Сельским священникам посвящается

ЧАСТЬ 1.

ДОРОГА

 

Однажды меня попросили передать посылку с деньгами на восстановление одного далекого деревенского храма, затерянного в глухих костромских лесах.

В этих местах, вернее лесах, мне доводилось бывать.

Было это почти восемнадцать лет назад, когда мы семиклассниками, в составе клуба юных натуралистов работали там на биостанции. Биостанцией называлась простая изба с русской печкой в деревне, по соседству с селом, в которое теперь мне предстояло держать путь. Интересно было снова через столько лет побывать в тех же местах.

Но больше всего мне хотелось встретиться с матушкой настоятеля. Она, как выяснилось, была моей давней знакомой, с которой еще незамужними девчонками мы вместе пели в церковном хоре. Потом у меня появился жених семинарист, и Катя, так зовут матушку, очень восторгалась, что мой будущий муж станет священником.

Вскоре я вышла замуж, наши пути разошлись, мы больше не виделись. Через пару лет от общих знакомых я узнала, что Катерина вышла замуж, ее муж рукоположился. Правда, живут они теперь в жуткой глуши, в одиночку восстанавливают полуразрушенный храм.

От затеи рвануть туда на машине меня отговорили сразу. Не то чтобы я боялась зимней дороги, вовсе нет, мне подобные путешествия были не в новинку, да и отец у меня гонщик, даже мастер спорта по шоссейно-кольцевым гонкам. Было время, когда он меня регулярно зимой тренировал на ледовой трассе в Крылатском. Мы выезжали на лед, он заставлял меня на скорости проходить ужасные виражи и объяснял, что тормозить нельзя, надо только педалью газа работать, а у меня была мокрая спина и под конец начинала голова идти кругом. Но на этот раз на машине меня ехать отговорили. Стоял на редкость вьюжный и снежный март, каждый день по «ящику» передавали сводки о пробках и заносах на дорогах, о том, что много машин стоит в снежных заторах и ждут МЧС. Поэтому гораздо спокойнее было перетрястись ночь в поезде до городка М., а там пересесть на рейсовый автобус и через полтора часа оказаться на месте. Кстати, именно таким маршрутом мы, будучи юными орнитологами, путешествовали восемнадцать лет назад.

 

Поезд медленно подъезжал к перрону. Заскрипели и запыхтели тормоза, проводники с грохотом откидывали лесенки. Не успела я сойти, как меня чуть не сбили с ног — поезд со всех стон облепили разнокалиберные торговки. Злобно толкаясь, стараясь перекричать друг друга, они вопили дурными голосами: «Вобла к пиву, кому вобла, пирожки горячие, горячие пирожки».

Наиболее проворные из них, активно работая локтями, уже атаковали вагон изнутри. Наконец, получив по носу вонючей воблой, я кое-как выбралась из гудящей толпы.

 

Серое здание железнодорожной станции за эти годы совсем не изменилось, только стало еще более серым и облезлым, рядом в радиусе не менее километра по-прежнему распространял свои миазмы покосившийся привокзальный туалет. Впрочем, именно этот обязательный атрибут всех провинциальных вокзалов особенно вдохновлял некоторых писателей, например, мастера запойных мемуаров Венедикта Ерофеева.

Вот и меня, правда, не претендующую на звание писателя, это строение вдохновило кое-что написать, обдав потоком невыносимого зловония.

 

В здании вокзала царила пустота и безмолвие, только в самом углу, на единственной скамейке дремал, очевидно пьяный, мужик. Пахло здесь редким сочетанием ароматов плесени с кирзовыми сапогами. Тогда, в восемьдесят шестом году это помещение гордо именовалось «Зал ожидания». Все пространство было заставлено шаткими креслами, а в углу, где сейчас дремал мужик, располагался буфет с возвышавшейся над стойкой, словно гора, буфетчицей необъятных размеров, в грязноватом халате и кружевной наколкой на голове.

В буфете продавалась традиционная для таких мест закусь — варенные до синевы яйца и бутерброды с «килечкой». На ценнике так и было написано «Бутерброд с килечкой: цена …коп».

 

В кассе автостанции меня ждало глубокое разочарование.

Кассирша, молодая девица с невероятным макияжем на лице и такой же «химией» на голове, со знанием дела пояснила, что автобус на Устиново будет только через три часа, а еще через шесть часов пойдет коммерческая маршрутка «газель», больше транспорта не будет.

Конечно, лучше уехать через три часа, нежели через шесть.

— Тогда стоять будете! — отчеканила кассирша и выдала билет — простой чек, как в магазине.

Теперь мне предстояло болтаться как минимум три часа по сонному, унылому городку, который даже городом назвать трудно, скорее поселок непонятно какого типа.

Вот тут я сильно пожалела, что по какому-то глупому тщеславию или ложной стеснительности не сообщила батюшке о своем приезде. Встретил бы он меня на своей машине, и никаких проблем.

Пару лет назад наши московские прихожане подарили ему хотя и подержанный, но вполне добротный «жигуль».

Узнали о бедах батюшки, как он мотается по приходу протяженностью в длину и ширину в 10 километров, собрались и сделали доброе дело.

Слышала я об одной из таких бед, как однажды зимой батюшку о. Сергия чуть было не загрызли волки. Дело было так: возвращался он поздно вечером с требы — причащал умирающую старушку. Самая распространенная треба для сельского священника, на таких приходах в основном старики, доживающие свой век, дети и внуки которых давно перебрались если не в областной центр, то хотя бы в районный. Вот стоял наш батюшка после требы на автобусной остановке, а остановка была не в деревне, а среди леса, ждал последнего автобуса, переминаясь с ноги на ногу. Мороз в тот вечер был особенно трескучий и все крепчал, казалось, с каждой минутой, луна освещала бледным светом изгиб дороги и верхушки мрачных елей. А дальше все было как в фильме ужасов: луна и жуткий вой вожака голодной стаи.

Батюшка спасся на крыше автобусной остановки, которую в один миг окружила голодная свора, злобно щелкая зубами. Стая исчезла так же быстро, как и появилась, едва заслышав звук приближающегося автобуса.

 

Итак, впереди томительных три часа ожидания в городе, где ровным счетом нечего делать и не на что смотреть. Я вышла на привокзальную площадь, всю сплошь заваленную месивом грязного снега, главным украшением которой являлись два кривых ларька с вывеской «Коммерческий». Ларьки были заполнены стандартным «коммерческим» ассортиментом: дешевое пиво, сомнительные «Сникерсы», орешки и прочая малосъедобная дребедень.

В конце площади располагался продуктовый магазин, восемнадцать лет назад на нем висела вывеска «Продукты», теперь на ее месте красовалась другая — «Коммерческий магазин продукты». Наверное, здесь, в глубинке, очень любят такое современное, и даже культовое слово — «коммерческий», символ стихийного российского капитализма и заоблачного богатства. В этом магазине в то далекое лето мы с подругой Женькой закупали продукты на всю братию биостанции.

Выходили из нашей деревни с двумя рюкзаками на дорогу, тормозили какой-нибудь грузовик и ехали сюда, на вокзальную площадь. Однажды, набрав всяких консервов, крупы, сахара, собрались уходить. Нас окликнула продавщица:

— Девочки, а колбаски возьмите, свежая, ливерная...

Две юные москвички скорчили брезгливые рожи при виде серо-зеленых сарделек и гордо произнесли, что такую дрянь не едят. Кстати, насчет знаменитой советской вареной колбасы по два двадцать: в деревнях это была валюта номер два, после водки. Привозя из Москвы два батона сего драгоценного продукта, на один батон мы обеспечивали себя на месяц молоком в объеме трехлитровая банка через день, на другой — картошкой в объеме три ведра в неделю.

Внутри магазин выглядел почти так же, как и раньше, только на прилавке красовалось несколько видов той самой вожделенной колбасы — от самых заветренных видов до представителей более свежих сортов данного семейства. За прилавком находилась молодая полусонная продавщица с таким лицом, что, глядя на нее, вспоминались слова из песни Гребенщикова: «Она пьет тормозную жидкость, хотя ее от нее тормозит». Боясь заразиться сонной болезнью, я срочно ретировалась на улицу.

Рядом с магазином, на столбе мне попалось объявление: «Продается квартира со всеми удобствами».

Да, есть в России квартиры без удобств и очень много. Это такие дома, вот они сразу за магазином, — убогие, двухэтажные, с квартирами без водопровода и канализации, с обычным печным отоплением, во дворе которых располагаются длинные дровяные сараи с множеством дверей и амбарных замков, по замку на каждую семью, и деревянный сортир с двумя-тремя отделениями на весь двухэтажный барак. На крыше — лес телеантенн, а вдоль обшарпанных стен красуются красно-коричневые ящики с газовыми баллонами.

Главная площадь города — бывшая Соборная, где по сей день располагается памятник Ленину, весь изгаженный голубями, в грязных потеках и ржавых пятнах. За спиной у Ильича — типовое здание городской администрации с рваным российским флагом на крыше. У этого места стандартная для нашей страны история: собор Рождества Христова был закрыт и разорен еще в 20-е, позже был приспособлен под клуб пролетарской молодежи, священники репрессированы или высланы. Но в 30-е годы собор не понравился какой-то делегации из Москвы: мол, слишком далеко виден, едешь на поезде — виден, идешь по городу — виден, вот и приняли решение обезличить городскую площадь, а заодно и весь город.

Единственная уцелевшая церквушка осталась по сей день на кладбище на самой окраине, маленькая, тесная и закопченная, но никогда не закрывавшаяся, с сохранившейся утварью и старинными облачениями. Удивительно, но безбожные власти очень часто позволяли оставаться церквям именно на кладбищах, наверное, с некой издевкой, памятуя слова сумасшедшего немецкого философа Ницше, что христиане — люди с кладбища. Дескать, на кладбище ваше место, среди мертвецов. Забыли о том, что именно Христос, Которого они выгнали к гробам, и есть Победитель смерти.

Именно христиане, которых богоборцы вытеснили с центральных улиц и площадей в места погребения, — есть те, кто не боится этой самой смерти и тлена нынешней жизни.

А тлен этой жизни повсюду — в больших и малых городах, селах и деревнях, в богатстве и в бедности. И только христиане почему-то оказываются вне этого.

 

Три часа к моей радости прошли, и вот старый полуразвалившийся «ЛиАЗ», пыхтя и извергая клубы вонючего синего дыма, подползает к станции, на лопнувшем лобовом стекле табличка «Устиново». Ура! Я, уже промерзшая насквозь, несказанно рада даже этому кривому инвалиду. Но попасть в него оказалось не так уж просто. Толпа, ожидающая автобус, — в основном это уже знакомые мне торговки воблой, — нервно сбивается в плотную кучу.

Автобус, издав протяжный «ух», замирает перед толпой, с шумом распахивает переднюю дверь, которую загораживает воинственного вида кондукторша.

— Билеты готовим, — раскатисто кричит кондукторша. Бабки в потертых драповых пальто с облезлыми воротниками и серыми пуховыми платками на головах еще плотнее сбиваются в кучу и, мертвой хваткой держась за свои узлы и корзины, начинают дружно атаковать узкую дверь.

В этот момент я уже начинаю опасаться, что придется мне еще три часа ждать некую коммерческую «газель», подозревая, что сюда я не попаду.

Кондукторша, бойкая бабенка средних лет, сильно «окая», успевает почти со всеми перекинуться парой слов, всякий раз, при этом меняя выражение лица: «Ну, как торговля, Семеновна?» — с неподдельным любопытством.

При виде маленькой сухой старушонки, цепляющейся за поручень, сделала скорбное лицо: «Петровна, как сынок-то? Вот горе-то». В ту же секунду лицо ее опять меняется на задорно-веселое: «Федоровна, полегче, куда по головам-то, твое место всегда забито».

Наконец, погрузка заканчивается, я оказываюсь на одной ноге между какими-то тюками, дверь с шипением закрывается.

Чахлый автобус натужно, еле-еле тащится, издавая звуки, похожие на кашель старого туберкулезника.

Через две остановки толпа редеет и можно уже встать нормально и даже что-то разглядеть сквозь мутные стекла. Здесь пассажиры обсуждают все свои насущные житейские проблемы. Рейсовый автобус в селе — это вроде клуба на колесах, где можно прослушать все сплетни, перемыть кости правительству, местной администрации, врачам, попам и всем знакомым, можно пожаловаться на здоровье, пьющих мужей и непутевых детей, всегда получить дельный совет. Наконец, еще остановок через пять, появилась возможность сесть на освободившееся место. Ко мне тут же подсела любопытная кондукторша с расспросами: кто, откуда, куда и к кому. И получив краткие ответы, поведала и мне следующую историю.

Словно оправдываясь, сказала, что автобус старый и уже давно списанный.

Полтора года назад произошла трагедия. Совершая обычный рейс, предыдущий автобус на скользкой дороге почему-то потерял управление, выехал на встречную полосу — прямо навстречу тяжелому грузовику. Водитель в последний момент успел увести машину от лобового удара, чем спас многие жизни. Автобус улетел в кювет, врезался в дерево, погибли только водитель и кондукторша. Водитель — молодой парень. Вернулся после армии в родное село, другие бегут за лучшей жизнью, а он вернулся.

У кондукторши остались сиротами двое детей. Отца нет. Обычная судьба российской женщины: один ребенок от мужа, но муж пил, потом исчез в неизвестном направлении, второй ребенок «прижитой». Остались дети с престарелой бабушкой.

«Правда, — добавила кондукторша, — наш батюшка им очень помогает».

Кондукторша, шмыгнув носом, вытерла грязноватым платком сухие глаза и показала на черный, почти полностью заваленный снегом крест у дороги.

— Вот, кстати, то место. — И бабки закрестились в сторону креста.

По всей стране, на всех дорогах стоят у нас большие и малые кресты, напоминающие о трагедиях, происшедших на этих местах. Но самое главное — в напоминание для нас о внезапной смерти, могущей настигнуть любого в любой момент. Ни на войне, ни в больнице не бывает таких внезапных смертей. А тут вот ехали люди, обсуждали свои насущные проблемы, думали о житейском, что-то планировали, вдруг — какие-то секунды — и все это ушло. Глядя на эти кресты, может, кто из живых, перекрестится и вспомнит слова молитвы: «Господи, избави мя от внезапной смерти, даруй мне прежде конца покаяние».

Вскоре показался и поворот на Устиново.

 

ЧАСТЬ 2.

СЕЛО УСТИНОВО

 

Когда-то это было большое торговое село на берегу судоходной реки Унжи. Теперь оно не столь и большое, и совсем не торговое, а река Унжа давно перестала быть судоходной, в советские времена по ней сплавляли лес, и дно ее теперь сплошь в топляках, делающих ее непригодной к проходу судов. Тогда, в восемьдесят шестом году мы часто видели целые бревна, висящие на деревьях близ реки, это во время половодья их туда заносило.

Автобус остановился и на прощанье издал еще один протяжный «ух», теперь как бы с облегчением. На площади, если можно назвать пятачок для разворота автобуса площадью, располагался дом сельсовета и почтового отделения под одной крышей, а напротив, похожий на сарай с массивными железными ставнями — магазин с надписью «Сельпо».

— Вам туда, — указала любезная кондукторша в сторону виднеющихся куполов церкви. — Батюшка рядом с церковью живет.

Я быстро нашла дом священника. Батюшка с матушкой были несказанно рады и очень пожурили меня, что заранее не сообщила о своем приезде. После еды и обильного чая они повели меня показывать свои владения.

Храм Преображения Господня в селе Устиново имеет свою нелегкую историю. Выстроен он был в середине девятнадцатого века на деньги местного купца, занимавшегося в этих местах рыбной торговлей.

Кстати, в том же восемьдесят шестом году мы ходили из своей деревни, где располагалась наша биостанция, в это село пешком. Храм тогда стоял без крестов, от куполов остались одни остовы, на крыше росли березки, а стены внутри были сплошь исписаны местными мастерами граффити —школьниками из соседней школы. Но надписи на стенах явно были старыми, и по всему видно было, что в храм этот давно никто не заходил. Тогда нам и рассказали одну историю про местного председателя колхоза.

Теперь храм было не узнать. Конечно, работы еще очень много, стены в лесах, но купола уже стоят, а кресты даже блестят золотом — подарок одного областного начальника.

В далеком двадцать девятом году началась в стране коллективизация. Тогда в Устиново служил очень старенький батюшка, отец Сергий, тезка нынешнему батюшке, с такой же старенькой матушкой, дети их давно выросли и разъехались, вот и коротали старики свой век, смиренно служа Господу. Незадолго до начала коллективизации попа выселили из просторного дома в маленькую избушку, а дом отдали под школу, но священник не унывал, продолжал тихо и смиренно служить.

Вот докатилась коллективизация и до сей области, но народ в колхозы шел неохотно, всячески сопротивляясь. А потом появились доносчики, которые донесли до властей, что это все местные попы народ смущают, агитируют против колхозов да и самой советской власти. Послали власти в эти села карательный отряд милиции, дабы попов-смутьянов арестовать и препроводить для суда и разбирательства в районный центр. В морозный январский день прибыл вооруженный до зубов отряд в село Устиново — к местному попу. Отец Сергий вышел к ним на крыльцо в валенках и простом стареньком подряснике.

— Что угодно? — спросил он.

Но начальник отряда видимо решил прежде, чем объявить об аресте, устроить с попом небольшой религиозный диспут и громогласно произнес:

— Бога нет!

Отец Сергий помолчал, а затем усмехнулся и бесстрашно сказал:

— Это ты что ли Его отменил?

Начальник опешил, диспут, очевидно, был провален, но в тот момент молодой милиционер, стоявший рядом, заорал:

—Ты как отвечаешь представителю власти?!

Как в Евангелии: «Како отвещаеши первосвященнику?!»

И со всей силы ударил священника прикладом по голове, явно не рассчитав силы удара. Священник как подкошенный рухнул на снег, кровь хлынула из проломленного черепа. Каратели даже растерялись, столь неожиданная развязка явно не входила в их планы. Отряд быстро умчался, оставив рыдающую старуху над трупом мужа.

Через два часа уже, когда стемнело, взбешенный отряд прибыл в соседнее село. В ярости каратели выволокли местного священника за волосы из дома, в диком бешенстве и злобе расстреляли сразу за селом, а кричащую матушку с малыми детьми выгнали из дома на мороз, наказав перепуганным жителям, что если кто попадью в дом к себе пустит, то того всю семью расстреляют вместе с детьми, а дом сожгут. Дом попа оставили стеречь, дабы попадья в него не вернулась. Жители в страхе попрятались по своим углам, забились в щели, как трусливые тараканы, даже собаки молчали, и только обезумевшая молодая попадья с орущими детьми билась в каждую избу, но никто ее не впускал. Никто в ту ночь не спал, все в оцепенении животного ужаса слушали, как кричит попадья, плачут надрывно замерзающие дети. К утру крики прекратились, но истошно завыли собаки, жители поняли, что матушка, та самая матушка, которая их, жителей села, пирогами кормила и всем всегда помогала, замерзла насмерть вместе со своими тремя младенцами.

Вот такие страшные времена были. Тысячи священников были расстреляны или умучены в лагерях, их семьи стали изгоями, их дети не могли устроиться на работу и получить образование.

 

Но вернемся в село Устиново.

После смерти священника безбожники закрыли и разграбили храм, кресты сбили, но на одном боковом куполе крест остался. Вначале он висел на трех тросах, затем на двух, а к семидесятым годам всего на одном. В храме сделали клуб, затем колхозную конюшню, потом молокозавод, заготпунк, склад, а затем и вовсе оставили пустовать, предоставив его одному лишь ветру, который в сильную непогоду скрипел единственным крестом, словно предвещая будущий ужас.

Предателем и доносчиком оказался молодой комсомолец-активист, известный в селе под кличкой Ванька-гармонист. Он активно грабил и осквернял храм, лютой ненавистью, ненавидя веру и Бога. После Отечественной войны Ванька-гармонист стал председателем колхоза и занимал сию должность тридцать лет, до самой своей страшной кончины.

Каждый день председатель ходил на работу в свое управление мимо разоренной церкви и каждый день останавливался на одном и том же месте, возле боковой стены, закуривал папироску, сплевывал на стену храма, тихо матерился. И вот однажды в ненастный осенний день, шел председатель с работы, по обыкновению своему остановился, закурил, сплюнул, и в этот момент настигла его карающая рука Господа. Ржавый крест с бокового купола, давно висевший на одном истлевшем металлическом тросе, от порыва ветра сорвался и упал прямо на голову стоящего внизу председателя, размозжив ему череп до самого основания, так, что от головы осталось одно кровавое месиво. Этот случай поверг всех жителей села в оцепенение и страх, так, что место это стали обходить стороной, а местные школьники даже перестали там гадить. Все тропинки, шедшие мимо храма и в храм, заросли метровым бурьяном, а крест, убивший председателя, так и остался лежать на том самом месте, одним боком прислоненный к стене. К нему так никто и не осмелился прикоснуться, лишь отец Сергий в первые дни своего служения нашел его, принес в церковь — как святыню и свидетельство, что Бог поругаем не бывает.

— Вот так, — заключил отец Сергий, — священнику-мученику размозжили голову по доносу Ваньки-гармониста, а Ваньке-гармонисту размозжил голову Сам Господь через сорок лет после тех печальных событий.

Катя с Сергеем познакомились на своем московском приходе. Кате было тридцать лет, а Сергею тридцать пять, когда они поженились. Оба москвичи, оба единственные дети у родителей. Почему Сергий выбрал путь священства, я не знаю, а в открытую спрашивать о таких вещах как-то не принято. Знаю одно, что в Москве работал научным сотрудником в каком-то НИИ, параллельно алтарничал в том приходе, где и познакомился со своей будущей супругой. Катя вообще никогда даже не предполагала, что жизнь сложится так, что придется жить в деревне, да еще в такой глухомани. Но от наших предположений или планов зачастую мало что зависит. Выросла Катя под постоянной усиленной опекой мамы, которая всю жизнь тряслась над единственной и очень болезненной дочерью. Опека дочери для матери была чем-то вроде культа, доходившего до фанатизма, даже маразма. Катя до тридцати лет, до самого своего замужества, посуду никогда не мыла, а сахар в чае ей размешивала мама, и если мама забывала размешать дочке сахар, то Катя и не догадывалась сделать это самостоятельно. Поэтому, когда Катя объявила, куда она собирается последовать за своим супругом, маму чуть инфаркт не хватил. По крайней мере, сценарий с тяжелой истерикой, «скорой», обмороком и капельницами был проигран виртуозно, но как только маме стало «легче», дочь отбыла с мужем в намеченном направлении.

К деревенской жизни они оба были совершенно не приспособлены. Отец Сергий с трудом представлял, как держать топор в руках, а для Кати топка русской печи по сложности была равносильна управлению космическим аппаратом.

Самым трудным для них был первый год жизни в деревне, особенно первая зимовка. Сейчас они вспоминают эти времена с улыбкой, а тогда, в промерзшей избе было вовсе не до смеха. Отец Сергий говорит, что чувствовали они себя «робинзонами» на необитаемом острове, была одна мысль — выжить. Приехали они в Устиново в конце августа, как раз на престольный праздник своего храма. Местная администрация выделила им дом, в котором, правда, лет десять никто не жил, а если и жили, то только летом — приезжающие на практику студентки сельхозакадемии да еще какие-то ботаники. Но дом с виду был еще очень крепким и добротным, поэтому незадачливым москвичам в голову не пришло, что хорошо бы печь проверить да стены проконопатить. Отец Сергий бросился приводить церковь в порядок. За осень поставили двери, окна затянули полиэтиленом, выгребли два грузовика «культурного слоя». Под «культурным слоем» нашелся вполне добротный плиточный пол. Так, за церковными хлопотами незаметно подкатила промозглая осень с затяжными дождями и порывистыми ветрами. Вот тут молодая семья с ужасом обнаружила, что печь в доме не столько дает тепло, сколько дымит, а ветер нагло дует изо всех щелей. Местный печник вынес свой неутешительный вердикт, сказав, что поздно печь перекладывать, придется ждать до весны, и развел руками.

Наступила первая кошмарная зима. «Было ощущение, что мы попали на северный полюс — в доме холод, в храме холод», — вспоминала матушка Катя. От печного дыма ело глаза, першило в горле, и текли слезы. Спали в пальто и валенках, вода в ведрах к утру замерзала почти полностью, а температура в доме не поднималась выше десяти градусов. Безумно хотелось хоть раз нормально поспать в постели, просто без пальто и обуви. Тогда мы и научились ценить такие простые вещи, которых просто не замечаешь в обыденной жизни. Но самым тяжелым был даже не холод, а полное одиночество и отсутствие какой бы то ни было элементарной помощи или поддержки со стороны жителей. Храм стоял пустой, служили вдвоем, даже любопытные почти не заглядывали. Отец Сергий прерывал службу, чтобы погреть руки над железной буржуйкой, осипшие голоса и постоянная простуда — все, что было. Если бы не денежные переводы со стороны родителей, то, может быть, с голоду бы в тот год загнулись.

Катина мама на дочь тогда очень обиделась: мол, как она с матерью могла так поступить и впервые приехала погостить через два года после рождения первой внучки.

Конечно, была вера, но об этом специально никто не говорит.

Теперь, конечно, жизнь наладилась. Храм восстанавливается, появились прихожане, дом отремонтировали, троих детей родили, бабушки из Москвы на лето приезжают, с внуками нянчатся. Правда, хозяйством Катя так и не обзавелась, огород ей из жалости прихожанки сажают. Она про себя смеется, говорит: «Увидела однажды рекламу по телевизору, как там дочка у мамы по телефону спрашивала, каким концом лук сажать, — так это, про меня».

 

Уезжала я от них со странными ощущениями, чувствуя со своей стороны некую недосказанность и непонимание, что же могло в их жизни произойти, что они решились вот так вдруг, неожиданно для всех окружающих порвать с привычным образом жизни, с друзьями, с Москвой, оставить все и уехать в глухую деревню. Деревню, с которой они ранее никак не были связаны и которая, казалось, к их жизни никак не могла иметь отношение. Уезжала я и думала, что они вот так до конца своих дней проживут здесь, вместе состарятся, умрут и будут похоронены здесь же, рядом с церковью. Всю жизнь проживут, как прожил и их предшественник, мученик отец Сергий. Но я ошиблась. Через год я узнала, что они вернулись в Москву и назад больше не собираются. Я позвонила матушке Кате, надеясь ненавязчиво узнать о причинах их столь внезапного возвращения. Но мне явно всего не собирались рассказывать. Матушка пояснила, что старшая дочь в этом году пошла в школу, а в деревне образование никакое, местная школа там не школа, а жалкий «ликбез», и так далее и тому подобное. Владыка отца Сергия отпустил «домой», а на его место прислал молодого, только что закончившего Костромскую семинарию священника с такой же молодой матушкой.

— Они из местных, молодые и энергичные, — добавила матушка Катя, — к деревне им не привыкать, да и храм мы почти отстроили, и дом.

Наверное, поняла я, просто отец Сергий с матушкой Катей за все эти годы так и не смогли прижиться, как часто не может прижиться растение, пересаженное из чужой земли.