Первые лучи восходящего Солнца золотили верхушку криво стоящего креста над прохудившимся куполом небольшой обшарпанной церквушки. Крест сиял как новый, хотя лет ему было ой как много. Ни кто из местных старожилов не мог сказать сколько.

Говорят до войны он стоял прямо, как и подобает порядочному кресту, а окривел после того как его задел падающий немецкий истребитель, сбитый из ружья кем-то из местных жителей. С тех пор так и стоит, нарушая все законы физики, и падать, вроде как, не собирается. Со временем пришла известность: поди ж ты, достопримечательность почище, чем в Пизе. А местность так и называется – «Кривой Крест».

 

Невдалеке от Кривого Креста, на сухой горке, разбрелась небольшая деревенька в одну улицу.

Крайняя изба, окруженная, как полагается, огородом, тонет в древоподобных зарослях винной ягоды и дикой вишни, поддерживающих дряхлый забор из елового тычинника. Со стороны поля налажена потайная калитка тоже из тычинника, скрытая от посторонних глаз нависающими ветками кустов. Про калитку все знают, однако, случай чего, лезут прямо через забор: кто помоложе – верхом, кто постарше – через многочисленные дыры. Через это дело, забор выполняет чисто декоративные функции да и, на самом деле, весьма живописен и только-то.

Но если все же воспользоваться калиткой попадаешь в край, где нога человека ступает один раз в год – во время сбора скудного ягодного урожая, вернее, того, что не склевали вороны. Уединенное место, первобытная тишь, густая тень и постоянный легкий сквознячок вдоль забора. Прохладно в любую жару. В зарослях меж редкими черными стволами нет травы. Сухая пепельно-серая земля покрыта тонким слоем душистой прошлогодней листвы.

Ощущение первобытности нарушают старые консервные банки. Прорва банок. Банки на земле, банки на ветках, банки на редком тычиннике. Банки всех времен и народов: с выцветшими этикетками, насквозь проржавевшие, с торчащими наружу зазубренными крышками. Только жестяные консервные банки – другого мусора нет. Такое впечатление, что целые поколения жителей крайней избы, питаясь только консервами, считали своим святым долгом бросить банку именно в это место. Зачем? Почему? Никто толком сказать не может.

 

Большую часть огорода занимает картофельный участок. Редкие тощие всходы в верхней своей части имеют странный, неестественный для ботвы картофеля оранжевый цвет, глядя на который, даже человек не искушенный в сельском хозяйстве, может предположить, что вряд ли колорадский жук позволит собрать на этом участке богатый урожай.

По периметру участка пытаются плодоносить несколько крючковатых яблонь-дичков, а ближе к дому с десяток пестрых цыплят под предводительством беспокойной клуши бодро расчесывают неровные низенькие, заросшие сорняком грядки с едва заметными всходами чего-то. Однако, судя по установившейся жаре и усердию цыплят, всходам этим не суждено воплотиться в серьезные запасы провизии на зиму.

У входа в огород на фоне изумрудной зелени буйно разросшейся крапивы выделяется добротная собачья конура с небольшой площадкой вытоптанной лапами земли окрест. Один конец длинной якорной цепи, способной держать на рейде небольшой буксир в штормовую погоду, ржавым гвоздем приколочен к будке. На другом конце цепи красуется плетеный тряпочный ошейник с медной пряжкой. Здесь же валяется гнутая алюминиевая миска с остатками какого-то варева. Владельца ошейника не наблюдается.

Однако, ошибочно было бы предполагать, что огород без присмотра. На плоской крыше собачьей будки вальяжно развалился огромный пушистый трехцветный кот. Кот делает вид, что спит, при этом мелко подрагивает кончиком пушистого хвоста и одним прищуренным глазом внимательно следит за воробьем, промышляющим вкруг миски с песьей снедью.

Чуть в стороне неугомонные куры, под надзором строгого петуха, остервенело расчесывают землю на помойке, скрытой от посторонних глаз кустом благоухающей бузины.

Другая и, может быть, лучшая часть петушиного гарема нежится в жаркой пыли песчаной дорожки у крыльца. Томно прикрывая глаза желтыми морщинистыми веками снизу вверх, каждая делает вид, что что-то клюет, но, при этом, готова в любую секунду вскочить и побежать сломя голову. Картина напоминает сотрудников уютной заводской лаборатории после сытного обеда, когда перерыв уже кончился и пора бы уже начать работать, но нет никакой возможности бороться со сном. Налитые тяжким свинцом и посыпанные изнутри песком веки, сами собой закрывают осоловелые закатывающиеся глаза, а отяжелевшая, подпертая ладонью, голова норовит соскользнуть и со всего маху треснуться об ужасающе близкую твердь письменного стола, покрытого, как водится, куском царапанного плексигласа. Размягченная пищеварительным процессом воля из последних сил пытается собрать воедино расслоенное негой сознание с единственной целью: вовремя услышать приближение начальства, которое, наверняка, само клюет носом у себя в кабинетах, но иногда страдает «несварением от переедания» и потому не сидит на месте и может зайти. Ну, тогда, брат, держись! Надо резко встрепенуться и сделать вид, что горишь на работе, а легкая испарина на лбу и розовое пятно на щеке – это от усердия. Хорошо бы (если сохранилась артикуляция) задать вопрос первым – он как клин врубается в размышления руководства, зацикленные между «стулом» и стулом, и заставляет на время, а то и навсегда, забыть припасенную для Вас гадость.

О! Сколько носов и очков разбито в это тяжкое время, непредусмотренной КЗОТом сиесты. Сколько набито шишек, сколько получено выговоров по партийной линии из-за легкого храпа во время основополагающей речи парторга на собрании, посвященном годовщине чего-то там… А, шуток-то, шуток! И анекдотов….

О чем, то бишь, я? О накипевшем и очень близком.

Ну, так вот…

Основная достопримечательность огорода - пугало. Ни у кого в деревне такого нет. Некоторые даже приходят смотреть с целью преемственности опыта, но тщетно. Пугало сотворено как раз посередине картофельного участка с той лукавой, неуловимой издевкой, на которую способен только очень мудрый и самокритичный русский индивид.

Основа конструкции пугала - крепкий березовый крест, добротно, но криво вкопанный и как бы подпертый сучковатой еловой тычининой. Сверху, на месте головы, завязан небольшой мешок, набитый соломой и увенчанный старой милицейской фуражкой без кокарды и треснутым козырьком. На «плечи» лихо наброшена видавшая виды и жестоко, местами насквозь, пробитая молью, опять же милицейская, шинель без пуговиц. Штанов на пугале нет. Ну, да видно, по той простой причине, что в наших широтах штаны пугалам не полагаются. Однако, прямо к перекладине креста привязаны две, когда-то белые, перехваченные в нескольких местах холстины, с чем-то тяжелым внизу. При этом создается полное впечатление, что в верхней части из-под шинели выглядывает белая манишка со стоячим откидным воротником, а внизу свисают ноги в подштанниках.

Из аксессуаров на пугале следующее: на «шее», на веревочке, ржавый милицейский свисток, а на старом брючном ремне, грубо сколоченный из досок, но дико узнаваемый, автомат ППШ. К левому концу перекладины присобачена связка консервных банок, к правому – флюгер с вертушкой.

Набегающий время от времени ветерок придает конструкции некую уморительную и разнообразную динамику. В сопровождении звуковых эффектов: ноги - болтаются, банки - гремят, вертушка - трещит, а флюгер поворачивается так, что Пугало иногда лихо отдает честь, иногда указывает куда-то за горизонт, а иногда целится прямо в тебя, от чего налетает детское чувство подсознательной и жуткой оторопи. Будто тебя кто-то зачем-то выбрал, так, вдруг, по своему произволу или мнению неизвестного тебе большинства, цинично манкируя твоей волей и согласием, неожиданно, не дав даже подумать и как-то сформулировать свое, в общем ничего не значащее, «Мяу!» по этому вопросу. «Не можешь – научим, не хочешь – заставим!» - так, помнится, в пионерскую нашу бытность, выбирали в члены совета дружины или в редколлегию отрядной стенгазеты.

 

А вороны? Да что, вороны! Вороны пугала не боятся, даже наоборот, очень любят погреть свои вечно влажные лапы на раскаленном от солнца темном выцветшем сукне когда-то добротной шинели. Свидетельством этой любви являются многочисленные, длинные, жирные, бело-серые подтеки спереди и сзади левого плеча пугала. Следы этого исключительного, но вполне естественного, паскудства издалека напоминают аксельбанты. Правое же плечо шинели без аксельбантов – там-таки флюгер с вертушкой. И не то чтобы вороны очень уж его боятся, но «как-то близко к себе не подпускают».

Вот и теперь, одна из них, большая, взъерошенная, пучеглазая, носастая особь, до некоторых пор вполне мирно обозревавшая окрестности с левого плеча пугала, как-то без особых на то причин и усилий, сделала свое черное дело, добавив вклад в парадное одеяние, и, тяжело оттолкнувшись обеими лапами, полетела прочь по своим глупым вороньим делам. От толчка лениво брякают банки, но и им недосуг.

Солнце нехотя сбирается к полудню и, еще ясное, жарит во всю прыть. На небе – ни облачка, но на западе можно разглядеть легкую дымку, предвещавшую нестерпимое марево во второй половине дня. Толстые, перламутровые мухи, шныряют туда-сюда, при этом часто присаживаются и потирают передние лапки, демонстрируя чувство внутренней умиротворенности и блаженства.

Ласточки и стрижи летают высоко, стопроцентно гарантируя ведра на завтрашний день.