основной части строения из красного кирпича в окружении четырех маленьких луковиц, от крестов на них не видимые в высь токи, - так и напрашивались в мыслях аналогии с энергетическим обменом в нащупываемых наукой полях, частенько подсвечиваемых в последнее время на страницах популярных журналов. Над входом - Святая Троица. Внутри - приглушенные: свет и звуки, - иконы, иконы, иконы, - на стенах, на двух мощных колоннах в центре, красками и любительской рукой исполненные, фрагменты сказочных сюжетов. Свечи, свечи, свечи...

- Скажите, - Антон перегородил дорогу старушке в черном, техническом халате и в темном платочке, - мне надо поклониться Богородице, а я не знаю...

- Храм - то Рождения Богородицы! - она заключила в сложный знак, описанный рукой, почти весь доступный обозрению объем, - а вам какую надо? - и видя замешательство Антона, задержала ладошку на конкретной иконе, - вот Казанской Божией Матери и поклонитеся.

И пока Антон суммировал мысли для следующего прояснения, она упорхнула, и он потянулся вслед ей, и сумка, висящая на ремне через плечо? соскользнула, и непонятно, каким образом? привлекла к себе внимание, невысокой, но очень устойчивой, по ширине, женщине.

- Ходят тут!.. - с невероятным ожесточением прошипела она.

Она макнула его или в магазин, или в вокзал, или в какую другую толпу - в общем в то, чего он при возможности так избегал, и к чему прикасался только при необходимости, и, пожалуй, впервые в нем столь горячо поднялась волна, требующая немедленной сатисфакции. Он понимал, почему это с ним происходило, - потому, что все свои защитные доспехи он оставил там, у входа, уверенный в том, что уж здесь - то в них нет никакой необходимости, - и так ошибиться... Успокаивая себя, Антон подошел к иконе, поклонился. И вдруг окунулся в такую же крайность, но уже с противоположным знаком: он говорил, и ужасался собой как бы со стороны, краснея и покрываясь потом от такого дремучего невежества. "Простите меня, Богородица, - шептал он, - меня просили передать Вам поклон от женщины Натальи из Коломны, то есть, из Рязанской области, но на Коломенском вокзале, она там не дала инвалиду денег, то есть потом догнала и дала еще больше... Что я несу? - мысленно спрашивал себя Антон, оглядываясь, и хоть как-то себя успокаивая, - никто не слышит! Прости меня, Богородица!" - прошептал он в последний раз, перекрестился, - как это делали другие, и... выбежал на улицу. Шапку надел уже далеко от церкви, почувствовав неустроенность на голове, и снова ощущая, вместе с наплывающим теплом, стыд от невероятной своей неуклюжести.

На следующее утро баба Маня появилась в его доме с прямоугольным, в меловой тряпице, осторожным свертком. Антон поведал ей с большими сокращениями о походе в церковь, и с мельчайшими подробностями о последующем сне, который признать после всего случившегося как мистический бред уже никак не мог.

- Иду я по улице, и слышу за спиной какой-то шум, и думаю, что нельзя мне оглядываться, побежал, а шум все сильнее и сильнее, и вдруг голос очень знакомый. Подожди! - кричит, - пожалуйста! Пытаюсь вспомнить - чей? А он все роднее и роднее - не могу не остановиться. Закрыл глаза, разворачиваюсь, и открываю с жутким страхом, и вижу бежит за мной та толстуха из Коломны, о которой я вам рассказывал, только вся в светлом, радостная, красивая. Подбегает ко мне и давай руки целовать со словами - ой, спасибо мил человек, ой спасибо! За что благодарите? - спрашиваю. - Спас ты меня! За то и благодарю! - и еще что-то очень важное она мне сказала, но я вспомнить никак не могу. И вот, - Антон протянул к ней руки, - ни с того, ни с сего покраснели...

Баба Маня внимательно присмотрелась к ним, прощупала.

- Может морозил? - спросила она, и тут же отказалась от своего вопроса, - не... так не морозят... - и притихла, только губами выдавая звучавший внутри нее диалог (в монологе паузы были бы короче), и спохватилась, не закончив его, - а где ты почиваешь?

Антон провел ее в свою комнату, где накануне произвел перестановку для осуществления своей одинокой жизнедеятельности, чтобы в соседней существовала только память об отце, о родителях, не боясь быть без надобности потревоженной: чтобы только для мысленного общения или беседы с ними. В ней круглый стол, - на нем вначале водрузился постоянный стакан с водкой, но, подумав, исчез, - диван, шифоньер для нетронутой одежды, на стенах семейные фотографии: отца, мамы, сына, дочери, вместе родителей и уголком детей - в совсем не симметричном возрасте, ковер, прибитый к стене отцовской рукой, - для Антона кресло, слева от двери. В Антоновой комнате - почти все остальное. Прижав сверток к груди, баба Маня вытянула фигурку над спинкой кровати, пропела надсадной струной:

- Вот тут-то, в уголку, смастери полочку, и поставь! - следом обмякла и осторожно вскрыла тряпочный конверт, обнаруживая внутри икону. - Казанская Божия Матерь! - поцеловала, и окрестила ею Антона, - побереги его Пресвятая Богородица! Отца и Сына и Святага Духа. Аминь!..

Простившись с бабой Маней, Антон наткнулся в сарае, под потолком, среди неоструганных досок на уже готовую треугольную полку, украшенную непритязательным, из-под лобзика, фанерным орнаментом, покрытую бесцветным лаком. Ее размер длинной стороной целиком соответствовал ответному размеру иконы. Это был знак? Богородица держала на левой руке ребенка - Иисуса, правой придерживала Его, - впрочем если быть точным, то рук Ее видно не было, но композиция была таковой, что они непременно присутствовали. Иисус ручкой касался покрывала ниспадающего с Ее головы. Как бы статические лики вдруг ожили, изменились их выражения - осуждали? - вероятно за его чисто практический подход, как к художественному рисунку? Да!.. - он нашел утвердительным выражение Ее глаз. У Антона внезапно разболелась голова. Он сделал несколько шагов назад, тяжело опустился на стул, изумленный той силе, с которой икона воздействовала на него. Скромная деревянная рамочка, под стеклом оргалитовая пластинка с наклеенным типографским оттиском, - не четырнадцатый - семнадцатый век, - а пахнущая свежей краской и, где-то совсем рядом лежащая отгадка, - Антон напрягся и отыскал ее в ворохе сомнительных и противоположных мыслей - самую логичную, и наверное правильную. Человек, прочтя несколько слов, составленных из последовательных значков - букв, мгновенно перевоплощается: он влюбляется, впадает в ярость, страшится, совершает поступки, подчас коренным образом меняющим его жизненный путь, и даже лишающим самого ценного - жизни, и причиной тому обыкновенные буковки, независимые от того, какой рукой написанные, или отпечатанные на пишущей машинке. Каждая буковка - магический знак! А икона - это необъятная система знаков, - формула, предложенная Кем-то тысячелетия назад, - не разгаданная и сегодня, до конца не понятая, и потому отвергнутая значительной частью человечества, для которого и была создана. Для ее разгадки дается целая жизнь, но так не хочется тратить ее на умозрительные сложности, когда рядом... В этом месте Антон решил себя приостановить, боясь додуматься до чего-нибудь чрезмерного, - он видел себя частичкой, все быстрее увлекаемую в будоражащую воронку, из которой после определенного момента не было шансов возвратиться на поверхность.

Выбираясь из нее, Антон как бы следовал мимо скамейки в парке напротив Троице-Сергиевой Лавры, он присел на ее краешек в ожидании Татьяны. На другом конце двое беседующих. Один из них: "Я сейчас не о Боге, о другом. Вот тебе самая реальная картина из собственного опыта. Прихожу в церковь, благоговейно с надеждой, а там поп еле на ногах стоит, держится за что-то, большой палец целиком загнал в ноздрю, физиономия красная. Мимо прошел, таким перегаром дыхнул, я чуть с ног не свалился... И теперь что прикажешь, мне опять к нему идти, в ноги кланяться?" "Не ходи, - сдержанно отвечал ему второй, - не кланяйся. Ты же не к Богу приходил, не в церковь, а в театр, и зрелище тебе не понравилось. А что до попа, как ты сказал, так с него и спросится, и по большому счету, пусть это тебя не волнует..." Тогда, в Загорске, да и еще вчера, после своего побега из местной церкви, Антон поддерживал первого, но сейчас, - он поднял глаза на икону, - он чувствовал истину в словах второго, и еще он понял, - так основательно понял, - что все открытия, которые еще ему предстоит сделать, таятся внутри него самого, и только...

В ворота забухали изрядно.

Стояли двое: "Дон Кихот", и , "Санчо Панса".

- Здесь поминки? - спросил "Дон Кихот", обшаривая глазками контуры Антона, стараясь заглянуть и за них, но тщетно. - Ну тут старик помер, наш друган, а мы вот только, - он нервно зажал двумя руками лицо в бледной, болезненной паузе, трудно выдавливая из него нужные слова, - приехали...

- Из командировки! - подшустрил вовремя "Санчо Панса".

- Во-во! Из командировки, и пропустили, значит, событие. А ты кто? - с подозрением воззрился он.

- Сын, - ответил Антон.

- Ну сын, похож! - согласился он, - ну тогда сам Бог велел! Тогда нас знать должен, мы с самих задков. Уезжал куда, коли нас не признал?

- В командировку.

- Во-во! В командировку, а то признал бы, я Вася, - "Дон Кихот" протянул руку, металлически холодную, - он Паша, - у того рука теплая из ватного кармана, - а мы, - он с небным всхлипыванием втянул в себя воздуха и побольше, - за грибками там, за ягодками, поутрянке, по этой, значит, уличке в лес, а дед, отец твой, тихинький такой, в спину, значит, закурить просит, ну мы завсегда и в рот и прозапас, не жалко, свой человек - то...

- Да отец мой, - улыбнулся Антон, - лет тридцать, как курить бросил. Выпить - да, но курить...

Вася на минуту растерялся, но Паша был при нем совсем не зря.

- Чего несешь - то? Закурить на том конце, - он придавал значения своим звукам уже двумя мельничными рукавами, - а тут другое дело, тут...

- Вспомнил! - Вася вновь подгребал инициативу к себе, - там инвалид был, - как он внимательно следил за реакцией Антона! (с инвалидом его кажется пронесло), - а тут наоборот все. Из лесу выйдем, передохнуть присядем, перекусить, ну и отец тут как тут. Ну за компанию нальем, вместе и оброкинем по маленькой.

Они скинули последние козыри, и теперь с нетерпением ожидали хода Антона, и тот сжалился.

- Выпить надо? - спросил он откровенно.

И получил в ответ облегченное, радостное, лучистое и счастливое:

- Ага!..

Вася обалдел от наличия целого ящика водки, оставшегося от поминок, и предназначенного для еще двух подобных (Антону почему-то первым приходило на ум определение совсем неуместное: праздника, усилием он подменял его - трагедией, - но и она не соответствовала тому состоянию, в котором он пребывал, и - драма - звучала фальшиво) мероприятий, глотал судорожно и сухо, пока примеривался к уровню жидкости в стакане, а в финале беспричинно тормозил о воздух небритым кадыком, захлебывался, и слезливо таращился опять же окунем, но фантасмагоричным, утопающим. Паша - жал на закуску без очереди, в другой же половинке процесса действовал по старшинству, успевая тем временем не только догнать напарника, но и значительно опередить его, сдвоенными хватательными ходами. Паша потянулся за второй бутылкой, - теряя равновесие, съехал со стула на пол, ухватился за рукав антоновой рубахи, потянул так, что рубаха запричитала, но и ее Паша перекрыл своим фальцетом.

- Мышь! - выкрикнул он, и, не удовлетворившись недоумением Антона, усилил категорию агрессивным образом. - Крыса! Крыса! Вон побежала!..

Паша вел себя совершенно странным образом: не сводя глаз с Антона, грызуна он мог обнаружить разве что ухом, но и разгадка не заставила себя долго ждать, - Вася возвращался из комнаты на веранду примагниченным к стенке листиком - сколь нетрезвым, столь и лукавым. Впервые, уж и не зная за какое время, Антон обнаружил улыбку на своем лице. Сложил пальцы в кулак, габаритами не уступающим Васиной головке, легонько ткнул в нос, ощущая под ним обреченную сырость.

- Где тут туалет? - тоненько опросил Вася потолочное пространство, скукоживаясь в человечка, привычного до битья, и прикрываясь вероятностью скрещенной защиты для слабых мужских мест, - лицом Вася не дорожил.

- Ладно уж, - усмехнулся Антон, - доставай! Чего спер?

- Ты чего к нему пристал? - бросился на помощь Паша, но встреченный нечаянной (и вправду нечаянной!) антоновской рукой, отлетел к стене, обмяк.

Вася из пазухи выудил отцовский кожаный пенал; Антон высыпал из него на стол запонки, булавки и вещицы, явно ему не принадлежавшие, - из ящичков тумбочки, - обручальные кольца, мамины серьги, брошь...

Но ни гнев, ни вполне бы оправданная злость, не обрушились на Антона, а пришло совсем неожиданное решение: собрав содержимое пенала, Антон, пригрозив гостям, словно нашкодившим щенкам, указательным пальцем, удалился в отцовскую комнату и скоро вернулся с ворохом одежды. Раздевал и одевал Васю с применением силы, - от носков до черного, кожаного пальто на ватине, - маловатыми пришлись только зимние, на меху, ботинки. У Паши капали из глаз слюнки, но шапка пришлась ему впору, и кое-как перчатки, - остальное - все-все! - Ваське, но с адекватной компенсацией Паше упущенной выгоды - двумя бутылками водки. Васька-то же предпочел бы компенсацию.

- Чо ржешь! - прикрикнул он на ошалевшего друга. - На двоих дали! - заискивающе обернулся к Антону. - Подтверди, на двоих!

- Уж как получится! - Антон прямо-таки выдавливал их, запутавшихся, в новой одежде, в брюзжащих претензиях друг другу, из дверей дома, и словно трудную сдвоенную пробку через ворота. Но там, на широком уличном просторе Паша вдруг задал такого стрекота, что Вася упал, забарахтался в снегу, и когда добежал до перекрестка, то заметался в двух противоположных решениях, потому что за ними, короткими тоже, были повороты, и куда завернул Паша, было известно только ему самому.

Вася облил матом все четыре стороны света, и предпочел - медленное прямо, - но затем убыстрил шаги, и побежал, вероятно, подталкиваемый родственниками Пашиных мыслей, - теперь проблема состояла только во времени: успеть бы! Антон рассмеялся широко, но все же грустно...

 

Проснулся он посреди ночи от чистого, ясного голоса, произносившего его имя: "Антон! Антон!", - замер в ожидании повторения призыва, но тщетно, - и в то же время он не сомневался, что слышал его уже вне сна. Антон накинул на плечи дубленку, вышел из дома, - тишина, только характерный шепот проплывающей мимо ночи, да деревенская перебранка собак на ее островах, за воротами звезды: крупные, яркие, чистые, как услышанный голос. Кажется, он успел ухватиться взглядом за кончик исчезающего шлейфа, - да! он увидел... но что он увидел? Голос? Да! Это был тот голос. Для сверки Антон громко выкрикнул в небо свое имя, и не услышал, но когда развернулся, чтобы шагнуть в ворота, снова ощутил его за спиной, и снова развернулся, и снова увидел кончик шлейфа между звездами. Не насторожился, не испугался мистического сюрприза, и, когда вернувшись, нечаянно обнаружил на лике Богородицы улыбку, зажмурился, и перепроверил свои ощущения, и сразу (вот так сразу!), поверил в происходящее. Антон так ясно понял, что все совершающееся с ним в этом мире далеко не случайно, что он послушен чьей-то высокой Воле, которой и принадлежал этот голос, и удивился той простоте, все объясняющей и расставляющей по своим местам, чуть-чуть сожалея о потерянном, на пустые блуждания, времени. "Но лучше поздно, чем никогда!" - сказал себе Антон, блаженно вытягиваясь на кровати и ощущая себя от кончиков пальцев вверху над головой между прутьев, до букетика роз на обоях на противоположной стене. Как хорошо, когда есть возможность вот так просто и логично, как бы сверху, очертить контуры прожитой жизни.

 

И наступила весна, не такая, как в детстве, быстрая - с ручейками и корабликами, - а затяжная, с незначительными температурными и влажностными перепадами между днем и ночью, рыхлая, вялая и вязкая, прячущая солнце то ли "под", то ли "над" серым облачным покрывалом. Концовка зимы осталась позади в виде однообразного, будничного тире, не короткого, но и не длинного, прерванного, пожалуй, единожды - появлением секретарши Оленьки. Антон позвонил ей из автомата утром, и она после окончания рабочего дня манерно (для чего придержала дорогой шубкой на ступеньках возроптавшую, было, женскую часть пассажиров) подала руку при выходе из автобуса, - говорила громко, успевая собирать вокруг себя пробегающие по лицам впечатления.

- В мире столько завистников! - бросила она отъезжающему автобусу в спину. - Столько завистников!.. А вы?

- А что я? - не сразу нашелся Антон.

- Вы, конечно, не завистник, но тогда вам завидуют очень многие.

- Особенно когда вы выйдете за меня замуж, - Антон как бы отменил в конце ее предложения точку, и без знаков препинания продолжил скольжение в русле ее голоса, - а на работе просто все лопнут от зависти!

- Да?! - Оленька вскрикнула, бедрами разогнала его руки в стороны, прильнула всем телом, преодолевая сопротивление из двух таких разноширотных прокладок: из овчины и песца, горячим дыханием приклеилась к уху. - Я верю в любовь с первого взгляда, а вы меня не обманете? Про вас говорят, - бабник, - кокетливо укусила его за мочку уха, - а я не верю...

Она вместе с сумочкой повисла на его руке, часто оглядывалась назад, вероятно, сказывалась привычка, - улица в оба конца подмораживалась одиночеством, - и говорила, говорила, говорила, удаляя его от неосторожной шутки о замужестве, и лишая возможности вернуться к ней в будущем (если таковое состоится) без царапающих коготков по уязвленному женскому достоинству. Частенько сбивалась на привычки своего босса, спохватывалась, и тогда останавливала Антона за руку, прижималась грудью, заглядывая в глаза.

- Вы ведь не ревнуете меня? Он такой потный и противный. У меня ничего с ним не было, правда...

Антон согласно кивал головой, и к концу пути сам себе не мог ответить на вопрос: зачем, зачем он пригласил ее к себе, и сразу в дом? - вдобавок и она обсыпала его вопросами, разочарованными восклицаниями, жаркими, и неожиданно холодными, карими всполохами между ресничных, густо вымазанных частоколов - словно елочными игрушками.

- У вас нет гаража? И машины? В этой деревне? - она прямо-таки наезжала на мужицкую хрипотцу в голосе. - Впервые вижу таких руководителей. Нет водопровода, и туалет на улице? - бросилась в четвертую октаву, - да меня под пистолетом ночью не выгонишь на улицу! Как же здесь жить?

Антон отвечал спокойно, и размеренно:

- Машину я куплю завтра же, всегда ездил на служебных, поэтому не испытывал особенной надобности. Гараж выстрою за лето. Основное место проживания в квартире, в городе, а здесь, на окраине, дача.

В его словах не было неправды, но отсутствие других необходимых поясняющих слов, для чего и использовалась нарочитая размеренность с паузами вместо звуков, оборачивало информацию в совершенно ложную обертку. Зачем? Зачем он пользовался таким приемом?

- Такая шикарная, отапливаемая дача! - Оленька вновь прильнула к нему всем телом, а так как на них уже отсутствовала верхняя одежда, то он ощутил все прелести ее молодого упругого тела, и ту доверчивость, без которой близость женщины механистична и опустошительна. "А вот зачем!" - отвечал себе Антон, а она понимала его блуждающие в потолке глаза по-своему. - Как хорошо, что вы не такой как все, стеснительный, хорошая у меня фигурка?

Она тоже играет, - убеждал себя Антон, но и признавался, - ее оправдывает и очищает молодость, ей хочется замуж, рожать детей, а вот ты, - он ткнул, ее указательным пальчиком, в свою грудь, - ты совсем другое дело, ты паук...

Самобичевание разрасталось, и Антон принялся разгонять неприятные мысли сосредоточенными действиями, предложив ей заняться чем-нибудь по своему усмотрению и, кружа между столом, холодильником, и плитой на кухне, все же осудил ее еще раз, - она устроилась на стуле перед трельяжем, рассыпав удвоенное зеркалом содержимое сумочки по всей поверхности столика, - Антон ужаснулся, - вот и женись на такой!

Оленька клевала бледным, отточенным клювиком по всем тарелочкам, вино разогревала вытянутыми ладошками, немигая целясь в уменьшающееся сердце золотистого эллипса, а когда выдох все же прорывался наружу, жидкость нервничала, куталась в тумане, и фиолетовый ноготок выскребывал из хрустальной стенки задумчивую мелодию. Не отрываясь от бокала, она неожиданно перешла на "ты".

- Отнеси меня на кровать! - и, более того, проконтролировала его действия. - Не туда! - она остановила его перед дверью (и когда только успела высмотреть все?!) в его комнату, и он повиновался: нарушил еще свежее табу. В отцовской комнате уверенно высвободилась из его рук, затребовала постельное белье, быстро расправившись с ним, распростерлась поверх, оставив навесу два завлекающих тапочных стартика. - Теперь все сам!

Два противоположных чувства столкнулись внутри Антона, не уступая первенства друг другу, - так было всегда, когда устоявшаяся уверенность вдруг начинала колебаться от какого-нибудь мельчайшего фактика, на изгнание которого требовались колоссальные душевные силы, если вообще это было возможным, - вот и сейчас, знаток психологии женщин Бутин терпел фиаско: простушка Оленька приоткрылась ему с "обратной стороны луны", и еще более того, пытаясь расстегнуть пояс для чулок он наткнулся на булавку, укололся, ругнулся и утвердился было в своем первом варианте, но тут же забалансировал "на одной ножке" с еще большей амплитудой.

- Ты думаешь, я неряха, пуговицы не пришиваю? Сто лет пояс не носила, колготки только, а тут для тебя, как в кино, постаралась. Напялила, да располнела, и обеденный перерыв закончился, и после боялась к тебе опоздать...

В страсти Оленька громко кричала, Антон находил ее стоны искусственными, и снова сомневался, и когда часы прихватили к ночи утреннюю часть наступающего дня, он принял окончательное решение: распрощаться с нею навсегда, - варил кофе, она долго сидела перед трельяжем, - за воротами перешла на "вы", увернулась от поцелуя, заставляя его опять сожалеть о принятом решении.

- Да не забивайте вы себе голову, Антон Сергеевич! Я обыкновенная, женская, женщина. Надумаете, звоните, только я увольняюсь, я больше не смогу там находиться, а вы... Вы сильный, задумаете - найдете. Прощайте!

Антону очень хотелось, чтобы она обернулась, и она выполнила его желание: потрепетала перчаточными крылышками над перекрестком.

Убирая постель, Антон мысленно просил прощения у отца за проявленную слабость, и получил его, потому что почувствовал в себе легкость от испарившейся ответственности, чего не произошло в соседней комнате: Богородица смотрела с укоризной, и он, наскоро перекрестившись, шмыгнул из нее в прихожую и обегал все другие тупики дома, - перед дверью же в свою комнату пролетал с низко опущенными глазами, но так и не освободившись от чего-то угнетающего, хотя и неконкретного, выбежал на улицу, ускоренным шагом добрался до телефонного автомата, судорожно набрал номер и, услышал то, что и должен был услышать в это время суток: жена и дочь не отвечали.

 

И наступила весна, не такая, как в детстве, быстрая - с ручейками и корабликами, а затяжная, с незначительными температурными и влажностными перепадами между днем и ночью, рыхлая, вялая и вязкая, прячущая солнце то ли "под", то ли "над" серым облачным покрывалом. В дневное время суток жена и дочь не отвечали, вечером - нехотя, устало, односложно, и, казалось, бесконечно.

Как-то возвращаясь из этой бесконечности, он вздрогнул от еще не притупленного временем того, ночного окрика, в спину: "Антон!.." Загребая носками кирзовых сапог весеннюю жижицу, к нему направлялся Куркуль - сосед, по определению, но только географически, по существу же - инопланетянин с персонально писанной конституцией для него, его жены, и двух его дочерей. Его непокоренный "блиндаж" торчал, над мощным заборным укреплением в два человеческих роста, серебряной крышей, изумительной по осени яблочной, фантастического сорта, россыпью, - сколь привлекательной, столь и недосягаемой, - а первосентябрьские букеты его дочерей пахли такими купюрами, что кружили головы бойким сорвиголовам, и не только им, - но у Куркуля было ружье, которое он демонстрировал с необычайным грохотом всякому, кто нечаянно переезжал его курицу, не соблюдающую правила уличного движения. Дуло при этом Куркуль направлял вверх, но кто мог дать гарантию, что в его крупной, нечесаной головушке не произойдет координатного сдвига с необратимым результатом. Утром он тарахтел мотоциклом с коляской, объезжая задние проходы городских предприятий общепита, не гнушался свалкой, - перекуривая махоркой у огромной трубы, вкопанной для острастки лихих водителей, норовящих экономить бензин за счет, обнимающих его собственность, подпаленных березами, газонов, вслушивался придурковатой, по-детски, улыбкой в сытое хрюканье, чавканье, кудахтанье, ржание и, конечно же, в баскервильный, судя по басам, дуэт. Его бройлерный петух, черно-рыжий, с крутой хвостовой радугой и кровавым, сочным, модно заломленным на глаз гребнем, страшно стеклянился другим. Опираясь на адекватный нрав своего хозяина, петух претендовал и на чужие территории, и, надо сказать, с его авторитетными шпорами мирились не только несушки. Вечером же он выкатывал под ласковые, солнечные лучи ослепительно - вишневую "Ниву", опирался локтями на капот, вероятно, объяснялся ей в любви, - отгораживаясь или, наоборот, привлекая к отполированной заднице внимание рассыпанного по скамеечкам люда.

Ладонь Антона не уступала Куркулю разве что только размерами, мужицкими же ее признаками: каменным весом, мышечными буграми, наждачной шершавостью, и даже черноземным ожерельем под сломанными, слоеными ногтями, признавалась значимой с первого касания.

- Можа ко мне заглянем? - темными колючками слукавил он из-под ондатровых бровей (кстати, и в пушном деле он первенствовал на местном рынке). - А можа и тута! - обнародовать внутриблиндажную тайну было не в его правилах. - Тепленько. Посевная не за горами. Будешь, али опять куда сбежишь?

- Буду, - ответил Антон.

- А то и правильно...

Разговор явно пробуксовывал, Куркулю требовалось вырулить на свой интерес, и он тяжело поворачивал мозгами по разным направлениям, да как-то видимо все не туда, - желваки на лице породили волны, которые докатились до дремучей растительности в ушной раковине, заставив и ее дышать болотной кочкой.

- Цыгана с плугом нанимать буду, заодно и тебе вспахать можно, - брезгливо скользнул колючками вдоль антоновского забора, - чево у тебя, с ноготок, а у меня, - доверительно качнулся угрястым носом к Антону, переходя на шепот, - четыре огорода - то, один в лесу, одна беда - грабят...

- Да я как-то в кооперации с бабой Маней, - Антон даже приблизительно не нащупывал его истинного намерения.

- А и бабу Маню прихватим! Можа и за моим хозяйством приглядит, а ты все один да один теперь?

Лучше, чем просто замолчать, придумать было трудно, но Куркуль продолжал говорить в режиме диалога, соблюдая очередность и время, отведенное им самим Антону.

- Бобылем никак нельзя, ну как без бабы... Постирать там, ублажить. Она хоть и не человек, да как без нее, а мужик, тот делом заниматься должон, не босяком, в один день спустить можно нажитое... Лидка моя на выданье, да все прохвосты одни ластятся, а ты хоть и старый, да можно сказать в моем скусе, да и Лидка перестояла, так что сладить можно... Видел я, как она за тобой в щелки подсматривала... А?.. Что скажешь?..

- Да я вроде как женат еще...

Старшая дочка Куркуля Лидка - на удивление некрасивое создание в такой степени, что возраст ее мог заинтересовать разве что чиновника при заполнении официального бланка, - в жизни же мужицкие, пришибленные взгляды, в страхе цепляясь за носки своих обувок, спешили мимо этого среднего рода с огромными ступнями, над которыми рокотало что-то глухое и темное меж прореженных зубами редутов. И вот теперь эта Лидка за неимением более подходящей кандидатуры предлагалась ему - Антону.

- Да я тут намедни видал, какой ты женатый! - не замечая сомнительной паузы, продолжил Куркуль, - краля в шубейке, конечно, знатной, да чужой, я так думаю, да и тела в нем на одну закрутку, а у нас все свое, натуральное... Да и с лица воду не пить... А?.. Что скажешь?..

Жена Куркуля была маленькой, но такой плотненькой - без единой складочки и в лице, и в одежде, неваляшкой, - ежедневным визгом оглушающая засыпающую округу: "Наташка!.. Домой! Я кому говорю, домой!" Младшая дочь была полной противоположностью старшей, и, если бы не крутой нрав отца, можно было бы сомневаться в их стопроцентном родстве, но младшую Куркуль и не предлагал.

- Два дома в одно хозяйство, я тут присмотрел, отец твой еще, Царствие ему Небесное, жив был, где тепличку поставить, саженцы где, зелень, картошку у тебя сажать не будем, свою девать некуда, воду протянем... А?.. Что скажешь?.. - Он все еще надеялся. - Тут, конечно, спешить ни к чему, помозгуй, а я вот чего хотел - то. Открытка пришла с химического завода, я там за бригадира, на "Жигуленка", шестерку, рубином... Сам знаешь, у меня есть, вот и подумал, не лишней, думаю, будет, зятьку будущему, - ухмыльнулся неприятно, как бы благодетельствовал никчемному, - ну там начальству сверху, как положено, а так цена государственная, чего пешком - то ходить солидному мужику. А?.. Что скажешь?..

Антон согласился, - совсем из других соображений, - но результат получился тот, на который Куркуль и рассчитывал.

- Довольно благодарен! - вот так (подпевая что ли?) выкрутил Антон. Он сам, будучи директором, подписывал подобные ходатайства, знал, каким образом приобретаются автомобили, а тут такая удача. - Только одна просьба, возьмите с меня деньги - как с постороннего, сколько сочтете нужным, чтобы вам не остаться внакладе.

- Да как же с будущего родственника втридорога, за каждую копейку отчитаюсь, - Куркуля подобный разворот событий вполне устраивал.

И в дальнейшем, - оговаривая распорядок завтрашнего дня, первая половина которого Антону отводилась на сбор необходимых средств, и во второй половине, когда радостное, сытое чувство приобретения удобно пристроилось внутри на уровне желудка, - его не покидал тот же червячок, рожденный под сердцем, что и в ложных паузах общения с Оленькой: он никогда! ни при каких условиях не станет куркулевым зятем, но почему-то оставлял щель для несбыточной его надежды и, пригнав "Жигуленка" к дому, он не препятствовал куркулевской энергичной деятельности и во дворе, по расчистке площадки под автомобиль, и в ремонте рассыпавшихся от долговременной бездеятельности ворот, и в доме, - чрезмерно хозяйской его расторопности при накрывании стола.

- Ну что? За всеобщее счастье! - поднял Куркуль первую рюмку, и больно высверлил в Антоновом лбу два колючих отверстия.

Антон поперхнулся...

Пройдет совсем уж немного времени, лужи подсохнут, и в самом начале весенне - полевых работ, Куркуль, вдруг, выбежит на середину улицы с топором, и с дикими децибелами (на такие могла быть способна только его широкая, крестьянская грудь), бросится вдогонку за парящей в дорожной пыли женой - неваляшкой. Споткнется, и уронит топор на левую (или правую?) ступню, острием вниз, окропит возвращение к своему дому красной "ртутью", - скорую вызывать не позволит, - скрючится, раскалится до запредельного жару, и скончается от заражения крови. И менее чем через год, при совсем уж невыясненых обстоятельствах, уйдет из жизни его неваляшка, и две дочери схватятся в смертельной схватке за обладание несметных "блиндажных", и за его пределами, богатств. Младшая одолеет старшую (вытеснит ее в хрущобную однокомнатную квартиру где-то на задках городской жизни), не мешкая выйдет замуж, и удачно, потому как ее муж нарастит ограду до уровня третьего этажа, прихватив в ее пределы и куркульную трубу, и березы, и рябины с газонами - в общем все то, что нельзя отнести к проезжей части дороги, - утроит сытое хрюканье, чавканье, кудахтанье, ржание, и конечно же усилит баскервильный дуэт устрашающими контрабасами. И только бройлерный петух, черно-рыжий, с крутой хвостовой радугой и кровавым, сочным, модно заломленным на глаз гребнем останется в единственном экземпляре. Наташа начнет совершать по вечерам выезды на автомобиле иностранного производства, но прежде чем сесть за руль, она подолгу будет опираться локтями на капот, - вероятно, объясняться ему в любви, - отгораживаясь, или, наоборот, привлекая к широкой, плиссированной заднице внимание рассыпанного по скамеечкам люда.

Антон установит над могилками родителей деревянный, дубовый крест, укажет отцу рукой на рубиновые зайчики от стоявшего на окраине кладбища автомобиля: "Как ты хотел батя, на твои деньги, - и вздохнет, - Господи! Прости меня, грешного!" И дома, представ пред осуждающими очами Богородицы, снова, и в который раз, сокрушенно вздохнет: "Господи! Прости меня грешного!"

Перекапывая землю бабе Мане, он расскажет ей о постоянно гложущем червячке, и она изречет ему, и тоже в который раз:

- Причаститься бы тебе надо, сынок, причаститься, исповедаться и причаститься!

Возможно ли это? - исповедаться, ничего не утаивая, за тридцать пять! прожитых лет... Были моменты, которых он и краешком не хотел касаться, и не то чтобы не хотел - не мог, - потратить столько сил, чтобы вытолкнуть далеко за периферию своего сознания, и снова добровольно содействовать их возвращению? А если подойти к исповеданию дифференцированно? Кое-что исключить за давностью лет? Потому, что он, Антон, сегодня уже другой, и к чему ворошить старое?.. Нет! Конечно, нет! Лгать Богу?! Это вообще лишено всякого смысла. Тогда уж лучше не исповедоваться вовсе, или чуть позже?.. Когда? Завтра? Послезавтра? Не знал Антон ответов на подобные вопросы, боялся он их, - даже та, совсем маленькая, безобидная сценка из его детства, о которую он спотыкался и до сего времени, набегала болью и стыдом на его лицо.

Праздничный утренник во втором, или в третьем классе. Довольные, раскрасневшиеся танцоры, под оглушительные аплодисменты, сбивают за кулисами Антона с ног. Тяжелый занавес окатывает Антона последней волной, замирает, - и по ту сторону гаснет прибой, - лампы сверху как множество солнц, - чья-то последняя мелкая пробежка через всю сцену, и - "три - четыре" - учительницы Веры Антоновны, - и потолочная белизна ослепляет Антона. "Что ты ржешь, мой конь ретивый, что ты шею опустил!.." - кричит он в молочное пространство, набирает в легкие воздуха, и... нечаянно встречается глазами с мамой. Она очень внимательна - подалась вперед всем телом, ее рот полуоткрыт, на ее коленях новая, подаренная папой, сумочка, у нее сегодня день рождения, - Антон дарит ей стихотворение. Он чуть-чуть наклоняется в сторону, чтобы разглядеть получше сумочку и, напрочь забывает текст. Кашель множится, из-за кулис через него перепрыгивают в зал чересчур громкие подсказки пионервожатой, - Антон молчит. Занавес закрывается, Вера Антоновна подбегает к нему: "Что с тобой?" "Я вспомнил!" - кричит он, и занавес снова разбегается в разные стороны. "Что ты ржешь, мой конь ретивый, что ты шею опустил!.."

Зал взрывается хохотом, свистом... И в третий раз занавес распахнется перед ним - и одинокий ретивый конь растворится в беснующемся табуне лошадей, и, перекрывая топот, Антон ринется к Вере Антоновне, и сорвет пуговицу с передника пионервожатой: "Она! Она не там мне подсказывает! Это все она!.."

А мама уходила из зала преждевременно согбенной, старенькой, и сумочка у нее была и совсем не черной, как утверждал папа, а темно-темно-фиолетовой. Такой мама уйдет от Антона и в последний раз, и чаще всего, его память будет возвращаться к ней именно такой - уходящей...

 

5.

 

К заутренне...

Антон не поспевал за бабой Маней, и та, забежав вперед него метров на пять, шесть, семь, возвращалась, вычитая и привнося в его шаговый, арифметический счет неразбериху, хваталась сухой, горячей ладонью (уж не заболела ли?) за руку, подставляя личико золотому купольному отсвету. У калитки в церковной ограде уперлась кулачками в грудь Антона, как бы в последний раз вдавливая в нее изложенные накануне инструкции. Веером рассыпанные по улице ручейки из аналогичных старушек стекались к ним, и мимо, через ограду, переламываясь в пояснице перед ступенями, и крестясь, и замирая в глухом, неразборчивом шепоте. И только Антон единственной трубой торчал над их платочными коньками - других, уборов мужеского чела, вокруг не наблюдалось, если не считать служивого, маленького человечка, размеренно раскачивающего метелкой над безукоризненно выбритой асфальтовой лысиной.

- Крестик-та на тебе есть? - спросила баба Маня так, как будто бы знала, что такое риторический вопрос.

- Нету.

Простодушие Антона прямо-таки взорвало ее.

- А чего же молчал! - но тут же, как бы усмиренная страхом, запричитала. - Сама виновата, не спросила, о Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй меня грешную... - и снова подхватила ту самую строгость. - Стой! И никуды без меня! - Вернулась довольно скоро с крестиком, за шею притянула Антона книзу. - Таперь как положено! Ну иди! Иди таперь!..

Две, видимо приятельницы, внимательно следили за ее действиями, и ждали объяснений, и бабе Мане так хотелось поделиться с ними, вот о такой приятной, и значительной, новой заботе - вразумлению, хотя и головастого, но такого бестолкового, в Святом деле, соседа.

Преодолев ступени, и, следуя нехитрому, но верному приему - как бы копируя действия бывалых, переступил он порог церкви, крестясь на три стороны света, и далее за тамбуром, - снова троекратно, - купил три самых дорогих свечи, не без каких-то мелких технологических сомнений установил их, как ему казалось, верно, следуя наставлениям бабы Мани. Замер в левой части церкви, вслушиваясь (и не понимая) в пение тоненького девичьего голоса, позднее усиленного нестройным, увядающим хором, - ждал отца Петра, для исповедания. Отец Петр вышел в черном облачении с крестом на груди, уложил на высокую тумбочку со скошенным верхом книгу в бордовом, бархатном переплете, - вероятно, Библию, рядом тяжелый, металлический крест. Читал молитвы вначале лицом к иконостасу, затем к прихожанам, и те два раза что-то выкрикнули по его знаку, опаздывая, Антон понял, что прозвучали их имена, и приготовил свое к последующему знаку, но священник замолчал, пригласив к себе первую старушку, и склонился над ней. Собранная ветхим кулечком, бабулька говорила долго, вздрагивала под простенькой, застиранной кофточкой плачущим тельцем и ее дрожь, добегая до кончиков оранжевых пальцев, дробилась, и когда слезки каким-то образом попадали на них, - из-за спины подробностей не было видно, - то отражали собой свечные блестки - вот почему они казались оранжевыми. Если уж и этому безобидному созданию было в чем каяться, и не в первый раз (баба Маня причащалась не менее двенадцати раз в году), и так горячо, каковым же образом он мог представить свою тридцатипятилетнюю, греховную жизнь перед священником... Антон ужаснулся, приступая к нему, - трехдневные заготовки искреннего самобичевания испарились, - он молчал.

После долгой, очень долгой паузы отец Петр спросил:

- Зачем пришел?

На самом деле - зачем он пришел? На вопрос - почему? - он ответил бы приблизительно так: потому, что пройдена половина жизни, и, оглядываясь назад, он видит детство, родителей, которых уж нет, разлюбившую жену, отстранившуюся дочь - почему? - потому, что виноват он, конечно же, сам, но это опять же - почему? Его старание стать высококвалифицированным специалистом, его умение восстанавливать, строить, - в общем то, что определяется высоким словом - созидать, на поверку оказывалось ненужным, как раз тем людям, на которых он и расходовал свою жизнь. Графически его жизнь - одно большое тире, и он кажется смог бы ответить - почему?.. А зачем? - вопрос, обращенный в будущее, ко второй половине его жизни, и ему бы очень не хотелось обернуться и увидеть все то же, сдвоенное, тире. Он не знает на него ответа, поэтому и находится здесь... И Антон ответил совсем упавшим голосом:

- Не знаю батюшка, я впервые...

Глаза священника неожиданно потеплели, в них проглянулась искренняя участливость.

- Нагрешил, поди, сполна?

- Ох, и не говорите батюшка.

- Жену наущал к абортам?

- Да...

- Постов не соблюдал?

- Да, - ответил Антон, и зарядил приглушенным однообразием, - да, да, да, да, - и в том месте, где речь зашла о злоупотреблении спиртным, он тоже зачем-то, и обреченно, согласился, - да!..

- Еще не совсем устарел, - сказал отец Петр, - учи молитвы! - и пригнул его голову книзу, и накинул на нее отороченную серебром голубую ткань, скороговоркой что-то нашептал, указал ладонью на книгу и крест...

Антон коснулся губами стоп Иисуса, и почувствовал ломоту во всем теле, и острую боль в своих стопах, набредая на совсем уж неуместное сравнение: как бы он, Антон, повел бы себя при неправедном судилище и распятии? Отгоняя от себя эту мысль, переместился в центральную часть церкви и замер перед внимательными очами Господа. Антон отклонялся влево, - еще левее, - вправо, - за ним неотступно следовал немигающий взор Иисуса Христа. Немигающий, но каким-то чудесным образом, изменяющим свое отношение к Антону: от жесткого и осуждающего до неожиданно теплого, и прощающего ему невнимательного отношения к службе, - его уносило в детство, в школу, к первому поцелую с одноклассницей, его коробило от неожиданных поклонов людей, размыто - знакомых, он напрягал слух, пытаясь вникнуть в растянутые нестройным хором слова, - но обреченно накрывался очередной волной дурацких мыслей. Баба Маня потянула его за локоть.

- Причащаться там, - отвела его в правую часть храма, - в приделе Пантелиимону! - уложила соответствующим образом его левую руку на груди, правую поверх, крестом. - Отец Николай причащаить, в настроении, а то строгий бываить, спасу нет!

Отец Николай - молодой, спортивного сложения, не сокрытого даже облачением священника, с широкой улыбкой спросил его:

- Имя? - Антон растерялся. - Исповедался ли? - засомневался он.

- Да-да! - спохватился Антон и назвал свое имя.

Мало что внешнего требовалось от Антона и в дальнейшем, но и это малое делалось им неуклюже, невпопад - его возвращали к священнику, чтобы он поцеловал край чаши, - прошел мимо столика, на котором его ждала серебряная чашечка с теплой приятной жидкостью и сухарик, баба Маня вовремя перехватила его перед выходом из церкви.

- Так еще ж ко кресту! - пояснила она. - Уходи, когда Царские Врата закроются, не то грех!..

И даже когда он уже покинул церковь, его догнала еще одна претензия в лице незнакомой старушки.

- Простите меня, но выходить надо в правую дверь, центральный проход служит совсем для другого, - на запрокинутую в ее сторону, на плечо, размякшую челюсть Антона, пролепетала исчезающе, - хочется так, чтобы уж все было как положено.

Он поблагодарил ее, - устал он чрезвычайно: нестерпимо болели ступни, бетонированную поясницу прожигал огонь, плечи сгибались под стопудовой ношей, - но в то же время, внутри него, все увереннее набирала силу необыкновенная легкость, и питалась она, как оказалось, этой самой усталостью, так что дома от нее не осталось и следа. Богородица встретила его одобрительным маминым взглядом.

- Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! - впервые, прямо-таки выпархивали из его груди, слова. - Антон перекрестился. - Во имя Отца и Сына и Святага Духа! - поклонился, вслушиваясь: его ли уста произносят их? - пристроился на краешке кровати, не отнимая лица от иконы. - Господи Сыне Божий! Помилуй меня грешного.

Без стука вошла в комнату баба Маня.

- С принятием Святых Тайн! - троекратно поцеловала его в щеки. - Таперь все будя как надо! - протянула небольшую книжицу в виниловом оранжевом переплете. - Евангелие тебе! Читай на ночь, завсегда читай! А у мене ешо курки не кормлены, побежала я...

 

И чудеса, о которых утверждала баба Маня (они ее преследовали на каждом шагу) не стали избегать и Антона, начиная с понедельника.

По утрам, загрузив машину домашними, стеклянными консервами, - своими и бабы Мани, - и самой бабой Маней, и выслушивая обязательное их переругивание на каждой кочке, он отправлялся на широкую площадь у городского универмага, где пересекались человеческие потоки. Баба Маня управлялась быстро, скрупулезно отделяла свои копейки от чужих, готовила очень вкусный, крестьянский обед из общей кассы, приглашала Антона, и выстраивала тактику и стратегию на следующий день. Но в понедельник бывший одноклассник Антона - Норкин Алексей Иванович, вдруг, изменил привычный порядок вещей.

- Спекулируешь? - он положил сзади на плечо Антона маленькую ручку, придержал ее и при демонстрации золотой фиксы на мелком, почти не изменившемся, пионерском лице.

Повинуясь минутной, и наверное естественной слабости, Антон потянулся навстречу, но тут же уперся в дорогой запах духов, в дорогой, не конкретного цвета, шерстяной костюм, и в черные, дорогие туфли, и вероятно сконфузился от всей этой "дороговизны", потому что позаимствовал у рядом стоящего зазывалы кавказской национальности за помидорной пирамидой его:

- Привет! Дарагой!..

Алексей Иванович...

На построении у школы, в первом классе, но последнего в ряду плаксу спросили: "Как тебя зовут?" Тот, размазывая слезы по лицу, ответил: "Алексей Иванович..." Рассмеялся директор школы, рассмеялись учителя и родители, но он так и остался на всю жизнь, ни Лехой, ни Лешкой, - без прозвища, - Алексеем Ивановичем. Был он одиннадцатым сыном в семье. Его жалели: с ним не дрались, прощали мелкие пакости, делились буфетными деньгами, давали списывать домашние задания, контрольные он писал индивидуальные, к доске выходил редко, но исправно переползал из класса в класс, и уже потом, после школы, ходили слухи, что он частенько менял работу, заочные вузы на вечерние и наоборот, и все же, - теперь он это демонстрировал всем свои видом, - добился своего.

- Стыдно конечно, - признался Антон, - но что поделать, машину вот купил, теперь сижу на бобах. С работой глухо, слышал наверное мою историю?

- Слышал! - Алексей Иванович говорил сытно, утопив большие пальцы рук в карманах жилетки, другими пальчиками отбивая глухонемую дробь, раскачивался с блестящих носков туфель, на высокие, индпошива каблуки, и в обратную сторону - этакое купеческое, но все равно маленькое, и смешное в антоновых глазах и, вероятно, им подмеченное. - Не всю жизнь гоголем - то, ходить! Жизнь надо познавать во всех ее проявлениях! Кому раньше, кому позже...

- Да уж... - согласился Антон с его застарелой, незавуалированной местью.

- Я первый заместитель Генерального конструктора СКБ "Транспрогресс", слышал о таком? - Алексей Иванович смотрел на Антона снизу, но... сверху. - Подъезжай завтра, этак часикам к одиннадцати, что-нибудь придумаю, чай, однокашники... - хихикнул он.

- Спасибо, но, - Антон обреченно хлопнул себя по ягодицам, поджал губы, - ты же не пойдешь против горкома, - и видя, наехавшую от внезапной скуки на переносицу, бровь, поправился, - имею ввиду твоего руководителя. Звонок оттуда, и...

- Какой звонок! - Алексей Иванович нехотя перемешал на лице раздражение с нетерпением. - Совсем зачах с помидорами! Если надо, будет и звонок, но только не оттуда, и не в ту сторону. Другое нынче время, понял?

На вальяжный взмах руки, профессионально, из ниоткуда, вынырнула черная "Волга", распахнула дверцу, и Алексей Иванович прочертил животиком по панелям, - странный это был животик, раздувающийся наоборот - при выдохе.

Да понял Антон это время, и не единожды, - понял и перепонял.

В марте, когда в очередной раз, через все щели продавливались истерзанные Шопен, Моцарт, Бах, Антон поверил: часами просиживал у телевизора с надеждой на новое время. С уходом Черненко, казалось, уходило "время - чэ", - дни сменяли ночи, прохладное утро обнимало новорожденное солнце, и когда вечер нехотя отдавал накопленное тепло, Антон снова включал телевизор, но... язык не менялся. "Товарищи! Мы знаем теперь свои задачи много яснее, конкретнее, нагляднее, чем вчера; мы не боимся указывать открыто на свои ошибки, чтобы исправлять их. Мы отдадим теперь все силы партии на ее лучшую организацию, на повышение качества и содержания ее работы, на создание более тесной связи с массами, на выработку все более и более правильной и точной тактики и стратегии рабочего класса". Горбачев говорил много, но слова были те же, и Антон решил, что время совсем не изменилось, а плавно перекрасилось во "время - гэ". И прочитав в Евангелии от Иоанна: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть." - понял, что собственное чутье его не обманывало.

Но его жизнь продолжалась и в этом времени, и Антон в означенный час вошел в приемную Генерального конструктора СКБ "Транспрогресс". Обыкновенная секретарша, - только чересчур тощая и хищная в ноздрях, - в традиционной упаковке между двумя пухлыми, дверными щеками в индейских, родинками, орнаментах из мебельных гвоздей. Золотые буквы на левой из них утверждали Кукуева Адольфа Морицевича, на правой, тем же шрифтом - Норкина Алексея Ивановича.

Секретарша скрылась за правой, и вернулась смягченной, - с каким-то веселым интересом окинула Антона с ног до головы.

- Велено ждать!

В приемную влетали толстые и тощие, высокие и маленькие, сосредоточенные мужчины в пиджаках, перегруженные чертежными рулонами, - озабоченные и сверхделовитые, и летели дальше за правые буквы, - на пятки наступали им следующие.

- Вы что, все с цепи сорвались? - не выдержала секретарша. - То днем с огнем не сыщешь, а тут...

- По селектору, срочно! - пояснил перепуганный человечек, с переувеличенными зрачками за слоеными стекляшками и, не успев возвратить очки в направление движения, столкнулся в дверях с впереди стоящим, и сам же, вывернув руку за спину, прищемил дверью непомерно широкую для мужчины свою задницу.

Антон улыбнулся, и она, позабыв об осторожности, или приняв его за "своего", прокомментировала.

- И сколько здесь таких дармоедов! Видимо - невидимо!..

Наконец табун пронесся в обратном направлении, черный ящик щелкнул, выпуская через невидимые щели наружу строгий голос Алексея Ивановича.

- Пусть войдет!

На другом конце сигаретного чада сидел он, погруженный в остатки дум, и, как бы чужой рукой, указывая на кресло перед собой, через стол.

- Добрый день! - сказал Антон, и, не найдя опоры в ответном приветствии, лихорадочно заметался взором по стенам, увешанным чертежами, в желании хоть за что-нибудь зацепиться, и стыдясь своего малодушия. - Ну и работенка!.. - найденная фраза скорее касалась его собственных перспектив.

Но и Алексей Иванович принял ее на личный, уважаемый, счет, потому-то и вышел из потустороннего состояния.

- Работа как работа! - он устало оттолкнулся от стола, но достаточно, чтобы положить ногу на ногу; пальцами разбежался по полированному краю. - Куда же тебя пристроить? - почти восклицательным мизинцем пресек попытку Антона что-либо выразить. - Да знаю я все, что ты можешь мне сказать! Есть одна мыслишка, а там видно будет. - Нажал клавишу селектора. - Я зайду?

- Да-а... - Через электрические разряды прорвался, - нет, не прорвался, а как бы мягко раздвинул шторы спокойный, бархатный голос - желтый или салатовый, чуточку продолговатый для такого короткого слова. Он мог принадлежать, - кому? - человеку в плетеном кресле - качалке, под пледом, в домашних тапочках, с книгой в руках, слегка седеющему, - за окном тихая, еще очень теплая осень, - барину! Да! Именно барину!

Антон был близок к истине: переступив порог под другими золотыми буквами, следом за Алексеем Ивановичем, он окунулся в роскошь, определяемую не столь дорогими коврами под ногами, мебелью, или редкостным интерьером, сколь шику источаемого телом хозяина кабинета, которым и порождался тот голос.

- Здравствуйте, - тихонечко произнес Адольф Морицевич, - присаживайтесь. - Съезжая пониже в массивном кожаном кресле, склонил голову в сторону Алексея Ивановича, лаская пальчиками блестящую скрепку и предоставляя уху общаться с Антоном. - Я знаю о ваших автобиографических пертурбациях, ну что ж, за одного битого двух небитых дают, еще в прошлом году мы открыли новую тему: вакуумный сбор бытовых отходов, думаю, Алексей Иванович, и поручит вам...

Неожиданно, под крышкой массивного стола, раздался глухой удар, - такой значительной геометрии и самостоятельной строптивости от ноги хозяина никак нельзя было ожидать, Антон вздрогнул, профиль Адольфа Морицевича прореагировал на возможную боль, казалось, не совсем адекватным образом: на него наползала тень глупого блаженства, плечи его содрогались, - Алексей Иванович спешно заторопился, приглашая Антона следовать его примеру, и тот нечаянно опрокинул стул, и нагнувшись за ним, увидел в щели, между тумбой и примятым ковровым ворсом, ало моргающие ноготки женской ножки - это был "высший пилотаж!" в исполнении Адольфа Морицевича...

Длиннющие сборочные ангары, умнющие станки с цифровым программным управлением, участки, в названия которых вплетались перспективные научные направления, дефицитнейшие трубоукладчики, гидравлические краны - японские, американские, стекло и бетон, размах незавершенного строительства; угодливые лица весьма неглупых людей (с некоторыми из них Антон встречался ранее), - и все это диссонансом лежало у ног Алексея Ивановича, - малюсеньких, - не более чем тридцать девятого размера, в лакированных, чуть запыленных, туфельках. Антон не завидовал неожиданному величию Алексея Ивановича, но никак не мог отделаться от чувства неизбежного подвоха, - как бы длинно рассказывается анекдот, известный всем, кроме Антона, улыбки окружающих наизготовке, а ему, судорожно отыскивающему его суть и забегающему вперед, и возвращающемуся к началу, уготована весьма глуповатая улыбка как бы все понявшего в самом конце человека.

Навстречу к ним, по ухоженной диковинными растениями аллее, мелко трусила собачонка, в чем не было ничего удивительного, но странным казалось поведение людей, оказавшихся рядом с ней: они как бы заряжались от нее необыкновенной, и неразумной, можно сказать, бешеной, резвостью: сигали через клумбы, ломились, не заботясь о костюмах, через сплошные кустарниковые заросли - куда только девалась их деловитая размеренность. В несколько мгновений аллея опустела, и собачонка, подчиняясь незыблемым законам перспективы, увеличилась в размерах, являя собой вислоухое, лохматое только с одной стороны существо, с другой же - тщательно выбритое, с нанесенными краскопультом, оранжевыми шестью буквами - норкин. Алексей Иванович взглянул на Антона так, что тому стало ясно, - Алексей Иванович ему никогда не простит свидетельства такого явления.

- Эй! - Алексей Иванович с яростью вздыбил пыль вокруг туфелек. -Э - ей! - он призывал к себе замешкавшегося в дверях цеха пожилого человека. - Поймать и доложить! Поймать и доложить! Сейчас же!..

- Да!.. Да!.. - человек бросился вдогонку за псом.

А они поднялись на второй этаж, в двадцать первый отдел - гласила табличка, и Алексей Иванович зло бросил девушке за пишущей машинкой.

- Стол, и кульман ему! - и Антону, - заведующим сектором будешь! - и хлопнул дверью так, что осыпалась над ней штукатурка.

Бледная Аля, так звали девушку - красивую, с огромными, зеркальными, темными глазами, с точеной, без единой складочки, фигуркой, - дрожащими ресницами указала Антону на его рабочее место. Придраться хотелось только к ее верхней узкой губе, и то, лишь для того, чтобы как-то удерживать себя на расстоянии.

- Это я от неожиданности, никак привыкнуть не могу, - пояснила она, и надолго затихла перед машинкой, не в силах справиться с "чужими" руками.

- Очень строгий начальник? - спросил Антон.

- Начальство не обсуждают, - сказала Аля, - и вам не советую. - Она наконец справилась с волнением и застучала размеренно, замолкая только для того, чтобы перевернуть очередную страницу.

Через некоторое время в отдел вошел, скорее все-таки - влетел подранком, тот пожилой человек, бросил неаккуратный пиджак и себя в нем на стул у отдельного, противопоставляющего себя другим, стола, нервно завертел диск телефона указательным пальцем, перехваченным заячьими, от носового платка, ушами.

- Алексей Иванович! Я! Я! Я поймал ее! Она, - он подул на перевязанный палец, - она меня укусила!.. Я сдал ее в охрану... Нет, у нас нет такой краски, у нас черный лак, серебрянка, а там, наподобие светоотражающей, как в ГАИ. - Конечно же его на другом конце провода отчитывали. Его очки съехали на кончик влажного носа, приоткрыв неожиданную тайну, - его глазки были маленькими и незащищенными, как у лежащего на спине старого ежика. Уши большими и заросшими, волосы редкими и седыми, зубы такими же, но прокуренными - этакий старенький, странненький, лесной зверек. - Как убить? Вы мне этого не говорили, и как я могу... - Вероятно, там бросили трубку, потому что он вдруг выкинул из под мышки в сторону Антона никотиновую фигу с ушами. - Вот вам, убить! Живодер! Так можете ему и передать!..

- Это наш новый сотрудник! - Аля пыталась остановить его опрометчивую эскападу, - завсектором!

- Догадался уже! - буркнул он. - Еще один...

- Я больше не буду, - пошутил Антон, и это возымело действие.

Подтолкнув очки к переносице, он протянул правую руку, но вспомнив об укусе, заменил на левую.

- Садердинов Камиль Хабибулович! Главный конструктор проекта... Вы из какой области пришли?

- Из мороженой, - Антон не менял тона, - из пищевой, - пояснил.

- А - а... - Садердинов утверждался в начатом разочаровании, - а что заканчивали? - так для проформы спрашивал предполагаемого "заушника".

- МИХМ.

Четыре заглавные (даже и на слух) буквы примирили сразу.

- И я тоже!

И когда? и где? и кто? и... - оказалось, что многие из тамошних светил еще живы, и не изменили за столько лет своих привычек, и причуд, и живы байки, - например, такая: из кабинета заведующего кафедрой низких температур все так же после зачетов выгребаются уборщицей бюстгальтеры и трусики?.. Конечно! - Антон как бы вчера защитил дипломный проект, и еще не раскусил горечи в словоплоде - коллизия (поражения его преследовали значительно чаще побед), и был рад тому, что тема производственной его деятельности выпала как бы сама собой.

Зазвонил телефон на столе Али, она поднесла трубку к уху, дернулась и напрягла струной спинку, отвернула лицо на всю длину шнура, приглушила голос и даже побледнела.

- Сегодня вторник, мне в детский садик... Муж во вторую смену... - Уронила на пол шариковую ручку, потянулась, и обреченно повисла все на том же телефонном шнуре. - Нет-нет! Алексей Иванович, я что-нибудь придумаю. - Положила, после рассеянного промаха, трубку на место, раскрыла сумочку, достала зеркальце, - все делала вяло, - подвела вишневым губки. - Пошла я, - отстучала шпильками мимо тускнеющего Садердинова. - До завтра...

Домой возвращались вместе на "Жигулях", и на "ты".

- Жалко бабенку, - сокрушался Садердинов, - но надежная, ни за что не проболтается, а ты это, погорячился я насчет живодера, не вздумай ему передать, такое говно, скажу тебе. Мне бы только до пенсии дотянуть. - Для того чтобы поделиться последней мыслью, он вернулся от подъезда к автомобилю со стороны водителя. - Смотри, никому... - Не для целой мысли вернулся, а ради этих двух последних, через запятую, словам.

Вторник остывал...

Реактивный самолет написал в небе - "я": выехал левой, припухшей, ножкой буквы на чистый, голубой лист, нарисовал рожицу, другой исчез за горизонтом, - перо исчезло, инверсионные чернила поползли по промокашке, вероятно, оставляя следы на том, что являлось ей опорой. Антон ощутил желание встать ногами вверх, смахнуть промокашку и вписать в космическую страницу свое, личное, - вероятно, он и сделал какое-то движение в этом направлении, потому что качнулся, теряя равновесие, и, стремясь не нанести смертельных ранений младенческой зелени, оставил ноги в линеечке меду грядками, упал же расчетливо на руки в податливое пухом тепло. Поднялся, отряхнулся, отмечая очень экономную, безукоризненную, грядочную геометрию, заложенную еще отцом - нечто подобное наблюдалась им из иллюминатора самолета перед посадкой. Деяния рук человеческих внизу притягивали глаза плывущим совершенством - но он-то знал, что, выпав из самолета, ему суждено приземлиться на кривую в лужах улочку в мусорных болячках, - в неопрятное человеческое равнодушие. Отец же обустраивал свой мир, вовлекая в него только семью и тех редких людей, которым мог быть интересен, и, главное, - при этом не претендовал и на толику чужого, используя при этом, - Антон усмехнулся итоговой казенности своих размышлений, - свои внутренние резервы.

Антон страшился новой работы. Обчихав заваленные книгами закоулки дома, он остановился на двух основательных томах: "Газодинамика" и "Аэродинамика", и поочередно, судорожно, переворачивая страницы стопками, ужасался содержанию - в них не было текста, а многоэтажные формулы, не довольствуясь пожелтевшим, разбухшим шестисотстраничным пространством (только в одном томе!) выплескивались на стол, стул, стены, на настольную лампу, опутывая загадочной сетью поглупевшую головушку Антона, - закружили ее. Со студенческих лет Антон ненавидел "е" - основание натурального логарифма, ложно спрятавшегося под обыкновенный заряд электрона в формуле Шредингера, - физик тогда испортил ему настроение на все каникулы, и вот теперь это расплодившееся "е" - таращило свои тараканьи усики из-под каждого арифметического знака. "Спокойно, - говорил себе Антон, - спокойно, не торопись", - снова и снова вгрызаясь в несъедобную математическую глину.

Утром баба Маня прошлась передником по запотевшему ветровому стеклу автомобиля.

- Уснул, а свет не погасил, - укорила его, но после пояснения с удовольствием подтвердила. - А как же, усе помню, по всей деревне тьма, а в твоем, значит, спать не собирались. Не боись, головушка у табе светла, сдюжишь. - И перекрестила его, тронувшего к перекрестку.

Садердинов положил на стол перед Антоном добрую дюжину пухлых папок и ворох чертежей.

- Осваивайся! Наша задача - пустить стенд, проводить испытания, и главное, показы важным господам из правительства, иностранцам, и иже с ними. Голова наша в Москве, а мы хвостики, что укажут, то и делаем. У нас отдел двадцать первый, у них - первый. Советую этого не забывать. - Толкнул ногой дверь в коридорную черноту со светлой полоской неприкрытой еще одной двери. - Виктор Герасимов! - крикнул, и пояснил, - твой подчиненный - мужик специфический, привыкнешь...

Через порог перешагнул Виктор Герасимов, - медленно, не вынимая рук из надколенных карманов комбинезона, от чего тот казался частью спортивной амуниции, призванной защищать ноги от просто - таки страшных ударов. Дышал он тяжело, с подсвистом, но не от болезни, а от постоянно голодного на кислород грузного тела. В ответ выудил - таки кулачище из кармана, разжал пальцы, позволяя потрогать толстые, иссеченные черными следами металлических кромок, пальцы со слюдяными, расщепленными слесарным трудом, ногтями.

- Муму, не надо, слышали, - прогнусавил (нарочито?) он.

- Какое муму? - Антон чуть запаздывал с открытием. - А! Имеете в виду Тургенева?

- Во-во...

Подробностей в описании литературного героя Антон припомнить не мог, но в целом соглашался с его настоящим прототипом. На его широченных плечах рубашка повизгивала, усмиряя мышцы до вынужденной сутулости, лишенный пуговиц клин выпускал наружу тропическую на груди растительность, загорелый от постоянного контакта со смазкой живот беременел в пику поджарому Садердинову. Простенько укороченные под Иванушку немытые лохмы не знались с крупным, и в общем-то некрасивым, лицом.

- Покажи стенд! - Садердинов подтолкнул Герасимова в спину к двери, Антона же придержал за руку, наклонился к уху. - Ничего не понимаю... Адольф подписал приказ, тебя - завотделом, а друг твой, Норкин, сбегал к нему и переписал на завсектором. Сарафанное радио сообщило. Но только ты никому, ни-ни! - приложил к губам, обезушенный за ночь указательный палец и, перехватив взгляд Антона, отмахнулся. - Жена поплевала, мелочи... А то был бы сейчас моим начальником!

Мелкая радость Садердинова исчезала под более крупной пакостью Алексея Ивановича, - по сути справедливой, - ну какой из Антона заведующий научно - исследовательским отделом? - но в то же время в его душе зародилось какое-то квадратное неудобство с царапающими, при каждом шаге, углами. Герасимов раскачивался впереди, с одной разбитой бутсы на другую, папиросные выдохи так порциями и повисали в воздухе, надеясь на повторное их использование, но Антон маневрировал между ними и более ядовитыми мыслями. Еще вчера, мечтая получить хоть какую-нибудь работу, теперь сожалел об утерянной (она была так близко!), высокой должности. В Англии однокашники почитают великим долгом помогать друг другу, - рассуждал он, - вспоминал, как мама организовывала помощь семье Норкиных, - он почувствовал медицинский запах кипящего на плите стерилизатора с шприцем для уколов Норкину старшему, - и бесплатно... "Да что же я, совсем идиотом стал?" - грубо, хотя и мысленно, оборвал себя Антон, и, видимо, не только мысленно, потому что Герасимов обернулся.

- Чево? - На его головушке пирожком лежала шляпа, рожденная ковбойской, но с безобразно обкорнутыми, особенно спереди, полями, и пояснил кому-то другому, к которому явно приравнивал Антона. - Вакуум! Дело сурьезное!..

Его сакраментальность помогла Антону отвлечься.

- У тебя был другой начальник?

- Штабс-капитан в отставке, - раскрылся Герасимов в ухмылке одиноко светлыми, но такими крепкими, на зависть, зубами, - скручивая шляпу в замасленный рулет, развернулся и закачался, едва умещаясь на дорожке из бетонных плит, медведем раздвигая ивовый туннельчик для Антона. - Запил, и сбег!

- Почему? - спросил Антон.

- Я и говорю: вакуум - дело сурьезное...

Бетонная "ручка" внезапно оборвалась, и взору Антона представилась "сковородка" из насыпного грунта, окаймленная по всему периметру болотными зарослями. На ней большое промышленное здание, второе поменьше, между ними и вокруг, и вверх тоже, - замеревшее научно - фантастическое "кино", - под воздействием невидимых лучей живая цивилизация исчезла, и все ею созданное тихонечко остывало, и ему, Антону, теперь предстояло вдохнуть в нее свежую душу. Отгороженность от остального мира его сразу успокоила, - теперь-то он был уверен, что справится, как в драке: в углу Антона достать никому не удавалось.

В диспетчерской, во всю стену висела принципиальная схема стенда, - Антон углубился в нее, вышел на улицу, сравнил с натурой, вернулся, пролистал спецификацию, и, весело, с силой, ударил рукой по столу.

- Все ясно!

- Ишь какой шустрый, - тихонечко пробубнил Герасимов.

- Что ты сказал своему начальнику? - Антон шутливо, с кулаками, подступил к нему. - Повтори! Что ты сказал?

- Я говорю, - он широко, пятерней, почесал брюхо, - вакуум - дело сурьезное...

Антон, студентом, распушил перья перед требовательным экзаменатором, использовал орголитовую пластинку в виде указки, и даже оперировал приблизительными скоростями воздуха, улавливая слабую аналогию с любимыми хладагентами из недавней профессии.

- В общем стенд - не что иное, как жилой микрорайон, собранный на одном пятачке, в масштабе один к одному! - бойко закончил он.

- Так-то оно так, - Герасимов пропахал на любимом животе нотный стан, заводя все ту же, приевшуюся пластинку, - но вакуум...

- Ну что ты, как попка! - раздраженно оборвал его Антон. - Чего-нибудь свеженького можешь?

Герасимов по-детски насупился, упрятав кулаки в карманы, вышел (Антон последовал за ним к макету мусоропровода), молча, загрузил стояк, нажатием кнопок поднял и опустил клапан, - стояк разгрузился, - он все повторил сначала, но на стадии подъема клапан вдруг дернулся, остановился, и мерзко зарычал на застрявшую в тарелочной челюсти, щепку.

- Раз открылся... второй, третий, пятый - нет, человек запил и убег.

- Почему в первый раз открылся?

- Чурочку поперек горла, для начальства, ложу, выручает...

- Мы так работать не будем! - с совсем не уместным пафосом выкрикнул Антон, и покраснел, потому что увидел себя в зеркале: небритое, ленивое лицо Герасимова, вдруг, оказалось выразительным и точным...

Пряча смущение, Антон, описал задранным подбородком круг, заключая в него все металлические конструкции, значительную часть неба, и облако с надутыми для важности щеками, взобрался на трубу, как бы это сделал слепой человек без палочки, нащупывая препятствия носком ботинка, двинулся по кольцу, с первых же шагов вынужденно приземляясь (скорее - приводняясь) взглядом для собственной безопасности: трубы прогибались под тяжестью его тела, обнаруживая под дышащим зеленым ковром коричневую жижу, но там, в центре кольца, зазывно покоилась теплая, зеркальная гладь - такая привлекательная ложью. "Ты уже не директор, - твердил себе Антон, - довольствуйся тем, что имеешь. И вообще, в чужой монастырь со своим уставом не ходят!" Твердить - то он твердил, но что было делать с конституцией, писанной для него лично, аж тридцать пять лет назад?..

На его пути лежала, ящерица? - не очень большая, но препротивная, с длинным, хвостовым лезвием, перпендикулярным распластанному тельцу в крокодиловой коже. Мерзкая рожица сохраняла до поры ядовитый язык в сомкнутых челюстях, замороженный в желто-красных юпитерных кольцах зрачок довольно быстро лишился интереса - прикрылся складочной портьерой, оставив (на всякий случай) подсвеченным желтый сегментик. Четырехпалые (или пяти?), сильные лапы поддерживали тушку над перегретой солнцем поверхностью трубы, видимо, предохраняя от ожога бледное, незащищенное брюшко. "Кыш!" - крикнул Антон, но ящерица даже не шелохнулась, он несколько раз подпрыгнул, приземляясь жестким кулем на каблуки, - портьера приподнялась и опустилась. Опустился на корточки и Антон, но на почтительном расстоянии. "Ты вот что мне скажи, - серьезно обратился к ней Антон, - как жить в этом мире, когда на пути одни крокодилы, как ты? Человеческих слов не понимают, ни обойти, ни объехать, ни перепрыгнуть, что скажешь? Молчишь... Возьму сейчас ивовый прут, и рассеку пополам!.. Но как тогда быть с заповедью: не убий? Молчишь..." Замолчал и Антон, прислушиваясь к чужой, болотной, и яростной жизни. И его веки начали опускаться на глаза, и его разморило жаркое солнышко. Ящерица неожиданно встрепенулась, скользнула по рыжему боку трубы и плюхнулась в воду, вызвав в ответ на поверхность пузырные извержения. "Терпение! Вот оно оружие против таких, как ты!" - не в первый раз Антон делал подобное открытие, но как быть с конституцией, писанной для него лично, аж тридцать пять лет назад?..

На другом конце кольца, там, где трубы начинали подъем, чтобы впиться под лопатку циклона, его ждал традиционно неотчетливый Герасимов.

- До этого места добежит, а дальше, хоть кол на голове теши.

- Ящерица! - обрадовался Антон, - я только что ее...

Герасимовский кулак вырвался из кармана, распускаясь одним указательным пальцем, метнулся к виску, - ну, конечно же, чтобы повертеться у него характерным вращением, - но вовремя спохватился, где-то на уровне ожесточившихся глаз.

- Какая ящерица?! Мусор!.. Ты! Вот что, начальник! Отпусти сегодня пораньше, надо мне. - В конце его просьбы не прозвучало вопросительного знака, а тон, выражение лица, и это первое, - "ты" - хлесткое и жестокое в его исполнении, просто уничтожали Антона.

И не дожидаясь, за демонстративной ненадобностью, ответа, Герасимов подвесил через плечо велосипед, и удалился с острова, и в другой ситуации Антон бы подметил несоответствие размеров седока и хрупкой машины, и наверное бы пошутил по этому поводу, и скорее всего - удачно, - но только не в этой. Он бесцельно бродил между воздуходувками, зачем-то поглаживал ладонями крышки трансформаторов, прошелся по всем лестничным маршам, вглядываясь в прокисшие рожи - рожицы манометров, - он плакал?..

Рабочий день заканчивался. Разбухнувший чертежами под мышками, Антон, ринулся к "Жигулям", чтобы уронить папки перед дверцей, справедливо не признававшей родным (общее колечко для ключей не в счет!) ключ зажигания, и краем глаза, а затем и в зеркало заднего обзора стянуть с любопытствующих лиц ненавистные выражения, рвануть с места и освободиться от них аж за прямым углом заводской ограды, с удовольствием оставляя там же тощую, опоздавшую фигуру Садердинова. Чтобы перед въездом на главную дорогу безрассудно, но удачно, отмахнуться от помехи справа, перелететь через жлезнодорожную эстакаду при полностью придушенной педали акселератора, обратить желтый цвет и долю красного светофора в свою пользу, заставив автобус как бы стукнуться тупым рылом о невидимую преграду, необъяснимым образом разминуться под аркой со встречным автомобилем...

Городская библиотека располагалась на втором этаже, и только на затяжной ее лестнице Антон вынужденно обмяк, обнаруживая противными - трясущиеся руки и колени. В читальном зале, на стуле главенствовала полная дама, между книжных полок, она же, широченным тазом, - как уж она там передвигалась в узких проходах, - но принесла то, что нужно, - выдать же книги на дом отказалась каменной статуей, с глухими, одышечными пыхами.

- Не дам-м! Не п-положено!

Антон положил перед ней краснокожую, гербастую паспортину.

- До завтра?

- Нет-т! - пыхнула она.

Но Антон, прихватив книги, выбежал из зала, и внизу, на его голову посыпались подушечные, милиционерные угрозы, - Антон счел их мелкими и несерьезными, впрочем, уже сидя в машине, как бы вернулся в ее ожесточенные зрачки с термоядерными взрывами. "Остынет, - успокоил он себя, - куплю завтра шоколадку, повинюсь, и оттает женщина..."

Баба Маня ползала между грядками на четвереньках, тихонько напевала, завидя Антона поднялась, двумя ладошками устроила козырек - "бабка в окошке" - да и только, прищурилась, и, что-то сказала. И Антон окончательно успокоился. Долго плывущее за Антоном солнце остановилось, зарделось, и ветерок послушно усмирился на макушке отцовой надежды - антоновке в белоснежном носочке; взъерошенная, черная с золотым отблеском гусеница захмелела от ошибки, приняв теплый бок дубовой, из-под коньяка? бочки за необыкновенную удачу; за оградой соседский пес, пресыщенный картофельным однообразием, жадно тянул носом антоновый воздух через щели, хитро нацеливаясь одним глазом на бабу Маню.

- Оглох, али как? - она громко затребовала к себе внимания.

- А! - отмахнулся рукой Антон от того, что еще так или иначе цеплялось за него из прожитого дня. - Одичал я тут с тобой, баба Маня!..

И пес тоже не сдержался, и она подхватила.

- Во, и собака чево табе гавкает? Поли, поливай, не забывай! Чево, плохи дела? - подошла поближе, как бы притаиваясь от собаки. - А ты помолись Заступнице нашей, Богородице. Попроси пособить! И Спасителю молитву прочитай, и все сладится...

- Баба Маня! - Антон обнял ее за плечи, чмокнул в щечку. - Как хорошо, что ты есть. Что бы я без тебя делал?

Она отстранилась.

- Окучать цыгана позовешь, али как? Али сам? Из меня - то кака сила?..

- Окучу, обязательно окучу, - он проводил ее до ворот, - в бочки тебе набрать воды?

- Мене завтра, делай, как сказываю!..

Сделал наспех, - и побыстрее к чертежам. Развернул, углубился в них, в книги, и.. - нашел, довольно скоро, причину заклинивания мусорного клапана.

Десятимиллиметровый эксцентриситет его оси вращения, по отношению к геометрическому вступал в противоречие с углом трения, но вводился он, к сожалению, не по глупости, а для более надежного уплотнения торца. Конструкция требовала полной переделки, - какой? - ему было уже достаточно опыта, чтобы не критиковать что-либо без альтернативного решения, - какого? - нужен был другой, лаконичный ответ.

Забрезжил рассвет, ответа не было, Антон завалился в спортивном костюме поверх одеяла, но тут же вскочил, включил свет, поклонился.

- Пресвятая Богородица! Молю тебя..., - задумался над тем, как же сформулировать свою просьбу, - ну, в общем, помоги мне найти удачное решение, - и, смутясь неуклюжести и мелочности своей просьбы, перекрестился. - Прости меня, Пресвятая Богородица, за мою глупость...

И надо сказать, ему приснился сон, технический, - про злополучный клапан, и, проснувшись, Антон не смог сразу привести в себя в нормальное, спокойное состояние, потому что сон был сродни менделеевскому с его периодической таблицей: этот самый эксцентриситет безболезненно переносился в опору винтового привода, что требовало совсем незначительной переделки с абсолютно аналогичным результатом...

Перепроверив себя в десятый, сотый раз, Антон ворвался в слесарную мастерскую.

Стояли фигурами, прямо и вполоборота, с папиросами в зубах, с руками отвислыми, или в боках, или ладонями на верстаках, - внимали к Герасимову в ухмылке с кулачными волдырями, - с появлением Антона волшебно засахарили лица, и в углу крякнули. Антон нервно (планировал же быть спокойным) выдернул из кармана, наспех набросанные, эскизы.

- Надо бы это сделать!

Каждый, вразнобой, произнес по одному слову, - уложенные в предложение они отсылали его - "по начальству". Вовремя вошел Садердинов, сказал: "Здрасьте! - интеллигентно опустив глаза долу, но не в чертежи, бросил бригадиру, - сделай, как просят!" "Вы бы ошибки проверили, сто раз переделывать?" - возразил тот. "Я проверил!" - соврал Садердинов, иезуитски, как бы в защиту, - крушение Антона ему было необходимо?.. Почему?.. Потому, что он хотел видеть Антона поверженным?..

В диспетчерской Герасимов готовился к открытой схватке, но Антон, прихватив коробку с ключами, молча, направился к клапану, Герасимов оголил спину в стороне; жарило солнце, слесарь из Антона не получался долго, в столовую на обед он не пошел, но справился.

- Я позвонил, - Антон обратился к Герасимову, так и не обернувшемуся, - кронштейны готовы, надо забрать. И еще, Садердинов сказал, что вы прекрасный газоэлектросварщик.

Герасимов принес детали, облачился в робу, нацепил маску, рукавицы, электрод демонстративно взял наизготовку.

Сборку Антон производил сам, и сам забросил первую порцию мусора, и вторую, - третью потребовал от Герасимова. Тот влажно сопел, собирая самые коварные фракции - щепки, но клапан срабатывал безотказно. После десятка испытаний Герасимов сдался.

 

С работы Антон уходил последним, невольным свидетелем нарушения трудовой дисциплины: подвыпивший охранник в проходной никак не мог справиться с запором, и прибегнув к услуге Антона, в спину же ему выплюнул совсем чем-то нелестным. Сил на него не оставалось, и для того чтобы машину загнать за ворота дома, - тоже, выключив двигатель, Антон пешим автоматом продолжал двигаться в том же направлении - в лес, на поляну, - и там он упал... в себя, заново переощущая прожитый день - без лиц, фактов, событий, диалогов, - только чувства, за минусом одной единицы, соответствующей победе. И позже, возвращаясь в вечерних сумерках, он забежал чрезмерно далеко назад - к первобытной общине и ужаснулся отсутствию разницы между людьми теми и настоящими: между охотниками, стоящими над поверженной тушей мамонта, и в очереди в заводскую кассу - борьба за выживание не изменила своей сущности, вырядилась только в сомнительные, на поверку, одежды. Ослабевший обречен услышать топот набегающей толпы?.. И как быть с заповедью: возлюби ближнего, как самого себя! Норкин, Садердинов, Герасимов - ближние?.. Баба Маня - исключение!..

Баба Маня ждала его у машины.

- Такую дарагую вешь на дороге бросил, я и табе полила, аж руки ломит.

- Спасибо, спасибо! - Антон подхватил ее под руку, увлекая через серенадную калитку. - Я не забыл, сейчас в момент наполним!

Она сидела на лавочке, раскачиваясь личиком в такт челночным его перемещениям между колодцем и бочками; его босые ноги с удовольствием утопали в мягкой, теплой земле, но, когда колодезное ледяное пламя проскакивало мимо ведра, он вскрикивал, смешно прыгал с ноги на ногу, и она молодо и очаровательно смеялась, - она любила землю, любила свой сад, - и любила Антона, как сына. В комнате под матрасом покоился узелок, - в нем все ее сбережения, и завещание в его пользу, - знала, что не положит поверх земли, схоронит по - православному, но чтобы с отпеванием в церкви и помином, - об этом ей еще предстоял с ним обстоятельный разговор, вот только улучить момента ей никак не удавалось.

- Чайку попьем? - лукаво спросила она.

- Попьем! - согласился Антон.

Баба Маня прошептала: "Отче наш..." - перекрестила себя, стол под клеенкой, на крепких, скрещенных ножках (Антон стоял чуть сзади, чуть опаздывал), - пила из блюдечка, ожесточенно хрюпая, и ему захотелось так же - вприкуску и заворожительно вкусно, но получилось некрасиво - мелкие волны от пережитого за день периодически сбегали с пальцев, блюдце клевало, пятна на брюках увеличивались.

- Сынок! - глаза ее увлажнились, - там у мяне описано все, - ее ладошка, сухенькая, ковшиком - не для того, чтобы зачерпнуть, а чтобы не расплескать, протянулась над столом.

Антон же мельком соскользнул с нее в указанную часть дома с чистенькими, перехваченными в талии, занавесками, комодом, кроватью - весами, заваленной в ожидании тела? (скорее - духа!) на один бок двумя большими подушками - гирями, старинной иконой в окладе, - и вернулся в ладошку, в которой покоилась, самым чудесным образом, ее очень большая жизнь. Вспомнились слова отца: "Что там моя жизнь, вот бабы Мани - да!" Антон не сдержался - поцеловал ее, и она от неожиданности вздрогнула, одернула ее, и спрятала поглубже под стол, их глаза встретились, и поняли друг друга, и она прикрыла второй ладошкой набежавшую гримасу, и только потом, медленно пристроила рядышком ту первую: ковшиком.

Выпали звезды, серебряные, и если человеческие судьбы зависели от их расположения, то где-то там существовали два разных созвездия, объединяющих в себе общие звездочки, и должно быть этих звездочек много...

По-деревенски, на все лады, лаяли собаки, пропела калитка (Антон коснулся губами и другой ее ладошки - она не сопротивлялась), она присела на ступеньках крылечка, ждала, когда в его окошке зажжется свет, и еще ждала, когда он погаснет, но так и не дождалась, и залезая под одеяло, в последний раз посмотрела в окно, и с сожалением вздохнула - "таперь уж до утра!.."

 

Завидя Антона еще на дорожке (видимо, ждал), Герасимов как-то сразу скукожился - явно приуменьшился фигурой, опустив уши, и, поджав хвост, двинулся дворнягой по сосредоточенной, замысловатой траектории к цели, вряд ли самому известной, обнюхивая взглядом каждую кочку, - осталось только поднять ногу и сделать обыкновенное дело. Антон прошел в диспетчерскую, углубился в схему. Герасимов осторожно тронул его сзади, за плечо.

- Ну здрасьте, что ли... - такой большой ребенок: квадратный подбородок на груди, глаза еще ниже, по касательной к оголенной сфере, рука протянута, но другая, в традиционном пузыре, - какие планы на сегодня?

- Пойдем! - Антон схитрил: взял его руку и для приветствия, и для того, чтобы увлечь за собою (что важнее, пусть сам выбирает) подвел к злополучному месту. - Давай сварочный трансформатор сюда, маску, и прочее...

- Айн момент! - оказывается, прощенным Герасимов умел бегать мелкой, забавной трусцой. - Айн момент!..

Антон обозначил на трубе мелом контуры отверстия, подумав, увеличил в диаметре.

- Вырезай!

Надо было его видеть: мгновенно перевоплотившись в себя позавчерашнего, и невероятной внутренней силой медленно возвращаемый в день сегодняшний, Герасимов покрыл лоб испариной, позаимствовав влагу из пересушенного рта.

- Дырку? Заляжут фракции, не вычистить трубу...

- Тогда я сам! - перебил его Антон.

- Хозяин - барин! - Герасимов резко (чересчур резко!) накинул маску на лицо. - Отойди!..

Открытая, черная рана в трубе вызвала в нем бешеную реакцию: держатель электрода отлетел от него метра на три, рассыпая по пути ослепительные дуги, и яростные, вероятно из глаз искры, - Антон боялся в них заглянуть, на минуту и ему стало страшно, - вдруг ошибся в расчетах! - но и отступать уже было поздно. И Антон, и себя, и его - решительно дожимая, подвел к стояку, всунул в руки лопату.

- Загружай! - Сам прошел по "сковородочной" ручке, вернулся с пятью половинками красных кирпичей, забросил в люк. Герасимов источал ужас. - Включай две воздуходувки! - приказал Антон, и уже на электризованную до зримой колючки спину нанизал еще и неуверенную поправку. - Лучше три!..

Воздуходувки взвыли, и в момент перехода их на ровную сладостную песню, вдруг оглушительной "гиеной" взревела дыра; Герасимов обреченно опустился на землю.

- Открывай клапан! - приказал Антон.

Герасимов не шелохнулся. Антон нажал кнопку сам, стояк разгрузился, дыра на мгновение захлебнулась, и завыла пуще прежнего.

- Помпаж! - зачем-то козырнул Антон научным термином.

- Банзай! - эхом ответил Герасимов.

И эта его фраза была так скора, так удачна, прозвучала так к месту, что эпилог из "харакири!" - совсем не требовал изысканной фантазии. Антон зарокотал чужим, фантомасовским смехом - длинным секундомером, в котором укладывались парами глухие височные удары, и тогда струна, защемленная между пятками и макушкой, лопнула...

Школьный утренник, - в зале мама, Антон в пионерском галстуке, с баяном на коленях в последнем ряду струнного оркестра, позади только контрабас, впереди Два-Фэ - Федор Федорович с дирижерской палочкой в руке, - в апогее покорения музыкальной вершины, вдруг, лопается самая толстая струна контрабаса, и Антон громко вскрикивает от боли: "Ой!" - весьма к месту, но все равно так смешно в зале...

Камни большими прыжками внутри трубы преодолевают коварный подъем, с грохотом падают на дно циклона; Герасимов глупо улыбается; Антон обессилено опускается рядом. Одеялом наползает абсолютная тишина, Герасимов отодвигает днище циклона, успевая отпрыгнуть от свалившихся к ногам кирпичей, глупо, несколько раз, считает до пяти...

"Не везучий ты, Антон, - мама нежно гладит его по затылку, - не легко тебе будет, но ты крепись!.."

- Месяц прыгал как Папа Карла, а тут, дырка, и на тебе, на блюдечке!.. Голова-а... - Герасимов сдвинул пирожок на ухо, широко, по- медвежьи почесал затылок, - блаженный. - Как ни крути, а вакуум - дело сурьезное...

Победы Антон праздновал тихо: сам в себе, - уходил по тропочкам в самую глубину своего "я", - там было тепло, уютно, успокаивающе неконкретно, а значит и без обязательного "но", как в тумане на очень знакомой полянке - шаг, и нога утопает в ложбинке, - как бы в неожиданной, но без "но", - потому что и нет этого, - "как бы", - и нет этой самой ложбинки, а только ожидаемый, нежный, голубой, розовый туман.

- Вакуум - дело сурьезное, - пробивается сквозь него Герасимов, - только эт, Два-Фэ не простят...

- Как? - Антон с радостью возвращается к нему. - Федор Федорович?

Герасимов, от груди и в стороны разводит кулачищи, раскрывает их и, заполучив что-то (из поднебесной?) одному ему ведомое, складывает жерновами, и тщательно растирает это "что-то" между ними, затем скрупулезно всматривается в полученный результат.

- Нет, начальник, к тебе нормальному человеку привыкнуть никак не можно, - многообещающим скепсисом ломает брови, губы, щурится, и подрагивает головой на мысленных стыках, - Фельдман и Фридман, уче-еные! не простят самовольности...

 

6.

 

Антон ест гречневую кашу с сосисками, вкусным же смотрится компот из свежих слив - на дне стакана косточка, розовым лепестком кожица и нежная мякоть: кисленькая, способная перебить вкус странного соуса, безжалостно изгнанного из мелкой тарелки в глубокую, почти нетронутую, с украинским борщом - безжалостно сладким. За окнами - скоро осень... Столовая - в стиле русского модерна: дерево, дерево с дырками, дерево с фасками, с канавками, и прочими стамесочными ухищрениями, подпаленное паяльной лампой, пролаченное, на стенах, в дубовых (имеется в виду массивность) столах, в накрепко сколоченных лавках. Масляно - аляповатые, с переизбытком красного цвета, самовары на стенах, по два на каждую, и рушники, рушники, рушники... Позади, в корявом полете чубатый хлопец с вишневыми щеками, в сапогах, полосатых штанах, с преждевременной, веничной бородой, пока еще не защемленной гофрами разбитной гармошки. Хлопец метит задницей в макушку Антона, но прошедшие четыре месяца убедили в том, что его десантные потуги безопасны. В воздухе плавают горелые блины, и они, вкуснее гречневой каши. Слева касса, витрина, перед ними ограждение из труб, между - голодная очередь, - там дальше пар, трение алюминиевых кастрюль о раскаленную сталь, женские голоса и груди, переспелые, под халатиками, и от жары и от желания. Есть, есть что-то похотливо общее у работниц общепита, парикмахерш, и воспитательниц детских садов. Об этом можно было бы порассуждать поглубже, если бы не Садердинов напротив. Покружив по залу и взглядом и телом, заведующая столовой - Лидочка устанавливает между ними пластмассовый стаканчик с бумажными салфетками, и только между ними, что не остается незамеченным за другими столами, и уточняется Садердиновым.

- К тебе поближе. Смотри, доиграешься!

Прошедшей ночью Лидочка потеряла в лопухах дорогой подарок - золотой браслетик, подарок самого Кукуева, и Вася Клопов, сидящий через стол в одиночестве, срочно смастерил электронный браслетоискатель и лампочка на конце швабры, под общее возбуждение, обнадеживающе замигала за несколько минут до обеденного перерыва, - Вася обыкновенно справился с поставленной задачей и теперь с чувством жевал гречневую кашу с сосисками под грибным соусом, - жевал сосредоточенно, - на белую зависть Антону. Антон уважал этого парня, его уважали все, кому приходилось с ним пересекаться, - его боялись только электроны, беспрекословно разбегаясь по цветным косичкам, переплетенными с его пальцами и мыслями, - "готово!" - коротко говорил он, собирая в аккуратный, импортный чемоданчик своих гордых, обласканных подчиненных. Вероятно, и жену (некрасивую? вряд ли эта деталь имела для него сколько-нибудь важного значения) он любил как эту кашу - безоглядно, надежно, и детей, количеством не менее двух. Он не светился, но был начинен счастьем. Его мир удачно вписывался между границами других миров, не раздражая, не причиняя неудобств, - и, главное, - без заметных усилий - запросто, - он объявлялся всегда вовремя и только там, где его желали, с неопределенной улыбкой, на неопределенном лице. Вот и сейчас ответил Антону все той же улыбкой на том же неопределенном лице. И Антону хотелось бы вот так...

- Держись от нее подальше, - Садердинов наезжал грудью на край стола, - не за понюх табаку сгоришь! Ты давно, кое-кому поперек горла стоишь. Кстати, - он перешел на влажный шепот, - настоящую фамилию Кукуева знаешь?.. Альтшулер!.. Немецкий изучал, должен знать - старый вор! Понял?..

Как-то, обремененный очередной идеей, Антон сидел за своим столом в отделе, Аля шлепала по клавишам, Садердинов по обыкновению спал, профессионально, опираясь лбом на ладони: большие пальцы у висков, остальные жалюзью на стеклах в роговой оправе, ноздри мерно поглощали рабочее время. А, Антона осенило, - открепив ватманский лист от кульмана, он переместил его на стол начальника. "Вот как можно сделать! - его карандаш вонзился прямо в сердце нерешенной проблемы. - Красиво?.." Садердинов отнял руки от лица, раскрыл глаза, но, пробормотал что - то из совсем другой оперы, Антон повторил, - Садердинов слыл, и заслуженно, вполне грамотным конструктором, - но, и в следующий раз прокомментировал предложение невпопад, и Антон сказал так, что изумилась бровями Аля и покраснела щечками: "Ты что, совсем дурак?" Тот же, экономя свои эмоции за счет машинистки, прореагировал совершенно спокойно, и также воткнулся влажным носом в антонову ушную раковину: "Иду я из столовой, а на дорожке труба лежит, мне как раз такая нужна на дачу, вот я и думаю как ее спи..., а ты с идеями..." Антон, сейчас, извинялся за два случая сразу, - и за остальные впереди, - по-садердиновски: в садердиновское ухо:

- Прости меня, дорогой Камиль Хабибулович, но пошли все на ...!

В блинном чаду висело три люстры из гнутого железа и цветных стекляшек - виноградная (или хмелевая? виноградная - изысканней!) лоза с кленовыми листьями(!) обернулась пружиной вокруг полой змеи (внутри просматривался электрический пищевод), подавившейся гроздью из трех разноцветных лампочек - хобби Адольфа Морицевича Кукуева, предоставляемое гостям, после демонстрации несъедобного мусора, в качестве десерта. Говаривали, что за потаенной дверью, за самоваром, такое!..

- Хочешь, я тебе что-то скажу? - Антон как бы просунул лицо между страницами "острова сокровищ", но только ты никому...

- Ты же меня знаешь! - Садердинов умел хранить тайны всем обликом.

- Я вчера направил, - указательный палец Антона прицелился в люстру, - ему служебную записку, в которой доказал на цифрах, что перевозка щебня контейнерным пневмотранспортом, мягко говоря, сомнительна, уж лучше перейти на узкоколейку с электрической тягой...

Что такое страх?.. Страх - это Садердинов Камиль Хабибулович, в столовой "Транспрогресса", года за два до пенсии.

- Смерти ищешь? Ты написал, что я здесь ни при чем?

- Нет, но если, спросят скажу...

Покидали столовую гуськом. Местами отполированный пиджак Садердинова отражал солнечные зайчики, наиболее зеркальная часть брюк таилась под примятыми складками лишней ткани, на вырост, до начальника отдела?.. Челюсти Клопова успокоились, и все та же улыбка, обогнув столы, уткнулась в его черную спину, и за окном вызвала в ответ развернувшуюся, широкую и открытую улыбку Садердинова, мгновенно исчезнувшую с лица при появлении на крыльце фигуры Антона. Почему?.. Потому, что люди не прощают другим превосходства ума? Неправда! Честности? Неправда! Независимости? Неправда!.. Всеми этими "недостатками" обладал Клопов, и Антон искренне не мог определить истоков его волшебной притягательности, - он не сидел на полянке за бутылкой с друзьями, не давал в долг, не ходил на праздничные демонстрации, никогда первым не протягивал руки.

- Вася! - Антон догнал его, когда Садердинов отвернул в сторону, - можно тебе задать не совсем обычный вопрос, - и получив кивочное согласие, продолжил. - Ты веруешь в Бога?..

- Не знаю, - его улыбка не претерпела никаких изменений, - не думал об этом, - не задержался, не поднял глаз, не удивился вопросу, и, воспользовавшись открытой сослуживцем дверью, следом, скрылся за ней.

Вот тебе и Вася Клопов...

В воздуходувной станции Антона ждала еще одна загадка, с обратным знаком - Лидочка, и когда только она успела опередить его. Он устало опустил локти на электродвигатель, прикрыл глаза, она же, оттолкнув его бедром, приняла ту же позу, приподняла полы халатика, трусиков под ним предусмотрительно не оказалось, - она была сдобной, мягкой, нежные радиусы закруглялись, даже там, где, казалось, без углов природа обойтись не могла. Розовое тело жгуче брюнетилось только в одном, соблазнительном месте, - истекало... Антон, подавив минутное желание, зашел с противоположной стороны, с усмешкой обнаруживая в босоножках знакомые алые ноготки.

- А вечером под стол полезешь?

- Норкин что ля проболтался, попляшет он у меня! - несмотря на браваду, ее щек все-таки коснулся легкий, стыдливый румянец. - Я про него с Алей такого наговорить могу, уши завянут!

- А почему бы тебе, - за Антоном все еще тянулся тот шлейф: из столовой, - не вцепиться в Васю Клопова? Хороший...

- Да ты что! - она резко оттолкнулась от двигателя, выпрямилась, и еще раз оттолкнулась мимом от предполагаемой стены. - Мне за него начальство голову снесет! Скажешь тоже... А тебе, - она кокетливым пальчиком вывела крестик на пыльной поверхности, - головку оторву я, если меня сейчас же не трахнешь! Понял?..

Выручил "матюгальник" - как сказал бы Герасимов.

- Заведующего сектором Бутина просят срочно зайти в кабинет первого заместителя Генерального конструктора СКБ "Транспрогресс" Норкина Алексея Ивановича! - приторный, подкрашенный голос добросовестно вытягивал его "выше крыши", - как сказал бы тот же Герасимов.

- Не судьба! - Антон весело развел руки в стороны.

- Потом зайдешь в столовую! - она достала его нервным фальцетом у самого выхода, - понял?..

Норкин всегда встречал входящих в одной и той же позе, и уж затем ставил ее в зависимость от того, что должно было происходить, - сейчас он медленно совершал челночные поездки на всю длину стола, ковырял в зубах спичкой, периодически обостряя внимание книзу, для чего втискивал тело в спинку кресла, втягивая живот и натужно сопя.

- Тебе сколько лет? - наконец спросил он.

- Вроде бы нам одинаково, - Антон вычислил тему: его! служебная записка одиноко скучала на чистом "футбольном" поле, лицом вниз, и его самого, вдруг, прямо-таки обуяла ленивая лень, он зевнул.

Норкин заметил, и затянул паузу. И Антон ясно увидел в ней простенькую разницу между собой и Василием Клоповым, - который не стал бы улучать подходящего момента, чтобы незамеченным положить записку перед секретарем, не стал бы умолять ее направить только Генеральному, - он не стал бы ее писать, - он бы, до этого, просто не додумался.

- Столько, да не столько, - Норкин нашел что-то занимательное за окном, в осиновой, понурой, готовящейся к осени, верхушке. - Ты думаешь, один здесь такой умный, думаешь, у меня нет идей... Но надо работать! Ты же сам какой-никакой руководитель был, понимать должен, что хлеб зарабатывать нужно, а не бегать мальчишкой. Москвичи требуют заменить тебя, а я торможу как могу... Смотри! - он разорвал записку надвое, брезгливо и неточно смахнул "останки" в мусорную корзину. - Этой глупости не было!..

Куда там Норкину понять, что смахнул он в корзину не просто бумажки, а нечто большее, значительно большее для Антона, - теперь их уже ничего не связывало, - он снова обретал так необходимую ему свободу, - Антон поднялся.

- Да сядь ты! - Норкин опять перевоплощался в друга "последетства", - мелочи все, вызвал тебя для другого. У жены шефа юбилей, нам поручено подготовить все, чтоб тип топ, без прокола. Используем твои старые связи, на дефиците сидел. Не оставим кормящего отца нашего в одиночестве, - хохотнул, - а? Оплатит сторицей!..

- Да я ж в Коломне... - Антон явно растерялся.

- Ну и что, сто верст не крюк! С утречка пораньше подъеду, полтора часа и там. - Норкин поднялся, протянул руку открыто, дружески. - Ну бывай, до завтра!

Минуту назад: Антон поднялся, вышел в приемную, попросил у секретаря лист бумаги, и тут же на подоконнике написал заявление об уходе, но прошла минута, и было слово, - он поднялся, вышел в приемную, и дальше по лестнице на выход. Нет, он не менял своего решения, но так изменились обстоятельства, - он, конечно же съездит в Коломну, и там его не узнают, и вот тогда, после полного фиаско, его заявление в глазах Норкина будет вполне оправданным, сейчас же оно попахивало бы неблагодарностью и трусостью. Результат тот же, но с возрастом Антон отдавал предпочтение не столько самому результату, сколько тому, как он был достигнут, теперь он считал, что победителей обязательно осудят, - и если не время, и если не кто-нибудь другой, то они - сами себя. Всю дорогу до дома Антон присутствовал при странных весах: в чашечках по обе стороны от него раскачивался один и тот же, и все-таки разный Норкин - маленький, подленький, скользкий человечек уступал весом человеку, изо всех сил карабкающемуся из донного детства к солнцу, мнимому? но он не сдавался, он полз как мог, - но вот к первой чашечке добавлялась пара солидных аргументов, и другой Норкин взлетал "выше крыши".

Спать улегся Антон пораньше, долго ворочался в безуспешной попытке уснуть, - страшился Коломны, - нащупал кнопку у подножия ночного грибка, нажал, - на оранжевый переплет книжицы сначала арабской копией выбросилась тень от руки, затем летучей мышью нырнула в толщу, и там, распластанной, замелькала лишней, подрезанной страницей. Остановилась серой, прозрачной, случайной, почти у верхней корочки. "Иисус сказал ему: "возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею, и всем разумением твоим". Сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: "возлюби ближнего твоего, как самого себя". Случайной ли? С течением времени Антон все больше прирастал к этой Большой книге, чудесным образом уместившейся под маленьким, виниловым переплетом, с маленькими, но такими значительными буквами. На первой странице гласило: "Е В А Н Г Е Л И Е то есть: БЛАГАЯ ВЕСТЬ или Н О В Ы Й З А В Е Т Господа Нашего И и с у с а Х р и с т а". Медленно Антон продвигался по ней, частенько надолго зависая над строчкой, возвращаясь к прочитанному, и там задерживаясь, удивляясь и восторгаясь абсолютно новым открытиям, и разочаровываясь от непонимания того, что накануне казалось таким очевидным. У этой Книги не было начала и не было конца, и в то же время не создавалось ощущения бега по кругу - она всегда была новой и неизведанной.

Он снова перечел последнюю строчку: "возлюби ближнего твоего, как самого себя", - задумался. Уверен, - он мог бы любому интересующемуся объяснить ее содержание, но себе... Возлюбить Норкина, как самого себя... Мысленно поменялся с ним местами, и это решительно подействовало - на глаза опустилась глухая, плотная тяжесть, так что Антон едва успел погасить свет.

Ехали как-то однообразно и пресно. Норкин усадил Антона рядом с водителем, сам же, неприглядно раскидав короткие конечности (незастегнутая ширинка усиливала впечатление), возлег на заднем сидении, прикрыв лицо шляпой, изредка выпуская из-под ее приглушающих полей один и тот же вопрос: "Где мы?" И когда дисциплинированный водитель опережал стон проясняющим ответом, он все же порождал его с коротеньким прицепчиком: "... уже?" Через оставленными неприкрытыми щели в окнах (распоряжение Норкина - "после вчерашнего") прорывался, вероятно, холодный ветерок: голые по локти руки водителя дыбились крепкой, редкой шерстью, - Антон же противно клеился липкой спиной к потрескивающему сидению. Долговязые сосны, и вертикальные, лиственные складки между ними, припорошенные желтым и красным конфетти, и ослепляющие, солнечные прожекторы: при совпадении очередного поворота с рыжими, подстриженными до голубых далей, прогалами, помещали автомобиль в центр вращающегося циферблата с неподвижным антоновым взглядом вместо стрелок. Разбитую часть дороги под Воскресенском Норкин подчеркнул особенным недовольством: "Мешки везешь?!", и "Волга", в последний раз споткнувшись о Москва - реку, значительно сбавила обороты, - но ярмарка с виселицей в центре для Антона неотвратимо приближалась, и гаишник, при повороте на Рязанское шоссе, различив его за ветровым стеклом, обреченно опустил жезл и отвернулся равнодушным знаком...

Время, время, - но банная труба устояла, потеряв одну руку -растяжку, осталась при двух, инвалидкой, как человек при одной, - и не спрашивала, и не восклицала, - старчески горбатясь, поясняла - ползет (летит?) время.

Проходная, лишенная вертушки и назидательной фигуры, сквозила подвохом; Норкин не отставал ("посмотрим, чем ты тут руководил?") В центре двора остановились, - пахло аммиаком, верным признаком неважного состояния дел, - за механической мастерской ухнул падающий лист металла, с отставанием лязгнул другой - выгружали? верно! - с опущенными бортами выползал трейлер: номера те же, за рулем лицо незнакомое, безразличное. Вентилятор в теле цеха мороженого взвыл и припадочно затрясся, выпуская из себя мучную пыль и сладкий запах ванили. Вякнул клаксон - они сдвинулись в сторону, пропуская желтую, молочную цистерну. От автомобильной эстакады отчалил жуковатый фургон с дрессированной щукой и витиеватой, свежей заплаткой, на весьма сухопутном боку: "рыба - вкусный и полезный продукт"; Норкин с раскачивающим на носках пониманием проводил его за ворота; в проходной наконец-то объявился охранник, и, кажется, с вопросом к вылупившимся откуда ни возьмись зевакам. Его опередила кладовщица Степановна в странной для непосвященного, всесезонной одежде: в валенках при галошах, в ватных, неимоверно широченных в тазу, просаленных, брюках, и в безрукавной кофточке, - влажная, бледная кожа жадно, взахлеб, упивалась ласковыми, солнечными лучами, такая у нее была работа - "из огня да в полымя"... Маленькая, она обняла Антона на всю ширину рук, прижалась головкой к его груди.

- Сергеич! Сергеич! - подняла заплаканное лицо, - тут такое без вас, тут такое! - отступив на шаг, воздела руки к небу. - Ну что же вы все?! Это ж наш Сергеич!..

И потянулись ручейки: белые и черные; к оконным стеклам и на первом этаже, и на втором, приклеились ладошки и улыбки, и на них наседали задние, - в центре с Антоном и Норкиным уплотнялись ядром, дальше реже и свободнее - новенькие, но, поддавшись общему настроению, протягивали руки, представляясь именем, отчеством и профессией. Демонстрация, да и только... Антон чувствовал себя неловко, словно - ловко - кого-то обманывал. На окрик толпа расступилась, пропуская вперед любимицу - Веру Николаевну - технолога цеха мороженого.

- Я знала! Я знала, что вы к нам вернетесь! - повисла на шее. - Я так рада!

Антон назвал ее Верой, как и раньше, поцеловав в щечку, отстранился на вытянутые руки.

- Я в гости...

- Ну и что же, а мы вас уговорим! Мы все знаем! - она захлебывалась. - Директора нашего уволили, и вчера было собрание, привозили из главка нового, а мы затребовали вас, и вот вы тут!

Ах вот на чем зиждилась его внезапная популярность: на их самообмане, который незамедлил взорвать треснутый, по - бабьи визгливый, голос, Марины? Да! - его прежнего секретаря.

- Чего разорались! Никто и никогда не поставит его директором! Поняли?.. Пожалеете!..

Глаза их встретились, - темный, - страх, - загнанного в угол, и готового на самую яростную защиту, зверька. Почему?..

- А мы письмо напишем, и все подпишемся! - Вера еще не почувствовала в этом искусственном облаке другого настроения. - Подпишемся?!

- Подпишемся, - ее поддержали только два-три приглушенных голоса в таких же марлевых, накрахмаленных коронах.

- Я вам подпишусь! Так подпишусь! Все по рабочим местам!..

И собрание оглохло, и бесшумно растворилось, льдинкой в кипятке. Может быть, все случилось и не так быстро, как казалось Антону, но случилось, - Норкин с носка на носок "хм - хм!" - руки в карманах, взгляд мимодовольный, поверх; печальная Степановна; Вера - поникшая и виноватая в плечах, с переспевшей, на длиннющих ресницах, росой, под белым халатом крутой изгиб бедра - вся она сработана крупно, но очень нежно, на рукаве летящий след губной помады, что так не характерно для чистюли.

- Девочки обед готовят, пойдемте в лабораторию, - пригласила она.

Шли через бело-голубой цех, в белых халатах, - Норкину до пят, - сдобные женщины на минутку выпадали из технологической цепочки, плескались улыбками навстречу, пахли сладким, жаловались на плохую заморозку, особенно по утрам, говорили, что им без Антона стало гораздо хуже. Антон давал советы, Вера записывала в блокнотик, - "для начальника компрессорного цеха, он такой молоденький, после института!", - Норкин дегустировал вафельные стаканчики с пломбирными горочками, болезненно морщился. На второй этаж поднимались по затяжной, нестандартной лестнице, на вынужденную оригинальность которой Антон в свое время потратил бессонную ночь, Вера успела рассказать о грустной обыкновенной истории: о том, как новый директор с первого же дня занялся только личными интересами, - подбил кадровичку (вот почему она такая злющая), ненавистного полковника и несчастную Степановну на аферу с целой машиной сливочного масла, машина попала в случайную аварию, завели дело, все вышли из воды сухими, директор пошел на повышение даже, полковник вообще остался в стороне, а все свалили на несчастную Степановну, которой теперь грозит суд, а у нее маленький сын и погиб муж. И вчера из главка привезли нового директора, народ же выразил недовольство и затребовал назад Бутина, на что начальник поднялся и во все услышание заявил, что к Бутину ездили, но тот так хорошо устроился, что и слышать не хочет о Коломне.

- Разве можно так обманывать целый коллектив? - заключила Вера.

- Можно, - сказал Антон.

- Нужно! - вмешался Норкин.

Доверчивая Вера приняла его слова за шутку, рассмеялась.

- Но мы не сдадимся! Вместе будем за него бороться!

На что Норкин брезгливо нащупал языком верхний зуб мудрости, и... вытаращил глазки, когда переступали порог лаборатории: стол его впечатлил, но неискушенная Вера, вместо заворожительной апельсиновой настойки в хрустальном графине торжественно водрузила перед его носом колбу с клюквенным морсом.

- Я знаю, за рулем! Но этот напиток тоже свой, фирменный!

- Вера, - Антон перевел взгляд за окно, намеренно выключая Норкина из поля своего зрения, - он не водитель, он мой начальник, а я, как и ты, технолог, но только по мусору.

Она окончательно запуталась между шутками и серьезным, отстранилась от Норкина на краешек стула, изящно изогнулась, чтобы заново присмотреться к нему, вынуждая и Антона последовать за ней.

- Вы его начальник? Вот никогда бы не подумала ("что ты делаешь, Вера!"), - он совсем не умеет подчиняться, он по природе лидер. Но с другой стороны, если к нему подобрать ключики, горы свернет! Вы знаете? - вот такой она была всегда: доверчивой и непосредственной. - У нас тут такое было, и денег не давали, Антон Сергеевич взял все на себя, переломал цех до основания, приехали, шумели, грозились под суд отдать, а мы не только вовремя запустились, но и лучшие в области. Теперь, - она сокрушенно перевела взгляд на Антона, - нас опять опередили...

Норкин подцепил вилкой кусочек ветчины, и затвердив его в воздухе на уровне глаз, наполнил фужер золотой жидкостью, второй глаз прищурил под уровень.

- Теперь этот лидер ковыряется в мусоре! - настойку он втягивал в себя небольшими глотками, в удовольствии не сразу прикрыл рот ветчиной, не сразу прожевал, но и после, наполнив фужер вторично, поднес его к носу, втянул побольше воздуха, не почувствовав аромата, в удивлении чиркнул по нему краешком, и озарился открытием: прикрыв рот, наконец-то насытился запахом. - Хо-ро-ша!..

- В каком мусоре? - Вера оставалась Верой.

Отработав челночным кадыком, Норкин дернулся коленом, и мусорная корзина, вылетев из-под стола, стукнулась о стену и завалилась на бок, вываливая из пасти брезгливые, бумажные языки, как бы подтверждая то, что скажет он чуть опережая.

- В гавне ковыряется!..

Вера покраснела: намечавшийся на щеках румянец вдруг перезрел - выплеснулся на шею, на ключицы, устремился ниже под сердечный вырез на халате, под пуговицу. Она что-то поняла, и она боялась поднять глаза на Антона, - нет, она боялась их поднять теперь уже в любом случае.

- Вера, - Антон положил свою ладонь на ее, ощутил мелкую дрожь, он хотел передать через нее нечто другое, важное, не то, о чем говорил вполне хладнокровно. - Мы, собственно, по делу. Если это невозможно, то и не надо... Ты можешь попросить торговый отдел, чтобы они приобрели для меня дефицитных продуктов, ну как на свадьбу, человек так на пятнадцать, двадцать? - "Вера! - шептал он ей мысленно, - пошли нас куда подальше, спусти с лестницы, чтобы мы летели с нее кубарем, и чтобы я навсегда забыл к тебе дорогу!" - Или лучше не надо...

Она испугалась, потому что почувствовала его знакомую, опрометчивую решимость, - "тогда поздно будет!"- заторопилась.

- Ну что вы! Девочки никогда вам не откажут! Я сейчас же им позвоню, из кабинета...

Она уронила стул, подняла его, и снова уронила, и отказавшись от него лежащего, только бы не встретиться глазами с Антоном, выбежала из лаборатории.

Норкин ел, пил; Антон смотрел в окно, на крышу компрессорного цеха, требующую ремонта: битум оплавился, перекрыл своим жиром сточные канавки, и на образованных островках зарождалась новая, зеленая жизнь. "Неужели Дарвин прав, что человек произошел от обезьяны, а та в свою очередь из сточной, вонючей? канавы. Ну конечно же прав! Но были и исключения, подтверждающие правило: некоторые - от крокодилов! Одиннадцатым ребенком можно было вылупиться только из яйца, от живородящего животного этого требовать никак нельзя!.."

Вера вернулась заплаканной, но взявшей себя в руки, хотя глаз по-прежнему не поднимала.

- Сказали, что все сделают, и сейчас принесут горячее.

Дверь еще раз распахнулась, чтобы разбавить тягостную лабораторную атмосферу тонким, звонким в контурах, облачком, несущим перед собой поднос с наверное аппетитной уткой...

"По синему небу плыли белоснежные облака - не про нее, - на белоснежном облаке сияли два голубых неба! - приблизительно так хотелось сказать о ней, чтобы не тратить время на подбор более подходящих слов, и еще, - розовым фламинго, парили нежные губки..."

Норкин резво и сильно схватил ее за запястье, она вскрикнула, вырвалась, жонглируя метнулась к столу, - успела таки, - взлетевшая утка приземлилась в то же блюдо, нескромно (от страха?) выдавив из себя яблочное пюре.

- Поедешь со мной! - Норкин гонялся за ее ручкой по воздуху растопыренной клешней. - Завтра, утром, верну! - ухватился за талию.

Девчоночка растерянно, и обречено, взглянула на Веру, та же поднялась и, придала обстановке совсем другое, чуть ли не веселое звучание: перегнулась через угол стола, ухватила его за ухо, и даже приподняла над стулом.

- Хватит хулиганить! Живо ухи надеру! Смотрите у меня... Пойдемте, - она обращалась и к девчоночке и к Антону, - накажем его одиночеством. - Проводив Антона в свой кабинет, ненадолго исчезла, и вернувшись, пояснила. - Я к нему Гришу, грузчика, направила, тот с ним живо управится, тоже выпить не дурак!

Они говорили долго, очень долго, - в основном говорила она, о комбинатовских делах и событиях, совсем немножко и грустно о семье, - "благоверный мой каждый день на бровях, слава Богу сын в меня пошел, школу заканчивает", - Антон слушал механически, не удивляясь, отмечая лишь безбрежность всеобщей человеческой глупости. Быть может, через сотню лет кто-то другой мельком взглянет на них из космической дали, - мелкие детали исчезнут, и останутся только, логичные в новом масштабе, контуры, называемые - историей. И главное - и Вера, и Норкин исчезнут безобразно одинаково - бесследно. Исчезнет и Коля - механик, кстати, где он?..

А выжали их двоих сразу после ухода Антона: и механика, благодаря полковнику, и заведующую лабораторией - та не могла смириться с несправедливостью, ушла сама на молокозавод, и при встрече всегда интересуется судьбой бывшего директора. А Николай устроился на канатную фабрику, быстро пошел в гору, и для карьеры спутался с тамошней юристкой, и, как в классическом анекдоте, но не с мужем, а со вторым любовником - следователем, столкнулся в ее постели, избил до полусмерти, и теперь ему грозит, или это уже свершилось - два года...

Позвонили, сообщили, что продукты готовы, и Антон убедил ее, что борьба за него в качестве директора, и в письменном, и в любом другом варианте абсолютно бесполезна.

- Как же тогда жить дальше?.. - всплакнула Вера.

Норкина еле стащили с кушетки, - "мой больше, - говорила Вера, - но значительно легче", - машину подогнали к запасному выходу; охранник опасался, что кадровичка узнает и будет строить разные козни, но Вере отказать не смог. При расставании она разрыдалась на его плече, и еще долго, до Воскресенска, Антон подпирал ладонью не свою, а ее мягкую, влажную щечку. У моста водитель притормозил.

- Любят они вас, так старались... Не забыть бы! - спохватился он. - Они вам там торт из мороженого завернули, красота! никогда в жизни такого не видел.

- У вас дети есть? - спросил Антон.

- А как же. Сына два - восемь и пятый год!

- Вот им и отдайте!

- Да вы что? - он впервые за всю поездку разворачивал в сторону Антона лицо - широкое, русское, смущенное. - Я и так четыре пачки пломбира съел...

А в глазах... Звонок в дверь, за ней топот и крик: "Папа приехал! Папа приехал!" Он входит с огромным свертком, покрытым зимним инеем, не разуваясь проходит в большую комнату, водружает его на стол, медленно развязывает тесемки. Догадается ли?.. В кастрюлю наливает горячей воды и бросает в нее остатки сухого льда - валит густой пар! Стелется по полу, ползет в коридор, на кухню. "Ой! Что это такое? - испуганно вскрикивает жена, и, неуклюже перепрыгивая через дым, бежит в комнату. Глаза детей того и гляди вывалятся из орбит. Он замирает, и, медленно поднимает крышку над коробкой. Взорам открывается величественный замок Снежной королевы, с шоколадными башенками, клубничной оградой, клюквенными тропинками, и ореховой каретой. Он не просто рассказал, - он принес в дом настоящую, вкусную сказку. Неописуемый восторг!..

- Хватит болтать! Не мешки везешь! - на заднем сиденье проснулся Норкин.

Профиль водителя мгновенно каменеет, и Антон возвращается вместе с ним на грустную, разбитую, убегающую к ночи, дорогу. Встречный автомобиль включает габаритные огни, и водитель солидарно щелкает клавишей, - приборная панель подсвечивается нежным, голубым светом, крайняя колонка цифр спидометра медленно прибавляет единицу за единицей. Антону жалко водителя...

При въезде в город опять ерзает Норкин сороконогой каракатицей, - тычась конечностями во все предполагаемые углы, и, наконец, сориентировавшись телом, выпускает из себя прокисшее и сопливое.

- К Але домой давай! - и, фамильярно задев антонов затылок, приказывает, - а ты сбегаешь наверх, наплетешь чего-нибудь мужу, заберешь ее, и быстро сюда, понял?..

- Не пойду я, - сказал Антон быстро, как бы заранее подготовясь к предложению, - иди сам...

- Стой! - скомандовал Норкин, и когда автомобиль остановился, прошипел ядовитой слюной. - Пшел вон!..

Антон вылез спокойно, машина двинулась и, остановилась в двух метрах, задняя дверца приоткрылась, чтобы выпустить внизу, между ног в одних носках, совсем уж оскорбительное:

- Ты знаешь кто ты?.. Ты гавно! Понял? Ты гавно!..

Уличные фонари разгорелись и принялись передавать Антона от столба к столбу непрерывной эстафетой - тенью: короткая - длинной, длинная - короткой, а когда он свернул с центральной улицы, то остались только шорохи, - вскоре и спинномозговое ожидание хотя и редких, но таких неуважительно притязательных автомобильных шин испарилось тоже - те же шорохи и собственные шаги.

Слева чернело кладбище, впереди, справа, редкие по-деревенски огоньки и колоритный издалека лающий бас, перекрывающий мелкое, близкое тявканье. Совсем рядом покоились его родители, он остановился, - "ну что скажете? знаю - знаю! хороших людей много больше плохих!.." Он попытался приплюсовать к Вере, бабе Мане, еще одну, хотя бы, единичку, но на память пришел почему - то милиционер в гражданской форме. "Следователь, - Антон не запомнил его фамилии, вернее не расслышал ее, и проскользил глазами мимо удостоверения, ну допустим, - Иванов! - вернее, - капитан милиции Иванов, - представился он, держа под мышкой тоненькую пластмассовую папочку, - можно пройти? Я по поводу хулиганских действий в библиотеке. - А! - рассмеялся Антон, - так я их сдал сегодня, извинился, правда той девушки не было на месте. - Протокол писать будем?" - строго спросил милиционер. Антон тогда выкупил паспорт за четыре бутылки водки, но не этой сделкой тот застрял в его памяти, а тем, что он, такой маленький, щупленький, с редкой, болотистой растительностью на лице, - но на нем, на лице этом, - чулком из детективного фильма прикрывались мелкие, но властные полномочия. Уходил же он на четвереньках, унося в авоське то, что не уместилось в теле. "Ну что скажете? - продолжил Антон свои размышления. - Как жить дальше? А? Молчите? Знаю - знаю, по совести! А я вот тебе, батя, вот что скажу. Веру, Веру Николаевну, завтра выгонят с работы, из-за меня, проверишь, не ошибаюсь, это точно, завтра же, эта стерва Марина постарается, а виноват буду я, но в чем? Скажи, в чем моя вина?.. Не надо было ехать? Да!.. Но вчера я такого предположить не мог, сам понимаешь. В чем ее вина? А в том, что она честный, кристальный человек, таких больше нет! У нее сын школьник, любимый муж - алкаш, и куда она пойдет теперь со своей честностью, из - за меня? А Норкин? Мама, помнишь, как ты с ним носилась, со всем их семейством? И что?.. Надо было сегодня морду ему набить, вот что!.. Да и не в нем дело. Дело в том, что делать? Как жить дальше? Одно дерьмо вокруг! Общаться с вами?.. А что, хорошая мысль: общаться с мертвыми! Не предадут!.. Мертвые сраму не имут...

Его, по дуге, обогнали, и спереди донеслись отчетливые голоса.

- Мама, разве можно на кладбище махать руками и кричать?

- А ты не бойся, доченька, дяденька пьяный, потому и ругается, протрезвеет, ему стыдно будет!

Ему стыдно сейчас, - оказывается, размышлял он вслух, и вообще был изрядно пьян, и с таким опозданием?

Земля качнулась, к горлу выкатился изнутри неприятный, кислотный комок, Антон не сдержал его, выпустил наружу и его, и остатки сил, - земля поднялась, и он не успел вовремя от нее оттолкнуться...

 

Утром, Антона перехватил в проходной Садердинов, - летел парусом против ветра: пиджак - пузырится, карманы - флюсами, пуговицы - фамильярны, брюки - знаменами на всю длину древков, - разверзнутыми в испуге очами выпуливал перед собой липучками (почти таким образом завтракали лягушки), прилепливался, и таким же образом подтягивался к стенам, к турникету, - больно прилепился и к его рассеченной брови.

- Срочно к Кукуеву! Совещание!..

Кукуев во главе стола внимательно всматривался в ноготки, лаконичным покачиванием кресла и умиротворенным дыханием усыплял два ряда потупленных голов, и только Норкин, первой величиной по правую от него руку, усматривал покрасневшими яблоками что-то серьезное в окне.

- Садитесь, - мягко сказал Кукуев, - сегодня у нас исполнение темы - вакуумный сбор бытовых отходов. Пожалуйста...

Поднялся один из Двух - Фэ, говорил длинно, монотонно, и редкие встрепенувшиеся, вероятно собственным мыслям, головы ничего не нашли "жареного" и в последнем его абзаце, но Садердинов подпрыгнул на нем, как на раскаленной сковородке.

- Я старался уложиться в сроки, беседовал, уговаривал ежедневно, но Антон Сергеевич неуправляем! У него буквально на все своя точка зрения! Причем, часто ошибочная!..

- Почему? - Кукуев перевел дыхание на Антона.

- Конкретно, пожалуйста, - буркнул Антон.

Вот тут-то и взвился до поросячьего визга второй из Двух - Фэ, - Антон до сих пор не отличал Фридмана от Фельдмана: кто-то из них был выше ростом, но при этом ниже в должности, но этот визжал сидя, и потому равнодушно приравнивался к первому.

- Два месяца прошло по графику, а отчета по разгрузочному клапану нет!

- Неправда! Я сдал его вовремя!

- Что? - теперь он визжал в сторону Кукуева. - Изготовил там непонятно что, кстати, на денежки по теме. А того, что в плане, как не было, так и нет!

- Зачем испытывать то, что заведомо неработоспособно.

- А второе кольцо? - второй из Двух - Фэ, не замечал комментариев оппонента. - Там и конь не валялся!.. Воздуховки не обвязаны!..

- Я же предложил вам установить водяной холодильник между ними для одного кольца, для второго и это бесполезно...

- Почему?..

Это двухфэвское "почему?" предназначалось явно не для Антона, но он успел им воспользоваться, для чего, чуть - чуть возвысился тоном.

- Потому что вакуум в лучшем случае минус одна атмосфера, против природы не попрешь!..

Говорил Антон, выуживая из внутреннего кармана пиджака вдвое сложенный листок, и отправляя его по столу к центру, к Кукуеву. Испуганные ладони короткими рывками проталкивали его дальше, дальше от себя. И снова взвился первый из Двух - Фэ.

- Кому нужны эти ваши дурацкие расчеты? Адольф Морицевич, там нужен такой математический аппарат, под силу только вычислительной машине!

Листочек тем временем доехал до адресата, но, перехваченный вытянутой рукой Норкина, раскрылся, обнаруживая в себе нечто непотребное, отраженное и на его лице, и в брезгливом отдергивании пальцев. Антон спокойно поднялся из-за стола, вышел. В служебной записке он написал "прошу вас..", и вот таким образом, опередив дефактом деюре, уволился по собственному желанию...

 

Герасимов, не отрываясь подошвами от земли, мерял пыльными шагами площадку, завидев Антона, пристроил ладонь козырьком, всматривался до тех пор, пока не поравнялись. Кажется, впервые сжал пальцы на его руке.

- Там был? - он закатил глаза кверху. - Понятно...

В диспетчерской Антон облокотился локтем на стол, отыскивая паучка в Декартовых координатах, под самым потолком, - там жил паучок, - паучка не было - Герасимов постарался, внизу, у окна, щетинилась кверху изнасилованная, неопрятная щетка, зябко куталась в пуховую паутину. И на ней паучка тоже не было...

- Асфальтовая болезнь? - Герасимов прижался могучим плечом к дверному косяку, - докатились значит. Я говорил: вакуум дело - сурьезное...

- Что? - не понял Антон, но, поймав прицел на рассеченной брови, горько усмехнулся, - а! ну да!..

Замолчали и надолго.

- Вчера приезжали Два - Фэ, почву значит готовили...

- Как это? - Антон выглянул из-за собственных мыслей.

- Поливали...

- А - а... - равнодушно протянул Антон.

- Столовская штучка прилетала, говорила: начальнику твоему копец! а глазенками все в ширинку, все в ширинку!

- Ну а ты чего же?

Вздохнул Герасимов.

- ... в царское ложе, холопам негоже...

- Ну! - Антон широким движением руки смахнул со стола то, чего там никогда и не было, и не должно было оставаться. - К черту все! Пора.. Давай прощаться!..

Такой большой ребенок - Виктор Герасимов - плакал. Очаровательно плакал. Круглое, небритое лицо зарябило, оплыло в, надрезанную вытянутым ртом, грушу, сходства добавляла съехавшая на лоб листиком шляпа. Две влажные дорожки из уголков глаз, ниже разбухали, но при каждом мощном вдохе зримо разворачивались и исчезали в широких захапистых ноздрях - круговорот воды в природе! Шумно проведя рукавом по носу, он, оправдываясь, нервно захлебнулся.

- М-маманьку с-стало жалко! Царствие ей Небесное!..

- Вот и ты о Царствии Божьем.

- С-с кем поведешься. Кого теперь пришлют...

Антон подошел к нему вплотную, обнял это огромное, вздрагивающее, перегруженной баржей? влажное (через две тканевые прокладки) тело. Виктор плакал всем телом. Пожалуй, впервые Антон назвал его Виктором.

- Виктор! Земля круглая!.. Даст Бог, свидимся!

И Антон быстро зашагал прочь, потому что он тоже думал о маме, и вот теперь, когда их окончательно сблизили, и не случайно, одинаковые воспоминания, им пришлось расстаться - было отчего расплакаться, и Антон прятал их, свои слезы, и от Виктора, и от любого другого, хотя и бывшего теперь, сотрудника.

Рядом с его "Жигуленком" стояла норкинская "Волга", водитель, завидев его и стрельнув взглядом по окнам второго этажа административного здания, сел за руль, руку протянул коротко, от локтя. Антон же удаляясь и скрывая возникшую неловкость, бросил через плечо, и зачем только?

- Как торт, понравился?

- Норкин забрал!

И каким бесстрастным, прекращающим всякое возможное продолжение, голосом это было сказано...

"Эх! Люди! Люди!"

 

"Осень в деревне..." На картине, в резиновом багете ветрового стекла, застыла проселочная дорога: широкая, в две желтых колеи внизу, вверху узкая - убегающая в картофельное поле, в лес; местами живая зелень задыхается в пепельной земле, вопиет из-под жухлой ботвы к равнодушному солнцу за околицей, дальше все спокойно, буро, пришибленно; оставшиеся позади, дома одноэтажные с коньками, переместились в центр картины благодаря зеркалу, - там же глаза Антона - усталые, настороженные, чужие... Впереди, слева, горбатый и вопросительный от мешка на спине, знак быстро переставляет полусогнутые ходули к лесу, справа - бабулька с воздетыми к небу кулачками... Постепенно до Антона начинает доходить детективный смысл происходящего: баба Маня преследует воришку.

Антон прибавляет газу, выравнивается с преследуемым, - тот резко берет в сторону поперек картофельного поля, Антон бросается вдогонку, настигает быстро, тот бросает мешок, разворачивается и без команды "хенде хох!" поднимает вверх руки, Антон, споткнувшись, падает прямо на мешок, в котором его! личные вещи, воришка тем временем уже несется дальше, к спасительным задворкам, Антон с удесятеренной скоростью сокращает расстояние, тот повторяет прием, но поздно, - оттолкнувшись от земли левой ногой, Антон ускоряет тело в направлении движения, и на конечной стадии полета выстреливает кулаком в лицо Норкина? - удар получился максимальным, и теоретически, и практически. И Антон, чтобы не упасть, по инерции делает еще несколько притормаживающих шагов, и усмиряя (так постарел?) дыхание, возвращается к поверженному. В скомканной неестественной позе на спине лежал, к сожалению, не Норкин... а Вася Дон Кихот! Лежал в антоновском, новом, двубортном пиджаке, лицо, намазываясь сочившейся из носа кровью, полосами негритянилось, нервно подергивалось. Выпущенная вместе с кулаком злость на Норкина более ничем не подпитывалась, не добавил ее и выглядывавший из кармана кожаный пенал с мамиными украшениями. Баба Маня с подхваченным мешком и скороговорочным "гадюка-гадюка-гадюка!" обессилено опустилась рядом с Антоном прямо на ботву... Пахло теплой, стопроцентной осенью...

- А где Санчо Панса? - отдышался Антон.

Тот молчал, но когда баба Маня предложила:

- В милицию его, в милицию!

Ожил, плаксиво запричитал:

- Не надо в милицию! Я все отдам!..

Антон выудил из мешка содержимое: брюки, сорочки, туфли, и даже две наволочки, рассмеялся. "Дон Кихот" почувствовав надежду, приподнялся на локтях, задрав голову, прямо-таки взвыл к жалости:

- Отпустите, мамой клянусь, не буду, дружка моего за дешевку - кожанку замочили, помянуть нечем! У-у-у...

- За ту, которую я тебе зимой подарил? - спросил Антон, припоминая перипетии того дня. - На поминках моего отца, помнишь?

- Ты чево! - вскочил на ноги "Дон Кихот!" - Чего шьешь? Никогда у тебя не был, первый раз вижу, а это, - топнул ногой по мешку, - нашел под скамейкой, у забора! Понял? Не докажешь!..

Избитый, худой, грязно - всклокоченный, скрестив бледные руки на тельняшке, Вася разошелся на луну, до которой еще было далеко, на солнце, испуганно скрывшееся за облачком, на все воздушное пространство, - запрокинув голову, он угрожал всему миру острым, небритым кадыком. Его фигурка вытянулась на носках, завернула половиной арки над Антоном и бабой Маней, и, напрягая вздувшиеся на шее вены, словно из брандспойта, низвергала на их головы непристойные селевые потоки. Баба Маня прервала его решительно:

- Чего орешь - то! Чай знаю табе! Нюркин сын, с низа, с магазина, обобрал мать до нитки, а таперь воит! Убила бы гадюку!..

Васька замолчал, не меняя позы, оценивал обстановку вращением глаз, вообще он производил на Антона впечатление неглупого человека, и спектакль разыгрывал для людей его пошиба с незаурядной фантазией.

- Ну ладно, канай отсюда! - сказал Антон, - Норкин сын...

- Нюркин, - поправила Баба Маня, - неужто отпустишь? - поднялась, отряхнула подол, избавляясь и от репейных семян, и от интереса к нему.

- Спасибо, мать! - Васька принялся ухаживать за ее полусогнутой спиной, картинно смахивать пылинки. - Будешь там! - озорно, с ехидцей воздел палец к небу. - Жди от меня свечку за упокой твоей доброй души! Мы с твои сынком не одну...

- Знаю, знаю, - она выпрямилась, незлобиво отмахнулась от него прутиком, - канай, кому сказано?

Однако "канай" - в исполнении бабы Мани звучало... Какой-то новой, восьмой? нотой, и сама она застыла, как бы еще зачарованно вслушиваясь в отголосок только что исчезнувшего, но очень даже милого; удивленные глаза Антона, и ее влажный блеск столкнулись, на мгновение замерли, и, осыпались на землю, потому что все, что пронеслось между ними, находилось за пределами реального. Васька убегал по совсем не логичной траектории, и они уходили к автомобилю молча, - но звучало сожаление, и в обреченном хрусте пересохших травинок, и в грустном шепоте ветра, треплющем косынку на ее головке, и в медленно плывущем облаке, отталкивающемся разбухшим, коротким веслом от белесой, перистой волны. Присмотревшись Антон, вносил поправку в свои наблюдения: одновременно плыли и перистые облака, и кучевые, причем нижний этаж значительно быстрее верхнего, и главное, в противоположные стороны. Осень; Антон не мог припомнить подобного наблюдения в разгар лета. И его, и бабу Маню объединяла общая осень? Общая - и все же такая разная...

- Меня опять с работы поперли, - Антон притормозил у ее калитки.

Она, как бы продолжила свои мысли, но только вслух:

- Пришла бяда, отворяй ворота!..

- Да вроде бы и неприкрыты были, - усмехнулся Антон.

- Пойду я, - спохватилась она, - чтой-то устала... А ты фортки - та запирай, в другой раз как будет?..

Антон, вырулив к своим воротам, заглушил двигатель, но не вышел из автомобиля, а бросил голову на руль, затих, так и не менял позы пока часы на магнитоле не показали шестнадцать пятьдесят, рванул с места и без пяти минут пять остановился напротив проходной с табличкой "Специнжсторой", где работала проектировщиком его жена (жена ли?) Татьяна. Двери выпускали дам, симпатичных и не очень, и вот наконец появилась она в сером, в крапинку, костюме, так идущим ее лицу (она всегда одевалась со вкусом), подчеркивающим ее рельефную фигуру хохлушки. После долгих перерывов он всегда открывал ее как бы внове, и сейчас остался доволен тем своим далеким, еще студенческим, выбором. Ее чрезмерный упор на пятки переместился на носок, добавив походке уважительной плавности, и гордая головка со стрижкой чуть ниже мочек с крошечными сережечными каплями, и трехцветный шарфик, на высокую грудь и нежной волной за спину, и черные, завлекательные, колготки... "Лебединый стан! - прошептал Антон, - вот сейчас подрулю к тротуару, и неожиданно, перед самым носом, открою дверцу. Она ахнет и улыбнется!.."

Антон выжал педаль сцепления, взялся за ключ зажигания... справа, с форсом, на пятачок перед проходной выскочила "Волга", водитель, он же главный редактор "Ореховской правды"? перегибаясь через капот, метнулся к противоположной дверце, галантно открыл ее, да! - на его лице ликовала его редакторская улыбка. "Волга" самовлюбленно тронулась, Антон пристроился за ними. Ну а дальше все поехало, как в пошлейшем романе. Ослепленный сумерками и ночью, "дом советов" длинно, то есть темной части в нем было значительно больше светлой, моргал на четвертом этаже двумя окнами редакции, и можно было догадываться со всей очевидностью, что там происходило. Потом и эти окна окончательно погасли, и Антон вместе с ними прошагал по темной, гулкой еще со времени Саввы Морозова, лестнице, входная дверь открылась, появилась Татьяна, зябко ежась, и затем редактор, не спешащий, раскинувший перспективу на две стороны улицы, и выбравший короткую, к ее дому. Антону показалось, что она желала чего-то другого, но редактор был уже сыт и пьян, других приключений ему уже не требовалось. У ее подъезда из машины не вылез, прощался поцелуем через приспущенное стекло. Отъехав, трясся головкой между двумя стеклами над каждой кочкой, глохнул от неотрегулированного зажигания, разворачиваясь в последний раз, качнулся клювастой тенью под синюшным, фонарным конусом. "Предпочесть такую мерзость!" После долгих колебаний Антон вошел в дом. На вопрос: "Кто?" долго не мог подобрать адекватного ответа после увиденного. Кто он? Рогоносец!..

Это было в командировке, в Волгограде, в гостинице, во время томительного ожидания освобождаемого места. На стенном гобелене, на заснеженном горном фоне, стоял мордастый олень с ветвистыми рогами, и дамочка, с очень даже приятной наружностью, в дорогой шубе, внимательно, и главное долго всматривалась в незамысловатый сюжет. Антон нашел ее занимательной, пристроился сзади: "А что, удивительный заяц, такие только в Альпах, где-нибудь в Швейцарии!" "Ну что вы!" - на полном серьезе возразила та. "Ну как же, это определенно заяц, но только горный!" Глупышка не согласилась: "Какой странный у вас угол зрения!" "Да заяц же! - расхохотался Антон, - которому жена наставила рога!" Глупышка покраснела.

- Это я, заяц! - сказал Антон в дверь и, кажется, покраснел.

- Все прикалываешься? - она пропустила его, запахивая в полы халата голубую комбинацию, и то, что под ней - вялое, определенно неряшливое и пахнущее, чесночной? спермой...

- Кто там? - крикнула из соседней комнаты дочь.

- Папка твой! - ответила Татьяна.

- Привет... - угасла дочь.

Антон медленно снял один башмак, потом другой, принимая новые шлепанцы за чужие, распрямился, ожидая увидеть огонек, - радостное личико дочери, или хотя бы приветливое, или хотя бы для приличия, - хотя бы в щелочку, хотя бы носик...

- Поздно уже, проходи на кухню, - предложила Татьяна, она-то понимала его желание, и в решительном, констатирующем, полуразвороте ее фигуры и опущенных рук, вокруг пятки, он увидел злорадное удовлетворение правильным, по ее разумению, поведением дочери. - Могу предложить только чай, - она присела на подоконник, неприятная линия оврага из плотно сдвинутых бледных ног убегала под измятые, ленивые складки халата, на груди же он запахнулся амбразурой под бледными, противотанковым ежом, руками, - устала очень, много работы...

- А если я, - Антон медленно закружил мизинцем по лепесткам к центру красной розы на скатерти, - попрошу тебя смотреть мне прямо в глаза, сможешь? - он обязан был сейчас поднять свои, и в упор, но... что-то мешало. Или кто?... Может быть та, в дорогой шубе, в гостинице, зашедшая с лукавой просьбой по поводу кипятильника, или... десятки других после? Нет, он их не считал, но сейчас они теснились в спину размытым букетом, и их было много...

Он оправдывал ее: она не обязана поднимать глаз, но услышать ее "прости!" - жаждал.

- Ты опять без работы? - спросила она, скоро самооткрещиваясь от предполагаемого комплимента в проницательности, - знаю, знаю! зафилософствовал не в первый раз, душа переполнилась, очередная дурочка не понимает тончайших переливов... - Она наконец подняла на него глаза, но не такие, в каких он нуждался, а яростные, атакующие. - И я тоже дурочка, и мне тоже этого не надо!..

При покупке туфель, Антону предложили два варианта требуемого размера: коричневые - получше, с шелковыми шнурками, и черные - с резиночкой, для которых всегда в продаже имелся крем. Антон выбрал черные, и сейчас, на лестнице, благодарил себя за практичность. Столько злости он в себе прежде не ощущал, она выпирала из его кулаков между пальцев, и сдерживалась болью вонзенных ногтей в мякоть ладони. Завязывая шнурки, вероятнее всего, он завязал бы что-нибудь непоправимое...

Дома, вонзил стул в ковер посреди отцовской комнаты, сел, воткнул локти в широко расставленные ноги, положил голову на ладони, и запахал взглядом от цветка к цветку на полу, теряя где-то рядом необходимые мысли и возвращаясь к началу, и сомневаясь, с того ли, с той ли, начинал, как будто бы это имело принципиальное значение, в его - то положении. И так до утра, пока не вывалился на ладонь ржавый кусочек зуба.

Вот таким и нашла его баба Маня.

- Опять всю ночь не гасив, - она со значением щелкнула выключателем несколько раз, - можа чайку, али как?..

Пили чай, баба Маня отвлекала его от тяжелых мыслей рассказом о своей жизни - "куды хуже бываить!.."

Родилась она за Рязанью, за Скопином, в деревне, туда и по сию пору нет асфальтированной дороги, после дождя так только на подводе при конной тяге и можно добраться. Посреди деревни пруд, рыбный, в ивах. Отец пил, забил мать до смерти, сам сгорел, младшую дочку унес с собой. Старшая Маня только и успела вынести из избы икону Казанской Божией Матери, очень старинную, да так в том, что и было на ней, отправилась куда глаза глядят. Остановится в поле, оглянется, развернет икону, и просит Благодетельницу спасти, не дать сгинуть. Так и попала сначала в Шатуру, а потом в Орехово на торфяные разработки, без документов, благодаря заступничеству Пресвятой Богородицы. Жила в бараке, в холоде, в сырости, да таких тогда много было. Икону в лесу прятала, узнали бы, не снести головы. Многие к ней женихались, да все так, побалуются и бросят, к счастью, беда, как других девчонок, миновала. После войны вернулся с фронта рябой Иван инвалидом, взял ее к себе в казарму, обучил ткачихой. Так радостно жить было. Мужики выйдут в коридор, да затянут песню, как украли цыганку, на Кавказ увезли. - В этом месте баба Маня стянула с плеч платочек, взмахнула им, топнула под столом ножкой. - Родила первенца, Иван дом свой отстроил, да запил, и приучил в проклятому змию и старшего, и младшего сына, и себя сгубил, и детей. И осталась она теперь одна перед Господом...

- Вот и табе мне Господь послал! Поверх земли не положишь, знаю, - встала из-за стола, перекрестилась, пошептала под нос, - спаси Господи!.. Пошла я... - у двери призадумалась, обернулась, - ключ мой под ковриком на лесенке, знаишь.

Целая жизнь менее чем за полчаса...

 

7.

 

Проняла баба Маня Антона своим рассказом, - ту его часть, где пруд, гуси, утки, ивы, и ни единой души приспичило ему (как бы сказала баба Маня) ощутить въяви, - и выехал он наугад за город, в ту сторону, где карьер с природными ключами, названный "Амазонкой", где автомобильная дорога ныряет под железнодорожную и, вихляя вдоль берега, Клязьмы, докатывается до деревни Войново. У въезда, по одну сторону ухоженное кладбище, по другую - полная противоположность человеческому, разумному - порушенный храм.

И раньше Антон шагивал по настоящей дороге, но на этот, автомобильный, раз, ухватив взглядом былое изящество ажурной ограды, тормознул, сдал назад, у ворот съехал на обочину. Две, грязно - зелеными щеками, половинки явно ненавидели друг друга, но и разбежаться могли только на длину ржавой цепи, пропущенной через две полуноздри, щели же хватало для тщедушного человека и даже в ватнике, который и стоял дальше, в черном проеме отсутствующей двери, щурясь то ли от интереса к подглядывающему Антону, то ли от ядовитого дыма "козьей ножки", то ли от сажи, летящей на него сверху из металлической трубы на растяжках. К его ногам угодливо ластилась куцая угольная кучка, мечтающая побыстрее перерасти в жирную, пышущую жаром, зольную кучу, для чего и требовалось-то войти через эту дверь и выйти через соседнюю, по правую руку от оператора энергетического узла (так обыкновенного кочегара переименовали современные профсоюзы, если, конечно же, иховы ветры докатились и до деревни Войново).

Линию зрительной и обратной связи с ним пересекли две деревенские горластые бабы, в резиновых сапогах, в черных, длинных фартуках, с задранными, до бледной завлекательности, подолами - такова технология? Тщедушный ощерился, хлопнул в ладоши, - "курочки вы мои!" - и заполучил - "общипанного петуха!", - на что залился детским, простуженным хрипом. Отойдя на несколько метров назад, Антон увидел совсем другую, невеселую картину. Осыпающийся красным кирпичом купол, без креста, без луковицы, искривленные в боли обрывки арматуры, в рулоне перфорированное равнодушным временем кровельное железо, держащееся за веточки хилых березок, сколотые фронтоны. К основательному когда-то фасаду приклеились наспех, неровной кирпичной кладкой, чужеродные строения, так и оставшиеся отторгнутыми, несмотря на общую известковую перебинтовку. И далее за углом просматривалось то же самое... Ветерок оттолкнулся от храма, и тут же обессилел от тяжелой скипидаровой ноши, в горле Антона запершило, - командование Советской Армии неоднократно отмечало грамотами высокое качество производимой здесь сапожной ваксы.

Не часто, но бывает, когда вдруг, один и тот же предмет, или заведомая череда событий, и даже оскоминное слово, разворачивается (чем-то? Кем-то?) новой гранью и наступает прозрение, заставляющее переосмысливать привитое, привычное и, более того, - лишаться, подобно ящерице, части собственной кожи с угнетающими, обременительными наростами (хвостами!). Антон пересек деревню, и, пропетляв по лысеющим лугам, спустился к природной, широкой ступени у самой воды, так что были видны только поворот русла реки, да небо над ним. Он держал в руках не автомобильную баранку, а прямые, короткие связи между такими разными судьбами: храма, бабы Мани, своей, дочери и еще не народившихся внуков - они были такими тяжелыми. Он опустил ладони, но ощущение тяжести не исчезло. Теперь - то он знал, что надо делать! Поразмыслив, заменил восклицательный знак вопросительным, еще подумав, заменил их на многоточие, и еще добавил частицу - "не..."

Осень в этом году (или только в этом месте?) спешила, опережала календарь на месяц, или полтора... Пижма чернела, хрустела между пальцами, но характерного запаха своего в растертом виде не лишилась, не подпускала эстамповыми зарослями к нежно-вишневым осьминожкам шиповника, более шершавым внутри, чем вкусным. Листья, желтыми лодочками падали на ложный островок, подтапливая нижних сородичей, и только единицам удавалось сразу же отправиться в счастливое плавание в сторону древнего русского города Владимира. Почти на самой макушке ивы нервно трепыхался одинокий листочек, вот-вот готовый сорваться с веточки, и по закону всемирного тяготения приводниться чуть ли не в центре - на максимуме скоростной эпюры, что обеспечило бы ему исключительное преимущество перед другими. Антон мысленно вручил ему свою судьбу, всяческими мелкими подробностями избавляясь от сомнений по поводу необъективности выбора, ждал... И, словно по команде невидимого дирижера, наступила в мире пауза, и желтый кораблик самостоятельно отделился от дерева и, красиво покачиваясь на воздушных волнах, потянулся к середине реки - к живому, чистому потоку, увеличивая шансы Антона в его ожиданиях... Но набежал ветерок, и только для того, чтобы подтолкнуть кораблик к берегу, - ветерок исчез, а кораблик ткнулся носом в воду, погрузился на половину длины, и на его корму спланировал более удачливый соперник, потом еще, и еще... Чудо не состоялось...

Яркими пятнами разбегались по краю кручи мховые кочки. На общем, унылом, осеннем фоне они горели живой, изумрудной молодостью. Антон наклонился, отщипнул кусочек, прищурился, - тесный, непроходимый джунглями, лес, - но если бы он сейчас, вдруг, превратился в маленького гномика и увлекся в его чащу, то непременно, из откуда ни возьмись, объявился бы каблук... Что такое судьба? и может ли сам человек на нее влиять? и как тогда понимать свободу? И, в конечном итоге, каков смысл появления его, Антона, на белый свет?..

Стемнело. Антон двинулся в обратном направлении. На краю деревни фары выхватили из ночи храм и, основательно ослепли! - это сгорел предохранитель? или дан знак Свыше? Какой? Точка это, или всего лишь запятая?..

Припарковывая автомобиль во дворе своего дома, Антон заметил тень, на лавочке у соседей через дорогу, - несомненно женскую, - судя по белому беспокойному пунктиру (сумочке?) на уровне талии, конечно же его ожидающую. Он не ошибся, но, когда прояснилось ее лицо, пожалел, что это не просто отсыревшая дамочка, сбившая ноги до крови, за время долгого плутания по лесу, на шпильках, рассчитывавшая на проезд в автомобиле кавалера туда и обратно, и нарвавшаяся на "обратно" в злющем, пешем варианте, а Надю - жену родного брата его жены Татьяны, то бишь, деверя? скорее всего нет, - он частенько ошибался в определениях чужих родственников, - но вот в ее намерениях вряд ли, - он не забыл ту ее многообещающую улыбку на поминках тещи.

- Ну, здравствуй! - игриво произнесла она, протягивая руку, - не ждал?

- Ты чего сидела? - Антон хитрил довольно неуклюже, - на электричку опоздала? тебя довезти? Я щас мигом выкачу...

- Никуда я не поеду, целый день ждала. Я к тебе в гости!

- А муж?

- Муж водку жрет в Минске, на учебе, - она прошла через ворота, поднялась на крыльцо, и оттуда крикнула ему, застывшему в нерешительной позе: "только этого мне не хватало!" - Не бойся! Никто не узнает, что я у тебя была!

- Может к Татьяне? - Антон цеплялся за одни миражи, - или в гостиницу? - проталкивал по ступеням перед собой другие.

- Я была у нее, видел бы, с какой военной хитростью выудила твой адресок!

- Ты ее недооцениваешь, - он обреченно пропустил ее на веранду.

- А ты меня! Вот увидишь, я лучше!..

Она быстро освоилась, хозяйничала ловко, - наполнила рюмки принесенным с собой очень даже приличным коньяком, края украсила веером из тонких, прозрачных, без кожицы, ломтиков желтых, спелых яблок, как и она сама. Короткое, цветочками, платье, и нарочито подтянутое еще выше, пахло фантастическим садом, совмещая весеннее, томительное ожидание с осенней спелостью плодов, - вернее плода, - запретного, греховного и оттого искушавшего до изнеможения. Линии ее тела, рук, шеи, головки являлись и началом, и концом движений мягких, округлых, и грудь, высвобожденная из-под строгих, изысканных лекальных швов жакета, вначале чуть опаздывала за ними, затем же набегала упругими, соблазнительными волнами, но никогда не успокаивалась. Выпили, и когда Антон приподнялся над стулом, чтобы дотянуться до чего-то на другом конце стола, неожиданно и сильно ухватила его между ног, он вскрикнул, и отпрыгнул назад, опрокидывая стул и забывая про закуску. А она рассмеялась звонко, и опять же по-женски очаровательно.

- Ого! А говоришь, не хочешь, так я тебе и поверила!

Антон терял самообладание.

- Я сейчас, - сказал он, собираясь уйти, но пойманный за руку, пояснил, - постелю...

Она вздрогнула, тотчас же выпустила его руку, напряглась, судорожно сглатывая набежавшую слюну, и, заметалась взглядом в поисках опоры, чтобы не упасть, и, найдя себя сидящей на стуле, как-то сразу обмякла.

Антон постелил ей на диване в соседней комнате, сам же на цыпочках прошел в свою конуру, повернул ключ в замочной скважине, разделся, выключил свет.

- Готово! Можешь ложиться, только погаси везде свет! - ему, свету, он придал весомости громким ударением, чтобы вместе с ним исчезало и нежелательное обстоятельство.

Она тут же повиновалась, и, слепо тыкаясь в незнакомые углы, поехала шлепанцами по полу, на порожке споткнулась.

- Ты где? - спросила она.

- Тебе направо! - крикнул Антон.

И тапки послушно уехали направо, увозя за собой и учащенное дыхание, и странный демисезонный запах, и надежду, которой невозможно было свершиться, - в потертую, ковровую тишину. Антон сожалел, что все произошло не иначе, - там, за стеной обольстительно голубело ее тело, он натянул одеяло на голову, и, стараясь приуменьшить его доступность, прислушался к ударам крови в висках. Становясь все громче и громче, они участились, и забухали совсем беспорядочно - об участии сердца в такой тарабарщине не могло быть и речи, - стучала Надя костяшками пальцев по стеклу.

- Открой! Не то выбью!

Антон молчал - он спит.

- Вот лягу на пол холодный, простыну и умру, и тебе будет стыдно, - и она подтвердила свое намерение шлепками ладошек по нему, - ты неправильно себя ведешь, - продолжила снизу, из щели под дверью, - я тебе все объясню. Зверь мой (вот именно, зверь!), все для меня сделает, но он недееспособный, уже полтора года, понимаешь? натуральный импотент. Чего я только не делала, смешно, даже ложку чайную привязывала, и что же мне теперь? На панель?.. У меня, кроме него, никого не было. - Она нежно всхлипнула. - А я помню, как ты на меня на свадьбе смотрел, голова кружилась, я к тебе и приехала... Ты тоже голодный, и Таня говорит, бабник. А я тебя понимаю, потому, что она не любит тебя, и у нее другой есть... - Примолкла, завозилась, видимо тяжело подтягивалась кверху за ручку, снова ударила костяшками. - Ну открой же! В первый и последний раз, честное слово! Прошу тебя...

И снова посыпались удары, но мощно, глухо, и в ворота, - и тревожно. Из всех тревог самой страшной могла быть - за бабу Маню. Антон выбежал в одних трусах, успевая обжечься обнаженным (будь что будет!) телом, радостно юркнувшим в его постель.

Ужасно!.. - но перед ним стоял (легок на помине!) зверь.

- Надя здесь? - коротко бросил он.

- Здесь, но...

А дальше, Антон заполучил жестокий удар в солнечное сплетение, согнулся, и увлекаемый за волосы еще ниже, с силой налетел переносицей на тупую, соленую коленку.

- Держать! - приказал зверь.

И два добра молодца, скрутив руки Антона за спину, уткнули его лицом в удобренную свежим навозом цветочную клумбу.

Надя ругалась мужской, площадной бранью, и видимо отчаянно сопротивлялась, потому что зверь крикнул одному из молодцов: "Помоги!.." Дверцы автомобиля наперегонки хлопнули, и два красных огонька качнулись очетырехноженному Антону уже за перекрестком, и Антон пригрозил единственно доступным, в эту минуту, способом - шепотом:

- Зверь! Ты был последней обезьяной, которую я простил!..

Разбуженные огоньки в окнах соседей угасли, к счастью, у бабы Мани и не зажигались вовсе, - старушка спала мертвым сном.

"Кому? - спрашивал себя Антон, - осторожно омывая лицо под умывальником, от полотенца ему и вовсе пришлось отказаться - А всякому, кто попадется на эти... глаза? - Но чем-то же он видел себя в зеркале. - Мама мия!.."

Фиолетовая, опухшая переносица подтянула к себе слезящиеся щелки стопроцентного дебила, - рассеченная бровь из прежнего ранения, окрашенные черноземом, надолго, глазные ниши, красный, приплюснутый нос, запущенная щетина, - Антон отвернулся. "Будет чем бабу Маню постращать!"

И когда уверенно рассвело, а она просыпалась рано, он шагнул за ее калитку, постучал, но привычного: "Иду! Иду!" - не услышал, отступил, огляделся, - обошел вокруг ее дома, возвратился к своему, сидя на лавочке, перебрал все возможные варианты ее отсутствия. Вспомнил о ключе под ковриком, - не было, - потянул за ручку, дверь подалась, но только на лишнюю длину накинутого внутри крючка. Отыскав рядом сухой прутик, Антон легко просунул его, - запоры бабы Мани носили чисто символический характер. Антон прошел в сени, и дальше в комнату, где печь, стол... Баба Маня лежала на блиновом половичке в мертвой, раскинутой позе...

И, как бы набежавшее заново, то странное чувство как и с телом отца, - его не тянуло к родным чертам, не хотелось напоследок всмотреться в них, запомнить, - он снова отмечал в себе это странное равнодушие, но то, что окружало его, приобретало теперь значение обостренно близкого и дорогого, заставляющего закипать слезы. И горюющий чайник, и поникшие кастрюли, и свисающее в безграничной, морщинистой, печали со стола полотенце, и плафон, с остывшим вниз пламенем стеклянной свечи, и, этот странный, качающийся, хотя и прозрачный воздух над ним... Антон вышел из гроба... (мысленная оговорка клацнула зубами) из дома, тихонечко (чтобы не разбудить?) прикрыл за собой дверь и, ускоряя шаги, направился к телефонному автомату, чтобы вызвать милицию, и, подумав, еще и скорую помощь, - скорую в том смысле, что предстоящее общение с тягомотными чиновниками, начиналось со справки...

- Сколько лет ей? - строго уточнила трубка.

- Около восьмидесяти, - сказал он после безуспешного вычитания десяти из восмидесяти пяти.

- Что с ней?..

- Лежит на полу, побледнела, задыхается! - соврал Антон (он представлял, что именно все так и было), - "иначе не приедут".

- Ждите! - заключила трубка.

Первым, на зеленом "УАЗике" приехал молодой лейтенант милиции - высокий, тощий, нервным нюхом все понимающий, определяющий, рассуждающий, знающий... Перешагнув через бабу Маню, прошел в большую комнату, согнулся, обнаруживая под кителем на почти женской ягодице кобуру с револьвером, музыкальными пальцами, пошире, раздвинул занавески на окне.

- Говоришь, сосед, а кем работаешь?

К разбитой физиономии (потому и "ты") приходилось еще приплюсовывать, так некстати, и безработицу, - "хорошо, что его эмоциональная задница лишена артикуляции!" - подумал Антон и сказал:

- Я сейчас не работаю, - и добавил, - не успел, пока...

- Так, ясно, документы покажешь!

- Паспорт? - Антон с удовольствием отвернулся от нее, но лейтенант заставил его вернуться.

- И трудовую!..

- Трудовую пока не забрал с "Транспрогресса", - пояснил Антон, синхронно разворачиваясь с ним на каблуках, дабы не видеть на его лице пролога захватывающей детективной истории. - Можно позвонить...

- А нас не надо учить! - оборвал его лейтенант. - Лучше покажи, как проник в помещение!

Он остался по эту сторону двери, накинул крючок, Антон по другую, просунул прутик, - прутик гнулся, крючок не поддавался.

- Что и требовалось доказать! - удовлетворенно пропел лейтенант.

- Подождите, - Антон присмотрелся к крючку, - видите, у него две последовательные дуги, вы, вероятнее всего, с нажимом закрыли на вторую, а она просто накинула...

- А может и ничего не накинула, а? ("вот так выглядит ехидна! с такими узкими, бескровными губами"), но лейтенант не вчитывался в чужие мысли, он упивался своими, - что скажешь?..

Тем временем вернулся зеленый "УАЗик" с товарищем в гражданском, с дипломатом в руке, молча поприветствовавшим лейтенанта, и по-хозяйски вошедшим в дом. Следом подъехала скорая, - из нее вышел огромный, бородатый, рыжий врач, в тесном белом халате, с белокурой медсестрой и алюминиевым чемоданчиком.

- Опоздали? - обратился врач к лейтенанту.

- Я вызывал! - из-за его спины вынырнул Антон, опасаясь (поздно!) тупой, милицейской колеи, способной заворачивать только в тюрьму и никуда иначе. - Час назад!..

- Столько вызовов! - принялся оправдываться тот.

- Постойте-постойте! - просто великолепием осенило лейтенанта. - Пройдемте-пройдемте!..

Двое мужиков - эксперт и врач, склонились над телом бабы Мани, - до остальных, включая одну женщину, доносились их молчаливые размышления и вслух, из которых следовало, что скончалась она приблизительно около двенадцати часов назад...

- Да! - вздрогнул, и вклинился Антон, - приблизительно в это время погасли фары!..

... и, что более точно этот факт будет установлен после вскрытия, - что следов насилия не наблюдается, но для древней старушки достаточно и нервного стресса, допустим, вызванного ножом к горлу, чтобы отдать "коньки", - инсульт и готово, - тем более, за такое продолжительное время. Оказанная вовремя помощь, конечно же, могла бы ее спасти, но точную картину происшедшего можно будет восстановить только после вскрытия.

- А можно без вскрытия? - обращаясь невпопад, и ни к кому, спросил Антон. - Она завещала, в разговоре со мной...

- А больше она ничего завещала? - лейтенант со злорадством растер между ладоней неопровержимые вещдоки и собственные домыслы. - Золотишко там, а?

И Антон вспомнил об узелке, вероятным под матрацем, и быстро нашел его; лейтенант сыграл перед завороженно внимающими фуговый реквием: левой рукой, правой, левой, правой, - ситцевый халатик, белье, тюль, покрывало, деньги - тоненькой трубочкой в резиночке, платок, серая плотная ткань, тапочки... Последним открылся сложенный вдвое листок в клеточку. Лейтенант читал вслух:

- Завещание... Как сыну своему, инженеру, соседу через дорогу, Бутину (ударил по второму слогу, шалопай!) Антону Сергеевичу по отцу, приписываю мой дом, сад, огород, сарай, и все в доме моем в полную собственность... - Перевернул листочек, чмокнул губами, рывком возвратился на прежнюю сторону. - О чем заверяю... Фоломеева Мария Ивановна. - Далее приписал от себя лично. - И длинная загогулька! Почерк пионерский, каллиграфический... Чернила свежие, без ошибок... Во! Как у нас! Старушки через дорогу состояние отписывают. Зачем работать, потеть? Пришил старую, и живи - не хочу!..

- Неужели ты думаешь, что, я убил бабу Маню? - не сдержался Антон.

Может быть, он и сказал это чересчур громко, но то, что затем произошло с лейтенантом, со стороны могло показаться неадекватным, но только со стороны, - они - антиподы! - еще с зачатия. Блуждали по миру, каждый по своей индивидуальной орбите, и вот зачем-то пересеклись. Зачем?.. И тот, у которого больше власти, втянул в себя живот, вздул, увитую фиолетовым плющом, шею, побагровел от собранной в одном месте крови, отчего синие губы, с выступившей в уголках пеной оказались посторонними, исполняющими чужие, примитивные приказы.

- А ты мне не тычь! Я тебе не Иван Кузьмич!

Но у Антона была большей масса (и критическая тоже, с ночи), он рявкнул так, что заблеяли стекла в окнах, и присела от страха медсестра.

- А ты! Мне с утра тычешь! Дурь гонишь! Хватит! Надоело!..

Антон приготовился к худшему, но вступился врач:

- Что же вы при покойнике...

И лейтенант мелко засуетился, засобирались и остальные, после приглушенных препирательств решили, что труп все же транспортирует скорая.

Антон выходил из дома последним, путь ему преградил столп тихого света над блинным половичком, и взгляд его потянулся по нему вверх к зияющему, в таких случаях, отверстию в потолке. Но столп обрывался в воздухе, не достигая кривой трещины по всей длине деревянной балки, и, только крайняя часть подоконника высвечивалась солнцем, далее тени сгущались по полу, пока не прошивались неожиданным, светлым диском, источника которого Антон не мог определить. Со смиренным чувством Антон вернулся к комоду, - к иконе, стоящей на нем, приложился лбом к теплой, узорчатой поверхности. "Прости меня грешного, Пресвятая Богородица, прошу тебя", - шептал он. Лейтенант громко проявлял нетерпение, и когда Антон вновь пересекал комнату, то столпа уже не было - это был знак? какой? - лейтенант, обыскав его подозрительным взглядом, перекрыл щель между дверью и косяком прямоугольной бумажкой с печатью.

- Поедешь со мной, - прошипел он в спину Антону, - там по-другому заговоришь, по фени...

Тем временем у забора собрались соседи, в три яруса: в первом ряду - разинутыми ртами детские головки, выше - женские груди, ниспадающие на скрещенные руки раскрепощенно, по-домашнему, - лица в осуждении, но очень по - разному, чего нельзя сказать о мужских, чаще выше, выправленных под одно угрюмое, небритое настроение. Опережая всяческие, возможные возражения, лейтенант, заимствованным, но плохо отрепетированным движением распахнул перед Антоном заднюю дверцу автомобиля, ухватился за переднюю, занес ногу и, на середине подъема, передумал. Шагнул к ярусу.

- А что граждане, не случилось тут у вас чего-то чудного, или противоестественного, может что слышали, видели?.. Кто желает помочь следствию? Молчать не советую, сегодня с соседкой вашей случилось, завтра может с каждым из вас, так что думайте...

- А я и говорю, убили значит! Как пить дать убили! - вперед выкатилась неваляшка Куркуля. - Товарищ милиционер! Пусть они мне рот не закрывают! - пригрозила кому-то кулаком в ярусе. - Я все скажу! Сутками его бабы на моей лавке сидят, спасу нет! Курят, того гляди дом спалят!..

- Так-так! - лейтенант на полусогнутых сгонял к автомобилю за блокнотом и шариковой ручкой. - Продолжайте-продолжайте, пожалуйста.

- Вчера, вся такая распомаженная, жопой вертела до ночи, пока этот кабель не прикатил на машине, - к визгу она добавила низкочастотного сарказма, - а мой - то дурак, Царствие ему Небесное, думали человеку старается, с машиной-то... Всю ночь пили, - она стремительно набирала утерянные, на "Небесном Царствии", обороты, - я как чувствовала, приглядела. А под утро кобелей столько понаехало, такую бойню устроили, спасу нет! Хотела милицию вызвать, да думаю догонют, пришьют. Бабу голую в машину тащут, она орет благим матом, а кобели туды, сюды, туды, сюды!..

- Бабу Маню? - с жаром спросил лейтенант, глубже и глубже приседавший с каждым ее новым словом, обретая очертания голодной гончей, и, наконец-то, услышавшей долгожданное "фас!" - Бабу Маню?

- Может и бабу Маню, - неваляшка опешила перед бестолковостью лейтенанта, и ее, вдруг расслабленную, фигуру прямо-таки просквозило разочарованием: "зря старалась!", - и она совсем обессилелась голосом, - а может и еще кого...

- Так-так! Так-так! - лейтенант скоро строчил ручкой в блокноте, - дело было в темное время суток, женщин было несколько...

- Да не слушайте вы ее, - заговорила самая близкая, и по духу, и через забор, соседка бабы Мани, крупная мать-одиночка, воспитывавшая двух малолеток, и частенько, находившая в ней материальную опору. Она одна размазывала слезы по лицу, сожалела о случившемся искренне, - они подружки, водой не разольешь...

- Так-так! - милиционер перевел прицел на нее, - какие подружки?

- Так Антон и баба Маня. День и ночь вместе.

- Так-так! И в прошедшую вместе?..

- Ох уж!.. - отгородилась широкой спиной от него мать-одиночка, и взяв, под посиневшие, от бесконечной стирки в холодной воде, крылышки двух вертлявых цыпляток, быстренько направилась к дому, и другие, рассыпались в стороны со своими проблемами, и неваляшка покатилась, опережая остальных.

- Извините! - удовлетворенный страж хлопал им в след, и себя по ягодицам, - мне придется еще разок вас потревожить! Так что не обессудьте!.. - во! как он умел.

Трясясь на заднем сидении автомобиля, Антон даже и не думал о том, что какой-то, глупый, лейтенант сможет помешать ему исполнить последнюю волю Бабы Мани - "чтобы по-православному, чтобы по-христиански..." Его не отпускал столп странного света. Это, покинувшая тело, ее душа? Такая светлая, солнечная... Антон доверял своим предчувствиям...

Дежурный, не вставая, привычно мимо, скользнул по физиономии Антона, и, весело не согласился с намерением лейтенанта:

- Да сразу его под кран, и...

- Не-а, - генералиссимусом Суворовым осклабился тот, - не тот вариант, тут дело серьезное, как следует поработать надо!

- А?.. Ну да! - дежурный спрятал козырек под панель, в космический шорох рации между мигающих, цветных лампочек. - Прости, забыл. У нас только серьезное...

Как в многоквартирном доме всегда найдется индивидуум, долбящий и сверлящий стены спустя пять, десять лет после заселения, и не понимающий интереса к нему со стороны соседей, предлагающих хотя бы перед сном почитать книжку, так и в любом коллективе всегда заводится весьма оригинальный член (причем самопроизвольно), требующий пульпитного внимания. Но лейтенант отличался от всех других тем, что все видел и понимал, и продолжал с упорством хохла из серии анекдотов, гнуть свою линию.

- Зам. появится, не сочти за труд, пусть ко мне заглянет.

Не случайно язвительно - двойным:

- Не сочту, не сочту! - дежурный аж! вписал обязательство в журнал.

Лейтенант, усадив Антона напротив стола, сам устраивался на стуле тщательно, - ему долго что-то мешало и под, и над, и в атмосфере маленького кабинетика с сейфом, графином, пишущей машинкой и черным, революционным телефоном. Его он сдвинул на середину стола, и, покопавшись в телефонном справочнике, набрал номер, навел справки, набрал другой, и откинулся туловищем назад до упора, свободную руку зацепив под мышкой за крюковый вырез на спинке стула. Представился в трубку, проглотив должность выразительным ударением на средней гласной своей фамилии:

- ... Клипенко! - спросил, - отдел кадров? - и дальше, по-лошадиному, закивал подбородком. - Понимаю, уже не работает, и трудовую еще не забрал. Странноватый говорите, психованный?.. с приветом?! Подготовьте, пожалуйста, соответствующую характеристику, и огромное вам спасибо!

Резко сдернулся со стула, топнул башмаками под столом, видимо, для неожиданности в сюжете.

- Так-так-с! Говоришь, фары погасли?.. Где? Зачем?

Такой глупости, как откровенного рассказа о поездке в Войново, позволить себе Антон не мог: убегало время, а дремучесть лейтенанта грозила абсолютной непреодолимостью.

- Послушайте, лейтенант, - начал Антон.

- Слушаю-слушаю! - тот с преувеличенным вниманием подал вперед лицо.

Антон инстинктивно отпрянул.

- Баба Маня - православный человек. Ее необходимо похоронить на третий день после смерти. У нее, кроме меня, никого нет, поэтому предлагаю: вы меня сейчас отпускаете, а я на следующий же день к вам вернусь. Понимаете?..

- Посторонний человек, хоронит чужую бабку... Не волнуйся, есть органы, похоронят, а ты меня за дурака держишь, да?

- Да! - коротко сказал Антон, не в силах больше реагировать на его ужимки.

Дверь приоткрылась, и в кабинет недовплыло вторым ухом рыхлое, рябое лицо с красными "после сильного бодуна" глазами и почти синим от внутреннего перенасыщения, носом, над погоном подполковника милиции.

- Здравия желаю! - лейтенант вытянулся из-за стола на середину комнаты (и не упал!). - Василий Васильевич!

- Чего хотел? - лениво спросил начальник.

И Антона, вдруг осенило, - словно повинуясь тычку сокурсника между лопаток, на плацу, во время переклички, он вскочил навытяжку, и, позаимствовав вдобавок щелчок каблуков из фильмов о белогвардейских офицерах, гаркнул так, что у лейтенанта, как от пощечины, дернулось лицо в сторону.

- Я! - и не давая опомниться ни себе, ни милиционерам, заорал приличными децибелами. - Разрешите обратиться, товарищ подполковник!

Изумления лейтенанта хватило на двоих, поэтому подполковник спокойно подкатил к Антону послеобеденный, и по форме, и по содержанию, и по неопрятности, живот. Склонил седую голову набок, в глазах - пристрастие?

- Разрешаю, - мягко пропел он, - только не кричите.

- Хочу умершую соседку похоронить на свои средства, - так же бойко, но значительно тише, продолжил Антон, - но лейтенант считает, что это обязан сделать ореховский отдел внутренних дел за свой счет!

- Врет он все! - побледнел лейтенант, - не так все было...

- Так, - подполковник направился к двери, - а ты, Клипенко, зайди ко мне.

- Так сбежит же! - заволновался тот.

- А ты дверь на ключ закрой. Со второго этажа прыгать не будет, а дверь ломать будет, услышим.

Лейтенант не только закрыл дверь на два поворота ключа, но и проверил ее раза два плечом на прочность.

Минут через двадцать пригласил Антона в такой же аскетический кабинет, быть может, чуточку пошире, и с вешалкой, и со шкафом, стеклянные внутренности которого разочаровывали подполковника пустым звуком.

- Клипенко, а Клипенко! - он недовольно наморщил нос, обнаруживая на вершинах между складок вишневые капилляры, - не в службу, а в дружбу, сгоняй за минералкой!..

- Один момент! - лейтенант вращением на каблуке образовал воздуховорот, поднявший над столом чистые листы бумаги.

Подполковник прихлопнул их ладонью.

- Садитесь! - пригласил он Антона, - говорят, что вы с приветом?..

- Рассказать, что солнце встало? - Антон поддержал его тональностью.

- Понятно, - сказал подполковник, обнаруживая под тяжелыми веками усталые, серые, но умные глаза, - было так: пришли за надобностью к старушке, закрыто изнутри, побарабанили покрепче, заглянули в окно, лежит бедняга на полу, вскрыли дверь тем, что попалось под руку, лежит, и кто его разберет, жива ли мертва, ну и вызвали милицию, скорую, так?

- Так! - с превеликим облегчением согласился Антон, - почти так...

- А ваша, простите, набитая физия, причем без достаточных на то оснований, - простое совпадение, так?

- Так!..

Но кто бы мог подумать, что все эти опостылевшие за день "так-таки и таки" подготавливают собой совсем фантастический изгиб в том, что произойдет в дальнейшем.

- Я вас помню. Это у меня, знаете, профессиональное, лица запоминаю на всю жизнь. Вы проходили у Пантюхина... - подполковник отправил прищуренный взгляд в далеко, поверх антоновой головы, - да! и по-сопливому делу, что-то там связанное с финансами... В общем, - мыльный пузырь, зато теперь, - он по-узбекски? выдул из недособранной в кулак ладони указательный палец кверху, - Пантю-хин! - ба-алшой началнык. А вы, - он пригвоздил последующими словами Антона к стулу, - всегда! слышите? всегда! будете с разбитой физией, если не в прямом, то в переносном смысле. Потому, что вы не нужны этому государству, вы лишний! Не знаю, или зря родились, или слишком рано, или поздно, но точно, не вовремя! Вот Клипенко нужен государству... и мне, а вы! нет! как и нет в том, простите, моей персональной вины.

Антон терялся в определении своего знакоположения в его тираде - положительного или отрицательного? оправдывал ли он его или осуждал? - ему это было очень важным, потому, что часто звучавший в его душе монолог вдруг, самым невероятным способом вырвался наружу и повторялся другим, умным человеком, и этим совпадением как бы утверждалась та объективность, которой он так жаждал. Он хотел задать всего несколько уточняющих вопросов, но объявился лейтенант, и Василий Васильевич, нервно откупорив бутылку о край стол, целиком вылил ее клокочущее содержимое в задранную голову, отдышался, - он утолял жажду, свою, большую, чем требовала того плоть?

- Отпусти его, Клипенко, пусть хоронит бабку...

Клипенко сделал то, что называется - нахмурить брови (были ли они у него на самом деле?)

- Я возьму с него подписку о невыезде! - выкрикнул он.

- Молодец! Клипенко! - Василий Васильевич принимал на стуле спокойную, умиротворенную позу. - Если бы ты этого не сделал, то я бы влепил тебе такого строгача, что... - он засыпал под икотное многоточие, отгораживаясь от присутствующих упавшей мимо коленей ладонью.

 

Столбовая инструкция местной администрации, - розовощекой молодкой, - разбила надежду Антона на захоронение бабы Мани рядом с родителями, скептически отозвалась о его просьбе:

- Умирающее кладбище! - и эта возможность двойной смерти вызвала в нем невероятное сопротивление, - его родители умирали там во второй раз? - А что ты думаешь, - в ее резанувшее "ты" он всмотрелся, как в зеркало, - пройдет немного времени, и там построят, допустим, новый кинотеатр, все какая-то польза для людей...

И она поделилась тем, что ей больше по душе индийский способ сжигания на костре, и развеяния пепла по воздуху.

По молодости она не думала о смерти, живой парила в этом воздухе, не заботясь об опоре для приземления. Или она права: в конечном итоге исчезнут и родители, и баба Маня, и сам Антон, исчезнет и память о них? Из небытия в небытие? Подобные рассуждения Антон уже давно находил сомнительными, - получалось, что в существовании человека на земле, пусть даже временном, не было никакой логики. А если есть, то - в смерти? В ежесекундной подготовке к ней? В чем заключалась подготовка? Пить, есть, спать - это все необходимые энергетические составляющие, обеспечивающие - что? Баба Маня строго соблюдала посты, значит это - "что?", подпитывалось еще чем-то, не определяющимся органами чувств? или Кем-то?.. Господом?..

- Болтаешь, как столетняя старуха! - молодка вытолкнула из-под пальчиков квитанцию об уплате расходов.

Он рассуждал вслух?.. Глупенькая!.. К счастью, есть и такие, как подполковник Василий Васильевич, - умнее, проницательнее, - потому, что старше, - но каким он был в ее возрасте? и сам Антон умнее ли был бы в ее время?

Пространство и время вдруг перемешалось и вытолкнуло его в молодость, в комнату студенческого общежития. К однокашнику приехал друг-офицер, и тому понадобилась гражданская одежда, - кое-как габаритами подошла антоновская, уступившая себя вдобавок и озорной мысли: предстать перед Татьяной в форме младшего лейтенанта. Но произошло совсем странное: офицерский китель сильными обручами сдавил его тело, и оно поддалось его воздействию, ужимаясь в наиболее узкой его части и перетекая по высоте в свободный объем, и заполняя его, и принимая совершенно новые формы, да и странность заключалась в том, что лейтенант был крупнее, и одежда его свободно висела на антоновских костях, - и Антон в испуге снял ее, вновь одел, - привычные ощущения больше не возвращались, - словно Антон окостенел в ней навечно. Рядом с Татьяной он по-строевому тянул ногу, в ресторане, - не дай Бог! - боялся уронить с вилки (вот откуда неприятие горчицы на кончике галстука подполковника!), во время танцев, держа спину неестественно прямо, взмок, и Татьяна первой не выдержала и взмолилась: "Уйдем скорее! У меня больше нет сил соответствовать этому мундиру!" И потом она нередко заявляла ему, что Антон стал совершенно другим, и прошло немало времени, прежде чем она успокоилась. Антон начал припоминать, что с тех пор, оказывается, внимательно следил за изменениями в форме военных, оставался недоволен ими, находя заимствования деталей у иностранных армий неоправданными, понимая, что дело совсем не во внешних проявлениях, а в утере чего-то государственного, принципиально важного. Отсюда неопрятность и в одежде умного подполковника, и в мыслях глупенькой молодки, и вообще в том, что сегодня происходило вокруг него.

Набегавшись по этим сюрреалистическим мостикам, Антон нашел свои сегодняшние разногласия с Татьяной мелочными, - "похороню бабу Маню, приду к ней, повинюсь, она, умная, поймет, и мы начнем с ней все сначала..."

Отпевали бабу Маню в церкви, стояли вокруг с зажженными свечами, священник кадил, певчие причитали, затем присутствующие пришли в движение и, словно по команде, замерли, наставив взоры на Антона, - ждали - пождали, заволновались, зашептали громче, громче, пока не пробились к его взлетевшему под своды сознанию.

- Заколачивать когда? Сейчас или потом? Когда заколачивать?..

- Что? Ах, крышку? - откуда-то сбоку подоспела подсказка, что в церкви лучше, и Антон с благодарностью подхватил ее, - сейчас! сейчас!..

Застучал молоток, - четыре раза, - стучал Василий-Дон Кихот, рядом Паша-Санчо Панса - живой, здоровенький, целехонький, лукавый. Антон нашел их у пивнушки, и еще двух друзей, которые кряхтя и взвалили на плечи гроб с бабой Маней. Все разместились в одном желто - черном автобусе; прыгающий гроб на скамеечках и двух ветхих старушек при нем поддерживал Антон; на новом кладбище все прыгали через рвы, поругивались, но когда штатные работники опускали гроб на канатах, то зацепили и одинокое облачко, и приспустили его почти до середины мачтовых сосен. Когда комья земли забухали по крышке гроба, заплакали и бабульки, и Антон, и, облачко, над могилкой в окружении солнечной радости, - а Василий весело прокомментировал явление наоборот (?), что это к счастью, что есть примета такая.

Поминали в столовой, и люд - то был по большей части незнакомый, немытый, нечесаный, стучали ложками, вилками ожесточенно, но на выходе упала Антону в ноги лучшая подружка бабы Мани, а когда он ее поднял, неожиданно, обожгла ладонь благодарным поцелуем. Он нес его долго и бережно, ценя выше суммы всех недополученных ранее наград. Осторожно, чтобы не обронить его, взял трубку телефонного автомата, набрал номер, ответила дочь:

- Ало!..

- Лена! Это я! - начал Антон, - я...

- Ты просто гад! - закричала дочь, - нам все рассказал дядя Саша! и я, и мама, тебя ненавидим! и слышать тебя не хотим! - она бросила трубку.

Поцелуй с ладони исчез...

Из неясной задумчивости Антон вышел у собственных ворот, но развернулся, направил стопы к дому бабы Мани - в последний раз! Дверь оказалось запертой изнутри на крючок, Антон рванул ее так, что запела развешанная по стенам металлическая утварь. В комнате, на прежнем месте стоял стол, на нем недопитая бутылка водки, подле, огурец обгрызанный с двух сторон известным гигиеническим приемом на двоих, в другой расстелены на полу два одеяла, с приблизительно одинаковыми кучками из личных вещей бабы Мани. Четыре изумленных женских глаза застыли на Антоне.

- Кто такие? - Антон пододвинул под себя стул, готовясь выслушать самую невероятную историю о пришествии непорочных дев в райские кущи.

Та, которая пониже, сориентировалась первой, пренебрежительно опустилась на четвереньки, заводя четыре угла одеяла в один узел, и напрягаясь голосом в преодолении тряпочного сопротивления.

- Какое твое собачье дело! - зло прошипела она.

- А вот какое! - Антон вскочил, крутнулся телом вокруг левого каблука, и с приумножением мышечной силы центробежной выстрелил правым носком прямо в центр заднего напряжения. Удар состоялся внушительным, судя по ее стремительному распластыванию в сторону комода, и тупым торможением головой о нижний выдвинутый ящик. - И еще, сука, вот какое! - он ухватил ее за волосы, и, найдя в перекошенной гримасе дырку рта, до хруста надел ее на торчащую деревянную ручку ящика.

- Я внучатая ее племянница! - завопила вторая, в страхе втискивая тощую фигуру в единственный свободный угол комнаты. - По мужу! По отцу!..

- Вот это совсем другое дело, - Антон водворялся на прежнее место, - совсем не собачье! - На мгновение ему показалось, что не он, Антон, сейчас находился в доме бабы Мани, а кто-то другой, грубый, невероятно жестокий, и капелькой не чувствующий чужой боли, и Антон успел его осудить, но и тут же себе воспротивиться, - "буду таким, и баста! иначе сожрут!" - Проси прощения, - спокойно сказал он.

Она жалась плечом к комоду, размазывая красные сопли по некрасивому лицу, вдыхала больше воздуха, чем выдыхала, потому и не смогла сразу выплюнуть изо рта ручку от комода.

- Плошти, - прошепелявила она, выталкивая разбухшим языком на грязную ладонь мелкие, зубные сколки. - Давай на тлех...

- Так бы сразу! - примирительно согласился Антон, - это мое! - Он подошел к комоду сбоку, чтобы облегчить себе доступ к иконе Казанской Божией Матери, и еще чтобы не попадаться под Ее, наверняка осуждающий, взгляд.

Собрал в пакет книжечки, открытки, медный звонкий колокольчик, тонкую стеклянную лампадку в виде прозрачной лилии на литой, трехлепестковой ножке - масло слил в пластмассовую для него же бутылочку, икону осторожно завернул в полотенце и, прихватив бутылку со Святой водой, направился к выходу.

- Остальное ваше! - в дверях, не оборачиваясь, задержался. - Навел кто? Васька-Дон Кихот? - сочтя молчание чрезмерно увеличенным, прибавил голосу необходимой строгости. - Тощий такой, длинный! Я кого спрашиваю?!

- Да, - поспешно согласилась какая-то из двух.

 

В своей комнате Антон произвел некоторую меблировочную перестановку: стол от окна переместил в угол, чтобы передвинув на освободившееся место кровать, освободить достаточный пятачок для этажерки под треугольником с иконкой, ранее подаренной бабой Маней. На верхнюю полку установил новую икону Казанской Божией Матери - старинную, с серебряной ризой, утопленную в окладе из витой виноградной лозы, с мистическими, под лучистыми венцами, ликами Богородицы и Младенца, на вторую установил лампадку, зажег ее и перекрестился - "прости меня, Пресвятая Богородица!"

Лежал он долго с раскрытыми глазами, неконкретно перемещаясь и в пространстве и во времени, путая периодическое свое настоящее присутствие с отсутствием, и каким-то образом осознавая неотвратимые изменения, происходящие внутри него, - он как бы созревал новым плодом. Каким? Каким? Каким?.. Стемнело, по иконе скользнул тихий, слабый свет, который исчез, чтобы объявиться вновь усиленным, и в следующий раз определенно багряным, и уж совсем скоро ярким и полыхающим, вызывающим отблески сквозь окно на оцинкованной крыше соседа. Антон вскочил и, преодолевая страх, потянулся к иконе и, в ужасе отпрянул от нее, ощутив ладонями жар раскаленных углей. Что это?.. Кара?.. За что?.. Включил свет. На полу лежало раскрытое Евангелие (передвигая мебель, он не заметил, как упала на пол книжечка), и, поднимая Его, Антон содрогнулся от первых, попавших на глаза строчек. "И будут знамения в солнце и луне и звездах, а на земле уныние народов и недоумение; и море восшумит и возмутится. Люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются. И тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаке с силою и славою великою. Когда же начнет это сбываться, тогда восклонитесь и поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше". Антон метнулся к окну, задрал голову. Красные, раскаленные звезды летели откуда-то сзади, - там и происходили основные события, - готовясь к самому невероятному, он выскочил на улицу, - горел дом бабы Мани, огромным, веселым, трескучим, пионерским костром. Неподвижно стояли люди, обреченно зрели, - с порывами ветра лица обдавало жаром. Антон поднял над головой руки: слабые ощущения, грубой кожей, набегающей теплоты. Вернулся, поднес ладони к иконе - никакого жара, - пригляделся - никакого багрянца, на улице же костер набирал силу, - здесь полное энтропическое равновесие. "Что это было? - спрашивал себя Антон, и отвечал, - это, что есть!" Баба Маня вынесла икону из горящей избы, чтобы передать ее Антону - начало и конец ее земной жизни соединились в одной точке, между ними светлое мгновение, чтобы не потерять Вечное. Ее забудут соседи, унесет с собой память о ней и лучшая подруга, уйдет и Антон с благодарным поцелуем в ее честь, но останется это Вечное, и горе тому (он был уверен в этом!) на ком оборвется эта эстафетная ниточка. А кто за ним? Елена - дочь? Сжалось антоново сердце...

Поздно - приехала пожарная машина - по отношению к почти целиком сгоревшему дому, но рано - к чуть розовому, собранному, вероятно, из остывших лоскутов пламени, рассвету. Сонные пожарники в касках раскатили две кишки, вздули одну, пошипели паром над остатками, покурили, и объединились в сторонке мнением о бесполезности второй.

- Кто хозяин? - зычно спросил командир.

- Нету, - правильно сказали опоздавшие зеваки-жаворонки, но зачем-то показали пальцами на Антона.

- И я не хозяин! - подтвердил Антон.

Собранные в две архимедовы спирали, кишки пожарных напомнили ему женские ягодицы лейтенанта Клипенко. "Вот-де полет для безграничной его фантазии, вот-де узелки для его тощих мыслей", - Антон прямо-таки видел перед собой его восклицательно - вопросительную фигуру. "Значит так-так: золотишко, денежки подальше прибрал, крупные вещички по собутыльничкам раскидал, и, как водится, вовремя красного петуха подпустил, чтобы значит следы подмести... Так-так, на дураков напал? Говоришь две собутыльницы? Фамилия? Имя? Адрес?.. Внешность описать не можешь, только одна повыше, другая пониже, а руководил ими Дон Кихот! Так-так! Так-так! Так-так!.. А икона, значит по воздуху сама перелетела? А!.. Ее, бесценную, сам взял, остальное бабенкам оставил? На экспертизу ее!.." "Нет! - в этом месте Антон не согласился с предполагаемым течением событий. - Икону необходимо припрятать до времени, и сегодня же найти подполковника Василия Васильевича, он просто обязан будет усмирить этого осла".

Икона вновь повторяла свою судьбу, - бережно обернутую в одеяло, Антон спрятал ее под полом, между бетонным основанием и деревянным настилом, и, моля Богородицу о защите, направился в Ореховское управление внутренних дел.

Василий Васильевич отсутствовал на рабочем месте по неизвестным причинам, не объявился он и к концу дня, а лейтенант Клипенко по информации, полученной от дежурного, направлен был к новому месту несения службы, на повышение...

 

Книга вторая.

 

8.

 

Минуло семь лет...

Минуло - значит уменьшилось, то есть произошло вычитание семи из оставшейся (меньшей!) части пути. Идти легче - потому, что с горки, потому, что в рюкзачке за спиной все меньше "топлива", заправленного Господом до конца пункта назначения, и труднее - потому, что на груди все большее и больше балласта - пустой породы, тянущего к земле.

За семь лет асфальтировали проселочную дорогу, пятнами, лениво, экономя на щебенке и на битуме, под ней проложили городскую канализацию к четырехэтажному иероглифу профессионального училища на бывшем картофельном поле, протянули водопровод, и Антон тоже воспользовался развивающейся инфраструктурой в личных интересах: пристроил к дому санитарный узел с унитазом и ванной, установил кнопочный японский телефон, оставив планировку внутри дома неизменной, насытил дом новыми, удобными вещами.

Свою комнату называл кельей, запирал на ключ, ключ прятал (?) на кухне, на крыше трехкамерного холодильника, обитал же в другой, отцовской, но, на мягкой мебели, в окружении четырех, масляных времен года местного художника Рыпьева и качественных электронных слуг импортного производства. Яблоневые тезки Антона за окнами разрослись, крупными боками отливали по осени в желтизну, пользовались невероятным спросом, как и домашние консервы по рецептам бабы Мани. Появились и экзотические кустики - слабость Оленьки.

Первый день лета истончался медленно, неохотно уступая ночи края остывающего покрывала, тени спешили (чересчур отрывались от своей черной хозяйки), потому и падали, пока, у равнодушных ног бледными, обиженными на невнимание.

Голос Оленьки из окна перепрыгнул через сплошной забор к Антону на лавочке:

- Я сегодня остаюсь у тебя, ладно?

- Ладно, - согласился Антон.

Он ни разу не возразил ей по этому поводу, но она постоянно, не менее четырех раз в неделю напоминала ему о своей мечте - нормальной, здоровой женщины. Она всегда и всем говорила, что замужем, но ей надоело при этом скрывать паспорт со все еще девичьей (смешно, да?..) фамилией. Она с большим трудом сдерживала себя в качестве потенциальной пассажирки автобуса на опостылевшей остановке - вот! вот! сейчас подойдет, столько ждала, еще немножко!.. потому что дура! другая бы давно уж села на другой маршрут и ехала бы припеваючи с ее-то внешностью, и какие были предложения!.. Протирая книжки, она нечаянно (что значит судьба) наткнулась на знакомые строчки, - думала хулиганские, но оказавшиеся классическими: "Дура я! Дура я! Дура я проклятая!.. У него четыре дуры, а я дура пятая!.." Она тогда разревелась и ткнула в них пальцем, а он прочел их и рассмеялся, а когда она поставила вопрос ребром, то безжалостно сказал, что если ей с ним плохо, то может его оставить, и успокоил? тем, что при этом он, конечно же, будет очень сожалеть, но обязательно! постарается справиться со своими чувствами. И она снова не выдержала первой, вернулась к нему через семнадцать дней, и он всего - то сказал, что она его лишила семнадцати мгновений весны. И тогда она зарядила ему про это - "ладно", - но он улыбался и соглашался дурачком.

- Хочешь, я келью приберу? - крикнула она ему.

- Нет, - сказал он, - я сам!

Она знала, где лежит ключ от нее, но где находится ключ от его жестокого сердца? С момента их первой встречи он сильно изменился, местами в лучшую сторону, - стал спокойнее, по-мужски внимательнее, то, что они обходились без абортов, было его заслугой, но с другой, обидной стороны, он заботился не столько о ее здоровье, сколько о своей доморощенной свободе. Она хотела ребенка! Мальчика! Чувствовала, что и у него против наследника не было противоположного мнения (о таком отце только мечтать и мечтать!), но что-то его сдерживало. И это что-то ее бесило, лишало сил, и бывали моменты - нежелания вообще жить... Но, признаться, в ней постоянно звучала еще одна мечта (к счастью, реальная!), заползающая под сердце поутру из будильника, - завтракающая, обедающая и особенно ужинающая, потому что после них, вернее, после совместного присутствия на них она уже не справлялась с собой, созревала, при самом безобидном прикосновении (а поначалу стыдилась этого своего состояния) в ненасытную самку (наконец-то!), теряющую сознание в его объятиях. Антон красиво заматерел - отюленился, ровный подкожный жир выровнял мускулы, выложил мягкими подушечками любимые места на его теле, - она засыпала на них новорожденным ребеночком, ласковым, благодарным котенком. Кстати, и она похорошела за это время, мужички так и вились вокруг ее стола в ЖЭУ с Шампанским, шоколадками, духами и, бывало, допекали так, что она отпрашивалась у начальницы и бежала к его (но не к общему!) дому с шепотом на губах: "только бы не ушел!", - рвала пуговицы на его рубахе, и потом, блаженной и соблазнительной, собирала их на четвереньках по полу, ожидая обязательной, в вечном расписании, ночи, втайне надеясь на внеочередное желание и с его стороны, - и, бывало, случалось. После такого, на следующий день, она поражала старую начальницу - перечницу таким усердием, что без утюга разглаживала ей недовольный, со вчерашнего, нос.

- Антон! Ну ты скоро? - Оленька перекинула через подоконник спелую, чуть приструненную халатиком грудь, зная, что невидима, но надеясь на проникающие сквозь заборные доски флюиды.

От перекрестка, в их сторону направлялась странная процессия: на велосипеде сидел небритый "бугай" в распахнутой рубахе и в явно лишней шляпе, рядом бурлачил мелкими шажками сутулый старик. "Скоро" отодвигалось на неопределенное время, и Оленька капризно, с нарочитой громкостью хлопнула фрамугами, или ставнями, или как там еще они называются...

- Какие гости! - Антон поднялся им навстречу. - Сколько лет! Сколько зим!..

Садердинов испуганно жался к Герасимову, тот же, подпирая его велосипедом, осклабился улыбкой пророка, предсказания которого, как и следовало ожидать, сбывались.

- Вакуум дело - сурьезное? - улыбнулся Антон.

- Так я и говорю, чего и пришли! - толкнул в плечо совсем уже приунывшего Садердинова. - Докладай! Чего уж там!..

Смысл его доклада, подчеркиваемого афористическими комментариями Герасимова, заключался в том, что коллектив арендного предприятия со странной аббревиатурой "АМПИВЦ" предлагал Бутину Антону Сергеевичу директорствовать над собой. Дела на предприятии идут из рук вон плохо, зарплата копеечная, и ту уже давно как не выдавали, и коллектив предприятия, овеянный новыми правительственными постановлениями, изгнал на прошлом собрании проворовавшихся директора и главного бухгалтера из своих рядов и поддержал (пока заочно) "визави".

- Так и шли бы к этому французу, чего ко мне-то? - съехидничал Антон.

Садердинов подтянул плечи к центру позвоночника, пояснил, что "визави" - это тот, кто находится напротив.

- А-а, - протянул Антон, - а-а вы даете себе отчет, какие последствия могут быть?

- А я и говорю! - оживился опрометчиво (опрометчиво ли?) Садердинов. - Он же нас за мажай загонит, в порошок сотрет. А они твердят, путь хоть так, лишь бы зарплата была! И я, - он поднял на Антона преданные, в многослойном стекле, глаза, - поддержал их! Потому что сейчас только такие умные, энергичные и смогут выжить!..

- Кто старое помянет, тому глаз вон! - Герасимов тут присутствовал за главного, и причем надежно.

Оказывается, "Транспрогресс" за прошедшее время разделился на два предприятия, и то, которое включило в себя научно-исследовательскую часть со всеми стендами и полигонами, - теперь арендное, с правом выкупа.

- Я подумаю, - сказал Антон прощаясь, - а вы собирайте на послезавтра собрание. В любом случае я приду...

Отскакав обнаженной наездницей и откричав положенное, Оленька обиженно ткнулась влажным носиком в плечо - это все, что ей сегодня досталось от Антона, унесшегося в неведомую даль и не хотевшего возвращаться оттуда: несмотря на все ее усилия, не срабатывали и уж совсем интимно-пикантные подробности. Тогда она искусственно захныкала и постепенно растравила себя так, что заревела открыто и громко, обжигая Антона из двух обильных гейзеров.

- Я тебя знаю! Заведешь себе молоденькую секретаршу и меня забудешь. У-у-у... Все мужики такие...

- Не пойду! - Антон приподнялся на локтях, и Оленька моментально воспользовалась подъехавшей к ней мочкой уха, чтобы больно вцепиться в нее зубками. - Ты что?! - вскрикнул он.

- А то! - слезы на ее щечках мелкими брызгами разлетелись, как с крылышек внезапно вспорхнувшей бабочки, обнаруживая под собой обворожительную улыбку. - Что ты родился директором, и Шапетько этот - совсем тебе не пара...

Ха!.. Шапетько! Колоритная, хотя и молодая, фигура. Познакомились они на центральном рынке, где тот работал рубщиком? мяса - представителем дефицитнейшей профессии, конечно для того, кто знает в этом толк.

Шапетько не вязал лыка, и просто за бешеную сумму попросил Антона отвезти его домой, поднять на третий этаж. На следующий день, после изрядной доли самобичевания - "обман пьяного человека сродни обыкновенному воровству!" - Антон привез ему сдачу, тот же, в свою очередь посопротивлявшись, согласился на еще одну или несколько бесплатных поездок по окончании рабочего дня. Тогда же на антоновой орбите объявился и Петр Петрович - заведующий складом грубых комбикормов предприятия "Заготзерно". И пошло, и поехало... Антон ездил по деревням, договаривался, развозил комбикорма, оплату брал натурой - парной свининой, которую сдавал Шапетьке, а тот платил очень даже щедро - вот откуда у Антона самая современная, импортная бытовая аппаратура, гараж с пенополиуретановым утеплителем, новенькая "Волга" и любовь Оленьки... Нет! С Оленькой он, конечно же, перегибал - любить так за деньги невозможно!

- Хочешь, чтобы я был директором?

- Мне все равно, это ты хочешь им быть. А чего я хочу, ты знаешь давно... - она плаксиво стартовала к очередному стометровому реву.

Он положил ладонь на ее прохладную грудь, и она благодарно, и с надеждой подалась навстречу ей всем телом.

- Главное, что я тебя люблю! Правильно?

- Правильно, - обреченно согласилась она, - но...

- Ты права! - перебил ее Антон.

Дело в том, что Петр Петрович внезапно приказал долго жить, и Шапетько требовал от Антона подобрать ключи к новому заведующим складом, но он все оттягивал, и оттягивал это сверхнеприятное мероприятие, и вот теперь все разрешалось как бы само собой. Да и осознание нечистоплотности в подобной деятельности Антона угнетало, и Евангельские, от Луки, строчки: " И похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил; ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде. И я говорю вам: приобретайте друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители. Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом. Итак, если вы в неправедном богатстве не были верны, кто поверит вам истинное?" - в удобном для него прочтении, все меньше и меньше оправдывали его в собственных глазах. Да - он не крал, да - он честно вел себя по отношению к крестьянам, да - он никогда не пересчитывал того, что давал ему Шапетько, и все же, и все же, и все же...

- Ты завтра не приходи, - как можно ласковее прошептал он ей на ухо, но она все равно разрыдалась.

- Знаю, завтра запрешься в своей келье, - придержала дыхание, она всегда так делала перед щекотливым вопросом, - а почему ты меня туда с собой не берешь, не пускаешь?..

- Потому, что ты чище меня, светлее, - чуть было не сказал "святее" (насколько это было бы уместным?), сожалел, что не мог пока доступно рассказать ей притчу Иисуса о блуднице. - Придет время...

- А ты взаправду меня простил? - и куда-то снова пропали ее слезы, и снова счастливый фонарик осветил улыбкой ее лицо. - И бандита с универсалки?

- Его-то уж совсем забыл. Не было его!

- Как хорошо! - она взобралась на него всем телом. - А послезавтра, я тебе приготовлю любимые твои пельмени, по-отцовски, хочешь?.. - она быстро, по-детски, засыпала.

Как знать, быть может, Оленька, с такими, милыми, чисто женскими перепадами и была подарком судьбы, но почему-то он, с необъяснимым страхом, бежал от мысли о возможном супружестве. Венчание!.. Оно просто не укладывалось запредельными габаритами в его сознании.

 

"Транспрогресс". Выцветшая, хромающая на один бок от легкого ветра табличка пригласила его к нездоровой экскурсии в память о респектабельном прошлом с гнусным Норкиным, выросшим до первого лица на разнице между тем, что было, и тем, что сегодня предлагалось Антону. Новый, доселе неизвестный, вид бомбы странной разрушительной силы рванул над страной так, что произошла гигантская сдвижка пластов, вынесшая на поверхность клопов и карликов, - и те принялись за работу... Приглашение Антона, казавшееся на первый взгляд нелогичным, на второй - оправдывалось абсолютной безнадежностью: разверзнутые внутренности этого самого "АМПИВЦа" уже покрылись единым ржавым, трупным пятном, на норкинском же агонизирующем "теле" что-то еще лязгало. Два предприятия разделяла живая в единственном числе изгородь из акаций, если не считать равнодушных собачьих стаек в ее прогалинах, под землей же они были накрепко связаны паром, водой, канализацией, электрическими кабелями, что сулило Антону обязательные неприятности - рычаги принадлежали все тому же Норкину. В коридоре, во всю стену висела карта Союза Советских Социалистических республик, кто-то старательно обвел черным фломастером контуры России - огромное, розовое животное, внезапно лишенное передних ног, падало мордой вниз, сопливясь Черным и Каспийским морями, близоруко циклопилось столичным Московским глазом. Торчащие долготы, особенно в задней части, выдавали тощую, полуголодную жизнь страны, - стращала и "касса" на противоположной стене, ощеренными металлическими зубами. Не заглядывая за дверь с табличкой "директор", Антон толкнул другую, рядом, в конструкторский отдел.

Мало что изменилось в нем, - столы, кульманы, за ними перепуганные, чаще незнакомые лица. Сказав "здрасьте," Антон придирчиво сунулся в ватманы с кружками, квадратиками, буковками; лица заметно побледнели, карандаши явно поехали не туда. Аля не при деле, на стуле сжимала ладонями колени, опускала глаза долу, Садердинов же ожесточенно шарил рукой по локоть в желудке лысого стола, и только Герасимов мелко сучил растительность на тропической (из бразильского фильма?) груди.

- Начнем, товарищи! - наконец-то Садердинов выудил карандаш, застучал по столу. - Повестка одна - избрание на пост директора предприятия Бутина Антона Сергеевича, ранее работавшего у нас заведующим сектором, - непонятно кому, все молчали, - еще раз пригрозил учащенным стуком. - И хорошо, творчески исполнял свои обязанности. Слово имеет... он!

Антон сидел рядом с Садердиновым, остальные - напротив, в сосредоточенных позах; Антон не шелохнулся. Повисла пауза. Маленький, толстенький человечек с блудливыми глазками не выдержал.

- Пусть расскажет!..

- Что? - спросил Антон не вставая (почему он себя так вел?).

- Как жить будем? - человечек всем своим видом искал поддержки в окружении.

- Может коротко, из объективки? - предложил Садердинов.

- Коротко и объективно? Пожалуйста! - Антон наконец поднялся. - Тем, кто проголосует за меня, гарантирую зарплату не меньшую, чем средняя по городу, при условии, что будут делать не то, что могут или хотят, а то, что я скажу. Тем, кто воздержится, половину, и без гарантии. Того, кто против, уволю в первый же день своей работы. Все! Как только получу протокол собрания на руки, сразу же выхожу на работу. Думайте, до свидания!..

О чем он сам думал?.. В том, что проголосуют "за", он не сомневался, сомнение было в другом: стоило ли ему браться за это, в общем - то провальное, дело.

К концу дня прикатил на велосипеде радостный Герасимов, с готовым протоколом.

- Что началось... - расплылся он.

Но Антон, мельком пробежав по бумажке, ошеломил его совсем неподходящим вопросом:

- Ты женат, или как?

Герасимов опал.

- Не родилась еще такая...

Твердо отказался и от чая, и от более крепких напитков, обиженно водрузив себя на сиденье, с силой нажал на педаль, и ее одной хватило до самого перекрестка, там он провернул другую, и той хватило для того, чтобы вообще скрыться от глаз Антона.

 

Прежний хозяин директорского кабинета вопиюще манерничал репродукциями натюрмортов, - персики, ополовиненные персики с косточками, то ли дыни, то ли тыквы, то ли арбузы с тараканьими семечками, потные кувшины, стаканы с синюшной самогонкой? ощипанные гуси с веревочными, до пола, шеями, щуки с запашком из разинутых пастей, и несвежие астры, астры, астры - даже если и задумывались ромашками или розами. Напротив стола брезгливая улыбка Джоконды - врать она не умела! Холодильник абсорбционный с двумя пустыми бутылками из-под минералки, стулья... Стул - "антон" (как тут не быть суеверным?), с наколкой на ножке - первой, интуитивной ласточкой предстоящей приватизации, книжный шкаф, забитый "пневмотранспортными" проспектами, вешалка о трех ногах, с длинным пищеводом и вращающейся челюстью, с четырьмя крюкатыми зубами. Два телефона, пульт с оборванной на стене кабельной кишкой, занавеска на окне постреволюционным знаменем - тяжелая, бордовая, с двумя кистями...

В дверь поскребли, - вошла Аля, присела на краешек стула, глазки опустила.

- Вы меня уволите?

Антон вытолкнул на середину кабинета обиженное кресло на четырех колесиках (пятое культяпкой цеплялось за потертые линолеумные квадраты), на его место установил своего прежнего, еще крепкого, друга, сел, машинально выдвинул ящик стола - вензель прежнего руководителя неприятно резанул глаза. Антон с силой его захлопнул, Аля вздрогнула.

- Мне уходить?

Он выдвинул второй ящик, слепыми пальцами коснулся пухлого его живота, закрыл осторожно, скрестил руки на столе.

- Рассказывай! - коротко бросил он, - начни с Норкина.

Она, как бы в продолжение, осыпалась, родинка на щеке зарделась, множась в пудре пастельными пятнами, добралась до шеи и, перевалив через два последовательных и неприятно припорошенных оврага, заползла под сердечный вырез блузки, в еще более глубокую осень...

- Он любит молодых, а я уже старая...

И все, - и больше не единого слова, - и это откровенное, точное и, главное, - порядочное по сути признание, включая мудрое молчание, как-то сразу примирило его с ней.

- Сделаем вот как! - Антон не сводил глаз с ее поникшей, обреченной фигурки, пытаясь в последний раз не пропустить чего-нибудь настораживающего. - Будешь секретарем! Одновременно заведовать кадрами, организовывать работу охраны, и, главное, - не теряй твоего самого ценного качества - умения держать язык за зубами в любой ситуации. Поняла?..

И когда она подняла глаза, то понял, что не ошибся (столько в глазах ее благодарности, карей, собачьей преданности!) и что дело совсем не в шубе, подаренной с барского плеча, а в высоком открытии в себе человека человеком.

- А я справлюсь? - она спросила искренне, без намека на кокетство, так что Антон вконец успокоился.

- Образование у тебя педагогическое, тебе и карты в руки, главное - не стесняйся спрашивать.

- Спасибо, - поднялась она, и тихонечко вышла, оставив на короткое время что-то (не только духи!) от своего присутствия.

И вот чем примечательным оказался этот разговор для Антона. Исчезли тревоги и сомнения, у него появилась та уверенность, которая называется "взять быка за рога". У него получится - знал он в себе это качество: если (априори) уверен, что получится - значит получится!

Через неприкрытую щель перетек Садердинов - извинительным словом, пластилиновым телом, и уж для себя постарался - задницей придушил стук пишущей машинки и, озираясь на оставленную сторожем ладонь на двери, приглушил голос:

- Ее оставлять нельзя! Со всем начальством кувыркалась...

- Пусть работает! - перебил его Антон.

- По правде сказать, баба кремень, лишнего слова клещами не вытащишь. - И так просто скользил: по воде? - так по воде! по земле? - так по земле! по воздуху? - так по воздуху! Антон рассмеялся, наблюдая за охваченными стеклянной невесомостью зрачками Садердинова. - Печатает быстро, практически без ошибок... - Приоткрыл дверь (как бы рука для того и оставалась на месте). - Аля! Принесите директору штатное расписание и квалификационную таблицу!

Аля быстренько исполнила приказание.

- Аля! - Антон вылепил из себя самую строгую, но спокойную строгость. - Ты почему врываешься в кабинет директора без приглашения? Что за манеры?..

- Я-я поняла! - ее лицо стало пунцовым, избытком краски плеснула на Садердинова, но тот в отместку побледнел еще больше. - Этого больше никогда не повторится! - она вышла.

Садердинов, позаимствовав (откуда?) дополнительного веса, тяжело опустился на стул.

- Извините, я думал как лучше, - он платком, склеенным из прошлогоднего насморка, вытер сухой лоб, - у нас единственное, что положительного осталось от прежнего руководства, - это объективная квалификационная таблица, рассчитанная по оригинальной формуле, учитывающая при начислении заработной платы и образование, и стаж, и квалификацию, и производительность труда, и замечания, и...

- Я! - Антон с раздражением прервал бесконечное "и", - Я! Для вас вся таблица! Вот сколько проставлю шариковой ручкой против твоей фамилии, столько и получишь! И на этом баста!.. У вас, у нас, - поправился он, - от прежнего руководства на счету ноль целых, ноль десятых, и куча! куча! куча! неоплаченных счетов! Штатное расписание выдам сам! Все свободны!..

Нормальный человек должен был бы в этом месте встать и уйти, но Садердинов остался для того, чтобы выяснить то, для чего в общем - то и зашел.

- Какова моя участь?..

- Останешься моим заместителем, пока... - и понимая, что откровенное "пока" вряд ли могло удовлетворить, лукаво усмехнулся, - есть возможность дорасти до первого, а если честно, - сделался серьезным, - работать надо, и получать соответственно, а в трудовой я могу назначить тебя заместителем министра сельского хозяйства. Хочешь?..

- Это правильно, - согласился он, но тут же взъерепенился (для сохранения собственного реноме?), - но вы не имеете права так обращаться с людьми!

- Не имею, но буду, потому что я директор, и что захочу, то и сделаю!

И полетело время... Аля прервала его ненадолго стаканом чая во время обеденного перерыва. Вырисовывалась удручающая картина: Аля, три дамы в финансово - экономическом отделе, Садердинов, бригада из четырех человек во главе с Герасимовым, изготовляющая из труб примитивные кормушки для животноводческого комплекса под Луховицами, восемь охранников, кладовщица на материальном складе, водитель двух добитых автомобилей - итого, при одном запасном, условно необходимых двадцать человек, в протоколе же "за" проголосовало сорок, двадцать остальных умели рисовать, монтировать, отлаживать системы внутризаводского пневмотранспорта, позволить себе которые, в настоящее время, могли только умалишенные предприятия. В добавок деньги за отгруженные кормушки не поступали на "АМПИВЦа" уже в течение трех месяцев. Не оптимистическая (вернее: нео птимистическая) трагедия!..

Аля приоткрыла дверь.

- Шестой час, мне уходить?..

Антон оторвался от стола, потянулся до хруста во всех конечностях; вот он богатый, могучий русский язык, многослойный, как линзы Садердинова, - сексуальная суть вопроса залегала внутри, на поверхности - обыкновенная, служебная невинность.

- Ты сегодня в лучшем своем наряде? - спросил Антон, и сам утвердил, - прекрасно выглядишь! И совсем не старая, а статная и очень женственная, - вкусно причмокнул языком, - но иди домой. И я никогда не потребую от тебя больше того, что ты напишешь в своей должностной инструкции. И от других тоже, большая работа предстоит, и тебе надо постараться. До свидания!..

Прикрыв за собой дверь, Аля потянулась за сумочкой на полке, и неожиданно, как будто бы в первый раз, натолкнулась в зеркале на чужое лицо - некрасивое, серое, готовое расплакаться, изуродоваться в то ужасное, что так не любят мужчины. Ее отвергли, почему? Потому, что она старая!.. Аля помнила, и хранила Бутинский взгляд с еще тех, давних времен, когда уступала Норкиным рукам - так ей было легче. А потом? Потом ей было все равно, и вот теперь - не все равно! Внизу, на первом этаже, критически окинула свои фигурку почти во весь рост, - зеркало позволяло, - "чего еще надо?", - но дома с близкого расстояния, при тусклом освещении в прихожей состарилась еще лет на десять - пятнадцать, - кажется, вот и с губной помадой промахнулась, потому что другие ей надоели, но для Бутина они все были бы неудачными и одинаково ненужными вместе с хозяйкой. Готовила ужин. Выбитый женой из привычного расписания, муж перетаскивал из комнату в комнату свои неприкаянные, плотницкие, лишенные привычного кухонного ножа, кулачищи, Аля плакала от лукового горя, в ванной, скобля мочалкой его широченные лопатки, вкрапливала в душевую струю собственные слезы, в постели разрыдалась от разделенного (словно впервые!) с мужем счастья.

- Если что нужно твоему начальнику, пусть скажет, дачу отгрохаю по первому сорту, - шептал ей он.

А она думала о том, что конечно же Норкин потребует от нее предательства нового директора, - "нет уж! дудки!" - а если вздумает шантажировать как прежде, то у нее есть муж, и стоит ей только заикнуться, как от того не останется и мокрого места. Она прижалась к нему, и услышала, как он захлебнулся от ее возвращения через столько лет, - он догадывался и терпел, потому что любил, и вот настал ее черед отплатить ему сторицей, - она язычком проехалась по его животу вниз, и дальше, и почувствовала, как он весь напрягся в знобящем желании, - законного мужа таким образом она баловала впервые...

Утром, пораньше, Аля прогнала мужа на дачу, встретилась с ним у проходной, пожурив за опоздание, - вошла в кабинет, когда Бутин выгребал лишнее из стола, энергичным стуком водрузила перед его носом вазу с огромным букетом цветов. Сразу ожили и кабинет, и невыспавшийся Антон.

- Это вам от моего мужа! - сказала она, - еще он просил передать, что если нужно построить чего-нибудь, то вам он не откажет.

Антон не удивился ее упоминанию о муже, чувствуя за этим нечто большее чем простая благодарность. Он артистическим изумлением раскинул в стороны руки и попросил пригласить на сцену водителя. Тот оказался тем вопрошающим, маленьким, толстеньким, с блудливыми глазами, человечком - Стенькиным, с отличающимся только в падеже именем от отчества. Григорий Григорьевич был "после выпимши", настолько, что цветы сразу же прекратили сопротивление, но Антон как бы не заметил их капитуляции.

- Завтра едем в Луховицы! - сказал он.

- Не-э... не пойдет! - с категорическим возражением качнулся на стуле Григорий Григорьевич, - ни в Луховицы, ни в магазин - никуда!

- Завтра едем в Луховицы! - повторил Антон жестче.

- А тут ори, не ори, - он вперил в Антона маленькие, ежовые глазки, - никто, никуда не поедет... Первое - аккумулятора нет, второе - карбюратора...

- Нет и вас! - подхватил Антон. - Вы у-во-ле-ны!

- А я насрать на таких хотел, - Григорий Григорьевич невинно, за исключением еще более ожесточившихся зрачков, улыбался. - Приползешь, будешь ноги лизать, но я, - икнул специально и нарочито, - н-не прощу!

- Аля! - крикнул Антон так, чтобы она услышала за стеной, но когда она открыла дверь, сказал спокойно. - Приказом номер два уволить этого гуся, за пьянку. - И когда "гусь", брезгливо сплюнув на пол, вышел за дверь, продолжил. - И конечно акт за тремя подписями, как положено.

- Никто не подпишет! - побледнела Аля. - Побоятся с ним связываться!

Антон усмехнулся.

- Предложи всем! Не подпишут - доложишь! Приказ готовь и без акта, я подпишу!

 

Путь в Луховицы лежал через Коломну, была и обводная дуга вокруг нее, но Антон проехал по краешку, мимо Кремля, колокольни с часами, горкома, под двумя светофорами, мимо вокзала, по счастью через железнодорожный переезд без задержки, по мосту в сердце огуречного края - если по осени, - сейчас же по узкой асфальтовой ленте, суженной после поворота до притирки с встречным, неопрятно - кислым, грузовым транспортом, принадлежащим "Заре Коммунизма". Крылом "Волги" Антон почти прислонился к коричневой, жидкой обочине, - выползал на твердь неуклюже, в гору ногами, боясь лишиться ступней, затем и других частей нижних и верхних конечностей, но так-таки и не успевшим защитить подбородка от вернувшейся не вовремя дверцевой тяжести.

Из неприлично разинутой пасти автовесовой клубились аэродромные звуки, и взгляд поспешил разыскать там, за ней, дорожку, с выруливающим реактивным самолетом, но, уличенный в вольнодумстве, вернулся к носкам туфель, чтобы опасливо запрыгать перед ними в поисках надежных, опорных островков, до которых и можно было дотянуться подчас с разбегу. За весовой - черным месивом копытца, в них зеленая водица, - "попей Антон водицы - козленочком станешь!" Посреди "черного моря" завалилась на коленку телега с сенной горбушкой, - круглая, резиновая нога валялась подле, - не дотянула бедняга до "реактивного рева" метров двадцать. Стояли два молодца в резиновых сапогах и кепках, чесали затылки.

- Беда? - допрыгнул Антон до инвалидки.

- Счас другую подгоним, перегрузим, а эту туда! - один из них взмахнул рукой на железной "остров погибших кораблей". - Давно пора! - подтвердил другой.

- А как найти директора? - спросил Антон.

- А там!..

Путь к небольшому двухэтажному зданию как раз пролегал мимо длинного коровника, с перебитым в трех местах позвоночником, и в нем ревели от голодной боли, - но не звуки поразили Антона, а глаза, принявшие его за вышестоящее начальство - они жаловались на свою тяжелую, грязную судьбинушку, тыкались мордами в пустые кормушки из спиральношовных, ополовиненных по диаметру труб. Надо один раз вглядеться в себя, отраженного в глазах буренки, чтобы на всю жизнь остаться вегетарианцем, или побыстрее, побыстрее, убраться от них подальше, - Антон выбрал второе, и вовремя взлетел на этаж, так как директор давал последние указания секретарше - широкозадой деревенской бабе, сдобной и вкусной, видимо, знающей цену своим кондитерским прелестям, потому и не отрывающейся от стула даже и при новом интересе.

- Это к вам! - она, пальцем зацепив пряжку ремня, развернула полосатый живот директора к Антону.

За ним проследовало и все остальное: объемные полы двубортного пиджака, обиженный на две "в самоволке" пуговицы воротник рубахи, и огромный головной арбуз, с пятью щелками для глаз, рта, носа, под мелким, хорошо выделанным, русым каракулем, и, при неожиданно милой подмене "р" на "л".

- Здластвуйте! - сказал он.

- Здла... - увлекся было Антон, но спохватился и зарычал в оправдание, - р-р-р-аствуйте! - ей Богу, он не хотел ничего подобного.

Но видимо это прозвучало, как привычная игра, потому что директор не только не обиделся, а даже хлопнул Антона дружески по плечу.

- Я вас с утла жду! Как там жив - здолов, Гелман Глигольевич? - он увлекал Антона за собой в кабинет. - Когда думает поладовать нас собственной пелсоной?

- Не секретарь, а кустодиевская купчиха... - Антон осторожно нащупывал верное русло предстоящего неприятного разговора, эти картавые здоровяки, как правило, не поддавались никакой обработке, - но, к сожалению, вы ошиблись, я директор "АМПИВЦа" из Орехова, изготовившего для вас кормушки...

Но сам Антон, к тому же сожалению, не ошибся: директор сразу же увлекся цветными клавишами на пульте по левую руку, в Антона же направил глухое, но говорящее, как репродуктор на стене (из детства), ухо. По заранее опубликованной программе...

- Та кому они нужны, эти ваши железяки! Забелите их облатно, я помощника своего за то с фелмы согнал! - Антон молчал. - Тлубу облезал и все, а тут походи за каждой животинкой. Колмов нет, и денег нет!.. - Антон молчал. - Сиди не сиди, а денег нет! - директор поднялся. - Некогда мне! Щас помощника плишлю, с ним и лазбилайтесь!.. - Антон вытолкнул перед ним стул. - Так вы хамить? - он суетливо вернулся к пульту, нажал самую затертую на фоне других клавишу, в ответ хрюкнули. - Малина! Слочно вызови патлуль!

"Какой патруль в такой грязи!" - подумал Антон, но сказал примирительно:

- Не надо патруля, я не за деньгами приехал.

- Так вызывать или не вызывать? - лениво и во весь рот зевнула в дверях секретарша.

- Вызови! Пусть ждут моего... твоего знака, а ты двель не заклывай! - по - крестьянски хитрил директор "белыми нитками", не замечая того понятливого контакта, которое может устанавливаться мгновенно между двумя разумными людьми.

- Ладно, - согласилась секретарша, выдавая с головой своего шефа, - скажу чтобы автоматы прихватили, и гранаты...

- Малина! - взвился директор до малинового бешенства. - Сколько лаз говолил! Плеклати хулиганить в плисутствии постолонних!

- Больше не буду, - она прикрыла за собой дверь, как бы прихватив с собой и опору самого конфликта.

И обессиленный директор плюхнулся в кресло, носовым платком в пухлой, женской ручке прикладывался осторожно и дискретно к наиболее влажным местам, без скольжения, заботясь о нежности в кожной фактуре.

- Говолите, у вас такая же? - обреченно отмахнулся ладошкой от двери.

- Хуже! - подтвердил Антон.

- Так что вы пледлагаете? - на сей раз он казался очень внимательным. - Я вас слушаю!..

- Знаете, ситуация какая, - казенно начал Антон, - одним словом, - перестройка, страну гопнули, принялись теперь за промышленность, за сельское хозяйство. Там!.. - Он поднял тон и указательный палец кверху, строго вглядываясь в ногтевый излишек. - Не думают о стране, о нас с вами. - А внизу? - крышка стола не позволила ему визуально указать на всю глубину предполагаемого падения, но человеческая мысль не считалась с подобными преградами. - Ничуть не лучше! У меня, как и у вас, одни дармоеды, шагу лишнего бояться ступить. Как ханку жрать, так впереди паровоза, как проявить инициативу, так дудки от него! Один директор обязан пахать! Желтые клювы раскроют, ждут, когда в рот положишь, глотай только, и того не могут!..

- Да-да! - согласно кивал головой директор, - да-да!- и Антон дожимал его.

- А налоги? Если все показать, то работа окажется абсолютно бессмысленной, поэтому предлагаю вам следующий вариант! - При последних словах Антона директорские ладошки нервно спрыгнули со стола на колени. - Оплачивать в любом случае надо. Хотим мы этого или не хотим. Есть договор, подписи и прочее, арбитражный суд, но можно найти и компромиссное решение, выгодное для всех. - Антон спешил (мало ли что успеет взбрести в нахохленную головушку этого овена!), но в финальной части все же замедлился для лучшего уяснения речи. - Вы, на всю стоимость договора денег не перечисляете, но отгружаете продукцией, причем третью часть ее сразу же вам возвращаю наличными деньгами. Итак! Я по документам принимаю от вас на всю сумму, но третью часть денег возвращаю наличными безо всяких следов. - По азартному проблеску в щелках понял - дошло!

- Почему я вам должен довелять? - директор коровника брал антонова быка за рога (знал, что у троянского коня их не было?).

- А вы присмотритесь ко мне повнимательнее, - теперь Антон уже не боялся переборщить маслом в бутерброде, - вы солидный руководитель солидного предприятия, знаю, что видите меня насквозь, это во-первых, а во-вторых, человек, который привезет продукцию, прежде чем выгружать ее, получит на руки положенную сумму.

Последний аргумент оказался решающим, директор забегал пушистыми пальчиками по любимым кнопочкам - уточнял детали по бухгалтерии, ворковал под нос, управляясь с калькулятором, - резюмировал сытно и вальяжно:

- К концу недели подъедет помощник. Только знайте, что мне лично деньги совсем не нужны, но за мной стоят люди, у них дети. Сами понимаете...

- Конечно, конечно, понимаю! - подхватил Антон, с сожалением отмечая отсутствие премилой, детской, подмены "р" на "л", что сразу же причисляло директора к бесовскому? сонму обыкновенных, жестоких по сути, хапуг. - И я такой же! - неожиданно (для себя) вслух сокрушился он.

- Все мы одним милом мазаны! - весело подытожил директор, но поздно: единственное "л" - вот так сразу и не могло вытолкнуть Антона из болезненной колеи, находящуюся всегда рядом; звука, движения, неосторожной мысли было подчас достаточным для того, чтобы легко в нее скатиться, и требовались невероятные усилия, чтобы вновь приобрести необходимую устойчивость.

Антон ожесточенно заработал мысленными локтями, и на сей раз, помощь пришла довольно быстро, он чуть-чуть подредактировал последнюю фразу, и та засверкала совершенно неожиданной гранью, не меняя при этом глубокого философского смысла: "Все мы одной милой мазаны!" В подтверждение его находки в кабинет четвертиной въехала скучающая секретарша.

- Ну как, вызывать патруль, или как?

- Малина! Я тебя пледуплеждаю в последний лаз! - таким тоном прощают секретаршам не только прошлые грехи, но и все последующие. - Собилайся! Поедем в командиловку! - он деловито спрятал лицо за поднятой крышкой чемоданчика.

- Как, опять? - устало возмутилась та. - Вчера только там были. Какой вы ненасытный...

- Вот, пожалуйста! - директор выпустил из рук крышку, чтобы в полунаклоненном, с одышкой, фюзеляже (для того и крылья!) поискать сочувствия у Антона.

А тот отблагодарил ее, своей мыслью, вслух:

- Все мы одной милой мазаны!..

И она, понятливая без лишних слов, зашлась в долгом, двусмысленном смехе, подпитываемым директорскими хрипами, порожденными изворотливым и в то же время невеликим умом, обыкновенной мужской похотливостью и одновременно детской доверчивостью, так не вязавшейся с только что заключенной, и по сути непорядочной, сделкой. "Сколько же всего разного намешано в одном человеке, - думал Антон, - поди, рассуди его..."

Он понимал, что, оправдывая директора, оправдывает самого себя, осуждая его, осуждает и себя, - проще простого, - оправдывать его и осуждать себя одновременно - сложнее, значит быть одним лицом сразу в двух противоположностях, - и возможно ли это? В таких рассуждениях существовало только начало, и сколько бы новых звеньев ни прирастало к цепочке, последнее всегда оставалось началом, вызывающим дискомфортное ощущение безвозвратного избытия себя в бесконечное пространство. Антон побаивался, что как-нибудь вовремя не остановится и запросто исчезнет, причем таким образом - как бы и не было его совсем, ни на этом свете, ни на другом.

Машину потащило вправо - он мчался по обочине, убегая от смерча из пыли, мгновение - и он там! - и Антон крутнул рулем резко влево, вправо, заглатывая под себя непрерывную, белую полосу, - к счастью, шоссейная лента в данном месте обслуживала только одного, ненормального, клиента, потому-то особенно и не привередничала, но предупреждала, - красная лампочка давно замерла на "пустом брюхе". Антон же дотянул до голодных колик под светофором. Опорожнив канистру в пересохшее горло, огляделся. Ба!.. Да это же родная Коломна! Не то, чтобы он не замечал ее туда и обратно, нет, но вот (нередко так бывает в жизни) как бы заново открыл на нее глаза, - трамвайные рельсы, оранжевые букашки переваливаются с бока на бок, грохочут, коломенские лица сосредоточены в направлении (демократического?) движения, от купечества - в остатке на противоположной стороне рыночек. Но вот дворец тепловозостроителей тут степенен и важен, как и сам паровоз на вечной стоянке, в районе железнодорожного вокзала.

Часы, окончанием рабочего дня, жестоко придавили естественное желание завернуть на хладокомбинат, но подышать коломенским воздухом не возбранялось, и Антон перешагнул через рельсы поближе к человеческой сутолоке. На щите красной гуашью сообщалось о недавно начавшемся концерте силами младших классов музыкальной школы - вход бесплатно. Антон безотчетно шагнул в прохладное, и неожиданное светлое, чрево бесплатного "тепловоза".

Мраморная лестница на второй этаж, огромное зеркало... Антон в нем потерянный, ошарашенный, - взгляд, не доверяя стеклу, оборачивается назад в поисках причины, возвращается обреченным - где же победа? где две трети от "калакулевого" руна?..

В красно-черном зале, или в черно-красном, душном зале? (какого-то цвета в нем было все-таки больше) на передних рядах партера редкие головки, на сцене в ярком конусе, с вершиной в тяжелых волнах портьеры, у микрофона, тонкий черный мальчик, с прилипшим подбородком к скрипке, и "капитанская дочка?" Свиридова, чуть фальшивая, старательно подправляемая ободряющими клавишами и кивками полной красной женщины за черным роялем. Мальчик ее не видит, и вообще, он вряд ли что-нибудь видит или слышит, - но в зале всеобщее умиление. Женщина за роялем встает и, подчеркивая свою второстепенность, кланяется, в той степени, в какой позволяет ей купеческо - кустодиевский живот (пусть купеческое остается первым в ряду!). Второе "ба!" вырвалось из Антона - на сцене стояла Галина... На мгновение, он ее в поклоне, такую тяжелую, развернул к роялю, задрал на голову красный, тяжелый подол, приспустил парус из черных ажурных трусиков и с нетерпением утопил свое тело в ее щедрой, красной меди, и услышал желанный вздох. Никто из женщин, ни до, ни после Галины, не одаривал Антона таким блаженством поглощения в себя, но, возвращая ее к жиденьким аплодисментам, он с сожалением отметил, что она значительно подурнела - снежной бабой на солнцепеке, и все равно ему так захотелось обнаружить себя: прорваться через конус и сказать что-то нежное и ласковое.

На сцену потянулись почитатели, и вот Антон, кажется, поддался общему и своему настроению, но... в проходе остановился. Он, вдруг, увидел конус наполненным зримым воздухом из другого, счастливого, мира, вероятно, хрупкого (потому что счастье другим не бывает!), для исчезновения которого достаточно мелкого неосторожного укола - животворный воздух улетучится, конус опадет, и антонова среда (такими обжористыми микробами) поглотит и мальчика (может быть сына?), и Галину, лишив коломенцев редкого, светлого лучика. Это было бы преступлением против всего человечества. Антон вышел из дворца, купил маленький букетик из голубеньких цветочков и шоколадку, поймал летящего мимо мальчугана и, вручив вознаграждение, попросил отнести букетик пианистке, что тот быстренько и сделал, и когда Галина вышла наседкой с мальчиком и девочкой, и единственным, драгоценным, судя по бережному обращению, букетиком, Антон медленно поехал вровень с ними, расталкивая взглядом встречные автомобили. После особенно длинного рефрижератора... они исчезли...

Дорога, дорога, дорога...

Дома, в разговоре с Оленькой, Антон пробежался по Луховицам двумя словами, но о Галине, зачем-то, предпочел рассказать в мельчайших подробностях.

- И я так смогу! - Оленька явно переоценивала свои постельные возможности. - Тогда я не понимаю, что тебе еще нужно?

- Мне нужна ты, такая как есть, у тебя столько своих, индивидуальных особенностей, какие и присниться не могут другим женщинам.

- А если бы она тебя узнала, и позвала с собой, ты бы пошел?

- Нет! - быстро ответил Антон, потому что весь оставшийся из Коломны путь он потратил на поиски ответов на подобный вопрос, и не находил, и в конце концов согласился с собой в том, что дело совсем не в реке, в которую нельзя вступить два раза, а в том, что в постоянном и неизбежном соперничестве духовного с физическим с возрастом победы должны оставаться за духовным, и наступает момент, когда победа второго над первым сродни предательству Иуды, и момент этот определен возрастом Иисуса при схождении на него Святого Духа - в тридцать три года.

Господь дает возможность перебеситься животному в человеке, - но дальше суд. Поначалу самим над собой, потом Страшный Суд. Мысль снова натыкалась на неопределенность его отношений с Оленькой, и Антон, усталый, как мог, избавлялся от нее...

Приснилась ему баба Маня, - проснувшись среди ночи, он и по горячим следам никак не мог припомнить его деталей. Устыдился, что давно не был на ее могилке, и дал себе слово, завтра же, а по часам - уже сегодня, заехать на кладбище.

Пораньше дозвонился до Шапетьки, кратко изложил суть проблемы, с одним условием: его доля должна быть разумной, и если прежде Антон не цеплялся за копейки, то в этом случае вынужден придираться, так как речь шла о целом коллективе, и о его деньгах. Шапетько коротко и сухо (после вчерашнего?), сославшись на занятость, направил его к Давиду - своему заместителю по рынку. Времена!.. У рубщика мяса - заместитель Давид!..

Что-то заваривалось вокруг Антона самостоятельно, - то, что помимо его воли - понятно, но и то, чему он не находил разумного, логичного объяснения, - он как бы вытеснялся за периферию набирающего скорость странного процесса - как в детстве, на вращающемся диске дольше задерживался тот, кто умудрялся загодя пристраиваться ближе к центру (обидно?.. объяснимо!), сегодня же, вопреки незыблемым законам физики, размытые, липкие фигурки от края стремительно перемещались к центру (невероятно!), и становилось их все больше и больше. Они заполоняли собою экраны телевизоров. Но все-таки было у этого зловредного "ящика" одно могущественное преимущество перед всеми другими неодушевленными посредниками между людьми - правда лица! В этой части Антон целиком полагался на авторитет Василия Розанова. "В лице - вся правда жизни; замечательно, что нельзя сделать у себя лицо, и если вы очень будете усиливаться перед зеркалом, "простодушное" человечество все-таки определит вас "подлецом". Лицо есть правда жизненного труда именно в скрытой, а не явной его части: это как бы навигаторская карта, но по которой уже совершилось мореплавание, а не предстоит. Сумма мотивов, замыслов; не одного осуществленного, но и брошенного в корзину". Да, простодушное человечество определит вас подлецом, - соглашался с ним Антон и продолжал, - и тут же приласкает, и вручит в руки уздечку для управления, и кнут, и уж потом только спохватится, и уж совсем непонятно - почему - наступит на одни и те же грабли и во второй, и в третий раз, - вот такое оно - простодушное человечество...

Вызвав в кабинет Садердинова, Антон поделился с ним своими вчерашними, дорожными наблюдениями: строительство индивидуального жилья заметно набирало силу, для чего требовались подручные средства, - он приметил, что народ частенько пользуется для перемешивания растворов листом железа и лопатой, - конечно, типовые мешалки существовали, но однофазные на сегодняшний день, - редкость. На складе же "АМПИВЦа" лежали подходящие электродвигатели. Антон выделил ему на разработку новой конструкции не более одной недели, запретив изготовление теперь уж точно никому не нужных кормушек. Проект потребовал безо всяких конструкторских премудростей - в эскизном варианте. Садердинов не возражал.

Аля сообщила, что пришел какой-то цыган устраиваться на работу водителем. Цыган оказался черным, курчавым, худеньким, маленьким человечком из несладкого "Букета Молдавии". Из документов - права и справка, да и те в милиции, живет у женщины с тремя детьми, ждет вида на жительство.

- Вот что, - предложил Антон, - сейчас тебе покажут допотопного "Москвича", чего-то в нем нет. К концу недели мы на нем едем, или не едем. Поедем, продолжим разговор о запчастях, о работе, не поедем, так значит так тому и быть! Подходит?

- А что делать? - согласился Петро (он так представился), - выбирать не приходится...

И надо сказать, справился и с "Москвичом", и с древним, трехосным "ЗИЛом 157", и с трактором "Беларусь", не заменимым при снежных заносах, и, между делом, с давно окоченевшим в груде металла, мотороллером.

В пятницу приехал фургон из Луховиц; по-воробьинному подозрительный помощник директора начал с ультиматума: затребовал означенную сумму вперед, угрожая иначе сдвинуться с места только домой, - получив деньги, влез в кабину автомобиля, изгнал оттуда водителя и свирепым взглядом отогнал его и Антона еще дальше метров на тридцать. Надолго упал вниз, вероятно, пробуя банкноты на зуб и сворачивая каждую трубочкой не ближе чем в сердцевину карданного вала, - вылез взопревшим, крюковатым пальцем подозвал к себе водителя, инструкцией и навсегда приклеил его задницей к сидению.

- Пусть хоть пописает, - пошутил Антон.

- Ничего, привычный, срать дома будет! - нагрубит помощник, но скоро успокоится, помягчает и, покидая рынок, добродушно прокомментирует шутку Антона по поводу секретарши директора. - Она голова у нас, а он хвост, как хошь им играет!..

На рынке холеный "выходец с Кавказа" Давид руководил выгрузкой свинины, цокал (одобряя или нет?) языком, деньги вынес в полиэтиленовом пакете.

- Сколько здесь? - спросил Антон.

- Все твои! - усмехнулся тот, небрежно постучав ладонью по крыше "каблучка" - так в народе прозывали "Москвича" для перевозки мелких грузов. На нем приехал Антон уже с Петром. - У меня "Мерседес" был, два было, ручку вперед нажмешь, - он привычно обнял ее, невидимую, тремя пальцами, - в гору едешь, назад, с горы едешь, еще, ровно едешь. Фабрику обуви имел, ЦК одевал, а сейчас я кто? Никто!.. Господин Шапетько скажет, - выгружаю, господин Шапетько скажет, - загружаю. Сколько господин Шапетько сказал, столько тебе дал! Патом приезжай, дарагой, дело будет!

В результате денег на руках Антона осталось не густо, но хватало на заработную плату - и неплохо по современным меркам. Ведомость он составил в двух вариантах, каждый должен был расписаться два раза, за маленькую сумму и за большую, - вторая втайне подлежала уничтожению. Против своей фамилии Антон проставил прочерки. Вызвал Людмилу - начальника финансово - экономического отдела, подробно изложил механизм расчетов и по зарплате, и по приемо - сдаточным документам, учтя, как ему казалось, все мелочи.

- Главное, чтобы не подкопалась налоговая инспекция, ты меня поняла? - подытожил Антон.

- Конечно! - с какой-то подозрительной радостью согласилась Людмила.

Уж очень она была толста, с широкими бедрами, могучей грудью, и, прямо-таки бессовестными, яичными белками под крутыми, (карандашным огрызком?), дугами. Она находила себя неотразимой - и это настораживало.

За стеной, у кассы, возросло оживление: громкие возгласы, женский смех - кокетливый, мужской рокот - довольный. Вместе с женщинами Антон разбежался по магазинам, - продовольственным, набивая авоськи всякой всячиной, - промтоварным, налегая телами на прилавки и протягивая руки к полкам с нижним? бельем, забежал к подружкам, с сожалением (или без?) расставаясь с накопленными долгами. С мужчинами добрался до квартир, сел на кухнях на табуретки, положил ноги на ноги, притворяясь равнодушным, выложил на стол деньги, ловя на себе женскую благодарность и радостные возгласы детей, вызванных реальным осуществлением, пусть скромной, но мечты. Стоило, стоило, стоило - из-за этого ходить на работу!

- Можно? - в кабинет вплыла Людмила. - Я внесла тут, думаю, очень справедливые поправочки. - Ее сюсюкающий голосок колол Антона тревожным ожиданием. - Вот тут ваша, справедливая, доля. А то, что же получается, всем деньги, а руководителю нет? Так не бывает!..

Против фамилии Антона стояла вполне приличная сумма, за счет похудевших других по второй ведомости, и настолько, что прямо-таки потучнела еще и напротив Фамилии Людмилы.

- Допустим, я заработал, - Антон проглотил несколько пересохших, шершавых? шариков, - а ты, почему такая богатенькая?

- А я! Потому, что, - она медленно разорвала вторую ведомость на четыре части, - рискую, нарушаю закон, покрывая вас, разве это не справедливо?

- В чем покрытие, заключается? - Антон пока еще сдерживал себя.

- Ну что же вы, Антон Сергеевич, - она оперлась двумя руками на стол, вперила в него безобразные белки, - за маленьких дитяток нас принимаете, - перешла на шепот, - откуда-то неучтенная сумма, гораздо меньше положенной, и где остальные? только вам известно, ну а мне нетрудно догадаться. Узнали бы в коллективе, такое бы началось, вы его еще не знаете, а я кремень, из меня клещами не вытащишь! - Улыбнулась откровенно скотской улыбкой. - Конечно, если я этого сама не захочу!..

Праздник первой зарплаты вот так и был испорчен одной "паршивой овцой"; но Антон сумел взять себя в руки, потому что по какому-то неписаному закону, - он это знал из своего многострадального опыта, - в любом коллективе обязательно обреталось нечто подобное, а если поразмыслить, то и необходимое: "щука в реке для того, чтобы карась не дремал!" - и более того, теперь ему не требовалось тратить усилий на ее поиски, как правило удачно законспирированную, тайком сколачивающую "пятую колонну".

- Спасибо! - именно за откровенность и поблагодарил (спокойно) ее Антон. - Только попрошу тебя в следующий раз со мной предварительно посоветоваться.

Она уносила бедра так, как будто бы кого-то победила, - ему же было жаль испорченного праздника.

 

9.

 

Как-то зайдя в отдел, Антон в задумчивости постоял между нависшими над чертежами головками разработчиков и предложил в "узкое" место конструкции свое видение образующих кривых лопаток и, попал в точку, через несколько дней Герасимов в почтении снял перед Антоном шляпу: "Го-ло-ва!.." Попытка Садердинова подклинить вращающиеся элементы самым невероятным способом потерпела неудачу, - авторитет Антона достиг вершины; спрос на изделие превышал предложение, в кассе завелись не только мыши, но и денежки. В Москве, в институте перспективных строительных материалов, Антон нашел затюканного паренька с необычайно светлым взором, - тот оказался умницей, в "затюканные" же его произвели сослуживцы за Православную веру, печатью лежавшей не только на его мировоззрении, но и на том, как он ел, одевался, двигался... Он с бескорыстной радостью подарил Антону оригинальную идею производства водоэмульсионной краски, практически не требующей капитальных затрат, - и всего-то требовалось связать пару роликовых подшипников на длинном валу с бочкой из нержавеющей стали при помощи простеньких ухищрений, ну и воспользоваться собственной смекалкой - "голь на выдумки хитра!". Краску фасовали в полиэтиленовые пакеты, перевязывали цветными шнурочками и помещали в бумажные пакеты, на них наклеивали из-под ксерокса бирки: "Чудо - краска". Вольноотпущенный из большевистского прошлого народ жаждал чуда - краска пользовалась спросом. Мимо вагончика с вахтерами непрерывно потек ручеек из желающих получить работу, Аля в этой части должностных обязанностей капризничала: "Одни бестолковые да алкаши, ничего путевого, - в ее лексиконе утвердилось новое слово - ротация! нам необходима ротация кадров, много пустого народа!" Антон давно высматривал себе стоящего заместителя по коммерции, но тщетно. Сокращались, останавливались предприятия, в геометрической прогрессии увеличивалась безработица, но вот что было очень странным: как и раньше, до злосчастной перестройки, где бы он ни работал, ему не хватало кадров, так и теперь, когда работающих предприятий оставались единицы, - он испытывал ту же потребность. И еще. Ему, наконец-то развернувшему по-настоящему плечи, хотелось настоящего соревнования: не с юнцами, мнящими себя в авангарде экономики, а по сути обыкновенными спекулянтами, - а настоящего, серьезного дела, и не в пику прошлому, так сказать, реванша, а как бы проверки жизненных принципов, в объективно сложившихся экстремальных условиях. Быть может, свершения и невозможного, - допустим, внедрения контейнерного пневмотранспорта, - этого, прямо-таки гроссмейстерского, хода в его жизни. Покопавшись в архивах, Антон наткнулся ну Тульский завод сантехнических изделий, входивший когда-то в перечень призводств с большим удельным весом межцеховых транспортных расходов. Шансов, конечно, никаких, но это-то как раз и задирало.

Петро обустроил новенький "УАЗик" по своему вкусу: меха, меха, меха повсюду, и даже на передней панели - рюшечки, занавесочки, зеркала, зеркало с часами, магнитола с четырьмя колонками, цыганские романсы... Под свое сиденье приспособил два березовых полена, так что был на должном уровне, крутил баранку легко и весело, и балагурил, балагурил, балагурил...

- Скоро свадьба, вас приглашаю, - пропел он.

- На той, у которой трое? - уточнил Антон.

- Скоро четверо! Вот и спешим!..

"Теперь - то уж куда спешить, - подумал Антон, - если на пятого, то рановато". Легкость, с которой Петро заключил свою грустную историю, как бы утверждала правдивость всего рассказа о том, как он, в одночасье осиротевший, уносил ноги из Молдавии в чем мать родила, как рабствовал на подпольных плантациях на юге, как замерзал в "МАЗе" на северном карьере, как били, как грабили, а он, живой и невредимый, карабкался и карабкался к лучшей жизни. Но Антон не верил ему - не фактам, не злой череде событий в его жизни, - а той душевной легкости, с которой Петро их преодолевал. В его руках не стреляло ружье, не сверкало лезвие ножа, да и не было той простой палки с камнем на конце, - того, что спасало обыкновенного человека во все времена; но и было ли смирение - высшее, редкостное проявление человеческого духа? Святость! - пожившего немало старца. Антон украдкой поглядывал на его лицо и не лишался сомнений.

- А как ты с ней познакомился? - спросил Антон.

- На юге, в парке, взял адресок, написал. Она ответила, что, мол, пора плыть, как говорится, к одному концу: или приезжай, или она не будет ждать. Ну я и приехал. И не жалею...

Под этим скальпельным "и не жалею" - не сокрывалось любви, потому что ее не было вовсе, а была тривиальная сделка, с ожидаемо - неожиданной расплатой. Но Антон мог и ошибаться, - жизнь в ее проявлениях всегда богаче человеческих умозаключений.

В проходной завода требовали пропуска, девушка - "бабкой в окошке" - не могла не опереться на предварительную заявку; Антон звонил секретарю с перепуганным голосом (редкостное явление в современной моде на ровное, бесстрастное контральто на сломанных спичках из ушных мочек), убедил ее в своей неотложности при стопроцентной забитости рабочего дня директора - Саблина Юрия Павловича. Добрый молодец в фуражке с зеленым околышком и дубинкой на сытом бедре махнул рукой прямо, два раза направо, на второй этаж пятиэтажки, в соседскую дверь - со столовской.

Электрокары сновали туда - сюда, Антон привязывал к хлястикам водителей невидимые ниточки, тянулся за ними в цехи, раскидывал их в перспективе, и к концу пути заменил порядочное их множество двумя трубами с диаметром не более шестисот миллиметров, аккуратно укладывающихся за вентиляционными коробами. Блестящее решение! Дело оставалось за (огромным!) малым. В просторной приемной, из - под осыпавшихся с еще прошлой осени? телефонных листьев, двумя зайчиками сверкала Алла, и пахла она ландышами из той, еще более ранней, весны...

- Юрий Павлович задерживается! - она смущенно приняла роскошную коробку конфет и быстренько сунула ее в стол, опережая разворот девушки от окна. - Спасибо! - тихонечко прошептала позже, когда та вернулась к замороженному созерцанию. - Это дочь Юрия Павловича, ее недавно бросил муж...

- Очень ценная информация, - в ответ прошептал Антон, пресекая ужас на ее лице смешной серьгой из пальцев на своих губах, - тс-с- с... Зрасьте! - он громко шагнул к девушке. - Вы крайняя будете?

- Как это крайняя? - она была некрасива, ее серое лицо нуждалось в ярких свежих красках (в легкомысленном желтом шарфике на шее что ли?), но характер ее по-видимому предпочитал ковыряться в неких глубинных пластах, отсюда и темный, строгий костюм из длинной юбки и глухого жакета, и усталая прическа, и сдвинутые к переносице брови, и нос картошкой, и этот голос, и все, все остальное...

- За унитазами, - невинно продолжил Антон.

- Хм! - сказала она оконному переплету, или троллейбусу за ним, и подалась к ним полной грудью, к ним, а не к Антону.

И Антон в ответ сказал не ей, а сутулым ее лопаткам, и, наверное, очень проникновенно:

- Сударыня!.. Выходите за меня замуж!..

Потому, что она очень быстро развернулась, и с послепустынной жадностью выпила его лицо, плечи, и отступила, не сводя глаз, назад, чтобы допить его до конца, до донышка (до каблуков), и словами говоря при этом неправду для других присутствующих: двум унылым посетителям у стены и, главное, - для секретарши:

- Оригинал!.. Дома дочь, здесь - Дон Жуан!

Случайная рифма (и для нее тоже) рассмешили обоих, и оживили розовым помертвевшую было Аллу.

- А что? - буднично, (по-семейному?) посерьезнел Антон. - Считаю, мужчина должен быть старше супруги (о! какое нужное слово подвернулось вовремя! - она вздрогнула), это оправдано и физически, и биологически, и психически, и в социальном плане (потянуло неуклюжей канцелярщиной, лишними запятыми), не зря же дворяне соблюдали разницу... Я вот хоть и не дворянин, но холост, с высшим образованием, руковожу приличным предприятием, - налипающие запятые грозили опозданием (он чувствовал шаги по коридору!), поэтому закруглился сразу и нахально. - Меня зовут Антон, а вас? - И вовремя...

Как только Наташа конфузливо назвала свое имя, дверь распахнулась, пропуская через себя низкорослый "шкаф" в распахнутом пиджаке, с полами в две-три складки на случай использования верхней пуговицы в качестве северного полюса на перелезавшем через брючный ремень, полосатом животе-глобусе. Алла вскочила, - глобус медленной шаровой молнией проплыл в другую массивную дверь, Наташа скрылась следом. Через короткое время пропел зуммер, на него резво отклеился от спинки стула посетитель у стены, но Алла решительно его остановила.

- Подождите! Первым пройдет, - она скосила глаза на пропуск, - Бутин Антон Сергеевич, - по предварительной записи, потом вы...

Антон вошел в кабинет, Наташа поднялась из кресла, чтобы выйти, нарочито глаз с отца не спускала; жестом хозяина приглашенный к противоположной стороне стола, Антон решился на, казалось бы, совсем безумный поступок.

- Наташа! Если можно, подождите меня в приемной, - превежливо попросил он. - Мне нужно вам сказать что-то очень важное...

Два картофельных носа: отца и дочери - нанизались на одну, почти видимую, ось, открытые участки тела дочери залились краской, не ответив, она быстро выбежала из кабинета. Испытующий взгляд отца поверх очков застыл на переносице Антона.

- Вы знакомы? - спросил он.

- Нет, - добродушно - второстепенно ответил Антон. - Я человек холостой, вдруг судьба... - И тут же взял серьезную ноту. - Я. Вот по какому делу!

Он коротко изложил суть проблемы, и, надо признаться, - день оказался для него чрезвычайно везучим: до Тулы Саблин работал в Пензе на заводе, где "Транспрогресс" внедрял аналогичные системы, и он проголосовал бы за них обеими руками, если бы не финансовые проблемы. Но Антон предложил ему вполне разумное решение - оплата производится избыточной сантехнической продукцией, по минимально возможной цене, сам же проект тоже оценивается по минимуму. Директор нажал клавишу селектора.

- Наташа где?

- Она сразу же ушла, Юрий Павлович! - ответила Алла.

- Ладно, - вот таким образом он и привязывал дочь к данному проекту, - присылайте специалистов для проработки договора, я главному инженеру поручу это дело. - Снял очки, пропеллером завертел ими за позолоченное ухо вокруг своих, легко разгаданных Антоном, мыслей. - Дети есть?

- Дочь, уже взрослая.

- Понятно, - он поднялся из-за стола, протянул руку, - до скорого!..

И было в этом рукопожатии много больше того, что требовалось для обычного вежливого обращения, - в нем была надежда (надежда - это сознательное заблуждение?) сильного, очень не глупого, знающего жизнь человека на возможное, и пусть иллюзорное, но счастье, единственной, любимой дочери. Ахиллесова пята Саблина Юрия Павловича крепко сжалась пальцами Антона...

После первого же неизбежного поворота от завода Антон больно ударил водителя по плечу.

- Стой!

На углу стояла Наташа (ждала?), ждала! Усаживая в автомобиль, Антон мягко поддержал ее под локоть, отмечая доверчивую податливость тела и в рукаве, и в талии, и в случайном прикосновении бедра, - и в гримасе запечатлелась все та же доверчивая податливость. Тронулись, и Антон во второй раз испугал Петра да так, что тот в южных сердцах стукнул кулаками по баранке. Антон рассмеялся:

- Спокойно!.. - и предложил Наташе выйти, и она безропотно подчинилась.

Ладошка ее казалась ледышкой, только мягкой, и опять же податливой, Антон увлек ее за собой в провинциальный ручеек, ненормально журчащий по ступеням вверх к массивному деревянно - медному шлюзу, понесшемуся им навстречу, и получилось так, что Антон, выбрасывая для защиты вперед руку, невольно ее обнял и прижался к ней (и сзади такой рельефной!), сожалея о краткости момента. В мраморно - кипящем чреве универмага отыскал ледоколом нужный отдел и, ориентируясь только на желтый цвет, купил шарфик. И повязал его на шею ничего не понимающей Наташе по-пионерски, концы завел под вторую пуговицу, блестящую газовую ткань разволновал у подбородка, и в огромном зеркале всмотрелся в полученный результат. Говорят - что чудес не бывает... Чудеса - бывают!..

Пока Петр выруливал к ее дому, Антон молчал, прощаясь, заимствованными у парикмахера ходами, поправил прическу на ее смущенной головке, целуя ладошку, всмотрелся в переполненные зрачками глаза. В них - Новый год! искрится снег, елка с игрушками, - обернулся, - летний зной, запотевшие лица, - нет! "Щелкунчик" Чайковского, Антон - Дедом Морозом, и... еле слышное:

- Спасибо...

На что - только неопределенный взмах руки Антона, и только молча, и только молча.

Врут - это когда говорят неправду, Антон же молчал, если не считать серьезной ту, неуклюжую шутку в приемной директора. И все же перед сном, стоя за вечерней молитвой на коленях перед иконой Богородицы, Антон не поднимал глаз, и покидал свою келью словно бы нашкодившим котом, и засыпая, почему-то, оправдывался в несодеянном, если не считать той неуклюжей шутки в приемной Саблина Юрия Павловича...

Через неделю вернувшийся из командировки главный конструктор проекта Козлов Валерий взахлеб рассказывал в отделе о том, как его принимали в Туле, такового еще в его жизни ни разу не было даже в лучшие времена - "разве что духовой оркестр не играл!" - как моментально выполняли все его пожелания, как подписали очень выгодный договор, как кормили в ресторане, как затаривали тульскими пряниками и не требовали ни копейки. У слушающих текли слюнки; авторитет Антона становился беспрекословным, - но надежного помощника как не было, так и не было, - Антон ждал. И вот однажды случилось долгожданное, - в кабинет вошла Аля.

- Тут какая-то баба рвется к вам, не первый день, я говорю, что нам такие не нужны, а она, что сегодня придет после работы. Мое мнение вы знаете.

И баба пришла. Строгая, громко вколачивающая шпильки в металлические ступеньки лестницы, с большущими, заимствованными у неба глазами (Антон специально выглянул в окно, оно сказалось потерпевшим), и мощной, в пику современности, русой, до поясницы, косой. Жаль конечно, что талия пользовалась географической близостью к пищевому тракту, впрочем, первенство все-таки принадлежало или свежим персиковым щечкам, или плотным икрам, выдававшим здоровую, молодую работу мышц. Бесхитростное платье до коленей, - из одного круглого куска, с перемычками на круглых плечах, с прорезями в нужных местах, с короткими, сексуальными выточками в области живота. Так и допрыгал он сверху по "секс" - ступенькам до роскошных комбинированных туфель с острыми носиками. Она перехватила взгляд Антона.

- Обувь - моя слабость... Так и приехала из Красноярска, два чемодана туфель, да четырехлетний сын. - Антон молчал. Она ждала вопросов, но он молчал. - По окончании института по распределению попала в Красноярск, вышла замуж, родила ребенка, разошлась, и приехала назад к родителям - пенсионерам. С работой известные трудности, нужны деньги...

- Почему разошлась?

- ... Лежала на пляже одна, ждала мужа. Рядом объявился... знаменитость, красавец, примат местного театра. Ну и взял меня, а я, до сих пор не пойму, даже не шелохнулась. Муж увидел... и так далее...

И только короткие паузы, да некоторое замедление в последней фразе, - в остальном ровный, будничный рассказ, и не о собственной жизненной драме вовсе, а так - сюжет из окна, для случайного попутчика. Антон же видел изумрудную воду, желтый песок, и ее, обнаженную, бледную, под золотыми лучами, и тощего, волосатого солиста, хитрым, коварным тарантулом подбирающегося к истомленному телу. Антон наступает на него тяжелым кованым сапогом.

- Раздевайтесь! - он освобождает плоскость стола от документов, зачем он это делает?

- Прямо сейчас? - вздрагивает она.

- Можно не прямо, - жестоко шутит он, - но сейчас!

Она медленно встает, привычным движением перехватывает за спиной косу, и заведя ее на грудь, прячет в вырезе платья, скрестив руки над головой, цепляется пальцами за тесемки, подтягивает их кверху, - ткань скользит, увеличивая и увеличивая освобожденные участки кожи, ровные, загорелые, без бледных следов от оккупации, - и так до тонких, белоснежных трусиков, с пробивающейся сквозь них рыжей бородкой? Освободившись от одежды, приседает на краешек стола, ждет, и ни разу за этот сомнительный в чем-то ( почему - в чем-то?) отрезок времени не отводит от Антона своих (и только их, выдающих напряжение) глаз. Все - колоритно, молодо, свежо, упруго...

- Одевайтесь! - бросает Антон.

Она молча, быстро, одевается, усаживается на краешек стула и впервые опускает глаза, и кажется, краснеет.

- Я ненавижу ложь, - говорит Антон.

- Я понимаю, о чем вы говорите, - зачем-то встает она, и садится (все-таки нервничает!), - я не предам, вы не пожалеете, если меня возьмете.

Антон приглашает ее на служебное место по правую руку от себя, подробно оговаривает условия, требования, права и обязанности, и еще сотню мелочей, внутри и вне которых, конечно же, окажется множество непредсказуемых пробелов, но в том-то и будет заключаться обязанность первого заместителя, чтобы вовремя сориентироваться, не растеряться, и быть чаще адекватной, чем - не, - стремительно изменяющимся условиям. Работать, рисковать и не попадаться, и в обязательном порядке - руководитель должен быть в курсе всех событий. Первое и очень важное для нее дело - реализация сантехнической продукции.

- Я все поняла! - заключает она, и прощается до завтра.

У проходной Антон нетерпеливо, длинно и резко сигналил, подгоняя замешкавшуюся старушку, никак не могущую справиться с волнением в руках: нужный ключ прятался за ненужными в данный момент, и по второму веревочному кругу, и по третьему, и уж без круга - в сумбурном примеривании к прорези замка пластмассовых бирок, - он ждал, и когда, наконец, ворота распахнулись, резко отпустил педаль сцепления, - щебенка из-под задних колес расстреляла зависший на высоте четырех метров огрызок трубы до оглушающего набата, контузив вахтершу, и та, сделав несколько комических шагов прямо под колеса автомобиля, обезумевшим лицом отпрянула назад, оставив ноги вкопанными. Двигатель заглох. Дотягиваясь до замка зажигания, Антон неловко нажал на рычаг сигнала и сам вздрогнул от неожиданности, не говоря уже о старушке, рухнувшей на спину и часто засучившей конечностями в попытке сползти с проезжей части. Наверное - это было смешно; Антон выскочил из автомобиля, за костлявые плечи поставил ее на ноги.

- Не увольняй меня, сынок, - плаксиво запричитала она, - совсем жить не на что. Я за всю ночь глаза не сомкну, не то, что другие... Сорок лет фабрике отдала, теперь не нужна никому...

- Вахтенный журнал заполняете? - строго спросил Антон.

- А как же, - она мелким подобострастием заспешила к вагончику, - и вначале смены, и потом...

Но Антона подгоняло совсем другое желание: порожденное телом новой замши, оно требовало немедленной реализации, - "только бы Оленька оказалась на месте", - мечтал он. Не загоняя машину в гараж, ворвался на кухню, и ее влажную, пахнущую щами, в испуге выронившую нож, подхватил на руки, пронесся через комнату, в которой что-то жалобно звякнуло, в другую - с кроватью, еще в падении лишая халатика единственной пуговицы. В своей одежде он долго путался, а Оленька с блаженной улыбкой дурочки мешала ему, растягивая именно ту часть удовольствий, которую особенно ценила в сексе. Но как же она ошибалась до сегодняшнего момента, - сейчас он вонзился в нее несомненно чем-то более крупным, и по длине и по ширине, и таким настоящим, не оставляющим в ней никакого нереализованного запаса, заработал мощно, с надрывом, выдавая дыханием чрезмерность прилагаемых усилий. Ее тело покрылось мелкой рябью, закружилась голова, а когда она ощутила обильное извержение в себя, то вылилась собой навстречу, и с последней капелькой потеряла сознание. Очнувшись, ощутила себя арфой, мягко звучавшей всем телом под сильной рукой Антона на груди. Попыталась шевельнуться - не смогла.

- Что это было? - шепотом спросила она. - Ничего подобного я еще не испытывала. - Полежала, подумала. - Я хочу за тебя замуж, хочу, чтобы всегда было так...

Антона же занимало другое, - с кем по сути он только что был в контакте: с Оленькой, или с замшей? еще не назвавшей своего имени. Несомненно, Оленька внешне привлекательнее, - но и он не испытывал до сего времени ничего подобного. Сошелся на том, что воспользовался чем-то усредненным, заимствованным со стороны замши, ее свежестью и новизной, но опять же, аранжированной собственным богатым воображением.

- Скажи, только откровенно, - он поцеловал ее в соленую щечку, - чего бы от меня хотела? Конечно, кроме того, что хочешь замуж.

- Ты обидишься, - она ответила быстро (значит не в первый раз!), - тебе нельзя такое говорить!

- Сегодня можно, не обижусь, обещаю... - в его голове пронеслись десятки вероятных ответов, и он готов был к исполнение любого из них, но то, что он услышал, обескуражило.

- Я хотела бы... чтобы ты бросил свою работу, и был как прежде... Я стала тебя бояться!

- Бояться? - Антон положил голову на руку, согнутую в локте, внимательно всмотрелся в ее глаза.

Она прикрыла их.

- Я боюсь недосолить суп, или страшнее, пересолить, я с нетерпением жду твоего возвращения и настораживаюсь, услышав твои шаги на ступеньках, я вздрагиваю, когда стучишь ладонью по столу, а ты этого даже не замечаешь, мне больно, когда ты вместо ответа на мои вопросы надеваешь маску на лицо, или опускаешь забрало, мне страшно, когда ты целишься, - она указательным пальцем коснулась своего лба, - в это глупенькое место...

Она говорила не своими, книжными словами, и он безжалостно перебил ее:

- Долго учила?

- Да!.. - она развернулась на живот, уткнулась глубоко по уши в подушку. - Ну и что!..

- А ты бы хотела жить на твою нищенскую зарплату, в шалаше? И ты! мне это говоришь?

- Да! Я!.. Ты сам меня, дурочку, вылечил, и теперь сам заразился, а я люблю тебя. - Судорожно хлебнула кислорода с противоположной от Антона стороны. - Я уже разучилась засыпать на твоем плече, ты редко оставляешь меня рядом. - Она замесила на слезах окончание вызубренной заготовки, и приклеила к нему вытянутое, - у-у-у-у-у...

- Ну ладно, - примирительно сказал Антон, - я клянусь, что у меня, кроме тебя, никого нет.

- Ну и что, что с другими не спишь, зато на других заглядываешься - любящую женщину не обманешь!

Последнюю фразу она изготовила своими словами, но в общем-то клятвой осталась довольной, и потому через минуту уже светилась своей обворожительной, кокетливой от плавно стекающей с лица виноватости улыбкой.

За ужином Антон согласился с ее наблюдениями, приведя в пример комическую или грустную? историю с вахтершей, отнеся всю полученную сумму на неизбежные издержки любой власти.

- Но все равно ты должен делать правильные выводы! - закончила она тему умными словами.

Пили чай, когда в ворота поскребли; большая красная кнопка не замечалась либо маленьким ребятенком, либо человеком из дозвонкового прошлого, - иногда далекого, подчас единственным словом возвращающего собой целые куски отзвучавшей жизни, - яркие - они на глазах серели, мельчали, рассыпались под безжалостными лучами сегодняшнего времени, вызывая сожаление и даже раздражение от непрошеного развенчания, - реже - желанные, увлекающие в розовые воспоминания, и хотя исчезающие, но с благодарностью, за еще долгое звучание души в нежном ладе. По беде грохотали исступленно, - для таких Антон параллельно повесил телефон на стене сразу же за входной дверью.

Оленька выбежала на улицу, Антон в ожидании замер у окна. Через нижний брус в воротах медленно переползали четыре опоры Михеича: три деревянных, и одна в хромовом сапоге, судя по мягкой послушности гармошки в голенище, - старинного отцовского друга, живущего на другом конце улице, можно сказать, в ее устье.

Михеич тяжело преодолевал, несмотря на суетливую помощь Оленьки, четыре ступеньки крыльца, натужено кряхтел, без логичной обоснованности складывал две опоры в одну, прилаживался к выеденному месту под мышкой, нечистоплотно лоснящейся железнодорожной шинели древнего образца, но безуспешно: один из костылей срывался вниз, и тогда Михеич цеплялся за перила, упуская и второй. Наконец он преодолел и входные двери, и... первым же (влажным) выдохом отбросил шагнувшего навстречу Антона. Амбрэ!..

Состарился Михеич до безразличной старости, - если и брился, то ножницами, наощупь, без зеркала, до увядших ушных раковин не дотягивался, забитый тропической растительностью бивневый нос объявил себя заповедной зоной, и потому прокуренный, желтый рот отдувался за двоих. Зимняя шапка, с давно отмороженными ушами, сквозила по-летнему: и в швах, и на темечке - казалась древнерусской избой, отапливаемой немытой сединой по-черному. В ней варилось что-то ожесточенное, отчего затухающие уголья в глазах, вдруг, обдавали таким жаром! Антон пододвинул стул; Михеич упал на него и начал разговор громко, деревянной ногой о ножку стола.

- ... женку свою схоронил, за отцом твоим, с неделю будет. Хороший был человек, справный...

Антон наполнил чаем третью чашку, пододвинул на край стола, поближе; тот потянулся к ней грязным бинтом на согнутом пальце, но на половине пути остановился, повинуясь внутреннему ветерку, пробежавшему над тлеющими угольками, - искры вспорхнули и угасли, впрочем, не совсем... Палец вернулся к шинели, выудил из кармана за кончик тряпичный комок, ощупал его, плотного в узелке, и затолкал обратно.

- Може куда написать следует? В Кремль, или еще куда? Ты у нас парень грамотный, по всей улице...

- Ты о чем, Михеич? - с опаской спросил Антон, настороженный горением в его глазах.

- Об том, чего не понять вам!.. Халву жрешь! - (на столе стояла ваза с пряниками), - баб на лимузинах возите, а простые люди мухами мрут с голоду! Чево вам до чужого горя... У меня старшой сгинул, младшой на мамкином месте, за материей, под себя ходит, и не так себе ходит, а после Чернобля, отечеству значит отслужил, как и отец его. А теперь никому не нужен... За здоровье денежки в сберкассе значит уворовали, лекарств не дают, и виновных нет! Вот как получается? Да!? - угрожающе выкрикнул он.

- Да! - резко согласился Антон, как-то сразу устав от ожидания двойного вулканического извержения. - Да! И это только начало, еще в сто раз хуже будет!

- Да я тебе!.. - Михеич перехватил костыль за середину, как копье, но перепуганная Оленька молнией выхватила его из рук.

Но и Антон уже входил в раж.

- Ты зачем ко мне пришел?.. Вспомни, перед поездкой сына в Чернобль ты приходил ко мне? Приходил! Совета спрашивал? Спрашивал!.. Что я тебе сказал? Вспомни, что я тебе присоветовал, забыл? Что ехать ни в коем случае нельзя! Что потеряет здоровье, что обманут, что выжмут, как лимон, и выбросят, потому что жизнь в этой стране ноль целых, ноль десятых. Не знаю, за кого ты голосовал, но уверен, что как все, как быдло! А потом виновных искать! И того, кто поближе живет? Да?!

- Да я те за быдло! - Михеич дернулся, и обмяк, медленно сползая на пол.

Оленька схватила его за плечи, подтянула к спинке.

- Дедушка Михеич! А хотите, я напишу в Москву, в Кремль, самому Ельцину. Что живет на нашей улице заслуженный человек, фронтовик, сам герой и сын его - герой Чернобыля. Уверена, прознают про вас, такого зададут перцу, прибегут, на руках носить будут!..

- Правду говоришь, дочка... - то ли спросил, то ли утвердил Михеич, - всех к ногтю! - последнее предназначалось Антону, и уголья вновь воспламенились.

- Правду говорю! - Оленька переводила огонь на себя, - только адресок ваш запишу. - Улучив момент, шепнула Антону на ухо. - Уходи скорее, я сама справлюсь.

Антон вышел во двор, слонялся между грядок до тех пор, пока ворота не отсекли и тупой стук деревяшек о бетонированную дорожку, и отсыревший бубен его голоса. Доковыляв до перекрестка, Михеич обернулся, чтобы победно вознести над головой костылево знамя - жалкое зрелище.

- Учись с людьми разговаривать, начальник! - с грустью улыбнулась Оленька. Откуда ей было знать, что через два дня, проезжая мимо дома Михеича, у Антона сожмется сердце: под диезную калитку нырнет траурная еловая дорожка. Добросовестно пропотевшая над посланием Ельцину, Оленька метнется к ней и скоро вернется, нервно облизывая разбавленную слезами тушь для ресниц. - Угорели оба!.. От вина, говорят, но я то знаю, у-у-у-у-у... - А пока спросит. - Мне сегодня уходить? - и обидится, получив утвердительный ответ, и так сексуально вильнет бедром, что Антон пожалеет о своем решении, но не остановит ее.

И Антон, еще не зная о трагической концовке вечерней истории, скрестит руки под головой и, следя за голубой игрой ночи на стенах, будет долго размышлять об отце, о бабе Мане, о человеческой жизни, о ее целесообразности, о влиянии случая в ней, о Гоголе, и его странном пиетете человеческим болезням. А надобно бы порассуждать о смерти (и как там у Гоголя о ней?), и не один раз, и не другой, - а постоянно, ни на секунду не забывая. Потому что в ней главный смысл существования человека на земле.

После смерти Михеича и его сына он так же скрестит руки под головой и, прорываясь через мысль - "Одна эгоистическая (а другой она и не может быть?) человеческая жизнь поддерживается на этом свете постоянным сгоранием в топке десятка, сотни других" - кажется, сделает еще один шаг к пока не конкретной, но Истине.

 

Ирина, а так звали новую замшу, с лихвой оправдала, точнее оплатила, доверие Антона, - как-то вечером, после недельного отсутствия (Аля ежедневно злорадствовала: "Я вам говорила! Я вам говорила!") вывалилась из такси с развешенными по плечам сумкой и сумочкой, скептически стрельнула глазками в рваную футболку и тяпку, Оленьку же оценила и вовсе прозрачной: в ответ на протянутую руку скинула с плеча ремешок, вовремя хватаясь за... (предпочитая!) ручку сумки. За столом на вопросы Антона отвечала вяло и односложно, но, отодвигая пустую чашку в сторону Оленьки, затребовала:

- Еще!

Оленька и не собиралась потакать хамке, но подчинилась потянувшемуся к чайнику Антону, - а та и не думала больше пить, безучастно вперилась носом в угол веранды.

- Антон Сергеевич! Мне нужно побыть с вами наедине!

Смотреть на Оленьку было и смешно, и, главное, опасно, поэтому Антон быстренько согласился.

Предпочтя кровать другой мебели, Ирина поприседала на ней, - освободив ноги от дорогих, но уже других туфель, подтянула их под себя, подумала, опустила на пол, с блаженством пошевелила сильными пальцами. Сидела она спиной к двери, но это не помешало ей сделать заявление:

- За нами следят!

Антон удивился, но все еще не находя в ее поведении перебора, крикнул:

- Оленька! Выйди во двор, пожалуйста!

О!.. Как хлопнула входная дверь.

Длинно пропищала молния на большой сумке, из ее трясущегося за затылок чрева посыпались пачки новеньких денег, перетянутых банковскими лентами. Она поделила их на две приблизительно равные кучи.

- Эту, завтра сдам в кассу по приходному ордеру, эту - вам! И все, как просили, абсолютно законно. - Поясняла как бы нехотя, тяготясь излишеством подробностей. - Загрузилась в точности с условиями договора, на тульской машине, они мне еще и спасибо сказали, у них склады забиты - перезабиты, доставила в Москву, в два магазина. Установила положенную наценку, и сверху, черную, тоже. Проглотили с удовольствием. И вот результат.

- Молодец! - похвалил Антон. - Но ты не зазнавайся, теперь понятно, почему ты так с моей женой...

- С кем, с кем? - она въедливо впилась в его глаза. - С женой? Да у вас таких тысяча и одна ночь! Я все про вас знаю...

- Не надо лишнего, - он поделил свою кучу на две части.

- И мне чужого не надо, - она перекинула несколько пачек в его долю. - Но и своего никому не уступлю!

Глаза их встретились в центре поля взаимного понимания, пробежав между строк положенную, равную другой, половину, - "каков партнер! не зря я так ждал ее", - думал он, - "и мне повезло! не зря старалась", - вторила она. Вытянулась на кровати во весь рост, притулила голову к ковру на стене, обвела взором комнату.

- Ничего! - коснулась лодыжкой его коленей, - а знаете, чего вам не хватает, - она продолжала игру в слова? - "скажет, что не хватает ее", - решил Антон, - вам не хватает ком-пью-те-ра, - протянула она, но и на сей раз он не ошибся, потому что в подтексте угадывалось совсем другое, подтверждаемое откровенно взобравшимися на него ногами.

Озираясь на дверь, Антон мягко опустил их на пол.

- А как же ты не боишься, с такими деньгами?

Она потянулась за маленькой сумочкой и, вывешивая верхнюю часть тела нижней, снова подцепила ногой его колено.

- Откройте!

Вместо свинцового слитка под носовым платочком лежал пистолет: вороненый, с коротким стволом, барабаном, с коричневой рукоятью.

Странно, но Антон не удивился, не вынимая его, спросил:

- Настоящий? Умеешь пользоваться?

- Каждый второй патрон - боевой, - она захлопнула сумочку, поднялась с кровати, поправила прическу. - Часто сопровождала образцы порохов в Москву, я порохами в Красноярске занималась. - Криво улыбнулась. - Нам, одиноким женщинам, самим за себя стоять надо, не то что некоторым, - закруглилась раздраженно, - ну ладно, пойду я, неделю сыночка не видела...

Когда, проводив ее до ворот, Антон вернулся, то застал Оленьку с поджатыми губами, в кенгурином прыжке с хозяйственной сумкой от одной растворенной створки шифоньера к другой. Антон сграбастал ее обручем, завалил на кровать, - он испытывал то же, что и после первой встречи с Ириной, и Оленька тоже правильно поставила диагноз.

- Я знаю, - ревела она, - это после нее ты такой хороший, у-у-у-у-у...

- Ты забыла! - отшучивался Антон, - вчера я еще был лучше, вспомни, а завтра мы тебе купим новую, настоящую шубу!..

Она обалдело призадумалась, ее глазки осваивали новые орбиты, но через минуту запричитала плачущим попкой.

- Или я - или она! Или я - или она! Или я - или она-а-а-а...

- Выбираю илию! сначала вот этого, - Антон сомкнул зубы вокруг перезревшего вишневого соска, она вскрикнула от боли, - затем вот этого, - она вскрикнула, но от радости, а когда он запрыгал сочными поцелуями вниз по упругому животу, зажурчала довольным смехом. - Ну ты только подумай, - он завис над ней на вытянутых руках, - ну зачем мне резать курицу, которая несет золотые яйца!

- Тогда ты! - она снова всхлипнула. - Петух! золотой...

Зачарованный тонкостью ее наблюдения (пусть даже случайного), Антон завалился на подушку, захохотал так, что ответили стекла в окошках.

- Ты хоть знаешь, что ты сказала?

И теперь уже она подвесила свою головку над ним - довольную, ожидающую чего-то необыкновенного, не уступающего обещанной шубе.

- Что-о? - лисой потянулась она.

- Признайся, сама придумала или где вычитала?

- Ну что-о же?... - она нетерпеливо царапнула его плечо, - говори!

- Ты сказала следующее, что если курица несет золотые яйца, то значит ее непременно топчет золотой петух! и никак не иначе. Вполне философская, по сегодняшним меркам, мысль.

- А-а-а, - разочаровалась она, - мне уходить?..

Вот ведь не глупый человек, - думала она, - а не понимает, что не нужны ей яйца ни золотые, ни серебряные, и шуба не нужна... А что же ей тогда нужно?.. А нужно ей, чтобы этот дом, окруженный высоким забором, вдруг, перенесся в то место, где нету его работы, нету ненавистных баб, и этих денег, забирающих его у нее. Завтра они пойдут в магазин, - если уж он сказал то, не отступит, - и продавщицы будут пускать слюнки и шушукаться за ее спиной, а он будет гордиться собой и не замечать, что она уже не та дурочка с универсальной базы, а зрелая женщина, мечтающая о нормальном бабском счастье. О старшем сыне, о младшей дочке, о внуках... У самого-то есть взрослая дочь... Летит время! Скоро ни один захудалый мужичонка не посмотрит в ее сторону, даже в шубе. Ее страшило, что она может потерять его, чувствовала - удаляется он от нее, но не знала, как этому воспрепятствовать: по правде сказать, был один верный способ, на который она никак не могла решиться, потому что поклялась никогда не лгать, - надо! надо! не пить таблеток, а в том, что это будет именно сын, она не сомневалась.

- Мне уходить? - схитрила она замиранием тела еще секунд на пять, чтобы затем удариться в сопение, причитания, и даже, если понадобится, в бурный водопад.

- Нет! - Антон уложился в отведенное время. - Сегодня праздник - канун новой шубы! - Попьем чайку и повторим все сначала. А потом еще разок...

- Правда? - она зажмурила от счастья глаза.

Утром, за чаем, когда мыслями он уже давно был на работе, Оленька рассказывала, несмотря на его постоянные протесты, очередной сон. Он не слушал, опаздывал, выкатил из гаража машину, поцеловал ее в щечку. Из магнитолы фоном лилась простенькая мелодия, впереди букашками бежали автомобильчики, как вдруг ударила молния, выпала радуга, и по ней вознесся под небесный купол худенький старичок на объятой пламенем колеснице. Антон резко взял вправо, затормозил, - ровная небесная гладь зависала над ветровым стеклом... Что это было?.. А это было... запоздавшее проявление наяву Оленькиного сна: она твердила о странном старичке, имя которого произнесла ненароком несколько раз накануне вечером - Илия! Илия и колесница, - замечал за ней Антон иногда необычности магического характера, что прибавляло к его суеверности единичку за единичкой, и признаться, некоторой боязливости. Антон решил по возвращении домой обязательно перечесть строчки Священного Писания, связанного с пророком Илией.

В проходной его встречал... - "нарочно не придумаешь!" - Ильич, бывший конструктор "Транспрогресса", не хватавший звезд с неба, но выполнявший самым добросовестнейшим образом всю черновую, неблагодарную работу, ныне запенсионный вахтер, со скромной жалобой.

- Оно, конечно, не хорошо жаловаться, но служба есть служба. Я о напарнике.

Антон знал, о ком шла речь: о юродивом - поджаром молодом человеке с постоянной, запредельной (блаженной?) улыбкой на улице, с дрожащими, тонкими, как у музыканта, пальцами. Говорившем о ненужных, не к месту, вещах, чрезмерно подробно, смакуя собственные (космические?) звуки, догонявшими то одно, то другое ухо.

- Знаете, он взял жену с двумя детьми, и она ему принесла третьего. Нянчит на работе, в обход ходит с коляской, пеленки, соски, постирушки. Детские ясли, а тут объект... периметр большой, голый, шпана, как бы чего не случилось. Переживаю... В другие смены его не хотят, вплоть до увольнения.

- Ты откуда, Ильич? - Антон поднял глаза к небу, по дуге скатился к ногам Ильича, и тот, последовав за ним, ничего не понимая, застыл на своих носках.

- После ночной остался...

- Предлагаешь... выбросить его на улицу, с детьми? Знаешь же, никто его не возьмет больше...

- Нет-нет! - заторопился Ильич, я этого не предлагаю, но только надо что-то делать. Может на медкомиссию?

- А может так! - Антон обнял его за плечо. - Усилить твою смену третьим человеком, а тебе зарплату увеличить на десять процентов. За вредность, а?

- Не вредный, я, - и голосом упал Ильич на носки ботинок, - хотел как лучше. Вот и Аля...

- Ладно, - закруглялся Антон, - Аля не твоя забота.

А в коллективе тем временем превалировали ощущения своего индивидуального, и в то же время коллективного, праздника, - выдача приличной зарплаты досрочно, - и не в специальную пику угрюмым норкинцам за акациевым заборчиком, а просто так - хорошо поработали.

На грудном катамаране финансистки Людмилы в кабинет вплыла маска - вымазанная отвратительнейшей, переслащенной улыбкой, - у Антона заныло сердце: "знамо дело, о чем пойдет речь..."

- Утвердите пожалуйста!..

Ее фамилия прямо-таки истекала жиром во второй, подлежащей уничтожению, ведомости, Иринина же отдавала безобразным нищенством.

- Почему так мало? - Антон ткнул в строчку с ее фамилией.

- Ну во-первых, она мало работает, во-вторых, у многих наших женщин хорошенькие ножки, - она сделала паузу, вероятно, для того, чтобы протиснуть между ними свои альпийские тумбы, - в третьих, знаем про заначки этих коммерсантов...

Антон, ровным голосом, попросил Алю вызвать кассира - воробьиную девчушку из скворечника, в котором стол, стул, сейф и калькулятор, пригласил поближе к столу.

- Все оставьте как есть, - сказал он, - а вот эти две фамилии поменяйте местами. - Челка над головкой девчушки вспенилась, глаза в вопросительном страхе застыли на финансистке. - Идите! И, если не сделаете, я вас через десять минут уволю!

Та не шелохнулась, Аля выронила на пол ручку.

- Все вон отсюда! - прошипела Людмила, - и закройте за собой дверь! - ей подчинились. - А ты! Вот где у меня! - она перегнулась через стол, ухватила ворот его рубахи так, что тот всхрипнул обреченными швами. - Налоговую хочешь? Я не позволю бл..ей подкармливать за мой счет!..

Антоновский гнев только сверкнул в мозгу магниевой вспышкой и, как всегда в критических ситуациях, уступил место трезвому, холодному расчету. Он в своем желании ухватил кисть ее руки пальцами, крутнул вокруг оси, переломленную в пояснице тушу подтащил к открытой двери и пинком отправил в секретарскую под грохот разлетающихся стульев, - это в своем желании, - наяву же мягко высвободил воротник из ее рук, поправил галстук.

- Сделайте, как я сказал. А я подумаю, как вам дать заработать побольше, обещаю... Не забывайте, что вы тоже получали деньги из черной кассы.

Но глупая баба не сдавалась, брызгала слюной в лицо.

- Нет! Сделаю, как сделала!

- Ну ладно, - обреченно махнул рукой Антон, - делайте как знаете...

И увидел чужую победу над собой: мелкую, самодовольную, захлебывающуюся в нездоровой пене, - "такая у бешеной собаки", - решил он. Праздник был испорчен.

Сделав несколько мелких поручений Садердинову, Антон выехал из проходной, но не налево в город, а направо в лес, по проселку к деревне, бесцельно постоял у магазинчика в окружении кур, деловито отыскивающих алмазы в пыли. Антон в детстве любил куриные желудки, в них часто попадались эти самые алмазы, скрипели на зубах... "Оленька права, - думал он, - я что-то главное теряю в жизни, - я только что проехал лес, каким он был? Хвойным, зеленым... А еще каким? А овраг? Желтым? А тени, а тона, полутона, а запахи?.. И куры клюют вовсе не алмазы, а обыкновенные стеклышки, камешки, и с каким интересом... - И на обратном пути Антон не справился с поставленной установкой: не смог ответить на вопрос, - каким было небо?"

Проезжая мимо кафе "Встреча", увидел счастливого Ваську - Дон Кихота, щурящегося на солнце, при еще не успевшем исчезнуть с переносицы влажного следа от пивной кружки. Антон остановился, открыл дверцу, поманил его, испуганного, к себе. Тот приземлялся на соседнее сидение с опаской, оставляя ноги на улице.

- Чево тебе?..

- Еще пива хочешь? - спросил Антон.

- Ну и чево? - буркнул тот.

- На, вот, - Антон протянул ему деньги. - А хочешь на бутылку дам?.. - дожимал, - а хочешь на две? - мысли Антона не поспевали за собственными действиями, им кто-то руководил из бокового центра, ему не принадлежавшего. - А хочешь ящик?..

- Пойду я, - дернулся Васька.

- А хочешь два? - Антон ухватил его за рукав рубашки. - Не бойся, кто старое помянет, тому глаз вон! Предлагаю заработать, тебе с Пашкой, за один вечер...

- А чо надо?

- Да так, припугнуть одну глупую бабенку, чтоб не вякала, но чтобы на лице ни одной царапины.

Васька живо влез в машину с ногами. Задавал наводящие вопросы толково, со знанием дела, без излишних, неуютных (подловатеньким отдавало дело? ... !) подробностей. Задатка не взял, - только на пиво, - для себя, и Пашки.

К счастью, Оленьки дома не оказалось, - ходил между грядок, валялся на кровати, пил чай, и очень сожалел о том, что не проехал мимо Васьки: Васька - человек неглупый, тонкий, вряд ли поступит неблагоразумно ("и какие слова! лезут в голову" - думал Антон вторым эшелоном), но вот сам он поступил ли таким образом? Оправдание: что другого выхода нет, что для людей старается, что время нынче такое, - для себя отметал, но не до конца, а веничком, на периферию, если бы вдруг (не дай Бог!) для других понадобились бы. Не вовремя вспомнил о пророке Илие, замахал руками, - смешно, если бы со стороны, - переключился на совсем другие темы, вначале безуспешно, - и так до нервного, рваного сна, под безжалостно осуждающим через занавески ликом луны.

Побаивался Антон появиться на работе, оттягивал время, потому и опоздал на два часа.

Аля на цыпочках прошла в кабинет, зашептала на ухо:

- Ой! Что было вчера, Антон Сергеевич. Только вы уехали, пришли два сомнительных типа, я их издали заприметила, все выспрашивали в проходной про Людмилу. А вечером, в гараже, до полусмерти избили ее мужа. И сказали, что если заявит в милицию, то выжгут глаз сыну, бледная...

После нее вошел плачущий воробушек из кассы с заявлением на увольнение по собственному желанию.

Антон занес ручку над правым верхним уголком листочка.

- Есть куда пойти?

- Нет, - прохлюпала она, - но я здесь не могу больше оставаться. Все боятся, а я теперь все скажу вам, терять мне больше нечего. Это... вы организовали избиение мужа Людмилы, это... так подло...

- Ты уверена, что это я? - спросил Антон, отодвигая неподписанным листок в сторону.

- Да! - выкрикнула она, - потому что вы сильный, вы все можете!

Антон прищурил глаза, медленно прочеканил вопросы:

- А тебе не кажется, что ты сама себе противоречишь?.. Я сильный, я директор, а вчера ты не выполнила моего распоряжения, а выполнила ее, почему?

- П-потому, что, - ну совсем первоклашкой размазала слезы по лицу, - она п-подлая, а теперь и в-вы... а йа-а вас, очень ув-важала...

Антон пересел из своего кресла на стул напротив нее, раздвинул залезшие на глаза локоны, легко коснулся дешевой сианитовой слезинки на мочке уха.

- А теперь выслушай меня внимательно, не перебивай, я буду долго говорить... У тебя есть младший братик, ходит в школу, мама не работает, папу того и гляди сократят. Жених твой, студент, еще год до диплома, тоже из простой семьи, там тоже хватает своих трудностей. В этом году вы собираетесь пожениться, и правильно сделаете, моя задача - оказать вам на свадьбу приличную материальную помощь, а в последующем - взять твоего мужа на работу, потому что в стране дела идут все хуже, и будут еще хуже. Я не ангел, но буду стараться делать много для тех, кто идет рядом со мной, и я не могу позволить роскоши тратить силы на таких, как Люда. Ей надо сделать выбор: или она с нами, или без нас. Согласен, что не все средства хороши, но на другие у меня просто нет времени. И я тебе обещаю, что так больше не будет. Признаться, у меня самого на сердце кошки скребут... Сделаем вот как, если ты не заберешь своего заявления. Я соберу коллектив и сообщу всем, что тоже увольняюсь. Я не шучу... Ты меня поняла?..

- Поняла, - на ее лицо быстро выпадала весна, мутные слезные потоки обмелели и... просветлели. Румянцами набежало солнышко, бледные губки вспорхнули, заалели, засверкали мраморными осколками ровные, свежие зубки. - Откуда вы все знаете обо мне?

- Работа у меня такая! - с удовольствием хлопнул Антон себя по коленям. - "Эх! Молодость!.."

Знала ли девчушка, как много сейчас сделала для него? - не знала, что была объективным, строгим судьей, - и главное, - оправдала его перед самим собой; Антон расправил плечи, глубоко вздохнул; проходя по отделу, заметил новые оттенки в отношении к себе подчиненных: что-то от пришибленной понурости, животного страха, - их тоже записал в актив: "такое нынче время!.." Людмила сидела отсутствующей, Ирина всем обликом торжествовала победу, за двоих, - что-то в ней Антона насторожило, - что? Но он устало отмахнулся еще от одной тревоги - явно лишней, за один - то день...

 

10.

 

В булочной, наряду со сладким, теплым, ванильным духом царило хорошее настроение: Антон тыльной стороной ладони определял температуру и влажность носиков и по ним пророчил будущее; молоденькие продавщицы доверчиво тянули к нему личики, хохотали и верили потому, что им так хотелось свершения предсказаний, и еще потому, что знали его как неженатого удачливого бизнесмена. Под конец не выдержала и старенькая кассирша, выползла на свет Божий, в центр зала, зажмурилась, словно в ожидании удара, забыв о том, что для нее - то уж давно все осталось позади. Прихватив батон под мышку и вынося еще не остывшую улыбку на улицу, Антон от неожиданности расплескал ее у ног статной девушки, с породистым лицом, с излишней, хотя и тщательно припрятанной, брезглинкой на нем. Именно в такой последовательности: красивая женщина, и только потом - его дочь.

- Папка, ты? - растерялась она.

Он пригласил ее в машину; она пристально всматривалась в его лицо, - вычитывала, вычитывала и, наконец, прокомментировала, к сожалению, в ту же сторону:

- Богатеньким стал! Молодец!..

- Как ты? - спросил он.

И она воспламенилась: до мельчайших подробностей рассказала о своем провале в московский университет, о несправедливом подходе к ней экзаменаторши, сознательно перепутавшей половинку текста для точного перевода, с другой - для пересказа. Такой беде, еще свежей за столько лет, не заслоненной другими, куда более жестокими и вероятными по теперешней жизни - Антон тихонечко обрадовался. Она закончила местный педагогический институт и теперь преподавала в школе английский язык без особенного удовольствия.

Ничего особенно нового, - город маленький, и Антону не составляло большого труда отслеживать жизнь дочери и... бывшей жены.

- Как мама? - безразлично спросил он.

- Нормально, часто о тебе вспоминает.

Как и следовало ожидать, редактор обманул ее: не ушел от жены, не уехал по новому назначению, и в последнее время перестал опускать глаза при встрече с Антоном, как бы заговорщически намекая на нечто их объединяющее: детское и шаловливое.

- Почему не заходишь? - он ласково дернул ее за русый завиток.

- Я как мама, а ты ее видеть не хочешь, трубку бросаешь... Кстати, мы обе просим у тебя прощения за тетю Надю. Как выяснилось, мы тебя незаслуженно оклеветали, а дядя Саша лежит в реанимации...

А с ним произойдет следующее. Как - то он поедет на машине по своим личным делам через центр Москвы. У светофора остановится и обратит внимание, как откроется дверца у рядом стоящей "Волги" и из нее вывалится на проезжую часть груда пустых банок из-под пива. Дядя Саша укажет им рукой на беспорядок, покрутит пальцем у виска и еще, обратит внимание на пьяных в салоне девиц и двух кавказцев. У следующего светофора произойдет невероятное: кавказец откроет дверцу автомобиля дяди Саши и вонзит финку прямо в грудь, проникнет в легкое. Дядя Саша даже не успеет воспользоваться пистолетом.

Антон содрогнется от услышанной истории, но дома, вечером, вычтет из времени солидный отрезок между тем своим жестоким избиением и неотвратимым следствием, и еще раз содрогнется, но уже от своего циничного арифметического действия, - и не сразу избавится от истории, именно в этом контексте.

- А как тот музыкант? - Антон неосмотрительно наступал на "больную мозоль" - помнишь?..

Лена отшатнулась от зеркального зайчика проезжавшего автомобиля, так и замерла под неестественным углом и к Антону, и к его вопросу, побледнела.

- Прости... - он обреченно укорил себя за медвежью неповоротливость, со страхом предугадывая (теперь уж поздно...) ее дальнейшее поведение.

- У него сыночек... Были и другие, музыканты, пойду я...

Круто пересекая двойную полосу, бросились вдогонку за ней "Жигули", ткнулись в обочину носом у самых ног. Из всех щелей вылезли черные головы, загикали, зацокали восторженными языками, яростно заработали руками, подтягивая прозрачную сеть с золотой рыбкой - его дочерью. Она не оборачивалась. Строгий, упругий шаг взволновывал на замшевой юбке половину (по диагонали) андреевского флага, следующий - соблазнял другой частью, но воображение запечатлевало их вместе - стяг трепетал. Над ним плыл ровный стан, с узкими, мягкими плечами, с ниспадающими сверху свободными, крупными локонами. Казалось бы, что еще нужно девушке для счастья, - но забеги эти парни в "Жигулях" спереди, то, окунувшись в эту самую брезглинку, а в ярости и в "цунами", осознали бы себя ничтожеством, - какому мужику это понравилось бы?.. Он помнил, как ее одноклассники, тогда еще не было на лице этого явного выражения, испытывали нечто подобное; Лена же ждала - своего героя. Но существовал ли он в этом мире?..

Антон подрулил по указанному Козловым адресу в точно оговоренное время, посадил то ли кандидата, то ли доктора наук - Краснухина Валерия, вызвавшегося устранить неисправность в его компьютере. Ирина исполнила свое обещание, и вот, осваивая его самостоятельно, - "путем тыкания", - Антон под утро нарвался на вечную строчку на экране: "назовите пароль!" - сложность состояла и в том, что он в совершенстве не владел английским языком.

Краснухин интеллигентно затребовал от Антона воспроизведения последовательности предыдущих действий, упираясь теорией случайных чисел в этот невероятный случай. Антон же предложил лишить компьютер слабых токов, для чего удалил батарейку и коснулся некоторых его узлов специальной отверткой, и надо же - помогло. Краснухин пробежался allegro по клавиатуре, Антон взмолился - помедленнее, - тот повторил, и заявил, что еще медленнее не умеет, так как у него все происходит автоматически - на автопилоте. Краснухин неразборчиво продавал результат, подороже и с выгодой, стараясь "посадить клиента на иглу", уменьшая тем самым, в пику! сумму приготовленного заранее, вполне щедрого, вознаграждения. Избавившись от интеллигентности кривой улыбкой, он с жадностью принялся подметать вилкой со стола недобранное в денежных знаках. Превысив допустимую дозу алкоголя в отношении тощего веса, нескоординированно поинтересовался стоящей в углу отцовской гармошкой в футляре.

- Играет? - спросил он, и построжел, - все кнопки играют?

- Все! - Антон достал инструмент, по правой клавиатуре пробежался пальцами, левую озвучил скользящей пятерней, - новенькая почти...

- У меня сынок в оркестр русских народных инструментов записался, бо-ольшой любитель, но, с инструментом трудности...

- Возьмите! - сжалился Антон, - дарю!

В ответ быстрое и короткое:

- Спасибо! - но далее, много длиннее, с пошатывающимся переходом из веранды в комнату, к японскому музыкальному центру, через ласковое поглаживание его черной, матовой поверхности. - Знаешь! Люблю такую технику с детства, как увижу, мур-рашки по телу. Играет? - В испуге отшатнулся от внезапно взревевших колонок; Антон включил центр на расстоянии, с переносного пульта. - Играет... - губами выдохнул он.

Антон молчал. Вернулись на веранду.

- Я тебя помню! - Краснухин с переувеличенной осторожностью приземлял тело на табуреточный пятачок, наверное поэтому произносимое следом обнажил отчетливо. - В книжном магазине! Подумал: зачем свинье газовая динамика?.. Ты тогда... - глаз он не поднимал, но и не боялся, подыскивая в Антоне местечко побольнее, поуязвимее, и нашел его в углу, в домашнем холодильнике, - там работал. Так сказать, отоваривал партийную бюрократию, да себя не забывал, а книжку листал для самоутешения своей торгашеской совести... Ждал и дождался - твое время!..

Антон сопротивлялся яростно, но молча, - подставляя концентрированную ленту своей жизни под ядовитое перо, он чувствовал запах кислотных всполохов и видел желтый дым, тянущийся от растревоженных ран, - и перо, нащупав тонкие места в его памяти, проваливалось столь глубоко, что он вскрикивал от нестерпимой боли, но опять же молча. Вконец обессиленный ложью (ложью ли?), спросил:

- За что ты со мной так?

Краснухин поднял на него детские, иезуитские глаза.

- По справедливости центр должен быть у меня, а для тебя, для твоего "Казачка" хватит и этого! - небрежно пнул ногой гармошку.

Размазать его по стене не составило бы труда, но Антон обхватил себя сзади несуществующими руками так крепко, что настоящие две так и остались вытянутыми вдоль туловища, и только там, внизу, под скамейкой, позволили пальцам сомкнуться в кулаки.

Вот ты, интеллигент! - возразил он по возможности спокойно, - во всяком случае здесь ты ее настоящий представитель, клеймишь меня, по существу обвиняешь таких, как я, во всех бедах. И ты прав - я червяк! и ты не прав - в России погоду делают не червяки, а те, которым прислуживают такие, как ты! за эти самые центры! И горе - то твое в том, что сегодня тебе не досталось. Ты полз к нему, полз, а достался он мне. И тебя повело от такой несправедливости, от такой, а не какой-либо другой! Обернись на свою историю, когда? в ней погоду делали червяки? Ученый!.. Присмотрись! Червяки выползают на свет уже после дождя, и их давят, давят, давят!.. - Антон распалялся. - Твои предки: Л.Н. Толстой перепишет Евангелие, А.П. Чехов присоветует по капелькам выдавливать из себя раба, только не пояснит конкретно, как и какого, и червяки постараются, и выдавят из себя раба Божьего, - но, как известно, свято место пусто не бывает, и Вера Засулич лишит жизни генерал-губернатора, а суд присяжных ее оправдает. И грянут литавры в честь обретенной свободы, но какой? А той, что в крайнем своем проявлении сродни каннибализму, и народ... червяки так отморозят в ней все свои рецепторы, что неблагодарно пронесут ложку мимо твоего рта. - Когда-то Антон на берегу речки рассуждал о таком философском понятии, как свобода, и выношенные тогда мысли неожиданно пригодились, в слегка измененном варианте: червяки заменили народ, что в общем-то не меняло сути.

- Ты знаешь? - глаза Краснухина просветлели, - в том, что ты сказал, что-то есть, давай выпьем! - он потянулся к бутылке. Налил, выпил, закусил - все очень быстро. - Не серчай, это я так, давно в рот не брал... Гармошка то, что надо...

- Ладно, - примирительно согласился Антон, с сожалением отмечая, что каждый из них остался "при своих интересах".

Уходил Краснухин и с тяжеленной гармошкой? - костлявым, вопросительным знаком вопрошала его фигура, - и с полным, неурезанным вознаграждением в желудке женского кошелька - жука с двумя сытно щелкнувшими друг о дуга блестящими усами.

Разбередил Краснухин душу Антону. Выгодный бизнес на сантехнических изделиях, по своей сути, оставался обыкновенной спекуляцией, запорошенной иностранным словечком, - и могущей вызвать одобрение или даже зависть разве что у ослепших...

Перед сном, в телевизионном ящике, задержался господин Майнекер со взглядом через канадские ресницы на Российское будущее. Корреспондент, с микрофоном в кубическом жабо, подобострастно пятился, путаясь затертыми джинсами в черном шнуре, начинавшемся далеко, на соседней улице... Майнекер спотыкался по-английски губами, маленькая переводчица успевала подхватывать зубками оброненное, - пахло инвестициями. И Антон решился: задрать свою планку еще выше (разыграть, может быть, последнюю в своей жизни, захватывающую гроссмейстерскую партию, и непременно выиграть!), - развить на вверенном ему болоте современное производство, дабы еще более утвердиться в своих глазах, и вдобавок, утереть нос и Краснухину, и ему подобным.

Расставив неопределенные фигуры по неясным клеточкам, Антон, на следующий же день сделал удачный ход (?) конем по ковровым дорожкам торгового центра на Краснопресненской, прямо в офис господина Майнекера. И уже через день вальяжный канадец въехал на "Мерседесе" в проходную новенького акционерного общества закрытого типа "Сигма - Т", приватизированного (из АМПИВЦа) коллективом предприятия за сумму, равную взятке чиновнику, ставившему печати.

Канадец с тщанием обследовал каждый уголок "Хиросимы". Поднимался на все доступные уровни, задавал много вопросов из области пневмотранспорта, проявляя знания с выставки, когда-то состоявшейся в Монреале, где он присутствовал, правда, по другому поводу, упирая на личные связи его семьи с институтом Патона. Брок, так звала его жена, потягивая кофе в кабинете Антона, мечтал вслух, в окно, и за него в космодромный пейзаж. Переводчица переводила нервным смешком.

- Господин Майнекер считает, что тех людей, которые довели предприятие до такого состояния, надо расстреливать!

- Вы просто ярый сталинист! - пошутил Антон.

- За такое, - задумчиво произнес он, - в любой стране расстреляли бы.

- Нет, не расстреливать, - вмешалась его жена, Инга, - а каждый день отрезать от них по маленькому кусочку.

- Но теперь, к сожалению, - продолжил Брок, - это ничего не стоит...

И по его словам, и по "слюнкам" в окуневых глазах, Антон понимал, что тот клюнул. Крючок Антона поражал своей преамбулой: "Я готов, господин Майнекер подарить вам предприятие бесплатно... и я, совершенно, не шучу!" Брок делал при этом судорожные глотательные движения. Он брал, не в первый раз, листок бумаги, во всю длину проводил посередине две параллельные линии - железную дорогу. По одну сторону, кружочком, рисовал сверху "Майнекер энтерпрайзис", под ним подразумевалась погребенная "Сигма - Т", по другую, - квадратик местной власти, мечтающей о налогах, о развивающейся инфраструктуре вокруг Брока, включая переезд через железную дорогу, которым тот воспользовался совсем недавно, и теперь зачем-то ехал по нему шариком ручки в тысячный раз, отчего тот так разжирел, что все остальное казалось бледным и никчемным. Дело оставалось за малым: за реальными инвестициями, - в этом месте Брок не понимал по-русски Антона, по-английски - переводчицу, и снова возвращался к переезду на свежем листочке.

Все устали; Антон предложил обед на природе, на берегу Амазонки, на что чета Майнекеров вспенилась диалогом, во время которого переводчица тупила глазки, Инга топала длинной ножкой, Брок разводил рыжими руками. В результате - Инга отъезжала на машине Антона в Москву по неотложным делам, Брок задерживался на незначительное время для прояснения очень важных деталей. Переводчица в страхе прижалась к Антону.

- Теперь меня точно уволят! - она воспользовалась моментом, когда Брок вышел, а госпожа Майнекер, ненавистной, прищуренной волной катилась по ее тоненькой фигурке.

- Я спасу вас! - Антон поцеловал ее в щечку.

Госпожа презрительно фыркнула...

На берегу Амазонки шашлыком заправляли Петро с Герасимовым, Аля с Ирой - всем остальным, Антон пускал по воде скользящие камешки, Брок жадно пережевывал мозгами слышанное накануне, переводчица трепетала необъяснимо уцелевшим кустиком посреди пляжного пятна. Соседи, через другие, настоящие, кустики, находились в шумном разгаре.

- Я еще подумаю, - разрешился наконец Брок, - но пока предлагаю, здесь, в России, реализовать ленточно - пильные комплексы, изготовленные на Украине по канадской технологии. Часть вырученных средств оставлять как инвестиции для создании деревоперерабатывающей отрасли в центральном регионе. Это вам (понимай - России!) будет очень выгодно, - он присел, чтобы прутиком на песочке еще раз проехаться по опостылевшему переезду, - но вначале гарантии...

Под гарантиями Брок понимал только одно - сто процентов акций в его руки. Антон же находил себя индейцем, у которого канадский Миклухо - Маклай за зеркальце, бусинки, и еще какие-то безделушки выторговывал золотые слитки, - парадоксальной ситуация выглядела еще и в том, что в противовес классике, и "огненная жидкость" разливалась по рюмкам из кармана Антона. Выпили за дружбу народов, - после второй Брок, ввиду серьезности вопроса, забывает о Москве, после третьей, оказывается, он понимает по-русски, после четвертой, и пятой... ему надувают матрас на изумрудном мхе, под березкой.

- Ну и как он вам? - шепотом спросит коллектив, когда переводчица спустится к воде.

- Обуть хочет, - пояснит Антон, - но, зря старается, мы тоже не лыком... - но не успеет развить свою мысль дальше, потому, что Аля в страхе вскочит на ноги.

- Орангутанг!..

Солнце садилось и одевало все отходящее ко сну в красный, прозрачный пеньюар, и обнаженного Брока тоже, без брюк с еще более короткими ногами в отношении развитого в плечах туловища. Аля бросилась к переводчице, спряталась за ней, и Брок, заарканив знакомое, брезгливо отшвырнул ее мебельной деталью в сторону и устремился за Ириной, а та, не успевая выковырнуть шпильки из песка, прыгнула босиком через кусты, - к небу поднялся матовый гвалт, и Антон призвал мужиков за собой, на помощь.

Женская часть соседского костра рассыпалась с визгом вокруг отечественного детины с огромным животом, в синих наколках, при могучих кулаках, бесполезно топтавшего землю вокруг собственной оси, - он не поспевал за молниеносным Броком. Поражало размерами броково мужское достоинство - несгибаемое (слышно?), звучавшее низкими частотами от постоянного напряжения. Несмотря на стремительные перемещения, женщины стрелочными носами держались за него как за северный полюс (рядом Канада?). И Аля тоже, и Ирина тоже...

Антон успокоил детину:

- Простите нас! Это иностранец, сбежал из Канады! Он тихий, немножко перебрал только.

- Бывает! - добродушно осклабился тот, - они до наших баб дюже охочи, знаю...

Одна из трех соседских, что при дележе на два существующих мужика оставалась в остатке, бесстрашно бросилась под ноги Броку.

- Хочу канадца!..

И Брок рухнул на нее, в два - три приема освободил от купальника, и - пронзил своим достоинством ее учетверенное: "о-о-о-о!".

Зеваки одобрительно, с восхищением загоготали. Антон сразу же вернулся к сидящей у своего костра, грустной переводчице.

- Уволюсь я, не хочу такой работы, - прошептала она.

- Понимаю, - поддержал Антон.

Затем появились - смущенный Петро, потрясенная? Ирина, слоеная впечатлениями Аля, последним, сытый глазами, Герасимов.

- Подмывается! - прокомментировал он происходящее за кустами. - Ну гигант! Какая ж баба устоит, против такого... - продолжил мысль согнутой в локте рукой и увесистым кулаком в окончании.

Аля мечтательно закатила глазки, другие казались менее откровенными. "Ох, уж эти женщины", - подумал Антон, а вслух продолжил:

- Все! Пора по домам! Мужики приводят Майнекера в порядок, женщины заметают следы пребывания!

Когда отъезжали, героиня от соседнего костра долго бежала за автомобилем, пока они, перепрыгнув через последнюю кочку, не рванули, сытно, во весь опор, по асфальтовой ленте в сторону города. Она - машущая руками, одинокая, в степени, не заслуживающей осуждения.

Герасимов не отрываясь от заднего стекла, тяжело сопел, щелкал восхищенным языком, Майнекер, запустив одну руку под подол переводчицы, другой обшаривал колени Али, Аля с замороженными глазами втискивалась в сидение, Ирина напрягала равнодушие к происходящему рядом, жевала взглядом затылок и левое ухо Антона, Петро крутил баранку в ухмылке.

Высадив по дороге местных женщин, подъехали к дому Антона; навстречу с гостеприимной улыбкой выбежала Оленька.

- Принимай гостей по высшему этикету! - крикнул Антон громко, скорее для Майнекера, чем для нее. - Я пока в магазин сгоняю!..

- За жену не боитесь? - спросил Петро, когда отъехали.

- Я за ней, как за каменной стеной, в "этом плане", - ответил Антон, как бы и не на этот вопрос (почему?), а в продолжение того, первого разговора между ними, во время поездки в Тулу.

Сегодня они как бы поменялись местами, и Петро как бы подтвердил его мысль понимающим и протяжным:

- Ну - ну...

И все же Антон поймал себя и на том, что спешил: покупал спиртное без привычной разборчивости, из закусок то, что попадало под руку, из машины вывалился кулем, распотрошенным пророчеством Петра.

- Что-то чересчур тихо!..

Теряя покупки, Антон взлетел на веранду. "Ох!.. Петя! Петя!.." На краю дивана перепуганным воробышком сидела переводчица; он пошутил - она не ответила; у него опустилось сердце. В другой комнате, лежала обнаженная Оленька, - если бы не влажная кожа, не до конца успокоившаяся грудь, - то мертвая, с закрытыми глазами. Рядом - хрипящим орангутангом - Майнекер, лицом вниз.

Антон прошел в свою келью, зажег лампадку, перекрестился без какого-нибудь самоощущения, скорее по привычке, на полу расстелил простынь, улегся на нее не раздеваясь, на спину, через некоторое время на живот. Взлетел в ярко-красное... Затем в темно-синее, в оранжевое, и затем в разные, ядовитые цвета... Очнулся в белом, при знакомом хлопке дверцей у ворот, - приехал Петро.

Антон прошел на веранду, в позе переводчицы сидела (?) Оленька (поменялись местами?), рядом (беременная?) распухшая сумка с личными вещами. Глаз не поднимала.

- Знаю - не простишь... Не понимаю, что со мной произошло. Для тебя старалась, потом вдруг потеряла сознание...

- Я отсутствовал не более получаса, - зачем-то сказал Антон, ему не надо было этого говорить, но вот сказал. - Машина тебя ждет! - вот, что он хотел сказать.

Она поднялась, тяжело ухватилась за сумку, сделала несколько кривых шагов к двери, обернулась. "Умолять будет! - решил Антон, - но поздно!"

- Шубу взять? - неожиданно спросила она.

- Шубу? - растерялся он, отыскивая себя где-то рядом с собой. - Ах, шубу? Ну, конечно, взять!..

Шубой она сжигала все возможные мосточки для возвращения.

На толстую шубу едва хватило ее руки - обручем.

У ворот он окликнул ее:

- Постой!..

Она замерла, - не обернулась.

- Оставь ключи от дома!

- Они на столе.

Теперь - то она сожгла и... совсем невозможные, даже теоретически, мостики.

Петро откровенно улыбался.

- Отвезешь ее домой, - приказал Антон, - потом приедешь за иностранцем, доставишь к "Мерседесу", затем в распоряжение Садердинова, у меня сегодня выходной.

Майнекер капризничал, грубил (грязной!) переводчице, - она дергалась лицом от пощечин по-английски, - неуклюже пролез в машину Петра только после четвертой чашечки кофе.

Антон вернулся в келью, положил голову на скрещенные руки, закрыл глаза, от резанувшей боли открыл. На потолке, в испуге, замерло пятнышко, незнакомое, живое, - слепо двинулось в длинную сторону белой пустыни. Растеряв по пути терпение, снова замерло в раздумье, развернулось, и.. опять же, энергично, устремилось в обратную, теперь, и опять же, в длинную сторону. До окна, - там где солнце, - оставалась самая малость, но букашка еще раз изменила направление, - ни вправо, ни влево, - а все в той же колее. Преодолев боль, Антон прикрыл глаза, прислушался... Кривые шажки отпугивали от себя ворчащую гальку, - шажки Оленьки, уходящие... В них была вопиющая неправда. Потому что не может, вот так запросто, уходить близкий человек из жизни другого. Мертвые оставляют после себя узелки, по которым остающиеся определяют свое местоположение в этом мире, но уходящие живыми?.. Да, мертвые оставляют, а живые - ? Зачем они уходят?.. Они уходят от... - кажется он додумывался до чего-то верного, - от слепых Антонов, - вот почему они уходят. За семь лет прожитой совместно жизни он проглядел себя в ней. Ее в себе видел, а себя в ней - нет! Она любила - он не любил! И Оленька не могла ему этого простить, - долго надеялась и, наконец, решилась. А Майнекер - точка, крик души... А шуба?.. Да пропади она пропадом! эта шуба, - отмахнулся от нее Антон, как от назойливой мухи, открыл глаза, - букашка исчезла. На весь потолочный, белый свет - ни одной души. "Вот и я так исчезну!" - простонал он, удивляясь внутренней гулкости то ли произнесенных, то ли еще не народившихся слов. На веранде залил предполагаемую в себе пустоту граненым стаканом водки, не закусывая, что-то крикнул неопределенное - в ответ вытесняемые жидкостью пузырьки воздуха, - выпил еще, икнул, крикнул глухо, сытно. Заменил на кровати постельное белье, блаженно вытянулся, затвердил:

- Не люблю я ее! Не люблю я ее! Не люблю я ее!..

Прислушался, остался доволен до самого вечера.

Вечером - весьма кстати заявилась Ирина. Разделась, улеглась рядом, помолчала, вспрыгнула на него наездницей, отработала энергично с криком, с заламыванием собственных рук, с покрасневшими следами от зубов на запястьях, - обмякла, вытянулась рядом, усеянная потным бисером.

- Я лучше? - придержала дыхание, - да? - недолго ждала ответа. - Она примитивная, тебя не стоила, произошло то, что и должно было произойти.

Здесь Антон с ней согласился:

- Да...

- А канадец - тип! Самец! Какая самка устоит?

В этом месте Антон отрицательно замотал головой, мол, только не Оленька, но Ирина оценивала его верно: какой мужчина спокойно снесет поражение на сексуальном фронте.

- Ничего! Он еще не знает, с кем связался. Уверена - ты на нем еще отыграешься, мало не покажется...

И Антон отыгрался, с бешеной энергией. Получив для реализации, первые образцы оборудования из Украины, без особенных усилий вычислил тех, кто работал на Майнекера и, пользуясь его капиталистической скаредностью, перетянул их на свою сторону, подключил к ним лучшие силы, сам просиживал ночи над чертежами, и через три недели получил надежный деревоперерабатывающий комплекс, лишенный гидравлических изъянов своих прародителей, адаптированный к "веселому" русскому характеру. Результаты испытаний - превосходные! Учредив новое товарищество с ограниченной ответственностью "Сирин" - дань уважения любимому В. Набокову, Антон заодно приподнял два лежащих на боку машиностроительных завода в Электрогорске и в Покрове.

Приезжал на предприятия со своим кассиром, эгоистически купался в искреннем уважении чужих рабочих, язвительно отзывавшихся о собственных руководителях, - те же смущенно прятали свои глаза под припухшими конвертами.

Деньги текли мимо ничего не понимающего Майнекера. Он приезжал, пересчитывал ржавеющее оборудование, разводил руками, привозил менеджеров - бойких, холеных молодцов, говорил о трудностях работы в России, и о каком-то "Сирине", ловко похитившем его идею. Антон же мягко указывал ему на то, что и его оборудование является компиляцией финской технологии, на что господин Майнекер нервно ежился в сторону неточностей перевода с английского, особенно в технической части. Новая переводчица пахла свежим сеном, поэтому и пока, реагировала на замечания очаровательной непосредственностью.

Однажды господин Майнекер, по телефону, загадочно и путано пригласил господина Бутина к себе в офис, обещая много интересного сюжета. Антон приехал, но с Козловым, чем поверг в некоторое уныние (?) и чету Майнекеров, и переводчицу, - а в прологе, как только он перешагнул порог офиса, вдруг, вспорхнули по лестнице, на второй этаж, четыре черных мужских ботинка, и четыре, притаенно оскаливших носки, брючных манжета.

У окна сидел еще один незнакомый господин с невероятной широтой в кожаных плечах и красной кожей на лице. Раз взмахнув правой рукой, он, в основном, неподвижно застыл, если не замечать мелких, реагирующих на невидимые раздражители, глаз, и указательного пальца на левой, однообразно пляшущем на черной кнопке мимо компьютерной клавиатуры. Волосы бобриком - странный тип.

Сладчайшая Инга предложила:

- Чай? Кофе?

- Квас! - сказал Антон; офис откликнулся тревогой, но какой?

- У нас кваса не бывает, - Инга почему-то придержала взгляд на красном господине; переводчица неопределенно хохотнула.

- Квас! - запоздалым, русским эхом откликнулся Брок. - Я понимаю! - быстро зажестикулировал руками кому-то за спиной Антона, отмеривая высоту и фигуру коньячной бутылки.

И когда она появилась на подносе в окружении мелких рюмочек и таких же размерами бутербродов, не удивился, хотя предвосхитить увиденное не смог бы даже и в лучшие свои, фантазийные, годы. Поднос несла - Оленька - в туго обтягивающей тело серой юбке и в полупрозрачной блузке, под которой бюстгальтер скорее подчеркивал, чем скрывал ее прелести.

- Здравствуй! - приветливо улыбнулась она. - Нам надо побыть наедине, и сейчас же, - она говорила своим голосом (пожалуй, чуть перенапряженным), но явно чужими словами, вернее, выстроенными в чужом порядке.

Переводчица переводила гогочущего Майнекера.

- Это первый сюрприз, как обещали, а самый большой - впереди! А теперь все должны выйти из офиса, кроме двоих. Это и вас касается, - она перенацелила носик на Козлова. - А он, - указала пальцем на краснокожего господина, - может остаться, все равно по-русски ничего не понимает... Итак, мы все вас покидаем! - она поднырнула под расставленные сетью руки Брока.

Когда все удалились, Оленька жарко зашептала на ухо:

- Как я тут оказалась, потом расскажу, из-за тебя! сейчас некогда. Они хорошие люди, и хорошо к тебе относятся. Они тебя понимают... ну там коллектив, и все прочее, поэтому предлагают тебе неофициально деньги, большие, сейчас, и потом, еще большие, когда все закончится, ну ты лучше меня знаешь, о чем я говорю. Ничего не надо подписывать, они сами все сделают, а тебе только помалкивать. Деньги можно через меня... или, если стесняешься, от него самого, как скажешь...

Поднимаясь, она задела его лицо грудью, неприятно...

- Пусть сам! - в ответ прошептал Антон.

- Молодец! - она радостно хлопнула в ладоши.

Вероятно, за дверью ожидали этого знака, дверь тотчас же открылась, вошел Брок, за ним остальные, подхватив Оленьку по руку, он увлек ее за собой на второй этаж; под юбкой сверкнули толстые ляжки - неприятно...

Пили коньяк, очень приличный, жаль, что закуска не соответствовала русским традициям. Антон наклонился к уху Козлова.

- Запоминай!.. Следи за мной внимательно! Как только я сорвусь и брошусь на выход, не мешкай, ни на мгновение! хватай наши вещички и за мной!..

У недопонимающего Козлова шевельнулись от страха уши, - он добавил антоновских "кирпичиков" к своей версии, и ему тоже - ох! как не понравился этот тип в кожанке. Козлов подозрительно уставился на него, за что получил болезненный тычок в левый бок.

- Я предлагаю тост! - переводчица переводила Ингу. - За удачу господина Бутина! Думаю, скоро наступит время, когда русские проголосуют за него на президентских выборах, и вся Канада, в нашем лице, окажет ему поддержку!

Оленька принесла еще такую же бутылку коньяка, но теперь уже совсем без закуски.

- Господин Бутин полностью доверяет господину Козлову? - спросил Брок.

- Да-а! - Антон прошипел так весомо, что Козлов вздрогнул, и тут же, вспомнив о недавнем напутствии, напряженно сгруппировался в низком старте, насколько позволял стол.

Инга подала Броку конверт, тот медленно, не сводя с Антона глаз, опустил его на салфетку, двумя рыжими пальцами двинул подарочек к противоположному краю стола. "Пора!" - мысленно вздохнул Антон, и рванул в воздухе таким снарядом:

- Я взяток не беру!.. - что сразу же контузил вокруг себя все лица, включая краснокожее.

Вылетел из офиса, пронесся по коридору львиными прыжками, в дверях лифта застрял вертикальной "чуркой", - попутчики в страхе намазывались на зеркальный периметр, - Антон ждал Козлова. А тот, несправедливо ошарашенный все той же контузией, бился плечами о стенки коридора, как индивидуальный контейнер в неудачно спроектированном пневмотранспорте, и вдобавок выронил из под мышек оба "дипломата", успевая все-таки перехватить одного из них еще в полете, другой - раскололся грецким орехом от глухого удара о пол. Опустившись на четвереньки и озираясь по сторонам, он удачно напал рукой на бумажный веер, но видимо была еще какая-то серьезная мелочь, заставившая его быстро бегать ладонями по ковровой дорожке. Тем временем раскрыл пасть соседний, пустой лифт, Антон переметнулся в него, и... развернувшись, мягко принял на живот торпедирующего Козлова.

У выхода охрана заподозрила в чем-то Козлова при двух "дипломатах", но идущий сзади Антон небрежно бросил:

- Со мной!

Сработало... Подобный прием в России всегда срабатывал безотказно, конечно же, если ты в лакированных туфлях, в черном, блестящем двубортном костюме, при желтом галстуке от "Кардена", при поднебесной важности.

Втолкнув Козлова на заднее сиденье "УАЗа", Антон плюхнулся рядом с Петром.

- Гони!..

Перенасыщенный увиденным, Петро рванул с места, чуть! задел бампером стоящую впереди иномарку, - противно сработала звуковая сигнализация, - сдал назад, добавив в запас к рискованному маневру не более миллиметра, пробуксовывая от резко сброшенного сцепления, выскочил на проезжую часть улицы, подставив бок под визжащие тормоза фургона, и, увиливая от него, проскочил под красным светофором на перекресток, и на секунду замер там (победоносно!), чтобы далее спокойно двинуться в нужном направлении.

- Ничего! Проморгаетесь! - отмахнулся от возмущенных лиц за ветровыми стеклами, - побольше вашего терплю, - по-чапаевски улыбнулся Антону. - Врешь!.. Не возьмешь!..

Пересекли кольцевую дорогу, казалось, что каждый думает о своем, но только казалось...

- Смотри, Сергеич, - Козлов приподнял с коленей раскрытый "дипломат", - кто бы мог подумать, что я на такое способен.

Поверх бумаг, в рассупоненных салфетных одежках, лежали два майнекеровских бутерброда с сыром. Только что пережитое возвращалось к ним под другим углом зрения: забавным, смешным, с невероятными подробностями.

- В какой момент ты успел прихватить их? - расхохотался Антон.

- Сам не знаю! - завторил ему Козлов, - а эта, эта, как ее?.. Инга! Ты ей говоришь, хочу квасу, а у нее глаза выкатились, а ты ей опять, хочу квасу! Брок, тот сразу сообразил...

- Правильно сделал! - похвалил его Петро, - давай сюда, с утра ничего не ел.

Передавая ему сверток, Козлов сожалел.

- Куда спешили, уговорили бы вторую бутылочку, глядишь, еще бутербродиков прихватили.

- Нельзя было, - посерьезнел Антон, - они хотели меня на взятке взять. Кэгэбистов наняли, я их почерк за версту узнаю, были прецеденты. Наверху, не менее двух, момента ждали, и этот с красной рожей, микрофоном заведовал...

- Да-да! - с жаром согласился Козлов, - этот тип мне сразу не понравился, теперь я понимаю, когда вышли, к Броку разные подходили, и все как-то так, иносказательно, и на русском, я думал, что коммерческие секреты...

- Немножко пересидели бы, - уточнил Антон, - и тогда вовек не отмыться.

- Теперь понимаю, почему ты меня с собой взял. Сижу и думаю - не для того чтобы коньячку попить. Теперь я все понимаю... А ты их опередил, ну гигант!.. А давай остановимся, - разошелся он, - возьмем еще бутылочку, и за победу, а? И вообще давай о веселом!.. Скажи, но прислуга хороша! Все при ней так натурально, а?.. Во! Какую тебе секретаршу надо, а!..

- А ты знаешь, - усмехнулся Антон, обращаясь к Петру, какая там была прислуга?.. Ты - то наверняка знаешь!

- А мне какая разница! - Петро весело дожевывал бутерброд. - Приедем домой, у меня своя будет!

- А это, моя бывшая, так сказать, жена, Оленька.

Петро поперхнулся недожеванным куском, резко взял вправо, остановился у обочины, заглушил двигатель и стукнул в сердцах руками по баранке.

- Ну бабы! Ну суки!..

Козлов, хлопнув крышкой "дипломата", откинулся на спинку сидения с открытым ртом, пока не набрел в окне на металлический ларек, - пошатываясь, направился к нему. Вернулся с бутылкой водки, с горячей курицей.

- Вот это комбинация! Многоходовая... А ты устоял! - разлил водку по пластмассовым стаканчикам. - Остальное Петру! За филигранную работу от преследователей! - Разделал курицу, наделяя Антона самым предпочтительным кусочком. - Я хоть и пьян, Сергеич, но скажу тебе как человек трезвый. Права Инга! Я бы тоже за тебя проголосовал!..

Эти слова Козлова - человека со славой абсолютно честного и порядочного - дорогого стоили. Вот за это и выпил Антон, молча.

 

Суббота...

Антон вышел на крылечко по-детски, в одних трусах. Потянулся к солнышку поближе, прищурился, увидел радугу - "дисперсия света", - заменил научное определение школьной уловкой - "каждый охотник желает знать, где сидит фазан". И тут же ему на ум пришла пародия на Вознесенского, обязанная своим рождением совпадению антоновского полового созревания с оптическим разделом физики.

"Спектр".

Охватило меня чувство страстное, я сорвал с нее платье -

Кра-асное...

Хоть и был мужиком отваженным, от смущения стал -

Ора-анжевым...

Лифчик -

Же-елтенький...

Не -

Зеле-ененький...

Захрустел под рукой, словно новенький!

Вдруг ладошка такая сильная, что вселенная стала -

Си-иняя...

Разговор оказался предметовый, в результате глаз -

Фиоле-етовый...

И сквозь призму жизни серой, не познал я-я-я!!!

Что грудь была-а-а-а... -

Бе-елой!..

Читал Антон, как и тогда одноклассникам, гордо, размеренно, заунывно, и в нос, по рифмованным ступенькам опускаясь в первые, сознательные пласты своего детства, когда сутки не имели ни светлых, ни темных частей, и когда не было еще каникул, из одежды - только трусики, черные, "семейные". Приоткрывается дверь, просовывается голова отца: "Ты спишь? - Антон убедительно похрапывает. - Извините, конечно, но цыпки придется помыть! - Я мыл! - как бы спросонья лукавит Антон, - с мылом, мама же видела... - Придется во второй раз! - неумолим отец. - Эх! Скорей бы в Красную Армию!" - надувает Антон губы, и с удовольствием вслушивается, как на веранде отец пересказывает матери его совсем неожиданную реплику, и как они долго, долго хохочут, пока не слипнутся его глаза.

Зазвонил телефон - назойливо и долго, Антон нехотя вернулся в дом.

- Не бросай трубку! - с охотничьей страстью задышала Оленька, - это очень важно!.. Когда ты убежал, все стали грызть друг друга, особенно стервозная переводчица визжала, что мы с тобой сговорились, что я тебя предупредила, а я ведь ничего не знала, думала, тебе лучше делаю. Не бросай трубку!.. Я слышала, как мордастый говорил Броку, что все равно тебя достанет! Его здесь все боятся, даже Брок. Я так за тебя боюсь!.. Я уволилась от него! Хочешь, приду к тебе?

- Нет!

- Прости ме...

Антон бросил трубку. "Выслушал, что сказала (не до конца!) женщина и успел! сделать наоборот".

Телефон звонил еще долго, длинно и просяще, с небольшими перерывами.

Если с поливкой огорода он справлялся аккуратно, то с прополкой дела обстояли неважно: красиво, но удушающе, кучерявилась мелкая травка, до пепельного обнищания высасывали соки вокруг себя непрошеные сорняки, - полезные овощи хирели без Оленькиных рук. Ирина же - madam, совсем другого сорта, не домовитого характера, - оказалась впереди намечавшегося помина, - пискнула тормозами, узнанно хлопнула за воротами дверцей "Жигулей".

Возвращение в детство откладывалось на неопределенное время.

- До тебя, как до Кремля, - не дозвониться, - она несла в руке большой полиэтиленовый пакет, разбухший, от ненавистных ей чертежей, - я с идеей!.. Ни в жисть не догадаешься, с какой!.. - Разложила альбом на столе беседки. - Выбирай! - медленно перелистывала перед ним фасады домов. - Какой душе твоей угодно?.. Кстати, слышала, что Брока опять на лопатки положил. Молодец! Я в тебе никогда не сомневалась. Так какой твоя умненькая головка заслуживает?..

- Неугомонная! - Антон решительно захлопнул альбом с чертежами. - Когда мне этим заниматься? Да и зачем? Я никуда не собираюсь из отцовского дома, мне и здесь хорошо.

- А тебе и не надо заниматься, я сама все сделаю, никто и знать не будет, что для тебя. В новом доме родишь сына, сын родит сына, тот - еще сына - и все в твоем доме! Плохо?.. И потом, ты же не собираешься деньги хранить в банке. За границу не хочешь, на паршивый Кипр на две недели тебя не вытащишь, здесь, сам знаешь, украдут не одни, так другие.

- А недвижимость отнимут!.. Короче: из отцовского дома я никуда не поеду!

- Все же ты меня недооцениваешь, никуда не надо ехать!

- Этот дом ломать? Ты что?.. Участок маленький...

- Идея - то в чем, - она покрутила указательным пальцем у его виска, - правда там уже кое-кто глаз положил, но я и с ним справлюсь. Я имею в виду - напротив, на месте сгоревшего дома.

- Что?..

Умела Ирина поражать воображение. Антона прямо-таки сорвало с места в карьер, - не та нога попала в штанину спортивных брюк, майка неправильно развернулась большим вырезом на спину, носки, эти кроссовки с невообразимо длинными шнурками...

Иван-чай салютовал бабе Мане несколько лет подряд, разлапистыми деревьями вымахивали (и кололи! сердце) колючки, лопухи прикрывали от солнца обгоревшие останки ее дома, затем люди - присыпали их мусором, и дети, вынесли их за скобки театра военных действий.

Искупление - вот что двигало Антоном в данную минуту. Отмерив шагами длину необходимого участка, ширина вообще не вызывала беспокойства своими пустырными возможностями, Антон выхватил из рук Ирины альбом, в один прием распахнул на нужной странице (знак?).

- Вот этот!

- Я так и думала, мне он тоже понравился.

Держа перед собой чертеж как бы в продолжение самого себя, Антон развернулся вместе с ним вдоль улицы, на восток. Раскрыл поэтажные сечения. Дом его привлекал своей симметричностью относительно центральной оси, и, главное, - наличием сферического выступа в фасадной части. Достроить воображением луковицу, а при желании и колоколенку - не составляло большого труда.

- Перегородки придется изменить, - задумчиво произнес он, - но готовая солея...

- Я считаю, бассейн, ванну, тренажерный зал, ну и солярий нужно сосредоточить в одном помещении, столовую, кухню, бар - в другом. Нет, бар должен быть рядом с бильярдной...

- Солярий, - усмехнулся Антон, - и вообще коробку здания нужно будет развернуть вдоль улицы. И вход с противоположной стороны...

- Ну, совсем плохой стал! - Ирина взяла чертежи из его рук. - Кто же фасады ставит как попало. Во-первых, - некрасиво, а во-вторых, какой архитектор утвердит такую околесицу?

- А ты, на боку пририсуй какие-нибудь там ложные колонны, фронтоны, и с другой стороны тоже, это ж тебе не исторический центр города. Справишься? И тогда по рукам!..

Ирина радостно подхватила его руку; над соседскими заборами всплыли заинтересованные головки, захлопали калитки, - "чегой-то буржуй с очередной бл... затеват?.." - они недалеки от истины потому, что Ирина потянулась к его уху.

- А за это с тебя, сам знаешь что!

И пока она проходила все стадии своего удовлетворения, Антон видел дом, в нем скромный иконостас, на стенах иконы, крест, на аналое иконы Спасителя, Казанской Божией Матери. Алтарь. По правую руку клирос с музыкальным центром, - звучит "Всенощное бдение" Сергея Рахманинова. Горят свечи. По праздникам - служба с батюшкой, с заказным молебном по усопшим, по бабе Мане, по родителям...

- Я все! Можешь кончать! - Ирина откидывается на спину.

- Господи! Прости меня грешного... - шепчет Антон.

- Конечно! Ты еще мне спасибо скажешь! - она не слышит его, она отвечает собственным мыслям.

И одевается, и уходит, - хлопает дверцей новеньких "Жигулей"; Антон засыпает. Сон после сна, как бы наяву: при полном ощущении происходящего, но и без возможности влиять на что-либо, - краски нежные, розовые, голубые, много золотого света льется через окно, на стол, шкаф, скользит по компьютеру... Вот сейчас он встанет и в файле под названием "sunduk" опишет теперешнее свое состояние, вызванное таким благородным решением... Как там у Зайцева, - "слава Богу! ничего от меня не зависит..." Верно, в глобальном, историческом масштабе, но также верно и то, что от простого смертного человека зависит выбор между добрыми поступками и злыми, и уж коли последних не избежать, то уж соотношение между их количеством целиком в его власти.

 

11.

 

На дне зеркала (из гипсовых виноградных лоз, скрученных в овальный венок с выглядывающими из-под белых листьев, неопрятно спелыми блестящей краской, гроздями) тонуло лицо, - грустные глаза, серые под ними тени, морщинки: мелкие у глаз, увеличенные в уголках губ, глубокие в шейном ожерелье, волосы, обсыпанные мукой... Словно только что смахнула усталую капельку со лба, - неудачно и смешно, - на секунду оторвавшись от стола, усеянного сибирскими пельменями, - там, в столовой, оживленные голоса, ее ждут... "Иду! Иду!.." - как бы кричит она... Мукой - седина. И... примитивная песня водопроводной трубы (в туалете?).

За окном тополь, дотянувшийся не только до второго этажа, но и до третьего, осенью его спилят, потому что соседские дети целыми днями не видят солнца, их папа - дантист, свято следящий за здоровьем своих близняшек, а у нее совсем взрослая дочь, которой все равно, до какого этажа дотянутся ветви обреченного дерева. Раньше, она его листья называла домиками, и строила осенью из них цветной, сказочный городок, зазывала в него папу с мамой, и пела свои неразборчивые, но такие милые песенки...

- Я пойду! - неожиданно и громко говорит дочь из прихожей, - больше не могу слышать эти вздохи!..

Татьяна приглаживает волосы ладонью, скользит по ним, и, срывается на плечо, - стрижка... А он любил ее каштановую косу, могучую, через плечо на грудь, под ремешок на платье колокольчиком... Звонит телефон, она не поднимается, не спешит, не срывает трепетом трубку, потому, что звонит не он, а другие звонки только раздражают.

Он бы простил ее, обязательно простил, если бы не то умопомрачение на суде, когда она обвинила его не только в супружеской неверности, но и в неспособности обеспечить семью материальным минимумом. Зачем?.. Зачем она тогда выпустила из себя эту ложную, ядовитую стрелу. Ее несло... Она видела, как дернулась у Антона верхняя губа, обнаружив под собой ломаную, нервную щель - признак высшего душевного напряжения.

Теперь он один из самых обеспеченных людей в городе, меняет машины, - о! если бы это было не так, - и как он, умный человек, мог позариться на... Олю, так кажется зовут эту, всему городу известную, девицу легкого поведения?

Настойчиво, по - междугородному, трезвонил телефон, она нехотя подняла трубку.

- Таня! - звонил отец, - ну что же ты! Насилу добился. Я знаю, как ты относишься к браку, но мы с Гулей приглашаем тебя и внучку на торжество в следующее воскресение. Прошу тебя, будь умницей, не суди слишком строго...

Гуля!.. Татьяна физически не могла слышать этого имени, ничего не хотела знать о коварной беженке - так охмурить старика! - из Узбекистана или Таджикистана, кстати, своей ровеснице, при двух, а, может быть, и более (кто их поймет, этих азиаток?), взрослых сыновьях. Оставалось - нагрубить, и положить трубку.

- Антона пригласи! - отец успел перехватить срывающимся голосом трубку из своего далека на этом конце провода. - От моего имени... Он придет!

В свое время Антон подарил дочери калейдоскоп - такой длинный цилиндрик с цветными стекляшками на донышке - по сути, но при наблюдении с другого конца - симпатичный орнамент, - при вращении всегда разный, и логичный в своей неожиданности. Нечто подобное мгновенно устроилось и в какой-то части ее головки.

- А ты сам его пригласи! - ухватилась она за спасительную соломинку. - Телефон я дам!..

Отец перезвонил довольно скоро:

- Ну и чего ты думала, сразу согласился, с радостью. Он понимает... Обещал заехать за вами на машине, так что никаких проблем, ждем вас. Гуля передает вам огромный привет!

Татьяна поморщилась, не прощаясь, положила трубку и (криво? - неважно!) улыбнулась - судьба предоставляла ей шанс. "Косу за неделю не отрастишь, но стрижку, платье..." Выбежала на балкон.

- Лена! - та сидела на скамеечке, подле разоренной клумбы, чертила носком туфли свои замысловатые орнаменты. - Едем, в воскресенье на свадьбу к дедушке!

- Не поеду, не хочу...

- Отец твой, заедет за нами!

Что-то наподобие интереса отобразилось в ее фигуре: в чуть вскинутой назад головке, в жирном, каблучковом двоеточии, во встрепенувшихся листьями ладонях, - но ветерок пронесся, - и, - снова тишина в облике. Грусть зрелой, спелой девушки, подготовленной самой природой к продолжению рода и оскорбленной странной несправедливостью - женится дедушка...

- Ты поможешь мне подобрать платье? - спросила Татьяна.

- Помогу, - вяло ответила дочь.

"Я во всем виновата, - Татьяна вернулась к зеркалу, - я не сохранила семью, я должна исправить ошибку, я обязана снова завоевать его сердце!.. - В ответ - потухшие глаза, в них какая-то вечная усталость, пропускающая мимо себя порожденные как бы незнакомым человеком, чужие мысли. - Неужели все кончено? Я знаю, он не простит меня, мне не на что надеяться. Лена права, у меня нет шансов. Нет! - тут же яростно воспротивилась она. - Я сумею добиться своего!.."

 

... В вагоне малолюдно, душно, она возвращается из института в Орехово, электричка ползет еле-еле, но точно по расписанию; она успевает на первое в своей жизни, настоящее свидание. Она читает, содержание же прочитанного замерло еще на вчерашнем вечере, когда он поздравил ее с юбилеем - прошедшим годом от первого звонка... "Пора! - сказал он. - Завтра в двадцать один ноль - ноль, у вечного огня!" Как это высоко и символично - у Вечного Огня... Ровно год она слышала его голос, и вот теперь ей предстояло найти подтверждение тому, что так долго дорисовывала в своем воображении. Он - декабрист, она - готова принести себя в жертву и ему, и его делу...

Напротив сидит молодой человек, ведет себя чрезмерно простецки: жует, в упор не сводит с нее нахальных глаз. В соленых разводах туристические ботинки, брюки забрызганы до коленей, мятый плащ, во взгляде - что-то нездоровое. Она переходит в другой конец вагона, он - за ней, к счастью, - ее остановка. Он бежит следом, по мосту, к обелиску... Она оборачивается, чтобы оскорбить приставалу, и... хватается рукой за кустики, чтобы не упасть от сорвавшихся с его губ слов: "Я! Антон Бутин!" Вначале она думает, что это подвох, потом надеется, что - подвох, потом молит Бога, чтобы - подвох...

В желтом прямоугольнике магазинной витрины украдкой всматривалась в его профиль: тонкий, умный... и с чужой, немытой кудряшкой на ухо. Два Бутина!..

Он отказывается от кафе - нет денег, но она настаивает - у нее есть, он изящно пользуется ножом, вилкой, и в то же время не обнаруживает в кармане носового платка, и если бы ему тогда пришлось снять ботинки, то можно было представить, что ее ожидало, - она бы не выдержала, умерла.

Говорили о Цветаевой. Весь вечер; он наизусть. У нее разболелась голова, и тогда она обнаружила, что и ее - тоже две, одна старше другой не на год, а на целое столетие. Так и бродили по городу вчетвером...

Со временем она привыкла к нему, встречались часто, впрочем, телефонными звонками дорожила особо. Между тем отец навел об Антоне справки, запретил им встречаться, мама поддержала отца, и тогда она проглотила две упаковки люминала. После больницы родители сдались. Его распределили в Загорск, в этот пыльный, горбатый город, где автобусы в центре, во время гололедицы, переворачивались, и где не было ни одного приличного заведения кроме Лавры, обязательного для провинции дворца культуры, да нескольких низкоразрядных ресторанчиков.

У них родилась дочь, досрочно, желтеньким комочком, в деревянном родильном доме со стафилококком, где-то позади Лавры. Дочь долго жила в кожаном чемоданчике, удобном при бесчисленных переездах с квартиры на квартиру, на единственном, раздвижном столе... Антон ночи просиживал над чертежами, - делал карьеру, - и она, забыв о своем престижном образовании, ему служила, верила, но, но, но... Антон выпадал из своего времени. Не в силах принизить инженерные способности, его просто не принимали в партию, обрекая на вечные задворки. Антон, и сам в себе, разделился надвое и даже больше, и она уже не знала, с каким количеством Антонов имела дело. Вернулись в Орехово, опять начали все сначала, - напряжение нарастало... Она, тогда, с радостью согласилась на длительную командировку в Ленинград.

А там, неожиданно, по вечерам звонки в номер - длиннее и длиннее с каждым разом, и загадочный голос, возвращающий ее к Антону, только к густому, солидному, основательному, - она боится повторения разочарования и - все же соглашается на встречу. Испытывает нечто подобное радости от полного соответствия образа прототипу. Странная случайность: он тоже их Орехова, журналист, писатель, о ней услышал во время регистрации. Ленинград кружит ей голову...

- Господи! Прости меня грешную! - громко восклицает она и спохватывается - под балконом обрываются голоса.

Она вернулась тогда, из Ленинграда, без предупреждения, - на кухне гора из грязной посуды, дочь у бабушки, он (в одних трусах, в чудовищной, цветной от равнодушия к стирке, майке) завис над ненавистным, бесполезным кульманом. Она не знала, что его в очередной раз, по - крупному, предали, - а если бы и знала?.. Ее несло... Беспощадно! За все пережитое сразу, и за упущенное - как следствие его дурного, невыносимого нормальными людьми, характера. Он в этой жизни - импотент!..

Антон собрал вещи, ушел к родителям, и... надолго закочевал по городам и весям...

 

Антон вылез из сверкающей "Нивы" в черном, блестящем костюме, рослый, элегантный, коротко и модно подстриженный.

- Посмотри на своего папку! - Татьяна пригласила к окну дочь. - Красавец! Новый русский...

- Такого мужа прошляпить! - Елена чересчур громко ответила ей с балкона, соседи в скверике навострили ушки, за что и заполучила шепотом - "дуреху". А когда спускались по лестнице, то в долгу не осталась. - Это еще надо посмотреть, кто из нас больше на нее похож...

Влезая в кабину, Татьяна, как бы невзначай, оперлась на колено Антона, тот вздрогнул, она с надеждой подняла глаза и расстроилась, оказывается, от неприятного прикосновения. Ехали молча, дочь изредка восторгалась записями, подпевала, Татьяна попросила сделать музыку потише.

- Папа сказал, что ты согласился с радостью, а я его не понимаю. Откуда узбечка? Никогда с ними контакта не было...

Антон думал о своем. О дорогом, уже взрослом, человечке на заднем сиденье, и о равнодушии к сидящей рядом, без которой судьба сделала бы поворот в каком-нибудь другом месте и потекла бы по совсем другому руслу. И другая дочь, или сын, о котором он так мечтал в свое время, тряслись бы сейчас сзади, и другая, любимая женщина, гладила бы ему колени, и он сожалел бы о том, что при повороте принуждался лишаться приятных ощущений. Ох уж эти центробежные силы... Вот и они с Татьяной разбежались по сторонам. Вроде и связь вечная, в лице дочери, да и она бессильна перед ними. Антон не осуждал бывшую жену, давно научился придушать в самом зародыше эти "почему?" и "как?", - рядом сидела как бы не до конца прочитанная книга, но и не вызывающая интереса к продолжению. Скучно... Потому, что предательство - это обязательно скучно! в его возрасте, или смертельно (Голгофа!); он полагался на защитную реакцию своего организма - не задерживался на нем. "Прощают святые, - Антон так формулировал собственный принцип, - я - не замечаю!"

Гуля!.. Гуля встречала гостей на трех опорах: на двух весьма неустойчивых шпильках, третьей же служила шлепающая по стенам одна из "копченых" ладошек. Невообразимое множество косичек, две бровные сабли, крепкие и белоснежные, как вершины Чегеда, хотя и не без изъянов, зубы, порождающие мелкое горное эхо от рожденного внутри смеха. На фоне рыхлого тестя с клюкой она смотрелась энергичной старшей пионервожатой, но все же младшей по отношению к его дочери. Когда она сменила туфли на домашние тапочки, появился и ветер, сметающий со стола салфетки, двигающий лишние стулья, заставляющий волноваться не только тяжелые гардины, но и ее родственников: дядю, брата, сына и еще две личности восточной национальности в тюбетейках, перетаскивающие коробки из прихожей в соседнюю комнату и в обратном направлении. Гуля что-то быстро говорила на родном языке (впрочем, она и русским владела довольно прилично), тесть вылезал из-за стола, что-то записывал в толстой потрепанной книжице, выдавал и принимал деньги, довольным растирал запах между ладонями. В квартире стоял "жирный" дух свежих томатов. Антон, отвлеченный неожиданным колоритом происходящего, перепутал при знакомстве родственные связи, поэтому различал гостей по очевидному признаку. Один - грузный, пожилой узбек, в национальном (на ватине?) халате, искусственно лысый, но уже проросший черной синевой, сидел на копчике для того, чтобы в остальном целиком положится на стул, для безопасности упиравшийся спинкой в комод. Крупная его голова лежала на груди, однако это не мешало ему быстрыми глазными угольями освещать и комнату, и коридор, в котором производились коммерческие сделки, - ему записная книжка ни к чему. Второй - молодой и тощий, в дорогом костюме, но явно с чужого плеча, втискивался в стул клином, озираясь, подчас затравленно, по сторонам. Он в тюбетейке. Но когда засматривался на Лену, то куда что девалось, или откуда что приобреталось - Монтекки, да и только. Третий, занимавший нишу между двумя другими, после страстного диалога с первым вежливо раскланялся и исчез, прихватив с собой и тех двух, в тюбетейках, из коридора. Глаза Гули - анфилада тайн в ночи; жениться на такой мог только безумец...

На столе - концентрированный пятачок средневосточного базара: вино, дыни, манты, лапша, из сладостей знакомый шербет, овощи, зелень, и разное, разное - из когда-то виденного, вычитанного, или только что придуманного, но обязательно вкусного. Игриво касаясь бедром плеча млеющего мужа (то есть тестя, - впрочем, бывшего тестя), Гуля водрузила в центре стола парящий казанок с пловом, шепнув что-то на ухо, испарилась и сама, - тесть расплылся молодеческой улыбкой, потянулся, воткнул вилку магнитофона в розетку, в ожидании пристроив указательный палец на клавише, скомандовал блокадным репродуктором:

- Минуточку внимания! Минуточку внимания!..

И когда новая Гуля появилась в дверном проеме, обреченно дрогнули струны домры. Тесть, вскочив со стула, топнул началом "казачка" и... застыл в восторженном полете, распластав руки-крылья. Новая - потому, что от ее широких плеч и высокой груди свободно ниспадал книзу роскошный, взволнованный радугой шелк, под ним черные с серебряной нитью шаровары на резиночках, и красные, остроносые туфли на низких каблучках. Гуля мелко засеменила на носочках к суженому, "копченые", однокрылые ладошки-бабочки порхали вокруг ее головки, опущенные веки подчеркивали непорочность?..

- Вах - вах - вах! Вах - вах - вах! - пел и притопывал здоровой ногой тесть.

- Горько-о-о! Горько-о-о! - кричал старший узбек, раскачиваясь в такт своим однокрылым бабочкам.

"Кто под кого косит?" - рассмеялся Антон собственным мыслям.

Он вспомнил санаторий в Пятигорске, где отдыхал после отравления аммиаком. На какой-то электропроцедуре, в кабине на двоих, рядом с ним оказался невообразимо тучный узбек - Герой Социалистического труда. Прикрепив электроды к пояснице и животу, медсестра устанавливала трансформатором нагрузку до слабого жжения. "Лежите неподвижно, - инструктировала она, - и как только прозвучит зуммер, можете вставать! - Сестра! Сестра! - через несколько секунд после того, как она удалилась, запричитал сосед. - Мне нужен ток! - Хорошо! - согласилась она, - я вам добавила! - Но не успела за ней успокоиться штора, как тот снова захныкал. - Сестра! Сестра! Мне нужен балшой ток! - Понимаете, призналась она, - я вам с самого начала установила максимальный... - Ну как ты не понимаешь, - возмутился узбек, - мне нужен ж-и-и-и-и-рный ток!"

Позвонили в дверь.

- Саша! - обрадовался тесть. - Гуля, открывай!

Антон жестко уперся взглядом в него.

- Вы же сказали, что он в больнице!

- Надо же! - тот отклонился, мимо бутылки к сидящей рядом с ним Татьяне. - Человек не понимает. Значит, выписался. Сынок! Кровинка моя! Как же в такой день без него?..

Лена увлеченно разговаривала жестами с молодым узбеком, не замечала (сознательно?) желания Антона поймать ее внимание, - мирный сценарий, написанный "молодоженами", внезапно получал самостоятельное развитие - "на театре военных действий", - и ему хотелось получить от нее моральную поддержку, но...

Нетрезвый сынок похудел, побледнел, а злость осталась нетронутой и на фоне общего уменьшения теперь ежилась во все стороны наэлектризованными шипами. Услужливо подсунутый Гулей под него стул угрожающе рявкнул как раз напротив Антона, седок же скроил брезгливую гримасу.

- А-а! Га-авно, уже здесь! Приплыли...

Сюсюкал тесть, щебетала Гуля, Антон опустил глаза, плечи, руки, пальцы, молчала Татьяна, и... молчала его дочь. Странно, но именно в этот момент Антон сделал открытие: оказывается не любить человека по-настоящему - это тоже активное действие, то есть не просто избегать его, не просто отгородиться от него, не просто вынести его за скобки своего общения и забыть, а наооборот, - вступать в определенные, порой тесные отношения, - не любить. Вот как он не любил свою бывшую жену...

Неожиданный, избирательно - жестокий удар, на который была способна только жидкость, пришелся по глазам, - следом нестерпимая резь. Антон инстинктивно прикрыл ладонью лицо, ощутил губами вкус водки... Спокойно выудил из кармана носовой платок, протер глаза, не без помощи пальцев заставил их приоткрыться, - сынок повторно наполнял фужер водкой; дочь - молчала.

- Извините, - Антон поднялся из-за стола, - но я когда-то обещал!..

Он ухватил сынка за чуб, подтянул к парящему казанку, но в последний момент сжалился, отвернул руку к глубокому блюду, прицелился к центру, и, с силой окунул лицо во что-то творожное. Повторил - еще два раза, при последнем - блюдо раскололось... Пробираясь через стулья к выходу, он заметил удовлетворенное выражение на лице пожилого узбека.

У машины догнала, перекошенная во всей фигуре Лена.

- Ты знаешь, кто ты! - прикрыла собой дверцу. - Знаешь, что он после операции!.. Его сократили! - она распалялась. - Его бросила тетя Надя! Думаешь, много денег, тебе все можно?

- Если выслушаешь... - начал Антон, и остановился, понимая, что вряд ли будет услышанным.

- Зря радуешься! - ее лицо приняло неприятное, мстительное выражение. - Он тебе еще покажет! я знаю...

Наверное и до нее самой внезапно дошел смыл сказанного, вернее, как сказанного, потому что она, вдруг, сникла, развернулась и, одинокой былинкой раскачиваясь на ветру, направилась к подъезду. Выбежала Татьяна, обняла ее за плечи, склонила голову к ее головке, и так вместе, они, скрылись в его чреве. Их двое... Антон остался один... И, слабенькое оправдание...

Единственное облачко, перышком, плыло по безграничному, голубому океану. Только одиноким желтым мигал светофор на пустынном перекрестке. За лесом - одиноко проплакал гудок электрички...

Он не успел им сказать главного, чтобы они сторонились этой узбекской семейки...

На обратном пути Антон съехал с шоссе на проселок, и далее - среди деревьев, пока не уперся в кладбищенскую ограду. Шел по узкой тропочке третьим - впереди сынок с молоденькой мамашей, наверное, учительницей. Мальчуган прочитывал вслух все, что попадалось на его глаза.

- Баба Маня... - остановился он перед крестом. - Смотри, написано неправильно!

- Ну почему же?

- Потому, что нету: когда родился, когда умер, старый или молодой, какая была фамилия. Как найти, если кто не знает?..

- А я думаю, здесь сказано очень многое, просто ты еще не умеешь видеть. Давай порассуждаем... Смотри, крест, деревянный, настоящий православный. Значит, бабушка была верующая, добрая, ходила в церковь.

- Откуда узнала, что бабушка?

- Табличка - баба Маня. Значит, писал ее молодой человек, который годится ей во внуки, но... скорее всего не родственник, тут ты прав, родственники так бы не написали, а просто человек, ей близкий.

- Какой близкий?

- Не знаю. Может быть, молодой друг.

- Так не бывает! - сынок был категоричен.

- Нет бывает! - смягчала мама. - Еще как бывает, жизнь так богата... Смотри, какая красивая оградка, черная, с беленькими сводами, как церковка, видишь? Кто-то очень постарался. Холмик зелененький, как весной.

- И крест огромный!

- Да. Значит, дорогому человеку...

Они прошли чуть вперед; Антон, перешагнув через ограду и смахнув со скамеечки еловые иголки, сел, и мальчишка, словно почувствовав его спиной, обернулся, пропуская маму вперед.

- А вот ты не права! Ты говорила молодой, а он старый!

Она тоже обернулась.

- Ну какой же он старый?

- Седой!

- Седой - еще не значит старый, - она смущенно обратилась к Антону (она обладала спокойным, русским лицом). - Простите нас, неразумных.

- Ничего, - Антон заключил в разведенных руках разочарование, - устами младенца глаголит истина! - На его ладонь опустилась божья коровка: красненькая, с размытыми черными точками, и, чтобы ее увидеть яснее, ему пришлось отнести руку дальше от глаз. - К сожалению, прав ваш сыночек, прав!

И на кладбище баба Маня продолжала совершать добрые дела. Первым деревянный крест вознесся над ее могилкой, теперь же их просматривалось в радиусе не менее десятка. "Кажется, начинаем прозревать! - и тут же противореча себе, Антон негромко изложил ей все перипетии последних событий, сокрушаясь над самым сокровенном для себя, - над дочерью. - Уж и не знаю, баба Маня, что делать?.."

По первому этажу окружающей природы уже настойчиво пробиралась осень: помечала желтизной усталых, раскидывала паутинные сети для пожирателей? остывающего солнца, которое, прежде чем скрыться за макушками елей, должно будет отбросить тень Антона, с раскинутыми в стороны руками, на крест, - крест на крест! - и в эту минуту баба Маня откроет ему что-то очень важное. Что?.. Антон закрыл глаза, напрягся, увидел (не случайно?) котлован напротив своего дома, уложенные фундаментные блоки, - о сюрпризе в ее честь он утаивал до времени, до окончания строительства, когда ее икона займет положенное место, - и... почувствовал мурашки, несущиеся толпой по спине, - ось котлована вытягивалось с севера на юг. Ирина не приняла во внимание существенные (без них затея лишалась всякого смысла) замечания. Скомкав прощание, Антон перемахнул через ограду, влетел в автомобиль, рванул с места и понесся по трассе, даже не притормозив на железнодорожном переезде; остановился у первого телефона - автомата, набрал номер Ирины и, прерывая испуганные восклицания, потребовал от нее сию же минуту выйти из дома. Мокрую, но не из пруда, а из ванной, лилией, с никак не застегивающейся пуговицей на халатике мчал ее к... котловану.

- Я поняла все! - побледневшая, она долго (специально?) не могла отделаться от ремня безопасности; Антон стоял спиной к ней, широко расставив ноги, молчал мощно, дыханием громко. Она заплакала. - Я очень старалась, я еле-еле отвоевала участок, знала бы заранее, никогда не взялась бы за него, в ногах валялась у архитектора... И в самом деле, твой очередной бзик, чтобы только по-твоему, так нельзя строить, он хотел помочь, на самом деле так нельзя, и я подумала, что ты все равно согласишься...

- Почему не предупредила? - шепотом спросил он, но каким?

Она зашлась так, что он не сразу разобрал ее слова.

- Я б-б-боялась... тебя все б-б-боятся!..

- ... Так уж и все? - неожиданно смягчился он.

- Последнее время - все!.. - она все еще не верила в неожиданную оттепель.

- Боятся! - значит уважают! А дом, не понравится - продадим, а деньги... - продолжать вслух нужды не было.

- И я так подумала... - кажется, и она пыталась улыбнуться, как-то криво, и некрасиво, наверное и поэтому ему захотелось побыть одному, и она верно поймала его настроение. - Ты не отвезешь меня?

- Сегодня нет, тут близко.

Не прощаясь, не загоняя автомобиль в гараж, Антон направился к дому. Не произошло того, чего и не должно было произойти. Скоропалительное решение счастливо рухнуло, - оно тяготило его постоянно своей нереализуемостью и требовало отмены, но как? чтобы без греха? без предательства памяти Бабы Мани? - и вот все разрешилось само собой... Скорее - не без ее вмешательства. Построить, продать, а вырученные деньги вложить в восстановление порушенного храма - вон их сколько во Владимирской области! Какого? Баба Маня обязательно подскажет... "Ничего в этой жизни не происходит того, чего не должно произойти, - еще раз убедился Антон в верности своей мысли, - а Ирина пусть думает, что не справилась, пусть пока повисит над ней, для пользы общего дела, огромный минус, пусть старается..." Но все же поздно вечером, перед сном, набрал номер ее телефона.

- Ты спишь? - нежно спросил он.

- Пока нет, - она все еще надувала губки.

- А я сочинил тебе песенку, хочешь напою?

- Хочу...

- Ты моя прелесть, ты моя птичка, ты мой цыпленок, величиною с яичко, - пропел он, - нравится?

- Нравится! - она вздохнула искренне, она его простила, но и осталась прежней Ириной. - Все равно ты должен был меня отвезти!..

 

В понедельник Аля, преодолев брезгливым носиком, опасливыми колготками и модельными туфельками завалы из деревянных обрезков, настигла Антона на испытательном полигоне, чтобы передать настоятельную, во второй раз, просьбу Саблина из Тулы: непременно приехать на этой неделе - он очень ждет. Антон пообещал выехать на следующий же день, и, конечно же, выполнил обещанное - в одиннадцать тридцать позвонил Алле из проходной завода. Та обрадованно - испуганно тут же соединила с Саблиным, и тот предложил вначале отобедать на его даче, а потом уж, если позволят обстоятельства, обсудить и производственные проблемы.

Поручив Петра и "УАЗик" подобострастному исполнителю, Саблин пригласил Антона в японский джип, - ехали обратно, и довольно долго, чуть ли не до Симферопольского шоссе, наконец свернули на узенькую, но асфальтированную дорожку. Обсуждали "бардачное" положение дел в России, не выходя из контекста беседы, Саблин неожиданно спросил:

- Вы живете одни? - и получив утвердительный кивок, как бы направил сноп света от настольной лампы прямо в лицо, - и приходящей женщины нет? - Запахло поползновением на свободу, чего Антон не позволял никому, но сдержался: отрицательно отмахав головой. - Верится с трудом, это с вашими - то возможностями?

- Дело не в них, а в желаниях, - Антон позволил себе некоторую резкость, - когда - то были, теперь нет!

- Хочется вам верить...

К счастью (не любил Антон использовать это выражение по пустякам, но, признаться, испытал облегчение - боялся нагрубить), дорога оборвалась у сетчатой ограды, - в глубине две женщины, одна из них - Наташа, с вопиюще - лишней лейкой в руках. Завидев Саблина, женщина быстренько вбежала по ступенькам в дом, он, обогнув дочь молчаливой дугой, - за ней, Наташа - выронила из руки лейку, пустынно звякнувшую о камни, ограничивавшие дорожку. Светло - зеленый брючный костюм с широкими белыми отворотами невероятно ее толстил и наполнялся ее "жидкими ногами" под завязку - до без единой складочки, - а желтый шарфик, если исключить его парольную функцию, казался совсем не к месту. Антон снял его с загоревшей шеи, аккуратно свернул в трубочку, вставив его в ладонь, сжал пальцы своими.

- Здравствуйте! - сказал он. - Так будет лучше...

- Здравствуйте, - он спрятала глаза в белоголовой тесноте цветочного куста.

На ступеньках вновь объявилась женщина в ярком, полевыми цветочками (в пику кусту?), сарафане, - жаль, - спортивный костюм шел больше ее фигуре. Антону нравились женщины, у которых короткое туловище несколько сужалось в короткой талии (только не оса!), а длинные ноги несли на себе значительный, объемный таз, но и для него существовали пределы.

- Вам нравится мой кустик? - она протянула к нему ладонь, как у мамы, со следами победы земли над всевозможными косметическими ухищрениями.

И пахли они - мамой. Антон касался их губами немножечко дольше, чем того требовала галантность, - неловкость объединила отца и дочку одной ревностью? мама же испытывала приятное смущение.

- Меня зовут Полина Андреевна, - ее крупные ресницы упали вдоль незагорелых морщинок и оттого вытянулись в длинные лучи, с вплетенным в них спокойным, серым интересом, - я домашняя хозяйка, но у меня есть мои дипломированные кустики. - Она нежно обняла белоснежные шары, присовокупив к ним свою белокурую головку, трагически вздохнула...

Саблин, в рубашке с короткими рукавами, наехавшей на ремень с замысловатой кокардой, пригласил гостя в дом, сконструированный собственной мыслью и украшенный деревянной вязью из-под собственных рук, - тонкое это, кропотливое дело, - двухэтажный, бревенчатый, с двумя витыми балясинными позвоночниками в спальни на две семьи, с общим балконом по всему периметру. Электрокотельная - по последнему слову техники, тренажерный зал, зал "для души", импортная дверь, обезличенная равнодушной фразой хозяина: "там ничего интересного...", - и кухня: с оригинальным на подшипниках столом, въезжающим, уже сервированным, в столовую, где его ждали венские стулья, но зимой, - летом жизнь, в основном, протекала в плетеной мебели на открытой террасе, оригинально подоткнувшей под себя складочку поросшей кустарником местности, - казалось, она сказочно плыла над волнами зеленого моря, казалось, валил дым... из декоративной трубы огромного электрического самовара. На столе - множество графинов (графинь?) и граф-ин-чиков, ваз и вазочек, чашечек, корзиночек, бокалов и рюмочек, и в них - обворожительно изумрудилось, сапфирилось, янтарилось, яшмилось... по-домашнему, и очень вкусно.

Начали с клубничной наливки.

Хозяйка уютно и ненавязчиво обихаживала гостя, дочь не сводила с него немигающих глаз, но, натолкнувшись на его внимание? тотчас же спрыгивала ими под стол, пунцовела, но с каждым разом все меньше, и все больше набираясь мужества. После очередной рюмки успокоилась цветом, вклинилась подробностями в повествование отца, перебиравшегося с Ивана Грозного на Александра I, - вишневая наливка ощущалась построже прежней (за счет сахара?), а крыжовнинки на дне сосуда с носиком соблазняли особенно, пока внимательная хозяйка не разочаровала их компотным происхождением, - после Александра II подали (в белых перчатках!) вино из черноплодной рябины, после Петра I - чай с липовым цветом, - или наоборот... С Николаем II Антон непременно увязывал водочку в хрустальном графинчике, но впереди - еще Екатерина с Елизаветой, - или наоборот... Ну не любил Антон историю, потому что считал - такой науки не существует вовсе, а есть байки на потребу, и как можно судить умерших, когда вон они - живые современники за семью печатями. Столько бед от них, а чтут сегодня - героями, а завтра...

Антон позволил себе приподняться и скептически осмотреть лысую площадку на Саблинском затылке. Потому, что после освоения Антоном пилорамного производства, сделка с Саблиным опустилась в общем товарообороте предприятия до нескольких процентов. Его больше интересовало щебетание очень милой хозяйки о цветочных клумбах, о кулинарных секретах, он так и норовил поймать над столом ее ладошную ласточку, как у мамы... Саблин же орлом следил за его ухищрениями, и вовремя - не вовремя перехватывал очередным тостом.

Пошептавшись, женщины скрылись в совещательной комнате (вероятно, и такая была в этих хоромах), а Саблин поплотнее прикрыв за ними дверь, сел рядом, засопел влажным носом прямо в ухо Антону о том, как совсем недавно возил Наташу в Москву к очень влиятельному, холостому банкиру, - жила бы как у Христа за пазухой, - и та ему приглянулась, но вот уперлась, увлеченная чем-то в Антоне, - дуреха... На что Антон усмехнулся: он ее понимает.

Женщины вернулись с двумя толстенными фотографическими альбомами, Антон взмолился: его интересовала только фотография ее первого мужа, но ее - то как раз и не оказалось, но желание вызвало-таки у мамы одобрительное понимание.

Хозяйка увлекла мужа, вероятно, в другую совещательную комнату, и дочь, взяв в руки ладонь Антона, сообщила, что разошлась с мужем после того, как увидела себя во сне, его не любящей, и Антона открыла во сне, еще до первой их встречи. И, преодолевая его указательное сомнение перед свои носом, в доказательство привела, в пример, интимную деталь под его левой лопаткой в виде большого родимого пятна, на что Антон не удивился, - при наличии телекамеры все возможно, - но тут же вспомнил, что не помнил, когда в последний раз представал обнаженным пред чужими очами (Оленька не в счет!), впрочем, если приглядеться, через рубаху...

Выяснив расположение санузла, Антон после привычной операции, на всякий случай, обшарил глазами и пальцами все его уголки - камеры не наблюдалось.

Нашел Наташу в углу террасы, таинственно сдобной и привлекательной. Она мягко отстранилась от него, сказав, что не надо...

Объявились мама - в спортивном костюме; Антон сразу же потянулся за ее ладошкой, на что дочка опустила глаза, а мама пригласила ее убрать со стола, так как спиртного на сегодня предостаточно.

Пошатываясь, Антон спустился по скрипучим ступенькам на вихлястую тропинку, убегавшую через заднюю калиточку в лесную чащу, но не в очень глубокую, так как прозрачность на уровне макушек обещала в дальнейшем чистое небо. Верно, совсем скоро она пресеклась в двух метрах от обрыва широкой, отполированной задницами доской, защемленной между двумя "v" - образными березками. Вниз земля сбегала жирными, оцарапанными граблями, складками к речке, вода в которой угадывалась между припухлыми, сомкнутыми змейкой, курчавыми губами. Там, сям, окурками налипали на них конуры славных туляков. А дальше: и влево, и вправо, и впереди - земля волнами вздыбливалась до самого горизонта. На волнах, на ветру, раскачивались лесные родинки, маленькие и большие... Россия... Антон вздохнул полной грудью.

- Здесь Русский Дух, здесь Русью пахнет! - продекламировал он.

Размеры доски позволяли улечься на нее спиной; небо смотрело на Антона глазами Полины Андреевны; "какие родные у нее руки, - думал он, - как у мамы, и пахнут так же, пирогами...". Он засыпал?..

Проснулся Антон от ощущения тревоги, над ним стояла Наташа в длинной старушечьей кофте, застегнутой на все пуговицы, - руки скрещены на груди, немигающий взгляд - в тающем, малиновом ореоле от только что исчезнувшего солнечного диска. "Слишком трагична!" - он перевел себя в сидящую позу, ухватил ее за талию, притянул к себе, но она сделала настойчивый шаг назад.

- Не надо! Вы мне старший брат!

Впрочем, если бы она поддалась его желанию, то возникла бы вообще гнусная ситуация, потому что как раз этого - то желания у него и не было, но он все же счел необходимым чуточку обидеться.

- Ну не надо, так не надо! Брат так брат!

- Вы меня послушайте, - она присела рядом, - я вам все расскажу, и вы поймете. Папа меня возит по медицинским светилам и надеется, что если я рожу, то все восстановится, как было. Я с отличием закончила школу, Плехановский, а потом начались эти сны. Вышла замуж за хорошего человека, перспективного дипломата, но вовремя опомнилась, ему нужно совсем другое счастье. Я все о вас знаю, это я настояла вас пригласить, папа вам не верит: считает неплохим человеком, но совсем не приспособленным для семейной жизни. Он очень меня любит, и мне так не хочется оставлять его и маму, но придется, меня зовут... - Она коснулась его плеча раскаленным лбом, он инстинктивно отпрянул. - Вы меня не бойтесь! Никого и ничего не бойтесь, я постою за вас.

- Как? - Антон медленно собирал воедино странные кирпичики, разбросанные с утра в памяти. - Каким образом?

- В своих снах, - она улыбнулась, - необязательно ночью, днем даже чаще...

Те мелочи, непонятыми мелькнувшие и отброшенные за очевидной близорукостью, теперь обретались существенными знаками: еще на заводе Наташа первой заговорила о его дочери, и та их встреча теперь не казалась случайной, и эта родинка под лопаткой, просто фантастика! "Ясновидящая? - мысленно спросил себя Антон, внимательно всматриваясь в блаженную улыбку на ее лице. - Блаженная!.." Открытие требовало экспериментального подтверждения.

- Наташа, скажите, моя дочь замужем? - спросил он, с опозданием спохватываясь: как бы не навредить дорогому существу.

Опасался напрасно: Наташа спокойно прикрыла глаза, сжала и развернула пальцы на коленях.

- Нет... Крещена будет на седьмой день...

Стыдно, но об этой неразумной детали в жизни дочери Антон позабыл напрочь. Были споры с родственниками сразу после ее рождения и стихли. "Станет совершеннолетней! - постановила жена. - Сама и решит!"

Антон растерялся: перед ним - явление! Чудо! Золотая рыбка - и три его желания. Антон запутался в ворохе набегающих мыслей, выбрал - главную.

- Что ждет Россию?

- Когда я сама себе задаю этот вопрос, то вижу огромную площадь, в центре колокольня, но звона я не слышу. Вокруг много, много народа, все на коленях, руки скрещены на груди, лица воздеты к небу, а оттуда льется на землю яркий, яркий свет...

- А что ждет меня? - бестактно торопился Антон.

Она закрыла глаза, по ее лицу пробежала светлая тень.

- Я вижу белое поле. Вы, с мешком за спиной, в нем горит свеча...

- Что это означает?

- Что-то светлое... - она поднялась с доски, - пойдемте, уже поздно, холодно, и у меня снова разболелась голова.

Она шла впереди, Антона одолевали сомнения: уж не дьявольские ли это все штучки, поэтому и сделал над собой чрезмерное усилие.

- Простите, но последнее, что хочу у вас спросить. Вы верующая? - и со страхом, не получив скорого, утвердительного ответа, продолжил. - Спрашиваю потому, что, когда осматривал дом, не заметил ни одной иконки.

- Папа, - ровно и бесстрастно начала она, - убирает их, чтобы не травмировали мою психику. Но я научилась так припрятывать, что ему вовек не найти! - В ее голосе торжествовала победа, окончательно успокоившая Антона.

Пили чай без Саблина. Полина Андреевна пыталась что-то для себя выведать и делала это настолько бесхитростно, что старательная откровенность Антона воспринималась недосказанностью, а подчас и плутовством. "Антон Сергеевич, вы хотели бы иметь ребенка? - спрашивала она тоном заведующей по учебной части и уточняла после затянувшихся потуг Антона - мальчика или девочку?" Ссылаться на прямой пример с Оленькой было бы неуместным, но и ничего другого, вот так сразу под руку, и не попадалось, поэтому он нацеживал из наличного. "Наверное мальчика, но, при определенных условиях..." Его тут же в чем-то уличили, и позднее еще, и не один раз, и когда проводили в отдельную спальню на втором этаже, лестница спела колыбельную напрасно, - за стеной долгими низами бубукал Саблин, а Полина Андреевна высоко и плачевно кашляла.

Рассвело. Саблин громко и по-лошадиному фыркал на улице, в районе умывальника, там же Антон ранее заприметил и штангу, с колесами от вагонетки, вместо сменных дисков, - должно быть, очень тяжелую. Видимо, кряхтенье от нее он все же проспал и сразу окунулся в водные саблинские процедуры.

- Пора будить! - гулко сказал Саблин.

- Пусть еще поспит! - супротивным эхом откликнулась Полина Андреевна.

- Я иду-у-у!.. - взревел, зачем-то, Антон реактивным самолетом в небо через голубую сетку в окошке.

Одним прыжком преодолев лестницу, в одних трусах, босиком, выбежал из дома... из детства?.. Коряво - от попадавшихся по ноги камушков, и от ощущения остроты в лопатках, локтях, коленях, вживаясь ими в найденный тут же образ, - Антон, козленком, запрыгал вокруг дома, обжигаясь холодными колючками кустарников и добавляясь к вычурным телодвижениям естественной защитной реакцией.

О! Это было нечто... Изумленная Полина Андреевна недоисполненной водоносицей застыла с пустым ведром над уровнем внутри бочки, Наташа, присев на несуществующую скамеечку и зажав ладони между коленей, зашлась в глубоком, перед извержением смеха, вдохе, Саблин - изваянием с острова Пасхи - для него Антон постарался особо, попрыгав через штангу. На втором круге - все продолжили начатые движения, Антон же, выхватив из рук Полины наполненное ведро, вылил на себя и, смахнув полотенце с плеча Саблина, скрылся в доме. Когда вновь появился на веранде, то нашел их новыми: открытыми дружелюбными улыбками.

Опохмелялись только мужчины, и только водочкой.

- Папа, - сказала Наташа, не сводя восторженных глаз с Антона, - он очень умный!

- Знаю, - тот внимательно разливал по второй.

- А можно по граненому? - попросил Антон.

- Конечно, можно! - с радостью согласился Саблин. - Толку от этих мензурок...

Выпили. Знакомо просигналил "УАЗик".

- На посошок! - Саблин вновь наполнил стаканы под завязку. - Ну, будем!..

- Будем! - не сговариваясь, одновременно, поддержали все трое.

За оградой прохаживался Петро, постукивал ногой по скатам, протирал тряпицей стекла, фары, - в автоматическом режиме, - душой же задержался там, в шикарном общежитии квартирного типа, в кровати с хрустящими простынями, с упитанной хозяйкой, умеющей не только хорошо выпить, но и ублажить по-настоящему, - так бы на месячишко. Не терпелось поделиться с шефом, пожалуй, впервые в жизни ему так повезло с начальником. Прежний бугай нажирался к концу дня до чертиков, и жил на седьмом этаже, - по одной порции пота на этаж, - и выговоры наутро: за утерянные ключи, за дырку в рукаве кожаной куртки, катание жены по магазинам, сумки, свертки, вызовы по ночам, за мизерную зарплату - с Бутиным совсем другое дело - можно себя уважать. Но и знал Петро еще с детства, счастье не бывает долгим, - чувствовал надлом в начальнике, не раскрывался тот, отмалчивался, а зря, и простой человек многое видит, замечает, - эта Оленька никогда Петру не нравилась, ждал от нее подвоха, так и случилось. А саблинская дочка на вид скромная, но как сказала хозяйка общежития (раскололась только в конце бутылки), страх как все боятся Саблина, от одной фамилии в озноб впадают, - сдвинутая по фазе, из психушки не вылезает. Охмурить Бутина, конечно, трудно, но и предупредить его вовремя не помешало бы... Но поздно, все вышли из дома провожатыми - значит отъезд, жаль - гладкая достанется старому хмырю, поселившемуся ранним утром и сразу положившему глаз на ее прелести...

Полина Андреевна протянула Антону обе руки, - он все же раскрыл ей секрет своей привязанности, - она жалела его, и свою белую, как в мраморе застывшую, дочь, в ее глазах стояли слезы. (Теперь Антон знал, как они умеют стоять). Саблин сжал Антону руку крепко, вложив в нее многое из того, что старательно прятал за бледной, холодной, равнодушной маской. Наташа, с опущенными глубже гравия на дорожке глазами, вдруг, упала на колени, шагнула короткими, инвалидными шажками, к Антону, с остервенением? с воодушевлением? с жаром? принялась целовать его ноги. Инстинктивно отпрыгнув назад, Антон тут же вернулся к ней, но уже со спины, поднял ее, трясущуюся, за плечи, и она, вырываясь из его рук, широко отмахнулась и от него, и от родителей, и от всего мира. Медленно, раскачиваясь, направилась к дому. Через ее ладошки на лице прорывался вой одинокого, степного животного, может быть, и человека, но такого странного, непонятого, и не могущего быть понятым в этом созданном не для нее мире. Она скрылась за дверью, оставив всех в одном, обнаженном горе. Маски исчезли, если и были... Полина Андреевна медленно опустилась прямо на траву подле своего любимого кустика, молчаливо содрогаясь плечами, она сгруппировалась в маленького пенечка, прикрытого сброшенной кем-то спортивной курткой. Еще больше постаревший на глазах Саблин неуверенно стоял на полусогнутых ногах, в прокисших брюках, с неопрятно наезжающей на них луковичной шелухой из рубашки, майки и мятым, вывалившимся набок языком носового платка. Слезы катились по его щекам, и такие же, соленые, перепрыгивали через пересохшие Антоновы губы, разбиваясь бомбочками о носок туфли и окропляя осколками запыленные камешки.

... Ехали. Шоссе сальным, неприятным полотенцем подстилалось... и не под колеса, и не под ноги, а выше, чуть ли не к горлу, и еще выше - языком, отвратительным пробиралось внутрь, до изжогового, кислотного сопротивления там, в солнечном сплетении. Антон требовал остановки, кулем вываливался из машины, на четвереньках сползал по склону в пыльные лопухи, выворачивался наизнанку, надеясь, что в последний раз, но тщетно - через десяток километров все повторялось сначала, а на середине пути, после Малино, где Антон вылил в себя литр газированной воды, экзекуция удесятерилась. Петро морщился, давал советы бывалого в подобных ситуациях: "два пальца в рот и веселый свист!" - да не помогало, да и что такое для Антона два стакана водки, даже без закуски, - дело не в ней. Он понимал, что в яде, выработанном самим Антоном в себе, за последнее время - и не только, за всю прожитую жизнь, и этот цинизм в отношении семьи Саблина явился последней капелькой, - совершилось неизбежное, и организм, борясь за выживание, очищался таким способом, и начал его со слез на даче: неудержимых и по-женски крупных, - Антон их не стеснялся. Выползая из лопухов грязным, липким (Петро морщился все выразительней), с острой резью в желудке, Антон одновременно ощущал на себе чей-то просветленный взгляд. Наташин?.. После каждой, оставляющей все меньше физических сил пробежки, он наполнялся другой силой, очень значимой, дробящей еще недавно значительные проблемы в пыль, отлетающую за горизонт от одного широкого, свободного выдоха...

Ночью ему приснилась Наташа. Она одобрительно улыбалась его длинному, в целую ночь, рассказу, перед тем, как ему проснуться, взмахнула знакомым желтым платочком и... исчезла в перспективе...

Позвонила Ирина, сказала, что переполнена, который день, очень важным, личным вопросом, и надеется, что он ее поймет, и так как ей совсем невмоготу, то вот сейчас прямо и приедет. Приехала, долго развозила мизинцем заварное пятнышко по прямым линиям на клеенке, по дугам, пока не высушила. Он пришел ей на помощь (опережающим иезуитом?) своим, нелегким, предложением:

- Ира! Я очень хорошо к тебе отношусь, я никогда тебя не предам, но... я больше не хочу стоять на пути тому человеку, которого ты сможешь полюбить, поэтому...

- Вы уже знаете? или догадались? - ее глаза наполнились слезами ("так много слез за последнее время" - подумал он), - как хорошо с тобой! камень с груди снял. Какая же ты умница!.. В общем, длинная история, все рассказывать не буду, родители, сынок и все прочее, неинтересно. Муж приехал из Красноярска, и мы решили попробовать все сначала. Годы летят, в общем решили, все, хватит! и по-честному... Боялась, что ты не поймешь, а ты видишь как...

Расставались рукопожатием. Добрый знак?

Появился на работе после обеда, сразу же вызвал к себе финансистку Людмилу, перепуганную, и напугал еще пуще: спросил, в каком состоянии ее "Москвич". На приколе?.. Предложил ей приобрести по минимальной цене, насколько это грамотно можно провести по бухгалтерским книгам, почти новые "Жигули" четвертой модели, с пробегом не более тридцати тысяч километров. И чтобы еще как-то компенсировать расходы на непредвиденную покупку, увеличить ей официальную зарплату на двадцать пять процентов.

Потребовал от Али все накопившиеся заявления на материальную помощь, - подписал, - особо выделив кассиршу, во второй раз.

Козлову поручил взять автобус, деньги под отчет, и немедленно съездить в магазин за трехкамерным холодильником, но отвезти его не на предприятие, а к нему домой, по накладным же сдать его на склад и тут же выписать, и списать, - Антон сам подпишет требуемые документы. Козлов, было, заартачился по своим интеллигентским соображениям, но сдался под нажимом.

Але подписал пропуск на вывоз десяти кубов вагонки для дачи.

Петру приказал загрузить в автомобиль японский телевизор из своего кабинета, - "все равно без дела простаивает!", - и выехал с работы так рано, как еще ни разу не делал. Проходя между конструкторскими столами, он чувствовал на себе новые, не поддающиеся скорому определению взгляды, приблизительно такого свойства, - совсем спятил, - но только длинного и многословного. Подъехали к дому, Петро, раскрыв дверцу, уцепился за телевизор, Антон остановил.

- У тебя - то какой?

- А-а! Старая "Радуга".

- Тогда - тебе, как раз впору будет.

Петро опешил, очень уж долго соображал, чтобы из себя выдавить:

- Так не бывает!..

- И я так думаю, - рассмеялся Антон, - потому и делаю, что не бывает...

Петро подъезжал к своему дому медленно, вглядывался через ветровое стекло в следующее, с зайчиками на десятом этаже, сигналил впустую, - его принимали за молочную цистерну, выбегали с бидончиками бестолковые, замирали, глазели, как он подавал задом к подъезду. Ничего не понимающей девчушке с косичками пояснил серьезно:

- Скажи маме, что привезли телевизоры, в розлив!

Девочка придержала двери, он дышал тяжело, осторожно преодолевая четыре ступеньки к лифту; встречные расступались перед японским телевизором с широким экраном на тонких петиных ножках. Командовал строго, так, что ординарец в голубом платьице постоянно ронял крышку от бидона:

- Спокойно!.. Жми на десять!.. Выходи!.. Спокойно!.. Жми на сорок!..

За дверью пропиликал голос жены:

- Кто там?

- Гор-газ! - страшным голосом прошипел Петро.

- Какой горгаз? - там искренне засомневались, тогда он сказал обыкновенным, своим, конечно, с учетом такой тяжести на руках, голосом:

- Муку мешками!..

- Какую муку?

- Ну открывай же скорее, - взмолился он, - пятого родить можно!..

Но вначале родилась дверная щелка, и уж затем дверь распахнулась настежь.

- Ой! Петя! Это нам?..

- Нет, соседям напротив, - по-простому (не до того уже!) съязвил он.

Самоходным поршнем втиснулся в коридор, срывая с петель одежду с левого бока - жена жужжала перед ним обреченной мухой - и дальше в комнату с двуспальной кроватью. Телевизор уложил осторожно, сам же упал обессиленным, рядом, но тут же вскочил, пробежал на кухню и оттуда с пакетом конфет на лестничную площадку. Девочка ждала лифт.

- Это тебе за хорошую работу! - Петро высыпал конфеты в бидон. - А маме скажи, что коровки в это время спать ложатся...

- Спасибо! - сказала девочка и уехала, а жена проследила и... испортила такое настроение.

- Зачем все - то? Дал бы одну, или две?..

Но когда Петро настроил телевизор, экран разгорелся ярко, сочно, послушно перепрыгивая с программы на программу: и когда восторженная жена пригласила его на кухню, где вместо стула стояла широкая скамейка с балкона, а на ней подушка, чтобы Петро мог удобно скрестить под собой ноги, он ее, недотепу, простил, но опять же до первого тоста, где она подняла рюмку за здоровье его директора.

- Директоров у нас еще будет тыща, а я у тебя один, - разочарованно произнес он, - ты думаешь, это подарок за красивые глазки? Премия, за хорошую работу...

Выпили за него, за семью в целом, и опять он ее простил - при включенном телевизоре сделал с ней такое, от чего она грызла подушку и стонала так, что подумывал, не закрыть ли ему окно. Лежала ничком долго, он гладил ее мягкости левой рукой, правой нажимал на кнопки пульта, - мелькнула презентация, напоминающая стол на кухне...

- Давай еще выпьем! - он рассмешил ее шаловливой игрой пальцев под мышками.

- Давай!

- За здоровье директора! - поднял Петро рюмку.

- Нет уж! - она пересела со стула к нему на скамейку, влажно и сочно поцеловала в плечо. - Теперь только за твое здоровье! Я такое испытала первый раз в жизни, и хочу, чтобы так было всегда.

И он согласился, потому что какой мужчина может устоять после такого признания. За входной дверью послышалась возня, детские крики, недовольные возгласы тещи.

- Сделай погромче! - крикнула жена вдогонку убегающему в комнату Петру, сама же спешила к двери, запахивая полы халата.

***

Она, первая и последняя жена его, лежала на развернутом диване, на той половинке, что ближе к стенке, и чуть ближе головой к центру, оставляя проваленный шов справа от тела, - неудобность ее положения оправдывалась тем, что муж, тоже первый и тоже последний в ее жизни, старым леопардом кружил у телефона на тумбочке. Она следила за ним, находя сравнение с леопардом неудачным, так как потертые полосы халата тянулись вдоль его тощего тела, а не поперек. Когда звонил сыну в Москву, тихонечко сидел на стульчике рядом, сейчас же раздувал ноздри, нервно елозил тапочками по паркету; была бы мастика в наличии, не поленилась бы, встала, плеснула под ноги, глядишь, и толк был бы от пустого хождения, часов с трех... Скоро отпуск заканчивается, - обещал проциклевать, отполировать прихожую, да где уж там, одна рыбалка от зари, в седой голове.

- Ну чего маяться? Позвони, - в пятый - десятый раз присоветовала она ему.

- Легко сказать. Поздно, спит с очередной красоткой, - он все же снял трубку, поднес к уху, навострил палец на диск, и... положил трубку на место. - Отбреет так, что до утра глаз не сомкнешь. Никакого валидола не хватит.

- Тогда, не звони... - она прикрыла глаза рукой от косо падающего света, от лампочки над его головой.

Он же расценил этот жест по-своему - как всегда в этой жизни, ее хата с краю!

- Как это - не звони? Он специально отправил меня в отпуск, чтобы не присутствовал при раздаче слонов, чтобы не досталось, ждет, чтобы уволился, но вот ему! - Он с ожесточением выбросил фигу навстречу приоткрывшимся ее глазам.

- Позвони-и-и... - зевнула она.

Пока она закрывала рот, он подошел к дивану поближе, выражая всем своим видом возмущение, - она прикрыла глаза, и ее китовые усы перепрыгнули свободными концами на нижнюю губу, зацедили сквозь себя воздух, - их было не менее десятка. "Или я спилю их, когда уснет, или обязательно позвоню, этому треглодиту!" - решил он. А она, она умела читать его мысли и на более далеком расстоянии. Повернувшись набок и путаясь в пододеяльнике, русалкой в нижней части тронулась через шов, к краю.

- Я сама наберу.

- Что?! - ошпаренным бросился он к телефону, нажал кнопку повторного вызова абонента, ответили сразу (не спали значит!). - Извините, добрый вечер, это я, Садердинов Камиль Хабибулович! - он упал на стульчик вместе со своей фамилией. - Я в отпуске, но вот интересуюсь... Да?.. Да... Да?.. Да... Да?.. - и так наверное в течение получаса, до превежливых - спасибо! и - спокойной ночи...

Положил трубку, замер, отыскивая что-то в щели между большим, шевелящимся пальцем на левой ноге и дыркой в тапке, которую он же и проделал, - почему-то всегда на левой, - из-за него и приобреталась новая пара, хотя, если разобраться, ногти на правой росли значительно быстрее. Снял тапочки, ноги поставил плотненько рядышком, - равнение по пяткам, - ничего выдающегося вперед на левом пальце не заметил.

- Ну чего молчишь? - нетерпеливо проворчала жена. - Живой?

- Сказал, что дарит мне пилораму.

- Ну вот! А ты человека клял на чем свет стоит. Спать будешь?

- Какой там спать! - он сел на край дивана подле ее ног. - Чево делать с ней. Придут, спросят, откуда? что скажешь, что начальник с барского плеча подарил? А ты сам что, маленький?..

- А ты документ с него потребуй, - она кряхтящими зигзагами переезжала к стенке, освобождая для него место.

- Да он любой напишет, с подписями, с печатями, афирюга еще тот, если, говорит, боишься, то сам все сделаю через подставную фирму, скажи только, куда доставить.

- Откажись, от греха подальше.

- Ты что, дура? - он сорвался с дивана, помчался к окну, зацепил стул, ругнулся, вернулся на полусогнутых, засвистел шепотом. - Это ж почти два новых легковых автомобиля. Это ж нам до самой смерти хватит. А если дело открыть для сына, щас пиломатериалы в какой цене, строят кому не лень, озолотиться можно.

- Тогда бери... - она засыпала по-настоящему.

- Легко сказать, бери, - он угловато пристраивался рядом.

- Халат - то, сними, - она из последних сил подняла веко над ближайшим к нему глазом.

- Вот до чего человека довести можно, - он поднялся, снял халат, вышел в прихожую, постоял у телефона, пригляделся к себе в зеркале, - да...

 

12.

 

Выпал снег из ниоткуда, - за пепельной дымкой в небе проглядывалась толща голубизны, и бодрое солнце замерло с краю, чтобы, если понадобиться, ослепить Бутин за недоверие обязательным присутствием, - выпал серебряным профилем веточек, травиночек, бумажных обрывков в виде жучков, паучков, невиданных животных с безжалостно прерванными чернильными фразами... Наступи - хрустнет. До календарной зимы есть еще время, но ее ночные следы все длиннее, все захапистее, - дым из трубы выше, пар изо рта гуще... Душа человека тоже имеет четыре времени года, и сейчас Антон ощущал в себе полное равновесие с окружающей природой - с глубокой осенью. Приезжали, звонили, - предлагали выгодные сделки, и очень выгодные, - Антон отмалчивался, отшучивался, - не спешил, преступно забывая, подчас изыскивая причину для подобной забывчивости, - компаньоны не понимали, злились, в отчаянии разводили руками и... исчезали.

Антон открыл закон: только одним способом можно лишить человека врожденного сребролюбия - это дать ему очень много денег, чтобы он мог потрафить любому своему желанию, и тогда это качество в нем просто атрофируется. С ним спорили, приводили наглядные примеры, на что он возражал: закон применим к человеку, созданному по образу и подобию Его, а не к тому, который произошел от обезьяны.

Затеянный Ириной дом напротив вырос, накрылся блестящей оцинкованной крышей. Арочный, с боковыми витражами, вход по ступенькам, башенки с вращающимися плоскими рыцарями на пиках (западная роза ветров), стилизованные под средневековые замки оконные переплеты, но большие и светлые по второму этажу, по первому же - в гнутых модернистских доспехах, позднее спрятавшихся за сплошной высокой оградой. Чужой, опасный дом. Пришибленная величием округа по будням сторонилась его. По выходным соседи высыпали на улицу: женщины собирались группками, шушукались, подвыпившие мужики громко посылали из своих рядов гонца к прорабу, тот возвращался призадумавшись - цыгане! Этого только не хватало!..

И Антона сторонились, - чужой, новый русский...

После, казалось бы, плевых тренировок зима опередила Антона значительно, сразу перепрыгнув через тридцатиградусный рубеж. Глубокой ночью позвонил вахтер - старый, добросовестный человек, сообщил, что все помещения предприятия обесточены и по пару, и по электричеству, по распоряжению Норкина, - это все, что ему удалось выяснить, так как на соседнем заводе совершенно пусто, в проходной горит свет, но на стуки никто не отвечает. Напарник сбежал от холода, в цехе по производству краски выбиты стекла, и чаны, скорее всего, замерзли, но он ничем помочь не может. Вокруг темно, и страшно холодно, и что теперь делать, одному Богу известно...

- Идите домой, - сказал Антон.

- Что вы! - воспротивился вахтер, - а как же смена?

- Идите, идите! - повторил Антон, - я сейчас приеду.

Но не поехал, не видел в том резона, и очень пожалел о своем решении, когда явился в обычное время, - старик еле шевелил посиневшими губами, - не ушел, он ждал. Он кашлял и сетовал, что теперь уж точно заболел, но только бы не воспалением легких, в его возрасте особенно опасным. Окружили "однополчане", жаловались на норкинский волюнтаризм, порожденный завистью, - его работники уже три месяца как не получали мизерной зарплаты. Антон усадил старика в машину, водителю велел купить пару бутылок водки для растирания и вовнутрь, и еще... меду. Очень горячилась финансист Люда.

- Он говорит, что за неуплату! Но мы оплатили ему по реальной калькуляции, и за что? За то, что по его территории проходят две трубы и кабель, можно подумать, он сам энергию производит. Посмотрите, он зарплату слесарям заложил, как премьер-министру, на чужом горбу в рай хочет...

Антон поехал в администрацию города. Зачем?.. Найти управу на обыкновенное хамство?..

- Ха, ха, ха...

Бывшее здание горкома КПСС вросло в берег Клязьмы основательно и надежно (какие там приливы и отливы?), металлическая голова Ленина паучьей кокардой вцепилась в высокий, красно - кирпичный лоб. Задумывалось знамя и на нем - чеканный профиль, но расчеты показывали, - чело не выдержит, - рассказывал как-то знакомый проектировщик, - поэтому оставили то, что позволил сопромат, но надолго, и всем ветрам назло. Напротив - группа рабочих - забастовщиков на постаменте, - отворачиваются от тех, кто глазеет на них из окон ежедневно, прячут лица в воротниках, стыдятся - для кого старались?..

"Давненько... не ступала нога по ступенькам..."

Слева - милиционер, справа - книги, аптечный киоск, в центре поднимаются из подземелья жующие физиономии, за ними - кофе, стук посуды, характерные возгласы угождающих чреву, над ними - часы из зеленых бутылочных донышек и мерцающего двоеточия. Перед входящими выбор - в какое крыло устремиться, и выбирают, из двух, абсолютно одинаковых, и еще - пешком или на лифте. Антон "косит" под Сковороду - пешешествует. Двери, двери, двери, таблички, таблички, таблички... Ба! Знакомая фамилия председателя партийной комиссии, но поверх нее - "Заместитель главы администрации по торговле..." Через неприкрытую дверь "родной" (на всю оставшуюся жизнь?..) голос:

- Братец ты мой! Рынок есть рынок! На то и есть частная собственность! Все карты тебе в руки!..

Антон задерживается, минуту размышляет, и... дальше, по мягкой дорожке, к стеклянной двери в стеклянной перегородке, зашторенной изнутри тяжелой тканью. Между этой дверью и главной, в левой глубине, - стол с телефонами, за ним - карий под белокурой челкой, немой, в его сторону, вопрос, - но напротив, назойливой мухой, бабка.

- Дочка! Куды ж я без дверей? Приехали ночью, выбили, хотят, чтоб я сдохла, да квартира им досталась. Куды ж мне итить? В войну всех схоронила, одна осталась. Упросила соседку постеречь, а сама сюды поковыляла. Ночью - то убьють! Помоги-те...

- Я вам в тысячный раз объясняю, - секретарша как бы даже ищет поддержки у Антона, - глава такими вопросами не занимается, а вам надо звонить в милицию, или в жилищное управление.

- О-о-о-о, - тянет бабка, и по ее взгляду взбирается на Антона, - куды податься, сынок, а?..

Антон подходит к столу, решительно пододвигает к себе телефон, набирая номер, спрашивает адрес у бабки, в трубку отдает распоряжение властным голосом:

- Аля! Передайте моему заместителю, чтобы срочно, установили новую дверь, - называет адрес. - Об исполнении доложить главе администрации. - И строго поясняет. - Вы что, забыли, кто у вас главный?.. Вот ему и доложите! - прячет в рукаве улыбку, представляя озадаченность на другом конце провода очередной фантазией шефа.

- Ой, прости сынок, - бабка медленно поднимается со стула, - ты здесь главный будешь?.. - тяжело опирается на клюшку, - дай Бог тебе здоровья!

Антон, как в лучшие свои времена (понесло?), продолжил игру, ускоряя бег светотеней по лицу секретарши.

- Вы сказали, главы нет, тогда с кем, позвольте вас спросить, можно встретиться для решения неотложного вопроса. И вообще странно, я здесь, его нет... Только прошу вас, не... заместителя по торговле... - Антон недовольно сморщил нос, чуть не переусердствовал, но зевнул вовремя: без чиха, и солидно в пренебрежении к окружающим.

Секретарша задержалась на пепельной бледности.

- Простите, но я не получила никаких инструкций, понимаю, тогда лучше с замом по экономике - Фонвизиной Натальей Ивановной.

- Как? - здесь Антон воспользовался совершенно естественными эмоциями, - она еще работает? Вот никогда бы не подумал. Ну удружили, так удружили, вы меня к ней проводите?

- Конечно! - с необычайной радостью согласилась секретарша (она избавлялась от того, что могло взорваться прямо в руках!), ее фигурка, ножки - ее козыри, - в крапленой колоде карт. А бывают ли в подобных заведениях другие? Не бывают... И в подтверждение тому - испуг на лице Фонвизиной, вызванный интригующими словами, - принимайте серьезного гостя! - и дополненный, вероятно, колоритными знаками за спиной Антона.

- Сидите, сидите! - успокоил ее Антон, вытягивающуюся над столом и швыряющую от себя телефонную трубку, словно крышку от раскаленной кастрюли. - Я на минуту. Я хотел бы выяснить: где глава?

Называется, успокоил... Фонвизина мечется в закоулках под выкрашенным, неуверенным кренделем из редких волос, в глазах скачут цифры отмеренных километров; Антон останавливает их.

- Давно из Сибири?

- Недели две, как вернулся, так много рассказывал интересного, поучительного почерпнул...

- Простите, - мягко прервал ее Антон, - но я... о декабристах, о вас лично.

- А-а... - она смущенной девушкой опустила глаза, - ну что вы, я не ездила. Вам лучше поговорить с Людой из отдела обработки корреспонденций... - Спохватилась. - У нас тут такое! На два часа профсоюзы организовывают шествие с плакатами.

- Тогда понятно, почему главы нет. Пошумят бестолковые, да утихомирятся.

- Да-да! И мы так решили!.. - И она с таким облегчением рассмеялась, словно вырулила наконец-то из буреломной чащи на дорогу, широкую и ясную, и как бы пригласила на нее и Антона.

И Антон как бы принял ее приглашение, но обернулся назад, и... загрустил... Фонвизин, Гоголь, дураки и дороги...

- Извините! - она остановила его уже в дверях, - вы так и не представились, как о вас доложить главе?

- Хлестаков! Так и доложите голове, проездом, мол, Хлестаков, из Санкт-Петербурга...

Велик Гоголь! Немая сцена...

Шел Антон по коридору, чтобы в конце него свернуть к лестничному маршу, открывались двери по обе стороны, выбегали, как бы невзначай, девушки в мини - юбочках, улыбались, в черных, сиреневых колготках, на шпильках, норовили столкнуться с ним высокими грудками, пахли полевыми цветами. Секретарша выплыла из-за стекла вовремя, раскланялась подозрительно (поздно!), не дождалась исчезновения Антона из поля зрения, полетела к Фонвизиной. Заглянуть бы за кулисы...

Возвращались на работу, но на острие заснеженной стрелки Антон вдруг затребовал от Петра свернуть к проходной норкинского завода.

- Сразу не убивайте! - посоветовал Петро, - чтобы помучился!

Конечно же, Норкин перебрался в кабинет Кукуева, - пусто, у противоположной стены - глубокое кресло, та же дорога железная за окном, множество гербастых регалий в рамочках, сейф под потолок... а вот и единственное отличие: вместо переходящего Красного знамени - Российское трехцветное, вялое, схоронившее синюю полоску в завороте кишок белого с красным. В кресле Норкин - и все равно пусто. Поднимается, тянет руку.

- Какие гости!..

Антон, без приглашения, приземляется сразу, у подножия столового "т", - до "вечнозеленого лимона" не дотянуться: время над Норкиным бессильно, и Антон знает, почему? "Потому, что, - он улыбается собственным мыслям, - Норкин - плюсквамперфект! Давно прошедшее время!" Начать разговор Антон предполагал с того, коломенского, долга, который теперь тоже - плюсквамперфект...

- Твои были, - лебезил Норкин, - все прояснили, должок за тобой небольшой, а что так получилось, сам знаешь, какой у нас гегемон, - запил, вместо переключения на час вырубился на всю ночь... - И далее, он говорил еще долго об амортизации, которая съедает все средства, о неплатежах, о Кукуеве (куда только подевалась вся его слава? попавшему под иномарку, живущему с многочисленной родней впроголодь и обратившемуся к Норкину за материальной помощью на операцию). - Ты бы мог тоже помочь, справедливости ради. Все, что мы имеем, создано его руками. - И так далее, далее, далее...

- Я пошел! - поднялся Антон. - Ущерб через арбитраж отнесу на тебя, но ты больше так не делай. В следующий раз могу не выдержать.

Внизу, у выхода, услышал, - в дверь на второй этаж кто-то входил, - поэтому и услышал предназначенное для других ушей:

- Мы еще посмотрим, кто кого!..

Кружил снег, медленно, крупный, из белого неба под ноги ложился нежным пухом, разбегался в стороны от падающей подошвы, и тут же попадался под другую, уплотняясь в свежую елочку. Петро, пожав плечами, умчался. Его, при развороте, четыре елочки снег запорошил быстро, а вытянутые в две прямые линии исчезли в белой кисее еще быстрее. Антон натянул шапку на уши, руки утопил поглубже в карманах дубленки, поднял воротник, достаточно высокий, - и город медленно поплыл под его носом. Как ни старалась провинция соблюсти самостоятельность, все же уступала столичным веяниям: вместо русских магазинов все чаще из вывесок торчали английские ш(ж)опы, а уж с этикеток и вовсе сбежала (куда? и надолго ли?.. надолго!) кириллица. Город мало что производил, но торговал бойко с утра до позднего вечера, в палатках металлических, тряпочных, на площадях, на обочинах, у входов и выходов, и просто в воздухе с рук, ладоней, из пазухи. Глаза торговцев стыдливо не прятались, как совсем еще недавно, а таращились тем, что теперь называлось бизнесом. Вот так сразу, словно по мановению волшебной палочки, добро поменялось местами со злом, и когда была правда: вчера или сегодня? И где он, сам Антон, во вчера или во сегодня, и вообще, что он такое из себя представляет, и зачем?.. О! Как много значилось под этим вопросом.

С крыши палатки неожиданно, громко хлопая крыльями, сорвался голубь. Круглая, розовая на всех открытых участках тела продавщица вздрогнула.

- Во, блин! - не прерывая в блестящих глазах первомайского праздника, просыпала гречку мимо мешочка на весах. - Ну дает!..

- Не блин! - поправил ее Антон, - а голубь!

- А я и говорю, блин! Голубь!.. - и закатилась в смехе, громком, заливистом, призывая за собой и торгующих рядом, и напротив, и ручеек из покупателей.

И ведь откликнулись, зажурчали; и Антона заставила растянуть рот в широкой улыбке.

- Ну спасибо, за науку, - сказал Антон.

- А что! За науку у нас завсегда бесплатно, - она залилась пуще прежнего, - приходите еще!.. А для вас! - сощурила глазки для критической, во весь рост, оценки. - Можно что и натуральней, и с доплатой! - зазывно подбоченилась. - Ну как?

Антон уходил, а она, перегнувшись через ящичный прилавочек, тянулась вслед.

- Ну как, сговоримся?

- Здорово! - крикнул Антон; он снова обобщал, а она радовалась сегодняшнему дню, вряд ли читала Евангелие, но была права...

"Я тоже плюсквамперфект!" - сказал себе Антон и направился к дому.

А там надрывался телефон, с самого утра, приблизительно один раз в час, из Коломны... А там, побаивались, что вообще не дозвонятся, но слава Богу, к счастью, дозвонились, если говорить о счастье в данном случае уместно...

Звучала абсолютная нелепица: "У нас неприятность! У Веры Николаевны рак крови! Причем безнадежно!"

У Веры рак крови?.. Этого не могло быть никогда!.. Как Антону сейчас не подняться в воздух, выше крыши, и часам на стене не зашагать в обратную сторону, так и Вере, по объективно существующим законам в природе, не мог быть уготован такой конец. И неслучайно голос употребил "неприятность" вместо страшного, сокрушающего определения - беда!

Он практически не спал, выехал из Орехова еще затемно.

После длинных поисков, а район оказался старым, заброшенным, с мелкими, на угле, котельными, упирающимися ветхими трубами в капот, в какую бы сторону он ни направлялся, Антон наконец-то нажал кнопку звонка в темном, неотапливаемом подъезде. На второй этаж вела деревянная скрипучая лестница, и только там, на одной двери висел номерок, по нему он и определил, что перебрал единичку, что зря поднимался. Дверь распахнул худой, небритый детина с трепетавшими от страха, перед кулачищами, рукавами, вытолкнул собой неприятный, горький запах, - Антон, так некстати, задохнулся, - тот, с пониманием, указал на следующую дверь.

Маленькая комнатка, зашторенное окошко, слабый, непонятно откуда истекающий, свет. На кровати - Вера...

У Антона сжалось сердце. Изящный, в памяти, клен с золотистыми башенками, внезапно (колдовской волей?) превращенный в иссушенный дубовый листик, медленно планировал в вязком воздухе к его ногам. Антон сделал шаг вперед, вытянул руки - он успел, - листик невесомо и доверчиво опустился на его ладони, обжег горячей слезой.

- Спасибо, что приехали, - прошелестел он (она?)

- Как дела?.. - ничего глупее он придумать не мог? - на работе...

Нет, нет, - он сомневался преждевременно, - в ее глазах засветился интерес.

- Я давно не работаю, - прошептала она, - а директор Николай, ваш механик, только он совсем другой, не узнаете... - она опустила головку на подушку, закрыла глаза, но отставшей от них ладошкой сообщала, что мысль еще не закончена, и ей необходимо собраться с силами, чтобы продолжить.

- Вера! Попить хочешь? - объявился детина.

Вовремя, - она отрицательно качнула головой, освобождаясь от прежнего напряжения на лице; Антон склонился над приоткрывшимися глазами.

- Тебе нужна помощь? - спросил он.

- Как у вас?.. - она засыпала.

... На ковре рамка, - в ней, в горизонтальном овале, подрисованная деревенская фотография, черно-белая (серая), в разводах, голубых и зеленых, молодая Вера и молодой муж-детина, - рядом другая, поменьше, - в ней молодой офицер в цвете красок и сил - сын законнорожденный, с мамиными глазами, в остальном - отцовская копия. Ниже, - потянись и дотянешься, - маленькая иконка Владимирской Божией Матери. И еще очень тихо вокруг, и... голос, набирающий силу за стеной, и уверенно прорвавшийся из-за спины. Пришла медсестра, шумная, оптимистичная.

- Сделаем укольчик, и дело пойдет на поправку! Посторонних просим удалиться!

Вера проснулась, она верила, она так хотела жить: говорила громче, самостоятельно поднималась над подушкой, настойчиво стягивала высохшей рукой с себя угол одеяла, в ее глазах пылала - надежда! но в том, что она не стеснялась присутствия мужчины, и сквозила - обреченность.

На кухне муж, узнав, что гость не кто иной, как бывший директор хладокомбината - Бутин Антон Сергеевич, потеплел, пригласил сесть, установил свои огромные ладони ребрами на всю ширину стола, чтобы между ними разместить всех, о ком рассказывал, каждому отмеряя клюющим носом соответствующий отрезок слева.

- Соберутся, как галки вечером, - он добросовестно назвал пять-шесть женских имен, - да только и слышно: Антон Сергеич сказал, Антон Сергеич увидел, Антон Сергеич повелел. Обидно, вставлю замечание, да набросятся, в комнату вытолкают и опять за свое. А когда вы уехали, ее за пьянку выгнали...

- Веру? За пьянку? - удивился Антон.

- Да в том-то и дело, грамма в рот не берет, я - другое дело, было, она и сына отучила. Предложили, значит, по собственному желанию за организацию этого дела. Марина там, кадрами заведует, подвела ее под монастырь. Ой! Как переживала, ночью ни с того ни с сего, как завоет, перед соседями стыдно. Вот с того момента и начался разлад в ее организме. Устроилась на работу аж в Озеры. Одни автобусы полжизни унесут, два раза в день, туда, сюда, без выходных. Новый директор, правда, вызывал, говорит, давай ко мне, такие специалисты нужны, да где там. Поздно...

О таких, как он говорят, - срублен топором, - на самом же деле сработан он еще более грубым инструментом, и вдобавок - временем, высушившим до верблюжьих? колючек растительность в бровях, ноздрях, ушах, наметившим бледную пустыню на темечке; и вдруг, на всем этом безжизненном, сером пространстве - две капли, крупных, живых, скорых. Тяжелый вздох захватил их в своем ветре, и, удивительно, напитал пересохшие губы.

- Как теперь без нее?... К сыну уеду, вызвал, с часу на час объявится.

Антон выложил на стол деньги.

- Возьмите. На первое время хватит... Не помните, - спросил он, - когда она в последний раз причащалась?

- Не понимаю, - он закатывал в цилиндр не только деньги, но и еще что-то, видимое только ему, - что вы сказали?

- В церкви давно была?

- А, попа? Завтра сказал, с утра будет, она просила...

В прихожей кашлянула медсестра, Антон направился к ней, она никак не могла попасть в рукав пальто, Антон помог.

- Ну как? - прошептал он.

- С недельку, может, протянет, - не больше, - сказала и пояснила ему, испуганному громкой речью, - не слышит, - наркотики...

Антон сунул ей в карман несколько денежных купюр. Она приняла их как должное.

- Ей уже ничем не поможешь. А я по вечерам заглядывать буду, чтобы ночами не беспокоила. Недолго осталось...

В приоткрытой двери - маленький одеяльный кулек, не пустой ли? И там ли Вера? - он дышал...

До самого съезда с Рязанское шоссе Антон упрямо твердил себе: "Этого не может быть! Потому, что этого не может быть никогда!" Еще, и еще раз, прокручивая в памяти свежий диалог с Верой, он вдруг наткнулся у поста ГАИ на ее: "... а директор Николай, ваш механик, только он совсем другой, не узнаете..."

Разворачивался нахально (благо постовые прятали свои носы от мороза в застекленном нутре будки, и в смежную сторону).

 

Забор вокруг хладокомбината потучнел: раздался и вширь и ввысь, вздыбливался в небо колючими локонами по всему периметру, прерываясь на ширину ворот, когда-то прозрачных, позволяющих детишкам подглядывать за течением жизни во дворе в надежде на даровое мороженое, теперь же - сплошных, металлических, тяжелых. Окна в проходной сузились до подозрительных бойниц, двери восклицали редко и металлом, человеческие единицы вздрагивали, опускали подбородки, и неслись мимо... вечнозеленых пирамид туи, забранных в гнутые из труб конические пружины, со многоугольными звездами на вершине, очень похожими на металлические подсолнухи. Приструненная близостью, зима здесь открещивалась от остальной молочной державы валом, - там бугорки, сугробы, и другие снежные неопрятности, - здесь вылизанные линеечкой сантиметры в самых недоступных местах, - дорогой, белый пароход (ледокол!), да и только.

На лестнице дорогу Антону перегородил американский морской пехотинец с русской фамилией, впаянной в полиэтилен на нагрудном кармашке. Косая сажень в плечах, ноги зашнурованы в высокие бутсы, широко расставлены, черный берет, руки скрещены сзади - на попе. На лице окаменелость, и только в том месте, где Антон у своего бывшего соратника не мог вспомнить отчества, - понимающая усмешка: у шефа серьезное совещание, никого не велено впускать. На счастье, по лестнице пробегал из того же инкубатора второй, - первый сказал, что рвется какой-то Бутин, с ударением на первом слоге, - другой, возвращаясь, сказал, что пусть проходит. Но была еще и секретарь - пахнущая визитка шефа. Антон сравнил то, что помнил, с тем, что предстояло увидеть, поджал губы от ошарашивающей разницы, так и вошел в кабинет подготовленным, чтобы не удивиться, - прямо в разворот модного журнала, на ослепительно белую страницу с черной, офисной мебелью, - от его бывшего кабинета - только габариты. Не удивился: в кресле Николай, - идеальный пробор, изящный сбег плоской рыжей волны со лба за ухо, рубашка с коротким рукавом поверх подкаченного до упитанности тела, приспущенный узел галстука; и все же удивился, - этот затаенный (и чего в нем больше: страха или животной ярости?) взгляд, из-подо лба, вернее от затылка. В остальном, конечно, спектакль, рассчитанный на новичка, но глаза - их не сыграешь...

- Мою историю знаешь? - спросил он, и с гордостью согласился. - Ее все знают!

- Зато теперь... - Антон в одобрении раскинул покачивающиеся руки в стороны, - все возблагодарилось сторицей!

Николай не заметил иронии и с жаром принялся рассказывать о том, как отбывал два года на Севере, как и там умудрялся делать большие "бабки" начальству, "на зоне" его уважали, и боялись, несколько раз прозвучала фраза "западло" и, казалось, не к месту, - впрочем, "западло" так "западло", - интереснее, - о его возвращении в Коломну. Областной "бугор" - "ты его должен помнить!" - успел прибрать к рукам хладокомбинат, своим замом поставить "шестерку". Подловили его с "корешами", по-мужски поговорили, в ногах валялся, прощения просил, не только акции, а и две бутылки коньяку в придачу оставил. В свою очередь Антона слушал подчеркнуто невнимательно, но при упоминании деревоперерабатывающего комплекса скрыть заинтересованности не сумел.

- Сколько в зелененьких? - небрежно спросил он и снова загорячился. - Понимаешь, на зоне купил две делянки, лес практически бесплатный, там люди свои остались. Выгодное дело!..

- Раз лес бесплатный, то и оборудование бесплатно, - ответил Антон.

- В кону хочешь?

... Антон подошел к окну. Ни трубы, ни строений, останки под снегом, а лес тот же, потому что далеко, - для тех, кто рядом, наверное, изменился, не мог не измениться, столько лет прошло...

- А где Марина, начальник отдела кадров, - начал Антон, стараясь придать голосу максимум беспристрастности.

- А, последняя любовь, - Николай заржал смехом похотливого жеребца, - у меня. Держу вместо пятизвездочной гостиницы. Уважаемым гостям все тридцать три удовольствия, хвалят. А я попробовал, давно еще, с голодухи, неделю тошнило, и чего в ней находят?

- Давай так, - Антона одолевали сомнения в том, что он собирался предложить ему, но он настоял перед собой же, - заставишь ее пробежаться голой перед фасадом, а я значительно скощу в цене. Договорились?

Готовясь поторговаться в совсем другом отношении, Николай призадумался, но ненадолго: почему бы не позабавиться за чужой счет, - решительно нажал кнопку селектора, гаркнул:

- Кадры ко мне!

Скоро, очень скоро в дверь просунулась Марина. Антон стоял спиной, а когда разворачивался, то наблюдал быструю замену будничного, обреченного? интереса на два "Везувия" ненависти. Ее бледные скулы осунулись, нос заострился, в целом, ее лицу не хватало кожи, - та подтягивалась к огнедышащим жерлам и синела, истончаясь под ними от чудовищного напряжения. Казалось, что в воздухе пахло поленым, - тлела неопрятная копна волос?

- Знает кошка, чье мясо съела! - хохотнул Николай. - Раздевайся догола!

- Я не лягу под него! - возопила она.

- Поди сюда! - он подошел к окну, нетерпеливо ждал, когда подчалит к подоконнику и она, схватил за предплечье сильно, подтянул кверху. - Столб видишь? Вот до него и обратно... Всего-то! Видишь, никого нет, пустячок. Два дня отгула, и премия, - заговорщицки обернулся на Антона, - если справишься...

- Вы с ума сошли, - она обращалась к обоим, но ненавидела только Антона, он это чувствовал спиной.

... Тишина, влажное сопение, шорох падающей одежды. "Неужели раздевается?" - Антон обернулся.

Тощий, бледный до синевы "индеец" с двумя неприятными складками кожи вместо груди.

- Туфли можешь одеть! - подводил черту Николай, а когда дверь за ней закрылась, прокомментировал. - И такую трахают... Держится за счет дочки, говорят, чудеса вытворяет.

- Как дочки?! - воскликнул Антон, - она же еще маленькая!..

Наверное он услышал: "маленькая, да удаленькая!" - наверное... Круг замкнулся.

... Антон бросается к зайчику в белой шубке, в белой меховой шапочке с двумя белыми пушистыми шарами под круглым смеющимся личиком, на которое, как бы заимственное у неба, выпали две огромных, голубых сферы. В них - Антон, в центре длинного, ресничного частокола. "Будешь хулиганить, поставлю у бабушки в угол!" - сердится он. Зайчик на минуту замирает и устремляется ножками в самую незамерзшую глубину... У бабушки Леночка куда-то исчезнет, и найдут ее в углу, с опущенной головкой и обреченной спинкой. "Не тлогайте меня! - вскрикнет она, - я залужила!" - и покинет угол только через изрядное время. ... В восьмом классе скажет растерянному, над кухонным столом, отцу: " Тебе надо уехать от нас на некоторое время. Мы устали от тебя..." - И дальше. - "Ты знаешь, кто ты!.. Думаешь, много денег, тебе все можно?.. Зря радуешься! - ее лицо неприятное, мстительное. - Он тебе еще покажет! я знаю..."

- Верни ее! - яростно закричал Антон. - Иначе будет поздно!..

Николай в испуге нажал кнопку.

- Назад ее, срочно!

Круг замкнулся... Зима, кабинет, окно - старт и финиш его семилетнего круга. В кресле - Николай - сегодняшний Антон, в которого, как в зеркало, смотрит прежний, глазами своей дочери: "... Думаешь, много денег, тебе все можно?" Да, позади круг, посланный ему Господом для испытания Веры в Него. Вера... Вера Николаевна умирает... И он здесь для того, чтобы отомстить за нее. Он судит? Почему?! он взял на себя такое право?

- Она уже наказана, - поясняет вслух.

За окном руины, никакого воображения не хватит, чтобы восстановить тот феерический крест, благословивший его в это плавание. Антон потерял его в себе... И снова дочернее: "Он тебе еще покажет! я знаю..." Кто - он? Ее дядя? Нет, Он!.. "

- Говори громче, она уже ушла, - прорвался к нему Николай, - ну и как со станком будем?

Антон кладет перед ним свою визитку.

- По этому адресу в любое время. Веру Николаевну, бывшего технолога, знаешь... вот-вот... полностью возьмешь на себя организацию похорон. Не прозевай! На том и сойдемся.

- Сгодится! - Николай с удовольствием потирал ладони. - Чаю? Кофейку?

- Нет, я спешу, поеду.

- Тогда, я сейчас, - он выбежал из кабинета.

Взгляд Антона падает на маленькую иконку Николая Чудотворца. Высоколобый взгляд строг и требователен. Два перста... Антон чувствует, как по телу бегут мурашки, - он узнал их из того вечера, странными и чужими на своей руке, - теперь в осуждение.

- Ангел мой, хранитель, еще на зоне, - Николай вернулся, держа в руках огромный сверток. - Уважаемых гостей так не провожаем, с гостинцем!

Проводив Антона до машины, Николай вызвал в кабинет зама, чтобы озадачить того поездкой, с раннего утра в Орехово за станком, чего бы это ни стоило, потому что от таких старых мухоморов, как прежний директор, можно ожидать чего угодно. Сделка же, им заключенная, если состоится, будет занесена в книгу рекордов Гиннеса. И не дай Бог, если она сорвется по вине зама...

У первой же автобусной остановки после съезда с Рязанское шоссе Антон остановился. Шесть колоритных баб и один, бригадирского вида, мужик весело балагурили. Антон на скамейке развернул сверток, в нем копченая скумбрия без головы - так оценил Николай антоновскую щедрость, если не принимать во внимание расходов, связанных с предстоящей кончиной Веры Николаевны. Он поежился. Каждому пришлось по три истекающей жиром рыбины. У баб потекли слюнки, мужик проявил осторожность.

- Можь, отрава какая?

- А вы номер машины запомните, на всякий случай, - нашелся Антон.

- А и то правда, с номерками можно, щас быстро по копнютору найдут, - согласился тот, обходя машину сзади.

- Не хочешь - не бери! - кричали бабы, рассовывая по сумкам и его долю.

И мужик бросился силой - "отымать награбленное".

"Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного... Что же я натворил! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного. И как только я мог додуматься до такой мерзости - голую женщину на улицу!.. Что со мной происходит? Такого греха не искупить никакой щедростью... Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного..."

 

На следующее утро, и опять же после "дикой" ночи (от каких только видений не просыпался он), выехал из Орехова еще затемно, но в противоположную сторону. Он знал, что делать, он ехал в Сергиев Посад. Дорога падала вниз, взбиралась на кручи, кружились заснеженные поля, деревенские домики сонно следили за проезжающими мимо. Завидев Антона, просыпались окончательно, держались за спину цепко, до следующего спуска, а там ждали другие, оповещенные по проводам, летящим по обочине куда быстрее "Нивы". Шептались, осуждали... В низине, где только сосны, голые (опять голые!) березки, да серые лоскуты неба, вдруг, из редкой прогалины между деревьями метнулся под колеса огромный, черный, с разверзнутой пастью, пес; хищные клыки, пламя... Взлетев на макушку подъема, Антон огляделся, - ни одного намека на человеческое присутствие, - что это было? Бесовщина? Нечто подобное, в контурах, привиделось ему в углу комнаты Веры Николаевны - что он отнес на слабое освещение; вошел муж - видение исчезло. К подготовляемой исповеди Антон добавил еще один пункт: что это было?..

Современные ветры не обогнули и Святого места: металлические палатки, торговцы, реклама, - так невязавшиеся с настроением Антона. Припарковав машину на стоянке, мимо замерзшего пруда, в котором, по преданию, Петр I отстреливал уток из башни Лавры, он прошел к Святым вратам, одаривая каждого просящего деньгами и мелкими, и изумляюще крупными. Подсказали, что исповедуются в храме Иоанна Предтечи, причащаются же в любом, где проводится служба.

Затемненная, крутая лестница вела в светлый, остекленный придел, - Антон сделал полный круг, - очаровываясь простотой и изяществом архитектурного приема. Виноградные лозы на полуколоннах, в изразцах печь, восьмиугольные, вписанные в вертикальные овалы, окна, забранные кованными решетками, ведущие в церковь, где и исповедовались богомольцы со всех сторон света. Величие, строгость и одновременно человеческая слабость оттенялись диалогом у фанерной перегородки.

- Болящий я, матушка, болящий!

- Да какой же вы болящий, вы хитрящий. Сколько раз говорила, что нельзя попрошайничать в храме, а вы все за свое...

Люди жмутся по стенам, каждый со своей болью, издалека, с котомками, не дождавшись батюшки, ищут сочувствия у ближнего.

- Взяли в армию, через год перестали приходить письма, - плачет в носовой платок женщина, - где только ни была, нету сына... Посылают из одного кабинета в другой. Вот приехала, одна надежда на Него, на Спасителя нашего... Господи! Прости меня грешную... - заливается она слезами.

"И я тут, со своими мелочными переливами," - стыдится Антон. В церковь входит батюшка - начинается общая исповедь, Антон старается вслушаться в его слова, но мысли взлетают по аккордам иконостаса вверх, уносятся за пределы храма в сутолочное прошлое. Антон их приструнивает, по знаку священника называет вслух свое имя, шепотом повторяет услышанное, но не надолго... Общая исповедь заканчивается, богомольцы растекаются по приделу к священникам на исповедь частную. Антон выбирает себе старца с длинной, белой бородой и редкими, седыми волосами, ниспадающими на плечи - классического старца с живыми, мудрыми глазами. Ожидая своей очереди (участи?), он все старался попасть в поле его зрения, но безуспешно, Антону хотелось как бы подготовить его к длинному, серьезному разговору, для чего и пропускал вперед себя вновь приходящих, а они все подходили и подходили. Наконец решился, но старец повел себя совсем не так, как предполагал Антон, он еще не успел опуститься перед ним на колени, как услышал ошеломляющее:

- Характер надо менять, характер!

- Заметно, батюшка? - только и нашел что сказать Антон.

- Сам знаешь...

Весь строй мыслей Антона нарушился, и заговорил он, не слыша себя, многое теряя из ранее заготовленного, возвращаясь, и перескакивая, может быть, через самое главное: ему так необходим духовный наставник.

- В Орехове живешь? Там ищи, для того Господь и создал церковь по местам. - Он отказывал Антону, почему?

- Утром, вечером, молитву читаешь? - продолжал он.

- Да...

- Причащался?

- Да, приблизительно год назад.

- Приехал исповедаться?

- Да, решил причаститься.

- До причастия допустить не могу, на три месяца...

Случилось непоправимое? За что?..

- Батюшка! - взмолился Антон, - прошу вас, не наказывайте, обещаю, больше не повторится. Я не выдержу три месяца!..

- Выдержишь! - коротко сказал он, все своим видом показывая, что исповедь закончена, и приглашая рукой следующего.

По ступенькам, и плечом по шершавой поверхности, Антон спустился вниз, на белый свет. Белые стены, белый снег, белое небо, черными пунктирами - монахи, в одиноких, прямолинейных перемещениях из белого в белое, из ниоткуда в никуда; Антон - опустошенный, на непослушных ногах. Он что-то нечаянно прихватил, точно помнил - поднимался с пустыми руками, - "надо вернуться, положить на место... ах, это всего лишь моя шапка..."

Цветная капуста из иностранцев, увешанная фотоаппаратами, окружила экскурсовода - здоровенькую, розовощекую девушку, с дирижерской перчаткой над послушными подбородками.

Когда-то он уже спускался по горьким ступенькам, но тогда был злым, сильным, сжимающим кулаки, мечтающим о реванше, и в конечном итоге победившим в неравной схватке с бесчеловечной коммунистической системой. Один Бог знает, чего это ему стоило, и вот сегодня Он отвернулся. Тысячи людей, не спешащих к Нему, если и знающих о Нем, то понаслышке - не задают себе "лишних" вопросов, счастливы, улыбаются, - ему же, так трудно нащупавшему ту, единственную, тропинку к Истине, новое, и какое! испытание. "Господи! За что?" - так и подбиралась к нему эта предательская мысль, но он все же находил силы изгонять ее из себя, - он знал, за что. Было время, находил себя счастливым здесь же, на этой брусчатке, посреди этих стен. После окончания рабочего дня, поужинав в ресторане напротив, он, за неимением другого дела, частенько шел в Лавру, слонялся до закрытия, отсутствующе глазел по сторонам, ему и в голову не приходило помолиться - воспользоваться дарованной Господом благодатью, набрать в часовенке Святой воды, призадуматься над Вечным, - нет, - он, как правило, обдумывал очередное рационализаторское предложение, изобретение, обещавшее ему поднятие личного авторитета до уровня Москвы и справедливого роста в карьере, и не ниже министра...

Мимо просеменила увешанная походными сумками женщина, так страдающая от потери своего сына, - от настоящего горя. Она прозвучала всем свои обликом таким укором, что Антон спешно ухватился за молитву: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного..."

У раки Преподобного Сергия пал на колени.

"О, пресвятый Сергий, теплый мой заступниче! Помоги мне грешному и унылому, в настоящем сем житии, умоли Господа Бога, всея твари Содетеля, наставить меня на Праведный путь: да всегда прославлю Отца и Сына и Святого Духа, и твое милостивое предстательство, ныне и присно и во веки веков. Аминь."

Приложился в трех местах, а когда вышел из храма, то почувствовал некоторое облегчение.

Пятью ярусами тянулась ввысь колокольня, золотой крест растворялся в белом небесном океане, - там вершились судьбы мира, и там ждали от него искреннего покаяния. "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного..." - громко выдохнул Антон.

На обратном пути снова ринулась под колеса черная огнедышащая псина; Антон, резко нажав на педаль акселератора, выскочил на противоположную сторону, ожидая удара, но его не случилось, и чуть было не занесло в снежный сугроб. Взлетев на макушку подъема, Антон огляделся, - как и ранее, - ни одного намека на человеческое присутствие...

 

13.

 

За одни сутки человек проживает целую жизнь: рождение, полный день, старость, и ночь, которая и есть смерть, и разве что сны опровергают аналогию с ней, или подтверждают? За редким исключением, в антоновских снах существовала деталь из пережитого дня, вычурно вплетенная в буднично - фантастический сюжет, - он научился отлавливать ее по пробуждении, разочаровываясь в легкости разгадки, но были и сны - предупреждения, - он разгадывал их прямо во сне и, сопротивляясь, просыпался. Если снилась рыбалка - быть обострению застарелой болячки, привязавшейся к нему с первым отравлением аммиаком, но если проснуться профилактически вовремя: с появлением первых кадров, в которых пруд, удочки и всякие сопутствующие мелкие детали еще только-только узнаны, то и с облегчением вздыхалось, - пронесло. Так и в человеческой жизни, - он не в первый раз набредал на подобную мысль, - нужно уметь вовремя останавливаться, ограничивать себя, и тогда в той, другой жизни не придется "отдуваться"...

За окном посерело основательно. Тренькнул входной звонок, и тут же, хамовато, без обязательной паузы, облаченной в ожидание, застонали ворота от жестоких ударов и поверху, и понизу - били и ногами тоже. Наверное, в тридцать седьмом году он испугался бы, но в этот вечер - нет. Старенький зеленый "Москвич" стоял посередине проезжей части улицы, дымил клубами неопрятно: сзади, сигаретой из-под багажника; четыре бойскаута организовали полукруг; выйдя из ворот, Антон превратился в циркуль с приструненной до времени ножкой, иначе пришлось бы чертить ею по лысым головам и сшибить при этом единственную шапку с наиболее интеллектуально выраженной. На всех хватило еще - четырех кожаных курток, четырех, на вырост, штанов, четырех пар одинаковых кроссовок. Тот, который с синими перстнями почти на каждом пальце, сочно сплюнул под ноги.

- Ты что ля директором сигмата будешь?

- Почти что ля я ты... - тут же без запинки ответил Антон.

Наступило время "бледных поганок". Государственная атмосфера способствовала появлению их на свет независимо от времени года, - вот и сейчас они вылупились прямо из-под снега. Сутками разъезжали по городу, подолгу сплевывали под ноги где-нибудь в центре перекрестка, омертвив движение и, к сожалению, добились главного: их боялись. Милиция делала вид, что ничего особенного не происходит, вернее, вообще не делала никакого вида, через край города переливались слухи об их скорых, жестоких расправах со строптивыми. Дошел черед и до Антона, - но знал он и то, что эта братия признает только силу, и проявление слабости только усугубляло ситуацию, и еще знал, что никогда не согнется, несмотря на понимание происходящего, потому что в этом месте его натуры, - природой, - не был заложен необходимый? шарнир.

- Чо ты сказал? - угрожающе надвинулся на него матерый, с наколками.

- Уши мыть надо, - спокойно сказал Антон.

Для матерого, вдруг, кончился кислород, зенки так и покатились из его глаз, и лопнули бы от злости, если бы не другой, в шапке, с намеком на интеллект, не положил руку ему на плечо.

- Да погоди ты! С ним по-другому надо! - и к Антону, наоборот, сузил свои глазки. - Мы знаем о твоих проделках с налогами, все копии с бухгалтерских документов у нас есть, и со вторых ведомостей, и с черного нала. Хочешь загреметь? Устроим...

- Чево ты с ним! - вырвался из-под руки первый, резким движением ладони очистил край скамейки. - Вот сюда! Завтра! - шипел он, - в это же время, положишь три штуки зелененьких, или... Ты понял?..

Как маленьким человечкам казаться если не великими, то хотя бы "боровичками"?.. Расставить пошире короткие ноги, - как бы мешают друг другу накачанные мышцы, в локтях - тупые углы, из тех же соображений, побольше ватки в плечах, потолще подошвы, посиней бритые затылки... Номера машины были тщательно замазаны грязью.

Может быть, и странно, но Антон спал неплохо, после яичницы на "подмосковном" беконе и стакана кофе спокойно переступил порог городского управления внутренних дел. Зачем?.. За, тем, чтобы заранее обозначить объективные оправдательные мотивы возможных дальнейших действий штыковой лопатой, или каким другим тяжелым предметом, по бритой голове, чтобы чуточку раздвинуть границы применения необходимой обороны, чтобы потом, если понадобиться, с дрожью в голосе сказать товарищу в штатском костюме, но при погонах, в ящичке письменного стола: "я искал защиты, но увы..." Вот так длинно вышагивал Антон на очень даже коротенький вопрос - зачем?.. Дежурный выслушал, вызвал по телефону даму, символизирующую собой непримиримую борьбу добра со злом: до поясницы, сверху - все белое, снизу - все черное. Она увлекла Антона в тесный кабинет, приглушила голос:

- Пишите заявление. Но подумайте, как бы не пришлось забирать его обратно. Утром пишут, вечером забирают. Утром пишут, вечером забирают. - Антон продолжал писать. - Работаешь, работаешь, а на очной ставке признать не могут, словно память отшибло. - Антон водил по буквам во второй раз, те прямо-таки жирели. - Понятно, не все героями рождаются, время какое...

- Я написал! - жалобно сказал Антон, - а то паста кончится.

- Ну смотрите, я предупредила, - она внимательно осмотрела листок, и с обратной стороны тоже, и даже покарябала ноготком внушительную точку, - теперь к начальнику отдела по борьбе с организованной преступностью, к Лебедеву.

Лебедев Антона не признал специально (столько времени прошло!), это был тот предполагаемый Иванов, который проводил (ну если Антон проходил, то что делал сам Лебедев - Иванов в то время?) Антона по библиотечному делу, впрочем, это Антон проводил его домой с бутылками в авоське. Между Ивановым и Лебедевым он хорошо питался, потучнел - под стать прописной букве в заявлении Антона. Ходил по диагонали кабинета без пиджака, с револьвером под мышкой, задавал вопросы, проясняя мелкие детали, ждал, когда Антон до конца перелистает альбом с неузнанными фасами рэкетиров, инструктировал.

Спустившись на первый этаж, Антон спросил дежурного о седом таком подполковнике - Василии Васильевиче.

- Был такой, а как же, - ответил тот через дырочки в стекле, - на пенсии, порядком уже, застрелился на даче, на клубничной грядке. Версия такая... но чтобы посреди грядки? - сжал в сомнении губы и, уткнулся во что-то, спрятанное под стойкой.

За два часа до назначенного бандитами времени вокруг дома Антона закипела милицейская жизнь: подъезжали и отъезжали автомобили, высаживались тренированные молодцы, организовывали четыре засады: две автомобильные - на конце улицы и на перекрестке, две - у соседей, возненавидевших Антона не в первый раз, но теперь уж до конца жизни, и конечно, еще пятую - у Антона, возглавляемую самим Лебедевым. При понятых переписали номера долларов, написали на них бесцветным карандашом: "вымогательство"; на случай, если войдут в дом, между книг спрятали диктофон. По сценарию Антон, передав бандитам деньги, должен дать знак: если в доме, то два раза мигнуть светом, если на улице, - как бы замерзнув, сделать руками в стороны для согрева, ну а дальше - дело техники специальной службы.

Замерли... Конечно же, никто не приехал.

- Дураки давно перевелись! - сказал Лебедев и, показав на дом напротив, спросил. - Чья роскошь?

Антон, понятно, замялся, но выручила соседка в качестве понятой.

- Цыганов, мать их туды!..

Лебедев уезжал, о провалившейся операции не сожалел, от того, что приходилось ранее бывать в доме Антона, решительно отмежевался:

- Такого дома, - сладко и дипломатично цокнул языком мимо Антона, - не припомню.

Что и требовалось доказать: Антон оставался с бандитами один на один.

Позвонил Ирине, вкратце изложил суть, из тех лишь соображений, что пистолет ее не помешал бы, припугнуть, о настоящем применении не могло быть и речи, ну уж в крайнем случае - в ноги. Но как бы там ни было, Ирина в любом случае ни при чем - пистолет куплен с рук, по случаю. "Можно с мужем? - спросила Ирина. - Он у меня заядлый охотник, у него разрешение на ружье, уж на него - то всегда положиться можно".

На следующий день они пришли пораньше, пили чай. Леонид, - так звали мужа, - оказался худощавым, приветливым человеком, и в самом деле надежным, судя по тому, как предугадывал каждое желание своей жены, как ловко собирал двуствольное ружье из частей, вынутых из фирменного, красноярского, чехла, как терпеливо демонстрировал приемы его применения: и одиночным выстрелом, и дуплетом. И предложил выйти самому и шандарахнуть так, что мало не покажется, ну, конечно же, поверху, чтобы не садиться за решетку из-за какого-то говна. Поспорили и сошлись на том, что приладят ружье у ворот, но позади бруса под рукой, - шаг назад, хватай и пали!

В назначенный час, хотя и на сутки позже, к дому подъехал знакомый зеленый "Москвич". Антон застрял в проеме ворот, в спортивном костюме, с напряженной схемой действий под шапочкой. Бойскауты вывалились традиционным ополовиненным яйцом - матерый запустил большие пальцы рук за изкольцованный металлом ремень под разверзнутой до ягодиц курткой, двое других, инкубаторских - угрожающей тенью, который интеллектуал, говорил с ехидненьким подъемом:

- Ну что, дурачочек! Милицию вызывал, еще не понял, что там все схвачено?.. Должок приготовил?.. Тогда простим до следующего раза...

- Приготовил, - Антон спокойно подтянул ружье к себе, тщательно пристроил приклад к плечу, - отошли бы чуточку подальше, а то уложу всех разом...

- На пушку, козел, берешь? - качнулся вперед матерый (слюной еще дальше), но в глазах растерянность и... страх.

Повезло, автомобиль оказался в стороне, за левым флангом противника; Антон взял на несколько градусов правее, выстрелил в стекло передней дверцы. О! Это был не обыкновенный ружейный выстрел, а обыкновенный залп из всех бортовых орудий. Антону показалось, что салон автомобиля наполнился едким дымом и стонами раненых.

- Он псих! - крикнул интеллектуал, и бойскауты рассыпались сначала в трапецию, затем в неравносторонний треугольник, когда интеллектуал схватил за плечи шипящего сковородкой матерого. - Не здесь! Он еще пожалеет!..

"Москвич" уехал, они продолжили пить чай. Леонид пояснил, что постарался с зарядом специально, потому и грохнуло, как и требовалось, и с дымком.

Ирина искренне тревожилась:

- Они так просто не отстанут, но я одного из них знаю, в детстве в одном дворе росли, семейка еще та. - В ее глазах появились слезы. - Его адрес в комнате, положила, под пистолетом. И если что, звони сразу.

Когда прощались, Антон крепко сжал руку Леониду: "Прости меня, очень прошу!" Тот нимало? удивился такому странному проявлению чувств, но Антон знал, что делал. Ирина плакала, и Леонид предложил остаться, но воспротивился Антон, сказав, что он не маленький.

Ночью несколько раз звонил телефон, но в трубке откликались только короткие гудки, - звонила Ирина? Ночь, муж спит, она украдкой у телефона. Как это хорошо, сознавать, что есть на земле один человек, который за тебя волнуется, пусть один...

Окончательно разбудил его Петро, почти бойскаутом, - и от маленького сна, и от большого... Ночью Антон сошел (или спрыгнул?) на какой-то станции, - с бешеного круга сошел, - они, все, остались там, мельча между собою, и выпячивая (незначительные?) детали до слонового размера, он сошел и остановился, и круг замедлился для него, они же вероятно продолжали мчаться все с той же скоростью. Впечатленный Петро путал факты местами и во времени: выкатил машину, встал пораньше, теща пристала, развязал охранников, заехал в милицию, поднялся на второй этаж, увидел раскуроченную входную дверь, а там!.. А там: двери сломаны, сейфы в кассе вспороты, где только можно найти такую силу, мебель переломана, побитые светильники на полу валяются...

- Кофе будешь, чай? - спокойно спросил Антон.

В коллективе давно подметили новые странности шефа; жена объясняла их вполне естественной усталостью; но Петро больше сходился с теми, кто утверждал, что "поехала крыша", или с Садердиновым, говорившем о преждевременном, от неразборчивого секса, простатите, с последствиями вроде женского климакса.

- Бутерброд с колбасой, с сыром?

Антон ждал, когда Петро добавит в свою сводку горящую лесопилку, но тот пролетел мимо нее туда и обратно, а значит был повод для радости от неожиданной удачи. Антон рассмеялся собственным мыслям, и Петро решил, что тот сошел с ума от внезапного горя, бывали же случаи, когда близкие родственники хохотали над гробами умерших.

Крутил баранку, но больше заглядывался на римский профиль начальника, проскочил на красный свет и напугал, до смешной реакции конечностей, бабку, зачем-то вылезшую на проезжую часть в такую ранищу, - кажется, и ему становилось весело.

Коллектив разбился на две неравнозначные кучки: в большой - мужчины курили, судачащие женщины первыми приметили Антона, бросились навстречу, но, остановленные кем-то невидимым, вернулись, и примолкли, в маленькой - Аля перед милиционером, майором (звезды в новейших формах стражей порядка бесцветно зарывались в хлястики, специально прилепленными провокаторами - портными не к тому месту), рисовала руками картину происшедшего и по площади, и по этажным высотам. Антон, ушами, вклинился в слова майора со спины:

- Начитались детективов! Столько нераскрытых убийств, думаете, будут заниматься вашим делом, думаете, сегодня кому-то надо. Я вам так скажу, у меня есть дело, своя бригада, в деревне, так вот, я вам так скажу, за день у меня выходит больше, чем на службе за месяц. Ну напишете заявление, ну приедет оперативник, следователь, ну толку - то...

- Писать не будем! - сказал Антон.

Майор обернулся: маленький, щупленький под курткой, с лицом залежалого лимона, с папочкой под мышкой, - обрадовался несказанно:

- Директор? Хозяин - барин! Как скажете, ну я побежал, дел по горло!

Одинокой, в стороне, стояла Ирина, в ее глазах стояли слезы, она, единственная, понимала происходящее; Аля фыркнула осуждающе и по поводу неверного решения, и по поводу перехваченного взгляда на соперницу. Антон жестом пригласил Ирину за собой. В кабинете поднял с пола лист бумаги, стул, под ним нашел ручку.

- Садись!.. Пиши заявление по собственному желанию, - и пресекая вполне оправданный, недоуменный жест, пояснил, - тебе нельзя оставаться, достанут!

Она опала, покорно вывела строчки; Антон вызвал Алю, попросил срочно подготовить приказ на увольнение (подметил явное удовольствие на ее лице), вернее два, - второй на убытие Антона в длительную командировку (ни тени сожаления) в город Киев, - придумывал на ходу, - подальше и все-таки заграница, - временное исполнение обязанностей возложил на Козлова. Прибежал изумленный Козлов, посопротивлялся, но успокоенный - "не надолго!" - вырос, вышел и громко попросил Алю дать ему копию приказа уже с ознакомительными подписями руководителей участков и подразделений.

- Иди, - как можно мягче сказал Антон Ирине, - а вечером приходите с Леонидом. Одна просьба, выпить у меня есть что, закуску, пожалуйста, возьми на себя...

Антон осуществлял ранее принятое решение. Какое? Он и сам не мог бы ответить себе на этот вопрос. Шли этапы, пункты, по выполнении чувствовал: нужные и правильные, в предугадывания же не ударялся, находя в предначертанности самостоятельного течения некое очарование. Когда и где принятое? Вероятно, в Сергиевом Посаде, или ранее, у Веры Николаевны...

Перед Антоном неожиданно как бы сконденсировалась из воздуха испуганная Аля.

- Ой! Простите меня, пожалуйста. Поздно уже было, я задержалась, звонили из Коломны, умерла Вера Николаевна... - Она бросилась поднимать с пола телефон, словно тот обязан был тотчас же повторить вчерашние слова. - Сказали, вы знаете... - вытянулась в ожидании справедливого наказания, - надо же, у вас работает, а у меня нет.

Антон не удивился, - решение, о котором он только что размышлял, зиждилось, априори, и на этой информации. Упоминание о Вере Николаевне вернуло его еще дальше назад (может быть, решение было принято еще тогда), к Саблиной Наталье, и которая, конечно же, могла пролить свет на его неопределенное будущее.

- Набери Тулу, - примирился Антон с Алей.

Услышав голос Антона, секретарша на другом конце провода также ойкнула, - "ну и страшен я сегодня!" - усмехнулся про себя Антон, - пропала за писками, щелчками, - прерывисто обрелась, - и снова уступила эфир двум хохотушкам из ближнего космоса. Наконец прорвалась до понятного - непонятного, резанувшего ухо - "фрагментами!" За вычетом вселенского мусора ему представилась следующая, ужасная в своей жестокости, усиленная в такой своей последовательности, картина. Саблин в отпуске за свой счет. Пьет беспробудно. Сгорела дача дотла. В ней дочь. Хоронили фрагменты...

Антон, не прощаясь, медленно опустил трубку на аппарат, промахнулся, трубка, соскользнув со стола, стукнула о пол, запружинила на шнуре; Аля в страхе пятилась из кабинета.

Антон вышел на морозный воздух без шапки, теперь он знал, что будет делать завтра, с утра - пораньше, а пока всматривался в небо, ровное, серое, у диска (солнце ли это?) слегка просветленное. В ушах хрустело, не с неба, - это он переминался с ноги на ногу, затем двинулся в центр "Хиросимы", - если летом, - сейчас же в замок снежной королевы. Чистые, пушистые зайчики сидели на замерзших клапанах для мусора, автопогрузчик жирафом тянулся к кормушке на нежных, махровых антресолях; антонова родная задвижка, так и не получившая в свое время авторского свидетельства, вырядилась в кенгуру с неприлично приоткрытой пазухой; он бросил в нее подтаявший слепок с пальцев левой руки - не попал. Холодные, липкие змейки проползли через шерстяные носки в носки кожаные, черные, с рантом, - если на дорожке, - сейчас же в белом стожке по щиколотку. Попадая в свои же стопы, он вернулся на расчищенную твердь, оглянулся: с чего начать? С чего б ни начал, все одно - это был конец...

Пахло краской, свежим, сосновым спилом, машинным маслом, металлом? резкой, ядовитой пластмассой; за запахами шлейфом тянулись звуки: сладко хлюпающие, жужжащие, звякающие, молоточные, вакуумно - поцелуйные, и - так далее... Ладони: мягкие, теплые, и широкие, фасонным шабером... И голоса от малой до четвертой октавы: "Здрасьте!"

Он в ответ лгал: вместо - "прощайте!" - тоже говорил - "здрасьте!.."

Лгать - говорить неправду? Нет! Лгут словари! Лгать - это значит думать неправду, сказанное же - всегда правда. "Вначале было Слово..." И потому слово, даже маленькое, не может быть ложью. Если думы и слово совпадают, - святой человек. И совсем не важно, что при этом человек делает; если совпадают, то уж точно - угодное Богу, если нет, то и расплата неминуема. И если оглянуться назад, то и вся его жизнь состояла из этих самых несовпадений, - неужто?.. Он оглянулся. Бежала Аля.

- Там! Два мордоворота, - запыхалась, - мне страшно!..

Он отмахнулся, но подумал, что принятое решение начинается с завтра, а сегодня он все еще директор.

У проходной ждал его первый бритоголовый.

- Поехали, в гости.

- К кому? - спросил Антон.

- Там узнаешь.

Тронулись, второй за рулем спросил:

- Глаза завязывать будем?

- Этому не надо, - затягиваясь сигаретой, мрачно пошутил первый, - в обратный конец если...

Во всех четырех колонках оглушительно бухали низы, - братия обожала барабаны, - ритмично трясла фиолетовыми затылками, дымила и очень даже метко сплевывала через щели в окнах. За сигаретами в ход пошли жевательные пластинки, причем в несчитанном количестве, - неужели проглатывали?

Въехали в элитарный район застройщиков - городских "шишек". На "стиральной доске" поравнялись с бушлатом в валенках, с опущенными ушами, резво увеличивающим тропинку к широченным воротам до размеров проспекта. За ними типовая для округи домина, застревающая на вдохе у нищих новичков, но не у Антона, он и сам почти такой, - но только до завтра. Под бушлатом узнал председателя партийной комиссии тире заместителя главы администрации города.

Остановились, натянув массивные цепи, бросились к автомобилю с противоположных сторон огромные, черные псы. Их тоже узнал Антон, - это те! с которыми он встречался во время поездки в Сергиев Посад. "Гиблое место!" В дверях столкнулся с блуждающим, от края до края, ненавидящим взглядом "блудливого" водителя, тем, первым, уволенным с предприятия, - его фио? да! - Стенькин Григорий Григорьевич. "Гиблое место!" В глубине - на диване милующиеся Норкин с молодкой, рядом круглый столик с бутылками, фужерами, свободная рука Норкина зависла между столиком и предплечьем. Антон мысленно крикнул: "Отомри!" - и Норкин послушался. "Гиб...", - в центре, над бильярдным столом, с кием - Шапетько...

- К нему! - указал пальцем шедший впереди бритоголовый.

Кто это сказал... "в жизни всегда есть место для удивления..." Неважно, главное - верно.

- Это хто ето к нам пожаловал? - засюсюкал Шапетько, оттолкнувшись на вытянутую руку от тонкого конца кия, образуя на короткое время треугольник со сторонами: кий, рука, черно-красный ("шахтерский?" - гремела в свое время эта футбольная команда) спортивный костюм. Должно быть, у Антона болтались на резиночках рукавички. - Такой толстенький!.. Вольноотпущенный кий подхватили услужливые руки, и Шапетько, обогнув зеленое бильярдное поле, облобызал Антона, троекратно пахнув зефиром, карамелью, или еще какой другой кондитеркой, но не перегаром. - А мы тоже давно не пьем, и мы в хорошей форме. - Не разучился читать чужие мысли...

И вот тут Антон сам! почувствовал опасность (он желал ее!); дубленка теснее прижалась к мышцам спины, рук, брюки обняли икры, ноги слегка разошлись в стороны, ощущая в земле надежную союзницу, ладони налились свинцом. Он готов! он жаждал битвы, настоящего мужского боя - одним разом за все годы, за все обиды, со всеми врагами сразу. Он видел как разлетаются от его сокрушающих кулаков кирпичные стены, как расщепляются бильярд, мебель, лестница, звенит стекло, в воздухе проносятся чучела ненавистных человеков. Он жаждал мести! Он взглядом цеплялся к мелочам в поведении присутствующих: ждал намека на оскорбление, на неуважение в собственную сторону... Но Шапетько и ранее, в пьяном состоянии, не совершал глупостей, и сейчас был предупредителен.

- Пройдем в кабинет, - пригласил дружелюбно, - поговорим о том, о сем, о старом, о новом, о... как жить дальше... - Утопил его в мягком, кожаном кресле, поставил на стол, на серебряном (Кубачи?) подносике фужер с водкой, бутерброд с красной икрой. - Выпей! Для твоей же пользы... - Утонул напротив, подобным образом.

Антон выпил (это был английский джин). Главного он еще не сделал: да, он переворачивал последнюю страничку в своей биографии, но точку ставить преждевременно... есть, есть еще одно последнее дело.

- Слушаю тебя, - кивнул он.

Шапетько закурил, четыре синих верблюда окружили Антона, неприятно лизнули мордами, караваном потянулись к открытой форточке.

- Есть у тебя одна беда, - "если бы только одна", - подумал Антон не перебивая, - хочешь ты быть самостоятельным, сам себе голова, а так не бывает. Думаешь, я всесильный, думаешь, надо мной никакого нет? ошибаешься, - он поднял указательный палец кверху так значительно, что как бы прошил потолок, упираясь чуть ли не в самого президента, - есть, и еще какое, и надо думать, одинаковое и у тебя, и у меня. Понимаешь? А ты, дожив до седых яиц, так и писаешь против ветра... Морды бьешь, стрельбу открыл, не платишь положенного... Ладно, я приглядывался, терпел, можно сказать, повязаны были, корешились в свое время, но ты и наверху облажился, иностранца кинул... А я спас тебя, убрать хотели... Дочку твою... - в этом месте Антон сделал попытку резко подняться, но кресло не выпустило, - да сиди ты, я так и сказал, прежде чем ее тронуть, лучше его выключить, а как выключить, - натянуто рассмеялся, - когда ты - любовь моя. - Застыл резким (такой приемчик) и непримиримым. - В общем, решили так: сдашь свое предприятие кому надо, и на все четыре стороны... Другого варианта у тебя нет!

Ждал ли Шапетько такого решения, не ждал ли, но Антон без задержки принял предложение.

- Я согласен! Пусть завтра подъезжают!

- Зачем завтра, - он хитро и мудро улыбнулся, - сегодня! - приоткрыл дверь, там ждали: хватило жеста рукой. - Знакомьтесь!

В кабинет вошли двое одинаковых и разных: широкий и узкий. И еще они отличались тем, что тот, который протянул руку, имел невообразимо заросшие черно-белым кустарником брови ("вот они какие - кущи!" - подумал Антон).

- Бобонтов! - с обособленно выраженным первым "о" представился он, - Александр Егорович! Заместитель министра, кхе, кхе, теперь уже несуществующего, так сказать, министерства. А это, кхе, кхе, мой адвокат.

Антон в ответ не шелохнулся, поднял глаза на Шапетько.

- Так что от меня требуется?

- А вот что, - из-за спины широкого вынырнул узкий, раскрыл на столе папку для бумаг, в ней приказ о дате проведения собрания акционеров, решения, протоколы, акты купли-продажи акций и... прочая, прочая, прочая... Стояли круглые синие печати предприятия, не хватало только подписи Антона. Он вспомнил, как однажды врач - коммерсант, прочитав - "СИГМА - Т", спросил: "Какая связь между прямой (или кривой?) кишкой и вами?" Тогда Антон рассмеялся: "Прямая!" - сейчас же - только улыбнулся.

- Так понимаю, что Людмила-финансист ваша? - спросил Антон широкого Бобонова.

- Разумеется! - тот удало подставил лицо под одобрительный прищур Шапетько. - И не только. Почти все, и давно, за редким исключением. Одну вы сегодня сами уволили, остальных, там, одну-две ключевых фигуры завтра остановим перед выбором.

- Козлов, если только, - вмешался адвокат.

- А Садердинов? - спросил Антон, не сомневаясь в ответе и проверяя, скорее, себя.

- О! Это самый наш верный друг! - дружно расхохотались широкий с узким.

- Еще выпьешь? - предложил Шапетько, когда Антон увенчал последний лист своим "БАСом".

- Нет, лучше отправь меня домой.

Тот криком призвал к себе юлившего хвостом? Гришу.

- Отвезешь на своей копейке!

- Его? - зарычал Стенькин, - ни за что! - провизжал.

- Ладно, в последний раз, не похудеешь, - он сторонился и протягивал руку Антону, проходящему через дверь.

Антон не реагировал; у окна лузгали семечки Дон Кихот - и - целехонький Санчо Панса, - аккуратно сплевывая шелуху в газетные кулечки, завидя Антона, отвернулись, дружненько нашли во дворе что-то интересненькое. В нише, отделенной от основного помещения взволнованными шторами, кажется, мелькнул подол Оленьки, - впрочем, Антона это не удивило.

Усаживаясь в машину, он в последний раз окинул дом и... увидел пылающую саблинскую дачу, и там, внутри, Наташу - чистую, светлую душу. Ее нет. Почему? Почему - не наоборот? Кирпично - бетонное прибежище нечисти торжествовало победу: облей бензином, обложи хворостом, обстреляй из гранатомета - выстоит. А Наташа? Ушла добровольно, - он не сомневался в этом, - уступила злу. Иисус Христос принял на себя грехи мира - такова Воля Его Отца, она же, вопреки желанию своего, земного, оставила ему - "фрагменты". Неужели нет другого способа борьбы со злом, неужели только - непротивление? И каково место Антона между двумя крайностями в этом мире: между добром и злом, - и есть ли свобода выбора между ними? (сомневался в том, что она у него была), и если и ее тоже нет, тогда в чем смысл появления человека на земле, и что такое - земля? и зачем Господь создал ее?..

Вырулив на большак, "Жигули" остановились. Пахло противным запахом нечистоплотного животного, если проще, то - воняло!

- Канай отсюда! Пешочком! - прошипело, влажным паром?

Антон оторвал глаза от завораживающей белизны, и, уткнулся в черное. Редкие, вялые волосики еле прикрывали дрожащее от холода (несмотря на духоту) узенькое тельце, натянутое на реберные обручи, защемленные в крупных узлах кривого хребта, два маленьких рога увенчивали небольшую головку, которая при нетерпеливом повороте представилась мордой дикого кабана с клыками, пятачком, и маленькими, зелеными, блудливыми глазками, в зрачках - действующая модель атома, ядром - пламя; на руле - копытца. Бес?..

- Кому говорю?! - дохнуло в лицо мерзостью.

Антон вышел; автомобиль тут же исчез в снежном молоке: ни души. Не сон ли это? Перекрестился. Тотчас недалеко замаячили фары, через минуту грузный автобус щедро разорвал перед ним дверные меха.

- Повезло Вам, - "неваляшка?" - кондукторша грела обе руки в одном брюшном кармане, - мы последние, другие сняли с маршрута.

- Спасибо! - Антон жестом отказался от сдачи.

Он насчитал дюжину, объединенных одной урчащей, металлической оболочкой, но в одну ли сторону? едущих, не исключено, что и в прямо противоположных направлениях, но думающих - в Орехово. Та, предпоездочная мысль о лжи, вернулась, чтобы закруглиться. Между помыслами и словом дистанция огромного размера. Греховными могут быть мысли, и как следствие - действия, слово - никогда! И все, все, все едут - не по своим мыслям, а по Его - Слову...

От вокзала до дому Антон добирался на такси. На лавочке ждали двое: Ирина и Леонид, с тяжелой сумкой.

- Мы уже волноваться начали, - обрадовалась Ирина.

- Ну как бандиты, отстали, здорово вы их напугали? - Леонид так долго не отпускал руки Антона, что тот вынужден был подумать: "и в самом деле не подозревает об их отношениях, пусть и прошлых, или ловко прикидывается?"

Они принялись накрывать на стол, Антон уединился для последнего своего дела. Закончив, призвал гостей к себе.

- Запоминайте! - усадил их на кровати напротив себя, внимательно всмотрелся в глаза, от чего Ирина засмущалась, а Леонид и вовсе зажмурился. - Внимательно слушайте и запоминайте! Ирина, тебе исполнять, Леониду контролировать исполнение! Поняли?.. Вот два, почти одинаковых, желтых пакета. Один - не запечатан, на нем почтовый адрес моей дочери. Послать его заказной бандеролью, с обязательным перечнем вложенных документов в квитанции. Здесь завещание и прочее...

На лицо Ирины набежала тревожная волна: от подбородка, через сдвинувшиеся брови, к глубокой, напряженной морщине во всю длину лба.

- Как завещание, вы сказали, в командировку?

- В длинную, может всякое случиться, - Антон отвернулся, замечая изменения, с некоторым опозданием, и в лице Леонида. Уж очень родственное проглядывалось в их производственных отношениях? - И второй, - стыдно, ему хотелось плакать, - такой же, но пожирнее, в них главная дискета, ключи, и еще деньги, на нем: Бутиной Елене Антоновне, лично. Передадите из рук в руки. - Наконец-то справился с собой, повернулся и придвинулся поближе к Ирине. - Дом напротив, срочно!.. срочно продать! и деньги передать благочинному в церковь, от раба Божьего Антона, и все! Никаких фамилий, должностей и прочее. Поняла? Для этого я оставляю тебе кучу чистых банков с моей подписью, и паспортные данные в маленьком, белом конверте. На всякий случай ситуацию изложил в письме к дочери. Поняла?..

- Поняла, - за волной готовились покатиться слезы. - Может сам, когда вернешься?

- Ну я же сказал, срочно! - он начал было возмущаться, но тут же сменил гнев на милость. - Ну понимаете ребята, так нужно. Сделаете, как я прошу, или нет, или мне сомневаться?

- Сделаем! - вслух подтвердил Леонид то, что читалось в преданных глазах Ирины.

И Антон, вдруг, поймал себя на мысли, - для настоящего счастья нужно всего-то немного: быть похожим на этого провинциального парня, довольствующегося одним - безоглядной любовью к жене. "Блажен слепой, не видящий порока?" - позаимствовал он где-нибудь это изречение, или сочинил тут же? - случалось за ним такое.

- А эти - вам! - он вытянул из-под кровати прозрачный полиэтиленовый пакет с долларовыми пачками, - чтобы не соблазнялись, другими...

Оскорбились замечанием?..

Лицо Леонида - палитра экспрессионистического живописца перед бледным холстом своей супруги. Бесконтактно, напитавшись красными пятнами, она оказывала слабое сопротивление и телом, и неясным звуком, и он поддакнул тихо, чтобы никто не услышал, и не увидел, для чего проявил инициативу: зашторил окна, - "на всякий случай!"

- Принеси сумку с веранды! - шепотом приказала она мужу.

"Хочет поцеловать", - решил Антон и отстранился от нее на безопасное расстояние: стремительность Леонида обещала опередить молнию. Ошибся - не в Леониде, а в Ирине. Безразлично, и мимо него, блестели стальные затылки ее глаз: она отчужденно всматривалась внутрь себя, и дальше, за позвоночник, через стену, и еще дальше. Куда?.. Она знала, куда! Осторожно опустила доллары на дно сумки, сняла с себя кофточку, прикрыла.

- Может пистолет сверху? - засуетился Леонид, - или, лучше в кармане, под рукой, с предохранителя сниму. - Пояснил Антону. - Бушлат морской, армейский.

- Пистолет у меня будет, - она подвешенной рукой определила наличие его тяжести в своей сумочке, - ты пойдешь впереди, я сзади, не вырвут! - уложив ладони ровненько на колени, заключила. - Мы готовы!

События шли вперед и, вразрез, и если и не меняли основного, предполагаемого направления, то уж в деталях вели себя самостоятельно и огорчительно. Антон являлся свидетелем необратимого процесса не в какой-нибудь термореактивной пластмассе, меняющей свою структуру при определенной температуре, а в близких (?) людях, и, казалось бы, при таком пустяшном катализаторе, как "зелененький" цвет. Несколько минут назад, Ирина, казалось, еще любила, и вот - равнодушная, чужая, стальная женщина превращала и его в чужого для себя человека. Вырвать сумку, вытряхнуть деньги и сказать, что пошутил, - но нет уж, не вернет, а пожалуй, вынет пистолет и выпулит в него всю обойму, а потом отнесет тело с муженьком в лес, благо недалеко, закопает, и никто, долго не хватится. И пусть она этого не сделает, но он-то уже подумал об этом, и разве о такой сцене прощания размышлял накануне?

- Мы готовы! - бодро повторила она.

- А пакеты? - обреченно выдохнул Антон.

- А пакеты, - она сунула их под мышки, - я понесу отдельно, сама.

- Да вы не волнуйтесь, - поспешил на помощь ей Леонид, - завтра, с утра, сделаем в лучшем виде, а вернетесь - отчитаемся.

На Антона опустилась тяжелая смирительная рубашка усталости: мог только мыслить, да вращать глазами. Преодолел себя с невероятным усилием.

- Дальняя дорога завтра, давайте прощаться, - провожал до дверей, ждал, когда оденутся, жал руки, умолял коротко, - не подведите! Прошу вас, не подведите!..

Значительный кусок сценария оказался вычеркнутым за ненадобностью.

... Пили много, особенно Ирина, она чувствовала свои женским сердцем, что видит Антона в последний раз, в ее глазах стояли слезы, она просила его или не уезжать вовсе, или вернуться не более чем через две недели. Под столом клала ножку на его колени, Антон конфузился, но увлеченный жеванием Леонид, кажется, не замечал происходящего. Настало время прощаться, и тогда она пустилась на женскую хитрость: объявила, что не сможет идти, и послала мужа за такси. И как только закрылась за ним дверь, бросилась к Антону, жарко впилась губами, соленые слезы градом катились по ее щекам, она требовала от него близости, в последний раз, она не соглашалась с его уходом из ее жизни. "Я хочу иметь от тебя сына!" - твердила она...

Стоп! Далее сценарий, даже в зачеркнутом виде... В общем, стоп!

Он зажег лампадку, опустился на колени, на первой же молитве сосредоточился, отогнал от себя другие, лишние мысли. По окончании, растянулся на полу всем телом - крестом...

 

14.

 

Антон проснулся; Антон очнулся. На полу, на спине, - на потолке - слабый красноватый отсвет, абажур, в нем тень от части его, и от него целого тень - кувшинкой вниз, мертвой, и живой, слегка колеблющейся под пристальным взглядом, за шторами, рыжими: то ли день, то ли луна, то ли уличный фонарь - неважно. На стене его нос, большой, как детская снежная горка, по нему спуск в холмистую тень, - Антон повернулся набок, подпер голову рукой, - нос оборотился в торчащее ухо на огромном грибе - дождевике, холм - в трехгорбого верблюда, бывают ли такие на самом деле? - неважно. В дождевике пусто, ни одной мысли, - впрочем, есть одна: тени разом изменились и переметнулись по новым местам, потому что оконный квадрат, после некоторого колебания, начал диктовать свои условия пространству, - а это значило, что лампадка угасла. Антон решил не подливать масла, а утреннюю молитву сотворить в дороге... Дальше - стоп! Никаких размышлений. Поднялся, не включая света, развернул на столе полотенце, осторожно уложил на него икону, завещанную бабой Маней; к счастью, темно, и ему не видно, осуждала ли его Богородица или нет, - стоп! - никаких размышлений... Сверток благоговейно опустил на дно мешка, перехватил бечевкой, - необходимое лежало под рукой.

На веранде свет включил; исчезнувшая темнота прихватила с собой значительную часть прожитого многолетия: он проснулся и готов к дневному бою: ни тебе умываний, ни тебе зубных щеток, одеваний, переодеваний и всего прочего и - целая жизнь впереди. Выключил и включил свет - теперь позади. Снова выключил и включил - все то же: позади. Стоп!..

В пакетик уложил курицу и несколько кусочков хлеба, остальное разместил в щелях летающих тарелок, голодный холодильник заурчал сытно и довольно, термос на нем нетерпеливо ждал своей очереди. Антон подумал и решил отказаться от его услуг: зачем? Ну, мыслям такого порядка в присутствии не отказывалось, иначе и до глупости докатиться можно.

На улице морозец, значительный, без снега, а значит и никаких сугробных препон; в желтых клетках от окон - почти лето, лес еще спит, но на его лицо уже упала светлая полоска пробуждения. Кто-то вводил Антона в заблуждение: или лес, или переспавшие соседи, путающие рабочий день с выходным, - кстати, какой сегодня день недели? Дома - кошками, трубы торчат хвостами, в небо, в ночь - замерли в ожидании чего-то значительного. Стоп!..

Машина завелась сразу, оттолкнулась туманом от стенки, выкатилась; Антон окинул взглядом пустое брюхо гаража - канистры в багажнике? там! - две красные, беременные под завязку. Закрыл гараж, въехал в клетчатое лето; двигатель не глушил. Вошел в дом, в комнату, по пояс в зеркало. Серая, мятая, увядающая личность. На лице - после сражения - высотки, лощины, заросли, блиндажи, дзоты, и, гаубичная батарея: глаза в глаза - это уж слишком. Из-за спины, в дверном проеме проклюнулся телефон. Антон набрал номер и, - всегда, когда он чувствовал себя призванным к серьезному делу, все склеивалось как нельзя лучше, без сучка без задоринки, так и сейчас, - Татьяна ответила совсем бодрым голосом.

- Извини, - сказал Антон, - за столь ранний час.

- Ничего, - она говорила приветливо, с охотой, - я только что проводила твою дочь в Загорск, с друзьями. Поехала креститься на родину. Хотела с тобой, разыскивала по телефону, но ей сказали, что ты в командировке.

"Креститься..." - прошептал он.

Отсюда, из коридора, дверной косяк подрезал ему в зеркале и левое плечо: подрезал больно, потому что... Антон плакал. Некрасиво, не по-мужски; источником семибалльного лицетрясения являлся подбородок, - безобразно изломав в небритом лесоповале линию губ, волны бежали выше, к тонущему, в мокрых волнах, носу, далее - размытые слабым освещением ниши.

- Алло! Алло! Алло! - стучалась Татьяна.

- К вам доставят два желтых пакета, - Антон делал над собой значительное усилие, - один по почте... Ключи от дома будут под коньком, над воротами, помнишь?

"Отмени решение, видишь, все улаживается, дочь искала, будет так, как ты мечтал", - рвалась к нему предательская мысль, и, чтобы не ослабеть и не сдаться, он решительно наступил ей на горло.

- Прощай!

- До свидания! - Татьяна первой положила трубку, она, как и раньше, его не понимала.

Он прав...

Доехав до перекрестка, Антон остановился, - оказывается, он забыл пакет с курицей, но подумал об этом без сожаления, а вот слабенький дымок над трубой защемил сердце. Было в нем, что-то большое, и очень значительное - отцовский дом. Он еще жив! И в нем, на столе, в чемоданчике - семейный архив, в трех экземплярах. Копии на винчестере компьютера, и на дискетах, в том же чемоданчике. Как-то дочь распорядится этим богатством? И еще дневники Антона - довесок к этому богатству. Хотел уничтожить их, но в последний момент передумал, и правильно сделал, наверное... У кладбища притормозил, посигналил родителям фарами, извинился, что принял решение, не посоветовавшись с ними: уверен был, что одобрят. Или нет?.. С этого места он приступил к утренним молитвам.

Проехал Коломну, Луховицы, Рязань. По Рязани ехал впервые, не обращая внимания на знаки, светофоры, и получалось так, что перед ним всегда загорался зеленый, что являлось верным признаком: он на правильном пути. После Рязани съехал с магистрали вправо. Поднялась метель, а так как зеленый коридор остался где-то позади, то ветер атаковал автомобиль яростными прыжками: по полю разгонялся, закручивался бурунчиком на сугробном трамплине, так крутясь и падал на капот, и, подталкиваемый товарищем, устремлялся дальше, окончательно усмиряясь у противоположного дорожного сугроба. Трасса сужалась. Выезжая на очередную магистраль, Антон вздрогнул, позади оставалась надпись на дорожном указателе - "Скопин". Родина бабы Мани! Вот! вот куда его влекла неодолимая сила. Вернуться? Нет, она жила где-то в районе, поехал медленнее, ожидая верного знака: должен быть. И точно: справа открылся абсолютно чистый накатанный съезд, - и это, при такой пурге! Антон съехал; впереди молочное месиво, позади дорога быстро и тщательно укрывалась под общим снежным ковром. "Как в сказке, - подумал Антон, - не хватает только избушки на курьих ножках. - Дорога привела к роще и оборвалась у сложенных к вывозу стволов деревьев. - Обыкновенная лесозаготовка..." При попытке развернуться двигатель заглох; давно мигающая красная лампочка сделала свое черное дело: горючее кончилось. Вылез из машины, - его тут же сцапал крепкий мороз, - открыл багажник, ухватился за канистру - пуста! в страхе за другую - пуста! Взорвалась и, улетучилась злость, увеличив в душе и без того немалую горечь: "Петро не выполнил последнего распоряжения..."

- Господи! - крикнул Антон на ветер. - Так что же в этой жизни, нельзя ни на кого положиться?.. Господи! Да как же я могу любить всех, как самого себя? Господи! Вразуми-и-и!.."

В салоне, вдруг, на заднем сидении, засветился желтый огонечек. "Я схожу с ума", - решил Антон, открывая дверцу. Через мешковину, в которой находилась икона Божией Матери, пробивался ровный желтый свет, веяло теплом. Сбывалось предсказание блаженной Натальи из Тулы: "Я вижу белое поле. Вы, с мешком за спиной, в нем горит свеча..."