Тощая, как вобла, женщина дрожащей рукой открыла замок и, толкнув дверь плечом, вошла к себе в квартиру.

Женщина, а была это Вера Павловна Милина, сразу же расстегнула пальто ― когда-то оно было красное, но со временем стало бордово-серым с тёмными и светлыми пятнами - затем повесила на вешалку, представлявшую собой струганную доску с небольшим количеством гвоздей, полностью не забитых и загнутых вверх, которые являлись слабым подобием крючков, и пошла в кухню, где стояли небольшой кухонный столик и холодильник, не работающий лет этак пять. Клеёнки на столе не было, поэтому гранёный стакан и тарелка с остатками кислой, уже потемневшей, капусты стояли на изрезанной и достаточно грязной поверхности.

Вера Павловна, зайдя в кухню, поставила на стол хозяйственную сумку и оттуда достала бутылку вина. Затем открыла холодильник, взяла столовый нож, почему-то лежавший именно там, и суетливо принялась откупоривать бутылку. Однако спешка, а в довершение ко всему и дрожание рук, не давали ей возможности быстро расправиться с пробкой.

Ещё не закончив столь длительную для неё процедуру, Вера Павловна услышала осторожный, робкий стук в дверь.

Оставив своё занятие, женщина вернулась в прихожую и прильнула к дверному глазку.

 Кто там? ― тихо спросила она, не увидев на лестничной площадке никого.

 Это Егор Пятаков. Я принёс вам письмо от вашей Нади, ― послышался в ответ мальчишечий голос; в глазке замельтешила рыженькая вязаная шапка; рост мальчика, по всей вероятности, не давал возможности ему показать своё лицо.

Вера Павловна открыла дверь, и перед ней предстала сухощавая фигурка, облачённая в светло-коричневое пальтишко; синие школьные брюки, ношенные не первый год (если судить по внешнему виду); чёрные пыльные, но уже не новые ботинки; довершала портрет рыжая, ранее замеченная женщиной, шапочка с иностранной надписью, открывавшая лицо с остреньким, как у лисы, носиком и пугливыми серыми глазёнками.

 Ну!.. что надо? ― спросила Вера Павловна.

 Здравствуйте, эта квартира Милиной? ― смущённо спросил мальчик; лет пареньку было около десяти.

 Да, Милиной, ― голосом с хрипотцой ответила женщина и кашлянула, делая вид, что больна, ― настолько стыдилась своей хрипоты перед юным знакомцем.

 Я письмо от Нади принёс, ― отдать его вам? ― повторил Егор.

 А почему не по почте прислала, а тебя просила передать? ― удивилась Вера Павловна.

Егор замялся; он молчал, дожидаясь ответа на свой вопрос.

 Хорошо, давай его сюда, ― наконец сказала женщина, так и не услышав объяснений мальчика.

Егор расстегнул верхние две пуговицы пальто, запустил руку за пазуху и вскоре, немного покопавшись, вынул вдвое сложенную школьную тетрадку и робко протянул её.

 Вот оно, возьмите...

Вера Павловна взяла тетрадь, разложила её и начала листать. Сначала шли какие-то арифметические действия: задачи, уравнения, системы и прочее; но с середины появился текст, который женщина и приняла за письмо. Не закрывая тетради, она хотела что-то сказать мальчику, но того и след простыл.

Милина затворила дверь и пошла в комнату. Там и присела на диван. Кроме дивана, в комнате стояла односпальная кровать, крытая грязным одеялом; в углу возвышался шкаф ― старый, но по-своему красивый и оригинальный, впрочем, как и всякая старинная вещь, так как изящные узоры и вырезки явно отличали его от современной мебели.

Письмо, как ни странно, особого эффекта на неё не произвело; пожалуй, лишь острый оттенок удивления можно было прочесть на лице вдобавок к тому, что оно по-прежнему несло печать безразличия и, быть может, раздражения, так как визит мальчика был неуместен к тому делу, которым Вера Павловна занималась ранее. Отрешённым взглядом женщина бегло просмотрела тетрадку, затем бросила её на диван и вернулась в кухню.

Там, затратив ещё немного времени, открыла всё-таки бутылку, налила из неё бордовой хмельной жидкости треть стакана и залпом выпила, после чего взяла щепотку капусты и отправила её в рот. Вяло пожевав, Вера Павловна достала из кармана платья пачку сигарет и с жадностью закурила.

Обратно в комнату она уже шла намного бодрее, чем в кухню. Глаза женщины заискрились, как бы подсвечивая и омолаживая зелёные глаза, "мешки" под глазами побагровели, отчётливо выделяя множество мелких морщин, которые проявлялись по всему лицу; щёки ее, ― точнее, скулы ― оставались по-прежнему землянисто-серыми. Было видно, что Милина начинала возвращаться в реальность и сознание.

 

Вера Павловна вновь взяла тетрадку, нашла то место, откуда начинался текст и, стряхивая пепел в баночку, лежавшую подле неё на диване, принялась за чтение.

"Здравствуйте, дорогая мама! ― начиналось письмо крупным, ещё детским, неуклюжим почерком. ― Прошло уже семь лет, как я, твоя дочь Надя, живу в интернате. Мне скоро исполнится тринадцать лет ― ты, наверное, помнишь об этом, ― и поэтому я захотела тебе написать, чтобы кое о чём попросить тебя.

Но вначале пишу немного о себе, ведь ты не была у меня вот уже три года. Может быть, ты не помнишь, а я помню. Помню, что тот день был двадцатым июля; ты приехала ко мне в не по-летнему холодный день, привезла яблока и шоколадного зверька, ― по-моему, на зайца был похож. Тогда я с тобой пробыла немало времени, и всё это время я мучалась и ждала, когда же предложишь поехать домой... Но так давно это было!

А в интернате живётся мне нормально. Не знаю, как ещё выразить, так как "нормально" у нас говорят все, а других ответов просто нет.

Странно, я сейчас вспомнила тот момент, когда меня отправляли в детдом, а почему отправили ― не помню. Ты тогда плакала и кричала, что заберёшь обратно. Я здесь долго не хотела кушать, потому что вокруг было всё чужое и всё грубое: воспитатели, которые только ими называются, но не воспитывают нас; дети, которые уже привыкли к своему положению и часто меня обижали. Обижали те, у которых вообще нет мам и к которым никто не приезжает. Прошло некоторое время, и я здесь тоже пообвыклась и стала драчливой. Приходили новые дети, и мы их били ― били за то, что они дольше нас пожили с мамами и папами. Обида стала ещё крепче после того, как ты меня не поздравила с днём рождения; а я так ждала, так ждала, что ты приедешь ― пусть даже на часок ― и привезёшь подарок. Меня, конечно, в тот день поздравили ― и дети, и воспитатели, но поздравляли не так, как я хотела, поздравляли для того, чтобы только поздравить. Я потом, когда дети легли спать, долго плакала, ― плакала в обиде на тебя. Мне стали ненавистны и эти кровати, и эти одинаково жёлтые одеяла, и эти одинаковые майки ― всё было одинаково, ненавистно, а я хотела чего-то своего, твоего..."

Вера Павловна остановила чтение, и её губы мелко задрожали; потухшая сигарета всё ещё оставалась в руке. Женщина выбросила её на пол и, взяв новую, опять закурила.

"Надо же, я совсем забыла Надю, она абсолютно выскочила из головы, она в моей жизни как бы, наверное, не существует ― испепелилась, исчезла. Как долго ко мне не возвращалась память, ― думала Милина и не чувствовала слёз, ― ведь тогда, когда окончился суд и у меня забрали мою девочку, я поклялась своим здоровьем, что брошу прошлое, исправлюсь и заберу дочь к себе обратно. Как быстро летит время! Семь лет, как семь дней, ― прошли, улетучились, сгорели... Господи, помоги мне найти сил, чтобы вернуть Надю, чтобы стать заботливой мамой! Впрочем, имею ли я право обращаться к Господу после всего происшедшего со мной?

Нет, надо завтра же съездить к Надюше, пусть даже приеду с пустыми руками, но ребёнку будет лучше. Так и быть: завтра с утра поеду и буду со своей девочкой целый день".

Милина встала с дивана, сходила в кухню и вернулась оттуда со стаканом и бутылкой. Налив и выпив полстакана вина, она вновь взялась за письмо.

"... Да и вообще ты не знаешь, как нам здесь живётся. Когда были мы возрастом поменьше, тогда хотели и ждали родителей. Теперь же приезжают к детям мамы и папы всё реже и реже, поэтому они родителей почти не вспоминают. Неужели и ты у меня такая, неужели и ты хочешь, чтобы я тебя забыла?

А что здесь творится! Год тому назад меня заставили мыть коридор. Наверное, я плохо помыла, так как директор вызвал к себе в кабинет, велел раздеться при двух мальчиках, и так мне пришлось стоять долго-долго, пока директор не выговорился и не обругал меня, причём, такими словами, которых не могу написать. Директор ругал и обзывал, как преступницу; мальчики стояли и, глядя на меня, хихикали с издёвкой; а мне было ужасно стыдно.

Но это ещё не всё. На следующий день меня дразнили все ребята, а затем, вечером, закрыли у себя в спальне, насильно раздели и издевались. Я думала, что отравлю себя. Мне удалось выкрасть каких-то таблеток у медсестры, и я их выпила... Ты не представляешь, как стало хорошо; я была словно в розовом тумане, передо мной возникало твоё лицо (оно было таким ласковым и трепетным), твои руки гладили меня по голове легко, нежно, как ветерок, а я была необычайно счастлива, что хотя бы перед смертью ты проявила жалость ко мне... Потом стало страшно и очень плохо, и я уже больше ничего не помню...

В больнице тихонько от других написала письмо в исполком. Ко мне пришли трое мужчин. Я им всё рассказала, и они мне обещали, что больше никто не будет меня обижать. Я поверила. Действительно, никто меня после больницы не трогал; но ребята не упускали возможности делать различные, маленькие пакости. Вскоре после этого случая был мой день рождения, но поздравлений не получила ни от воспитателей, ни от детей.

Вот так и живу целый год. Никто со мной не дружит. Я только удивляюсь, как в голову не пришла мысль ― ещё раз съесть таблетки. Может быть, я снова увидела бы твоё лицо, твои руки и глаза. Я помню, что глаза у тебя очень красивые. Наверное, и теперь они не изменились..."

Увлечённую письмом Веру Павловну вспугнул звонок в дверь.

 Кто там опять? ― недовольно пробормотала женщина.

Подойдя к двери, она громко и злобно спросила:

 Кого сюда нелёгкая принесла?

 Это я ― Нырокин, ― послышался за дверью мужской голос.

Милина отворила дверь. В квартиру вошёл высокий мужчина с одутловатым лицом и в замызганной телогрейке, накинутой на плечи; в руке он держал сумку. За ним проследовали в квартиру ещё трое мужчин и одна женщина.

 Встречай, Верунчик, гостей! ― поприветствовал хозяйку тип в телогрейке.

 Нырокин, тебе больше не к кому вести своих друзей, что ли? Не квартира, а проходной двор стал! ― ответила Вера Павловна, чем вызвала явное удивление на лице мужика.

 Ты что, не пила сегодня? Раньше принимала нас, а теперь и не нужны вовсе? Смотри, Вера, сколько бутылок принесли. Послушай! Слышишь, как они звякают; а ведь одна звенеть не будет, а две звенят не так. Причём, пустые бутылки мы всегда оставляем тебе, да и обделить никогда не смели, ― а ты эвон как сегодня... упёрлась. Что с тобой произошло? ― вопросом закончил краткий монолог Нырокин.

 Ладно, проходите, ― сказала Вера Павловна и поторопилась в комнату, чтобы спрятать остатки вина; и уже там сделала предупреждение: ― Только учтите: у меня закуски нет никакой.

Едва Милина успела спрятать свою бутылку за диван, как в комнату вошла вся гвардия прибывших и начала расставлять бутылки прямо на полу ― две водки и семь вина.

Приготовление к трапезе вышло недолгим. Вскоре женщины и Нырокин расположились на диване, а остальным достались места на кровати, которую подвинули поближе к дивану и бутылкам.

Пили долго (закуской послужила, естественно, всё та же кислая капуста и хлеб), прерывали своё занятие перекурами и анекдотами, которые так и сыпались с пьяных мужских языков.

Милина, выпив первый стакан смеси из вина и водки, вначале вовсе забыла о письме; но затем, когда один из приятелей Нырокина заявил, что он уходит, так как его ребёнок болен и нужно дождаться посещения врача, она вспомнила о тетради, которая лежала рядом, но уже на полу (кто-то решил употребить её вместо клеёнки, положив под всеобщую закуску). Вера Павловна вытянула тетрадь из-под тарелки и незаметно вышла в кухню.

После изрядного количества выпитого, взгляд Милиной стал хмурым и отрешённым, лишь, наверное, ещё маленькая крупица материнского инстинкта заставляла её дочитать письмо. Глаза Веры Павловны утратили даже свой пьяный блеск, приобретя туманный окрас; мозг практически ничего не воспринимал, сузив свои обязанности до минимума: в нём бились меж собой только мелкие проблески мыслей, и Вера Павловна никак не могла унять такой хаос.

Мысли о письме смешивались с ещё какими-то пустыми бреднями: зачем она пустила этих людей? почему они так долго не уходят? ах, да ещё не всё выпито... В голове также роились различные обрывки мыслей о деньгах, которых у неё не было никогда в достаточном количестве; о бутылках: когда, в каком количестве и в каком приёмном пункте их можно быстрее сдать и где можно будет подешевле "перекрутить" их в товар, то есть ― в спиртное.

Чтобы как-то привести себя в порядок, Вера Павловна умыла лицо холодной водой, после чего слегка посвежела, присела за стол и взялась дальше за чтение письма дочери, к тому моменту уже изрядно помятого.

"...Кстати, пишу тебе письмо, сидя на уроке. Нам, конечно, разрешают писать письма, но в комнатах постоянная суета и очень тяжело думать, а мне наверстать упущенный урок легко. Учителя говорят, что я необыкновенно способная. И действительно: учусь я хорошо, и по всем предметам стоят хорошие оценки. Думаю, тебе не стыдно за меня.

Но хочу вновь вернуться к своим проблемам.

Со временем случай с директором (а он и теперь у нас директором работает) как-то забылся для ребят, хотя они перестали дружить со мной, но я эту историю вспоминаю часто. Вспоминаю и чувствую себя так беззащитно, что будь ты рядом, я прижалась бы к твоей щеке и уже никогда тебя не отпустила.

У нас девочки старших классов говорят (когда мы грустим по родителям), что мамы у нас плохие, потому что только бессердечные могут бросать детей, и что мы вскоре это поймём, быть может, года через два-три. А я и сейчас понимаю, что ты у меня плохая, но эту мысль гоню, всё думаю: "Вдруг опомнишься и приедешь ко мне. Да не должна ты, моя мама, быть такой; ведь я ― твой ребёнок!" Как видишь, я ещё верю в тебя..."

 Вера, иди выпей остатки. Мы тебе оставили полстакана вина. Слышишь ты иль нет? ― прервал чтение голос Нырокина.

Женщина положила тетрадку в карман и сказала:

 Сейчас иду.

Когда Милина вошла в комнату, там оставались лишь двое ― Нырокин и женщина.

 Почти все ушли, ― доложил Нырокин, поймав удивлённый взгляд Веры Павловны. ― Только мы с Люсей остались.

 Зачем?.. Зачем остались? ― с вызовом спросила Милина, но вино выпила.

 Как зачем? Что с тобой сегодня происходит, Верка?

 Письмо от дочери получила, ― тихо, как бы нехотя, ответила Вера Павловна.

 Ха! Письмо от дочери! У меня их двое, все живут со мной, однако я не против, если бы и без них побыл немного. Нашла тоже мне повод для хлюпанья носом. Бросай это дело, Вера! Что было раньше ― то было. Выпьем лучше. Мы, кстати, одну бутылочку с Люсей припасли от всех. Пока они болтали, мы времени даром не тратили.

Окончив свою пренебрежительную пьяную речь, Нырокин вытянул из-под матраса непочатую бутылку вина.

Вере Павловне хотелось прогнать изрядно надоевшую парочку, но вид бутылки...

"Чёрт с ними, выпьем, а затем всё ― пусть уходят", ― про себя подумала Милина.

Настроение хозяйки, однако, побудило Нырокина и Люсю опустошить свои порции зелья и уйти.

Милина осталась одна, и спокойная обстановка сообща с винным подкреплением подействовали на неё: больше мысли не бродили невпопад, а лицо стало ещё грубее.

"И всё-таки Надька ― дрянная девчонка. Ишь ты, "прижаться к щеке твоей", "директор раздел меня", "мальчики раздели меня". Брехня, наверное. Сама, небось, раздевалась, а теперь мать хочет разжалобить. Съездить-то к ней съезжу, но ласки особой не дождётся. Столько лет была в интернате ― и ещё немного побудет. Впрочем, дочитаю до конца", ― размышляла Вера Павловна, и тетрадка вновь оказалась у неё в руках.

"... Так вот, мама, а эти девчонки сейчас вытворяют такое, о чём вы, взрослые, не говорите, а мы не смеем спрашивать. Причём, вытворяют не только с мальчишками, но и с учителями. Я не хочу быть такой, но, боюсь, к тому всё идёт. Дисциплины здесь нет, друзей ― нет, настоящих друзей тем более нет, ― впрочем, как и мам. Что хочешь, то можешь делать ― вот и всё.

А недавно мы были в гостях у младших.

Боже! Какие они несмышлёныши! Когда увидели нас, старших, то в один голос завопили: "Смотрите, нам мам привели! Нам мам привели!" Один мальчик подбежал ко мне, крикнул: «Мама!» - и так вцепился в моё платье, что чудом не оторвал рукав; следом подскочила девочка и закричала: "Это моя мама, а не твоя, я её первая увидела!" Потом они затеяли драку, а я не знала, что делать в таком случае; но отговорить, что не я их мама, не хватило духу. То же произошло и с другими девочками, и, как ни странно, никто не отговаривал своих "приёмышей". Сказала правду за всех нас воспитательница.

Если бы, мама, ты видела, что случилось с детьми, как они себя повели! Малыши отбежали от нас и начали плакать, таким воем наполняя зал, что воспитатели не знали, к кому первому подойти, чтобы как-то успокоить; мы тоже плакали. Нам было жаль детей ― ведь у нас есть привычка жить без родителей, а у них её ещё нет. После я решила, что когда у меня будут дети, а они будут обязательно, то в ласке нужду им не придётся испытать. Я буду их не только любить, но и покупать красивые платья, красивые рубашки и игрушки с конфетами.

Да, урок вот-вот окончится, и я допишу на литературе. Кстати, мама, не волнуйся, я наверстаю и выучу и литературу, потому что у меня большие способности и много старания.

Началась литература. Вначале будут спрашивать домашнее задание, если, конечно, его можно назвать домашним, поэтому вынуждена отложить ручку; а во второй половине урока я обязательно окончу письмо.

Продолжаю...

Перед теперешним уроком, на перемене, встретила Егора Пятакова ― он младше классом, но мальчик хороший ― и просила передать его моё письмо. Какая удача, что сегодня Егора забирают родители. Правда, забирают только на выходные дни, но, главное, он передаст мою тетрадь. Егор живёт в твоём городе, точнее, его родители живут в том же городе, где и ты, и очень часто берут его к себе на выходные. У них работа слишком важная: должны работать целые сутки, поэтому некому приглядывать за ним, а одного боятся оставлять дома, хотя он и просится. Многие ребята, особенно из его класса, очень завидуют Егору и часто избивают; но я его не трогаю, потому что чем-то он мне нравится, возможно, из-за того, что когда этого мальчика бьют, он сжимается весь, не отбивается, а только плачет и кричит: "Это у меня просто мама и папа хорошие... я не виноват, что они меня часто забирают к себе. За что бьёте?" А детвора не останавливается, и даже я защитить не могу, потому как в этом случае и сама получу от своих же. Впрочем, Егор особо не обижается ― понимает, что в лучшем положении находится, чем остальные воспитанники.

Когда Егор принесёт письмо, ты, наверное, догадаешься угостить его конфетой..."

Вера Павловна закурила. Она в который раз приняла решение, что завтра соберётся съездить к Наде и пробудет пару часов с нею наедине. Но что не понравилось Милиной, так это упоминание о конфете.

 Ну, не было у меня конфеты! Что ещё я должна была дать? ― сама перед собой оправдывалась Милина, нервно теребя сигарету и бросая грубый обиженный взгляд на тетрадь. ― Приеду, Надька, к тебе, тогда и поговорим, тогда и тебя угощу чем-нибудь... и его угощу.

"...Скоро прозвенит звонок, ― продолжала читать женщина, ― и мне надо отдать письмо Егору, а потому пишу главное.

Дело в том, что скоро мы будем отмечать праздник "Золотая Осень". Этот раз он совпадёт с моим днём рождения, и мне хочется, чтобы ты приехала на него. Тебе, наверное, станет приятно увидеть свою дочь в роли Золотой Осени. Я буду очень нарядно одета. Обязательно приезжай. Мне твой приезд прибавит радости и настроения, и праздник получится весёлым.

И ещё одна просьба. Когда ты приедешь, тогда и дашь ответ на неё. Дело в том... Нет, не могу даже написать так, чтобы ты меня поняла правильно. В общем, у меня есть самая важная просьба к тебе. Я писала, что мне здесь абсолютно не нравится, а потому очень хочу, чтобы ты забрала меня домой (я всё ещё надеюсь, что дом у меня существует). Понимаю, ты одна уже привыкла жить, но я даю слово, что буду тебя слушаться и помогать по хозяйству. К тому же кушаю я мало и считаюсь аккуратной девочкой. Летом буду стараться подработать где-нибудь, а может, выпадет удача зарабатывать по выходным дням или после уроков. По хозяйству умею делать всё: стирать, готовить, мыть полы (к этому нас приучают). Если когда понадобится оставить тебя на вечер, то я не воспротивлюсь: наверное, к тому моменту появятся у меня подруги, и я смогу у них переночевать, или, быть может, пересижу на лестнице зимой и на улице летом. В общем, постараюсь ни в чём тебе не мешать. Да и засыпаю очень быстро; а кровать мою можно поставить за шкафом.

Времени для решения у тебя ещё много; надеюсь, что ответ будет мне в радость.

Пойми, мамочка, ― мне здесь очень плохо. Я не стану для тебя обузой...

Боже, звонок! У меня осталось пару минут.

Впрочем, самое важное, кажется, я успела написать; однако, вновь несколько строк насчёт моей просьбы. Мне понадобится опора в жизни, и я надеюсь, что ты ею станешь. Да и в ком ещё её найти-то? Не в ком, кроме тебя, конечно. Я почему-то верю в тебя.

Если не хочешь брать к себе, что же ― это твоё дело, твоё право. Только не сделай, пожалуйста, так, чтобы года через два я тебя, свою маму, возненавидела всем сердцем, возненавидела так, как возненавидели своих мам наши девочки и ребята.

Всё. Пришёл Егор ― весёлый и счастливый.

Итак, я надеюсь на скорую встречу. Если не будет времени приехать ко дню рождения, приезжай раньше или позже ― я буду этому тоже рада.

До свидания, мама! Целую, обнимаю, прижимаюсь к твоей щеке! Очень жду! Очень-очень! Приезжай! ТВОЯ НАДЕЖДА".

 

"Этого мне только и не хватало, чтобы забрать её к себе. Золотая Осень тоже мне нашлась, ― усмехнулась про себя Вера Павловна. ― Бред какой-то! У меня даже кровати второй нет. Не на пол ведь ей ложиться спать, в конце концов! - думала Милина; женщина явно нервничала; мысли вновь постепенно теряли свой поток и, сплетаясь, мешали серьёзно анализировать ситуацию; всё было на стороне эмоций. - А кормить её чем? Она, понимаете ли, сама заработает. Кто ей даст заработать? Ей только Золотую Осень играть. А к чему намёк на вечера? В интернате, наверное, всякой дрянью занимается и про мать думает то же самое".

Женщина негодовала, закурила очередную сигарету и достала припрятанную бутылку с остатками вина. В голове у неё крутилась, как казалось, чрезвычайно важная мысль, но сумбур в размышлениях так и не давал сосредоточиться и ухватить её суть. Вера Павловна выпила глоток вина и легла на диван. Чтобы тетрадка не мешалась под рукой, или, может быть, по иным пьяным соображениям, но Милина положила письмо на шкаф.

Под собственное бормотание, где нетрезвый рассудок воспроизводил различные обрывки воспоминаний прожитого, Вера Павловна уснула. Воспоминания, надо отметить, роились, как мухи, кружась и переплетаясь меж собой; они были самые разнообразные: начиная безоблачным детством и оканчивая несчастливым днём сегодняшним.

Впрочем, стоит ли говорить об этом, так как подобное с Верой Павловной происходило всё чаще и чаще.

 

На следующее утро Милина собрала пустые бутылки, взяла кое-какую мелочь, оставшуюся со вчерашнего дня, затем вышла из квартиры, чтобы вовремя сдать стеклотару.

Вернувшись через некоторое время домой, измученная похмельем женщина, как и днём раньше, взялась за выпивку. Осушив стаканчик спиртного, она усердно пыталась вспомнить вчерашний день. Ей казалось, что упущено нечто важное, что ей обязательно необходимо выполнить какое-то поручение. Но какое и для чего ― Вера Павловна вспомнить не могла. Затем, покурив, Милина припомнила ― но очень туманно и неопределённо ― про письмо дочери. Впрочем, воспроизвести текст написанного женщине было не под силу (даже не вспомнила, куда положила тетрадку).

"По-моему, Надя просила приехать... Но когда, зачем?" ― пыталась разобраться Вера Павловна, до боли сжав голову ладонями.

Нет, так Милина и не вспомнила всего. Школьная тетрадь по-прежнему оставалась лежать на шкафу, пылясь средь множества различных бумаг, газет и прочих мелочей ― забытых и никому не нужных. Осталась пылиться и девочкина надежда.

Вечером опять пришла гурьба весёлых мужчин и женщин, и Вера Павловна забыла о письме окончательно. Лишь тогда вспомнила она, когда ложилась спать.

― Надя, я приеду завтра и спрошу обо всём... потерпи до завтра... только до завтра... ― шептала Вера Павловна, впадая в сон.

Но это "завтра" не наступило.

 

1991 г.