Незваный гость сидел в Пашином кресле и исподтишка наблюдал за хозяином квартиры. Тот понемногу приходил в чувство и выглядел уже не так раздавлено, как несколько минут назад.

«Неплохо бы проверить у него пульс, − с некоторым беспокойством размышлял Бес. − Но будем надеяться, что психика у него достаточно стойкая, и крыша у него не съедет. Не съехала же она в подвале с крысами и скелетом? Не съехала. Ну, значит, и здесь умом не тронется… Ага, вот и морда слегка порозовела… Стало быть, оклемался, можно грузить его дальше».

− Но вообще-то, Паша, контрактники, что служат на Плутоне, надолго там не задерживаются. Два с половиной столетия − и домой, оттаивать насквозь промерзшие кости. Это как раз один плутонский год − в соответствие с заключенным контрактом. У нас всё считают в земных мерах, − пояснил Бес, − чтоб не путаться. А как ты думаешь, кто у нас возглавляет Палату мер и весов?

Пенкин еще не вполне отошел от услышанных откровений и потому только вяло пожал плечами.

− Менделеев! У вас он тоже как-то возглавлял Главную палату мер и весов, которую, кстати сказать, сам и создал. Но в вашем мире он директорствовал недолго − не цените вы своих гениев и всеми способами отравляете им жизнь. Ох, отравляете! − он погрозил пальцем. − В лучшем случае, начинаете почитать уже после смерти…

Пенкин закусил нижнюю губу и отвернулся.

− Что? Правда глаза колет? Зря обижаешься… Кто Менделеева на выборах в академики прокатил? − гневно вопрошал Бес. − Не помнишь? Ну, так я напомню: его бездарные завистники, которые к тому времени уже примазались к Петербургской академии наук. И кого ж они забаллотировали? А?

Пенкин не считал себя в ответе за научную карьеру знаменитого химика, и по-прежнему молчал, отвернувшись от приставучего черта. Да и эту историю он не помнил. Во всяком случае, в школе этого не проходили.

− Нет, ты вникни, Паша! − доставал его Бес, нервно постукивая древком трезубца об пол. − Вникни!

Тому ничего не оставалось делать, как повернуться лицом к посланцу дьявола. В его памяти еще свежи были упражнения с гладиаторским трезубцем, и повторения таких опасных экспериментов он не хотел.

Бес назидательно поднял вверх указательный палец и с пафосом продолжил:

− Свора зажравшихся бездарей, завистников и бездельников забаллотировала гениального ученого, открывшего периодический закон химических элементов, автора пятисот первоклассных научных работ, основателя Русского химического общества и, между прочим, изобретателя бездымного пороха… Я уж не говорю о водке, которая принесла России всемирную славу…

Он перевел дух и треснул древком об пол:

− Вот это парни! И ведь что интересно: завистники Менделеева ни по отдельности, ни даже всем кагалом пороха так и не изобрели. Никакого: ни дымного, ни бездымного, ни непромокаемого − как когда-то в шутку советовал известный насмешник Козьма Прутков. Об открытии каких-нибудь основных законов естествознания и говорить нечего − кишка тонка у них оказалась.

Пенкин с тревогой наблюдал за резкой сменой настроения своего опасного гостя. И то, что тот снова схватился за оружие, было плохим признаком.

− Нет, Паша, не открыли, на это у них ума не хватило. Вот потому их теперь и варят в чане с «царской водкой» − концентрированной смеси азотной и соляной кислот. − Адскую смесь, которая растворяет даже золото и платину, им по старой дружбе готовит… Правильно! Магистр Менделеев.

От удивления Пенкин разинул рот.

− Он гениальный ученый и отлично разбирается не только в водке. Поэтому я закрываю глаза на то, что платиновый котел, где вываривают его завистников, быстро выходит из строя. Ничего, платину как-нибудь спишем − зато какое изысканное наказание! До скончания веков вариться в платиновом чане с «царской водкой»… Да, Паша, знай те ученые остолопы, чем закончится для них та подлая обструкция, думаю, они бы поостереглись и единогласно избрали Менделеева в академики.

«Слова-то какие знает, − неприязненно подумал Пенкин, − «обструкция»… Псих полуграмотный, которого выперли с тринадцатого курса Дьявольской академии».

Поведанная история произвела на него тягостное впечатление.

− Если Менделеева и можно с кем-то сравнивать, то разве что с Ломоносовым. Вот ужо был человечище! − От избытка чувств Бес снова начал стучать трезубцем. − Здоровья богатырского, духа неукротимого, ума светлого, талантов немереных, в науках настырного… − с неожиданной теплотой в голосе аттестовал он другого российского гения.

Пенкин осторожно перевел дыхание, но по-прежнему не спускал глаз с грозного трезубца.

− Кстати сказать, именно Ломоносов с помощью телескопа собственной конструкции открыл атмосферу на нашей Венере. Не он один наблюдал то затмение, но гениальную догадку о наличии атмосферы высказал именно он. Об этом мы его не просили, но тем не менее… Ох, и настырный он в науках! Ломоносов тоже Магистр и, понятно, в рекомендациях не нуждался и не нуждается. В Метрополии ему воздвигнут замечательный памятник, гораздо величественнее, чем в вашем бренном мире.

− Каждый Магистр имеет воздвигнутый в его честь памятник, − пояснил Бес. − Это одна из их многочисленных привилегий. Ну, наподобие того, что когда-то и у вас ставили бюсты дважды героям еще при их жизни. Однако вы своим героям, кроме скромных пенсий, которые вы обожаете именовать персональными, сомнительных благ медицинского обслуживания или лишней комнаты в квартире, ничего не предоставляете.

− Ах, да, забыл, − насмехался он. − Еще в магазинах их должны обслуживать без очереди. Помню-помню: в каждом магазине висят объявления... Не цените вы своих героев. И я догадываюсь − почему. Слишком у вас их много, потому и исключительные привилегии в вашем мире давно превратились в фикцию.

− У нас же, Паша, − с гордостью продолжал Бес, − еще ни один Магистр не стал таковым по блату, за компанию или по недоразумению. Ни один! Зато те, кто стали, пользуются реальными привилегиями. Например, на любые услуги они имеют скидку в пятьдесят процентов. И это не на двадцать или пятьдесят лет, а до скончания веков. Наше Ведомство доплачивает разницу и вовсе не считает это разорительным расходом. Наоборот: государственный престиж нашего Ведомства на недосягаемой высоте. В этом отношении, положение в Райском департаменте чем-то похоже на ваше: у них тоже слишком много святых и мучеников. Нимбов на всех хватило, как и у вас «Звезд героев», а с реальными благами их обжали. Вот святоши и переливают из пустого в порожнее: мол, не собирайте райских сокровищ. Ну, как в вашем бренном мире: не собирайте земных сокровищ, ибо главная награда есть царствие Небесное.

− Что же до монумента Ломоносову, − закончил, наконец, Бес свои отступления, − то его основная художественная идея это неукротимость духа человеческого. Поэтому никаких лавочек или громоздких кресел, на которые вы так любите усаживать своих бронзовых соотечественников, там нет. Нет и книжек или факелов, как затасканных символов научного знания. Представь себе, Паша, что сама скульптура, работы великого Микеланджело, является пламенем, изменчивым, беспокойным и неукротимым, но черты лица гения и его упрямо сжатые губы легко угадываются. Даже гул пламени слышен, если стоять недалеко…

«Я не знаток искусства, − фыркнул Пенкин, − однако видел работы Микеланджело в Риме, когда отдыхал там. Он как раз и расписывал Сикстинскую капеллу в Ватикане − гид рассказывал, много там и его скульптур. Как же он в Ад-то угодил?»

− Напрасно усмехаешься! − одернул Бес. − Магистр Микеланджело Буонарроти творил в очень бурную и смутную эпоху, одна Реформация чего стоила… При нем сменилось тринадцать римских пап, да каких! Один Александр VI или Климент VII чего стоит… Из тех римских пап многие загремели в Ад, а незабвенный Александр VI угодил аж на Плутон! Золотое было времечко… Чего уж тут удивляться, если и Микеланджело попал к нам? Папы с ним постоянно конфликтовали, донимали мастера безумными идеями и тупыми рекомендациями, неизменно обжуливали при расчетах за бесценные шедевры. Те еще жуки были…

На лице слушателя блуждала скептическая ухмылка.

− К примеру, папа Юлий II вознамерился при жизни построить себе грандиозную усыпальницу прямо в соборе святого Петра. Наверное, по примеру египетских фараон, не иначе, − усмехался Бес. − Ее должны украшать сорок больших, а также одна колоссальных размеров мраморная статуя, которую мог себе позволить далеко не каждый владыка Египта. Тутанхамон, к примеру, − не мог.

Этого Пенкин не знал и снова открыл от удивления рот.

− Павел же IV вообще грозился сбить огромные по площади фрески «Страшного суда» Микеланджело, − продолжал знаток скандальных историй. − Но в конце концов, удовлетворился тем, что приказал одеть святых в набедренные повязки. Ох, и лицемер! Я бы тебе мог поведать о нравах папского двора, да боюсь, что мне и суток не хватит, чтобы рассказать только о выдающихся преступлениях и мерзостях того времени. Будь Лев Толстой итальянцем и живи в то время, он бы написал такую сагу, что его «Война и мир» показалась бы всего лишь предисловием к той нескончаемой эпопее.

Пенкин снова начал ухмыляться.

− В Сикстинской капелле должна быть и другая грандиозная по размерам фреска Микеланджело «Падение Люцифера», − припомнил Бес и поморщился. − Но наше Ведомство не допустило такого произвола. Нет, не потому, что Микеланджело Буонарроти не справился бы с такой ответственной задачей − справился бы, и как всегда блестяще. Вопрос в другом: захотел бы, скажем, Наполеон, чтобы вокзал в Париже носил имя «Ватерлоо», где он потерпел сокрушительное поражение? Безусловно − нет. Поэтому вокзал «Ватерлоо» не в Париже, а в Лондоне. Из тех же соображений исходил и наш повелитель. Хватит с нас и предвзятого «Страшного суда».

Подданный дьявола встал с кресла и отвесил почтительный поклон.

− Участвовал Буонарроти и во многих других сомнительных проектах своего времени − например, в создании гробницы рода Медичи. Да-да, тех самых Медичи, что прославились преступлениями, сравнимыми разве что с преступлениями императоров Древнего Рима. Кстати сказать, изображены были славнейшие Медичи как раз в доспехах римских императоров.

Пенкин снова был удивлен.

− Словом, гениальный художник был вовсе не святым, − продолжал Бес. − Ему не однажды приходилось бежать из Рима от произвола «святейших заказчиков»… Даже после смерти, его тело пришлось тайно вывозить во Флоренцию. Потом, правда, Райское ведомство предлагало обменять душу Буонарроти на парочку римских первосвященников, да на кой черт они нам нужны? Римских пап у нас и без того много, а вот великих художников − раз, два и обчелся. Ну, не то что совсем мало − они почти все у нас, просто гении такого уровня рождаются не каждый век. Правда, та эпоха в этом отношении уникальна: и Леонардо да Винчи, и Рафаэль Санти − оба являлись современниками Микеланджело Буонарроти.

«Ничего-ничего, − озабоченно замечал про себя Пенкин, − когда проснусь, я проверю: были они современниками или не были…»

− Странное дело, − хмыкнул Бес, возвращаясь к предыдущей истории, − но академики тоже всю жизнь доставали Ломоносова… И как-то настолько вошли в раж, что даже решили отставить его от Академии. Представляешь? Отставить величайшего русского ученого-естествоиспытателя с мировым именем, знаменитого поэта, художника, историка, поборника отечественного просвещения, науки и промышленности… И как у них рожи не треснули от такой беспримерной наглости? Всякого я повидал, но даже мне такие наглецы попадались нечасто. Но Михайло был крутым мужиком и сходу влепил тем ученым ослам по хлесткой оплеухе: «Скорее академию можно отстранить от Ломоносова, нежели Ломоносова от академии!»

«И про Ломоносова проверю, и про Менделеева… − грозился в мыслях Пенкин. − Ибо верить черту нельзя ни на йоту».

− Мне его ответ зело понравился, − ухмылялся Бес. − И теперь у каждого из тех ученых остолопов та историческая оплеуха будет светиться на роже до скончания веков. В виде припечатанной пятерни изрядного размера…

На всякий случай Пенкин выдавил из себя подобие улыбки.

− Это я им от себя добавил, чтоб не позорили высокое звание академиков науки российской, − злорадно добавил Бес. − Вот как хочешь, Паша, а ученые больше всего ненавидят не безграмотных тупиц, профанов или пустозвонов, а именно самых одаренных своих коллег. И именно тех, кто двигает науку вперед. Авторитетно заявляю: зависть − великая сила!

Бес задумчиво поиграл с кисточкой своего хвоста и поведал со вздохом:

− В нашем мире есть всё, что есть в вашем, а кроме того − много такого, чего у вас нет и не скоро появится. Были бы деньги, всё остальное приложится… Но в отличие от ваших бумажных тугриков, наша валюта обеспечена более надежным «золотым запасом» − душами грешников. Проще говоря, душа человека имеет рыночную стоимость. Потому цену услуг или товаров у нас указывают в душах, разменной же монетой является душики. В каждом душе сто душиков, так же как и у вас в каждом рубле сто копеек. Чтобы избежать путаницы, наша денежная единица называется душ, то есть слово «душ» мужского рода. Символ нашей валюты это латинская буква «D» перечеркнутая двумя палочками. Несколько похоже на символ доллара, только палочки у нас по горизонтали. И обрати внимание, что символ нашей валюты совпадает с первой буквой одного из имен нашего повелителя − Devil, если его писать по-английски.

Бес встал с кресла и отвесил самый почтительный поклон.

− Но в отличие от его имени, символ валюты всегда изображается или пишется только в виде заглавной буквы. Наш повелитель большой либерал: ему всё равно, с какой буквы, строчной или прописной, будет написано его имя − тщеславием он не страдает. Но написание символа нашей валюты со строчной буквы считается преступлением, равносильным оскорблению величества. К финансовым вопросам он относится очень щепетильно.

− Но вообще-то, я тебе так скажу. Души человеческие являются не только мерилом или эквивалентом стоимости. Нет, Паша, все гораздо сложнее. Стоимость − это всего лишь денежное отражение их духовной сущности. Парадокс в том, что эта самая сущность имеет свою изначальную, непреходящую ценность, что ли… Не хочу вдаваться в подробности, для тебя это слишком сложно.

«Тебе у нас всё легко и просто! − огрызнулся про себя Пенкин. − Меня, в отличие от некоторых, − мстительно припомнил он, −за неуспеваемость или загулы из университета не отчисляли».

− В грубом материальном мире почему-то полагают, что виртуальный − это как бы ненастоящий, придуманный или кажущийся. А ты уверен, что наш мир кажущийся, а ваш настоящий? − лукаво спросил Бес и прищурил один глаз. − Из нашего-то мира всё выглядит наоборот. Это вы для нас вроде доисторических ящеров, которые не вымерли по какому-то дикому недоразумению: неповоротливые, ожиревшие, уродливые, жрущие, пьющие, вонючие, несовершенные и уязвимые создания. К тому же − смертные, порочные, слабые, тупые, ленивые, подверженные болезням и такие же дремучие, какими вы были в бронзовом веке. С тех пор вы нисколько не изменились, стали еще более надменны и невыносимы. Преуспели же вы только в одном: загадили всю нашу планету.

«Вашу… − чью ж еще? − зло заметил про себя Пенкин. − Это мы уже слышали: делить чужое добро вы мастера. Тебя послушать, так нашего здесь вообще ничего нет, а сами мы вроде бесправных холопов. − Он передразнил: − Которых оставили на земле по какому-то недоразумению или прихоти нечистой силы».

− Мне всё же любопытно, Паш… Сами-то где жить будете, когда превратите Землю в смердящую помойку? Мы-то можем хоть сегодня убраться на Луну или другую планету − для нас это не проблема. А вы что будете делать на помойке? Как черви ползать в собственных отбросах? В этом отношении от безмозглых динозавров проку было больше: их дерьмо хоть на удобрение годилось…

Пенкин обиженно поджал губы и сконфуженно отвернулся.

− Наш мир идеален. И в отличие от вашего, он не только вечен, но и неуязвим − его нельзя уничтожить физически. Это вы зимой мерзнете, летом страдаете от жары, а мы способны существовать в любых условиях: в космической пустоте, в расплавленной магме Земли, на Солнце... Можем даже переселиться на какую-нибудь необитаемую звездную систему − например, на ближайшую к нам Альфу Центавра. И на такое путешествие у нас уйдет не так много времени − всем табором доберется туда лет за пять.

Бес хмыкнул:

− Вопрос в другом: что мы там забыли? Там нет жизни, нет душ даже примитивных созданий…. Что же мы там будем делать? Дрыхнуть или плевать в потолок? Нет, Паша: спать, жрать и жиреть от безделья − это ваш идеал счастья. Нам, конечно, по силам создать любые декорации − хотя не скажу, что это легко и просто. Вовсе нет… Однако и самые грандиозные декорации это всего лишь мираж, за которым ничего нет. Мы можем обмануть кого угодно, но не самих себя. Зачем же на это тратить силы? Если у нас есть Солнечная система, где уже есть обитаемая планета и где люди охотно продают дьяволу свои бессмертные души.

Он приложил руку к груди и почтительно поклонился.

− Если даже считать, что на тысячу звездных систем приходиться всего одна, где есть жизнь − то и от этого нам не легче. Там, Паша, свои черти водятся, которым нахлебники не нужны. Они встретят нас в штыки − как врагов и оккупантов. Это для вас Столетняя война − чуть ли не рекорд, а наши войны могут растянуться на миллионы лет. Кто победит − неизвестно, а вот то, что наша собственная жизнь превратится в затяжной Армагеддон − это уж точно. Зачем же нам такие эксперименты? Не, Паша, в отличие от людей мы не сумасшедшие. Мы уж лучше проведем эти миллионы лет здесь, на родине, в трудах, заботах и удовольствиях, и с гораздо большей пользой для нашего общего дела. Или, как сказали бы люди − ради святого дела.

На лице Пенкина застыло выражение растерянности. «Здоров ты байки травить, − злился единственный слушатель эксклюзивных откровений. − «Черт, в приказах поседелый…» Нашел святое дело!»

− Да, Паша, наш мир гораздо более виртуален, чем ваш, − не без удовольствия «грузил» Бес растерянного слушателя, стараясь быть серьезным. − В этом отношении мы антиподы. Если для вас мир почти полностью материален, и только совсем ничтожную долю в нем занимают вещи нематериального порядка, такие как сновидения, предчувствия, привидения, чудеса, пророчества, то у нас всё наоборот.

Пенкин благоразумно помалкивал, хотя каверзные вопросы к апологету «идеального мира» у него были.

− Что же до меня самого, то я не нахожу никакой радости в том, что мне пришлось материализоваться в этом несуразном и неудобном теле. Когда стоишь − ноги устают, когда сидишь − затекают, шкура чешется, уши болтаются… Чего ж в этом хорошего? Одни неудобства…

«Ага! Так вот почему он чухается, − с некоторым облегчением подумал Пенкин. − А то я уж начал подозревать его в том, что он блохастый».

− То ли дело в нашем виртуальном мире: там я невесом, быстр как луч света и могуч как ураган. В своем обычном, природном виде я могу за одиннадцать часов смотаться на Плутон и обратно, а в этом теле мне не хватит и одиннадцати лет, что бы дошкандыбать туда на каком-нибудь космическом корыте, разгоняющимся до скорости аж в сто километров в секунду. Сами тряситесь на своих космических драндулетах! Вы не пробовали на своих вонючих керосинках весла ставить? Как на галерах − в три ряда? Попробуйте: может, быстрее будут ползать.

«Ни хрена себе, драндулет! − изумлялся Пенкин. − Сто километров в секунду − это ползать?! Надо же, какой виртуальный сноб выискался…»

− Удовольствия нашего мира будут казаться людям виртуальными. Что ж с того, если ваш несовершенный мир слишком примитивен? Однако люди часами торчат перед телевизором, смотрят сериалы, спортивные матчи или концерты… А разве то, что вы смотрите, не является технически убогой фикцией вашего материального мира? Это ведь всего лишь виртуальное отображение реальных событий, происходящих или происходивших от вас черт знает где и черт знает когда. Однако ведь смотрите? Смотрите… Тогда чему ж ты удивляешься? Если даже при таком примитивном способе трансляции людей и за уши не оттащишь от телевизора?

Неожиданный пассаж сбивал с толку, и Пенкин с досадой кусал нижнюю губу.

− Поэтому, Паша, нет ничего удивительного в том, что душа человека всегда стремится к удовольствиям, пусть, с вашей точки зрения, и виртуальным. А разве для нее есть возможность получить какие-то другие, невиртуальные удовольствия? Таких возможностей нет. И потому, если грешную душу не лишили возможности хотя бы изредка обретать свое виртуальное тело, то в такие моменты она действительно счастлива. Это как бальзам на душу, пусть, с вашей точки зрения, и виртуальный. Однако душа имеет точно такую же, виртуальную природу, и потому любые удовольствия, равно как и наказания, для нее очень даже реальны. Настолько реальны, что нет никакой возможности отличить их от грубого физического прототипа.

Бес покачал головой:

− За все земные преисподни не скажу − их много, за те, что находятся за пределами Метрополии − тем более. Но что касается зоны моей ответственности, то такие грешники и грешницы, которым наказание не в тягость, у нас есть. От них в мою канцелярию никаких жалоб не поступает тысячелетиями. Ну, а раз не жалуются, значит, всем довольны. Это в ваших тюрьмах раз в год начальство должно устраивать для проформы обход и интересоваться у заключенных, на что они жалуются. Но на что бы те не жаловались − ничего не меняется. Потому что вместо порядка у вас сплошной бардак! С вариациями: бардак в бордели, бордель в бардаке, и как высшее достижение демократии − дурдом в бордельном бардаке. А может, − дурдом в бардачном публичном доме. Сами разбирайтесь… Это относится не только к тюрьмам, но и ко всему вашему примитивному миру, − с досадой добавил он.

Неожиданная критика показалась Пенкину обоснованной: чего-чего, а бардака в земной жизни хватало.