Георг Альба

 

КОПЬЕ СУДЬБЫ

“Ad augusta per augusta” (Большая цель – большая трудность)

 

(фантастико-приключенческий роман)

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Гимн и медитация. Опасное соседство. Кривцов и Сент-Ив. Новенький и моложавый. Агарти или Шамбала. Докладчик Пащенко. Моложавый отстал. Сам граф Сен-Жермен. «Московский Орден Новых Розенкрейцеров». Доклад майора. Замурованный ход. Саркофаг под алтарем. Беседа дам о таинственный графе. Владимир Васильевич Капустин. В кабинете на Лубянке. Донос и приглашение на лекцию. Странный костромской крестьянин.

 

- О Великий Теллем, Духо-Материя Вселенной, твоя стихия объемлет все бездны Мироздания! Она во мне и тебе, она во всех нас! Мы и Вселенная едины! О Великий Огонь, ты даешь всему жизнь! Ты горишь искрой жизни в каждом миге бытия!

Произнеся слова гимна, присутствующие преклонили колени, и погрузились в медитацию. Потом встали, подошли к столу, и, взявшись за руки, замкнули вокруг него магическую цепь.

Курильница ароматно дымила, большие зеркала в полумраке отражали силуэты собравшихся.

- О Великий Владыка Пентаграммы Магических Стихий, - воззвал глава Ордена, - мы заклинаем тебя! Люди разомкнули цепь и возвратились на места.

- Благословляю всех! – сказал главный, и члены затихли в благоговейном молчании.

- Почему место выбрали по соседству с Органами? – спросил шёпотом соседа моложавый человек.

- Специально. В подвалах ОГПУ проливается много крови, и мы должны нашей магией и потоками света разрушить это царство мрака.

- Понятно, понятно… спасибо, - моложавый удовлетворенно замолк.

- Профессор Кривцов, - обратился глава к седеющему, но еще не старому господину в пенсне, - расскажите нам о ваших встречах с Сент-Ивом де Альвейдером.

- А кто, этот Сент-Ив? – снова спросил моложавый.

- Как? Вы не знаете? – возмутился сосед. – Это известнейший мистик!

Почтенный профессор вышел вперед и со словами «охотно, охотно», приготовился поведать аудитории о знаменитом французе.

- Кто, этот Кривцов? – не унимался моложавый.

- Иван Никитич, профессор римского права, - слегка возмущенно ответил сосед. – Вы здесь новенький? Я вас не припомню…

- Да, я недавно совсем вступил в общество. Извините, - застыдился моложавый.

Профессор римского права, поправив пенсне, раскрыл рот, внезапно обнаружившийся среди бурной, таежной чащи, покрывавшей нижнюю часть его умного лица.

- Господин Сент-Ив разработал интереснейшую теорию. Вот вкратце ее суть. Послушайте.

Люди замерли в священном трепете, ожидая услышать что-то интригующе-восхитительное и таинственное. Это лишь, и воспринимали их растревоженные, а то и раненые всяческой мистикой и чудесами, души.

- Изначальное правление на Земле осуществляла Черная раса… - Профессор забубнил монотонным, привыкшим к чтению длинных лекций, голосом. Но члены общества слушали, затаив дыхание, не в пример привычной для него, рассеянной и невнимательной толпе студентов, которых ничем не удивишь. Моложавый (тот, который спрашивал), похожий внешне на студента, неожиданно затих и больше соседа не донимал.

- … и кроме вышесказанного, - лектор, кажется, закруглялся, - мосье Сент-Ив де Альвейдер убежден, что в глубине Азии существует страна Агарти или Шамбала, населенная мудрецами. В недоступных горных долинах и пещерах находятся лаборатории, где совершенствуется научный опыт древних цивилизаций. В районе северо-западного Тибета в доисторические времена существовал очаг величайшей культуры.

Профессор закончил и с большим достоинством поклонился, изобразив гордую букву «Г». Аплодировать или как-то еще выражать одобрение среди членов Ордена не принято. Оно и понятно, ведь здесь не театр какой-нибудь, а дело серьезное. Поэтому глава общества лишь сердечно пожал руку профессора и назвал следующего докладчика.

- А сейчас, господа, уважаемый Андрей Николаевич Пащенко, наш молодой коллега, сделает преинтереснейшее сообщение.

- Извините, - снова ожил, похожий на студента, моложавый, - А это кто будет?

- Подающий надежды физик. Будущее светило. Он из знаменитой семьи: и дед, и отец его известные путешественники. Первый исследовал Индию, а второй, кажется, Монголию. Весьма уважаемое семейство.

- А-а-а, спасибо, - поблагодарил моложавый и уставился на нового докладчика.

Андрей Николаевич, тридцатилетний или около того крепыш, не обладавший, в отличие от предшественника, бурными волосяными угодьями на лице, открыл рот:

- Я хочу рассказать об опытах с телепатическими волнами, господа.

«Те-ле-па-ти…» – скользнуло по рядам и замерло на «галерке»: «ти-ти-ти…».

- Благодаря Солнцу, атмосфера нас окружающая, насыщена теплом, светом, химией и нервной радио-лучистостью. Колебание напряжения солнечной деятельности не может не вызвать возмущений в излучениях таинственных N-лучей, тесно связанных с нашей духовной жизнью.

Аудитория притихла, вернее, замерла в немом восторге. Вот оно, вот оно самое-самое! Таинственные лучи! Наконец-то… Сообщение оказалось столь увлекательным, что затянулось дольше обычного. Перевалило за полночь. Расходились нехотя, оживленно обсуждая услышанное. Выйдя из подвала, направились в сторону ярко освещенной Лубянской площади. Там извозчика легче нанять. Шли гурьбой, шумно разговаривая. Моложавого среди них не оказалось. Он незаметно отстал и вошел в подъезд мрачного колосса по Малому Лубянскому переулку, где никогда не спали.

 

* * *

Утро. Высокий, статный господин лет сорока бодро вышел из подъезда каменного 3х-этажного особняка, расположенного на углу Трубной и Неглинной, и зашагал в сторону Кузнецкого моста. Господин шел к месту своей службы, в Наркомат Иностранных Дел, где занимался обзором иностранных изданий.

- Смотри, смотри, сам граф Сен-Жермен прошел, - зашептались две тетки с авоськами, когда господин скрылся за поворотом. Женщины оказались правы. Этот скромный советский чиновник после работы превращался в кругу близких друзей и знакомых в мага и чародея.

 

Владимир Васильевич Капустин родился в семье генерала и сенатора. Он закончил Александровский лицей как филолог-языковед. С ранних лет «новый Сен-Жермен» увлекался спиритизмом, астрологией и оккультизмом. Годы гражданской войны провел в Крыму. Но в белой армии не служил и в эмиграцию не подался. А в 22-м году приехал в Москву, где и поступил на работу в НКИД в качестве переводчика. Капустин, прочитав работу Владимира Шмакова «Священная книга Тота», посвященную магии, искал знакомство с автором. Книгу опубликовали незадолго перед революцией, в числе множества подобных ей, наводнявших прилавки в те годы. Знакомство с кумиром состоялось на квартире у Шмакова, где собиралась весьма примечательная публика: искусствовед Сизов, биофизик Сидоров, богослов Флоренский и другие, не менее известные личности. Бывали у Шмакова представители разных тайных обществ: масоны, теософы, богоискатели, священники и сектанты. Вступив в тайный кружок, новый член сразу занял в нем ведущее положение. Шмаков оценил его эрудицию и предложил молодому человеку читать лекции и вести практические занятия по оккультизму. Сам глава общества вскоре покинул Россию и перебрался в Буэнос-Айрес, о котором, подобно Остапу Бендеру, мечтавшему о Рио-де-Жанейро, всю жизнь грезил. После отъезда лидера Капустин занял его место, а вскоре и основал «Московский Орден Новых Роценкрейцеров». В Орден входило 16 членов. Каждый имел разные степени посвящения. После периода ученичества наступала ступень «оруженосцев», а затем и две рыцарские степени: «рыцарь внешней башни» и «рыцарь внутренней башни». И, наконец, - наивысшая ступень, которой достигали лишь члены Верховного Капитула Ордена.

 

* * *

 

- Так, так! Докладывайте дальше. Это очень интересно! – подбадривал майора сидевший за большим дубовым столом необъятного кабинета человек средних лет в штатском.

- Вскоре Капустин познакомился с неким Тагером, работающим также в Наркомате Иностранных Дел и бывшем ранее советским консулом в Афганистане.

- Как зовут Тагера?

- Франц Августович. Немец.

- Слушаю дальше.

- В отличие от Капустина Тагер относится к магии как к практической науке, будучи в душе атеистом и прагматиком. Далее в общество вступил и молодой ученый Чеховский Антон Петрович, занимающийся экспериментами по передаче мысли на расстоянии и метеорологией.

- Это нам чрезвычайно интересно! Не родственник ли писателю?

- Тот Чехов, а этот Чеховский, хотя и тоже Антон! Но тот по отчеству Палыч, - улыбнулся майор. - Как стало известно, он собирается открыть в Москве филиал ленинградского Института Мозга.

- Дело хорошее! Не то, что пьески писать…

- Чеховский живет тут недалеко, по соседству, на малой Лубянке, где члены общества арендовали у домкома подвал, в котором проводят свои заседания и встречи.

- В их ряды внедрен наш сотрудник?

-Так точно!

- Пока мы не должны ничего предпринимать… Что-нибудь известно об их намерениях?

- Лишь то, что занимаются освоением ясновидения и телепатии.

- Напомните, как они называются?

- Мэ-О-Эн-Эр. Монр. Московский Орден Новых Розенкрейцеров.

- Что это такое, Ро-зен-крей…? Как, как?

- Ро-зен-крей-це-ры. Существовал такой Рыцарский Орден в средневековой Европе.

- Какого черта надо его возрождать?

- Вот и узнаем постепенно.

- Вы свободны. – Начальник прикрыл ладонью нарождавшуюся зевоту.

Массивная дубовая дверь тихо и плавно закрылась за майором. Человек в штатском поднялся из-за стола, прошелся взад-вперед по мягкому ковру, подошел к большому окну, облокотился о раму, приложил лоб к холодному стеклу. Голова побаливали после вчерашнего возлияния. Призадумался. Там за стеклом, внизу, на площади копошилось беспокойное население. А далее, в дымке, поблескивали купола Христа Спасителя.

 

* * *

 

Перестройка и ремонт Дома Святого Духа шли в самом разгаре, когда один из рабочих наткнулся на ранее незамечаемый замурованный ход.

-Братья, сюда! Смотрите, что я нашел!

Давно известно, основатель Ордена, прославленный Отец и Брат, Христиан Розенкрейц похоронен под сводами этого старого монастыря. Но где конкретно – всегда оставалось тайной. И вот, кажется, гробница святого обнаружилась. Подземный ход вел в маленькое помещение «о семи стенах и семи углах», как указывалось в старинных книгах.

- Смотрите, в центре круглый алтарь. – Вошедший первым монах позвал остальных. – На нем лежат медные пластины со странными письменами.

- В каждой из семи стен есть небольшая дверь! – воскликнул второй монах. – Надо попробовать открыть. Что там?

- Открывай!.. Не поддается? Давай помогу!

После недолгих усилий двери удалось взломать. За ними находились кельи, набитые ящиками с древними книгами и рукописями.

- Сколько здесь всего! С книгами потом разберемся. Надо посмотреть сначала, что в алтаре.

Братья вернулись в главную комнату.

- Отодвигай крышку!

- Боязно… грех…

- Не бойся! Мы тут одни… Никто не видит.

Сдвинув крышку алтаря, обнаружили медную поверхность саркофага. Дрожа всем телом, монах сдвинул ее. В гробу лежал сам Христиан Рози Кросс, основатель братства. Несмотря на прошедшие со дня его смерти 120 лет, он выглядел так, будто только что положен. Тело облачено в золотом шитые одежды. В одной руке Библия, в другой – манускрипт из пергамента.

- О чудо! Как живой! Он действительно святой, раз тленье не коснулось его. Надо созвать всех братьев!

Весть о чудесной находке мгновенно распространилась по монастырю. Сбежавшиеся братья падали ниц пред святыми мощами и славили Господа. Обнаруженный в руках мумии пергамент содержал советы и наставления потомкам.

«Все люди должны осознать свою взаимосвязь с миром невидимым, с Космосом; они должны стараться не нарушать существующее равновесие. Тот, кто примет наше знание, тот станет мастером всех наук, ремесел и искусств; ничто не будет для него секретом; все мировое знание будет ему доступно…»

 

* * *

 

- Что ты можешь мне рассказать об этом таинственном графе, милочка?

Две дамы, отделившись от толпы гостей, нежно ворковали у окна.

- Он светский лев и блестяще образован.

- А ты знакома с ним?

- Нет, но с ним знается моя подруга. Он говорит на всех европейских языках, притом свободно.

- Ах! Мечтаю познакомиться.

- Я это могу устроить, но слушай…

- Да, да! Говори.

- Он не так давно в Париже… А вообще о нем ходят странные слухи.

- Какие?

- Говорят, он живет на земле не одну тысячу лет.

- Так он старик? Почему ты сразу не сказала?

- Нет, нет! Он молод и свеж. Сама убедишься.

- А как же тысяча лет?

- Ну, так говорят. Передаю, что слышала. Говорят еще, что он тайно изготавливает золото, алмазы, изобрел эликсир долголетия, может читать прошлое и предсказывать будущее…

- О, как интересно! А откуда он взялся в Париже?

- Говорят, что он сын венгерского короля Ракоши, и странствует по свету. Вот сейчас у нас, а потом…

- Может он и есть Дракула? Ой, какой ужас! Но все равно интересно познакомиться.

- Об этом не знаю. Знаю, что он является Великим Посвященным.

- Что это значит?

- Он член Братства Розенкрейцеров, которым доступны все тайны мира.

Среди гостей пронесся ветерок волненья, и легкий шепот со всех сторон известил: «Идет, идет»! Глаза собравшихся впились в раскрывшуюся дверь.

- Их Сиятельство, граф де Сен-Жермен! – объявил распорядитель.

- Ах! – воскликнула дама, которая расспрашивала, поднося лорнет к глазам. – Какой красавец!

- Я же тебе говорила.

 

* * *

 

Московский «Сен-Жермен», Владимир Васильевич Капустин эликсир долголетия не изобретал, хотя многими языками владел; золота и алмазов не изготовлял. Но заглядывать в прошлое и предсказывать будущее пытался. Он образован, воспитан и достаточно еще красив к своим сорока годам. Все знакомые находили в его внешности сходство со знаменитым сыном венгерского короля, хотя, спроси их, – видели они портрет того, с кем сравнивают, то, вряд ли был бы получен внятный ответ. Сам Капустин довольно улыбался, когда слышал за спиной эти приятные слова: «Сен-Жермен идет», и никогда не выяснял, кто их произнес. «Моя эрудиция в области оккультизма заслуживает того, чтобы меня так называли, - удовлетворенно думал он, - да и идея возрождения розенкрейцерства в Москве принадлежит мне. Жаль только, что у меня с Тагером начинается размолвка. Оно и понятно: мы с ним совершенно разные люди, хотя поначалу и обнаруживалось много общего. Он немец, родился там, ребенком был привезен в Россию. В кровавом 1905-м подростком принимал участие в декабрьских волнениях на стороне анархистов. За это сослан в Якутию. Вернулся по амнистии 13-го года в Москву, став мистиком. Но я знаю, в душе он атеист и бесповоротно уверен в своем трезвомыслии. Вот с Чеховским они нашли общий язык быстро. И тот прагматик. Дался ему это Институт Мозга! Зачем филиал открывать в Москве»?

 

* * *

 

В ярко освещенном кабинете вокруг двух огромных столов, стоявших тэобразно, сидело несколько человек разного возраста. Кто в военной форме, кто в штатском. Один из них, держа в руках машинописный листок, зачитывал:

- Оперативная сводка ВЧК-ОГПУ. Пащенко Андрей Николаевич. Из семьи ученых. Занимается наукой, член МОНРа, на провокационные вопросы с целью выяснения его отношения к Советской власти отвечает уклончиво: ни да, ни нет. Вот пока все.

-Яков Григорьич, - спросили читавшего, - объясните подробнее, что значит из «семьи ученых»? Что за семья?

- Из досье следует, что дед его, Пащенко Павел Ильич, еще при царях осуществлял особой важности государственную миссию в Индии, под кодовым названием «Операция «Заратустра»…

- Значит, дед был наш человек, - улыбнулся наголо бритый сотрудник. Остальные одобрительно крякнули. Это хорошо, что наш!

- Отец занимался археологией, копал в Туркестане, чудом спасся из последней экспедиции…

- Из той, которую в Африке порезали? – наступил на конец фразы человек в пенсне, куривший вонючую папиросу.

- Да, да, - подтвердил докладчик. – Газеты всего мира шумели … Неслыханное дело!

- А в чем было дело? А? … Неужели? Я и не знал… - зашушукались чекисты. – Из-за золота? Да… Клад откопали? И много человек?

- Тише, тише, товарищи! – гаркнул сотрудник, с отливавшем синевой, свежевыбритым лицом. - Приглашайте вашего знакомого, Яков Григорич! - И указал широким жестом на дверь. - Надо, наконец, нам на него посмотреть!

Блюмкин вышел в коридор позвать ожидавшего своей участи Пащенко.

- Пойдем, тебя приглашают! Не бойся.

 

Андрея Николаевича в свое время познакомил с похожим на араба Яковом Блюмкиным профессор Красавин, отрекомендовав его, как «страстно жаждущего приобщения к таинствам Востока». Им было интересно беседовать не только о таинствах Востока, но и на научные темы, а также о литературе и поэзии – новый знакомый даже сам пописывал стихи. О том, что веселый Яшка служит в ЧеКа, Пащенко узнал позднее…

 

- Садитесь, Андрей Николаич, - любезно предложил главный.

- Ничего, постою. Спасибо!.

- Да, садитесь! В ногах правды нет. Мы настаиваем.

«Пожалуй, в ногах правды не больше, чем в вашей газете того же названия», - зло подумал Пащенко, и покорно опустился на предложенный стул.

- Мы знаем, Андрей Николаич, из какой вы замечательной семьи, – начал издалека сине-выбритый. - Какой замечательный у вас дед. Настоящий разведчик! Мы должны в своей работе брать пример с такого человек… Да и батюшка ваш, честно и преданно служил отчизне…

«Откуда, мерзавцы, это знают?» – думал Андрей Николаич, нервно сгибая и разгибая пальцами правой руки пальцы левой и сопровождая речь чекиста внятным похрустыванием.

- И дед, и отец внесли большой вклад в отечественную науку, порой рискуя жизнью…

«Куда клонит, каналья»?

- Но вот на вас, Андрей Николаич, - резко сменил мажорную тональность на минорную говоривший, - поступил донос! Ранее приветливое его лицо затянулось тучкой, -

Присутствующие при слове «донос» замерли, как борзые, ждущие следующей команды хозяина «Фас его»!

- Осведомитель сообщает о ваших антисоветских разговорчиках, - продолжил более ласково «хозяин-охотник», а «борзые» переменили стойку и снова начали, кто шептаться, кто ковырять в носу, кто тереть по суконной скатерти, кто чиркать спичкой, кто пускать дым кольцами. – Да, вот здесь именно так и написано: «разговорчики».- Читавший держал в руках мятый клочок бумаги и ежеминутно заглядывал в него, точно сверяясь, не упустил ли чего.

Пащенко сжался в ожидании очередной порции обвинений. «Выходит, Яшка меня сюда заманил, а я считал его, чуть ли не другом! И ты, значит, Брут…»

- Но мы, - сделал торжественную паузу «обвинитель» и, изобразив подобие улыбки, продолжил, - не очень верим тому, что здесь изложено.

У Пащенко отлегло от сердца. «Пугают, на пушку берут? Значит, Яшка все-таки не сволочь…»

-Мы больше доверяем мнению нашего коллеги о вас, - продолжил совсем миролюбиво сизовощекий и посмотрел на Блюмкина. – Однако, нам известно… - Очередная пауза снова больно кольнула Андрея Николаевича. Что там еще? - … что вы читаете какие-то замечательные лекции.

«Они все тут отменные психологи! Умеют, сукины дети, вести мастерские допросы»!

- Не могли бы вы и некоторым из нас, интересующимся этими вопросами, разрешить поприсутствовать на ваших увлекательных лекциях? – почти, что с мольбой в голосе спросил бритый чекист.

- Не могли бы, не могли бы? Нам так интересно! Разрешите, - вдруг захныкали как малые дети возле песочницы, бывалые рыцари «плаща и кинжала».

- Пожалуйста, товарищи! – осмелел Пащенко, чувствуя, что инициатива хоть и временно, но явно перешла на его сторону (вместо ареста в гости напрашиваются). – Всех приглашаю!

- Это очень интересно, коллеги! – бросился на подмогу Блюмкин. – Древние учения, мистика… Надо всем обязательно сходить. Не пожалеете!

«Пронесло, слава Богу! – облегченно вздохнул ученый, выходя из мрачного здания на свежий воздух. – Почему это их так заинтересовало? Странно… Но лучше об этом не думать. Пронесло, и на том спасибо…» – Оставив несокрушимую цитадель за спиной, и весело шагая по Моховой, он вспоминал и вспоминал…

 

Да ведь раньше арестовывали. Тогда в 21-м, когда приехал в Кострому по делам, местные чекисты заподозрили во мне шпиона. А все потому, что очень рьяно расспрашивал одного тамошнего крестьянина–отшельника. Этот человек, которого все считали сумасшедшим за его безумные проповеди, говорил, что знает, где находится сказочная Тибетская страна. Больше того! Он показывал некие странные таблички, которые неизвестно как попали к нему. На них начертаны таинственные письмена, из которых понятно лишь два слова: «Дюнхор» и «Шамбала». Хоть крестьянин и выглядел дураком, но когда я попросил его подарить мне таблички, он резко выхватил их и убежал. Дюнхор – буддийское эзотерическое учение, происходящее из Шамбалы. Учение это дает, как считается, ответы на самые злободневные вопросы. Откуда у костромского крестьянина могли взяться подобные вещи? Ответа так и не получил. Привязались чекисты, а бедняга исчез, как в воду канул.

 

Сверкавшие впереди купола Христа Спасителя надежным величием приятно обласкали взор и все еще напуганную душу ученого. Ну, теперь бояться нечего! В случае чего Яшка заступится. Страх укатывался дальше и дальше, пока не превратился в совсем маленький шарик, щекотавший теперь где-то в пятке. Пащенко ускорил шаг, крохотный шарик выкатился на мостовую и скрылся в водостоке.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ.

 

Мальчик из Одессы. Дружба с поэтами. «Крест и Роза». Мечтатель. Питерский гость. О Гурджиеве. Беседа и гора окурков. Осип Эмильевич пишет статью.

 

Одесса. Мальчик из бедной семьи школьного учителя. Бесконечные унижения и нищета. В той школе преподает и седобородый Менделе, известный писатель. Он не просто учит грамоте, но и развивает детские души.

Быстро летят годы учебы, а вокруг еще быстрее все меняется в жизни. Вот революционный Февраль нагрянул и метёт лютой поземкой. Непоседа Яшка записывается добровольцем в «Железный отряд» при штабе 6й армии Румынского фронта. Примерно в это время юный революционер делает первые шаги в литературе - пишет неумелые стихи и даже пытается их тиснуть в журналы. Время непонятное, авось напечатают!

Попав в Москву, молодой горячий одессит заводит дружбу с левыми эсерами. Они вскоре направляют его на работу в ВЧКа, где ему поручается борьба с международным шпионажем. Молодой сотрудник сразу удивил сослуживцев противоречивостью своего характера: с одной стороны – идеализм непреклонного бойца за торжество пролетариата, с другой – легкомыслие и бахвальство.

Тогда еще не сложился у работников Органов тип идеального чекиста с «холодной головой, чистыми руками и горячим сердцем». Поэтому там работало много людей, которые скорей походили под иную категорию.– горячая голова, холодное сердце и не совсем чистые руки.

Якова отличало от большинства его коллег пристрастие к литературе, писателям и поэтам, хотя нельзя сказать, что он был единственным в таком роде. В верхах хватало достаточно культурных и вполне образованных или полуобразованных личностей, не чуждых искусствам и прочим тонким материям. Хотя должность, как говорится, обязывала относиться к подобным интеллигентским проявлениям с необходимой настороженностью.

Блюмкин подружился с Есениным и Мандельштамом. Часто предлагал им совершить экскурсию в лубянские подвалы, обещая показать гостям, как там расстреливают контру. Мягкотелые и малодушные друзья постоянно отказывались. Это злило Якова и ему в такие моменты хотелось их самих туда упечь хоть ненадолго для острастки, чтобы потом им писалось лучше.

 

* * *

 

«Общество братьев Креста и Розы» возникло для занятий религиозными, оккультными и естественнонаучными опытами. Немцы, как известно, издавна склонны к подобным изысканиям. Да разве только одни немцы? Общество сформировалось на основе одной из мистических сект – «Братства Розового Креста». Идейными вдохновителями были философы мистического толка – Яков Бёме, Иоганн Валентин Андреа и другие. Считается, что в члены братства входили и такие личности как Френсис Бэкон, Готфрид Лейбниц, Рене Декарт и Вольфганг Гете.

С 1614 года, со дня появления манифеста «Весть о Братстве» ведет свою родословную общество розенкрейцеров. Сами они, однако, возводили родословную, чуть ли ни к фараону Аменхотепу 1У, известному реформатору и огнепоклоннику. Фараона считали своим, потому что он, потерпев неудачу с внедрением в Египте повсеместно культа единого Бога, якобы посвятил в него лишь нескольких избранных, которые и пронесли эти знания сквозь века. К числу хранителей знаний розенкрейцеры относили Моисея, Соломона, Пифагора и Корнелия Агриппу.

Расцвет Ордена приходится на Х11 век. Но почему такие символы: Крест и Роза? Роза в символике Ордена означала Материю, а Крест – оплодотворяющий Дух.

Движение становилось популярным и вскоре братство обрело ореол всемогущества. Им приписывали чудесные способности и сверхчеловеческие возможности: предсказывание будущего, проникновение в тайны природы, умение превращать грубые металлы в золото, приготовление эликсира вечной жизни и создание панацеи от всех болезней.

Но всемогущая Церковь не дремала. Поначалу она лишь упрекала братьев Розы и Креста в использовании дьявольской символики, очень сожалея при этом, что времена очистительных костров миновали (а как было хорошо!). Хитрые еретики прикрывались приверженностью к христианской вере (поди-ка возьми их голыми руками!). Но все-таки кое-кого из этих нечестивцев удалось наказать. В 1620 году некоего Адама Хазелмейера, секретаря эрцгерцога Максимилиана, сослали на галеры за участие в тайных делах Братства. А позднее и еще пятерых розенкрейцеров удалось вздернуть на виселицу за те же прегрешения. Пришлось братьям конспирироваться и к концу ХУ111 столетия о них не стало почти ничего слышно. То ли так глубоко ушли в подполье, то ли исчезли «как класс»…

 

* * *

 

Андрей Николаевич часто любил предаваться мечтаниям лежа на тахте в своей маленькой московской квартирке, пуская дым в потолок. Форточку постоянно приходилось держать открытой. Даже и в сильный мороз, потому как покурить он любил. Но, как человек просвещенный, понимал, что и чистый воздух организму не помешает. Жил он, можно сказать, в самом центре, в районе Сретенки, в одном из кривых переулков, спускающихся к Трубной. Так случилось, что решил он нарушить семейную традицию – оканчивать Петербургский университет – и приехал поступать в Университет Московский. По окончании возвращаться в Северную Пальмиру не захотел и осел в Белокаменной, изредка наезжая на Родину навестить мать и престарелую бабушку. Отец к тому времени успел переселиться в мир иной.

Мечтая и дымя папиросой, молодой ученый строил невероятные и грандиозные планы. Однин из которых - преуспев в тибетском учении, достигнув каких-то результатов, со временем ознакомить с ним и высших руководителей государства. Он надеялся, что сможет им доказать очевидную, с его точки зрения, вещь – учение Маркса о материи родственно древнему тибетскому учению Дюнхор.

Раз чекисты сами захотели посещать его лекции, то это можно считать первыми и успешными шагами в нужном направлении. Если они увлекутся ученьем, то сумеют донести знания и до высоких начальников. А там, глядишь, и до самого верха слухи дойдут. Ух, ты! Дух захватывает. Представить себе такое трудно… Но чем черт не шутит?

Андрей Николаевич ткнул уснувшую папиросу в грязную пепельницу и взглянул на часы – пора ехать на вокзал, встречать дорогого гостя из Питера. Так замечтался, что чуть не забыл. Давний знакомый Петр Сергеич Шандеревский годами чуть постарше, но тоже увлекается новыми учениями. По образованию – юрист, входил в «Единое Трудовое Содружество», организованное уехавшим на Запад Гурджиевым, таинственным греко-армянином, начавшим свою оккультную деятельность в Тифлисе, но изгнанным оттуда нагрянувшей Гражданской войной.

 

- Я увидел человека восточного типа с черными усиками, - рассказывал питерский гость, когда он и Пащенко ехали с вокзала на извозчике. – Взгляд его пронзительный. Георгий Иванович имеет лицо индийского раджи или арабского шейха, которого легче представить в белом бурнусе или в позолоченном тюрбане. Он же в черном пальто и черной шляпе. Производит странное впечатление, неожиданное и даже пугающее. Как человек, неудачно скрывающий истинную свою сущность.

- Где вы с ним встретились? – спросил Пащенко. мысленно отметив: «Вот и Сухаревка, а сейчас и поворот на Сретенку».

- В одном кафе на Невском… Не помню, как называется… Гурджиев говорит по-русски со странным кавказско-азиатском акцентом. Но понять при желании можно.

- Приехали, господа хорошие! Возница затормозил у облупившихся ворот неприметного двухэтажного особняка.

- Здесь и живу! Поживешь у меня, а дальше видно будет.

 

Вошли в сени. Вещей у гостя немного. Что называется, прибыл налегке. Поставили немедля самовар. Хозяин достал нехитрое угощение: варенье, что прислала в прошлом месяце матушка, купленные на неделе бублики. Уселись, закурили. Нагрузка на форточку удвоилась. Сизые кольца от двух папирос, обгоняя друг друга, устремились в атмосферный простор. Легкий сквознячок из-под двери убыстрял процесс.

- Что ты нашел интересного в кружке этого «Сен-Жермена»? – Гость глотнул из стакана. – Ух, горячий! Чуть пальцы не обжег…

- Подожди. У меня где-то есть подстаканник. – Хозяин метнулся к шкафу.

- Да, ну его! Какие нежности… оставь! – Подув на кипяток, продолжил. – Ты, по-моему, способен на большее, чем заниматься какими-то бирюльками, а?

- Что предлагаешь? – спросил хозяин, оставив бесплодные поиски проклятого подстаканника и мысленно застыдившись: «Что подумает? Живу бобылем, и даже приличного чайного прибора не имею. Надеюсь, не обидится - все понимает… сами, поди, такой!»

- Предлагаю создать новое содружество, на манер гурджиевского, которое способствовало бы совершенствованию личности и изучало бы необъяснимое. Как к этому относишься?

- Привык туда ходить, тем более до Лубянки отсюда рукой подать. Хотя меня и вправду тяготит пребывание в кружке этих пустых мечтателей. Сыт мечтами собственными… Стоит подумать над твоим предложением.

- Тогда для начала ознакомься с требником нашего бывшего гурджиевского кружка. – Петр Сергеич достал из дорожного баула средней пухлости клеенчатую тетрадь. – Предлагаю это взять за основу. Вполне хороший свод правил. Почитай на досуге.

 

Беседовали долго, пока неумолимый сон не свалил обоих. Пащенко занимал две небольшие комнатки, одну из которых и уступил гостю. Нашлась и лишняя смена постельного белья. Ею укутали ворчавший пружинам диванчик. Среди белья обнаружился и искомый подстаканник, да не один, а в паре с красивым заварочным китайским чайничком. Но что теперь толку. После драки кулаками не машут… Заваривали в старом чайнике, хоть и вместительном, но с отбитым носиком и потерянной крышечкой. Пришлось блюдцем прикрывать…

Укоризненно глядя на изрядную кучу окурков в пепельнице, напоминавшую гору черепов со знаменитой картины Верещагина, форточка отдыхала от дыма. Наслаждалась прохладной ночной чистотой, поступавшей с уснувшей улицы. Картину покоя портили лишь отдаленные крики и гиканье извозчиков. Но ничто не могло нарушить крепчайшего, не в пример выпитому чаю, сна наших героев.

 

* * *

 

«Андрей Белый – это болезненное и отрицательное явление в жизни русского языка только потому, что он нещадно и бесцеремонно гоняет слово, сообразуясь исключительно с темпераментом своего спекулятивного мышления. Захлебываясь в изощренном многословии, он не может пожертвовать ни одним оттенком, ни одним изломом своей капризной мысли и взрывает мосты, по которым ему лень перейти. В результате, после мгновенного фейерверка, - куча щебня, унылая картина разрушения, вместо полноты жизни, органической целости и деятельного равновесия. Основной грех писателей вроде Андрея Белого – неуважение к эллинистической природе слова, беспощадная эксплуатация его для своих интуитивных целей».

 

Поставив небольшую кляксу – эх, черт, – Осип Эмильевич отложил перо и потянулся за пресс-папье, которого, по обыкновению, не было на месте.

- Наденька, Наденька, ты не убрала случайно? Где ты?

Супруга явилась на зов, держа суповую ложку в руке как грозный меч.

- Не собираешься ли меня треснуть этой ложкой?

- За беспорядок стоило бы… Ося, ты помнишь, что скоро обед?

- Помню, помню, дорогая! Вот только допишу статейку. В журнале сроки поджимают, а я еще…

- Зачем звал?

- Забыл… А-а-а! Вспомнил! Не видела, где пресс-папье? Промокнуть нечем.

- Забыл, где оно?

- Где, где?

- Ты вчера им запустил в стену, прочитав в газете нелестное о себе. Не помнишь? Память твоя совсем дырявая стала. Неужели забыл?

- Вспомнил, вспомнил… Грешен, было дело. Бросил в сердцах. Что пишут черти окаянные!

- Вон оно валяется у шкафа на полу, видишь?

- Вижу, вижу! Спасибо, дорогая!

- Больше не отвлекай, - повернулась к двери супруга, - а то с обедом не поспею!

 

Осип Эмильевич, подняв то, что искал, снова уселся за статью. Промокания не понадобилось. Чернила успели просохнуть. Перо беспокойно забилось о дно чернильницы. «Теперь вот и чернила на исходе. И вправду, надо закругляться.»

 

«… Хлебников возится со словами, как крот, он прорыл в земле ходы для будущего на целое столетие, между тем представители московской метафористической школы, именовавшие себя имажинистами, выбившиеся из сил, чтобы приспособить язык к современности, остались далеко позади языка, и их судьба – быть выметенными, как бумажный сор».

 

- Ося, готовься! Скоро буду подавать! – донесся Наденькин заливистый голосок с кухни.

- Щас, щас, дорогая! Немножко совсем осталось.

 

«Чаадаев, утверждая свое мнение, что у России нет истории, то есть что Россия принадлежит к неорганизованному, неисторическому кругу культурных явлений, упустил одно обстоятельство, - именно: язык. Столь высоко организованный, столь органический язык не только – дверь в историю, но и сама история. Для России отпадением от истории, отлучением от царства исторической необходимости и преемственности, от свободы и целесообразности было бы отпадение от языка. «Онемение» двух, трех поколений могло бы привести Россию к исторической смерти. Отлучение от языка равносильно для нас отлучению от истории. (Аппетитный запах щекотал ноздри. «Грибной варит, мой любимый!») Из современных русских писателей живее всех эту опасность почувствовал Розанов. Его анархический и нигилистический дух признает только одну власть – магию языка, власть слова».

 

- Наливать?

- Щас, щас, ща-а-с! Повремени!

 

«…Положение Бальмонта в России – это иностранное представительство от несуществующей фонетической державы, редкий случай типичного перевода без оригинала. Хотя Бальмонт и москвич, между ним и Россией лежит океан».

 

- Половина третьего! Наливать?

- Наливай! Ид-у-у… («Черт! Не дадут дописать… Как назло, мысль прет – не остановишь».)

 

«… Гумилев назвал Аннинского великим европейским поэтом. Мне кажется, когда европейцы его узнают, смиренно воспитав свои поколения на изучении русского языка, подобно тому, как прежние воспитывались на древних языках и классической поэзии, они испугаются дерзости этого царственного хищника, похитившего у них голубку Эвридику для русских снегов, сорвавшего классическую шаль с плеч Федры и возложившего с нежностью, как подобает русскому поэту, звериную шкуру на все еще зябнущего Овидия».

 

- Остывает! Ося, слышишь меня?

- Слышу, слышу! Щас! Ща-а-ас!!

 

«У Пушкина есть два выражения для новаторов в поэзии, одно: «чтоб, возмутив бескрылое желанье в нас, чадах праха, снова улететь!», а другое: «когда великий Глюк явился и открыл нам новы тайны». Всякий, кто поманит родную поэзию звуком и образом чужой речи, будет новатором первого толка, то есть соблазнителем».

 

- Сколько можно звать, в самом деле?

- Сама начинай! Иду-у-у!

 

«… Книга Пастернака представляется мне сборником прекрасных упражнений дыхания: каждый раз голос становится по-новому, каждый раз иначе регулируется мощный дыхательный аппарат».

 

- Раз не идешь, солью в кастрюлю. Остывает!

- Черт! Дописать не дадут! На самом важном месте…

 

Осип Эмильевич поспешно промокает написанное, излишне давя. В результате чего от влажных букв идут брызги.

- Ах ты, чертова болванка! Поэт обиделся на промокательный прибор и снова запустил им в стену, после чего решительно встав и повалив стул, быстро направился в столовую. Половник демонстративно стучал, возвращая кастрюле содержимое тарелки.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

 

Новый устав. Писатель-мистик. Бурят Доржиев. Помощь Луначарского. Конфликт с Ольденбургом. Лекция. Гиперборея и Эн-лучи. Знакомство с новым членом. Лекция. Сонливый сосед. Сообщение сторожа. В приемной редакции. Секретарша Лидочка. Приход главного. Посетители. Тимофей-спаситель. «Германец» - настройщик. Иркутский гость. Приход Яшки. Встреча с Аграновым. Ночная коллегия. Глеб Иванович Бокий. Спецотдел ОГПУ.

 

На основе гурджиевского Катехизиса Андрей Николаевич написал устав будущего общества «Единое трудовое братство» (ЕТБ). Название совпадало с гурджиевским за исключением последнего слова. Там – «единство», здесь – «братство». Решили, что кавказский учитель далеко, в Париже, и вряд ли узнает. А если и узнает, то будет ли возражать? Помимо Пащенко и Шандеревского костяк нового сообщества составил и третий член. Близкий знакомый обоих Александр Кондиайн. Физик и по совместительству астроном («Астрофизик» – как он представлялся при знакомстве).

В кружок «сен-жерменцев» Андрей Николаевич ходить перестал. И никто не поинтересовался – почему? Пащенко утешал себя доводом, что его уход это не предательство, так как по всему видно, что в кружке господствовал принцип: «баба с возу – кобыле легче». Судьба МОНРа теперь Андрея Николаевича волновала мало. Вся энергия уходила на работу в собственном обществе и на вербовку в ряды его новых членов.

В свое время Яшка Блюмкин знакомил Андрея Николаевича с писателем-мистиком Иеронимом Ясенским, но тогда это знакомство продолжения не имело, хотя адресок в записной книжке остался. Пащенко решил возобновить знакомство, предложив писателю вступить в новое общество, от чего тот не отказался. Тогда вступать в различные общества считалось делом обычным, и многие делали это с большой охотой, если членские взносы не слишком велики. Иметь известного писателя в своих рядах являлось весьма важным. Раз такой большой человек разделяет ваши взгляды, значит, они того заслуживают.

Нужным для Андрея Николаевича оказалось и знакомство с бурятом Агваном Доржиевым, находившимся под покровительством Наркомата иностранных дел. Хамбо Агван Доржиев, российский подданный, был послом Далай-ламы сначала в Российской империи, а теперь в СССР. Помимо чисто политических дел, он занимался распространением буддизма, сбором средств на строительство новых дацанов и вопросами повышения культурного уровня лам. Заботила его и проблема сохранения буддистских памятников, так как у большевиков начинали чесаться руки по сносу «излишних» храмов, заполнивших, с их точки зрения, всю страну.

Доржиев первый сообщил Пащенко о местонахождении Шамбалы на стыке границ Индии, Синцзяна, северо-западнее Непала. С тех пор Андрей Николаевич загорелся идеей посещения таинственной страны и перестал спокойно спать.

После знакомства с настоящим буддистом состоялось знакомство и с «настоящим» коммунистом (тоже Яшка свел), с самим Луначарским. Пащенко имел с Анатолием Васильевичем милую беседу. Нарком отнесся к изысканиям ученого вполне благосклонно, с пониманием и интересом. И даже вскоре помог ему устроиться в Комиссариат в должности ученого консультанта Главнауки.

Но, увы, счастье длилось не долго. У Пащенко вышла стычка с авторитетным востоковедом Ольденбургом. И хотя последний помнил о заслугах отца и особенно деда Андрея Николаевича (Ольденьург тоже индолог), но внука он заподозрил в шарлатанстве. «Носитесь со своей Шамбалой, как с писаной торбой!». Пащенко пришлось уйти с хорошей должности, почти синекуры.

Что ни делается – все к лучшему, утешал себя молодой, не терявший пока присутствия духа, ученый. Зачем, в самом деле, доказывать выжившим из ума профессорам-маразматикам, что такое «Дюнхор» и с чем его едят?

 

* * *

 

На очередную лекцию к Пащенко, теперь по новому адресу, пришло много народу. Среди гостей Андрей Николаевич заметил и всех обитателей лубянского кабинета вместе с неугомонным Яшкой (он их привел). Публика, затаив дыхание, целых полтора часа слушала новое сенсационное сообщение о Гиперборее и телепатических волнах.

 

В 1920 году Пащенко и его друг Кондиайн находились в экспедиции. Целью ее стало открытие таинственной северной страны Гипербореи, легенды, о существовании которой в глубокой древности, есть почти у каждого народа евразийского континента. В лапландских шаманах исследователи разглядели последних жрецов той таинственной цивилизации.

О своих открытиях и догадках друзья делали сообщения в Петрограде сотрудникам Института Мозга. Их высоко оценил сам академик Бехтерев.

 

- В одном из ущелий мы увидели загадочные вещи. Рядом со снегом, там и сям пятнами, лежавшими по склонам, виднелась желтовато-белая колонна вроде гигантской свечи, а рядом с ней - кубический камень. На другой стороне горы с севера находилась гигантская пещера на высоте двухсот сажень, а рядом нечто вроде замурованного склепа, - рассказывал Пащенко, наслаждаясь восторженной реакцией аудитории. Когда он заговорил о таинственных «Эн-лучах», слушатели, можно сказать, были у его ног. Молодой ученый почувствовал себя Юлием Цезарем. «Пришел, увидел (в данном случае – «поведал»), победил!»

 

По окончании лекции чекисты дружною толпой захотели пообщаться с лектором более тесно и, обступив его, заговорили все разом:

- Ваши разработки могут иметь оборонное значение!

- Телепатия может стать новым оружием в битве пролетариата с мировой буржуазией.

- Надо доложить об этом лично товарищу Дзержинскому!

- Да, да, да! Это незамедлительно нужно сделать!

 

Как следует из вышеприведенных мнений, тема древней Гипербореи своими вечными льдами не тронула «горячие» сердца чекистов. А вторая тема – передача мысли на расстояние с помощью Эн-лучей, - невероятно воспалила их «холодные» головы.

Мысль о докладе самому Феликсу Эдмундовичу пришлась всем по вкусу, вселив трепетную надежду в душу лектора. «А вдруг он меня примет и выслушает?»

- Беру это дело на себя, - заверил, умевший устраивать дела, Блюмкин. «Товарищи» расходились, продолжая возбужденно обмениваться мнениями.

 

* * *

 

- Знакомьтесь, Эйзенштейн Сергей! – представил собравшимся нового члена МОНРа председатель. – Этот молодой человек занимается новым, но очень перспективным делом… Си-не-ма…

- Синематографом, - подсказал неофит. – Фильму снимаю, господа.

Неорозенкрейцеры подходили пожать руку представителю таинственной профессии.

- Смолин, актер.

- Очень приятно.

- Павел Аренский, поэт и востоковед.

- Очень рад!

- Это сын известного композитора, - шепнул на ушко Капустин. – Папенька его в расцвете лет погиб от пьянства, а сын…

- Борис Плеттер, - представился вновь подошедший.

- Очень приятно.

- Этот из бывших аристократов, - снова шепнул «Сен-Жермен».

Когда знакомства закончились, спели традиционный гимн и произвели ритуальные действия, председательствующий известил:

- Сегодня расскажу о Святом Граале.

Все покорно затихли. Моложавый подсел к носившему буйную копну новому члену. Собирался, очевидно, спросить, какую фильму тот снимает или собирается снимать? «Сен-Жермен», приняв позу римской скульптуры, пафосно произнес:

- Четырнадцать тысячелетий назад наши предки прибыли в страну эту по океану, всю западную пустыню тогда покрывавшему. Сами они вышли из глубин океана, на западе лежащего. Они жили там, в подводных городах.

«Чем они там дышали?» – подумал Эйзенштейн, но отогнал эту здравую мысль. – «Наверное, всего лишь миф».

- По образу такого города б построен, хотя и несовершенно, лабиринт, в котором живут люди нашей расы, из глубины океана вышедшие…

- Вот бы про такой город фильму снять, - предложил мечтательно моложавый. Синематографист мудро промолчал, не желая вступать в неуместную дискуссию с дилетантом.

- Этот лабиринт теперь является сосудом, в коем хранится прообраз тела и крови Сияния Тихого, - продолжал «Сен-Жермен», то закрывая, то открывая глаза и все придавая своему мраморному лицу таинственности. – Ибо в духе, в людях обитающем, Свет Тихий свой луч оставил, как эманация тела Озириса – молоком и хлебом, представляемая, в нас перевоплощается.

«При чем здесь Озирис и где про Грааль?» – не совсем понимал, о чем речь синематографист.

- Как те сосуды, в которых под видом молока и хлеба мы мистически кровь и тело Озириса храним, так и лабиринт две высшие сущности Света Тихого или тело и кровь Озириса хранит.

Эйзенштейн повернулся к соседу – почему нет вопросов и комментариев? – тот мирно посапывал.

- Я был в чертогах атлантов, - заявил докладчик более громким голосом и даже неопределенным жестом указал куда-то в сторону входных дверей.

«Не имеет ли он ввиду мрачное здание напротив?»

- Несказанной красотой, красотой нежной и тихой блистали эти чертоги!

«Здесь я, пожалуй, присоединюсь к Константину Сергеичу! Старик в подобных случаях говаривал: не верю».

- Я видел Учителя и одиннадцать учеников Его! – оратор все распалялся. – Учителю было на вид не более тридцати лет, а атланты говорили мне, что Он первым явился на планету и что Он жил на ней…

«Не Иисуса ли с учениками имеет в виду?» Эйзенштейн отвлекся на соседа, легонько толкнув его – тот сладко посапывал – и не услышал окончания фразы оратора.

- А? Что? – пробурчал моложавый, сменив позу и продолжая дремать. – Ночное дежурство… не выспался…

- Много говорил Учитель… - продолжал «Сен-Жермен». Вдруг, возникший в дверях сторож Панкрат, сделал ему знак – мол, кончай! Лекция прервалась. – Что там?

- Сюды с облавой идуть! Во дворе человек десять штатских будя… шушукаются чавой-то… - сообшил дрожащим голосом сторож.

- Ты уверен? – помрачнел оратор.

- Во крест, барин! Ходил по малой нужде и увидал их окаянных. Все, как один, в сапогах и с наганами. Жуть!

- Господа, тихо и не спеша, по одному расходимся. – В голосе председателя послышались железные нотки опытного конспиратора. – Здесь есть черный ход. Панкрат, проводи!

«Ну и, слава Богу, что так!» – подумал синематографист, тормоша соседа. – Просыпайтесь, фильма кончилась.

- Я останусь, мне бояться некого, - вдруг совсем несонным голосом ответил моложавый и вновь прикинулся спящим.

 

* * *

 

Несмотря на ранний час, в приемной редакции сильно накурено. В небольшой комнате набилось нимало посетителей, мечтавших повидать Главного и узнать из первых рук о судьбе своего детища. Напечатают или нет?

Секретарша Лидочка успокаивала нервных и нетерпеливых авторов. Она, между прочим, и была основным источником задымления помещения. Чадящая папироса со следами губной помады постоянно находилась в мраморной пепельнице, возле стрекотавшего пулеметными очередями «Ундервуда».

- Господа, товарищи, потише! Ведите себя приличней, - периодически изрекала Лидочка, щурясь подведенным глазом, в который норовил прямой наводкой попасть дым.

Папироса чудесным образом перемещалась без помощи рук из пепельницы в уголок рта и назад. Потому что унизанные кольцами пальцы постоянно заняты выстукивание лихих пулеметных полек с кадрилями и кавалерийской тарантеллы.

- Идет, - обрадовала секретарша сомлевших авторов.

- Да? Он самый? Главный? Такой поэт… - поднялась поземка шепота в толпе жаждущих признания.

- Здравствуйте, здравствуйте! – поприветствовал вошедший малорослый господин с пухлым потертым портфелем под мышкой. – Как много вас сегодня… Ну-с, сейчас начнем. – Дубовая дверь участливо скрипнула и впустила хозяина кабинета.

Повисла долгая минута. Наконец, из-за неплотно прикрытой двери донесся высокий тенорок:

- Лидочка, пускайте первого!

 

Первым оказался милый юноша, хорошо одетый, неестественно громкий смех, которого по любому поводу, – чисто нервный, – светские движения и замашки были совсем не к месту в этой обители новой пролетарской литературы. По-видимому, надышавшись табачного дыму, он, войдя в редакторский кабинет, глубоко вздохнул более чистым воздухом, и спросил напрямую:

- Вам не подошли бы французские переводы стихов Языкова?

- Языкова? Французские переводы? – Осип Эмильевич от неожиданности вдавился в кресло. – Вы в своем уме, молодой человек?!

- А что?

- Какие сейчас времена! Вы, в какой стране живете?

- Ну, не нужно, так не нужно, - посетитель нехорошо рассмеялся и стремительно вышел, невежливо хлопнув дверью.

«Хорошенькое начало дня! С утра полоумные идут».

- Лидочка, следующего!

 

Следующим оказался мрачный очень взрослый человек в шляпе и с толстым портфелем. Взгляд его тяжелый, а движения решительные. Лицо не выражает ни тени приветливости, сосредоточенное и напряженное.

- Меня многие из вашей компании слушали и одобрили, - сказал он хмуро и вытащил из портфеля пять толстых клеенчатых тетрадей. – У меня есть драмы, трагедии, поэмы и лирические вещи. Что вам прочесть?

«Обязательно прочесть и непременно вслух, - с тревогой подумал редактор. - Да и немедленно, наверно?»

- Ну, читать?

- Подождите, товарищ…

- Я не знаю, чего вам нужно! На какой вкус вам нужно? – вдруг засомневался посетитель. – Я могу на разный вкус! Вашей компании нравилось.

- Простите, кого вы называете «вашей компанией»?

- Ну, вас, писателей и поэтов.

- Понятненько, понятненько! А вы кто по образованию?

- Техник! Но инженерию забросил… Служу в одном месте, чтобы кормить семью. А все остальное время пишу. Вот!

- Вы знаете, пока пройдите к моей секретарше. Она вам все объяснит.

- Не хотите даже послушать? – в вопросе автора проступили угрожающие нотки.

- Лидочка! – завопил редактор. – Зови Тимофея!

 

Тимофей высокорослый вышибала, без которого издательское дело давно бы заглохло или, вернее, захлебнулось бы на первом десятке обиженных авторов. Спаситель Тимофей действовал как «кнут» («Сейчас в участок отправлю, если будете шуметь!»), а Лидочка - как «пряник» («Может валерьянки или брому?»)

 

Третьим вошел голубоглазый, чистенький, с германской вежливостью человечек, с аккуратностью приказчика в движениях и романтичной шубертовской дымкой в глазах.

«Ну, с таким, пожалуй, и сам справлюсь», - самонадеянно подумал Осип Эмильевич, поведя жидким бицепсом.

- Что у вас?

- Вот, - протянул «германец» написанную детским каллиграфическим почерком рукопись.

Учитывая предшествующий печальный опыт, редактор углубился в чтение. Благо, листов не так много.

- Вы, товарищ, пока присядьте.

В убогих и косноязычных строчках царил благородный дух германской романтики.

- Любите Новалиса? – спросил редактор, отложив написанное.

- Да, он мой любимый! – пылко выпалил автор. – Еще мои кумиры Тик, Брентано…

-А кто вы и чем занимаетесь?

- Работаю приказчиком в нотном магазине.

«О, как я угадал!»

Еще работаю настройщиком! Могу вам что-нибудь настроить. Пианино или рояль. Со своих не дорого возьму!

«Как приятно, что я попал к нему в «свои».

 

С «германцем» разошлись полюбовно, и призывать ни Тимофея, ни Лидочку не пришлось. Но Осип Эмильевич не успел перевести дух и насладиться успешным выпроваживанием, как явившаяся секретарша зашептала, чтобы за дверью не услышали:

- Из Иркутска приехал… рабочий… большое самолюбие… Ну, вы не бойтесь. Сразу пошлю за Тимофеем.

- Тогда впускайте!

- «Я живу и мне больно!

Я хочу жить вольно!

Злость к буржуям меня душит,

Слышат все мои уши…» – задекламировал громовым голосом вошедший.

Редактор, покорившись сибирскому натиску, затих в кресле и смиренно выслушал.

- Ну, как? Похоже на Маяковского? – торжествующе спросил иркутский гость.

- На Маяковского?

- Это вам не какие-нибудь имажинисты! Я, надеюсь, вам понравилось?

 

В данном случае не обошлось без «кнута» и «пряника». Тимофею с Лидочкой пришлось пустить в ход все свое искусство. Иркутянин оказался крепким орешком, но все же совместными усилиями был «расколот». Успокоен, напоен бромом с валерьянкой, припугнут вызовом милиции. И, в конце концов, спроважен по своему месту жительства. В далекий и холодный сибирский город.

- Да, тяжела Шапка Мономаха, - облегченно вздохнул редактор и посмотрел на часы. – Не пора ли обедать?

- Осип Эмильевич, к вам… - снова раздалось в передней.

- Кого еще, черт…?

- Не бойтесь! Ваш знакомый…

На пороге, виртуозно открыв тяжелую дверь сапогом, возник сияющий Яшка.

- Ну, как ты тут? Совсем запарился?

-Привет, Яков! Какими судьбами? Тоже что-нибудь накатал?

- Есть немножко… Вот прочти! Пара стихотворений.

Осип Эмильевич покорно взял мятые листы. С Яшкой шутки плохи. Чекист все-таки!

- Оська, смотри у меня! Если не напечатаешь, посажу сукина сына! Ха-ха-ха! Да не боись, не боись! Шутю…

 

* * *

 

Встречу с Феликсом Эдмундовичем устроить никак не удавалось. Слишком важная птица! А вот с чином пониже, с Яковом Аграновым – получилось.

Пащенко пришел на одну из явочных квартир. Проводил туда дружище Блюмкин. Квартира обжитая, уютная. Видать, посещалась часто. Встреча прошла по-домашнему.

- Вы уверяете, что в Центральной Азии существует замкнутый научный коллектив? - спросил, выслушав сообщение, бывалый чекист.

- Да. Этому есть много подтверждений.

-И вы предлагаете проект установления контактов с обладателями тайных знаний?

- Это нужно сделать в интересах нашего молодого государства.

- Очень интересно! Предложу это рассмотреть на коллегии ОГПУ. Один я такой сложный вопрос решать, не правомочен. Спасибо, Андрей Николаевич! Мы вам сообщим. До свидания.

 

Прошло несколько тягостных дней и, наконец, долгожданная коллегия состоялась. Связным снова выступил Яшка. Он сообщил о дате, месте, и сопровождал приглашенного.

Заседание проходило под покровом ночи на другой явочной квартире, коих по Москве разбросано великое множество.

Коллегия одобрительно отнеслась к услышанному. Как итог, приняли решение создать секретную лабораторию нейро-энергетики, финансирование которой обещал взять на себя спецотдел ОГПУ. Руководителем назначили Глеба Ивановича Бокия, правнука известного русского математика Михаила Васильевича Остроградского. Несостоявшийся горный инженер. Но вполне состоялся, как работник Чрезвычайки.

Образованный чекист имел склонность к восточным ученьям и мистике. Так что выбор сделали правильный.

Имелся у этого чекиста и давний друг, известный гипнотизер Павел Васильевич Мокиевский, врач и теософ, член масонской ложи, куда он втянул и Бокия. Ложа называлась «Русское братство». Принадлежал к ней и художник Рерих…

Основной род занятий Глеба Ивановича по его ведомству - криптографическая служба. Он главный шифровальщик и дешифровщик одновременно. Бокий, будучи человеком тонким, понимал - то, чем занимается Пащенко, весьма перспективно. Но его мучили неразрешимые вопросы. Почему обездоленные труженики превратились в звероподобную толпу с радостью уничтожающую работников мысли? Как изменить или прекратить острую вражду между простонародьем и культурными? Как разрешить эти противоречия?

Новый знакомый имел, казалось, ответы на вопросы.

- Контакт с Шамбалой способен вывести человечество из кровавого тупика классовой борьбы и массового безумия, - уверял Андрей Николаевич. - А поскольку это так, необходимо найти пути в Шамбалу и установить прочную связь с ней.

Идеи ученого оказались заразительными, и вскоре спецотдел ОГПУ волновала лишь одна цель – организация экспедиции в Тибет.

 

* * *

 

Посвященные сидели за круглым столом, накрытым скатертью, в середине которого стояла чаша с вином, покрытая белым покрывалом с черным крестом посередине. Сверху лежала какая-то веточка. На столе также находилось Евангелие, заложенное голубой лентой.

- Собрали кровь Его, когда она, из Грааля испаряясь, к Верхам поднималась, - говорил «Сен-Жермен». – В чашу прозрачную собрали ее и увидели, что мал сосуд, нами приготовленный. Еще такой сосуд приготовили. Но и он не мог вместить всей крови Его. И множество сосудов сделали. И все они переполнились кровью жертвенной, ибо со всех земель, вокруг солнц разноцветных вращающихся, поднимались к нам эманации крови Его. Просили мы мудрых Серафимов помочь нам собрать кровь Его жертвенную. И отвечали они, что охотно соберут ту часть, которую поместить в обителях своих смогут. А то, что мы не сможем собрать, да сольется с волнами Реки Голубой, к миру высшему стремящейся.

 

И Смолич, и Аренский, и Плеттер внимательно слушали малопонятный непосвященному рассказ. Поблескивал стеклами пенсне профессор Краснов. Сизов и Сидоров изредка обменивались одними им понятными взглядами. Чеховский и Тагер казались застывшими статуями. Флоренский отрешенно смотрел в одну точку, не мигая. Молодого синематографиста с буйной копной волос давно и след простыл. Зато моложавый, снова подремывая, находясь «при исполнении».

- И долго стояли у нас сосуды призрачные, - продолжал Капустин, - драгоценной влагой наполненные. А когда обошли Миры всех бесконечностей, кровь, в сосудах хранимая, в цветы чудесные, в розы мистические превратилась. И сплелись стебли этих роз в украшенные цветами прекрасные ступени лестницы сияющей, высоко, высоко к Верхам поднявшейся.

 

Заседание продолжалось. После доклада председателя началось обсуждение вопроса: есть ли совершенная красота? Все по очереди высказывались. Сторож Панкрат дремал чутким сном мифического Аргуса. На сей раз, подозрительных личностей вблизи подвала не наблюдалось.

После обсуждения «совершенной красоты» приступили к легкому ужину, а затем и к пению гимна архангелу Михаилу, отчего верный страж проснулся и присоединился к хору басом-профундо.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 

Беседа в ресторане. Приход Якова и «скатерть-самобранка». «Надежда русской литературы». Арест Тагера и Чеховского. Допрос. Ловушка захлопнулась. Приговор. Рассказ Блюмкина. Фиктивное удостоверение. Знакомая подпись. Темный «паккард». Особняк в Денежном переулке. Советник посла и военный атташе. Выстрелы и бомбометание. Амнистия.

 

- В сущности, футуризм должен был направить свое острие не против бумажной крепости символизма, а против живого и действительно опасного Блока, - говорил Осип собеседнику, - и если он этого не сделал, то лишь благодаря внутренне свойственной ему тщетности и литературной корректности.

- Ты так считаешь? – поднял рюмку приятель. – Давай выпьем за это!

- Что ж, давай!

Чокнулись, выпили, закусили салатом, отхлебнули «Нарзана». Количество прозрачной горячительной жидкости в пол-литровом графинчике катастрофически уменьшилось, но денег в обрез, и добавить не представлялось возможным.

Вокруг гоготали завсегдатаи писательского ресторана. И, хотя час еще не поздний, дым коромыслом намечался.

- Блоку футуризм противопоставил Хлебникова, - прожевав, сказал Осип. - Их битва продолжается и в наши дни, когда нет в живых ни того, ни другого. Поэзия Хлебникова идиотична в подлинном, греческом, не оскорбительном значении этого слова.

- Да, да! Ты прав на все сто! – собеседник слушал и поддакивал, пыхтя папиросой.

- Огромная доля написанного Хлебниковым – не что иное, как легкая поэтическая болтовня, как он ее понимал.

 

Осип, не только поэт, но и критик, любил помыть кости собратьям по перу. Благо, что это у него лихо получалось.

 

- Как бы для контраста рядом с Хлебниковым насмешливый гений судьбы поставил Маяковского с его поэзией здравого смысла.

- Но ведь здравый смысл, наверное, присутствовать должен во всякой поэзии, - резонно заметил разомлевший приятель и стряхнул пепел в тарелку.

- Тут, батенька, речь идет об особом здравом смысле, - Осип заглянул в пустую рюмку и чуть погрустнел.

- Давай разольем по последней, - предложил сообразительный друг. - Тут как раз по пятьдесят грамм и наберется.

 

Наполнили рюмки остатками содержимого хрустального графинчика с точностью, которой позавидовал бы любой аптечный провизор.

 

- И Хлебников и Маяковский, - продолжил критик, крякнув, - настолько народны, что, казалось бы, народничеству, то есть грубо подслащенному фольклору, рядом с ними нет места. А вот Есенин и отчасти Клюев…

- Ну, давай, что ли, тяпнем по последней, - предложил, сидевший как на иголках, друг. – Чего тянуть? Душа горит!

- Давай!

Поморщились, запили остатками «Нарзана». Закуска давно съедена.

- Что скажешь обо мне в сравнении с Вовкой Маяковским? – осмелел собеседник и икнул.

- Хочешь откровенно?

-Да!

- Ты поэт-инженер, специалист, организатор труда…

- Ну-ну? Давай, давай… Интересно!

- Ты, можно сказать, создал словарь квалифицированного техника…

- Правильно.

- Что еще добавить? Для тебя характерно, что машина, как целесообразный снаряд, кладется в основу стиха, вовсе не говорящего о машине. Ты исключительно лиричен и трезв по отношению к слову; и никогда не поэтизируешь, а просто прокладываешь лирический ток, как хороший монтер, пользуясь нужным материалом.

- Эх, Оська, жаль, что выпить не осталось! Ну, ты, молодец – видишь всего меня насквозь!

 

Яков и его сослуживец зашли по окончании рабочего дня в ресторан, пользовавшийся у писателей и поэтов большой популярностью. В зале шумно, многолюдно, душно, накурено. Но с кухни доносятся соблазнительные запахи, славившиеся на всю Москву. Это и влекло сюда людей.

Усевшись за свободный стол, заказали выпить и закусить. Рассказав, друг другу по паре анекдотов, Яков и собутыльник принялись разглядывать обитателей злачного места.

- Смотри, вон Оська сидит, - толкнул Блюмкин под руку товарища.

- А кто он, этот Оська? – рыкнул Трепаев, незнакомый с литературной богемой.

- Ты не знаешь Оську? Да он гениальный поэт!

- Пушкина знаю, а Оську твово нет!

- Посиди, сейчас подойду к нему.

Блюмкин решительной походкой нового хозяина жизни направился сквозь сизо-фиолетовые клубы в глубину зала и исчез в дыму.

- Привет, гений! – выпалил он, подойдя. – Можно к вам прикантоваться?

- Это ты, Яков? Мы не так давно виделись, но рад снова… Присаживайся!

Два стула пустовали. Осип с товарищем долго отбивали осаду, делая вид, что ждут кого-то и отсекая страждущих бессердечным: «Занято!» Яков шумно присел, заставив плясать модный фокстрот пустую посуду на столе.

- Знакомься! Мой собрат Колька Асеев, - указал Осип на приятеля, изобразившего подобие не то подавленной икоты, не то улыбки на своем блюдцеподобном лице.

- Яков Блюмкин, ответственный работник ВэЧэКа! – представился гость, любивший производить пугающее впечатление на окружающих названием организации, в которой служил. – Твой собрат тоже гений, а?

- Что вы, что вы? – смутился поэт-инженер. – Я начал совсем недавно.

- Почему у вас, братцы, так скромненько на столе, а точнее – бедно! – Гость окинул взором щедрого деда Мороза пустой графинчик и голые тарелки. – Эй, человек!

- Чего изволите? – подлетел официант и любезно предложил малиновые корочки с золотым тиснением.

- Подать сюда, любезный… - «Дед Мороз» величественным жестом отстранил меню и начал заказывать по памяти. Гулять, так гулять – знай наших!

Сменили заляпанную скатерть. Стол бедных поэтов содрогнулся под тяжестью двух бутылок коньяка, бутылки шампанского в серебряном ведерке, заливной осетрины, мясного ассорти, салатов из крабов и креветок.

Забыв, что пришел не один – Трепаев безуспешно делал знаки, что, мол, иди, а то водка испаряется – Яков увлекся поэтами. Наслаждался впечатлением, которое произвела на них его щедрая «скатерть-самобранка». Решив еще больше усилить впечатление и закрепить «победу», он решил услаждить их слух своими бесчисленными «мюнхгаузенскими» историями.

- Не сознается, ставлю к стенке! Людские жизни в моих руках! Подпишу бумажку, и через пару часов человека нет.

- А Сережка, говорят, снова запил, - попытался сменить тему Асеев.

- Есенин что ли? – уточнил Яков.

- Да, он, - подтвердил Мандельштам.

- Ну, так горбатого могила исправит… или только мы, Вэ-Чэ-Ка! Ха-ха-ха! Выпьем за нашу службу!

От такого тоста не только грех, но и опасно отказываться. Чокнулись, опрокинули, закусили…

- Во-о-он… еще один поэт идет. Видите? – Асеев вилкой, с повисшей на ней осетриной, указал на возникшую в дверях высокую сутулую фигуру.

- Кто это? – не понял чекист, роняя на скатерть что-то мясное.

- Пастернак, – пояснил, трудившийся над крабовым салатом, Осип.

- Как говоришь? Пастер, Пастер… Пастера знаю, а Пастернака твоего никак нет! Забавная фамилия… Прямо, напрашивается: Пастер накось выкуси! – Яков заржал. – Вот хотите, я его сейчас арестую и подпишу смертный приговор? Хотите, хотите?

- Да, что ты, Яков! Побойся Бога! – взмолился не на шутку перепугавшийся Мандельштам. – Это надежда русской литературы!

- Ну, если он тебе так нужен, пожалуйста, не трону, - подобрел внезапно чекист, шумно отрыгнув «Нарзаном». – Ишь ты, как газом-то шибануло… Ну ладно, пииты! Нечего мне тут с вами лясы точить. Засиделся я! Дружок совсем заждался.

- Яков, выдыхается родимая! – прорезал общий гул истошный вопль из глубины зала.

- Покеда, господа, до скорого! – Гость шумно вскочил, произведя на столе повторное землетрясение, и исчез.

- Это же палач! – взорвался долго терпевший Асеев. – Как ты можешь водить дружбу с таким фруктом?

- Выпил, вот и выкаблучивает, что пуп земли, - успокоил Осип. – Вообще-то он парень хороший… Давай выпьем!

- Может и Бориса пригласить к нашему столу, - поднял рюмку Асеев, - что он рыщет в поисках места.

Закричали и замахали руками, стараясь привлечь внимание, то появлявшейся, то исчезавшей в чаду и дыму «надежды русской литературы». Наконец, «надежда» знаки заметила и направилась к ним, продираясь сквозь сутолоку, бедлам и просьбы автографа…

Ресторан, подобно готовящемуся к извержению вулкану, кипел, бурлил и пыхтел. Здесь от споров плавились головы и решались чьи-то судьбы, шумно обсуждались сюжеты повестей и романов, зачитывались стихотворения и целые поэмы. Кто-то тонул и захлебывался в лаве зависти, кто-то пытался обратить на себя внимание маститого, кто-то отбивался от назойливых поклонников и поклонниц, кто-то искал себе мужа или жену, любовника или любовницу, кто-то добивался протеже, кто-то что-то у кого-то просил… Одним словом – ад! А посетители все пребывали. Очень известные, не очень известные, мало известные и совсем неизвестные. Вскоре с обратной стороны входной двери повисла жестоко-равнодушная как судебный вердикт табличка «Свободных мест нет». Садист-швейцар и мазохист-метрдотель могли теперь немного передохнуть.

 

* * *

 

Внезапный арест Тагера и Чеховского внес панику в ряды МОНРовцев. Но заседания и сходки не прекратились. Пришлось сменить лишь место встреч. Теперь стало ясно, наводчиком оказался тот самый «моложавый», который сразу после начавшихся арестов исчез. Сначала решили, что и его «замели». Но потом кто-то его случайно встретил на улице целого и невредимого. Как ни старались, так и не сумели вспомнить ни его имени, ни фамилии. Понимали, что случайный человек не мог втереться в ряды посвященных. Вскоре пропало и еще несколько собратьев…

 

Яркий свет настольной лампы нагло бил в лицо сидевшему на стуле сгорбившемуся человеку. Подследственный не мог разглядеть своего мучителя. Голос того больно стегал по ушам.

- Почему ваше общество скрывало свою деятельность от официальных органов?

- По исторической традиции, маленькие группы, так называемые «братства», были тайными, чтобы избежать преследования церкви и не слыть еретиками.

- В чем сущность вашей доктрины?

- Вселенная представляется в виде семи космических кругов, включающих в себя различные звездные системы, каждая из которых имеет собственное мироздание.

- Как принимали в ваш Орден?

- Всего степеней посвящения семь, и каждой из них соответствует определенная легенда об Атлантах, потомки которых жили в подземных лабиринтах в Древнем Египте.

- О Египте и Атлантах не надо! Как конкретно принимали в Орден?

- Обряд посвящения б довольно прост. Проводивший посвящение Старший Рыцарь с белой розой в руке…

- Кто этот старший?

- Капустин.

- Дальше.

- Старший рассказывал неофитам о Древнем Египте.

- Не надо о Египте! Дальше.

- К посвящаемому подходили два других Старших Рыцаря…

- Их имена.

- Тагер и Чеховской.

- Дальше.

- Они призывали новичка быть мужественным, блюсти честь и хранить молчание. Затем его ударяли рукой по плечу, имитируя удар плашмя мечом в рыцарском посвящении…

- По какому принципу вербовались члены?

- Подбирались люди, интересующиеся оккультными науками, историей эзотерики. Они приглашались на лекции, потом им делалось предложение.

- С какими подобными организациями в Москве и в других городах вы сотрудничали?

- В Москве – ложа «Храм искусств» и «Общество милосердия». А на периферии, в Нижнем Новгороде и в Сочи, это - «Орден Духа» и «Орден тамплиеров».

- Как у вас лично возник интерес к этим вопросам?

- Интерес к вопросам философского характера возник у меня очень рано, в 14 лет, и первым проявился интерес к анархизму, выразившийся в чтении трудов Эльцбахера и Ницше.

- Вы стремились к захвату власти?

- Сначала – к захвату власти над стихийными силами Земли и Космоса, затем – к власти над мировыми силами зла, чтобы стать владыками мира и облагодетельствовать человечество.

- Понятно. Допрос окончен. Увести!

 

ОГПУ теснее сжимало кольцо вокруг МОНРа, изымаяечленов одного за другим и, наконец, ловушка захлопнулась. Все розенкрейцеры, во главе с самим «Сен-Жерменом» оказались во внутренней тюрьме на Лубянке и поочередно, смиренно, признавали свое поражение.

 

Один из членов «тройки», лысый человек в пенсне, держа листок в руке, зачитывает:

- Слушали дело за номером… от 26 января 19… по обвинению членов подпольной организации «МОНР» в антисоветской деятельности. Организация ставила своей задачей свержение существующего строя и реставрацию капитализма. Постановили всех членов преступной организации во главе с руководителем Капустиным Владимиром Васильевичем, подпольная кличка «Сен-Жермен», и далее по списку, подвергнуть высшей мере социальной защиты.

Зачитавший постановление тяжело бухнулся на стул и, достав не первой свежести платок, начал протирать запотевшее пенсне.

 

* * *

 

- Съезд левых эсеров и поручил мне выполнить эту задачу, - рассказывал Блюмкин.

- Когда? – спросил Пащенко.

- Давненько, летом восемнадцатого.

- И что дальше? – спросил Шандеревский.

 

Они трое сидели в тесной квартирке на Сретенке. Собрались, чтобы обсудить планы тибетской экспедиции в узком кругу, но первая рюмка развязала язык неистовому чекисту, и он пустился в воспоминания.

 

- «Разорвать революционным способом гибельный для русской и мировой революции Брестский договор». Так решил съезд, а я должен исполнить волю его путем совершения акта индивидуального террора.

- Это как?

- Убить германского посла Мирбаха.

 

Утром 6 июля Яков, как обычно, пришел к себе в Чрезвычайку. По обыкновению, ущипнул милую секретаршу и отпустил в ее адрес пару не то комплиментов, но то шуточек на грани приличия.

- Будет вам, Яков Григорич, - густо покраснела раскрасавица-девица, стыдливо склонясь над бумагами.

- Зинуль, достань наш бланк. Мне надо удостовереньице сварганить. Пропечатай, будь добра!

- Какое вам? Диктуйте, - склонилась над машинкой, залившаяся неестественным румянцем, девушка.

- Слухай сюда! – Блюмкин встал в позу Наполеона, скрестив на груди руки. Залюбовался собой в овальном зеркале, висевшим на стене. Ну, кавалер – первый сорт! Красавец-мужчина! – «Удостоверение». Заглавными буквами посередине.

- Понимаю, понимаю, - застрекотали клавиши.

- Слухай дальше: «Всероссийская чрезвычайная комиссия уполномочивает ее члена…»

- Не поспеваю за вами. Помедленнее.

- «… ее члена, Якова Блюмкина и представителя Революционного трибунала Николая Андреева…»

 

(Николай Андреев в курсе затеи и должен подойти с минуты на минуту.)

 

- «… войти в переговоры с господином Германским Послом в Российской Республике…»

- А не влетит нам с вами, Яков Григорич, за такое «удостоверение?» – засомневалась машинистка.

- Не боись, дорогуша! Печатай, печатай! В случае чего отмажу.

- Ну, ладно! Так и быть, поверю вам в очередной раз.

-«… по поводу дела, имеющего непосредственное отношение к Господину Послу».

- Все?

- Еще немного. Самое главное! Чуть ниже: «Председатель Чрезвычайной комиссии. Точка». Еще ниже: «Секретарь. Точка». Все!

- Готово! – радостно откинулась на стуле Зинуля.

- Умница! Давай сюда.

 

Выхватив листок, Блюмкин лихо подмахнул подпись, которую давно освоил – «Ксенофонтов».

- Зинуль, теперь шлепни печать, и дело в шляпе!

Девица послушно полезла в сейф, достала и шлепнула, воскликнув:

- Господи, помилуй! Во что вы меня вовлекаете, Яков Григорич… А как с подписью Феликса Эдмундовича?

- Это умеет Колька Андреев! Большой спец! Сейчас подойдет. – Блюмкин залюбовался бумажкой. – Спасибочки, Зинуль! С меня коробка зефира в шоколаде.

- Ох, не сносить вам головы, Яков Григорич! – вздохнула секретарь-машинистка.

- Смотри на жизнь проще, Зинуль! – На лестнице послышались шаги. – А вот и Колька топает.

Широкогрудый, пышаший здоровьем и свежей гимнастеркой, добрый молодец показался в дверях.

- С пролетарским приветом! – широко улыбнулся вошедший.

- Ну-ка, Николай, завизируй! – протянул Яков коллеге листок и ручку.

- Прямо с порога! Дай дамой полюбоваться… Как дела, Зиночка?

- Хорошо, Николай Петрович!

- Так держать! – скрипя сапогами Андреев прошелся по комнате. – Ну, Яков, что подписать?

- Вот, на.

- Ага, понял, понял…

«Дзержинский» – размашистая, знакомая каждому бойцу невидимого фронта подпись, украсила документ.

- Ты у нас асс! – похлопал по плечу коллегу Яшка.

- Надо и мне хоть чем-то выделяться в этой жизни, - зарделся Андреев и снова скрипнул сапогами. - Пойдем, пора.

 

Темный «паккард» с открытым верхом ждал внизу. Сели и покатили. Шофер тоже в курсе и быстро подъехал к «Националю», где друзья получили последние инструкции, бомбу и револьверы. Свой револьвер Яков отдал шоферу.

- На тебе кольт! У меня свой наган есть. Езжай тихо. У дома, где остановимся, не выключай мотор. Если услышишь выстрелы, шум – не волнуйся. Жди нас!

 

Денежный переулок. Уютный двухэтажный особняк с палисадом за чугунной решеткой. На часах ровно три. Ах, какая точность! Тютелька в тютельку! Хорошее начало. Позвонили. Одетый с иголочки швейцар приоткрыл дверь.

- Что господам угодно?

- Мы хотеть беседовать с господин посол, - на ломаном немецком изъяснился Блюмкин.

- Их сиятельство обедать, надо подождать в вестибюль, - на ломаном русском ответил привратник. – Прошу проходить.

- Раз дурак швейцар нас впустил, это не мало! –Яков радостно ударил по коленке, усевшегося в кресле напротив, Андреева. – Все идет, как надо!

Через несколько минут к странным посетителям спустился советник посольства.

- Ваши документы, господа? Кем вы уполномочить?

Блюмкин предъявил изготовленный Зиночкой «мандат».

- Мы являемся представителями Советского Правительства и просим графа Мирбаха принять нас, – перешел Блюмкин на русский, так как советник понимал хорошо язык страны пребывания.

- От самого господин Дзержинский? – удивился дипломат, увидев пугающий росчерк. – Я взять ваш мандат и доложить. – С документом в руках он скрылся во внутренних покоях. Визитеры вновь остались одни.

- Как здесь у них, сволочей, хорошо! – заметил Андреев, разглядывая буржуазный интерьер.

- Ты не боишься? – Блюмкин взглянул на часы. - Вдруг не получится?

- А чего бояться? Быстрей бы!

 

Советник появился вновь, но не один.

 

- Военный атташе лейтенант Мюллер, - представился новый персонаж, говоривший по-русски лучше коллеги.

- Эти господа от Дзержинского, - пояснил советник.

- Пожалуйста, - сделал приглашающий жест атташе.

 

Блюмкин и Андреев прошли в гостиную, где им вновь предложили сесть.

 

- Я имею строгое предписание от товарища Дзержинского говорить с господином послом лично, - сделал серьезное лицо Яшка.

- Граф не принимать, - ответил советник. – Я уполномочен вместо него, если у вас срочно.

- Очень важное дело, - настаивал Блюмкин. – Прошу доложить повторно.

 

Немцы скрылись.

 

- Боятся, гады! – заскрежетал зубами Андреев.

- Известно про Мирбаха, что он боится покушений, поэтому…

 

Фраза прервалась появлением немцев.

 

-Граф согласиться принять. Прошу.

 

Вошли в просторную залу, посередине которой стоял массивный мраморный стол.

 

- Что у вас, господа? – радушно улыбаясь, спросил на хорошем русском седоватый господин с пушистыми усами и указал на стулья. – Прошу вас!

 

Яков вынул из папки, принесенной с собой, кучу бумаг и, разложив их на столе, стал объяснять:

- ВэЧэКа, господин посол, арестовала вашего родственника, офицера австро-венгерской армии, по обвинению в шпионаже. Вот протоколы допросов. Ознакомьтесь.

- Меня, господа, все это мало интересует, - ответил невозмутимо Мирбах. – Я и моя семья не имеют ничего общего с арестованным вами офицером.

- Ваше сиятельство, - заговорил советник, - я полагать, что следует прекратить этот разговор, а Чрезвычайной комиссии будем дать письменный ответ через Наркомат иностранных дел.

- Может быть, графу интересно узнать, какие меры будут приняты с нашей стороны? – спросил, сидевший ближе к двери, Андреев.

-Да, господин посол, вы желаете, это знать? – повторил Блюмкин вопрос.

Мирбах утвердительно кивнул, но ответа не получил. Вместо этого раздались выстрелы. Блюмкин стрелял в каждого из троих немцев. Фраза Андреева явилась заранее заготовленной командой к действию. Пули задели атташе и советника. Они упали. Граф побежал в соседний зал. Андреев кинул вслед ему бомбу, которую принес с собой в портфеле. Но та не пожелала взорваться. Николай, видя непорядок, догнал посла и огрел сильнейшим тумаком, отчего хлипкий дипломат свалился. Подоспевший Яшка схватил неразорвавшуюся бомбу и с криком «Бежим, Колька!» бросил ее повторно в Мирбаха. На сей раз бабахнуло так, что весь мир, казалось, содрогнулся. Был Мирбах, а остался прах!

Посыпалась штукатурка, взлетели вверх плитки паркета, разбились стекла в окнах и вазы с цветами, попадали со стен картины. Буржуазному интерьеру нанесли значительный урон.

 

Сломя голову террористы лезли через железную ограду палисада. Из здания запоздалая охрана открыла стрельбу. Пуля зацепила Яшку. Он, хромая, побежал к авто. Впереди, пригибаясь, мчался Андреев. Кубарем ввалились. Шофер рванул, попрощавшись с немцами клубами сизого дыма…

 

- Куда вы поехали? – спросил Пащенко.

- В особняк Морозова в Трехсвятительском переулке. Там размещался наш штаб. Меня поместили в лазарет, чтоб затруднить поиск. Я сбрил усы и бороду, остригся наголо.

- Чем кончилось? – не терпелось узнать Шандеревскому.

- Обострением отношений с Германией, чего и хотели, да мятежом эсеров…

- А тебя не наказали?

- Я легко отделался, покаявшись. Президиум ВЦИК, «учитывая добровольную явку», амнистировал.

- А что с Андреевым?

- Его тоже простили, но потом наши пути разошлись. Давно о нем ничего не слышал.

- История! – присвистнул Шандеревский. – Тут одной бутылкой не отделаешься. Придется бросать жребий, кому идти за следующей. Конечно, рассказчик не в счет!

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

 

«Эн-лучи» и «Черная комната». Шаманы и «снежный человек». Популярные лекции. Маршрут экспедиции. Командир и комиссар. По линии ВСНХ. Согласования и волокита. Напутствие Наркома. Радостное возбуждение. Выставка в Стокгольме. Странная беседа. «Загипнотизированный» художник. Политическая благонадежность. Вновь незнакомец. Поручение. Лайнер пересекает океан. Миссия в Новом Свете. Голод в Поволжье. По Америке. Обширные планы. Институт и музей Рериха. Приветствие президента США. Картины, книги и статьи. В зените славы. Снова Атлантика. Париж. Знакомые лица. Из Марселя – в Суэц.

 

- Так вы считаете, мозг это подобие радиоаппарата? - в восхищении спросил Глеб Иванович нового знакомого. – Как оригинально!

- Только этим, – продолжал Пащенко, - можно объяснить такие явления, как гипноз, телепатия, коллективное внушение, коллективные галлюцинации. И именно такой способностью мозга тысячелетиями пользуются маги, медиумы, а сегодня – спириты. Поскольку факт существования Эн-лучей считается доказанным, должны быть проведены серьезные лабораторные исследования их свойств.

 

Работы начали проводиться. Специально для этих целей одно из подразделений службы Бокия оборудовало «черную комнату» в здании ОГПУ по Фуркасовскому переулку. Занялись обследованием всевозможных знахарей, шаманов, медиумов и гипнотизеров, которых в конце 20х годов активно в своей работе использовал спецотдел. Порой проводились в научных целях спиритические сеансы. Для исследования из Горно-Алтайского краеведческого музея доставили отдельные предметы шаманского культа, которые тоже подверглись обследованию и изучению. Посылался секретный сотрудник в горы Тибета, чтобы собрать сведения о «снежном человеке». Агент долго кочевал со странствующими монахами по монастырям, но так ничего нужного не узнав, вернулся с пустыми руками. За что понизили в должности.

 

Лекции Андрея Николаевича продолжали пользоваться большой популярностью среди работников. По большей части они происходили в доме №2 по Большой Лубянке. Люди в форме очень серьезно относились к этим занятиям и многие даже конспектировали. Слушателями являлись руководители почти всех подразделений, отделов и подотделов.

 

Главное, что волновало Андрея Николаевича - подготовка экспедиции в Шамбалу. Планировалось, как отряд под видом паломников, выйдя из района Рушан на Советском Памире, преодолеет горные кряжи афганского Гиндукуша и попытается двинуться к Гималаям. Где и станет искать то заветное и таинственное…

Руководителем секретного каравана спецотдел назначил самого Андрея Николаевича. А день отъезда наметили на конец лета 1925 года. Путь пролегал через Афганистан, а потом и Синцзян. Если Пащенко назначили командиром, то комиссаром стал Блюмкин, славившийся не только своими проделками, но и знанием многих языков и хорошим владением рукопашным боем. Говорили, что Яков Григорьевич имел за плечами опыт нелегальной работы на Востоке. Так что и новая затея вполне согласовывалась с его профилем.

Задачи, которые поставил перед Блюмкиным Бокий, не исчерпывались лишь «комиссарством», а носили более конкретный характер: рекогносцировка местности, оценка положения дел на Карокарумском перевале, состояние дорог, ведущих к границе СССР, наконец, – степень концентрации британских войск в районе.

Поступило радостное известие: по линии ВСНХ согласно личному распоряжению «железного Феликса» на экспедицию выделено около ста тысяч рублей.

К концу июля 1925 года приготовления в целом завершились. Наступил наиболее ответственный момент – проведение документов через ряд бюрократических преград. Обратились за помощью к самому Наркому Иностранных дел. Чичерин в целом отнесся к планам доброжелательно, но поинтересовался, согласовано ли с начальником разведки Трилиссером. Бокий ответил, что еще на коллегии в декабре проинформировал начальника о плане операции, и тот поддержал, да и сам Дзержинский поддержал и выделил средства.

- Ну, тогда, как говорится, в добрый путь! - Нарком, радушно улыбаясь, лично пожал руки всем «ходокам». – И хоть я убежден, что никакой богатейшей культуры в доисторическое время там не существовало, но исхожу из того, что лишняя поездка в Лхасу может в некоторой степени укрепить связи, создающиеся у нас с Тибетом.

Члены будущей экспедиции возвращались от Чичерина в радостном возбуждении. Наконец давнишняя мечта так близка к осуществлению. Лишь бы не возникло никаких непредвиденных осложнений.

 

* * *

 

Открытие персональной выставки Рериха в Стокгольме имело большой успех и положительную прессу. Гостей много, и виновник торжества едва успевал отвечать на вопросы докучливых хроникеров, давая интервью направо и налево. Элегантный, восточного типа, господин, пробившись сквозь осаждавшую художника толпу, спросил неожиданно:

- Вы собираетесь в Англию, господин Рерих?

- Откуда вы это знаете, молодой человек?

- Мы многое о вас знаем, - произнес доверительно элегантный господин, - и, более того, пристально следим.

- Кто это «вы», простите?

- Пока не важно. Считайте, ваши доброжелатели.

- Интересно. Вы меня интригуете.

- Мы не советуем вам ехать в Англию. Там искусство не любят и ваше творчество не поймут.

- Почему вы так уверены?

- Потому, что точно знаем. Доверьтесь нам и не прогадаете.

- Куда мне посоветуете ехать? – улыбаясь, спросил художник, как бы принимая условия навязанной ему игры.

- Другое дело в Германии. Там ваше искусство будет оценено по достоинству.

- Откуда такая уверенность, молодой человек?

- Мы поможем устроить ваши выставки по всей немецкой земле, и гарантируем большую продажу.

- Да, что вы?!

- А чтобы вы не сомневались, можно сейчас подписать договор и вы получите задаток. Только давайте покинем это многолюдное место.

Таинственный «благожелатель» увлек художника в какой-то тесный закуток, по-видимому, специально подготовленный для этой цели. Там он сунул «загипнотизированному» живописцу в руки лист бумаги и вечное перо «Паркер». Художник, чувствуя, что не волен распоряжаться собой, расписался, где просили. Ощущая полное опустошение, как будто из него высосали всю кровь, он вернулся к публике. А молодой человек исчез.

«Зачем я подписал, не читая? Что со мной происходит? Не привиделось ли мне?» Но испачканный чернилами палец (так старался) свидетельствовал, что случившееся - реальность. Николай Константинович подошел к встревоженной его исчезновением супруге.

- Елена, ты знаешь, что сейчас со мной произошло?

- Что, дорогой?

 

В это время в Германии шла подготовка к вооруженному восстанию. Коммунисты, чувствуя поддержку Советской России, подняли головы. Правительство прилагало отчаянные усилия по предотвращению революционного брожения. Понимая, что подпитка идет из-за границы, министр иностранных дел санкционировал вскрытие всей почты, приходившей на адрес Советского посольства в Берлине. Большинство посылок туго набито подрывными листовками, напечатанными в России, и брошюрами Ленина «Государство и революция».

 

Огромные контейнеры с картинами Рериха не вскрывались. Всемирная слава русского художника - гарантия политической благонадежности…

 

В июне 1920 года чета Рерихов получает долгожданные визы в Индию, но вместо того, чтобы отправиться в страну мечты, едет в Америку.

 

Как и предсказывал таинственный молодой человек, выставка в Германии прошла с шумным успехом, и не мало работ продано за кругленькую сумму. По окончании выставки «доброжелатель» снова объявился и опять состоялся непродолжительный разговор.

- Повремените с Индией, - советовал незнакомец. – Посетить Соединенные Штаты сейчас важнее и для вас и для нас.

- Может вы, наконец, раскроете свое инкогнито, молодой человек? Кто вы?

- Я думаю, вы и сами догадываетесь. Я представитель вашей бывшей Родины…

- Почему «бывшей»? Я от нее никогда не отрекался!

- Не обижайтесь, Николай Константинович! Но вы не делите с ней ее трудности, живя в Европах и катаясь по всему свету. Не правда ли?

Художник промолчал. «Что же они хотят от меня?»

- Не так уж и много.

- Вы читаете мысли?

- Иногда приходится.

- Так чем я могу быть вам полезен?

- Вопрос вот в чем… Скоро в США выборы, и реальным кандидатом в президенты намечается один представитель республиканской партии. Он, как нам известно, не имеет предубеждения против Советской России. С вашей стороны требуется, побывав на встречах с ним, - а ваше имя высоко котируется в Америке – мягко и аккуратно намекнуть ему на признание Страны Советов, и сотрудничество с ней.

- И всего?

- Да.

- Что ж, придется попробовать.

- Желаю успеха! Мы в долгу не останемся.

- А наше путешествие в Азию?

- Не волнуйтесь! Оно состоится позже. Мы вам поможем. И лучше, если оно пройдет под американским флагом. Это будет гарантировать успех!

- Вы так считаете?

- Да. До свидания, Николай Константинович. Привет вашей дражайшей супруге.

Незнакомец растворился в воздухе. «А от кого привет?» Художник пожал плечами – ну и ну…

- Опять ты имел беседу с этим типом? – подошла встревоженная Елена Ивановна. – Я тебя обыскалась!

- Да, снова он… Кстати, тебе привет от него.

- А кто он?

- Из России.

- Большевик?

- Похоже, да. Но культурный.

- И чего они от тебя хотят?

- Пойдем. Не спеша, все объясню. – Он нежно взял супругу под локоть.

-Да на тебе же лица нет, дорогой! – воскликнула жена, когда они оказались в свете люстры. – Ты так сильно переживаешь?

-Кажется, они меня вербуют… пока ничего серьезного. Однако, все эти успехи на выставках и удачные продажи не без их вмешательства.

- А твое искусство не способно само за себя постоять?

- Ну, видишь ли, в этом мире не все так просто.

 

В сентябре 1920 года лайнер пересекает Атлантику. В трюме тщательно упакованные картины. В душных третьем и четвертом классах томятся пассажиры победнее. В основном эмигранты. Их удел воспоминанья о горестях Старого Света и надежды на радости в Свете Новом.

Пассажиры первого и второго классов, помимо своих шикарных кают и салонов, отдыхают на верхней палубе, развалясь в удобных шезлонгах и прячась под тентами от по-летнему жаркого солнца. Комфорт и покой царят среди обитателей верха, в числе которых много деловых людей и богатых бездельников. Семья русского художника не вполне вписывается в это «высшее общество». Во внешности господина Рериха, в его манерах, в речи нет, ничего от художнической богемы, тем более от эмигрантской бездомности. Одет строго, собран, спокоен, внешне похож на дельца. Жена его дама из общества, дочь известного архитектора Шапошникова, двоюродная племянница композитора Мусоргского, и двоюродная правнучка полководца Кутузова. Пышноволосая, одетая с безукоризненным вкусом. Никакого языкового барьера. Художник, супруга и дети отлично объясняются на всех европейских языках. Конечно, Рерихам не придется высиживать американский карантин рядом со статуей Свободы. Для них – комфортабельные каюты и купе железнодорожных экспрессов, отели и пансионы в гигантском Нью-Йорке, в деловом Чикаго, в чопорном Бостоне, в, пестром Сан-Франциско, где соседствуют итальянские, китайские, негритянские кварталы, в Филадельфии. Во всех двадцати восьми городах Соединенных Штатов, которые Рерихам придется посетить за те три года, которые им нужно провести в Новом Свете - с сентября 20го по май 23го.

 

В своих лекциях, прочитанных за этот срок в городах Америки, художник не устает говорить о мужестве русского народа, о его великой культуре, о памятниках его истории. Не устает повторять слово «культура». «Культ–ура»! Так, хоть и совсем не научно, но впечатляюще расшифровывает Рерих это понятие. «Ур» – солнце на древних восточных языках. «Культ Ура» – вечный культ солнца, света, разгоняющего тьму.

В статьях публикуемых под девизом «Любовь, Красота, Действие» он призывает и пророчествует грядущее единение человечества. Рерих по-прежнему видит это единение в прошлых веках, в праистории, где не было границ, паровозов, паспортов. Встречается он и с кандидатом в президенты. Призывает его протянуть руку молодой Республике Советов, как о том его просил таинственный незнакомец. Кажется, авторитет известного художника повлиял на будущего избранника американского народа. Тот задумался…

 

Россия двадцатых годов живет бедно, неустроенно, скученно. Люди, отстоявшие днем у станков и в громадных очередях за скудными продуктами (карточки еще не отменили), вечерами садятся за буквари. Беспризорники продолжают жить в котлах для варки асфальта, резаться в карты, грабить и воровать. В Поволжье голод. Фритьоф Нансен едет туда, а, вернувшись в Европу, выпускает воззвания, собирает средства, продукты для голодных. Вклад в эту помощь и книга стихотворений Рериха, изданная в Берлине в 1921 году.

 

Художник делит свое время между столпотворением Нью-Йорка и северными и южными тихими землями.

«Монхеган. Белые буруны океана. Седые скалы. Рыбачьи хаты. Полуразрушенная пристань. Маленький пароходик», – записывает Николай Константинович в дневнике. – «Побывайте в Монхегане, там можно работать».

С севера пути ведут на юг, в штат Нью-Мехико, в места, которые стали совсем недавно владениями Америки, после неудачной войны мексиканцев за независимость. Белые деревни, пещерные жилища индейцев кажутся на картинах мастера проросшими из каменистой, высохшей земли. И земля почти совсем безлюдная останавливает взгляд и кисть. Каменные пустыни Аризоны, провал, гигантское ущелье – Большой Каньон.

 

В Нью-Йорке Рерих мечтает воссоздать дело, которым много лет руководил в Петербурге – возродить школу, подобную школе Общества поощрения художеств, широко открытую для одаренных детей без различия рас и сословий. Вскоре художник открывает Институт Объединенных Искусств – Masters Institute of United Arts.

 

Николай Константинович и его друг Морис Лихтман не спеша идут в «Отель артистов», где и расположился только что созданный институт. Им повстречался знакомый художник-грек.

- Уже давно ищу вас, - сказал он. – Не нужна ли вам большая мастерская?

- А где она располагается? – оживился Рерих.

- Здесь недалеко, на 54й улице, в помещении греческой церкви.

- Как церкви?

- Не пугайтесь! Отец Лазарис любит художников.

Пошли все вместе по указанному адресу. Действительно греческая церквушка. Вошли. Святой Отец показал помещение. Комната всего одна, но большая.

-Жаль, что комната лишь одна, - огорчился Рерих.

-Ну что же, - заговорил священник. – Если дело жизненное – оно разрастется, если ему суждено умереть – все равно умирать придется в одной комнате.

 

Девизом Института Рериха стали слова: «Искусство объединит человечество».

В 1923 году газеты печатают приветствие нового президента Кулиджа (того самого, которого художник призывал к сближению с Россией), открывшемуся в Нью-Йорке в ноябре Музею Рериха. В нем выставлено около трехсот полотен мастера: пламенеющие зарева, синие дали, Соловецкий монастырь, белые псковские церкви, драконы, змеи – знаки жизни России, славянства. В музее также собирается отдел и американского искусства, а в будущем – французского, испанского, шведского, финского и др.

Конечно, в это время художник пишет и новые картины, целые серии картин. Он продолжает печатать и свои статьи в европейских и американских газетах. Многие материалы собираются в книги, названия которых не менее торжественны, чем названия многих картин – «Пути благословения», «Твердыня Пламенная», «Держава Света»…

 

Мэр Нью-Йорка обращается к русскому живописцу с почтительной речью. Открытие музея большое событие в культурной жизни города. Рерих в зените славы и в центре газетной шумихи. Водитель культуры, Мастер, Светоч и т. д.

В апреле 1923 года художник пишет матери в Петроград: «Через две с половиной недели двигаемся отсюда на Париж, а оттуда осенью на Бомбей. Полагаем пробыть в Индии два года…»

 

Огромный пароход разрезает волны Атлантики. Пассажиры в перерывах между весельем с тревогой поглядывают на океанский простор. Не появится ли где коварный айсберг? Судьба «Титаника», по-прежнему, у всех на устах. Но горизонт чист, и угар веселья сгущается…

 

Париж встречает заокеанских гостей массой знакомых, хотя и несколько постаревших лиц. Кажется, дело происходит не на Елисейских полях или под каштанами Больших бульваров, а там, как в добрые времена, - на Мойке.

Вот неутомимый, юркий Бенуа. Вот усохший, темноликий Мережковский и его верная подруга с претенциозной лорнеткой Зиночка Гиппиус. Такой же сутулый Ремизов – раб письменного стола. На небольшой вилле под Парижем живет и сестра, Екатерина…

- Страшна революция, - ворчит Мережковский.

- Эх, были времена, - причитает Философов.

 

Францию покинули без сожаления. За кормой Марсель, где на желтой скале стоит храм Божьей Матери, покровительницы моряков. Из Марселя – в Суэц, далее – Красное море, Индийский океан, а там и…

 

В начале декабря 1923 года мировая печать сообщила о прибытии семьи известного художника в Бомбей.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

 

Три титана. “Грабительские договоры”. “Тибетский посланец”. Старший и младший сыновья. Образ жизни. В поисках “Древней Индии”. Кумир Елены Ивановны - Ганди и Толстой. Приглашение Ганди. Дарджилинг. Там, где кончается железная дорога. Сердце Азии. Снова Америка, затем Берлин. Звонок в посольство. Встреча с Крестинским. Художник-аналитик. Тибетская экспедиция: состав.

 

Издавна в Тибете сходились интересы трех титанов: России, Великобритании и Китая. Первые связи с Тибетом намечались в царствование Екатерины Второй. С помощью калмыков она посылала дары Далай-ламе, когда те отправлялись в свои паломничества. А с конца Х1Х века к Тибету проявила огромный интерес Англия, стремившаяся обезопасить свои позиции в Индии с севера. Англичанам удалось оттеснить своего восточного конкурента и закрепиться в Тибете.

В тот момент, когда Россия «заболела» революцией, Великобритания продолжала свою экспансию, и любое проникновение в Тибет посторонних воспринимала, мягко говоря, неодобрительно.

Придя к власти, большевики демонстративно аннулировали все, с их точки зрения, «грабительские договоры», заключенные царской Россией с другими державами. В число их попала и «конвенция по делам Персии, Афганистана и Тибета» от 1907 года.

В 1918 году «Известия» писали: «К северу от Индии, в сердце Азии, в священном Тибете идет борьба. Пользуясь ослаблением китайской власти, эта забытая всеми страна подняла знамя восстания за самоопределение».

Появление заметки связано с тем, что из Бутырок выпущен представитель Далай-ламы в России, Агван Доржиев.

Условием освобождения «тибетского посланца» стало его согласие сотрудничать с советским дипломатическим ведомством. Таким образом, перед руководством НКИДа, и лично Чичериным, открылась заманчивая возможность завязать через Доржиева дружеские отношения с Далай-ламой. Благодаря чему можно продвинуть революционные идеи в страны буддийского Востока и в то же время придвинуться к главной цитадели британского империализма в Азии – Индии.

 

* * *

 

Старший сын Николая Константиновича и Елены Ивановны, Юрий, закончил в Лондоне индоиранское отделение Школы восточных языков Лондонского университета. Кроме этого учился в Гарварде и Париже и получил степень магистра индийской философии в Сорбонне. Притом Юрий не узкий лингвист. От отца унаследовал уважение к культуре азиатских народов и пристальный интерес к ней.

Святослав, сын младший, тоже склонен к продолжению отцовского пути. Он, как и отец, живописец. Учился на архитектурных курсах в Гарварде и Колумбийском университете, владеет многими азиатскими языками.

 

- Если нам углубляться в наши основы, то изучение Индии дает единственный материал. И мы должны спешить изучать эти народные сокровища! Иначе недалеко то время, когда английская культура сотрет многое, что нам близко, - говорил сыновьям отец.

 

Образ жизни Рерихов следующий: табльдоты, визитные карточки, вечерние костюмы, банковские чеки и прочее в том же духе. Конечно, им удалось ознакомиться и со всей туристской экзотикой. Тадж-Махал и пещерные фрески. Раджи на слонах и покачивающиеся под дудку заклинателя кобры в плетеных корзинках. Медлительные в своей неприкосновенной важности священные коровы и босоногие, полуголые нищие дети, просящие подаяния. Двенадцатилетние матери с младенцами в люльках за спиной и тридцатилетние старухи постоянно что-то стирающие и полоскающие в мутных водах священных рек. Легкий пепел покойников и желтые цветы, плывущие по течению…

В поисках «Древней Индии» семья ездит по стране. Трясется в раскаленных железнодорожных вагонах, хотя и в первом классе. В третий и второй классы, набитые битком темными людьми, европейцев попросту не пускают. Однажды, правда, случился конфуз. Семейству с великим трудом удалось купить билеты более низкой категории, чтобы «приобщиться к массам». Но поездная прислуга не дремала и никого из местных не впустила в вагон, в котором захотели ехать странные иностранцы.

 

Индусы молятся своим старым Богам, но молятся и новому еще живому по имени Ганди, которого называют «махатма» (мудрец, святой). Елена Ивановна без ума от Ганди.

- Он учился в Англии, томился в английских тюрьмах, - пылко рассказывает она за обеденным столом о своем кумире.

- За что он попал в английскую тюрьму? – спросил Святослав.

- Как тебе не стыдно! ты не знаешь? За то, что боролся за свободу своего народа, за улучшение его жизни.

- Дорогая, он дружил с нашим Львом Николаевичем, - напомнил Николай Константинович, поднося дымящуюся ложку к спрятанному в седоватой бороде и усах маленькому рту.

- Да, конечно! В молодости Ганди переписывался с Толстым и многое взял из его учения о самоусовершенствовании. Толстой, в свою очередь, идею о «непротивлении злу насилием» позаимствовал у индийских мудрецов.

- Они очень гармонично дополняли друг друга, - завершил «двойной портрет» старший сын.

- Ты прав, Юра! Они очень подходили один другому и испытывали долгие годы взаимную симпатию, - сказала Елена Ивановна и, увидев, что тарелка сына пуста, зачерпнула половником из супницы. – Хочешь добавки?

- Нет, спасибо!

 

Ганди и пригласил «святое семейство» в Индию, зная, что Рерихи разделяют его философские воззрения. Симпатизируя индийскому другу, Рерихи все-таки были больше устремлены к древней, доанглийской Индии, к племенам, которые еще носят воду в кувшинах, а не в жестяных бидонах. Их также тянуло к книгам, написанным на пальмовых листьях, а не на бумаге…

 

Добравшись до Дарджилинга, своеобразного горного курорта, где все индийское успешно подавляется обилием площадок для гольфа. Отели и виллы построены по лондонским образцам. Семейство с тоской и смутной надеждой взирало на красовавшуюся вдали высочайшую вершину, названную именем полковника Эвереста, кто первый попытался сделать обмеры горы, но так и не сумел подняться на ее вершину.

Там за э снежными вершинами поют на заре звонкие трубы, сзывая буддийских монахов на молитву. Там, на базарах торгуют широколицые тибетцы.

- Подходи, покупай! – кричат узкоглазые торговцы. – Твердый сыр, опахала из хвостов яков! Кому чеканное серебро и бирюзу?

- Бадахшанский лазурит! Недорого отдам…

В Дарджилинге кончается железная дорога. Дальше только караванными путями и горными тропами, рискуя свалиться в бешеные горные потоки. Чайные плантации раскинулись террасами на склонах Малого Гималайского хребта. Дальше стена Больших Гималаев, преграда непрошеным гостям. За не очень высоким Дарджилинским хребтом (всего три тысячи метров) прячутся от посторонних глаз королевства-карлики Сикким и Бутан. Там паломники в красных, желтых, лиловых одеждах, в серебряных и бирюзовых ожерельях. Белы как снежные горы рукава женских костюмов, остроконечны как неприступные вершины, отороченные мехом шапки. Ходят богомольцы вокруг белых ступ, прикладываются к камню, с которого Великий Учитель благословлял народ и на котором отпечатан его след. Бесконечные перевалы ведут от монастыря к монастырю. А еще дальше - Лхаса, бьющееся пламенное сердце (столица Тибета), сердце Азии.

 

Из Индии вернулись снова в Америку, из Америки – опять в Европу, но только не в Париж, а Берлин.

В декабре 1924 года Николай Константинович позвонил в советское посольство.

- Вам кого? – ответил бдительный женский голос.

- Мне нужен полпред.

- Кто вы? Как доложить?

- Я художник Рерих, так и доложите.

- Одну минуточку…

- Крестинский слушает.

- Здравствуйте, я Рерих!

- Здравствуйте, здравствуйте, Николай Константинович! Чем могу быть полезен?

- Я организую новую большую экспедицию в Центральную Азию под американским флагом и прошу о покровительстве русских дипломатических представительств там.

- Заходите к нам! Это не телефонный разговор. Жду вас завтра с утра.

- Хорошо.

 

Встреча в назначенное время состоялась. Сотрудники полпредства хотели поглазеть на знаменитость, и ритм работы учреждения ненадолго нарушился.

- Тибет оккупирован англичанами, – рассказывал художник. - Отдельные группы войск просачиваются в самые отдаленные районы. Англичане изучают настроение населения и ведут пропаганду против северного соседа – Советского Союза. Распускют слухи, то о религиозных преследованиях, то о дискриминации нацменьшинств Туркестана.

- Да вы, Николай Константинович, не только художник, но и политический аналитик, - отвесил комплимент дипломат.

- Что вы! Какой аналитик? То о чем я говорю, видно каждому.

Далее художник повествовал о «мессианстве» России. О махатмах, пророчащих воссоединение коммунистической России с огромным буддийским миром в единой общине. О тождестве буддизма и коммунизма. О сроках пророчеств.

После этой тирады дипломат хотел свой комплимент забрать назад. Но тонкий художник, очевидно почувствовав, что переборщил, вернулся к более реальным вещам и заговорил о сроках виз и паспортах.

В Париже семейство успело выхлопотать китайские паспорта с правом въезда в Синьцзян и обращение к китайскому правительству о содействии.

 

- Ваши сообщения и просьбы перешлю в Москву своему непосредственному начальнику, наркому иностранных дел, - заверил Крестинский.

- А кто, я извиняюсь, нынче на этом посту?

- Чичерин.

- Жорка! То есть, Георгий… Мы с ним вместе на юридическом пыхтели! Передавайте от меня привет!

- Обязательно передам.

- Так и скажите: шлет, мол, вам привет один полукоммунист, полубуддист! Он поймет.

- Хорошо, хорошо, Николай Константинович. Я и все сотрудники желаем вам творческих успехов!

 

* * *

 

-Тибетская экспедиция мною успешно снаряжается, - докладывал по инстанциям Бокий. – Я вызвал начальника экспедиции Пащенко и проинформировал его согласно вашим указаниям. Жду получения радиоаппарата и тех вещей, на которые я составил вам список. Мы выработали маршрут, который значительно отличается от ранее намеченного. Он рассчитан на 40-60 дней, включая сюда остановки и непредвиденные задержки. Проводника ищем из числа калмыков–коммунистов. На днях один из кандидатов приедет ко мне для ознакомления. 22 июля, в крайнем случае, 4 августа экспедиция выступает в путь. Гужевой транспорт (лошадей и верблюдов) будем нанимать, чтобы следовать как «пилигримы». Яков Блюмкин позже присоединится к отряду, так как направлен со специальным заданием «опекать» американскую экспедицию художника Рериха, так же направляющуюся в Тибет.

 

Проводником и «начальником охранения» (общим телохранителем) стал калмык-коммунист Хомутов (настоящее имя – Василий Кикеев), бывший командир Калмыцкого кавалерийского полка, знавший Монголию и прилегающие к ней территории, как свои пять пальцев – воевал в разное время в тех краях. Новый маршрут пролегал от Алтая и далее на Восток.

Начальником, как ранее говорилось, назначен Пащенко («командир»), его помощником и «комиссаром» – Блюмкин. Остальные: Шандеревский, срочно прошедший курсы картографии, и Кондиайн, столь же срочно освоивший профессию радиста.

Решили, пяти человек вполне достаточно, утешая себя и напрашивающейся аналогией с символом Страны Советов, пятиконечной Звездой. Пять концов – пять членов экспедиции!

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

 

Замок в Вестфалии. Воскресающие картины древности. Чудесные видения. «Дорж». У таможенника родился сын. Супруга чиновника. Переселение семьи в Линц. Непутевый сын и смерть отца. Бездельник увлекается чтением. Увлечение рисованием и поездка в Вену. Удар по самолюбию. Смерть матери и бродяжничество. Формирование мировоззрения. Сборище на Сретенке. Блюмкин о Гумелеве. Обсуждение «тибетской экспедиции». Жалобы чиновнику. По пути к малому Тибету. Знакомые изображения на скалах.

 

Вестфалия. Замок Вевельсбург. В большом просторном зале за круглым огромным столом сидят тринадцать одинаково одетых господ. Одежды напоминают средневековые, хотя действие происходит в 20х годах ХХ века. Каждый из странных господ имеет при себе ритуальный кинжал и серебряное кольцо с печатью. Кресла, на которых сидят таинственные господа, имеют высокие, покрытые выделанной кожей, спинки и металлические (медные) пластинки с выгравированными именами сидящих.

Под руководством Великого Магистра собравшиеся предаются медитации. В их воображении, как наяву, возникают картинки далекого прошлого…

 

… палящее солнце, отсутствие пищи и воды. Пыльные дороги и каменистые тропы ведут в далекие земли Палестины. Истощенные пилигримы бредут в Святую Землю, отвоеванную у неверных. Они ддеты в грубые ветхие одежды. Их знамя – красное полотнище, увенчанное огромным белым крестом. Впереди братьев шествует глава ордена Герард.

Вот и дом, давший приют больным паломникам. Госпиталь Святого Иоанна.

А вот и другая картина.

… далекая, укрытая от глаз непосвященных, полная чудес, страна. Государство Пресвитера Иоанна. Какая странная местность кругом: пустыня и заснеженные горы. Северный рай, называемый Джюнгом или Шамбалой, в самом сердце далекого Тибета. Есть там философский камень «Чинтамани» – средство омоложения …

Вот и еще картина.

Древний город Аркаим, который старше Трои на полторы тысячи лет. Примерно на столько старше и египетских пирамид. С высоты птичьего полета видно, дома расположены в виде буддийской свастики. В каждом доме плавильные ямы и груды шлака. Здесь знали секрет особого сверхпрочного железа. Много чего еще другого знали. Но жители почему-то внезапно покинули город, собрав пожитки. Куда ушли и зачем? В Тибет? Куда-то еще? Не это ли древние арии? Жители высоки ростом, стройны и гибки, светловолосы и светлоглазы…

А вот и еще какие-то видения! Что это?

Легендарная Атлантида. Жители ее достигли высокого технического совершенства, используя жизненную силу растений. Им знакомы фантастические перемещения в пространстве. Новая раса сверх людей зародилась в горных районах этой страны. Арийцы покидают Атлантиду, достигают пустыни Гоби и вершин Тибета. Там они воздвигают святилище Оракула Солнца, должное управлять семью расами постатлантической эпохи…

 

Чудесные видения, одно за другим, посещают сидящих за столом членов тайного братства, а снаружи…

 

Замок Вевельсбург возвышается в полумраке. Массивное сооружение возведено в ХУ11 веке на месте старой крепости, и названо по имени рыцаря разбойника Вевеля фон Бюрена, одного из первых обитателей его…

 

- Следует привести и еще одну удивительную легенду Тибета, - продолжал свой рассказ Великий Магистр. – Тибетцы верят, что в стародавние времена с неба в Лхасе, около монастыря Сера, упал магический жезл. В течение веков этот золотой скипетр («Дорж») хранится в монастыре Сера. Далай-лама сверх своих титулов носит еще титул «Владелец молнии», потому что «Доржу» приписывается власть над небесным огнем. Говорят, что жезл источает сияющий свет во время некоторых религиозных церемоний. «Дорж» состоит из ручки не очень большой длины и «бутонов» лотоса на каждом конце. Копии, изготовленные из серебра, бронзы и железа, находятся в большинстве тибетских монастырей.

«Дорж» действует под влиянием неизвестной силы, которая контролирует силу буддиста при его занятиях. Наиболее могущественный «Дорж» находится в руках правителя Шамбалы. Говорят, это металлический жезл с двумя большими бриллиантами на концах. Жезл способен накапливать и передавать идущие из космоса силы.

 

* * *

 

Маленький австрийский городок на берегах полноводной реки вблизи германской границы…

Когда скромному местному чиновнику таможенной службы перевалило за пятьдесят, у него родился сын. Чиновник - обрюзгший, с вечно недовольным лицом. Он считал, все люди только и заняты тем, чтобы провезти недозволенное, а его задача – пресечь. Рьяно досматривал товары и багаж, роясь в вещах. Одна лишь абсолютно голая лысина мелькала то здесь, то там.

Супруга, двадцати восьми лет от роду. Скромная, мягкая, культурная молодая женщина с огромными проницательными глазами. Сынок, подрастая, привязывался к матери и отдалялся от отца.

Таможенник оставил службу и приобрел небольшую ферму, собираясь отныне проводить время на природе. Благо коров и свиней нельзя заподозрить в чем-то недозволенном. К тому времени сынок подрос. Религиозная мать отдала его в местный бенедиктинский монастырь, желая, чтобы мальчик стал католическим священником. Отец хотел, чтобы сын пошел по его стопам и стал государственным служащим.

В скором времени мальчик, порвав с монастырем, пошел учиться в обычную школу. А семья, расставшись с фермой, переселилась в пригород Линца.

С шестого класса школьник учится хуже и хуже, а в шестнадцать лет и вовсе бросает школу. Вскоре, то ли от огорчений, связанных с непутевым сыном, то ли от пристрастия к горячительным напиткам, отец умирает. Бросивший школу юноша, вместо того, чтобы попытаться чем-то помочь матери, слоняется по улицам Линца, заводя странные знакомства… Единственное, что выделяет его из числа подобных ему бездельников, это пристрастие к чтению книг, что как-то утешало бедную мать. Юноша предпочитал классиков: «Фауст», «Вильгельм Тель», «Божественная комедия»…

Возможно, от знакомства с хорошей литературой в нем пробудился интерес к искусству, и он, достигнув восемнадцати, отправился в Вену поступать в академию искусств. Увлекшись рисованием, считал, что у него получается очень неплохо. Но на экзаменах вышел полный провал. Самолюбие юноши сильно уязвлено! Он посчитал себя незаслуженно обиженным самодовольными и тупорылыми чиновниками от искусства.

Огорчения и далее преследуют юношу. Умирает мать. Неудавшийся художник становится бродягой, живя в ночлежках и питаясь благотворительной похлебкой. Иногда, хоть и за гроши, удается продать свои акварели. Пристрастие к чтению, меж тем, не покидает его. В отличие от других бродяг, сидению или лежанию на лавочках в скверах, он предпочитает посещение публичных библиотек. К тому же, не пьет и не курит, имеет ясную голову и трезвый взгляд на жизнь. Его мировоззрение под воздействием прочитанного активно формируется. Интересуется историей Древнего Рима, доктринами восточных религий, теорией оккультизма, гипноза, астрологии, алхимии. Читает и философов. От Шопенгауэра заимствует фатализм с волюнтаризмом, от Ницше – концепцию эволюции и «сверхчеловека». Он увлекается и музыкой, посещает оперу, а Вагнер становится его любимым композитором. Сюжеты опер созвучны с мутным брожением в душе молодого человека. Его очаровывают мифы и легенды. Святой Грааль! Копье Судьбы! Нибелунги! Рейн! Валькирии! Вольфрам…

 

* * *

 

- Да я не только с Мандельштамом знаком, - похвалялся Блюмкин. - Я и с Гумилевым на короткой ноге был!

- За что с ним твои коллеги так обошлись? – спросил Пащенко.

 

Андрей Николаевич снова собрал у себя на Сретенке основной костяк будущей экспедиции – Кондиайна, Шандеревского и Блюмкина. Чтобы поговорить о предстоящем походе. Но, по обыкновению, встреча не обошлась без вина и без воспоминаний пылкого чекиста, насыщенная жизнь которого так и просилась, если и не на страницы книг, то хотя бы в уши благодарных слушателей.

- Его расстреляли совсем недавно, в 1921 году, - подсказал Кондиайн.

- Хорошо помню ту статью в «Петроградской правде», - сказал Шандеревский. - Она, кажется, называлась «О раскрытом в Петрограде заговоре против Советской Власти». Гумилева назвали участником Боевой Организации, возглавляемой Таганцевым.

- Эх! Я его знал с другой стороны, - мечтательно потянулся Яшка. – Щеголь был отменный! Ходил в цилиндре, в белых лайковых перчатках. Весь накрахмаленный и надменный. Не подступись!

- Отчего надменный? – спросил Пащенко.

- Цену себе знал человек, - ответил Яков. - Я его за это особенно уважал. Мне тогда, зная мое пристрастие к литературе, поручили присматривать за тружениками пера. Вот я и перезнакомился почти со всеми, как в Петербурге, так и в Москве. Ха-ха-ха! Служба есть служба.

- Он ездил в Африку и в Лапландию, насколько, я знаю, - вспомнил Пащенко.

- Он мне признавался, что с юношеских лет чувствовал себя конкистодором, - распалялся Яков, видя, как его рассказы завораживают слушателей.

- Конкистадоры и поэзия?

- Гумилев говорил, он и в поэзии конкистодор! Николай Степаныч считал, что мы и сейчас живем в эпоху средневековья, то есть когда люди колеблются между Богом и Дьяволом…

- Так считал?

- Да. Он, бывало, говорил: «Какое счастье, что были царь Соломон и царица Савская!»

- А при чем тут они?

- Великие личности! Без них жизнь на земле была бы скучна и не интересна…

- Ты, Яков, тоже стремишься, как только можно, развеять эту скуку?

- Ну, вот поедем в Тибет – там и развеемся…

- Ха-ха-ха! Помню, было так… Гумилев сидит на столе и курит трубку. Перед ним группа слушателей, человек двадцать – начинающие поэты. Он проводит семинар. Комната нетопленая. Все в шубах, в калошах, высоких сапогах. Кое у кого на спинах мешки, из которых выглядывает вобла. Мастера не шокирует его мастерская. Гумилев говорит невозмутимо: «Поэт должен быть знаком, как я уже сказал, с историей, а затем с географией, с наукой, с мифологией, с астрологией, с алхимией, с наукой о драгоценных камнях. Это - незаменимые источники образов, в совокупности своей являющиеся частью общей науки об эйдологии - науки об образах». Иногда в этом же семинаре чтение своих стихов он начинал после такого предисловия: «В результате моих долгих занятий мифологией я написал следующие строки…»

- Я как-то шутливо сказал ему: - продолжал Блюмкин, - «Вы были бы хорошим купцом». Мне нередко приходилось иметь с ним деловые отношения по Дому Литераторов. «Я и есть купец, - ответил он. – Я продаю стихи, и, смею вас уверить, делаю это толковее других. Попробуйте-ка стихами прокормить семью? А у меня это получается». Честная прямота Гумилева, естественно, породила много врагов. Он читал лекции в Пролеткульте, в Балтфлоте и даже в Горохре (городская охрана), где обучал писать сонеты… милиционеров.

Повсюду ему, конечно, приходилось выступать в качестве стихотворного судьи и произносить свои приговоры. Само собой, разумеется, большей частью его приговоры были безжалостны. Столь же безжалостный… и ему вынесли. Милиционеров или матросов его неодобрительные отзывы вряд ли сильно задевали. А вот в Пролеткульте, где на его суд являлись заслуженные пролетарские поэты, там против него нередко поднималось негодование. А от негодования всего один шаг к доносу… Вы же понимаете? Тем более что Николай Степаныч частенько говаривал: «Пролетарской поэзии не существует. Могут быть только пролетарские мотивы в поэзии». Или еще: «Каковы бы ни были стихи – пролетарские или непролетарские, – но пошлости в них не должно быть. А все эти ваши «барабаны, вперед, мозолистые руки, смелее в бой» – все это пошлости!» Бывало, что кому-то и прямо в лицо заявлял: «Поэтами вы никогда не будете. В лучшем случае будете версификаторами, да и то плохими!» Кому же такое понравится? Вот и произошло, что произошло. Выпьем за него, помянем!

Бокалы сомкнули, выпили, закурили. Форточка работала на всю катушку. Обсуждение «тибетской экспедиции» продолжалось…

 

* * *

- Как можно забыть о вооруженном нападении на наш караван? Что это – провокация? Нам пришлось шесть часов пробыть с поднятыми револьверами, - жаловался Николай Константинович английскому чиновнику. – А в довершение всего полиция составила от нашего имени телеграмму, что мы ошиблись, и нападения не было. Кто тогда ранил наших слуг?

- Я получил эту телеграмму. Мы будем выяснять! Но в любом случае, ошибочно думать, что каждый человек может ездить здесь в любом направлении и куда ему угодно. Мы не любим, чтобы посторонние совали свой нос в далекие провинции, - ответил чиновник. – В конце концов, мистер Рерих, вы должны подписать обязательство, что не поедете через Лех.

- Для путешествия по этому маршруту требуется особое разрешение?

- Да! Дорога в Тибет для Англии имеет большое стратегическое значение. Мы не хотим, чтобы в один прекрасный день на перевале появился кроваво-красный большевик и обратился с речью к народам Индии. Это для нас не совсем приятно.

- Я не большевик! Моя экспедиция – под американским флагом…

- Но вы, мистер Рерих, русский?

- Так вы в каждом русском видите большевика?

- Лучше перестраховаться, чем не доглядеть.

- Я вас понимаю, мистер…

- Джонсон.

Остаются позади и полицейские и провокаторы. Все ближе малый Тибет. Кони переходят висячий мост через реку Занд, шумно несущую снеговую воду, поднимаются на перевал Цоджи-ла, отмеченный валяющимися повсюду во множестве скелетами погибших животных. В долине за перевалом отдыхают лошади и караванщики. В долине перед ними отдыхают поломники-мусульмане. Одни, в зеленых чалмах, побывали в Мекке, морем вернулись в Карачи и оттуда через Лех пробираются в свой Яркенд или Урумчи. Другие идут из Восточного Туркестана в Карачи. В этих местах живет много мусульман, а также и немало буддистов. И первый Майтрея (Будда грядущий) высечен в скалах над дорогой, поблизости от скал, на которых глаз Рериха тотчас замечает знакомые «неолитические изображения» горных козлов и лучников. Такие, как в Сибири и в Скандинавии.

- Радость жизни разлита в свободном каменном веке! – восторженно восклицает художник.

Майтрея изображается не погруженном в нирвану, неподвижно-бесстрастным, как обычно изображают Будду. Майтрея стоит или сидит. Не скрестив ноги – спустив их с трона, нарушив неподвижность. Готовый встать, шагнуть, нарушить нирвану. Идти в бой за справедливость. Майтрея – Будда-воитель, бог не только утешающий, но и защищающий обездоленных.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

 

В Венском музее. Бледный юноша и необычный экспонат. «Избавлю беднягу от мук»… Юноше стало дурно.

Моложавый лама. Китайская граница и совет ламы. Рерихи в Москве. Беседы с советскими руководителями. Рукопожатие чекиста. Остановка в Урге. Перейдя хребет Гумбольдта. Проблемы.

Команда Пащенко. Гора Белуха. По Чуйскому тракту. Камень у дороги. Предание староверов.

Экзотический городок. Христианские кресты. Зачем в Шамбале монеты?

 

- «Один из воинов копьем пронзил ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода», – гласит Евангелие от Иоанна. Считается, воином прекратившем страдания распятого, был центурион Гай Кассий Лонгин. А копье его с тех пор и называется Копьем Судьбы. По легенде, история копья уходит в далекую древность. Оно выковано по указанию Финесса, одного из иудейских первосвященников, рассчитывавшего получить талисман силы для своего народа. Талисман побывал в руках полководца Иисуса Навина, когда тот штурмовал Иерихон, и в руках царя Ирода, когда последний отдал приказ об избиении младенцев. Считается также - в момент, когда легионер нанес свой знаменитый удар «милосердия», у него излечилась катаракта. Прозревший Лонгин впоследствии принял христианство. И в дальнейшем стал почитаем, как святой и герой. А копье превратилось в одну из важнейших реликвий христианского мира, – вещал экскурсовод в зале сокровищ Габсбургов венского музея Хофбург.

Бледный юноша не мог оторвать взгляд от экспоната.

- С копьем связана легенда, согласно которой тот, кто объявит его своим и откроет его тайну, - продолжал экскурсовод, - возьмет судьбу мира в свои руки для совершения Добра и Зла.

Слова приводили в трепет впечатлительного юношу. Он слушал, раскрыв рот.

- В средние века некоторые германские императоры владели этим копьем и верили в легенду. Однако за последние пять столетий никто не верил в эти сказки, если не считать Наполеона, потребовавшего копье после победы под Аустерлицем. После разгрома наполеоновских войск копье тайно вывезли из Нюрнберга и спрятали в Вене.

Экскурсанты и гид ушли в другой зал. Юноша заворожено продолжал разглядывать витрину с чудесным экспонатом. Почерневший от времени железный наконечник покоился на ложе из красного бархата.

Юноше вдруг показалось, что он много столетий назад держал это оружие в руках, и оно передавало ему свое могущество. Он представил себя тем легионером, и перед глазами ясно возникла в мельчайших подробностях историческая картина…

 

… Палящее солнце. Шлем на голове раскален… А каково там, на кресте? Страдания распятого ужасны. Голова его упала на грудь, из-под тернового венца струятся мелкие потоки, запекаясь под жгучими лучами. Кажется, что солнце хочет сжечь его, чтобы прекратить эти несправедливые мученья. Двое других распятых успокоились, а этот такой живучий… Бормочет, укоряет своего отца за что-то…

«Избавлю беднягу от мук», - думает воин, поднимая копье…

 

Юноша приходит в себя. Никаких распятых! Он один в пустом зале перед застекленной витриной. То, что казалось палящим солнцем – всего лишь яркая люстра под потолком. Но воздух стал удушливым. Юноше трудно дышать. Атмосфера музейного зала обжигающая. Захотелось закричать, позвать на помощь. Экскурсия ушла. Нигде не видно ни одного смотрителя.

Внезапно прямо перед собой он увидел огромную человеческую фигуру, колеблющеюся в воздухе.

- Кто вы? – вымолвил юноша.

- Я тот Сверхчеловек, о котором ты мечтаешь!

- Что вы хотите? – ноги юноши подкашивались, и холодный пот струился потоками.

- Я беру твою душу, и она отныне станет инструментом Моей Воли.

 

Звук упавшего на паркет тела привлек в зал нескольких смотрителей. Откуда не возьмись, мгновенно сбежались любопытные посетители.

- Воды, воды! – раздались голоса. – Ему дурно! Несите на свежий воздух! Здесь такая духота.

- Может, врача?

- Господа, есть среди вас медик?

- Он открывает глаза… Ничего, ничего… отходит.

- Положите голову повыше.

 

* * *

 

Осенью к экспедиции Рерихов присоединяется моложавый лама, неизвестно откуда взявшийся. Это произошло в Лехе, столице княжества Ладах. Лама очень общительный, любезный, и сразу завоевал симпатии всей семьи.

- Нет в нем ни чуточки ханжества, - восхищается новым попутчиком глава семейства. - Он даже для защиты нас готов взять в руки оружие. Лама говорит, что в Лхасе знают о нашей экспедиции и ждут ее с нетерпением.

Ведет себя лама как-то странно. То внезапно исчезает, то вдруг появляется в независимости от времени суток. И средь бела дня, и под покровом ночи. Выясняется, что очаровавший всех лама даже говорит по-русски и имеет с членами экспедиции общих знакомых.

Давным-давно Николай Константинович во время отделки и росписи буддийского храма в Санкт-Петербурге познакомился с Агваном Доржиевым. Оказалось, что и лама знаком с ним. Лама также уверял, что лично знает Наркома иностранных дел Чичерина, с которым Рерих учился в университете. Но в это доверчивый художник поверить отказался, заподозрив всезнающего ламу в легком хвастовстве.

Экспедиция тем временем приблизилась к китайской границе и взяла курс на Хотан. Вскоре прошли весь Западный Китай, после чего лама посоветовал, прежде чем совершить решительный бросок к Тибету, навестить Страну Советов. Оказалось, лама связан с теми, покровительства которых добивался художник. Все пути вели в «Рим», то есть в Москву.

 

Семейство послушалось совета мудрого не по годам монаха и в июне 1926 года оказалось в столице первого в мире государства рабочих и крестьян.

 

В первый день лама, выглядевший теперь вполне по-европейски, свел художника с начальником спецотдела ОГПУ Глебом Бокием. Разговор зашел, конечно, о Шамбале. Бокий сообщил художнику, что тоже готовит экспедицию в Тибет, рассказал об изысканиях молодого ученого Пащенко, экспедиция которого по многим уважительным причинам задерживалась.

Пребывание в Москве оказалось насыщено встречами и знакомствами. Беседы с Луначарским, с Трилиссером, с Ягодой, со старым знакомым Георгием Чичериным. Беседовал Николай Константинович и с Генеральным консулом СССР в Китае Быстровым-Запольским, находившемся тогда в Москве.

- Мы изучаем буддизм и общаемся с махатмами, – рассказывал художник. – Многие из них мечтают объединить буддизм с коммунизмом и о создании Великого Восточного Союза Республик.

От этих слов сердца советских руководителей обливаются елеем, а души ликуют. Художник, не давая опомниться, добавляет:

- Среди тибетцев и индусов-буддистов ходит поверье о том, что освобождение их от иностранного ига придет именно из России от красных, из Красной Шамбалы!

- Вот и нужно воссоединить эти две Шамбалы! Тогда весь мир будет у наших ног, – подытожил Глеб Иванович. – В вашу задачу, Николай Константинович, должны войти действия и мероприятия по смещению нынешнего, несговорчивого Далай-ламы и замене его фигурой, которая бы нас устроила.

- Кого вы имеете в виду взамен?

-Это Таши-лама. Он бежал из Тибета в Китай. Помощник Далай-ламы по духовной части. Его нужно возвести на трон. Он нам больше подходит.

- Я вас понимаю, и постараюсь сделать все, что в моих силах. Я также слышал, что Таши-лама находится сейчас в Монголии и занят утверждением мандалы буддийского учения. От него нужно ждать благодетельных последствий, ибо Тибет сейчас так нуждается в духовном очищении.

- Ну, вот и прекрасненько! Надеюсь, мы поняли друг друга. – Бокий на прощанье крепко пожал руку художника. – А как вам понравился наш сотрудник?

- Вы о ком?

- Ну, об этом ламе, который привез вас к нам.

- Так он ваш сотрудник?

- А вы как считали? «Старик совершенно оторван от грешной земли, - подумал Глеб Иванович. – Парит там, над своей Шамбалой!»

 

Экспедиция, заручившись поддержкой советского руководства, отправилась в путь. Первая остановка в Урге, где к отряду присоединился личный врач Елены Ивановны Константин Рябинин, прибывший окольным путем в Монголию.

Елена Ивановна заведовала хозяйственной частью – закупкой провизии, дорожными вещами, одеждой.

Прибыл в Ургу и представитель нью-йоркского Музея Рериха Лихтман, который, зная, что семья собирается нанести визит самому Далай-ламе, привез подарки для «Живого Бога». Ковер из бизоновой шкуры (за 500 долларов), мексиканское седло ручной работы, старинные серебряные кубки и старинную парчу.

 

Поначалу передвигались на пяти больших автомобилях, предоставленных советским правительством, хотя флаги над ними развевались звездно-полосатые. Паспорта тоже американские.

Далее от пограничного монастыря Юм-бейсе в Северной Монголии, экспедиция продолжила свой путь на верблюдах.

Перейдя хребет Гумбольдта в Цайдаме, Рерихи встретили тяжко больного чиновника из Лхасы. Взяли его на попечение, обещая довезти в Тибет, в рассчете на его советы и помощь. Чиновник предложил водрузить над экспедицией желтое знамя Далай-ламы с надписью по-тибетски «Великий Держатель Молнии», что исполнили…

Следующая остановка произошла у озера Олун-нор. Местные жители поинтересовались, куда отряд направляется (там находился первый тибетский пост) и без долгих разговоров пропустили его. А дальше начались проблемы...

Достигнув поселка Шингди в горах Таг-ля, снова остановились.

- Далай-лама запрещает европейцев пропускать далее, - сообщил местный начальник. – Если пойдете самовольно, всех арестуем, а руководителям отрубим головы!

- Мы западные буддисты, - сказал Юрий Николаевич, которого уполномочили вести неприятные переговоры. – Мы везем дары Далай-ламе и послание, которое может быть передано только лично его Святейшеству.

- Я должен запросить власти Тибета, - ответил несговорчивый чиновник. - На это уйдет не один месяц, так что вы располагайтесь здесь. Десяток моих солдат присмотрят за вами, чтобы вы не вздумали ослушаться запрета.

«Моложавый лама», на сей раз, не сопровождал экспедицию. Иначе он бы, конечно, заметил, что за отрядом под видом то пастухов, то паломников, неотступно следуют люди подполковника Бейли, английского резидента в гималайском княжестве Сикким.

 

* * *

 

Наконец отправился в путь и Пащенко со своей командой. Долго запрягали, но погнали быстро…

Лето выдалось жарким и, несмотря на август, на Алтае все еще горели леса. Дым стлался понизу, и плохо различались даже хребты и их лесистые склоны. Только сверкающая лента Катуни, перед которой дымовая завеса оказалась бессильной, указывала направление к снежным горам. За синими хребтами предгорий Алтая высились снежные пики самой высокой его вершины Белухи.

- Массив Белухи это сверкающее царство снега, - сказал Андрей Николаевич, с трудом оторвавшись от прекрасного зрелища.

- Она похожа на Гималайские вершины, но отличается от них большей мягкостью очертаний. А игра света даже богаче, – заметил Кондиайн. - Хотя я не был там, но видел снимки.

- Вершина Белухи двуглавая. Высота четыре с половиной тысячи метров, - добавил Шандеревский. – Читал в журнале.

- Алтай с древних времен связывает Сибирь и Центральную Азию, - заговорил проводник. – Через Алтай шли различные племена и народы, пролегали торговые пути, много чего здесь было… и войны, и набеги…

Отряд несколько дней двигался по Чуйскому тракту. За спиной осталось около 380 верст. Сделали привал.

- Смотри сюда! – позвал товарищей, всегда умевший подметить необычное, Блюмкин.

Недалеко от дороги под отвесной скалой возвышался 2хметровый камень явно искусственного происхождения. Его вершину венчала высеченная из цельной породы голова. «Лицо» статуи повернуто к восходящему солнцу.

- Смотрите, здесь рисунки! – снова крикнул Блюмкин, заглянув с обратной стороны камня.

- Грифоны и какое-то странное животное с телом лошади и оленьими рогами, - разглядел неясные картинки Пащенко.

- Тут вот высечен меч! – заметил новый рисунок Шандеревский. – А здесь олени с рогами, косули, бараны, колесницы, люди… Больше не могу разобрать.

- Это почерк кочевников скифской эпохи, не иначе! – воскликнул Кондиайн, спешно перерисовывая изображения в блокнот. – Пригодится для науки!

- Тут поблизости село Верхний Уймон, - сообщил проводник. – Там живут староверы. Так вот у них есть предание об одном, ушедшем под землю, народе…

- Как народ называется? – заинтересовался Кондиайн.

- Народ этот – чудь. Говорят, весь Алтай пронизан ходами бесконечных пещер. По ним это племя и ушло.

- Истукан, по вашему мнению, дело рук того народа?

- Этого сказать не могу. Хотя, может быть… Кто знает? Есть предание! «А как выросла белая береза в нашем краю, так и пришел белый царь, и завоевал наш край. И не захотела чудь остаться под белым царем. Ушла под землю и захоронилась каменьями».

- Кто тот белый царь? Не русский ли?

- Неизвестно! Имени царя предание не сохранило.

- Может, очередной покоритель Сибири? Ермак, например?

- Не знаю! Знаю только, что ставший подземным, народ называется еще Агарти.

- На поверхность они выходят? Кто-нибудь видел?

- Говорят, случается… Но очень редко.

Разговор Кондиайна с проводником продолжался некоторое время. Остальные прислушивались, но не присоединялись к обсуждению странной темы.

* * *

 

Городок на пути к Лхасе, в котором застряли Рерихи, весьма экзотический.

Через городские ворота открывается вид на широкую улицу и базар в центре. Ряд высоких тополей, красочная толпа людей и животных, огромные кучи тюков с товарами, караваны верблюдов, пони, ослы, мулы, блестящеспиные огромные яки с тяжелыми грузами. Кто-то пришел из Лхасы, кто-то – из Яркенда, преодолевая трудные перевалы, снежные поля и ледники. Короткий отдых и с новым грузом. И опять в путь. В этом азиатском городе европейцы редки. Кругом снуют желтолицые бритоголовые монахи. В окрестностях не только буддийские храмы, но и древние могильники с писаниями первобытных людей и даже каменные христианские кресты.

- Откуда здесь христианские кресты? – удивился Сятослав.

- Как их сюда занесло? – присоединился к брату Юрий.

- Плохо знаете историю, дети мои, - молвил отец. – Сторонники епископа Нестора, которого каноническая церковь признала еретиком, бежали из Малой Азии на восток, в языческие земли. Оседали там, жили, торговали, умирали. И множились кресты по всей Центральной Азии. Множились и рассказы о том, что Христос побывал в Индии, учился у мудрецов и проповедовал у костров кочевников.

- Я в Сринагаре слышал от местных, - снова заговорил Святослав, - что распятый Исса не умер на кресте, но впал в забытье. Ученики, якобы, сняли его с креста, скрыли, вылечили, помогли достигнуть Сринагара, где он учил и умер.

- Я тоже слышал, - поддержал брата Юрий, - что долго сохранялась в тех местах могила с надписью «Сын Иосифа». Да и могила богоматери, которая будто бы тоже ушла из Иудеи в Азию. Могила долго сохранялась, пока орды кочевников не сравняли все с землей.

- Ну, это выдумки! Хотя имя Мириам, Марьям, происходящее от Марии, очень почетно в Азии, - заметил отец.

- А ты веришь, отец, что в Синцзяне нам действительно показывали пещеру, которая ведет в Шамбалу? – спросил Юрий.

- Говорят, из той пещеры иногда выходят чужестранцы со старинными монетами, которые давно вышли из обращения, - добавил Святослав.

- Говоря это, почему-то никто не задумывается, зачем в Шамбале монеты? – ответил отец. – К тому же, обитатели ее так всемогущи, что, наверняка, могли бы снабдить уходящих в мир людей своих посланцев современными деньгами, дабы не вызывать излишних подозрений.

- Ты веришь, что мудрый Соломон выходец из Шамбалы? – спросил Святослав.

- Существует предание, что он имел чудесные аппараты, на которых мог летать очень далеко и высоко, - добавил Юрий.

- Не знаю насчет Соломона. А вот, что некоторые ламы и йоги могут чудесным образом перемещаться на огромные расстояния, это я знаю точно, – ответил Николай Константинович. – Пойдемте, проведаем нашу матушку. Чем она занимается, и не пора ли садиться за стол?

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

 

Юноша любит размышлять. Ступени посвящения. Чем бы заняться в Мюнхене? Мировая война: награды и звание. «Жаль парня…» Снова больничная койка и проповеди.

Прокладывание маршрута. Аллеи менгиров. Страна скотоводов. «Звериный стиль» и каменные бабы. Оленья гора. Красные камешки. «Храм сокровищ». У костра. Воспоминания о Москве и Петербурге.

Мистер Бэйли и его помощник. Доклад о семействе Рерихов.

 

Австрийский юноша любил размышлять о ступенях восхождения к высшим уровням сознания, любил раскрывать значения геральдических знаков и рыцарских гербов, понимая под ними символы различных ступеней.

Так он понял, что «черный ворон» служит символом первой ступени и означает посланника Грааля или перст судьбы. Символом второй ступени - «павлин», чье оригинальное оперение отображает бесконечные возможности созидательного воображения. «Лебедь» - символ третьей ступени, потому что послушник, желающий ее достичь, должен пропеть «лебединую песнь» - преодолеть все эгоистические желания.

С четвертой ступенью связано изображение «пеликана», птицы, которая вырывает у себя куски мяса, чтобы накормить птенцов. Действие это символизирует посвященного, отдающего себя воспитанию преемников.

«Лев» охарактеризовывает пятую ступень посвящения, на которой человек достигает единения своего сознания с сознанием общим.

Высшая ступень посвящения отождествляется с «орлом», поскольку посвященный получает в свое распоряжение наивысшие силы, которыми только может обладать человеческое существо. С этого момента он способен нести ответственность за судьбы всего мира.

Что общего может иметь подобный путь посвящения, - думал юноша, - с плотником из Назарета? Его воспитание основано на подчинении и любви к ближнему. И имеет целью лишь забвение воли к выживанию! Испытания, связанные с поиском Грааля и предназначенные для пробуждения резервных возможностей человека, не имеют ничего общего с христианством! Христианство привносит лишь семена вырождения. Такие, как прощение оскорблений, самоотречение, слабость, покорность и даже отказ от законов эволюции, провозглашающих выживание наиболее приспособленного, наиболее храброго и наиболее ловкого.

 

Весной 1913 года юноша уезжает из Вены в Мюнхен. Он испытывает в эти дни необычный подъем и активизацию всех своих жизненных сил. Его энтузиазм хлещет через край, ему хочется дела, но какого – чем бы заняться?

Это дело ему предоставила свалившаяся как снег на голову мировая война. Он пошел санитаром, потом стал связным, доставляя приказы из штаба дивизии на передовую. За четыре года ему довелось участвовать в более чем сорока сражениях. Получил ранение, отправили в госпиталь. Излечился и снова на фронт. Получил награды: Железный Крест 2й степени и Железный Крест 1й. Последний знак отличия давался рядовому в редчайших случаях. К концу войны дослужился только до капрала, а все потому, что вел себя порой очень странно для простого солдата, да и своими высказываниями часто ставил в тупик сослуживцев. Частенько сидел он, не обращая ни на кого внимания, в глубокой задумчивости, обхватив голову руками. Затем неожиданно вскакивал и начинал возбужденно говорить:

- Мы обречены на поражение, ибо невидимые враги Германии опаснее, чем самое мощное оружие противника.

- Какие враги? – не понимали солдаты. – Ты о ком?

Но нервный оратор, не давая ответов, снова садился на место и обхватывал голову руками.

- Как такого больного комиссия пропустила? У него не в порядке с головой! – ворчали однополчане, сочувствуя товарищу по оружию. – Жаль парня! Тихий такой…

 

В ноябре 1918 года Германия капитулировала. Нервный юноша снова угодил на больничную койку. На сей раз, став жертвой газовой атаки англичан и даже на время лишившись зрения. Свои странные проповеди он продолжил и в больничной палате. Только теперь они еще и сопровождались потоками горьких слез.

- Напрасно терпели мы голод и жажду долгие месяцы! Напрасно лежали в окопах и днем и ночью под огнем врага! Напрасно погибло два миллиона наших братьев на фронте! Не разверзнутся ли теперь братские могилы? Не восстанут ли от вечного сна мертвецы, чтобы грозно призвать к ответу Родину, которая посмеялась над ними?

Говорил он пылко и увлекательно, а искренние слезы лишь добавляли убедительности его словам.

 

* * *

 

- Горно-Алтайск, Черный Ануй, Усть-Кан, Усть-Кокса, Верхний Уймон, - Андрей Николаевич вслух произносит названия мест и населенных пунктов, отмечаемых им на карте. – Озеро Аккем и гору Белуху мы миновали. Далее – Улан-Уде, Кяхта, Урга, Дзун-Мод, Найлах…

- Этим путем проходил один из основных потоков человеческой истории, - заметил Шандеревский, тоже принимавший участие в прокладывании маршрута.

- От Урги пойдем на Юго-Запад к Юм-Бейсе, затем по речке Тола, - Кондиайн вносил свою лепту в общее дело, прочерчивая карандашом предстоящий путь.

- Как она петляет! Вот Хангайский хребет, далее пустыня Гоби, - нахмурился бывший кавалерист и нынешний проводник, заглядывая в карту. - А за ней через Цайдам и к Тибету.

 

Загадочные аллеи древних менгиров потянулись от Найлаха. По ним скользили первые лучи восходящего солнца. Аллеи перемежались с курганами, выложенными камнями, называвшимися у местных жителей «керекурсами». Происхождение их не ясно: то ли это следы скифов, то ли гуннов, то ли тюрков.

У горизонта под розовыми облаками голубела гряда гор, а неподалеку от них в ярко-зеленой степи стояла большая юрта. Около нее на ковре сидели люди в монгольских халатах.

- Ну, вот мы и вступили в страну скотоводов, - возвестил Блюмкин, окинув взглядом степные просторы. – Подъехать что ли, побеседовать с ними?

- С кем хочешь беседовать? – спросил Пащенко.

- Да вон с теми, у юрты.

- Сидят себе и пускай. Зачем людей смущать?

- Пожалуй, ты прав.

- Скоро, судя по карте, достигнем Урги. Там и набеседуемся вволю…

 

Стоял ясный сухой сентябрь. Синие предгорья ласкали глаз. Воздух ломался от чистоты и прозрачности.

 

- В старинных китайских хрониках писали о голубоглазых, белокурых людях, обитавших в древности в этих краях, - снова забурчал Яков. – Говорят, из погребений доставали черепа европейского типа.

- Я слышал, что находили в большом изобилии и бляхи, украшенные чеканными и строгими линиями, так называемого «звериного стиля», - поддержал коллегу Кондиайн.

- Это какой, такой стиль? – обнаружил пробел в знаниях Шандеревский.

- Стиль ранних кочевников, - буркнул Пащенко, подивившись невежеству друга. – Скифский стиль.

- Смотрите, вон у дороги каменные бабы, - заметил что-то впереди Кондиайн.

- Зачем каменные? Если б настоящие были! – заржал Блюмкин. – Тогда бы я первый…

Лучи низкого солнца ложились красными отблесками на их древние лица, отчего изваяния казались устрашающими.

- Нет, не хотел бы взять одну из них в жены, - передумал чекист. Мозоль натрешь! Ха-ха-ха!

Неподалеку виднелась невысокая гора со странной, сложенной из камней, пирамидой на вершине.

- Гора называется Оленьей, - пояснил проводник. - Сооружение на вершине воздвигнуто в честь духа этой горы.

- Своего рода святилище? – спросил кто-то.

- Да подобные пирамиды встречаются здесь на каждом шагу.

По склонам горы разбросаны валуны, покрытые древними письменами.

- Опять изображения козлов! – воскликнул Кондиайн.

- Почему у них рога такие тяжелые, массивные и загнутые далеко назад? – спросил Шандеревский.

- Спросите что-нибудь полегче, Петр Сергеевич! – отбрыкнулся Александр Борисович.

- Неолит, - констатировал Андрей Николаевич. – Возраст рисунков десятки тысяч лет.

- Вот опять здесь лучники, а вот и танцоры, - сообщил Кондиайн, старательно перерисовывая изображения.

- Почтенный возраст, – покачал головой Шандеревский. – Думаю, это бронзовый век…

- Оленья гора для кочевников священна, - пояснил Василий Кикеев. – Тут недалеко есть еще одна гора, где у подножья стоит целая шеренга менгиров, как бы указывая путь в пустыню Гоби.

 

Дорога шла вдоль отрогов Хангайского хребта. Сквозь прозрачную воду горных речушек, попадавшихся то и дело на пути, ярко-красно горели куски яшмы.

- Наш путь, товарищи, устлан драгоценностями! – рассмеялся вновь Блюмкин. – Бери, не хочу!

- Где? Где? Где? – засуетились остальные.

- Да вон, в воде! Красные камешки. Видите?

 

Через долину Хужирта отряд вышел к Орхону, и вскоре путешественники увидели вдалеке внушительные стены старинного сооружения.

- Что это ? – спросили у проводника.

- Монастырь Эрдени-Дзу, что значит «Храм сокровищ».

- Там и вправду есть сокровища? – усомнился Блюмкин, сделав серьезное лицо.

- Есть только духовные… - разочаровал проводник.

 

Стены монастыря, увенчанные множеством субурганов, тянулись по степи, раскинувшейся у зеленых холмов. «Храм Сокровищ» лежал на перекрестке путей, соединявших Монголию с Китаем и Тибетом.

 

- Когда-то Эрдени-Дзу был известным культурным центром, - снова заговорил проводник. – В его хранилищах лежали редкие книги и старинные рукописи. Паломники из далеких мест приходили полюбоваться и изящно сделанными бронзовыми статуэтками и яркими красками тканей. Монастырь славился своими представлениями, на которые собирались тысячи людей…

 

Вблизи монастыря расположились на привал, разбили лагерь. Был ясный солнечный день, коих в Монголии в течение года значительно больше, чем пасмурных. Белые редкие облака в вышине гонялись друг за другом. Сине-зеленым огнем горела черепица на изогнутых крышах трех уцелевших храмов. Теплый степной ветер шевелил высохшие стебли жесткой травы. Тонко и печально позванивали колокольчики под крышей среднего храма, их мелодичный звук доносился ветром до ушей уставших путников.

 

- Эх, люблю Москву, хоть и живу в ней не так давно! – Андрей Николаевич отхлебнул из своей объемистой дорожной кружки. – В особенности люблю зимой, когда снег покрывает белой пеленой все окружающее. Дома, деревья, и улицы. Все принимает волшебный вид…

У костра затихли и, попивая чай, слушали рассказчика. Далекий звон монастырского колокольчика нежно аккомпанировал воспоминаниям. Тему продолжил Кондиайн:

- Утром, когда, бывало, идешь в гимназию, невольно наблюдаешь за всем окружающим. Вот тянутся обозы, плавно не спеша. Снег так приятно скрипит под полозьями саней и под ногами. Народу в это время на улицах много. Все с озабоченными, но веселыми и свежими от пробуждения лицами. Спешат за покупками. Магазины полны товарами. Если зайдешь в булочную, то не знаешь, что и купит. Глаза разбегаются… Но вот прошло несколько лет, и город превратился в могилу. Всюду голод, холод. В каждой семье и доме лишь одна печаль, горе да слезы. И больше не радует зима, которую я когда-то любил…

- Какой год? – спросил Пащенко.

- Девятнадцатый.

- И у нас в Петербурге, - присоединился к Шандеревский, - тоже было не сладко. Мой родственник работал тогда в Эрмитаже; там же он и жил. В так называемом Павильоне. Окна, которого выходили на набережную. Он работал старшим хранителем Средневекового отдела. Член Академии Наук и еще профессорствовал в университете.

- Как его фамилия? – поинтересовался Пащенко.

- Смирнов Яков Иванович.

- Слышал, слышал…

- Так вот, он рассказывал, что у них творилось в семнадцатом году… Кто-то пустил слух, что на крыше Эрмитажа засели пулеметчики и ведут огонь по восставшим преображенцам. Снаружи велась стрельба, но изнутри на крышу никто проникнуть не мог. Ключи от чердака находились у администрации.

В первом часу ночи со стороны Миллионной в вестибюль ворвалась толпа вооруженных, возбужденных и сильно пьяных солдат. Мой родственник стал их убеждать, что провести наверх не может, так как, имея заряженные ружья, они способны случайно попортить экспонаты. Тут выскочил вперед молодой солдатик и накинулся на Якова Ивановича. «Тебе твои вещи дороже солдатской жизни! Тебе, суке, все равно, что солдата пристрелят! Тебе только жаль твоих дурацких картинок!» «Да, для меня всего дороже то, что находится под моей ответственностью!» – встал грудью на пути варваров профессор. Солдат свалил на пол несговорчивого старика. Замахиваясь на лежащего то прикладом, то штыком, заорал: «Убью, б…!» Тут подошел унтер-офицер и, достав из кобуры огромный парабеллум, приставил его к носу бедного служителя. «Вставай! – приказал он. - Тебе жизнь солдата ничто?» «Господин, офицер, - вмешался в конфликт, подоспевший на помощь профессору молодой сотрудник, - не сердитесь на старого ученого. У него только и свет в окошке, что его картины. Он им всю жизнь посвятил»…

- Ну, что же – время было такое, - понимающе заметил Блюмкин. - Все решал товарищ Маузер…

 

* * *

 

- Мистер Джонсон, что вам удалось узнать по интересующему нас вопросу? – спросил Бэйли своего помощника.

- Давно известно, что в Тибете присутствуют скрытые советские течения…

- Поясните!

- Несомненно, в различных монастырях есть советские агенты, а революционная направленность некоторых монастырей вполне очевидна.

- Каких, например?

- Ну, хотя бы, того же Дрепанга, расположенного вблизи Лхасы.

- Вы в этом уверены?

- Вполне. К тому же характер народов Тибета служит плодородной почвой для любого сообразительного ума, коим, несомненно, обладает наш подопечный…

- И что же?

- Пророчества свидетельствуют о скором приходе освободителя с севера. Рерихи и те, кто их послал, прекрасно понимают смысл этого пророчества…

-Поясните.

- С севера придет Большевик и освободит Тибет!

- Этот… как его? Майтрея?

- Он самый.

- Что дальше?

- Известно, что семья Рерихов поддерживает контакт с Тибетом многие годы. Сын Юрий посвятил жизнь, идя по стопам отца, исследованиям религии и обычаев Тибета. Благодаря своим художественным достижениям и обаятельным манерам, соединенным с умелой рекламой, Рерих-отец считается ведущим авторитетом в искусстве Востока.

-Это, правда, что в Нью-Йорке есть его собственный музей?

- Абсолютно точно.

- Ну, а дальше?

- Под предлогом занятий искусством семейство проникает в самые недоступные места Азии. Доверие к художественному таланту отца открывает им доступ к информации, получить которую иным путем нелегко.

- Он в 1928м году посетил Москву, если не ошибаюсь?

- Вы не ошибаетесь, сэр Советы его хорошо встретили. Никакой эмигрант не будет хорошо принят большевиками, если он бесполезен им.

- Разумно, разумно…

- Факт посещения России хранится им и его семьей в глубокой тайне. Его поведение, тем не менее, возбудило подозрение. Он обратил на себя внимание «наших» буддистов, давая всегда вдвое большую цену по отношению к запрошенной за реликвии и манускрипты. Он щедро тратит деньги на всем пути. Мог ли он везти с собой эти деньги из Индии? Не получил ли он их, посетив Москву?

- Продолжайте.

- Пока все.

- Даже, если это все, что пока известно – этого вполне достаточно для принятия решительных мер. – Мистер Бэйли пододвинул коробку сигар. – Угощайтесь!

- Спасибо, сэр.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

 

Новое занятие молодого капрала и новые знакомые. Наставник и духовный учитель.

Пыльный и снежный Лех. Монастырь Ламаюру. Блюмкин о Гумилеве. Обсуждение участи поэта.

Жалобы ламы и рассказ. «Прекрасный» лама и личное одолжение. Типично тибетский городок. Опять следы неолита. Фантастический игрушечный город. Привал и воспоминанья. Лунный пейзаж и массивные стены. Город, похожий на мираж. Снова привал и воспоминанья.

 

По окончании войны молодого капрала, находившегося на учете в военном ведомстве, направляют на работу в политический департамент. В его обязанности входит наблюдение за различного рода партиями и политическими группировками, подозревающимися в подрывной антизаконной деятельности. В частности, ему поручают обратить внимание на крошечную политическую группу, называвшуюся Рабочей Партией. Их собрания, за неимением лучшего помещения, проводятся в пивных. Побывав на нескольких сходках, молодой австриец отметил, что их идеи во многом совпадают с его собственными. Он, не раздумывая, вступает в ряды, а в скором времени становится членом исполнительного комитета под номером «семь». Сразу появились и новые знакомые. Среди них Дитрих Эккарт, журналист, активно выступающий против немецкой революции 1918 года. Он поклонник Шопенгауэра и Ницше, увлекается оккультизмом. Эккарт успел побывать во многих местах. Проехал Северную Африку, повидал старинные мусульманские крепости в Испании, изучал историю арабского завоевания Сицилии. Он склонен к выпивке и шумным кампаниям. Развязав язык, может часами ораторствовать перед не столь же трезвыми собутыльниками.

- Во главе страны нам нужен парень, способный переносить хладнокровно звуки рвущихся снарядов, - разглагольствует Дитрих, потрясая полной кружкой и разбрызгивая пену. – Никто из офицеров для этой цели не годится! Люди потеряли к ним всякое уважение…

- Кого предлагаешь? – зашумели собутыльники. – Кого?

- Лучше всего рабочего, умеющего хорошо болтать!

- Где найдешь такого? Умеющего пить найдешь, а умеющего болтать надо поискать!

Аудитория заволновалась, явно не веря, что в ее рядах есть кто-то подобный.

- Ему понадобится много мозгов! – продолжает брызгать пеной оратор. –При этом он должен быть холост.

- Это почему?

- Чтобы привлечь в наши ряды женщин.

- Ха-ха-ха! Ну, ты и скажешь! Баб привлечь? Зачем они нам? Пусть себе детей рожают да на кухне возятся!

- Не смейтесь, я скоро назову его имя, – заверил журналист и бухнулся на стул. После чего, несмотря на окружающий шум, быстро задремал, уткнувшись в плечо соседа, молодого австрийца, чьим наставником и духовным учителем он отныне стал.

 

* * *

 

Над горами бушуют снежные метели. Снег, густой и колючий, идет над перевалом Фотула. Морозный ветер поднимает над улицами городка Лех клубы желтой иссушенной пыли. Он набрасывается на песчаные скалы и выдувает из них все непрочное, плохо укрепленное. Тяжелые снеговые тучи достигают города. На какое-то мгновение зависают над ним, а потом разрешаются белыми хлопьями. Снег покрывает плоские крыши домов, оседает на башнях старинной крепости, ложится на опустевшие поля.

Лех – главный город Ладака. Отсюда, с рыночной площади, идут караванные пути на запад, на восток, на север и юг. Когда-то Ладак называли малым Тибетом. От Большого Тибета его отделяет граница, идущая по снежным гималайским высотам. Труднодоступное королевство Ладак контролируется англичанами.

За перевалом Соджи-ла, где начинаются ладакские земли, дорога похожая на широкую тропу, поворачивает резко на восток, а потом начинает снижаться к югу, устремляясь к долине Инда. Панорама Гималаев, развернувшаяся перед экспедицией, грандиозна. Из-за горных перевалов показались старинные поселения с буддийскими монастырями, крепостями, придорожными стелами. Башни и стены многих крепостей разрушены.

С перевала Фотула-ла открылся древний монастырь Ламаюру. Его храмы и святилища носят явные следы до буддийской религии Тибета – Бона.

Снова сделали привал.

 

- Он подчас с вызывающей прямотой высказывался о своих политических убеждениях, - продолжил воспоминания Блюмкин. – Однажды прочел стихотворение, посвященное Африке. Одна строчка из него вызвала гул в публике. Сейчас вспомню… Вот:

«Я бельгийский ему подарил пистолет

И портрет моего государя».

Когда сошел с эстрады, у него спросили: «Вы это иронически или серьезно насчет портрета?» «Конечно, серьезно», - ответил он. «А вы разве любили Николая Второго?» «Любить не любил, потому что он не соответствовал моему идеалу монарха, но я монархист!» Мне потом следователь, который допрашивал Николая Степановича, рассказывал, что он и на допросе твердил то же самое: «Я монархист». Бесстрашный был! Поэтому и охотился на львов. А за храбрость на фронте даже получил два солдатских Георгия!

- Помню, в петербургской «Правде» напечатали список расстрелянных по Таганцевскому делу, - сказал Шандеревский. – Там, рядом с фамилией каждого расстрелянного, давалось точное указание, в чем заключалось его преступление.

- В чем провинился Гумилев? – спросил Пащенко.

- Против его фамилии стояло лишь одно слово – «монархист».

- Да, только в этом и была его вина, - согласился Блюмкин. – Между прочим, в последние месяцы перед своей гибелью он … влюбился… и далеко не безнадежно…

- Откуда ты знаешь? – не поверил Кондиайн.

- Знаю. Вернувшись с юга, загорелый, бодрый, он в сравнении с остальными, прозябавшими под бледным петербургским небом, казался сияющим от радостно-здоровой полноты жизнечувствия.

- Все подавлены и угнетены, - добавил Шандеревский. – Люди стали забывать, что такое смех.

- Гумилев, как ни в чем, ни бывало, ходил, и не жаловался. Как будто и, не замечая, что творится вокруг, - продолжал Блюмкин. – Я его спросил, замечает ли он? «Ну, как не замечаю, – просто люблю пути наибольшего сопротивления». Вот в кого он влюбился - в «пути наибольшего сопротивления!»

- Сам лез на рожон! Вот и доигрался, - заключил Кондиайн. – Видите ли, в «сопротивление» влюбился?

- Не так все просто, Александр Борисыч, - парировал Блюмкин. – Я еще знакомился с показаниями поэта Георгия Иванова, допрашивавшегося по делу Гумилева. Тот сообщил, что Николай Степаныч, оказавшись после свержения Временного Правительства в Лондоне, обсуждал с приятелями офицерами, что делать дальше. Один предлагал поступить в Иностранный Легион, другие звали охотиться в джунгли на диких зверей. Гумилев, будто бы, сказал: «На войне я пробыл три года, на львов охотился, а большевиков еще не видел. Поеду в Россию».

- Увидел на свою голову! - воскликнул Пащенко.

- Отважный человек, - сказал Шандеревский. – А ты, Яков Григорич, не жалеешь, что такого человека загубили?

- Ну, положим, не я его лиходей.

- Так коллеги твои.

- Знаете, господа-товарищи… Лес рубят, щепки летят. К тому же, сами видите, какой самоуверенный и даже задиристый был человек!

- Что вы все про контру да про контру, - недовольно заметил разбуженный громким разговором проводник Василий Кикеев.

- Какая контра? Поэт, - слабо возразил пролетарию Пащенко.

 

* * *

 

- Англичане захватили Индию, англичане собирают налоги, гонят мужчин в свою армию, увозят статуи богов в свои музеи, - жаловался Рерихам встреченный лама.

- Прекрасный лама, поведай нам о Шамбале, - попросил Николай Константинович.

- Только Шамбала неподвластна англичанам, да и вообще неподвластна земным властям, - продолжал лама. – Она невидима. Кони чуют приближение к ее границам, дрожат и раздувают ноздри. Чуют и собаки. В страхе жмутся к ногам караванщиков. Иногда, проходя мимо какого-нибудь камня, можно рукой ощутить его тепло. Это и есть граница Шамбалы.

- Есть ли в нее вход или дверь?

- Есть, но случайному путнику нельзя даже пытаться войти в нее. Граница Шамбалы строго охраняется.

- А кто живет в Шамбале?

- Там нет богатых и бедных. В Шамбале живут святые и мудрецы под началом верховного владыки Ригден-Джапо. Они знают все тайны мира и иногда являются праведным и добрым людям, идущим пустынными дорогами. Ригден-Джапо никогда не спит, он видит в магическом зеркале всю землю. Он может выслать на помощь людям облачных всадников или красных коней счастья, сделать людей невидимыми, когда им грозит нападение, или перенести их за тысячи миль…

- Эх, если бы могущественный Ригден-Джапо помог нашей экспедиции…

- В чем нуждается ваша экспедиция?

- Китайские власти чинят нам всяческие препятствия и не разрешают двигаться дальше. Главный местный чиновник сказал мне: «В доме писать картины можете, а вне дома – нельзя!» А я художник!

- Зачем вы забрались в столь дальние края?

- Чтобы собирать художественные сокровища Азии.

- Я не думаю, что для решения столь земных вопросов требуется вмешательство всемогущей Шамбалы.

- Ну, тогда, прекрасный лама, можно вас попросить о небольшом личном одолжении, отвезти послание в русское консульство в Кашгар. Потому что мы здесь как в осаде и нам не разрешаются никакие контакты.

- Я готов выполнить вашу просьбу. Еду как раз в те края. Именно в русское консульство?

- Или в любое другое. Сейчас мигом напишу это письмо.

Николай Константинович беглым мелким почерком начертал следующее: «В виду отсутствия консула Соединенных Штатов, настоящим обращаемся к представительствам иностранных держав в Кашгаре с настоятельной просьбой оказать содействие для немедленного разрешения экспедиции художника Рериха следовать далее по маршруту. Дата и подпись». Сложив вчетверо листок, протянул его любезному ламе. Тот принял послание и укрыл его в полах своей золотистой одежды.

- И последнее, о чем хочу попросить вас, прекрасный лама… позировать мне для портрета.

- Как это? – удивился монах. – Мне никогда ранее не приходилось делать ничего подобного.

- Это очень просто. Посидите неподвижно некоторое время. Я набросаю ваш портрет. У меня и название готово – «Прекрасный лама».

 

У самого Леха Инд разливается широко и привольно. Городок типично тибетский. Королевский дворец является уменьшенной копией резиденции Далай-ламы – Поталы…

 

Шли старинным караванным путем. Снова как вехи то тут, то там – придорожные древние стелы, огромная статуя будущего Будды-Майтрейи, высеченная в скале.

Между Шимма Карбу и Чанигундом встретился огромный валун, нависавший над скалистым каньоном, где шумел один из многочисленных притоков Инда.

- Снова круторогие козлы и пляшущие фигурки лучников, - обратил внимание на разрисованный валун Шандеревский. – Подобные художества мы встречали на Алтае и в Монголии.

- Опять следы неолита, - схватился за блокнот Кондиайн.

Налюбовавшись творениями древних живописцев, тронулись далее. Теперь дорога шла среди скалистых гор. Внизу в узких, похожих на ущелья, долинах, по берегам рек бушевало золотое и алое пламя осенних рощ. Дул сухой холодный ветер и хлопал цветными молитвенными флагами, укрепленными на длинных шестах. Время от времени то с одной, то с другой стороны дороги возникали старинные башни, вознесшиеся над неприступными скалами.

Древний монастырь Ламаюру неожиданно показался за перевалом Фоту-ла. Он похож на фантастический игрушечный город, стоящий на вертикальных песчаниковых образованьях. По мере приближения, он увеличивался, менял очертания и все больше походил на то, чем и являлся в действительности.

Снова привал и воспоминанья…

 

- Зима в том году очень рано дала о себе знать, и в ноябре жителей встретил новый враг – холод. – Кондиайн протянул руки к костру, словно согреваясь от того холода. – Народ, настрадавшийся от войны, мировой и гражданской, едва ходил по улицам Москвы, которые усеяли торговцы. Торговали кто чем. От пареной свеклы до валенок. Пять лет назад Москва и не подозревала, что такое с ней приключится в девятнадцатом году. Она тогда веселилась…

Еще никогда в городе не выпадало так много снега. Тротуары похожи на деревенские улицы-дорожки, протоптанные среди сугробов.

- Неужели раньше подобного неслучалось? – усомнился Пащенко.

- Во всяком случае, сколько живу, не припомню, - с прежним жаром продолжал рассказчик. – Жизнь на улицах являла собой полную противоположность прежним годам. Во-первых, обилие пешеходов, что понятно. Трамваи не ходили. Об извозчиках и думать нечего. Да их число резко уменьшилось. Во-вторых, Москва кишела санками, на которых возили вещи и продукты. В-третьих, ранее никогда не видели такой бойкой уличной торговли. Нечего говорить о Сухаревке и Охотном ряде, где и раньше торговля бушевала. Но теперь на всех углах. Оравы мальчишек, предлагают вам ирис и папиросы, почтенные дамы - пирожки, булочки, пончики собственной выпечки…

 

Базго открылся чуть в стороне от дороги, когда она стала вползать на Ладакский хребет. Поэтому дорога оказалась выше, а Базго – чуть ниже. С дороги видны безлесные песчаные склоны гор, изъеденные ветром и временем скалы. Пейзаж походил на лунный. Показались массивные стены, прямоугольные башни старинного замка. Они стояли высоко на скалах, как бы составляя с ними неразрывное целое. Стены и башни вырастали из скал, а скалы придавали им монументальность и незыблемую мощь природных обелисков. Невозможно отличить, где стены, созданные человеком, а где скалы, образованные природой.

Вокруг пустынно. Кажется, что этот удивительный скальный город дремлет где-то в минувших веках, отгороженный от настоящего песчаной дымкой древнего моря.

Затем дорога, петляя среди каменных нагромождений Ладакского хребта, скользнула в похожий на ровную степь проем. Неожиданно появившиеся волны песка стали оттеснять горы. Где-то впереди за этой странной степью или пустыней поднялась снежная громада Каракорумского хребта. Дорога, теперь похожая на стрелу, устремилась к этой громаде, но через некоторое время запнулась о неожиданно вставшие на ее пути разломы нового хребта. И среди его песчаниковых отрогов, почти у самых снежных пиков, стал расти похожий на мираж старинный город. Показалось многоэтажное здание королевского дворца и дома с плоскими крышами, которые карабкались к нему по уступам гор. По вершинам этих гор бежали пирамидки субурганов, а между ними в ярком синем небе реяли цветные флажки на натянутых, как струна, шнурах.

- Лех, - сказал проводник. – Высота около четырех километров над уровнем моря.

Снова привал, и снова воспоминанья…

 

- Около пяти часов пополудни моему родственнику позвонили из Эрмитажа, - продолжал свою историю Шандеревский, - и сказали, что там получено по телефону извещение из революционного штаба. Мол, юнкерский караул будет вскорости сменен другим. Яков Иванович, наскоро закусивши, отправился внутренним ходом в музей. В помещении полно женщин-солдат дамского батальона. «Что вы намерены делать?» - спросил Смирнов юнкера, старшего по караулу, сообщив ему о звонке. «Мы своего поста не покинем, - заверил юнкер, - караула никому не сдадим, и будем защищаться до последней возможности». Около девяти вечера раздался громкий стук во входную дверь, и ввалилось человек тридцать вооруженных преображенцев с унтер-офицером во главе. Они потребовали у юнкеров сдачи оружия и объявили, что сами их сменят. Произошло довольно оживленное препирательство, объяснения на повышенных тонах. В результате чего старый караул сдался, и его обезоружили. Старший юнкер пришел к Якову Иванычу извиняться и доказывать, что им другого выхода не представилось. «Мы не могли защищать Эрмитаж против решительно превосходящего отряда. Бог знает, что бы произошло с художественными ценностями, если бы началась стрельба»…

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

 

Под руководством Эккарта. Добровольческий корпус. Форма, знамя, приветствия. Припадки красноречия. Новый Мессия и предтеча. Странный англичанин. Беженец из Советской России. Третий знакомый. Четвертый знакомый.

«Мозговые волны». Советчики за спиной. Роман «Машина ужаса» и «Регистратор мысли». Старинная мистерия.

Возобновление экспедиции Рериха. Дневниковые записи. Беседы с ламами. Конфронтация с Лхасой. Усталый караван. Возвращение.

Кругом только камни… Харван. Дневник Кондиайна. Рассказ проводника. Шифрограмма. «Новая метла». Упадническое настроение.

 

Под чутким руководством Эккарта отставной капрал пробудил, наконец, свои дремавшие таланты. Оказалось, что он является прирожденным оратором; его речи зажигали толпу, что удавалось не каждому выступавшему. Правда, после очередной такой речи приходилось подкрепляться парой-тройкой кружек. Так оратор выматывался. Зато его зауважали в партии. Он из рядового осведомителя превратился, чуть ли не в главную фигуру. И к 20му году его авторитет настолько возрос, что он даже предложил переименовать партию, и его послушались.

Все видели, как молодого оратора волнуют судьбы родной страны. Он не жалел себя и в изнеможении валился после доклада с трибуны. Партия крепла и набирала силу. Теперь недостаточно только словом поражать противника. Требовалось и действие. Чтобы осуществить это, стали формироваться отряды добровольцев. По условиям, унизительного для побежденной страны, Версальского договора, Германии не разрешалось иметь армию числом более ста тысяч. «Добровольческий корпус» формально армией не являлся. Какая-то домохозяйка предложила цвет формы коричневый, не маркий, не так заметно пачкается, и стирать можно пореже. Цвет всем пришелся по душе. Теперь задумались - каким должен быть флаг? Остановились на трех цветах: красном, белом, черном. Красное поле символизирует социальную идею движения, белое – национальную чистоту расы, а черный тибетский значок – символ творчества. Позаимствовали и приветствие – вытянутая вверх рука – из ритуалов масонского «Братства золотой зари».

Молодой австриец становился у немцев популярной и влиятельной фигурой. Особенно умиляли его припадки красноречия. Здесь ему равных не было!

- Следуйте за ним! – призывал наставник-журналист. – Он будет танцевать. Я нашел для него музыку. Он новый Мессия! Я его предтеча! Откуда он придет, никто не знает. Из дворца или хибары? Но все узнают, в нем вождя. Он тот, кого мы страстно ждем. Миллионы рисуют его образ в своем воображении, тысячи голосов зовут его, единая народная душа ищет его!

И вот он пришел! А, придя, сумел понять желания и надежды соотечественников. Он понимает, что от него все чего-то ждут. Каждый свое. Националисты – вернуть былое величие страны, социалисты – скинуть власть капитала, военные – новых побед над врагами, рабочие – повышение заработков и защиту прав, оккультисты – что их планы эзотерического переустройства общества, наконец-то, сбудутся.

Оккультисты для молодого австрийца главная духовная опора. В 1923 году он познакомился в Байрейте, будучи на представлении одной из опер горячо им любимого композитора, с мужем дочери Вагнера, англичанином Хьюстоном Чемберленом, который перековавшись в нациста, отрицал и презирал все британское.

- Вам предстоят великие свершения! – обратился англичанин к молодому вождю. – Моя вера в Германию после знакомства с вами сильно укрепилась, а до этого пребывала в упадке. Вы своим появлением сумели изменить во мне все изнутри! То, что в нужное время страна произвела на свет Спасителя, доказывает ее жизнеспособность. Да поможет вам Бог!

Произошло и еще одно знакомство. С некой загадочной личностью, адептом оккультных наук, Альфредом Розенбергом. Он беженец из Советской России. Родился в Ревеле, учился в Риге и Москве, где окончил Высшее Техническое Училище. Вместе с Эккартом он состоял в Обществе Туле.

- Сегодня рождается новая вера, миф крови! – сообщил Розенберг молодому вождю. – Соединив веру и кровь, мы отстаиваем божественную природу человека, его целостность. Нордическая кровь и есть та материя, которая должна заменить и преодолеть все старые таинства!

Австриец слушал и мотал на ус. Щепотка жестких волос под носом появилась совсем недавно для солидности. Закрепился на голове и пробор с правой стороны. Известный всему миру образ постепенно складывался.

Третьего знакомого звали Рудольф Гесс. Он родился далеко, в Египте, в семье немецкого торговца. Он тоже член Общества Туле. Бывший фронтовик, получивший ранение под Верденом. Гесс более других увлекается оккультизмом: астрологией, ясновидением и спиритизмом. В течение нескольких лет он разыскивал магическое питье, способное принести ему и его жене наследника. Когда, наконец, сын родился, счастливый отец положил под колыбель частицы земли, присланные ему из разных уголков Германии, совершив этим древнейший магический обряд предков. Гесс говорил о молодом австрийце:

- С гордостью мы видим, что есть один человек, который находится за пределами критики и подозрений. Мы чувствуем и сознаем, он всегда прав. Мы верим, что он повинуется высшему зову, поэтому верим ему!

Четвертый знакомый – Герман Вильгельм Геринг родом из Баварии. Его отец, личный друг Бисмарка, одно время губернаторствовал в африканской колонии, после чего тем же занимался на Гаити. Юного Германа определили в пехотный полк, но вскоре он добился перевода в авиацию. Стал летчиком-истребителем. Сильно преуспел в этом и к концу войны сделался командиром эскадрильи. Вернувшись с войны, молодой асс поступил в Мюнхенский университет, но долго там не задержался. Грядущие события круто изменили судьбу. Вступление в популярную в народе партию, знакомство с красноречивым австрийцем, а там и партийные поручения: возглавив «добровольческие отряды», имевший боевой опыт, Герман создал из них настоящую армию. Будучи по началу ярым противником мистицизма, он постепенно поддался общему увлечению и стал членом общества «Эдельвейс», а затем – членом ложи «Врил».

 

* * *

 

«В некоторых частях человеческого мозга, может быть, скрывается орган, могущий передавать и принимать другие электрические лучи с длинами волн, еще не определенными посредством инструментов. Эти лучи могли бы передавать мысль от мозга одного человека к другому. Таким путем могли бы быть объяснены обнаруженные случаи передачи мыслей и многие примеры «совпадений». Я не стану делать предположений о тех результатах, которые получились бы, обладай мы возможностью ловить эти «мозговые волны» и управлять ими». – Пащенко почувствовал над собой чье-то горячее дыхание и отложил перо.

- Это ты лихо завернул, - заметил, некоторое время стоявший «над душой», Блюмкин. – Ловить мозговые волны и управлять ими – то, что надо. Молодец, Андрей!

- Это пока лишь гипотеза, - заскромничал ученый. – Главное в экспериментальных подтверждениях.

- Вот, если бы ты на основе этого создал новое оружие, то мы с помощью его могли бы кардинально изменить положение дел в Европе. Ведь мировую буржуазию одним кавалерийским наскоком не возьмешь! Трудись, трудись на благо Родины! – Высказавшись, Яков отправился по своим делам, а Пащенко вновь склонился над толстой тетрадкой.

«Периодическая электродвижущая сила, возникающая в определенном месте пространства, должна непременно создавать электромагнитное поле, распространяющееся со скоростью света, то мы должны, следовательно, ожидать, что всякий наш двигательный или чувствующий акт, рождающийся в мозгу, должен передаваться и в окружающую среду в виде электромагнитной волны». – Андрей Николаевич снова почувствовал над собой чью-то работу легких и обернулся.

- А как уловить во внешнем пространстве эту электромагнитную волну мысли? – спросил Кондиайн, вчитавшись в написанное коллегой.

- Это и является одной из интереснейших задач биологической физики, - ответил Пащенко.

- Я думаю, потребуется ряд лет напряженной работы для того, чтобы непосредственно открыть эти явления на опыте.

- Во всяком случае, необходимость их предсказывается ионной теорией возбуждения.

- Да, ты прав! Ну, работай, работай! Не буду отвлекать.

Кондиайн упорхнул, а Андрей Николаевич снова склонился над рукописью и, произведя какие-то подсчеты на полях, быстро записал:

«Приняв во внимание основной ритм колебаний электрического потенциала мозга, равный 10-50 герц, и с учетом скорости распространения электромагнитных колебаний (300 тысяч километров в секунду), получим предполагаемую длину волны мозгового излучения – от 6 до 30 тысяч километров».

И снова кто-то дышал над ухом. « Что повадились? Работать не дают!» Пащенко резко обернулся. На сей раз Шендеревский пытливо вчитывался в написанное. «Поди, тоже посоветует? Что может юрист сказать физику?»

- Ты знаешь о работах Кажинского в этой области? – нашел, что спросить Шандеревский.

- Знаю, знаю… А ты сам, что о них знаешь?

- Слышал краем уха, что он проводит свои исследования в экранированной металлическими листами камере.

- У него это называлось – «регистратор мыслей». Но где я тебе такую камеру достану в наших походных условиях?

- Читал роман «Машина ужаса»?

- Мне только романы читать! О чем там?

- Эта машина выплескивала в эфир волны страха.

- Фантастика какая-то?

- Да.

- Ну, что ты мне голову морочишь, Петр Сергеич? Иди, занимайся своими делами!

- Извини, больше не буду! Ухожу, ухожу…

Пащенко облегченно вздохнул и заскрипел пером. Одна мысль теснила другую.

«Явления внушения (единичного или массового) могут объясняться путем электромагнитного возбуждения центров одного индивида соответствующими центрами другого. Эти внушения в некоторых случаях не ограничиваются только какой-либо группой людей, но и могут охватывать города и целые страны, и последствия этого будут достаточно длительными. Такие внушения в ходе исторического процесса и психической эволюции человечества приобретают огромное значение первостепенной важности». –

Услышав шаги, Пащенко прекратил писать. «Кого еще черт несет? Очередного советчика?» Приближался проводник Василий Кикеев. «Интересно, что он может предложить по части передачи мысли на расстояние?»

 

Когда путешественники прибыли в Ладак, то стали свидетелями старинной мистерии – танцев в масках.

Двор монастыря Дакток в тот день представлял удивительное и красочное зрелище. Зажатый между скалой и монастырскими зданиями, он напоминал двор рыцарского замка во время турнира. Деревянные балконы, выходящие во двор, затянуты яркими коврами. На свежем горном ветру трепетали гирлянды цветных флагов. Длинная, шитая золотом танка, похожая на старинный гобелен, свешивалась с крыши одного из храмов. На ней изображен Будда с учениками и бодхисаттвами. На балконах горделиво восседали ладакские матроны в бирюзовых одеждах и высоких цилиндрических шляпах. Поверх их длинных платьев наброшены шелковые изящные накидки, отливавшие всеми цветами радуги: от лиловых и зеленых, до розовых и красных. У стены храма, выходившей во двор, возвышался трон, укутанный яркими коврами. Народ шумно выражал свое ожидание праздничного действа.

Пащенко и его товарищи расположились на местах для почетных гостей и тоже с нетерпеньем ожидали начала «спектакля».

Все началось с появления музыкантов. Они в высоких, красных, расшитых золотом тиарах. Последними свои места заняли важные ламы в красных тогах.

Загремели барабаны, им в ответ послышались медные трубы, засвистели, стремясь вверх, звонкие флейты. На трон взошел настоятель. Его мантия отливала золотом. Он поднял иссохшую руку, подав кому-то знак. Тотчас у входа в главный храм появились «древние Боги». Настоятель, ударяя в барабан, запел глухим голосом заклинания. Ему ответили длинные тибетские трубы и другие барабаны. «Боги» стали спускаться к зрителям по ступенькам. Их лица-маски поплыли над толпой, а сами они, не спеша, двинулись по кругу.

- Что за знаки делают пальцами танцоры? – спросил Пащенко, сидевшего рядом Хомутова-Кикеева.

- Специальные ритуальные знаки, называемые «мудры», - ответил проводник.

Маски скалились кроваво-красными ртами, показывая неистовость и неумолимость Богов, танцоры взмахивали широкими шелковыми рукавами. Красные, черные, желтые цвета мелькали кругом. Древние Боги, один за другим, двигались по магическому кругу. Туда кроме них никто ступить не смел.

Когда солнце спряталось за снежными вершинами, барабаны все еще гремели, и зычные трубы рвали кристальную прозрачность горного воздуха…

 

* * *

 

Проведя зиму в ожидании разрешения, экспедиция Рериха лишь в марте смогла двинуться в путь. Но не туда, куда стремились так долго, не к Лхасе, а в обход ее, гиблыми, самим тибетцам неведомыми местами. Мимо озера Селлинг, через перевал Нагчу. Местные власти запугали проводников, и те отказывались сопровождать путников.

- Зачем вам идти с красным русским, если его в Тибет не пускают? – говорили чиновники. – Значит, водятся за ним какие-то грехи…

Путь по области Великих озер, лежащий к северу от Трансгималаев, пролегал по местности, не затронутой прежними русскими экспедициями в Тибет, и еще мало известен географической науке. Через горный пояс, простирающийся к северу от реки Брахмапутры, экспедиция перешла в Южный Тибет, в бассейн Цангпо. Март, апрель, май шли остатки каравана через Непал. Здесь перед путниками и открылся истинный Тибет – страна, застывшая во власти тьмы и невежества.

«Народ нищий, грязный, - записывал Николай Константинович в дневнике, - ничего не знающий, кроме тяжкого труда и молитвы на все случаи жизни: Ом-мани-падме-хум. Едят сушеное просо (дзамбу), размешивая его в воде; пьют плиточный чай; ходят в ватных халатах или овчинных шубах, накинутых так, что плечо остается всегда голым».

Художник беседует с ламами о перевоплощениях, о таинствах тибетской философии и медицины, но иногда разговор касается и политики. Даже в такую глушь доходят, хоть и с опозданием, слухи о происходящих в большом мире событиях.

Один лама до того осведомлен о делах, вершившихся в далекой северной державе, что даже рассказал Николаю Константиновичу свою версию истории покушения на жизнь Ленина.

«Жил человек Ненин, который не любил белого царя. Ненин взял наган и застрелил царя, а затем влез на высокое дерево и заявил всем, что обычаи будут теперь «красными», а все церкви закроют. Но женщина, сестра царя, не любившая «красные» обычаи, взяла наган и застрелила Ненина…»

 

Итак, Лхаса не приняла Рериха, а в отместку и он не принял ее. Он шокирован лицемерием лам; тем, как они обманывают и обворовывают свой народ. Вместо гармонии буддийской страны он увидел вопиющие противоречия и контрасты: с религиозностью соседствовало откровенное стяжательство; с показным уважением к женщине – многомужество; убийство животных формально запрещено, но можно, загнав животное на скалу, столкнуть его – это не есть убийство!

 

Усталый караван медленно движется на юг мимо бедных лачуг, у дверей которых стоят женщины в полосатых передниках; мимо крепостей феодалов и богатых монастырей. Навстречу скачут курьеры-всадники, бредут паломники, бормоча: «Ом-мани-падме-хум». В Лхасу, в Лхасу, будь она проклята!

Холсты и рисунки упакованы в тюки. В тюках нет продуктов, нет товаров. То, что везли в качестве подарков Далай-ламе, раздали кому попало. Так и не удалось выполнить поручение московских покровителей по замене одного ламы на другого. А какая гарантия, что хрен слаще редьки? Лишь бы только Москва не надумала мстить… Но у них там так быстро все меняется: вчера этот был хорошим, а сегодня – к стенке; а вон тот вчера был плохим, а ныне – глядишь, в начальниках ходит. Может быть, забудут полоумного художника?

Николай Константинович и домочадцы, трясясь в седлах, меняют то коней на верблюдов, то верблюдов на коней. Вот и Гангток, столица княжества Сикким с джунглями, водопадами и синими бабочками. Розовая в лучах солнца вершина Канченджанги приветствует возвращающихся. 28 мая 1928 года после долгих мытарств и странствий экспедиция вернулась в Дарджилинг с севера.

 

* * *

 

- Кругом только камни, одни лишь камни, да похожие на погребальные свечи одинокие кедры, да еще и обрушенные и размытые дождями лестницы в никуда. Вот все, что осталось от места, когда-то называвшегося «Лесом шести архатов», - пояснил проводник, обведя рукою тихую местность, не нарушаемую даже пением птиц.

- Куда птицы подевались? – удивился Пащенко.

- Птицы в таких печальных местах не водятся, - угрюмо добавил проводник.

К концу дня пришли в Харван. Косые лучи заходящего светила подчеркивали беспорядочно разбросанные по склону горы руины и клали на них красноватые блики. Горный воздух светился прозрачностью хрустального бокала, а на вершинах синего хребта розовели вечные снега.

- Говорят, что некогда жил в этих местах философ Нагарджуна, преобразовавший учение Будды, - заметил калмык Василий. – Знания, якобы, для этого ему передал Великий Король Нагов. Он поднял змеиный капюшон из глубин священного озера. На берегу в своих желтых одеждах и сидел Нагарджуна.

- Что за фундаменты, торчащие повсюду? – спросил Пащенко.

- Это остатки буддийских монастырей; они строились вначале нашей эры кушанскими императорами. А начали разрушаться и исчезать, когда индуизм стал здесь господствовать.

 

«Кашмирская долина, одна из красивейших горных долин Гималаев, - записывал в дневнике Кондиайн. – Зажатая между Средними и Большими Гималаями, окруженная со всех сторон снежными горами, она напоминает кратер древнего вулкана. Возможно, им и является».

 

- Когда-то здесь было огромное озеро, которое потом осушили могущественные Боги, - продолжил проводник,

- Чем оно им мешало? – улыбнулся Блюмкин, трогая кобуру и, показывая, что готов сквитаться и с Богами.

- Ну, вы и спросите, Яков Григорич! Хоть стой, хоть падай, – потупился Хомутов-Кикеев.

- Мы, большевики, тоже подстать Богам! – хлопнул по кобуре Блюмкин, - Чего захотим, то вмиг осушим! Ты разве не большевик?

- Большевик.

- Ну, то-то …

- Эх, сейчас бы не прочь по стаканчику осушить, - причмокнул мечтательно Шандеревский. – И то дело! – согласился чекист.

- Не плохо, не плохо бы! – присоединились Пащенко с Кондиайном. – Да где взять?

 

«Кашмир лежит на пути из Средней Азии в Индию, - продолжал писать Кондиайн, несмотря на шумный разговор товарищей. – Через его горы и равнины шли дороги, по которым в течение тысячелетий передвигались различные народы и племена. Тут кругом встречаются гигантские мегалиты, свидетели тех времен, напоминая издали сказочных великанов. Считается, что так они стоят шесть или семь тысячелетий».

 

- Кашмир с глубокой древности охранял Ниланг. Могущественный правитель Долины, - продолжал рассказ проводник. – Ниланг научил людей искусству и ремеслам…

- Вась, а Вась, откуда ты все это знаешь? – с издевкой спросил Блюмкин. – Ты всего лишь красный командир, а не историк!

- Оставь, Яков, свои шуточки, - не смутился бывший кавалерист. - Лучше послушай, может пригодится!

- Вряд ли! Я вообще скоро вас покину… пришла шифрограмма… Кондиайн подтвердит как радист. Отзывают меня. Иду на повышение.

- Куды тебя? – полюбопытствовал Василий.

- Вообще-то военная тайна, но вам, так и быть, скажу. Резидентом в Константинополь! Стану там лавочником, торговцем книгами… Понятно?

- Понятно, понятно… Жаль, конечно, что нас покидаешь! – запричитали товарищи.

- Где наша не пропадала? Ладно, Вась, трави дальше! Мне тоже интересно послушать. Больше перебивать не буду.

- В каждом озере Кашмира обитал свой наг, - продолжил историк-кавалерист. – Наги жили в чудесных подводных дворцах, стены которых украшались драгоценными камнями и жемчугом.

- Они, наверное, жили в воде, потому что были голы и наги, - не удержался от каламбура Блюмкин и одиноко расхохотался.

- Яков, чем острить, лучше скажи, что слышно в Москве? – спросил Пащенко. – Ты ведь не первую шифровку получаешь, наверное?

- Лучше сам объясни. У Сашки ничего не выпытаешь, - погрозил пальцем Шандеревский. – Кондиайн настоящий конспиратор, сукин сын!

- Почему должен обо всем докладывать? - возмутился радист-астрофизик. – Я подписку давал о не разглашении.

- Ну, что вам сказать? – вздохнул чекист. – Хреново начинает дело складываться…

- Почему? – в один голос спросили товарищи.

- Потому! Как Феликса Эдмундовича не стало, так и началось брожение. Менжинский вроде бы мужик ничего, но все равно – новая метла, а она должна по-новому мести. Вот.

- Ты что же председателя ВэЧэКа «метлой» называешь? – оскорбился за начальника Чрезвычайки бывший кавалерист.

- Это поговорка такая, – сделал удивленное лицо чекист. – Ты что, Вась, юмора не понимаешь? А еще историк! История, ведь, такое юморное дело…

Василий, не придирайся к словам и не перебивай! – вступился Пащенко. – Тебя не перебивали.

- Как не перебивали? Он меня и перебил.

- Так вот, я и говорю, - продолжил спокойным тоном Яков, – Ягода и Трилиссер стали давить на Чичерина: зачем, мол, дали согласие на эту дурацкую экспедицию? Что они там собираются искать? Делать им больше нечего… и так далее.

- И все это тебе по телеграфу сообщили? – недоверчиво заворчал проводник.

- Я тебе не обязан докладывать! – огрызнулся Блюмкин. – «Мозговыми» волнами передали!

- Неужели нас могут отозвать? – заволновался Шандеревский, а Пащенко и Кондиайн тревожно переглянулись.

- Пока нет, но у Глеба тоже начались неприятности. Мало того, что экспедицию послал неизвестно зачем, еще связался с этим прохиндеем художником.

- С каким художником?

- Ну, как его? В Америке живет…

- Кто в Америке?

- Ну, этот… Верих, Перих?

- Рерих! – поправил астрофизик.

- Вот-вот! Бокий дал ему ответственное задание, и я в этом участвовал. Старика в Москву привозил, со всеми перезнакомил..

- И что же?

- А тот деньги получил от нас, и не малые, а операцию провалил. Его англичане и китайцы в Тибет не впустили!

- Так, может, и нас не впустят? – все взволнованно заерзали.

- Может, и нас… Зачем мы там, скажите на милость, нужны?

- Почему такое упадническое настроения? – спросил сурово проводник. – Брось сеять панику.

- Какую такую «панику»? Сначала тебе «метла» не понравилась, а теперь, видите ли, панику сею, - сказал чекист тоном, предшествующим вызову на дуэль, и погладил ласково кобуру.

-Ззначит, могут свернуть, и все изыскания коту под хвост? – вспомнил о своих разработках Пащенко.

- Хорошо, если только «под хвост», а то могут и к стенке поставить, - продолжал упадничество чекист.

- Как это, «к стенке»? – не поверил ушам Шандеревский.

- Очень даже просто! Во-первых, там сейчас всеми этими тайными обществами не на шутку заинтересовались. И наше «Единое Братство» кому-то, как бельмо на глазу. Говорят, моего дружка, Мокиевского взяли…

- И наше общество под угрозой? – спросили одновременно все.

- Каждое! Меняются времена! Не хотел вам до времени об этом говорить, но … «новая метла» мести начала.

- Опять он про свою «метлу», - чертыхнулся проводник-кавалерист. - Ну, вас всех с вашими «метлами» и обществами! Я спать пошел.

- Иди, иди, Вась! – Блюмкин помахал ему вслед маузером, который вынул для пущей убедительности. – Спокойной ночи. Смотри, чтоб «метла» не приснилась…

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

 

Чтение книги. Слово на суде. Поиск названия. Продолжение чтения. Название найдено.

Святилище Нагов и змеиный король. Звезда и ромб. О театре и режиссерах. Комод и осязание.

Дом в долине Кулу. Институт «Урусвати». Прибавление в семействе. Запах керосина. Мечты об электричестве и частушка. Лихтман поперхнулся. Воспоминание о Москве.

 

«23 октября президент Вильсон ответил на немецкое предложение о мире нотой, которая фактически требовала от Германии безоговорочной капитуляции.

Людендорф хотел продолжать войну в надежде, что успешная оборона границ Германии сможет ослабить решимость союзников. Однако он уже не был в состоянии повлиять на сложившуюся обстановку, воля нации к сопротивлению была подавлена, и на его слова никто не обращал никакого внимания. 26 октября он был вынужден сложить с себя полномочия».

34-летний узник крепости Ландсберг перевернул страницу.

- Ты эту книжку читаешь? – спросил сокамерник. – Не надоело?

- Надо знать историю своего позора.

- Как называется?

- «Итоги Мировой войны».

- В здешней библиотеке взял?

- Да.

- Надо и мне что-нибудь попросить.

- Попроси, почитай тоже.

Австриец снова углубился в чтение, а сокамерник, отвернувшись к стенке, казалось, задремал.

«… после этого канцлер в течение полутора суток находился в бессознательном состоянии вследствие приема слишком большой дозы снотворного. («Ну, я бы так не поступил», - с осуждением подумал молодой капрал, переворачивая страницу.) Вечером 3 ноября, когда он вернулся в свой кабинет, было получено сообщение о капитуляции не только Турции, но и Австрии. Тыл Германии остался без прикрытия. На следующий день в Германии произошла революция, которая быстро охватила всю страну, в связи с тем, что мирные переговоры были отложены, так как кайзер не хотел отказаться от престола. Оставался единственный выход из положения, а именно – договориться с лидерами революции. 9 ноября принц Макс Баденский передал власть в руки социалиста Эберта. Немецкие полномочные представители для переговоров о перемирии в 5 часов утра 11 ноября 1918 года подписали условия мира; в 11 часов утра война была окончена».

- Как жаль, что наша затея так печально завершилась, - снова заговорил сокамерник, печально вздохнув. – Жаль погибших товарищей… Полиция сильна оказалась!

- Но все-таки нам удалось продержаться несколько часов, - отложил чтение капрал. – В дальнейшем учтем свои ошибки…

- Как они смеют нас, истинных патриотов, обвинять в государственной измене и приговаривать к пяти годам?!

- Не огорчайся, Рудольф! В наших силах использовать пребывание здесь не впустую. Лучше вот послушай:

«Исход войны, в конечном счете, был решен еще 29 сентября, когда немецкое командование пришло к выводу, что война проиграна. Людендорф и его помощники в то время были настолько подавлены, что их плохое настроение быстро передалось всему народу. Германии уже ничто не могло помочь. Командование могло вернуть свое самообладание, военная обстановка могла улучшиться, но моральное состояние армии и народа, как и всегда в войне, решило судьбу Германии».

- Все правильно написано. Так и было.

- Слушай дальше!

«Среди причин, приведших Германию к капитуляции, решающее влияние оказала блокада. Если бы не блокада, немецкие войска смогли бы в течение длительного времени оказывать упорное сопротивление на своих государственных границах, при непременном условии, конечно, чтобы не было революции».

- Эта революция как нож в спину! – воскликнул пылко Рудольф и повернулся на другой бок.

«Если бы немецкий народ, единодушно поднявшись на защиту собственной земли, оказался в состоянии остановить наступление союзных армий, то неизбежный конец был бы только отсрочен вследствие блокады, осуществляемой морскими силами, являющимися историческим оружием Англии».

- Как ты блестяще выступил на суде, Ади, - вспомнил сокамерник. – Твои слова так и звучат у меня в ушах: «Я предпочитаю быть повешенным в большевистской Германии, чем погибнуть под французским мечом!»

- «Не вам, господа, судить нас! – вот, что я еще сказал. – Приговор вынесет вечный суд истории. Вы можете объявить нас виновными тысячу раз, но Богиня вечного суда истории посмеется, и разорвет в клочья приговор вашего суда, ибо она оправдает нас!»

- Молодец! Твои слова не должны кануть в Лету. Нужно эти мысли доверить бумаге.

- Я и собираюсь писать книгу, благо времени свободного хоть отбавляй.

- И как ее назовешь?

- Название давно вынашиваю… «Четыре с половиной года борьбы против лжи, глупости и трусости».

- Слишком длинное.

- Придумай покороче. Помоги мне.

-Так сразу не смогу.

- Думай, а я пока дочитаю главу.

Рудольф наморщил лоб и снова отвернулся к стенке. Адольф перевернул страницу.

«Однако военные действия были наиболее решающим фактором, ускорившим капитуляцию и предотвратившим продолжение войны и в 1919 году. Такой вывод не означает, что в момент заключения перемирия военная мощь Германии была сломлена, а ее армии полностью разгромлены или что само заключение перемирия явилось ошибочной уступкой Германии со стороны союзников. Тщательный анализ последних ста дней войны подтверждает ту старую истину, что действительной целью войны является подавление воли противника к сопротивлению («Какая правильная мысль! Это надо и нам учесть в дальнейшем».), а не разгром войск. Победа или поражение зависят главным образом от морального состояния противника и лишь косвенно от непосредственных ударов по нему. («Совершенно верно!») Именно внезапность действий союзников и сознание своей неспособности отразить их стратегические удары оказали на Людендорфа более сильное влияние, чем потеря своих войск, вооружения и территории».

Адольф захлопнул книгу, Рудольф продолжал мучительно морщить лоб.

- Придумал?

- Например, «Борьба».

- Так просто? Чья борьба?

- Наша или твоя…

- «Моя борьба». Вот!

- Кажется, неплохо. Коротко и ясно.

- Вот именно: коротко, ясно и звучно. Спасибо, Руди! Ты гений… тоже.

 

* * *

 

В небольшом городке Патан удалось увидеть первое святилище Нагов. Посередине пруда, затянутого зеленой ряской, стояло странное сооружение, сложенное из камней. Сооружение невысокое, не более полутора метра, и своей конструкцией напоминает старинные индуистские храмы Кашмира. Казалось, храм - последнее здание затонувшего города. Здесь оживала легенда об ушедших под воду древних городах и возрождались мифы о гневе Богов. Из пруда поднимался человек со стертыми временем чертами лица и змеиным капюшоном над головой. Капюшон походил на старинную корону какого-то неведомого короля. Фигура высечена из камня.

- Как называется это чудище? – спросил Пащенко.

- Сигнаг, предводитель и змеиный король, - ответил проводник. – Здесь, пожалуй, сделаем привал.

Отряд расположился на ночлег. Развели, по обыкновению, костер. Невдалеке от палаток привязали лошадей.

- После отъезда Якова эмблемой нашей экспедиции должен стать «ромб», - посмотрел лукаво на товарищей Кондиайн.

- Почему? – не понял Шандеревский.

- Потому что нас осталось четверо, и пятиконечная звезда как символ теперь не подходит. А у ромба четыре угла. – Кондиайн по-детски заулыбался.

- Значит, каждому по углу? Каждый будет сидеть в своем углу! - засмеялся Пащенко.

- С пятиконечной звездой экспедиция была советской, а теперь, с этим ромбом, черт знает, стала какая, - высказался в своем репертуаре бдительный проводник.

- Ты про свое. Не понравилось, что Менжинского «метлой» назвали. Теперь «ромб» не нравится, - попенял Пащенко, - а ведь «ромбы» – знаки отличия, вместо царских погонов и эполетов. Почему в них «контру» заподозрил?

- Ты прав, Андрей Николаич, - пошел на попятную проводник. – Это я как-то упустил из виду.

- Эх, в театр бы сходить! – сменил «пластинку» астрофизик. – Любил я посещать Художественный…

- Я тоже бы не прочь, - поддержал Пащенко. – Ведь для культурного человека сходить в театр значило почти причаститься, сходить в церковь.

- Наша интеллигенция отправляла свой самый высокий и нужный для нее культ, облекая его в форму театрального представления, - присоединился Шандеревский.

- Общество всем своим складом враждебно всякому театру, и строит свой театр из всего, что составляет его жизненную сущность, - заметил Кондиайн. – Даже из политики!

- И ведь какие есть режиссеры! – добавил Пащенко.

- Самый великий живет в Кремле, - улыбнулся Шандеревский и покосился на проводника.

- Это о ком? – насторожился Василий, не совсем поняв суть разговора, но почуяв пролетарским чутьем что-то классово-враждебное.

- Один у нас великий режиссер! Станиславский, - успокоил Шандеревский.

- Разве он в Кремле живет? – не сдавался бдительный кавалерист.

- Не совсем в Кремле, - пришел на помощь Пащенко, - а поблизости… в Леонтьевском. До Кремля рукой подать.

-А-а-а, - казалось, успокоился Кикеев-Хомутов. Он хоть знал и любил историю, но больше – Востока и своего народа. Несмотря на это, к интеллектуалам себя не относил, видя в них недобитую контру.

- Многие понимают театр исключительно, как истолкование литературы, - начал углубляться в тему Кондиайн. – В театре видят некоего толкователя литературы, как бы переводчика ее на другой, более понятный широким массам язык.

- По принципу: если читать самому тяжело, то иди, послушай и посмотри? – спросил Пащенко.

- Во многом, именно так, - подтвердил Александр Борисович.

- Пафосом нашего поколения был и есть дух Фомы неверующего, - повернул тему иной гранью Шандеревский. – У Художественного театра - Чехов, а у нас - Фома, интеллигент, который ему не верил. В сущности, это есть недоверие к реальности даже любимых авторов, к самому бытию русской литературы.

- Что-то ты, Петр Сергеич, очень круто загнул и куда-то в сторону, - возразил Кондиайн.

- Когда Художественный привез в Петербург «Вишневый сад», - вспомнил Пащенко, - то по городу пошел слух, что труппа не захватила с собой «пузатого комода».

- При чем комод? – не понял Петр Сергеевич.

- Обыватели посчитали, что без этого комода не то. К чему своими пальцами Фома прикасаться будет? – пояснил Андрей Николаевич.

- А, понятно, - заурчал сквозь улыбку Шандеревский.

- Мне очень нравились знаменитые паузы «Чайки», да и других чеховских пьес, - сказал мечтательно Кондиайн. – Это не что иное, как праздник чистого осязания. Все умолкает, остается только одно безмолвное о-ся-за-ни-е…

- Помню «На дне», - возразил Шандеревский. – Все-таки это ситцевый и трущобный маскарад. Чистенький притон, прилизанная трущоба… Осязать смрад и грязь им не удалось, как и многое другое. По-настоящему они, как ты говоришь, «о-ся-за-ли» только друг друга.

- Это условности искусства театра, - вмешался в назревавший спор Пащенко.

- Говорю о Художественном театре вовсе без враждебности, - смягчился Шандеревский.

- Понимаю, - пошел на мировую и Кондиайн. – Я хотел сказать, что истинный и правдивый путь к театральному о-ся-за-ни-ю лежит через слово, так как в самом слове и скрыта режиссура.

- Замечательная мысль! – воскликнул Пащенко.

- Может быть, не все об этом знают? – спросил Шандеревский. – Я был свидетелем, как актеры запинались, ошибались и путались в хрестоматийных пушкинских стихах, беспомощно размахивая «костылями декламации», считая, по-видимому, что выразительное чтение их спасет.

- Ох, и надоели вы мне своей болтовней! – взревел улегшийся на боковую кавалерист. – Вот и бубнят, и бубнят… Спать мешаете человеку!

- Ладно, товарищи! Василий прав, и нам спать пора, - попытался завершить диспут Пащенко.

- Вспоминаю «Месяц в деревне». Кажется, пустяк, а вместе с тем… - продолжал объяснять Кондиайн направившемуся к палатке Шандеревскому.

 

* * *

 

Жители долины Кулу, указывая на опоясанный балконами дом, говорят уважительное: «Здесь живут русские».

Кулу – долина в Пенджабе. Существует предание, что именно здесь легендарный Риши Виаса записывал на пальмовых листьях эпос «Махабхарата». Теперь новой достопримечательностью стал и двухэтажный каменный дом над рекой Биас. Вокруг живет народность пахари, лесозаготовщики и добытчики соли. Одеваются здесь не так, как в Центральной Индии. Мужчины ходят в узких грубошерстных штанах и куртках, напоминающих сюртук; в шапках с белым дном и яркими отворотами; в плетеных сандалиях или низких сапогах. Женщины – в шароварах, в остроконечных металлических головных уборах, куда девушки обычно кладут заклинанья для приворота женихов. Здесь издавна живут бок о бок, как индусы, так и мусульмане, но вражды меж ними нет.

Русские обитатели дома над рекой говорят с местными жителями на их языке и очень обходительны с ними. Никакого высокомерия нет и в помине. Они помогают в беде, регулярно посещают праздники, записывают песни и легенды.

В доме удобно помещены картины, книги, коллекции. Внизу – мастерская. Из окон открывается чудесная панорама гор. Там – и большая столовая, где собираются все члены семьи. Наверху – жилые комнаты, спальни.

В доме не играют в европейские игры, не коротают вечера за картами или вином. Встают с восходом.

Рядом с жилым домом расположен Институт Гималайских Исследований, основанный Николаем Константиновичем. Его задачи – обработка множества разнообразных коллекций, гербариев, собранных во время экспедиций, а также – исследования истории, искусства, языков Азии, изучение древней медицины. Институт называется «Урусвати». Основную работу в нем выполняют сыновья. Юрий – директор и руководитель этнолого-лингвистического отдела. Святослав заведует искусством и фармакопеей. «Урусвати» поддерживает связь со многими научными учреждениями в Европе и в Америке. В частности, налажен контакт и с Советской Россией. Туда, во Всесоюзный Институт Растениеводства, руководимый Вавиловым, регулярно высылаются образцы семян и растений. Между Рерихами и советским ученым существует и личная переписка. Николай Константинович приглашает Николая Ивановича посетить их дом, зная, что ученого очень интересует флора и фауна гималайских районов Индии. Но, по независимым от обеих сторон причинам, встреча откладывается.

Постепенно и здание института и самый дом Рерихов окружается статуями, каменными плитами с изображением Богов и животных. Под окнами мастерской застыл в камне всадник-богатырь, местный Илья Муромец – Гуга Чохан.

В семье народу прибавилось. Святослав взял в жены красавицу Девику Рани. У них теперь две девочки – Людмила и Ира. Только Юрий пока все еще холост и весь целиком в науке.

 

- Как я не выношу запах керосина, - почти каждый вечер за ужином объявляет Елена Ивановна. – Когда, наконец, сюда проведут электричество?

- Лампы действительно сильно чадят, - поддерживает супругу Николай Константинович. – Может, у них фитили старые?

- Сейчас принесу свечи, - говорит каждый раз Юрий, унося одни источники света и принося другие.

- С электричеством могли бы здесь посмотреть ту или иную твою фильму, дорогая, - обращается к супруге Святослав.

- Я много раз поднимала этот вопрос перед правительством, но они говорят, зачем вы живете в такой глуши – перебирайтесь поближе к центру, и будет вам электричество, - объясняет Девика.

- Константин Иваныч, - обращается старший Рерих к семейному врачу, меняя тему. - Помните частушку, которую мы с вами слышали тогда на Алтае? Кажется, очень забавная!

- Как же, как же… помню. Могу даже, спеть, - оживился доктор, собираясь развеять подавленное отсутствием электричества настроение за столом.

- Спойте, спойте, просим! – захлопало общество в ладоши.

- Наверное, какая-нибудь непристойность? – насторожилась Елена Ивановна. – Пусть девочки поднимутся к себе!

- Мила, Ира, отправляйтесь спать! Поздно, - произнес строгим голосом Святослав.

- Спокойной ночи, - пролепетали девочки и покорно поплелись на второй этаж.

- Просим! Теперь можно. Одни взрослые остались, - сказал, что-то прожевывая, Морис Михайлович Лихтман и покосился на свою супругу. – А ты, Зиночка, любишь русские частушки?

Зинаида Григорьевна кивнула. Рябинин, поднявшись из-за стола и приняв «шаляпинскую» позу, звонко заголосил:

- Где бы, где бы стать

под зелену крышу?

Где бы, где бы увидать

Коммуниста Мишу?

 

Комсомольца полюбила,

сразу изменилася -

все иконы перебила,

разу не молилася!

 

- Еще? – остановился певец, не решаясь начать следующий куплет. – Продолжать?

- Господа, это богохульство! – возмутилась Елена Ивановна. – Как можно?

- Матушка, ты всегда так удивляешься, будто бы забыла, что в нашей далекой России власть теперь безбожная, – вступился за куплетиста Николай Константинович.

- Там еще и покрепче дальше, - заговорщически шепнул соседу Лихтману Рябинин.

- Ну-ну? Скажи мне тихонько, - заулыбался Морис Михайлович, изголодавшийся в англоязычном Нью-Йорке по острому русскому словцу. И Константин Иванович зашептал доверительно:

- Эх, милая моя,

что я отчубучила!

На постели насрала,

подушку нахлобучила!

 

Лихтман фыркнул и поперхнулся. Приступ кашля привлек всеобщее внимание.

- Постучите вы ему по спине, милочка! – посоветовала Зинаиде Григорьевне Елена Ивановна. – Вот как слушать всякие скабрезности. Бог наказал!

Несмотря на «пострадавшего» Мориса Михайловича, общее настроение резко улучшилось. Безнравственные куплеты произвели оздоравливающее действие, и отсутствие электричества теперь не казалось таким ужасным. Ставший малиновым Лихтман постепенно отходил, прокашливаясь и бледнея,.

- А помните, как нас в Москве встречали? – лицо старшего Рериха засветилось радостным воспоминанием. – Извозчиков подали прямо к поезду! А сколько народу… Я стал забывать Белокаменную… Каланчевка, Садовое, Мясницкая, Тверская… И этот шикарный «Гранд-Отель!» Жаль только, что так мало побыли …

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

 

Знатоки тайных учений. Карл Хаусхофер. Учение о чакрах. Глаз Циклопа. О сверхчеловеке. Старая история.

Рассказ проводника. Пещера и подземная река. Странный старец. Болезненные ассоциации.

Нью-йоркский порт кипит. Речь мэра. Судебный процесс.

Основные тайны. Происхождение рас. Слова Платона. Свирепый пророк. Доктрина вечного льда.

Что было до начала вселенной. Тюремный обед.

 

Первое появление в Германии знатоков тайных учений из Тибета связано с именем Карла Хаусхофера. Образованный человек, призывавший к проникновению в Центральную Азию, и в частности, в Тибет, он считал, что это дало бы мистическую силу новой власти. Хаусхофер во время Мировой войны - генерал, а с 1921го года стал профессором географии Мюнхенского университета, в стенах которого основал Институт геополитики и начал выпускать журнал, посвященный тем же вопросам.

В своих научных изысканиях ученый пришел к выводу, что Британская империя близка к упадку, и мировое лидерство постепенно должно перейти к континентальным державам. Например, к Германии.

 

- Нашему активному народу тесно в рамках наших границ, - вещал профессор с университетской кафедры. – На Востоке бесполезно лежат огромные пространства, загаженные славянами. Нашей задачей должно стать расширение земель!

 

Нельзя сказать, что эти идеи Хаусхофер почерпнул у Гурджиева, чью выучку он прошел, или у адептов тайного японского общества «Зеленый дракон», членом которого состоял. Похоже, что эти оригинальные мысли посетили умную голову профессора без чьего-либо влияния. Зато сам он стал активно влиять на молодого австрийца, с кем вскоре судьба свела его.

Помимо того, что профессор поделился со своим новым другом-учеником идеями о расширении жизненного пространства, он и познакомил его с некоторыми восточными учениями, которые знал сам.

 

- Энергетические центры находятся в семи частях нашего тела, - объяснял учитель «учение о чакрах». – У большинства людей эти центры находятся в пассивном состоянии, но их можно «расшевелить» с помощью определенных упражнений.

- И что? – глаза ученика загорелись.

- Перед тем, кому это удастся, откроются необычные возможности!

- Какие?

- От передачи и чтения мыслей на расстоянии до магического видения «третьим глазом»…

- Где этот глаз?

- Он может развиться и появиться на лбу чуть повыше переносицы.

- Как у Циклопа?

-Да. Он так и называется – «Глаз Циклопа».

 

- Что он тебе еще объяснил? – выпытывал Руди у сокамерника. – Что еще этот Хаусхофер тебе рассказал?

- Он сказал о неизбежности появления сверхчеловека, который будет править миром.

- Откуда возьмется этот «сверхчеловек»?

- Мне самому однажды было видение «сверхчеловека», когда я в музее разглядывал лежавшее под стеклом «копье Лонгина»… Я рассказал об этом Хаусхоферу.

- И что он?

- Сказал, что мне явился Атлант.

- Так они все погибли?

- Это так считается. На самом деле они переместились в другое измерение, благодаря своей высокой развитости в техническом отношении. Они по своему желанию могут проникать в наш мир и влиять на него и на нас, его обитателей.

- Чего от тебя хотел «атлант»?

- Захотел наградить своей силой, но…

- Что «но»?

- … но в обмен на мою волю, которой будет руководить он.

- Старая история про Фауста и Мефистофеля! К тебе сам дьявол явился…

- Не знаю. Совсем непохоже…

- Чем кончилось?

- Я упал без чувств. Такой сильный поток энергии шел от Атланта… Но я понял, он хочет сделать меня вождем нации.

- Он так сказал?

-Не сказал, но я почувствовал это шестым чувством.

- Ты согласился?

- Да.

 

* * *

 

За хребтом Пир-Панджал лежит еще один район Кашмира – Джамму. На востоке над ним возвышается Великий Гималайский хребет, а две горные реки, Рави и Ченаб, текут по границам территории с севера и юга.

- Большую часть населения составляют индусы, - увлеченно объяснял проводник. – Они счастливым образом избежали обращения в мусульманство. Культ Нагов у них продолжает жить и процветать. Также здесь почитается Богиня Вашну Деви, чье святилище находится на горе Трикута.

- Цикута? – не расслышал Шандеревский. – Помнится, чашу цикуты заставили выпить Сократа. Так цикута растет на одноименной горе?

- Не Цикута, а Трикута, - поправил Кондиайн. – Эх, Петр Сергеич, глухая ты тетеря!

- Правда, добраться до пещеры Вайну Деви дело нелегкое, - продолжал проводник.

- Да и зачем, спрашивается, нам добираться? – заметил Пащенко. – Или нам больше делать нечего?

- Слушай, Василий! Сдается мне, что ты никакой не калмык, а замаскированный индус! –подковырнул Шендеревский,– Откуда «друг степей» может так хорошо знать эти места?

- Хуже если бы не знал! Что бы вы тут без меня делали?

- А где, интересно, сейчас наш дорогой Яков Григорич? – спросил Кондиайн.

- За него не волнуйтесь! Этот вертихвост не пропадет, - ухмыльнулся Пащенко.

- Это точно. Такой себя в обиду не даст, - поддержал Шандеревский. – Пока маузер на боку, ему сам черт не страшен.

 

К концу дня отряд подошел к скале, у подножья которой темнела узкая щель входа. Рискнули войти, с трудом протиснувшись. И оказались в полнейшей темноте.

- Слышите где-то внизу шум потока? – спросил проводник, чиркая спичками.

- Тут и под ногами вода хлюпает, - отозвался Андрей Николаевич.

- Речка вниз или ручей, - уточнил Шандеревский, нагнувшийся и зачерпнувший ладонью ледяной воды.

- Смотрите – впереди слабое свечение, - указал в темноту Кондиайн.

 

Пошли дальше, ориентируясь на мерцавший вдали то ли огонек, то ли просвет. Дорога шла под уклон. Под ногами бурлила вода. Но вот поток стал мелеть. В слабом рассеянном свете показались вырубленные в скале ступени. Поднявшись по ним, попали в незнакомый, казавшийся нездешним, мир. В колеблющемся пламени светильников длиннобородый старец, сидя перед низким алтарем, читал молитвы-заклинания. На алтаре, среди складок красной шелковой ткани, темнели три древних камня, похожих на метеориты. За ними виднелась бронзовая фигурка Богини с темным лицом и в зубчатой короне. Приглушенному голосу жреца вторил доносящийся издалека шум воды.

 

- Наверное, вот в таких тайных местах тысячелетия назад и зарождались самые первые религиозные культы человечества, - проникнувшись торжественностью момента, изрек Шандеревский.

- Старец на нас не обращает внимания, как будто нас здесь нет, - удивился Пащенко.

- В трансе человек, ему не до нас, - пояснил Василий.

- Мне почему-то на ум пришел артист Яхонтов, читающий Гоголя, - не к месту сказал Кондиайн и странно ухмыльнулся.

- Старец Яхонтова напоминает? – уточнил Шандеревский.

- Перед глазами сцена, как портной Петрович облачает Акакия Акакиевича в новую шинель…

- У тебя, Сашка, ассоциации какие-то странные? – не выдержал Пащенко. – Или ты нас снова хочешь в дискуссию о театре вовлечь? Тогда пойдем на свежий воздух.

- Может, желаешь его в «гоголевскую шинель» укутать? – улыбнулся Шандеревский.

- «Я черным соболем одел ее блистающие плечи», - продекламировал Кондиайн, развеселившись. – Пушкин, а не Гоголь!

- Пойдемте отсель по добру, по здорову! – разумно предложил Василий.

 

* * *

 

Нью-йоркский порт. Цепь высоченных скал-небоскребов окружает его. Порт кипит. Пароходы, маленькие и огромные, величаво входят в бухту. Мелкие суденышки, лодки и катера беспрестанно снуют там и сям, буравя волны. Рерихи снова вернулись в Новый Свет. Надолго ли?

 

«Приветствовать профессора Рериха опять в Америке является для Нью-Йорка большой честью. Вы, всегда имевшие целью международный мир, действительно должны были вернуться в город, который является символом объединения всех народов. Вы принадлежите этому городу, как вестник объединения человечества. Вы всегда стремились установить братство и взаимопонимание среди народов всего мира…»

Речь мэра прерывается бурными и продолжительными аплодисментами. Толпа репортеров и фотографов. Вспышки магния и поток вопросов. Но не столь интересен сам художник, как очередной скандал, связанный с его именем.

 

«Судебный процесс: Рерих-Хорш! – пестрят газеты заголовками. – Сенсация! Сенсация!! Сенсация!!!»

Дело в том, что художник обеспечил своими картинами деньги богача мистера Хорша, которые тот вложил в создание музея Рериха. И пока Николай Константинович пропадал в Индиях и Азиях, трезвомыслящий американец завладел всеми акциями. А мудрые законы Соединенных Штатов оказались на его стороне. Многие картины из собственности художника стали собственностью дельца. Вот оно всегдашнее противоречие между устремлениями человека искусства и представителя бизнеса.

 

* * *

 

Основные тайны, которые открыл Хаусхофер молодому капралу, касались главным образом происхождения человеческих рас. Хаусхофер верил в существование Атлантиды.

- Атланты не были примитивными, доисторическими существами, как считает антропология, - объяснял ученый. – Они владели жизненной силой растений и могли управлять природными стихиями. Их эра насчитывала семь эпох, во время которых последовательно развились семь человеческих рас. Последняя, наиболее совершенная раса атлантов - арийская. Тех, кому предстояло стать во главе новой расы, по старой традиции готовили в специальных центрах обучения, расположенных высоко в горах. Будущих вождей наставляли, что все происходящее в земном мире управляется невидимыми силами, и они должны свято служить этим силам. Их также учили почитать и охранять чистоту крови своей расы.

Арийцев окружали со всех сторон враги, и им предстояло сражаться с существами гигантского роста, обладавшими сверхчеловеческой силой. В конце концов, арийцы покинули прежние земли, пересекли Европу и Азию, достигли пустыни Гоби, а потом и вершин Тибета. Там они воздвигли святилище Оракула Солнца, предназначенное управлять семью цивилизациями постатлантической эпохи. Чтобы избавиться от духовной слепоты, они прошли посвящение, благодаря которому чакры астрального тела открылись для восприятия «тонкого» мира. Используя символ «солнечного колеса» (четырехконечной свастики), новообращенные получили власть и стали посредниками между людьми и высшими силами.

«Хоть и не совсем понятно, но дух захватывает», - подумал молодой австриец, в очередной раз, уходя от учителя.

- Вам не понятно, молодой человек? – спросил Хаусхофер вдогонку, точно прочитав мысль ученика. – Со временем поймете! Я вам приведу слова Платона, который говорил: «Я должен изъясняться загадками для того, чтобы мое послание, если оно будет перехвачено, не могло стать понятным постороннему». В следующий раз я вас познакомлю со своим коллегой Гансом Гербигером, очень интересным человеком.

 

Ганс Гербигер оказался шестидесятипятилетним старцем с внешностью свирепого пророка и необъятной седой бородой.

 

- Пришла пора выбирать, молодой человек, тех, - заявил старец, угрожающе хмурясь, - кто с нами, а кто против нас! Пора покончить с ложными науками!

-Вы о ком, господин Гербигер? – почтительно и робко спросил капрал.

- Становитесь в наши ряды, пока не поздно! – витийствовал седобородый. – Доктрина вечного льда - единственно верная для немцев наука!

- Объясните, пожалуйста, о каком вечном льде вы говорите?

- Слушайте, молодой человек, и не перебивайте! Наши северные предки обрели силу в снегу и во льдах. Вот почему вера в мировой лед естественна для нордической расы. Любое движение во Вселенной основано на идее вечной борьбы между льдом и огнем, между силами отталкивания и притяжения.

- Это понятно, - вполголоса, как бы про себя заметил слушатель, но оратор услышал.

- Что тебе понятно? – грубо осадил старец. - Я еще ничего не сказал. Слушай дальше! Борьба, это меняющееся напряжение между противоположными полюсами бытия. Вечная война в небе, являющаяся законом планет, царит также и на Земле над живой материей и определяет историю человечества.

- А вот… - робко начал капрал.

- Заткнись и не перебивай! – мотнул седой бородой «пророк», побагровев. – Современная наука считает: наша Вселенная создана Большим взрывом около 13 миллиардов лет назад. Весь космос, якобы, содержался в одном атоме. Этот атом взорвался и с тех пор непременно все расширяется. Однако, выдвигая эту гипотезу, наука не отвечает на вопрос, что было до начала Вселенной.

 

Старец умолк, переводя дух. Молодой слушатель открыл рот, но опомнился и спросить побоялся.

- Есть ли в этом доме вода, чтобы смочить глотку? – рыкнул слегка охрипший «пророк».

- Сейчас, сию минуту! – вскочил слушатель.

 

- Так, что было до начала Вселенной? Он объяснил тебе? – проявил и сокамерник недюжинный интерес к вопросам мироздания.

- Объяснил, смочив глотку. В бесконечной пустоте покоилось огромное тело с высокой температурой, в миллионы раз больше нашего Солнца. Оно столкнулось с гигантской планетой, состоящей из скопления космического льда. Эта масса льда глубоко проникла в Сверхсолнце. В течение сотен тысяч лет ничего не происходило. Но потом водяные пары заставили Сверхсолнце взорваться.

- Ах, какой взрыв был, наверное! – воскликнул восхищенно Руди.

- Заткнись, не перебивай! – научился грубости от «пророка» Адольф. – Часть осколков отбросило так далеко, что они затерялась в ледяном пространстве. Другие либо упали на центральное тело, либо образовали планеты нашей системы. Первоначально их было тридцать. И все они состояли изо льда. Только Земля не была полностью охвачена холодом. В ней продолжается борьба между льдом и огнем…

 

- Обед, обед, обед! – раздалось в коридоре.

- Доскажу потом… Куда затерялась моя миска, ты не видел?

- Вон она на полу. Свалилась!

- Все на обед! – В дверь камеры железно постучали.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

 

Барабаны в долине. Маски Богов. Сон Пащенко. Сон Шандеревского. Сон Кондиайна.

Беседа бывшего капрала с сокамерником. Несколько Лун и печальная участь Земли.

Долина Кулу. Рассказ проводника.

“Гэсериада”. Живопись бессильна. Шаровая молния.

Обитатели долины Кулу. Неудачный визит к Рерихам. Урочище Карга.

Две столицы. Святилище, расположенное в пещере.

 

На следующий день в долине гулко и тревожно забили барабаны. Сначала один, затем отозвался другой. Где-то в стороне загремел третий. Вскоре все вокруг заполнилось этим призывным боем. Гулкое эхо катилось по горам и замирало вверху у снежных вершин. На дороге, ведущей к Наггару, послышалось пение, и появилась группа празднично одетых людей. Они несли на плечах паланкин под красным зонтиком. С паланкина глядела бронзовая маска. Она улыбалась тонко и загадочно. Появились и другие маски местных Богов. Все они ехали в этот праздничный день «в гости» к богине Трипурасундарам. Ее храм, деревянный с трехъярусной крышей, стоял внизу на окраине Наггара. Горная страна начинается за хребтом Дхаула Дкар и состоит из узких горных долин, через которые голубыми лентами текут реки Рави, Биас и Сатледж. Долины носят звучные древние имена: Кулу, Чамба, Лахул, Пити, Кангра…

 

На углу стола кипит огромный ярко начищенный самовар. Стол завален разной снедью. Но сервировка очень странная. Рядом с роскошными тортами и великолепными хрустальными вазами с фруктами лежат на скатерти груды мятных пряников и связки грубых больших баранок. Варенье стоит в замазанных банках, рядом с блюдом роскошной заливной осетрины. Ломти черного хлеба и огурцы на серой тарелке. На другой тарелке лежит десятка два вареных яиц. Стоит бутылка кагора. Около нее три чайных стакана.

- Ну, пей чай, если не хочешь вина, - заговорила мать. – А, может, яичко хочешь? Давай почищу.

- Я сам, - возразил Андрей Николаевич и потянулся к тарелке.

- Может, огурчиков хочешь малосольных?

- Не надо, не надо! Вы сами садитесь за стол.

- Успею! Ты редко приезжаешь. – Мать с укоризной посмотрела на сына.

- Сейчас Пасха? Почему яйца? – спросил сын, разжевывая крутой желток. – А где куличи?

- Бог с тобой! Какая пасха? Зима на дворе. Посмотри, вон окно как замерзло…

Андрей Николаевич повернулся к окошку и нечаянно выпустил из пальцев половинку яйца. Оно упало на пол и раскрошилось.

- Вот черт!

- Да не поминай нечистого, сынок, на Пасху.

- Ты говоришь, что сейчас зима… И я вижу, что окна заледенели…

 

Пыхтевший от собственного медного величия самовар, казалось, тоже хотел принять участие в разговоре, что и осуществил, сказав:

- Мамаша, налейте сыну чайку! Почему он в сухомятку? Зачем я так пыжусь, себя не жалея?

 

Пащенко открыл глаза. Который час? Все вокруг спали. Какой дурацкий сон!

 

- А мне приснилось, что я в гостях у Распутина, - сказал в ответ на рассказ Пащенко Шандеревский. – Надо, какая гадость в голову лезет!

- Расскажи подробности, - попросили коллеги. – Что вы там с Гришкой делали?

Петр Сергеевич не дал себя долго упрашивать.

- Я знал, что Распутин жил на Английском проспекте. Кто-то мне сказал, не помню…

- Ты тогда совсем мальцом был! – усомнился Пащенко.

- Во сне, сами понимаете, что не приснится… Вроде я взрослый… Так вот! О чем я?

- «…жил на Английском проспекте», - напомнил Кондиайн.

- Подошел, будто бы, к нужному дому. На звонок открыла невысокая полная женщина в белом платочке. Ее широко расставленные серые глаза глянули неприветливо.

- И цвет глаз запомнил?.

- Она и спрашивает: «Вам назначено?» Да, говорю. «Ну, входите». Я вошел, снимаю пальто. На дворе осень. А она мне: «Нет, здесь не раздевайтесь». Почему? «В передней раздеваются только свои, а вы там разденетесь, если нужно будет, в приемной». Я прошел в приемную.

- Как ты все хорошо запомнил!

- «Сейчас доложу о вас» сказала в приемной другая женщина и скрылась. Я огляделся. Большая комната почти пуста, если не считать нескольких стульев, расставленных около стен далеко друг от друга. Огромный неуклюжий буфет стоит около изразцовой печи, разукрашенной какими-то зелеными хвостами. Мой осмотр прервал шум распахивающейся двери… - Рассказчик умолк, припоминая.

- А дальше? – нетерпеливо воскликнули слушатели.

- Раньше не видал даже его портрета, но сразу догадался, что это он. Григорий Ефимович, коренастый, с необычайно широкими плечами, стоял передо мной. Одет в лиловую шелковую рубашку с малиновым поясом, в полосатые брюки и туфли с отворотами.

- Какой ты, однако, Петр, наблюдательный даже во сне! Все запомнил. Туфли не простые, а с отворотами!

- «Ну, што надо, говори?» спросил Распутин негромким деревенским говорком и склонил голову несколько на бок, как это делают священники на исповеди.

- В чем ты ему исповедался? – засмеялся Кондиайн.

- Я так испугался, – сам Распутин передо мной - что сразу проснулся.

- Эх ты! Такую возможность упустил.

- Какую такую? – переспросил Шандеревский.

- Спросил бы: долго ли нам еще мотаться по этим местам? – расхохотался Андрей Николаевич.

- Точно! Зря не спросил, - засмеялись остальные.

- А тебе ничего не приснилось? – повернулся Пащенко к Кондиайну.

- Было тоже… Сейчас, сейчас, припоминаю… Вспомнил!

- Ну, поведай, - довольно потер руки Шандеревский, как бы передавая эстафету, и посмотрел на Пащенко – сейчас, мол, послушаем, что снится астрофизикам в отличие от юристов.

- Будто какое-то совещание на квартире у меня… Совещаются члены Временного Правительства.

- У тебя на квартире? – с наигранной завистью переспросил Шандеревский. – Временное Правительство? Ишь ты!

- Ну, ты даешь! – ахнул в восхищении Пащенко. – А кто был?

- Родзянко, Керенский, Церетели, Скобелев, еще кто-то. Остальных не знаю. Много народу набилось. Я все боялся, пол под ними провалится. Домишко старый у меня. А господа солидные и грузные… Генерал Скобелев тут и говорит: «Столицу перенести и переехать Временному Правительству в Москву нужно!» «Правильно, - поддерживает его Керенский. – Учредительное собрание там, значит и правительству там место!» «Подумаешь, Петроград! – кричит Родзянко. – Это никакое не окно в Европу, а лишь подоконник!» Тут раздается оглушительный треск ломающихся досок, и все проваливаются под пол, а я… просыпаюсь!

- Ну и сон! – гогочет Шандеревский. – Это всем снам сон!

- Ты наши сны побил своим!.

- А куда подевался кавалерист-историк? –посмотрел по сторонам астрофизик. – Почему его не вижу?

- Он сказал, что пойдет поохотится поблизости, - вспомнил Шандеревский, и раздавшийся невдалеке выстрел подтвердил это.

- Вот в моем сне доски пола, поэтому с таким треском и подломились, - сказал Кондийн. – Это проводник стрелял.

Фигура Василия появилась из-за ближайшего холма. Он шел, увешанный трофеями.

- Сегодня будет сытный обед! – сказал, подойдя, охотник и, потряс над головой несколькими тушками птиц неизвестной породы.

 

* * *

 

- Пятна на Солнце произошли от ледяных глыб, оторвавшихся от Юпитера. Так объяснил Гербигер, – продолжил рассказ бывший капрал. – В средней зоне Большого взрыва планеты, типа нашей Земли, повинуются двум факторам: первоначальной центробежной силе и гравитации. Силы эти равны. Сила начального взрыва ослабевает, потому что пространство не пусто. Оно насыщено водяными парами и водородом. Эта смесь тормозит распространение взрывной волны.

- Кто взорвал?

- Наверное, сам Господь!

- Зачем?

- Таким парадоксальным способом он создал все живое. В том числе и нас с тобой.

- Взрывом не разрушил, а создал?

- Да! Мы тоже, взорвав старый мир, создадим новый.

- В России тоже взорвали старый мир, а что получилось взамен…

- Их эксперимент оказался неудачным. Мы учтем чужие ошибки! Дальше хочешь слушать?

- Хочу. Валяй!

- Историю земного шара старый Ганс объясняет последовательной сменой Лун на нашем небе.

- Как это? - почесал за ухом Руди, сменив лежачую позу на сидячую.

- Четыре геологические эпохи на Земле Гербигер связывает с приходом четырех Лун.

- Она, значит, не одна? – за ухом снова зачесалось. – А почему других не видно?

- Не перебивай! Он считает, что спутники Земли меняются. Когда очередной подходит, у нас начинается смена геологического периода.

- А мы можем заметить, как она поменялась? – теперь зачесалось в носу, и Руди чуть не чихнул, мужественно подавив столь неуместное проявление своеволия молодого организма.

- Вряд ли. Смена длится несколько сот тысяч лет, - продолжал невозмутимо оратор, размахивая руками и внешне подражая старому Гансу, а Руди, потрясенный неимоверным количеством лет, даже поперхнулся и слегка закашлялся. – В конце первичной эпохи Землю заселяли огромные растения и гигантские насекомые. В конце вторичной – динозавры, многометровые животные и первые люди. Но они не были похожи на нас. Жили от 500 до 900 лет.

- Хорошо как было! – глубоко посаженные глаза Руди заискрились весельем, а почти сросшиеся брови вздернулись. – Если бы и мы могли…

- С приходом третьей Луны сформировались обычные люди. – Адольф продолжал изображать старого Ганса, не спеша, прохаживаясь по камере, как учитель по кабинету. – Если те были огромного роста, то эти – вроде нас. Хотя их предшественники, гиганты, не все вымерли еще. Оставшиеся в живых учили новое поколение, как жить. В те времена и возникли две цивилизации Атлантов. Одна – в Андах, другая – в Северной Атлантике.

- Где конкретно?

- Сейчас неизвестно. Двенадцать тысяч лет назад Земля получила в спутники нынешнюю Луну, и в результате этого произошла новая катастрофа.

Адольф остановился и уставился на слушателя. Тот испуганно схватился за свою буйно волосатую грудь, точно катастрофа уже угрожала.

– Земной шар приобрел сегодняшнюю форму, сплюснутую у полюсов. У Руди немного отлегло от сердца, и он облегченно вздохнул.

– Северные и южные моря из-за этого стеклись к экватору, и Атлантическая цивилизация исчезла в одночасье.

Оратор замолчал, и повисшую паузу нарушил слушатель робким вопросом, в котором ощущалась, чуть ли не мольба:

- А эта четвертая Луна тоже не навсегда?

- Не бойся, на наш век хватит! Но в итоге она, приблизившись к Земле, взорвется и превратится в огромное кольцо из скал, льда, воды и газа.

- Как у Сатурна?

- Да, но не надолго. Кольцо обрушится на Землю, и наступит Апокалипсис, предсказанный Иоанном Богословом.

- Все погибнет?

- Пережить это удастся только самым избранным, лучшим и сильным.

- А что потом?

- Потом, посмотрим… Ладно, друг! У меня язык устал. Займусь чтением. Адольф, присев на койку, потянулся к книжке.

- Я, пожалуй, тоже.

- Что взял в библиотеке?

- Вот! Со странным названием: «Книга для всех и ни для кого».

- О, это моя любимая! Почитай, почитай…

 

* * *

 

Долина Кулу. Острые пики гор, плодородные поля, бушующая река Биас, бурлящие потоки горячих источников, храмы, где обитают Боги долины, развалины старинных крепостей и дворцов, забытые погребения. Это осколок древней жизни, затерянной в Гималаях.

- Легенды рассказывают о великих мудрецах Риши, которые обитали в пещерах Кулу тысячи лет назад, - рассказывает проводник. – Они говорят об Арджуне и Виасе, который собирал в этих местах «Махабхарату» и написал последнюю из вед – Атхарваведу.

- Может, в пещере мы и встретили одного из этих мудрецов? – спросил Кондиайн.

- Он, по-твоему, сидит в пещере не одну тысячу лет? – хитро сощурился Шандеревский, вспомнив, как он, адвокат, частенько на судебных заседаниях задавал каверзные вопросы прокурору.

- Жаль, что мы его самого об этом не спросили? – улыбнулся Пащенко.

- До сих пор в Кулу живет легенда о том, что сам владыка Шамбалы Ригден-Джапо, преследуя врагов из Ладака, разбил их около древнего храма в Баджаура, - продолжал проводник.

-Я слышал, что иногда имя Ригден-Джапо заменяют именем Гэсер-хана, - проявил осведомленность Пащенко.

- Да, ты прав. В народе ходят легенды о похождениях Гэсера. Его даже считают тем самым Чингис-ханом. В сказаниях он, то могущественный хан, то бедный пастух, то посланец небес. Стрела и меч – знаки Гэсера. Они часто высечены на скалах. Олени и козлы - тоже его знаки.

- Гэ-сер, Гэ-сер, Эс-эс-эс-эр! – по-детски оживился Кондиайн. – Прямо в рифму!

- Зря смеешься, - серьезно и строго сказал Василий. – Здесь бедный люд знает о возникновении «Красной Шамбалы» на далеком Севере, и в народе имя Гэсер упоминают вместе с Лениным, считая, что это одно лицо…

 

* * *

 

- Как поживает твоя «Гэсериада»? – спросил отец сына Юрия, работавшего целую неделю над новым живописным циклом.

- Пишу потихоньку. А как твоя работа?

- Тоже пишу… Но только темперой на картоне в отличие от тебя.

- Я больше люблю холст и масло, отец! А каков сюжет?

- Всадник остановил коня на фоне алого заката, натянул лук. Вот-вот полетит стрела…

- … и послышится с неба голос Гэсера?

- Да! Ты угадал. Гром. Он у них, как Илья-пророк.

- А как гром изобразишь?

- В том и задача… Здесь живопись бессильна… Разве, что нарисую «громовую стрелу»?

- Наверное, так и нужно поступить.

- Может, вообще – грозовое небо, молнии… Грозы часты и страшны в этих местах. Шаровые молнии. Помнишь, что недавно с нашей матушкой приключилось?

- Нет, не помню. Меня, наверное, не было дома.

- Во время последней грозы Елена Ивановна дотронулась до шерстяного одеяла, и над ним возникло чудесное розово-лиловое пламя…

- Да? Это, наверное, небесный знак?

- Такой лился космический свет… Вот, если бы я мог это выразить в красках!

 

* * *

 

Из тьмы ушедших веков легенды доносят воспоминания о ранних ариях, о забытых завоевателях, о древних, осевших здесь племенах. Веды повествуют о народе Кулинда или Кунинда, предках теперешних жителей долины Кулу.

Лица сегодняшних обитателей этих мест и их одежда отличаются от жителей равнинной Индии. Женщины носят яркие платки сочных тонов, подвязывая их под подбородком или стягивая узлом на затылке. Мужчины и женщины носят обувь, похожую на карпатские сапожки.

Узорная резьба на древних и старинных храмах Кулу несет отзвук скифского «звериного стиля». Фигурки животных, украшающие углы крыши храма Богини Трипурасундарам, напоминают такие же, встречавшиеся на Алтае.

Члены экспедиции Пащенко знали, что где-то здесь в Кулу поселились Рерихи. Не навестить знаменитое семейство недопустимо, хотя никаких указаний на сей счет из центра не поступало. Решили действовать на свой страх и риск. Расспросили местных жителей.

- Как не знать? Знаем. Вон там! Двухэтажный особняк над рекой.

Подошли к увитому плющем дому, но никаких признаков жизни в нем не обнаружилось.

- В Америку уехали, - сообщил сторож. – Приходите через месяц. Обещали вернуться.

- Какая жалость! Через месяц мы должны быть совсем в другом месте, - покачал головой Пащенко. – Знать, не судьба!

 

Уходя, долго оглядывались на местную достопримечательность. Не часто встретишь художника, живущего в такой глуши. Конечно, вспоминается Гоген со своей Полинезией, но это было давно, да, к тому же, он француз! Что с него возьмешь?

 

Спустя несколько дней достигли древнего урочища Карга. Опять остатки старинных укреплений. Культовые истуканы, выложенные камнями с молитвенными надписями. Снова внимание привлекают многочисленные наскальные рисунки. Опять козлы, опять лучники, мечи, кинжалы…

- Где-то видели это! – воскликнул устало Шандеревский. – Столько верст протопали, а все одно и тоже!

- Сарматские и кельтские картинки родственны этим, - сказал Кондиайн, но перерисовывать поленился.

- Это указывает на бесчисленные переселения народов по планете.

- Между Кулу и Лахумом находится и еще одна горная долина. Чамба, - сообщил проводник. – Когда-то она была небольшим горным королевством. Среди многих ее примечательностей – наличие в бывшем королевстве двух столиц. Древняя – Брахмор и современная – Чамба. Древняя сейчас похожа на большую деревню, а современная является городом.

 

Достигнув второй «столицы», убедились, что калмык-кавалерист не соврал. Каменные дома громоздятся друг на друга и ползут по склонам гор. Над городом возвышается королевский дворец, а внизу тянутся крепостные стены и башни. За городской площадью красуется храмовый комплекс зданий. Храмы, по преимуществу, индуистские. Но попадаются и святилища, возле которых дремлют священные наги, свернувшись змеями.

 

- Тут недалеко, в деревне Читрари, есть святилище, расположенное в пещере, до конца которой, как говорят местные жители, так никто и не дошел, - сообщил Василий. – И говорят, что под сводами этого подземелья людей посещают различные видения.

- Какие видения? – насторожились путешественники.

- Не знаю, какие именно… Можем пойти и выяснить.

- Так пойдем туда! – дружно решили все.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

 

Спуск в пещеру. Видение Шандеревскому. Видение Кондиайну. Видение Пащенко. Общее пробуждение. Копилка мировой памяти.

Беседа поэтов и чекистов за рюмкой водки: мытье костей Северянину, лишнее о Троцком, об Аннинском.

Рерих пишет книгу. Отец и сын вспоминают. Размышления в кресле.

 

Они шли, спускаясь все ниже. Система ходов наклонна. Наконец перед путниками открылся довольно просторный зал с колодцем посередине. Зал освещался тусклыми масляными плошками, висевшими на стенах. Возле колодца застыло несколько человеческих фигур. Паломники предаются медитации.

 

- Побудем здесь некоторое время, - предложил проводник. – Посидим на камешках.

- Что нужно делать? – спросил любопытный Шандеревский.

- Молча сидеть, стараясь ни о чем не думать, и глядеть на колодец, - ответил проводник.

- И что тогда будет? – спросил Кондиайн.

- Сами увидите. – Проводник сделал хитрое лицо и сел на ближайший камень. За ним последовал Пащенко. Шандеревский и Кондиайн долго выбирали седалища поудобнее. Наконец, все устроились и притихли.

«Лишь бы не заснуть», - подумал Андрей Николаевич и посмотрел на товарищей. Казалось, они тоже озабочены этим вопросом.

Шандеревский моргнул, как человек, сбрасывающий с себя наваливающийся сон, и от удивления широко раскрыл глаза. Обстановка изменилась. Пещера исчезла… Он сидит за накрытым столом, вернее чуть поодаль. На столе между двумя вазами с фруктами торчат как минареты три не откупоренных бутылки вина, обернутые тонкой розовой бумагой. Откуда-то льется тихая восточная музыка. Приветливо ярко горит люстра над головой. На окнах стоит много цветов. Шторы закрыты.

Где я? Вопрос повис в сонном сознании. И, оставшись без ответа, больше не возобновлялся.

- Слышь, без раскаяния душу свою не найдешь, - раздалось над ухом. Шандеревский обернулся.

Коренастый мужичонка с жидкой бородкой и усами стоял рядом. Он одет по-восточному. Шелковый цветастый халат, чалма, туфли с загнутыми носками.

- Не удивляйсь, я только что с маскераду ид! Вот и выгляжу как факир, - сверкнул хитренькими глазками мужичок.

«Что это, продолжение сна»? – успел подумать Шандеревский, прежде чем мужичок заговорил вновь.

- Царь наш добрый! Его што не попрошу, все сделает. Вот.

- Вы ему хорошо делаете, и он вам, - сказал Шандеревский, ясно понимая, что говорит принадлежащие «кому-то» слова, точно актер.

- Видать, што ты ничего не знаешь, - замахал «факир» руками. – Это я ничего не сделал плохого царю? Во всей Рассеи нет никого, кто бы ему столько зла не сделал, как я. А он меня любит!

- Будет вам на себя наговаривать, - возразил Шандеревский, словно по подсказке суфлера.

- Видать, што ты ничего не знаешь, - повторил мужичок, бия себя в грудь. – Все одно тебе не понять, в чем дело тута…

- В чем?

- В том, что покеда я жив, то и они живы будут. А коли меня порешат… Тогда узнаешь, что будет, увидишь…

- «А прав ведь, стервец, оказался. Точно все предсказал», - подумал без подсказки «суфлера» Шандеревский.

В углу просторной комнаты висят иконы в богатом окладе – «Александр Невский», «Борис и Глеб». Рядом на полу стоит огромная корзина гиацинтов. Мужичок покосился на икону, потом на цветы.

-Все шлют мне! Вот царица прислала. Ах, чем гордиться, все одно, все прах и тлен! Помирать все одинаково будем, что царь, что ты, что я. Одна радость – воля! На озерца бы теперь на наши, на сибирские, в леса бы наши. Ух, высоки леса! Вот где правда, вот где тайна. Ни греха не увидишь, ни страху нет. Одна великая сила вольная. Вон она где! – Глазки мужичка вспыхнули нестерпимым огнем. Он точно вырос, голос его окреп и звучал словно колокол. Он сорвал с себя чалму и, бросив на ковер, стал топтать. Восточная музыка внезапно стихла. – Знаешь что? Выпьем вина. К черту этот маскерад!

Шандеревский протер глаза. Никакого стола, никаких фруктов и бутылок, да и вообще – никакой комнаты… «Маскерад» с мужичком пропал. Мрачные, тускло освещаемые, своды пещеры, а вокруг, словно изваяния из камня, согбенные фигуры медитирующих паломников. Трое товарищей – здесь рядом. Глаза их закрыты. Из колодца поднимается сизоватое облачко. На туман или дым не похоже…

 

- Георгий Евгеньевич от нас ушел, а к ним не пришел. Он ведь стал социалистом. Но определенно говорит, ему надо опереться на то, что левее кадетов. Кадеты только из приличия считались республиканцами, а он по настоящему хочет республики, - закончил тираду солидный господин за столом и потянулся к графину с водой.

«Кто этот Георгий Евгеньевич, да и кто этот говоривший»? Кондиайн ощутил нелепость положения: какие-то незнакомые люди в его квартире… накурили… Столько народу набилось, что пол снова прогнулся… «Что это? Продолжение прежнего сна»?

- Трудно это, ужасно трудно по канату ходить так, чтобы ни вправо не упасть, ни влево, - заговорил другой незнакомец.

- Слаба комиссия, очень слаба! – заговорил третий. – Нельзя кадет на живое дело пускать, никуда нельзя. Владимир Иванович ведь никуда не годится!

«Кто этот Владимир Иванович»?

- А князь Урусов хорош здесь! Он очень хорош! – воскликнул четвертый и стукнул кулаком по столу.

- Конечно, состав комиссии слишком однородный, - снова заговорил третий и стал пальцем что-то растирать на скатерти.

«О какой комиссии идет речь?»

- В Москве в Городские Головы будут проводить Хинчука, - опять сказал четвертый.

- Так про него ведь только хорошее рассказывают, - заворчали с краю стола пятый и шестой.

- Вчерашний день опять в закрытом заседании обсуждали ноту, - заговорил солидный господин, тот, что начал первым. – Третьего дня внесли поправку, а вчера кадеты назад; мы обсуждали в ЦэКа и решили, что не можем… мы получили такой мандат.

- Никогда не мог без содрогания входить в залу, - заговорил кто-то еще. – Вот, где вся сволочь собралась! С 1861 года ведь губили Россию. Вот на ком грех за теперешнее. Ведь полвека жили своими мелкими личными интересами. Нигде такого хамства и раболепства не было, как среди дворян. А могли бы много сделать, если бы у нас аристократия была. Совсем другое дело…

- А в земствах?! – крикнул кто-то новенький.

- В земствах не дворяне работали, а ушедшие от них отщепенцы, - ответил некто из выступивших. – Ведь настоящие земцы – совсем другое дело!

«Надо прекращать это безобразие», - трезвая мысль посетила голову Кондиайна и он, собравшись с духом, спросил:

- А вы, господа, собственно, кто и по какому праву в моей квартире?

Все обратили взоры на хозяина.

- Как кто? – вспылил первый выступавший. – А сами вы кто и как здесь оказались?

- Да, да, да! Откуда здесь посторонний? – возмущенно загалдело собрание.

- Я… я… я хозяин! – стал от волнения заикаться Кондиайн.

- Какой хозяин? Он шпик! Хватайте его!

Множество рук устремилось к бедному Александру Борисовичу. Он от страха зажмурил глаза… Открыв их, облегченно вздохнул – все исчезло: никаких гостей и стола – своды пещеры, полумрак.

- По-моему, вы все же мало власти показываете. Стосковались по власти. Аппетит к власти большой, - зажужжал кто-то над ухом. Кондиайн обернулся. Никого. «Остатки привидевшегося кошмара?» Рядом сидел с закрытыми глазами Пащенко. Его веки часто подергивались. «Тоже, наверное, какую-то гадость видит?»

 

Андрей Николаевич заметил, что находится в Эрмитаже не сразу. Вспомнилось, Шандеревский рассказывал о каком-то своем родственнике, работавшем там. «Как его звали? Смирнов Яков Иванович, кажется…» Пащенко вдруг почувствовал, что он и есть тот самый Смирнов, преклонных лет сотрудник Эрмитажа. «Ну, я же молодой? А тогда и вообще юношей был!» – возмутился кто-то внутри.

- Смирись и играй роль, которую тебе поручили, - строго приказал голос снаружи.

Андрей Николаевич понял, противиться нельзя и сказал тоном старого профессора:

- Узурпаторская власть большевиков не может быть продолжительной! Признать ее законной нельзя и следует, по возможности, игнорировать!

Настроение служащих неспокойное, никто не мог отдать себе ясного отчета о происходящем. Подбодрив сослуживцев, Пащенко (он же Смирнов) отправился к себе на квартиру.

Там находилась прислуга и матрос с «Авроры». Квартира оказалась почти полностью разграбленной.

- Вы кто? – спросил матрос.

- Я хозяин. Хочу взять некоторые свои вещи.

- Какие хотите взять?

- Наиболее необходимое из уцелевшего. Носильные вещи и мелочь – фотографии, портреты…

- Документы брать нельзя! – строго сказал матрос и подвернул свой лихой ус.

- Тут вчера грабители вас искали, хотели убить, - зашептала на ухо горничная. – Я их убеждала, что вы «настоящий большевик» и они ушли.

- Не шушукаться при мне! – заорал усатый, хватаясь за маузер. – А то живо к стенке! – Спустя минуту, смягчившись, спросил: - Знаете, где сейчас находится Керенский?

- Вы думаете, молодой человек, что я, живя здесь, под одной крышей с Временным Правительством, слежу за ними? Это не так. У меня хватает своих забот.

- А план Зимнего Дворца у вас имеется? Это вот, что за карта на столе?

- Карта Венеции. Зачем она вам?

- Ну, нет, так нет, хотя жаль. Вы, профессор, на нас не серчайте, - вдруг заговорил матрос с виноватым видом. – Это не мы, балтийцы, у вас все разграбили. Это они. Морской Гвардейский экипаж! А мы не причем. Меня вот, напротив, охранять прислали…

- Что теперь? Дело сделано, - проворчал голосом профессора Пащенко, поднимая с полу помятый фотоснимок с отпечатком грязного сапога. – Назад не воротишь. – И почувствовал на плече чью-то твердую длань.

- Пора, братцы, нам отсюда выметаться потихоньку. Отдохнули малость, поспали и, будя, – пора честь знать! – Проводник приветливо улыбался, оставив на своем калмыцком лице от глаз одни щелочки.

- Во что это, Василий, ты нас вовлек? – очнулся от наваждения Андрей Николаевич.

- Что было со мной? – воскликнул бледный Кондиайн. – Сон наяву или галлюцинация? Какие-то кадеты, земства, князь Урусов… Бред, да и только! Не знал я никаких кадетов…

- Как будто в синематографе побывал и видел фильму с продолжением, - басил Шандеревский, ощупывая свое тело – все ли на месте?

- А я даже роль твоего родственника исполнил, - сказал ему Пащенко.

- Какого?

- Смотрителя Эрмитажа.

- Тебе привиделся? Иди ты! – Шандеревский поднялся с камня, потирая затекшее колено. – Ох, отсидел…

- Что же с нами было? – переминался с ноги на ногу Кондиайн. – Василий, а тебе что приснилось?

- Я ничего не видел, потому что и не хотел, - сухо отрезал проводник.

- А почему нам? Прошлое и при том революционное… Как это объяснить? – Пащенко никак не мог отойти от сыгранной роли. – Я стал старым профессором… Ну и чудеса!

- А мне опять Гришка проклятый, – возмутился Шандеревский, – выряженный персиянином. Да все каялся, что много царю зла причинил, а тот, мол... Что за галиматья, а!

- Привиделось вам потому, что те события произвели значительные изменения в эфирном мире и запечатлелись в нем, - начал проводник, - а вы оказались приемниками этой…

- Какой еще «эфирный мир»? – перебил Шандеревский. – Чушь какая-то!

- Чушь не чушь, а видели все-таки, - проводник сощурился до щелочек, то ли улыбаясь, то ли жмурясь, как от яркого света, хотя был полумрак. – Мне один старый лама разъяснил в чем здесь дело… Но, если вы не хотите верить, я не буду говорить.

- Как после этого не верить? Рассказывай! – Кондиайн сделал умоляющее лицо. – Я хоть и ученый, но…

- Ну, ладно, так и быть! – щелочки пропали, превратившись в маленькие хитрые глазки. – Так вот лама сказывал, что все происшедшие в мире события никуда не исчезают, а идут как бы в копилку-отстойник мировой памяти. Одна из этих копилок и находится в этой пещере, а есть и другие места… Но не каждый может запустить руку в эту «копилку». Нужно совпадение многих условий, и оно сейчас произошло.

- Каких? – вырвалось у астрофизика.

- Со временем узнаете… Это тайное знание. Меня в него посвятил Учитель, и просто так рассказывать об этом я не имею права…

- Так значит, выражение «кануло в Лету», то есть исчезло, не верно? – тихо спросил Шандеревский.

- Ничто никуда не исчезает, - подтвердили «щелочки» и снова округлились до глаз.

- И каждый пустяк остается в этой «Лете»? – спросил, все еще сомневаясь, Пащенко.

- Пустяки постепенно улетучиваются, как бы стираются, чтобы лишнего места не занимать, а важные события остаются навсегда. – Проводник посмотрел на свои запыленные сапоги и направился к выходу из пещеры. – Пошли назад, здесь слишком долго находиться нельзя постороннему.

- А как же вон те? – указал Пащенко на застывших как статуи паломников.

- Это избранные. Им можно.

«Кто пополняет масло в светильниках? – вдруг задался простым и практическим вопросом Андрей Николаевич. – Чудесные видения – это понятно, а вот масло-то кто подливает, если паломники так и застыли в своих позах?» Вопрос даже развеселил, но спросить проводника постеснялся.

 

* * *

 

- Поэтичное лицо Игоря Северянина определяется главным образом недостатками его поэзии, - вскочил на своего любимого конька Осип Эмильевич. – Чудовищные неологизмы и, по-видимому, экзотически обаятельные для автора иностранные слова пестрят в его обиходе. Не чувствуя законов русского языка, не слыша, как растет и прозябает слово, он предпочитает словам живым слова, отпавшие от языка или не вошедшие в него.

- Да, да, ты прав, Осип, - соглашался Асеев, обгладывая лапку цыпленка и запивая «Нарзаном».

- Часто он видит красоту в образе «галантерейности», - продолжал неистовый Осип, не внемля немым, но истошным, зовам остывавшего бифштекса. - И все-таки легкая восторженность, и сухая жизнерадостность делают Северянина поэтом.

- Про «галантерейность» ты точно подметил! – Николай бросил лапку и принялся за крылышко.

«Лапку, словно, гриф-стервятник обглодал», - мысленно осудил соседа Мандельштам и, спохватившись (забыл о своей тарелке за разговором), отправил в рот кусочек остывшего мяса, пожевал, проглотил и продолжил чихвостить Северянина:

- Стих его отличается сильной мускулатурой кузнечика.

- Ха-ха-ха! Ну, ты и скажешь! – развеселился, наконец, бывший мрачным с самого начала Блюмкин. – Скажешь, точно из маузера пальнешь – прямо наповал. Молодец!

- Безнадежно перепутав все культуры, - продолжал ободренный критик, - поэт умеет иногда придать очаровательные формы хаосу, царящему в его представлении. Нельзя писать «просто хорошие» стихи!

- Нельзя, нельзя! – подтвердили в унисон Асеев и Блюмкин.

- Если «я» Северянина трудно уловимо, это не значит, что его нет! Холодные куски застревали в горле Осипа Эмильевича, отчего он более распалялся.

- Точно, нет! – снова согласились слушатели.

- Он умеет быть своеобразным лишь в поверхностных своих проявлениях, а наше дело заключить по ним об его глубине, - отправил последний кусочек в рот Мандельштам.

- Ну, ты и даешь, – целую рецензию выдал! – не то похвалил, не то пожурил чекист и стал разливать очередную порцию водки по пустовавшим рюмкам. – Давайте трахнем за этого Северянина. Все же, какой-никакой, а поэт. Да и дамскому полу особо мил!

Молчавший все время коллега Блюмкина Трепаев оторвался от салата и, как все, поднял рюмку. В поэзии он ничего не смыслил, но выпить по ее поводу всегда рад.

- А ты что скажешь, Василий Иваныч? – шутя, легонько ткнул его вилкой в руку Яков.

- Ничего не скажу. Не читал я вашего Северянина, но выпью за него охотно!

- Молодец! Как говорится: «Сомкнем бокалы!»

Выпили, поморщились, закусили, помолчали…

- Яков! Почему не рассказываешь про свою «экс… пиздицию»? – захохотал Осип и тревожно обернулся по сторонам. – Дам, нет поблизости?

- В Тибет что ли?

- Да, туда, туда.

- После той, как ты говоришь, «экс-пиздиции» я успел и в Константинополе поработать.

- У турков, значит? И что у них делал?

- Ох, Оська пристал… Что надо, то и делал! Не твоего поэтического ума дело.

- Понимаю, понимаю… Раз нельзя – не говори.

- О чем-то нельзя, о чем-то можно, - смягчился чекист.

- Говори о чем можно! – разрешил захмелевший и разомлевший Трепаев. – Не выдам!

Блюмкин поправил гимнастерку и резко выдохнул:

- Встречался, например, с Львом Давыдычем…

- Ты о ком? – не понял Осип.

- Как о ком? О Троцком!

- Разве это не безопасно теперь? – голос Мандельштама дрогнул.

- В каком смысле? – бравада не покидала Якова. - Дал ему ряд ценных советов по организации подпольной работы, он мне – несколько писем кой кому…

- Ты мне об этих встречах не рассказывал, - заметно протрезвел и напрягся Трепаев. –Что он хочет?

- Кофей нести? – вырос, как из-под земли, официант с подносом.

- Погоди маленько, - отстранил его Блюмкин. – Троцкий хочет вернуться и Сталина согнать!

Присутствующие притихли, а Яков окинул всех взором победителя. Как, мол, я вас огорошил? Не ожидали такого?

Официант при словах «Сталина согнать» отскочил как ошпаренный, а коллега Якова нахмурился, и, казалось, окончательно протрезвел.

«Кто может первым заложить – официант или товарищ по службе?» – прошибло как молнией Осипа, и он сам себе незамедлительно ответил: «В равной степени оба. Эх, Яшка! Кто тебя за язык тянет?»

- Яков, зачем ты при посторонних? – зашептал Трепаев, приложив ладошку рупором ко рту. – Официант был рядом и слышал, а если…

- Что он понимает, твой официант? – стукнул кулаком по столу, но не сильно, Блюмкин. – Если что – я его одним мизинцем задавлю!

- Осип, что думаешь об Аннинском? – решил вновь направить разговор в литературное русло Асеев.

- Тема любви матери к сыну, например, превратилась у Иннокентия в мучительное чувство лирической влюбленности, - охотно поддержал тему Осип.

- А вот эти строчки помнишь? «Благословенны Боги, что хранят сознанье нам и в муке…»

- Вера Аннинского в могущество слова безгранична. Особенно замечательно его умение передавать словами и все оттенки цветного спектра.

Поэты увлеклись беседой. Блюмкин мрачно молчал, подперев голову рукой, по-видимому, понимая, что сболтнул лишнего, а слово не воробей… Его товарищ тупо смотрел в пустую рюмку и дымил папиросой.

 

* * *

 

Николай Константинович склонился над рукописью. Очередная книга выходила из-под его пера. Все на ту же тему – буддизм. Тибет, Шамбала. Но теперь с обличительным уклоном. После неудачной экспедиции восторгов явно поубавилось.

«… некоторые ламы на святых четках подсчитывают свои коммерческие доходы и полностью погружены в мысли о прибылях. Разве Будда предписывал такое использование святых предметов? Этот обычай предполагает низкие шаманские пережитки.

Некоторые ламы осуждают убийство животных, но кладовые монастырей набиты тушами баранов и яков, заколотых на потребу монахам.

Много странных предложений сделано нам со стороны лам. Они, например, предлагали «арестовать» снежные облака и растопить снега на вершинах. (!) За эти метеорологические чудеса просили весьма умеренную плату – всего два доллара. Мы согласились. Лама играл на костяной дудке, выкрикивал заклинания. Его ничуть не обескураживало, что тучи все сгущались, а снег продолжал падать и таять вовсе не собирался. Лама объяснял неуспех тем, что плата слишком низка и что мы жадничаем, не желая увеличить таксу…

Погреба монастырей заполнены бочками с вином. Ламы, как и простые люди, пьют ужасно. И даже малые дети требуют здесь деньги на выпивку. Можно подумать, что пьянство им было завещано тоже самим Буддой».

- А помнишь, – спросил Юрий, увидев, над чем работает отец, - когда доверенный Далай-ламы, узнав, что мы пожертвовали монастырю деньги на масло для лампад, сильно рассердился?

- Как же не помнить! Он начал орать: «Вы должны знать, что монахи присвоят себе ваши деньги и никогда не зажгут лампады перед образами! Если хотите, чтобы святые образа освещались, – покупайте масло только у меня!» Ух, мошенники!

- А еще он говорил: - опять вспомнил сын, - «Наши монахи – дикари. Вы видели некоторых настоящих лам в Сиккиме и Ладаке, но не думайте, что все тибетские ламы похожи на них».

- Это верно. А помнишь, как один лама нагло влез в нашу машину и бил в барабан до тех пор, пока мы не дали ему полную горсть монет.

- Как же, помню!

- Но тем дело не кончилось. Тот же лама через четверть часа явился снова в новом облачении и, вероятно, полагая, что мы забыли его лицо, вновь стал барабанить, надеясь на повторное вознаграждение.

- Да, занятная сцена! А помнишь случай с козлом?

-Напомни, напомни!

- Один лама принес амулет от пуль и предложил его купить за 300 рупий.

- Да, вспомнил. Он еще стал уверять, что амулет рекомендован и благословлен чуть ли не самим Святейшим!

- А Святослав, помнишь, предложил его испробовать на нем самом? Давай, говорит, надень, а мы выстрелим.

-Да, да, да!

- Лама перепугался и закричал: «Лучше испытайте на козле!»

- Ха-ха-ха! Нашел «козла отпущения!» Помню, как все хохотали. Мы говорим: «Веди козла». Он отвечает: «Сейчас!» И больше мы его не видели.

- Веселый народ эти ламы!

- Ох, веселый! Мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет!

 

Отсмеялись. Сын пошел по своим делам, а отец продолжил писание.

 

«Итак, освещая пагубные и невежественные условия, мы видим, что сознательное почитание более высоких Учений в Тибете поддерживается малым количеством людей, из которых многие – глубокие отшельники. Сами тибетцы говорят, что необходимо подвергнуть лам более серьезной проверке, изгоняя невежественных и нечистых на руку из монастырей. Только тогда ламы смогут преобразиться в высоких Учителей народа».

Художник отложил перо, снял очки, потер переносицу, откинулся в кресле, и предался размышлениям:

«Я ведь никогда не делаю общих выводов, и всегда с радостью вспоминаю о тех добрых явлениях, которые встречались на нашем пути. Знаю много хорошего о Таши-ламе, вспоминаю умный лик настоятеля из Чимбы, бежавшего вслед за духовным вождем Тибета. Вспоминаются привлекательные облики настоятелей из Ладака и Сиккима. Но все эти лица находятся далеко от Лхасы или оставили пределы Тибета, как политические эмигранты. Очень жаль, что нам так и не удалось выполнить до конца свою миссию, да и что мне писать в отчете для НКИД? Что я отвечу на поставленные вопросы? «Далай-лама и его настроение» – А черт знает, какое у него настроение! «Министры Далай-ламы» – Я не считал их! «Тибет и Англия» – Ну, об этом можно целую книгу написать! «Тибет и Китай» – И об этом тоже! «Тибетская армия» – А это и вовсе не по моей части! Я не военный человек…»

Рерих сладко зевнул и мгновенно задремал.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

 

Руди читает о сверхчеловеке. Обмен мнениями с соседом. Отбой.

Пащенко записывает в тетради. Что есть Свастика? Монастырь бона. Кто такой Шенраб? Жены тибетских царей.

Свет желтой лампы. Привилегия быть отравителем. Разговор с супругой. Спать пора.

Разговор у костра о вопросах мироздания. Что такое Вселенная?

«Человек – это канат…» Призрак в мантии. Чудесная книга. Штудирование текста.

 

«Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?

Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?» – Руди с волнением перевернул страницу – такого ранее не читать приходилось. – «Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека.

Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас еще осталось от червя. Некогда были вы обезьяной, и даже теперь еще человек больше обезьяны, чем иная из них.

Даже мудрейший среди вас есть только разлад и помесь растения и призрака. Но разве я велю вам стать призраком или растением?» – Мудрено, подумал Руди, но интереса не утратил и зевать не начал. – «Сверхчеловек – смысл земли! Пусть ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли!

Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах! Они отравители – все равно, знают ли они это или нет. Они презирают жизнь, эти умирающие и сами себя отравившие, от которых устала земля».- Рудольф почувствовал, что начинает уставать, и украдкой посмотрел на соседа. Тот читал лежа. Лицо закрывала книга. На обложке красовались большие золотые буквы: «Зарождение расы», а чуть повыше черным и помельче – имя автора: «Бульвер-Литтон».

- Не спишь? – окликнул Рудольф.

-Нет.

-Интересно?

-Да… Не мешай!

-Только спрошу: кто этот Бульвер-Литтон?

-Член Общества Розенкрейцеров.

-Англичанин?.

- Он наш, посвященный! – Адольф демонстративно – хватит, мол, донимать – повернулся спиной, не отрываясь от чтива.

«Слово «врил» означает особый вид энергии, лишь бесконечно малая часть которой используется в повседневной жизни. Тот, кто становится хозяином «врил», становится хозяином своей судьбы и всего мира. Постижение «врил» развивает сверхчувственные способности человека. К этому и должны быть направлены все наши усилия. Мир переменится. Властители выйдут из-под земель. Если у нас не будет с ними союза, если мы тоже не будем властителями, то окажемся в числе рабов, в навозе, который послужит удобрением для того, чтобы цвели новые города».

-Отбой! – раздался зычный голос в коридоре. – Всем спать!

Окошечко в двери открылось и оттуда донеслось грозное:

-А вам отдельное приглашение? Прекращайте читать или – в карцер за нарушение внутреннего распорядка!

 

* * *

 

«Нам пришлось немного отклониться от основного маршрута и отправиться в небольшое местечко Даланджи, расположенное в горах Симлы, – записал Пащенко в походной тетради. – Отклонились, чтобы осмотреть монастырь, построенный беженцами из Тибета. Той небольшой группой, что исповедовала добуддийскую веру. «Бон-по» – так называемая «черная вера». Эти почитатели Богов Свастики несут в себе загадку. С одной стороны они являются колдунами-шаманами, извращающими буддизм, но с другой – в их учениях сквозят какие-то полузабытые знаки почитания огня и природы».

-Свастика, это тот самый значок, что встречается и у египтян? – спросил Кондиайн, чертя на песке паукообразный символ.

-Насчет египтян не знаю, - ответил Андрей Николаевич, - но, говорят, что и немецкие национал-социалисты тоже начинают его использовать.

- Что означает этот «паук-крестовик»? – спросил Шандеревский.

- Всего лишь – круговорот солнца, хоть и выглядит угрожающе, - пояснил проводник,

 

Монастырь бона стоит на вершине невысокой горы, а внизу к нему лепятся аккуратные домики и квадратики полей тибетской колонии. Монастырь внешне походит на буддийский. Только Свастика, украшающая вход, закручена влево.

Вошли внутрь. В храмовом зале вместо Будды на алтаре восседает учитель реформированного бона Шенраб. Боги Свастики, похожие на тантрических «Богов страха», скалятся яростно и непримиримо.

-Кто такой этот Шенраб и почему он восседает вместо Будды? – спросил Пащенко любезного ламу, вызвавшегося стать гидом.

-Шенраб Миво родом из Шанг-Шунга, что в Западном Тибете. Бон в течение всего времени своего развития заимствовал от буддизма очень многое, а буддизм в свою очередь взял многое от бона.

-Сам черт ногу сломит, - пробурчал себе под нос Андрей Николаевич, поблагодарив любезного ламу. Остальные члены экспедиции с увлечением разглядывали убранство храма. Видя заинтересованность гостей, лама заворковал снова:

-Первый царь Тибета правил в 127 году до нашей эры, но только в У11 веке Тибет сформировался как государство, которое и возглавил царь Сонгзен Гампо. С его правления начался период завоеваний, который длился три века. Короли Непала и императоры Китая предлагали своих дочерей в жены тибетским царям. – Заметив вопросительные взгляды слушателей, лама ответил:

- Женитьба на непальских и китайских принцессах имела большое значение, поскольку жены царей способствовали распространению буддизма.

 

* * *

 

Свет желтой настольной лампы ласкал листы пухлой рукописи. Перо периодически постукивало о дно чернильницы, намекая, что не мешало бы долить чернил. Уменьшенное отражение лампы пряталось в стеклах очков седобородого художника, а он все записывал, записывал, записывал…

«Вероятно, самым странным верованием, встреченным здесь, является убеждение в том, что тот, кто отравит человека высокого положения, получает всю удачу и привилегии его жертвы. Откуда и как такая извращенная идея могла возникнуть, невозможно даже и представить себе. Наряду с этим говорят, что здесь есть семьи, которые собирают секретные рецепты ядов и имеют особые привилегии быть отравителями. Когда вы слышите о случаях гибели людей от неизвестных болезней, то узнайте, не применялась ли эта странная практика. Тибетцы дружески советуют вам быть осторожными с едой в незнакомых домах. Иногда, в знак особого уважения, пищу присылают вам домой. Вы должны проявить величайшую осторожность. Действительно, во все времена в этих местах больше всего надо быть осторожным с пищей, так как помимо яда вы можете получить испорченные продукты. Сухое мясо часто несвежее. Кукуруза и ячмень могут быть смешаны с маленькими камушками и всякого рода грязью. Хлеб бывает плохо выпечен».

- Это ты правильно подметил, что «хлеб бывает плохо выпечен», - сказала Елена Ивановна, тихо подойдя и обняв сзади мужа за плечи.

- Ах, это ты, матушка! Не заметил, как ты…

- Я и вижу! Так увлечен, что тебе хоть потоп!

- Тема острая, дорогая. Как хлеб плохо пекут, как травят почем зря.

- Ужасно! Часто вспоминаю нашу домработницу, царство ей небесное, которая так тихо входила в комнату и так же выходила.

- Как ты сейчас?

- Я серьезно говорю. Она всегда казалась здоровой и ни на что не жаловалась.

- Ее отравили?

- Конечно.

- За что?

- Вероятно, знала больше, чем должна была. Или не преднамеренно вызвала чью-то месть. А наш старый слуга, китаец, как волновался, когда мы были приглашены к амбаню на обед. Помнишь?

- Помню, он все твердил: «Вам лучше там не есть! Амбань – злой человек!»

- А помнишь, как на одном из визитов несколько приглашенных лиц так и не притронулись к еде в течение всего официального обеда?

- Они уж слишком! Другие ели, и мы в том числе, и ничего.

- Считай, нам повезло. А помнишь, когда прислали почетные подношения в виде разных кушаний? Слуга наш спросил с тревогой: «Вы собираетесь это есть? Немедленно – на помойку!»

- И действительно, там отравилось потом несколько бездомных собак. Я думаю, англичане науськивают тибетских лам против нас, чтобы помешать осуществить наш план.

- Да Бог с ними, с этими англичанами… Пойдем, батюшка, спать. Я за этим и пришла. Позвать тебя. Ты на часы не смотришь?

- А который?

- За полночь перевалило.

- Иду, матушка, иду! – зашелестел супруг складываемыми листами и задул лампу.

 

* * *

 

Снова привал. Опустился вечер, вернее тот предсумеречный час, когда предметы не отбрасывают теней и кажутся застывшими в прозрачном воздухе. У костра двое. Кондиайн и Пащенко. Остальные спят.

Разговор касаетя непосредственно научных тем. И более того. Вопросов мироздания…

- На мой взгляд, Вселенная единственна, - говорит Александр Борисович, чувствуя свое неоспоримое преимущество в астрономии. – Ее определяющим свойством является неограниченность. Этим свойством обладает только Вселенная и не обладает никакая ее часть. А неограниченный объект может быть только один. Если система, внутри которой мы находимся, не имеет границ, она определена единственным образом.

- Но всякая физическая модель относительна, - возражает Пащенко. – И она не может исключить возможности существования других миров. Более того, действительность наверняка должна быть устроена богаче, противоречивее и диалектичнее любой модели.

- Видишь ли, все сведения, которыми мы располагаем, я подразделяю на три класса: эмпирические, физико-теоретические и более общие. В данном случае, а именно в вопросе о Вселенной, я придерживаюсь совокупности основных физических теорий и рассматриваю только те возможности, которые допускают их. То же, о чем говоришь ты, – это возможности еще не доказанные. Они относятся к проблемам третьего класса. Но, разумеется, разрабатывая космологию, необходимо помнить, что наши модели могут в чем-то и не соответствовать действительности, что они могут оказаться верными, так сказать, «с точностью до наоборот». Да, в каких-то пунктах все может оказаться не так…

- Ну, и что из этого?

- В чем-то наши теории все-таки достоверны. Если придерживаться иной позиции, нельзя было бы работать.

- Значит, - «завелся» Андрей Николаевич, - значит ли это, что Вселенная, которую рисуют современные физические теории, совпадает с реальной Вселенной?

- Я принимаю эту гипотезу, отчетливо сознавая, что на самом деле может быть не так… более того, зная, что это наверняка не так. Но ведь пользуемся же мы механикой Ньютона, хотя она, строго говоря, заведомо неверна.

- Разумеется, работать следует так, как ты говоришь, - согласился Пащенко, - но это не означает, что мы не вправе высказывать определенные суждения на том уровне, который ты называешь «более общим», я бы его назвал мета-уровнем.

- Более того, опыт истории науки показывает, что физические теории, не будучи абсолютно правильными, тем не менее, позволяют продвигаться вперед до границ своей применимости, как если бы они были абсолютно правильными. Они сплошь и рядом дают верные результаты и даже за границами своей применимости.

Андрей Николаевич потер лоб и медленно произнес:

- До-пу-стим… Но вернемся к главному вопросу: что же все-таки такое Вселенная?

- Можно сказать, что Вселенная – это предмет изучения астрономии: астрономия – наука о Вселенной. Но астрономия, как и любая конкретная наука, изучает материальный мир со стороны некоторых, данную науку интересующих, аспектов. Таким образом, Вселенная – это материальный мир, рассматриваемый со стороны его астрономических аспектов.

- Но не кажется ли тебе, - не сдавался Андрей Николаевич, - что таким образом получается порочный логический круг? Ведь Вселенная – это для астрономии основное понятие, и потому в рамках самой астрономии его просто нельзя определить?

- Ты совершенно прав! Для того чтобы определить понятие Вселенной, необходимо выйти за рамки астрономии и воспользоваться более общим понятием – материи…

- Так что же такое Вселенная? – наступал Пащенко.

- Нам придется обратиться к одному из самых поразительных, на мой взгляд, эмпирических фактов – к факту существования в мире последовательности структурных образований разных масштабов и различной степени сложности – от элементарных частиц до Метагалактики. – Александр Борисович сильно возбудился и часто дышал. - Эту последовательность иногда называют структурно- масштабной лестницей. Ступенями ее служат элементарные частицы и атомные ядра, атомы и молекулы, макроскопические тела, космические тела, такие системы космических тел, как планеты, кратные звезды, звездные скопления и ассоциации, галактики, кратные системы, группы и скопления галактик, сверхгалактики. Метагалактика, часть которой занимает всю область пространства, охваченную современными астрономическими наблюдениями.

- А каково место человека в этом?.

- Человек, с чисто физической точки зрения, занимает на структурно-масштабной лестнице определенное место. Он принадлежит к классу макроскопических объектов, а Земля, на которой он живет, - к классу космических.

- Это понятно. Мы, похоже, воду в ступе толчем… Может быть, лишь посещение Шамбалы прольет свет на эти вопросы?

- Может, - согласился астрофизик. – Будем надеяться.

Беседа временно затихла. Друзья закурили. А Вселенная, сверкая мириадами звезд на необъятном небосводе, казалось, тихо потешалась над так мало знающими о ней человеками.

 

* * *

 

- Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, канат над пропастью, - зычный голос раздавался под низкими сводами камеры. – В человеке важно, что он мост, а не цель! В человеке можно любить только то, что он переход и гибель!

Руди проснулся первым и в страхе уставился на говорящего. Откуда этот третий взялся в двухместной камере? Может подселили? Но он не в арестантской робе, а в мантии. Да и на тюремщика не похож. Огромного роста, голова упирается в потолок, лица не видно.

- Я люблю тех, кто не умеет жить иначе, как чтобы погибнуть, ибо идут они по мосту.

- Ади, проснись! – затряс плечо сокамерника Руди. Молодой капрал открыл глаза, не понимая, чего от него хотят. – Вон, смотри, у двери! – Руди дрожащей рукой указал на пришельца.

- Я люблю великих ненавистников, ибо они великие почитатели и стрелы тоски по другому берегу. Я люблю тех, кто не ищет за звездами основания, чтобы погибнуть и сделаться жертвою, а приносит себя в жертву земле, чтобы земля некогда стала землею сверхчеловека.

- Атлант! – вскрикнул Адольф, узнав в незнакомце того, кто привиделся ему в музее.

- Я люблю тех, - продолжал призрак, - кто живет для познания, и кто хочет познавать, чтобы когда-нибудь жил сверхчеловек, Ибо так хочет он своей гибели!

- Какие странные слова! – дрожал всем телом, Руди.

- Я люблю того, кто трудится и изобретает, чтобы построить жилище для сверхчеловека и приготовить к приходу его Землю, животных и растения: ибо так хочет он своей гибели!.

- Почему он все о гибели? – недоумевал, насмерть перепуганный, Руди.

- Это иносказательно, - пояснил Адольф, почему-то не испытывая ни малейшего страха, а напротив, обрадовавшись, будто встретил давнего друга.

- Я люблю того, кто любит свою добродетель, ибо добродетель есть воля к гибели и стрела тоски. Я люблю того, кто не бережет для себя ни капли духа, но хочет всецело быть духом своей добродетели: ибо так, подобно духу, проходит он по мосту.

- Что расшумелись? – послышался под дверью грубый голос тюремщика. – А ну, спать! Что за разговоры в три ночи? Или по карцеру соскучились? – Раздался угрожающий стук в железную дверь.

Видение исчезло. Лампочка под потолком, укутанная в защитную сетку, освещала отхожее место и двух перепуганных узников. Глазок в двери открылся и наблюдавший, убедившись, что заключенные лежат по местам, более примирительно рявкнул:

- То-то … ишь расшумелись среди ночи! – Глазок закрылся, послышались удаляющиеся шаги и позвякивание ключей.

- Руди, открой свою книжку! Там найдешь то, что говорил нам гость, - сказал Адольф и интригующе подмигнул – страха не было в его глазах.

- Откуда ты знаешь?

- Знаю! Посмотри четвертую главу.

Руди стал листать и, найдя, возликовал:

- Да, точно! Здесь то самое, что он говорил! Вот: «Я люблю того, кто не бережет для себя ни капли духа, но хочет всецело…» и так далее. Откуда ты знал?

- Я это читал раньше.

- Значит, призрак из книги вышел? – Руди зашелестел страницами, словно ища то место, откуда мог «вылезти» пришелец.

- Во всяком случае, я думаю, что любая книга – это больше, чем бумага, испещренная буквами! Что там дальше написано?

- Дальше: «Я люблю того, кто из своей добродетели делает свое тяготение и свою напасть, – ибо так хочет он ради своей добродетели еще жить и не жить более».

- Правильная мысль! Читай дальше.

- «Я люблю того, кто не хочет иметь слишком много добродетелей. Одна добродетель есть больше добродетель, чем две, ибо в большей мере есть тот узел, на котором держится напасть». Не пойму…

- Наверное, в том смысле, что «лучшее – враг хорошего».

- Понятно.

- Давай дальше, пока тюремщик не слышит.

- Дальше, - понизил голос Руди, - вот что: «Я люблю того, чья душа расточается, кто не хочет благодарности и не воздает ее, - ибо он постоянно дарит и не хочет беречь себя». Это вроде понятно! А что он все время – «люблю да люблю»?

- С одной стороны это литературный прием, с другой – этими словами «Он» призывает нас быть такими, какими нужно «Ему».

- Почему, все-таки, Он явился к нам?

- Наверное, потому что ты, я заметил, стал редко открывать эту книгу – вот он и явился, чтобы напомнить… -

- Пожалуй, ты прав, - я давно к ней не прикасался.

- Ну, давай спать, а то он снова явится, но по иному поводу…

- По какому?

- Потому, что не спим… и нам карцера не избежать.

- Ты о ком?

- О тюремщике.

- А я думал – о сверхчеловеке!

- Он, хоть сверхчеловек, но тюремщика испугался и исчез… Не приставай больше с дурацкими вопросами!– Адольф, укрывшись одеялом с головой, повернулся к стенке. - Спокойной ночи.

 

В гулком коридоре, и в правду, послышались возвращающиеся тяжелые шаги. Кованые сапоги, соприкасаясь с каменными плитами, рождали неповторимую «музыку тюрьмы», ожидавшую своего нового Моцарта, который запечатлел бы ее в нотах и назвал бы чем-то вроде «Маленькой ночной тюремной серенады».

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

 

Предгорья Канченджанги. Монастырь Гангток. Ромашки, васильки и резные наличники. Раздолье ветров. Ступы и менгиры. Каменная дверь.

Система исчисления. Об Америке. Всесилие «Форда». Сплетня Бенуа.

Группа всадников. Явление Великого Держителя. Далай-лама продолжает рассказ. Беседа с его Преосвященством. Подарки от Советского правительства. Шифровка из Москвы.

 

Клубы тумана, то сгущались и становились синими, то слабели и меркли. Похожие на волны призрачного моря, они передвигались, вздымаясь и сникая. Ветер, бушевавший где-то наверху, рвал их в клочья и разбрасывал по небу. Но они, казалось, вновь возвращались, чтобы принять участие в каком-то таинственном, невидимом глазу волшебстве. И волшебство это, подчиненное странным своим закономерностям, меняло формы призрачного моря, разгоняло синие облака тумана и вызывало откуда-то миражи с резкими, непохожими на волны, очертаниями.

В полнеба, увенчанный сверкающими пиками, встал хребет Канченджанга. Он вознесся над предгорьями и долиной во всей своей непостижимой красоте искрящихся снегов, графически резких очертаний вершин и синих разломов, бегущих от этих снегов в бесконечность предгорий. Клубы тумана иссякли, наконец, сползли куда-то вниз и обессиленными волнами бились о подножие гигантского восьмитысячника…

 

Монастырь Гангток вырос перед путниками как заблудившийся призрак. Но по мере приближения, его призрачность становилась реальностью. Тихие улочки, ярко раскрашенные дома с узорными рамами окон и резными наличниками. Между домами на зеленых лужайках растут ромашки и васильки.

- Как у нас в России, - улыбается Пащенко, увидев знакомые растения.

- А вон и розы, - указывает Шандеревский на куст в одном из ухоженных двориков.

Мерно ехали по городу. На перекрестках узких улиц то и дело попадаются легкие павильончики с изогнутыми китайскими крышами. В густых кронах деревьев мелькают ярко раскрашенные птицы.

- В рай попали, - восхищается Кондиайн. – И птицы чудесные кругом на ветвях!

Синий дымок благовоний поднимается над курильницами, и звонят, божественно тренькая, колокольчики старинных святилищ.

- В местных монастырях нет той мощи и суровости, что у ладакских, - указывает проводник на легкие, изящные, напоминающие игрушечные, домики.

- Какие яркие росписи, какая тонкая резьба оконных переплетов! – не перестает восхищаться Пащенко, разглядывая дома.

 

От Гангтока по руслу реки Ранчита дорога ведет и к другим монастырям, к Пемаянцзе, Ташидингу и Сангачелингу, приближаясь к цели путешествия.

На вершине горы, где находится монастырь Пемаянцзе, раздолье ветров. Терзаемые ими кроны деревьев раскачиваются, не зная покоя.

Отряд двигается мимо к знаменитому Ташидингу по дороге, огороженной как забором рядами сложенных из грубых камней ступ. Тут на каждом шагу возвышаются и менгиры. Безмолвные свидетели минувших эпох, молчат о своих тайнах.

- По легенде, - говорит Василий, - Ташидинг основан в ХУ11 веке, когда здесь появился лама, пришедший из далеких мест, из-за горы Канченджанга. Сюда буддизм проник поздно. Наиболее почитаемый здесь культ –Бог Канченджанги. Его чтут как хранителя сокровищ и тайн священной горы.

- Как в этих местах по части пещер? – спросил проводника Андрей Николаевич.

- Их много. Говорят, ходы идут прямо под гору. Подземные ходы ведут к прекрасной долине. Есть одна каменная дверь, которая никогда не открывается…

- Почему?

- Срок не настал.

- Покажешь ее?

- Если удастся отыскать.

- Может, это и есть вход в Шамбалу?

- Может.

- А правда, что из этих пещер выходят иногда неизвестные люди и направляются в города?

- Говорят.

- И эти люди расплачиваются за покупки странными древними монетами, которых давно нет в обиходе… Правда?

- Правда. Сам не видал, но слышал. Люди Шамбалы иногда появляются в нашем мире. Бывает, они приносят и драгоценные подарки. Даже сам правитель Шамбалы иногда появляется в человеческом обличье.

- Где появляется?

- Чаще всего в монастырях. И сообщает монахам свои пророчества.

- Вот бы нам увидеть его!

 

* * *

 

«Известно, - записывал Николай Константинович, - что наша, почти совершенная система исчисления, первоначально открыта индусами и завезена в Европу арабами, от которых она и получила свое название. Мир также обязан десятичной системой индусам, которые научили ей сначала арабов.

Алгебра была развитой наукой при древних индусах. Индусские математики развили тригонометрию. Великая работа Бхаскара «Лилавати» показала глубокое понимание того, что сейчас называется «высшей математикой». Но мы не удивляемся, потому что знаем - даже Пифагор получил ключи мудрости из Индии. В этой стране, лежащей в окрестностях Гималаев, столетия назад высокий разум спустился до дна земли и поднялся, касаясь тончайших энергий. На каждом склоне, на каждой вершине, на каждом дереве обнаруживаются целебные растения. Прогулка по гималайским склонам и долинам потрясает. Природа ждет, полная даров. Приходи, исцеляйся!»

Перо «поклевало» в чернильнице (чернил стало еще меньше, –забывается долить) и повело рассказ об ином.

«Что такое Америка? Это далекая-предалекая страна, взятая из волшебной сказке, где возможно все. Где для колбас требуется больше кишок, чем имеется их у всех овец монголов. Где нужна шерсть со всего мира. Где люди двигаются, говорят, и пишут при помощи машин. Где люди не считают деньги на счетах, а машины сами делают это.

В песках Хотана длиннобородый мусульманин спрашивает: «Ну, скажите мне, может ли «Форд» проехать здесь по старой китайской дороге?» В Кашгаре люди добиваются: «Нельзя ли старый участок леса вспахать с помощью «Форда»?» А калмыки задают вопрос: «Ездит ли «Форд» быстрее, чем их лошади?» А седобородые староверы на Алтае мечтают: «О, если бы мы могли иметь «Форд» здесь?»

Перо снова «клюнуло», касаясь дна чернильницы, но к бумаге не притронулось (капля повисла, высыхая). Неожиданное воспоминание отвлекло…

« В 1918 году был забавный случай: считали, что я застрял в Сибири, хотя меня даже не было там в это время. Пропели «реквиемы» и написали «некрологи». Конечно, во время нашего далекого путешествия можно представить, как много ходило ложных истолкований. Мне показали вырезку интервью с Александром Бенуа. Даже его ввели в заблуждение, и он повторил парижскую сплетню. В то время, когда согласно интервью Бенуа, я находился в Лхасе, я на самом деле шел по Алтаю!»

Перо, «клюнув», прикоснулось к листу, и строчки побежали. Буквы жались одна к другой, толкались, наступали на пятки. Мысль опережала руку.

 

* * *

 

Вечерняя служба закончилась, и ламы, приняв свой скудный ужин, удалились на покой. На равнину и горы вдали спустилась ночь. Кончив свои дела, монастырский служка стоял у входа в храм, прислушиваясь к тишине. Через какое-то время он понял, – скачут где-то всадники. Топот копыт приближался. Вскоре группа всадников въехала в ворота и, не покидая седел, направилась к главному храму. Служка успел заметить, что кафтаны гостей были шиты золотом, а низко надвинутые шапки скрывали лица. Самый высокий из них ехал впереди кавалькады. Они спешились у входа в храм, и высокий первым вошел в него. Внезапно помещение осветилось, – лампы самопроизвольно вспыхнули. Служка, не веря своим глазам, вбежал вслед за гостями.

- «Позови лам!» – властно приказал ему Высокий.

Служка бросился выполнять.

Когда собрались растерянные ламы, Высокий прошел к трону Богдогегена и снял шапку. Ламы увидели перед собой Великого Держителя, Ригден-Джапо, владыку заповедной Шамбалы. Ламы пали ниц, но он нетерпеливым жестом поднял их и начал говорить:

- Поистине, много золота в земле и много алмазов и рубинов в горах. И каждый жаждет обладать ими. И сколько людей пытается добыть их. Так же, как эти люди не могут найти сокровища, так и человек не в состоянии достичь Шамбалы без зова. Вы слышали о ядовитых потоках, обтекающих горы? Вы видели людей, умирающих от газов, когда они подходили к нам близко? Вы видели, как животные и люди начинают дрожать, приближаясь к некоторым местностям? Многие пытаются достичь Шамбалы не позванными. Некоторые из них исчезли навсегда. Только немногие из них достигают Святого места, и лишь тогда, когда их Карма готова!

Никому, не давая опомниться, пришелец легким и гибким движением поднялся с трона и вышел из храма. Лампы разом погасли, всадники стремительно унеслись из ворот и исчезли в ночи. Монастырь вновь погрузился в тишину…

- Я вам неспроста рассказал об этом. - Далай-лама устало посмотрел на путешественников. – Вы должны себе отдавать отчет в том, куда стремитесь и, что риск велик!

- Да, мы понимаем, - сказал Андрей Николаевич.

- Среди высоких гор есть неизвестные, защищенные со всех сторон долины, - продолжал лама. – Горячие источники питают богатую растительность. Многие редкие растения и лекарственные травы могут расти на этой необычной почве. Возможно, вы видели, бьющие из земли горячие ключи?

- Да, просвещенный.

- Возможно, вы слышали, что лишь в двух днях пути отсюда есть долина с деревьями, травой и теплой водой?

- Да, слышали.

- Но кто может знать все лабиринты этих гор? На камнях не различишь следы человека. Не прочесть мысли людей. А кто может, тот хранит молчание! Возможно, вы встречали многих путешественников, молча бредущих по пустыне в холод и зной к своей цели?

- Встречали.

- Не думайте, что если одежда их проста, то странник незначителен. Если его глаза полузакрыты, не считайте, что его взгляд не остер. Невозможно сразу распознать, откуда приближается сила. – Закончив тираду, Далай-лама спросил по-будничному: - А не расстреляли ли там у вас моего наместника?

- Кого, ваше Преосвященство? – сразу не понял Пащенко.

- Агвана Доржиева.

- Нет. Он жив,здоров, и кланяется вам.

- Говорят, что и калмыкам, моим единоверцам, тяжело живется? – продолжал наступать Далай-лама.

- Что вы, что вы, ваше Преосвященство! Это все нелепые слухи, – вступил в разговор Василий. – Я знаю хорошо судьбу своего народа.

Далай-лама, казалось, пропустил мимо ушей последнюю реплику, мельком глянув на калмыка-кавалериста, и снова, напустив на себя торжественность, заговорил о высоком: - Только обращаясь непосредственно к Благословенному Ригден-Джапо, вы сможете достичь чего-то. А враги Шамбалы погибнут!

Не зная, что на это ответить Андрей Николаевич с мольбой во взоре посмотрел на коллег. Кондиайн, и Шандеревский сидели, как воду в рот набрали, и, похоже, не собирались принимать участия в разговоре. Тогда, ничего лучше не придумав, Пащенко спросил по-простому: - Отчего погибнут?

- Их разрушит их собственное низкое честолюбие, - воодушевился Святейший. – А сам Ригден-Джапо милосерден и оказывает лишь помощь.

- Какова эта помощь? – продолжил Пащенко в том же ключе, понимая, что вопрос нелеп, но язык не слушался и молол сам по себе.

- Многие катаклизмы необходимы и имеют свою цель. – Казалось, что ламе нужны были вопросы лишь как поводы для высказываний, а не для ответов. – Именно тогда, когда ограниченное человеческое мышление убеждено, что все рухнуло, и все надежды погибли, творящая рука Правителя посылает свой мощный луч.

- Святейший, почему Ваши служители иногда утверждают, что Шамбала находится далеко за океаном, когда она в действительности находится где-то рядом? Вот и Чома де Кереш даже упоминает место, приводя доказательства, – прекрасную долину, где происходило посвящение Будды? – спросил калмык-кавалерист, показав глубокое знание вопроса,

- Человек, о котором ты упомянул, сошел с ума, потому что прикоснулся к Великому из любопытства, не понимая его глубочайшего значения. Опасно играть с огнем, хотя огонь может быть величайшей пользой для человечества. Возможно, вы слышали, - лама окинул взором притихших гостей, - как некоторые путешественники пытались проникнуть в заповедную зону и как проводники отказывались сопровождать их, говоря: « Лучше убей нас!» Даже эти простые люди понимали, что к таким возвышенным вопросам можно прикасаться только с величайшим почтением.

- Как же тогда быть? – вдруг, обретя дар речи, печально спросил астрофизик.

- Ждите в ревностном труде до тех пор, пока Вестник Шамбалы не придет сам, и не скажет: «Калагийя!» Вы, жители Запада, мечтаете достичь высочайших пиков в своих тяжелых ботинках, но мы поднимаемся на те высоты и даже на более высокие без всякого труда.

- Каким образом? – ожил и Шандеревский.

- Все было указано в Калачкаре, но только немногие постигли опыт тонкого тела. Вы, на Западе, с помощью своих ограниченных аппаратов можете слышать звуки на больших расстояниях. Но задолго до этого Миларепа без всякого аппарата мог слышать высшие голоса.

- Правда ли, что Миларепа, - снова проявил осведомленность калмык-кавалерист, - в юности не был духовным человеком и даже убил семью своего дяди? Как же он после этого сумел стать духовным?

- Ты прав, мой единоверец! В юности Миларепа не только убил эту семью, но свершил и много других преступлений. Но пути

Духа неисповедимы! Западные миссионеры донесли сюда историю о Святом Франциске, который в юности совершил много преступлений, и его жизнь была не чистой. Как же, в таком случае, он смог за одну жизнь достичь такого совершенства, принесшего ему славу одного из наиболее возвышенных святых? – Лама распалился, и, казалось, не собирался умолкать. – Миссионеры так же говорят об одном и том же Христе, но нападают друг на друга. Я уверен, что Исса дал одно учение. Тогда, как же этот великий символ имеет различные секты, которые враждуют? Ритуалы, совершенные одними христианами, не признаются другими. Значит, у европейцев должно быть много противостоящих друг другу Христов? Да, вот ты сам, - лама повернулся к Василию. - Кавалерист-красноармеец, убивший не мало врагов, таких же, как мы, людей, пришел ко мне. Значит, остался буддистом, хотя и многогрешен?

- Да, - смущенно опустил голову проводник, пораженный проницательностью ламы - «Откуда он узнал, что я убил многих? Что красноармеец-кавалерист положим, видно по форме, и догадаться не трудно. А вот, что убивал… Как же на фронте не убивать?»

- Мы считаем, что только знанием Духа можно установить, что есть Подлинное! – выпалил Кондиайн и мысленно себя похвали («А что? Здорово сказал!»)

Далай-лама промолчал, очевидно, отдыхая после длинного монолога.

- Где расположено место рождения знака Огня? – наконец, нашелся, что спросить Шендеревский, ранее где-то вычитавший про этот знак.

- Место рождения знака Огня, Свастики, находится за Канченджангой. – Святейший указал рукой куда-то себе за спину. Присутствующие машинально повернули головы и уперлись взглядами в цветастый ковер на стене.

 

Аудиенция подходила к концу, и гости из СССР поднесли наместнику Будды подарки от Советского правительства: сто аршин парчи, золотые часы с монограммой «РСФСР», серебряный чайный сервиз и, наконец, чудесную машину – небольшой радиотелеграфный аппарат, чтобы лама мог общаться с «Красной Шамбалой» и слушать, разносившиеся на весь мир слова: «Говорит Москва».

Вместе с подарками вручили и официальное послание за подписью заместителя Георгия Васильевича Чичерина – Карахана.

 

Прием, продолжавшийся почти шесть часов, окончен. Каких-то особенных результатов он не принес. Далай-лама явно не спешил разрывать договоры с Великобританией, тем более что британцы поставляли Тибету оружие и военных советников для войны с Китаем.

Свой отчет о посещении дворца в Потале экспедиция на следующий день отправила по радиоволнам в Москву, и вскоре оттуда не замедлила придти шифровка: «Немедленно возвращайтесь».

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

 

Легенда о «Туле». Общество «Туле» и его участие в политической жизни. Общество «Врил».

Австриец становится главой партии и обзаводится новыми друзьями. Подвиг начальника охраны. Речь на обеде.

Рерих о долине Кулу.

«Военный» совет: возвращаться или нет?

Рерих снова пишет.

Репрессии начались. Показания Бокия. Ликвидация Тибетско-монгольской миссии. Судьба личного врача. Допрос Глеба Ивановича. «Взрыв Кремля привиделся».

 

Название «Туле» восходит к ариософии. Термин произошел от наименования самой северной земли, открытой Пифеем около 300 года до нашей эры. Легенда о Туле восходит к истокам германских преданий. Речь, по-видимому, идет об исчезнувшем острове где-то на Крайнем Севере – то ли в Гренландии, то ли в Лабрадоре. Подобно Атлантиде, Туле является магическим центром исчезнувшей цивилизации, как предполагаемый аванпост немецких беженцев. Эта страна играла значительную роль в арманистской доктрине (руна «Ар» означает «Ариан» – солнце, орел). Таким образом, в самом названии есть указание на оккультную ориентацию.

Общество «Туле» создано в Мюнхене, как филиал Тевтонского рыцарского Ордена, штаб-квартира которого находится в Берлине. Основатель общества - барон Рудольф фон Зеботтендорф. Мистическая фигура воскресающего орла стала воинственным символом арийцев.

Члены Общества «Туле» принимают деятельное участие в сопротивлении коммунистическому правительству республики Бавария. Они просачиваются в армейские подразделения, проводят в них агитационную работу и запасаются оружием. Некоторых из них даже арестовали и расстреляли. После ликвидации очагов ноябрьской революции Общество Туле преобразовалось в одну из наиболее влиятельных групп в Баварии. Поэтому именно к его членам обратился за поддержкой молодой австриец… Время столь благоприятно, что тайные общества возникали одно за другим, быстро росли и развивались.

Доктрина мирового льда явилась основанием для возникновения общества «Врил» в Берлине конца 20х годов. Во главе встал Карл Хаусхофер, а идеолог Ганс Гербигер. В его учениках ходил бывший капрал. Главной задачей организации стало осуществление исследований происхождения арийцев и изучение способов, посредством которых магические способности благородной расы могут быть возрождены. Чтобы ее представители стали проводниками сверхчеловеческих сил. Члены Общества проводят долгие часы в безмолвном созерцании листьев и почек растений или разрезанного пополам яблока. Посвященный должен активизировать растительные процессы усилием своей воли и концентрацией своей энергии.

 

После освобождения из крепости Ландсберг – отсидеть полный срок так и не пришлось – отставной капрал и его друг Руди начинают стремительно расти в глазах своих однопартийцев. Теперь они герои, «пострадавшие за веру». Австриец становится главой партии и обзаводится личной охраной, чтобы снова не угодить в темницу, а Рудольф – его правой рукой. Появляются и новые друзья-товарищи. Среди них молодой и бойкий Генрих, бывший студент Мюнхенского Технического Института, учившийся на сельскохозяйственном факультете. Его капрал делает начальником личной охраны.

- Что ты нашел в этом тщедушном очкарике? – смеется Руди, плохо скрывая ревность. – Тоже мне, «штурмовик!» Ему только «потешным полком» командовать…

- Не скажи, - возражает Адольф. – Он ввел в отряде строжайшую дисциплину и увеличил численность!

А вскоре начальник охраны и на деле доказал свою преданность вождю партии. Когда неизвестный совершил покушение в саду дома Геринга, Гиммлер находился рядом с шефом. Получил ранение в руку и закричал в восторге: «Благодарю судьбу, что позволила спасти жизнь фюрера!»

- Видишь, Рудольф, - заметил спасенный лидер. – А ты считал, что Генрих не достоин своего поста!

- Виноват. Придется изменить мнение, - пристыдился Гесс.

- Наш фюрер преисполнен всех добродетелей, он отрубил все ветви и уничтожил все корни Древа Зла мечом Мудрости! – вещал раненый начальник охраны на торжественном обеде. – Он рассеял тьму светом разума и разогнал туман невежества, в который было погружено человечество. Каждое государство нуждается в элите. В Германии такая элита – мы! Но мы сможем действовать эффективно только тогда, когда наши члены будут соответствовать современным социальным требованиям, обретут военный дух, получат подлинное германское воспитание, будут обладать благородной внешностью и соответствовать по расовому признаку.

- Он мой «Игнатий Лойола!» – восхищался Генрихом фюрер.

Близился 33й год!

 

* * *

 

«Наше знакомство с настоящей долиной Кулу стало очень приятным. Широкая и не очень быстрая Биас похожа на лососевую реку. Огромные рощи ольховых деревьев, окаймляющие берега, широкие открытые склоны холмов, незнакомые горцы, исхоженные тропы и дороги, время от времени попадающиеся ярмарочные торговцы из Тибета и Лахула – все это очень интересно нам.

Река Биас пересечена рядом прекрасных мостов, так что мы могли пройти по любому берегу. Вид прекрасен как с одного, так и с другого берега.

Во время одной из наших экскурсий мы прошли через два или три очень известных в Кулу фруктовых сада, но не смогли рассмотреть их как следует, однако сделали это позже. Красочность долины Кулу почти невозможно выразить словами. Я, как художник, должен сделать это по-своему. Но повторяю, что цвета Кулу особые, и их богатство и блеск создают ее необычное очарование и характер. Сейчас глубокий сентябрь, пышные краски осени тронули верхние склоны, и лес внизу своими темными тонами еще ярче подчеркивает богатство зелени после дождей.

Крестьяне здесь, возможно, не очень искусны в работе, но они, несомненно, выращивают богатые урожаи. Поля так же хорошо орошены. Почва очень хороша и щедро вознаграждает даже самое небольшое к себе внимание. Но жители не хотят улучшать свое положение, хотя могут получить все, что требуется при минимуме усилий.

Случайно ли или благодаря чувству прекрасного, строители храмов в Кулу очень редко ошибались в выборе места. Храмы почти всегда хорошо расположены. После храма две тысячи футов подъема ведут к главной долине Хамта. Тропа петляет по прекрасным лесам и открытым полянам, углубляется в траву, полную цветов даже в такое позднее время».

«Хватит на сегодня, - подумал Николай Константинович и потеребил свою мягкую бороду. – Для кого пишу? Кто будет читать? Скажут: зачем старик бумагу изводит? Лучше бы рисовал. А, может, кто все-таки прочтет?»

С этими печальными, но трезвыми мыслями художник поднялся в спальню. Легкое посвистывание свидетельствовало - супруга видит сны.

 

* * *

 

- Что скажете на это? – спросил в сердцах Шандеревский и полез за папиросами. – Возвращаться?

- Нас Яков просветил на сей счет, сказав про «новую метлу», - ответил Пащенко и нервно полез за своими. - А дальше сами решайте!

- Раз приказано, значит, надо возвращаться, - решительно заявил проводник-кавалерист, отмахиваясь от выпускаемого товарищами дыма (все закурили одновременно) – Им там, в Москве, виднее! Ну, и зачадили…

- Ты и возвращайся, - выпустил сизое облако в сторону Василия Кондиайн. - Я лучше здесь останусь, чем там садиться в тюрьму или становиться к стенке.

- Думаю, надо возвращаться, - сощурился Шандеревский (дым попал в глаз). – Мы ни в чем перед Советами не провинились. Да и здесь я, юрист, - пришей кобыле хвост!

- Правильно, Петр Сергеич! – подержал калмык-кавалерист, закашлявшись и отмахиваясь от настырного дыма. – Как не возвращаться? Предательство выйдет. Срам и только!

- Вот и возвращайтесь вдвоем, а мы с Алексан Борисычем останемся, - принял «соломоново» решение Андрей Николаевич, чиркая отсыревшими спичками и, пытаясь зажечь, внезапно потухшую папиросу. – Как раз поровну! Не обидно будет.

- Что мы там скажем? Спросят, где остальные? И что нам сказать? – забубнил Шандеревский и глубоко затянулся.

- Ну… скажите, что, мол, «они» оказались несознательным элементом… подверглись вражеской пропаганде… Да мало ли что! – стал выписывать папиросой круги в воздухе Кондиайн.

- Придумайте что-нибудь, какая разница! – поддержал предложение коллеги Пащенко, выпуская голубые кольца.

- Ну, и ну… - печально затоптал окурок Шандеревский. – Что нас там ждет? И узнать ничего в этой глуши нельзя… Хотя я, по правде говоря, устал лазать по этим камням в поисках «синей птицы». Будь, что будет!

- Чему быть, того не миновать,– заметил проводник. – Мы честны пред Советской властью! Так чего бояться?

- Скажите, они, мол, проникли все-таки в Шамбалу. Да там и пропали, - осенило Пащенко, докурившего папиросу..

- Вот-вот! Лучшая причина, - поддержал Кондиайн. – Пропали и все тут. Взятки гладки! А на нет и суда нет.

- Так нам и поверят, - усомнился Шандеревский, волнуясь и закуривая следующую. – Почему, скажут, вы не пропали вместе с ними? Э-э-э, братцы, там теперь благодушных романтиков не осталось. Одни трезвомыслящие! И сказкам вряд ли поверят.

- Тогда не знаю, - развел руками Пащенко и, выбросив подальше окурок, хитро подмигнул. – Лучше давайте, организуем прощальный ужин.

- Жаль, выпить нечего, - заныл Кондиайн. - Василий, может, ты бы пошарил у местных лам. Говорят – они тоже люди, и выпить не прочь, - подал дельную мысль Шандеревский.

- А что! - согласился проводник. - Попробую…

 

* * *

 

«По всему Сиккиму снова дудят огромные трубы. Торжественный великий день. Со всех концов собирается множество людей в удивительных и разнообразных одеждах. Вот сиккимцы в своих коротких красных одеяниях, в конических, украшенных перьями шляпах. Вот рассудительные бутанцы, поразительно похожие на басков или венгров. Здесь стоят и жители Кама в красных тюрбанах. Можно увидеть маленькие круглые шапки храбрых непальских гуркхов. Тут и люди из Лхасы в длинной, похожей на китайскую, одежде. Застенчивые тихие ленга. Много шерпов. Представлены все типы горцев из всех уголков.

Начинается танец воинов, напоминающий танцы кяманчей Аризоны. Мечи рассекают воздух, ружья стреляют. Предаются и давнему развлечению – стрельбе из лука. Далеко стоят мишени, но горцы не забыли благородное искусство и попадают точно в цель.

Раздается песня: «Я могу поймать рыбу без сетей, я могу проскакать по всему миру без лошадей; никто не может противиться моему мечу; мой щит – самый крепкий!»

Воины продолжают танцевать. Все идут в храм. Трубы ревут, барабаны бьют, толпа кричит и свистит.

Выходит хранитель в огромной красно-золотой маске с коротким копьем в руке. Он совершает магические круги медленного танца вокруг святого источника. После нескольких кругов уходит в храм через низкую дверь. Представление заканчивается. Трубы, гонги и цимбалы умолкают. Двери храма закрываются. Сей обряд - почитание Канченджанги, за которой находятся менгиры великого культа Солнца. Там и расположено место рождения Свастики, знака Огня. Сейчас, в день Агни Йоги, элемент Огня выходит в Дух».

Николай Константинович без устали заполнял бисерным почерком новые страницы, не глядя на циферблат часов, чья часовая стрелка немым укором перевалила далеко за полночь.

«Один человек с научной миссией отправился в Индию. Неожиданно в пути отстал от каравана. Много времени спустя, пришла весть, что он находится в Шамбале. Многие староверы из далекого Алтая и Саян уходили на поиски так называемого Беловодья, да так и не вернулись. Другой достойный последователь Учения отправился в Шамбалу раньше положенного срока. Его карма не исчерпана, и земное задание не закончено. Один из Учителей встретил его в горах и отправил обратно, закончить земную миссию.

Многое знать о Шамбале само по себе есть поток очищения… Многие люди в течение жизни не раз сталкивались с азарами и кутхумпа, или снежными людьми. Сейчас азары перестали появляться в городах. Они скрываются в горах. Очень высокие, с длинными волосами и бородами, внешне похожие на индийцев. Однажды, идя вдоль Брахмапутры, мы увидели азара и попытались, его догнать. Но он быстро обогнул скалу и исчез. На том месте не обнаружилось пещеры или отверстия – лишь небольшая ступа. Он в ней и исчез - не хотел, чтобы его беспокоили. Снежные люди редко теперь появляются. Обычный человек, в силу своего невежества, принимает их за привидения».

 

* * *

 

Одной из первых полетела «буйная головушка» Яшки-сумасброда, сболтнувшего про свою встречу с Троцким; вслед за ней – голова и его приятеля-поэта, осмелившегося сочинить каверзный стишок про «кремлевского горца»; а вот и Глеб Бокий дает признательные показания:

«…конкретного плана совершения террористического акта у нас не имелось. Возможность совершения, по крайней мере, лично мной связывалась с теми исследованиями. Их проводил, наводивший нас на мысль о терроре, Пащенко. Он занимался производством взрыва на расстоянии при разложении атома. Наводя нас на мысль о терроре, он говорил, что его исследования в случае успеха дадут нам в руки могучую силу. Приводил в пример аналогичные работы Капицы, которые якобы позволят ему взорвать Кремль. Полагая, что успех исследований Пащенко действительно может дать нам в руки могучее средство - в том числе и взрыв Кремля - мы оборудовали для Пащенко лабораторию, где он производил опыты».

 

Вскоре ленинградское НКВД ликвидирует Тибетско-монгольскую миссию, признанную «контрреволюционной». Представитель Далай-Ламы бежит в Закавказье, но и там его найдут, арестуют и препроводят в Верхнеудинск на Алтай. После первого допроса с пристрастием он оказывается в лазарете, где умирает.

 

Личный врач Елены Ивановны, посетивший Россию с целью навестить родственников, тоже загремит в лагерь с ярлыком шпиона, где и растворится…

 

- Как называлась работа Пащенко? – спросил следователь Глеба Ивановича.

- «Введение в методику экспериментальных воздействий объемного энергополя».

- Ишь ты! Язык сломаешь. Пока «поле» оставим…

 

Допрос вел сам Николай Ежов, новый глава НКВД. «Новая метла» мела по-новому и дочиста!

 

- Говорят, этот ваш Пащенко изобрел аппарат? – продолжал дознаватель. – Расскажите подробней об устройстве.

- При помощи этого аппарата возможно на любом расстоянии произвести взрыв невероятной силы.

- Взрыв? Так, так…

- На любом расстоянии и где угодно! За морями, за долами… Таких взрывов можно произвести сколько угодно. Для подготовки нужно лишь несколько минут.

- Дальше! Устройство?

- Я сам ровно ничего не смыслю в технических материях, так что даже, если бы я этого и желал, то не мог бы объяснить устройство данной машины.

- Где изобретатель?

- Далеко отсюда. В Тибете.

- Ах, это тот самый! – Ежов нажал незаметную кнопку на столе. Дверь кабинета распахнулась, вошел помощник. – Что слышно о тибетской экспедиции?

- Вернулась, но не в полном составе.

- Как?

- Только двое! Шандеревский и Хомутов. Мы с ними работаем.

- А этот Пащенко?

- Он и радист Кондиайн остались.

- Почему?

- Не захотели, - смущенно сказал помощник и покосился на Бокия.

- Опасность почувствовали? – злорадно ухмыльнулся Ежов.

- Наверное.

- Ты не уходи, помоги мне беседовать с Глебом Иванычем, - Ежов сделал вошедшему пригласительный жест, и снова обратился к Бокию: - Как эта штука работает? Принцип действия?

- Насколько я понимаю, - бойко заговорил подследственный, - два луча или две волны при скрещивании вызывают взрыв в радиусе сотни километров. Необходимо только заставить их скреститься в выбранной точке. Вот и все!

- Где спрятан аппарат?

- Не могу сказать! Тайна.

- Это приказ товарища Сталина! – Слегка топнул сапогом Николай Иванович. – Какая еще тайна?

Глеб Иванович набрал в грудь воздух и гордо заявил: - Что мне Сталин? Меня Ленин на этот пост поставил!

- Ну-ка, прочисть ему уши! – бросил Ежов помощнику. – Он вопрос, наверное, не расслышал?

Помощник с большим рвением приступил к своим обязанностям. Под градом ударов Бокий свалился со стула и потерял сознание.

- Сходи за водой. Надо привести эту гниду в чувство.

 

Когда помощник скрылся за дверью, где-то снаружи, с улицы, отдаленно бухнуло с невероятной силой. Николай Иванович от неожиданности вздрогнул. «Нервы ни к черту. С этой контрой все здоровье уйдет!» Кинулся к двери. «Матушки! Что это?» В дверях стоял помощник с графином в руках.

- Пороховой склад взорвался! А? Помощник, поставив графин на стол, кинулся к окну и отдернул тяжелую штору. Несмотря на день, работали при завешенных окнах и электричестве, чтобы подследственные не имели понятия о времени.

- Взгляните сюда, Николай Иваныч! – закричал помощник, указывая в сторону Кремля. - Боже мой!

-Ничего не вижу: туман или дым, пыль!

- Да вон. Смотрите! Верхушка Спасской башни отлетела!

- Как? Не может быть!

- Какой страшный взрыв! На улице паника. Ах, смотрите…

- Отойдите от окна, - опомнился Ежов и потащил за рукав гимнастерки помощника. - Не смейте смотреть! Убирайтесь!! Это военная тайна!!!

 

Глеб Иванович пришел в себя и содрогнулся. «Какой ужас – взрыв Кремля привиделся!»

- Вам дурно? – ласково спросил склонившийся над Бокием маленький человечек в военной форме. – Фоменко, плесните на гражданина подследственного.

Помощник с большим рвением льет из графина на голову лежавшего.

- Не надо, не надо! (Вода неприятно проникла за воротник.) Я пришел в себя. – Глеб Иванович снова уселся на стул.

- Тогда продолжим, - довольно улыбнулся Николай Иванович, потирая маленькие, почти детские, ручки и расхаживая в хромовых сапожках по мягкому - во весь кабинет - персидскому ковру. Шторы на окнах плотно задернуты. Яркий свет настольной лампы бьет в лицо подследственного, создавая резь в уставших без сна глазах. Спать упорно не дают, чтобы быстрей сломить.

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

 

«Наследие предков». Доклад Виллигута.

Рерих снова пишет. Христианство и буддизм. «Четьи минеи».

Глеб Иванович предается горьким размышлениям.

Беседа ученых. Пространственно-временные измерения и причинно-следственные связи.

Немецкий «Распутин». Исследования археологов из «Аненербе». «Тибетское Общество» в Берлине и Мюнхене. Доклад Хаусхофера. Две ветви знания. Предложение организовать экспедицию в Тибет.

Глеб Иванович снова вспоминает.

 

- Задачи нашего общества – изучать все, что касается духа, деяний, традиций и наследия нордической расы. Поэтому и называться мы будем – «Немецкое общество по изучению древней германской истории и наследия предков», – профессор Фридрих Хильшер закончил и сел на место.

-Название слишком длинное! – подал реплику Рихард Дарре. – Я предлагаю сократить. Ну, скажем, – «Наследие предков».

- Как угодно, господа, - не стал спорить Хильшер.

Присутствующие зааплодировали, соглашаясь с предложенным.

- Теперь, господа, предлагаю избрать секретаря-управляющего, - предложил Хильшер. – Рекомендую на этот пост бывшего своего ученика, а ныне штандартенфюрера Эс-Эс Вольфрама Сиверса.

Седобородый человек, под два метра ростом поднялся со своего места, кланяясь и окидывая присутствующих пронизывающим, «мефистофельским», взглядом. Кандидатура явно соответствовала посту и одобрена единогласно.

- Сейчас слово для доклада предоставляется нашему уважаемому коллеге Карлу Виллигуту, - Хильшер поманил к трибуне известного ясновидца и мага. – Прошу любить и жаловать!

-Когда на небе жило три солнца, - начал бойко докладчик, - а земля населялась гигантами, карликами и другими таинственными существами, тогда и зародилась древняя германская история. Это случилось около 228000 лет до нашей эры.

Выступавший сделал паузу и посмотрел на слушателей. Огромная цифра произвела внушительное впечатление. Притихли.

- То было время наступления «второй Бозо-культуры» и основания города Голуар. Последующие тысячелетия ознаменовались многочисленными племенными конфликтами и массовыми переселениями на сказочные континенты. Около 12500 года нашей эры была провозглашена ирминистская религия Криста. Она стала универсальной верой германцев до тех пор, пока ее авторитет не подорвали отколовшиеся вотанисты. В 9600 году до нашей эры в непрерывной борьбе двух религий наступил апогей. Балдур-Крестос, священный пророк, ускользнул в Азию, и религиозные конфликты продолжались всё последующие тысячелетие. Вотанисты разрушили священный ирминистский центр в Голуаре в 1200 году до нашей эры, но ирминисты построили новый храм в Экстернштайне. Но и его захватили вотанисты в 460 году до нашей эры. Затем, окончательно разграбленный, он попал в руки Шарлеманя во время его кампании против языческих саксонцев в 1Х веке уже нашей эры…

В своем повествовании докладчик большую роль отвел предкам, мудрым королям, ведущим свой род от Бога воздуха и Бога воды, когда Земля еще не населили мифические племена и легендарные существа. Он сообщил, что его род управлял королевством в Бургеланде. Когда Шарлемань преследовал язычников по всей Германии, предкам Виллигута удалось избежать плена франков и бежать на Восток. Там предки основали город Вильну, ставшую центром готской империи.

 

* * *

 

«…во время нашего визита в Раваласар мы встречали многочисленных тибетских пилигримов, которые говорили, что идут в Захор, указывая при этом на княжество Манди. Среди жителей Тибета живет предание о спрятанных книгах в Манди. Один высокий лама из Непала поведал, где спрятаны книги. К сожалению, он полностью забыл название места. Мои вопросы о месте были бесполезны, поскольку ни ламы, ни тибетские миряне не могли или не хотели сказать, где спрятаны книги. Я могу предположить лишь единственный путь найти истину. Денежная награда должна быть им предложена, чтобы побудить их найти книги».

Николай Константинович полюбовался горным пейзажем за окном, мирно спавшем в ночи, подзарядился энергией – величественные вершины способствовали вдохновению, – и перо вновь понеслось по белым бумажным полям.

«Христианство и буддизм, казалось бы, разделены многими перегородками, но народная мудрость не признает эти деления. С доброжелательностью нации говорят об Иссе, лучшем из сынов человеческих. Самые разные народы почитают мудрость Моисея, и имя Будды произносится в христианских церквах.

В православной церкви, в старых описаниях «Житий святых» вы найдете детальное описание жизни Иосафата, сына царя Индии. Вы начинаете понимать, что Иосаф, или Иосафат, в неправильном арабском произношении, есть Бодхисаттва. Вы начинаете изучать это длинное повествование, прикрытое вуалью христианской интерпретации, и узнаете эпизоды из жизни Будды.

Не поддаваясь никакой личной концепции, обратимся к нескольким дословным отрывкам из старинной «Четьи минеи»: «На Востоке есть очень большая и обширная страна, называемая Индией, где обитают разные народы. И страна затмевает богатством и обилием все другие страны, и ее границы достигают Персии. Эта страна однажды была просвещена святым Фомой, апостолом, но полностью не перестала поклоняться идолам, потому что многие были такими заблуждающимися язычниками, что не могли принять учение о спасении и продолжали придерживаться своей соблазнительной дьявольщины. Со временем ересь так распространилась, что язычников стало намного больше, чем правоверных».

Николай Константинович взглянул на часы, – снова перевалило за полночь. «Пойду быстрей сам, а то Матушка спустится опять с упреком: почему полуночничаешь?»

 

* * *

 

Глеб Иванович окровавленный, с переломанным носом, лежал на каменном полу камеры, и холод камней казался даже приятным его измученному побоями телу. Ушибленные места ныли и горели. На теле, не ни одного живого места, куда не достал бы свинцовый кулак или кованый сапог следователя.

« Видел бы меня сейчас мой предок Федор Бокий-Печихвостский, владимирский третейский судья. Да, да, тот самый, о ком упоминает Иван Грозный в своей переписке с Андреем Курбским».

Глеб Иванович потрогал разбитую губу. Во рту недостает передних зубов и солоновато от крови.

« Видел бы прадед, математик Михаил Васильевич Остроградский! Да, если бы и отец видел – позор! Действительный статский советник, ученый и преподаватель, автор учебника «Основания химии», по которому училось не одно поколение гимназистов… Увидев меня в таком виде, наверное, в обморок бы упал! А Брат Борис, пошедший по стопам отца и окончивший Петербургский горный институт! А сестра Наталья, историк, преподававшая в Сорбонне… Увидели бы они меня сегодняшнего. Что бы с ними стало? Эх-эх… Казалось, блестящая карьера ожидала и меня. Все начиналось вполне благопристойно. Реальное училище, вслед за братом поступление в Горный кадетский корпус имени Екатерины Второй (так тогда именовался Горный институт)… Но вот, едва став студентом, я стал и членом «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». И пошло-поехало. Впрочем, и братец тут сыграл роль искусителя. Как-то он меня и сестру пригласил принять участие в демонстрации студентов. Кажется, 1898й год. Произошло столкновение с полицией. Нас троих арестовали в числе многих других. Меня избили, но полегче, чем сейчас… Ой, больно вздохнуть! Не сломано ли ребро? Вот гады!!… Папенька ходатайствовал о нашем освобождении. И нас выпустили. Но его больное сердце не выдержало позора. Скончался через пару дней. Нас потрясло свалившееся горе. Борис посчитал себя главным виновником смерти отца, и отошел от политики. Я, наоборот, окончательно стал на путь революционера, мечтая за отца отомстить. С 1900 года стал членом РСДРП, а в 1902-м был сослан в Восточную Сибирь за подготовку очередной демонстрации. В 1904-м я уже в составе Петербургского комитета РСДРП, а в апреле 1905-го снова арест… Четверть века прошло, а все помню, как сегодня… Амнистирован вскоре по октябрьскому манифесту, но в 1906-м – снова под стражу по делу «Сорока четырех» (Комитет боевых дружин). Кажется, арестовывали 12 раз. Полтора года просидел в одиночке; два с половиной – провел в сибирской ссылке. Тогда от побоев у меня начался травматический туберкулез. А сейчас опять побои. За что боролся – на то и напоролся!»

-Номер семнадцатый, на выход! – заорал вертухай, прервав поток воспоминаний. – К следователю! Пошевеливайся!

 

* * *

 

- Остались мы теперь вдвоем, - отхлебнул Андрей Николаевич из своей, видавшей виды, с потрескавшейся эмалью, кружки.

- Слава Богу, - откликнулся Александр Борисович, закончивший чаепитие и доставая папиросы. – Жаль, конечно, товарищей. Что там теперь с ними?

-Их никто ни неволил. Сами приняли решение, - еще раз отхлебнул и стал грызть сухарь Пащенко. – Так что, вернемся, как говорится, к «нашим баранам»… Ты говоришь, что различные вселенные – это лишь различные модели, теоретические схемы?

-Существует мнение… - Кондиайн прикурил от вынутой из костра веточки, - согласно которому… - выпустил первый клуб дыма, - различные теоретические вселенные… - глаза, ярче огонька папиросы, вспыхнули «вселенским» светом, - это в действительности реальные различные космические системы, иначе говоря, в самом деле, различные вселенные.

Пащенко допил, закончил с сухарем, поставил кружку и тоже полез за папиросами.

-Каждая из них… - затянулся Кондиайн и пустил синие струйки из носа, - представляет собой неограниченную физическую систему, в которой мы живем, и которая включает в себя всю охваченную астрономическими наблюдениями область. Но, если система, внутри которой мы находимся, не имеет границ, она единственна. – Пащенко притих и слушал, попыхивая. – Здесь мы и касаемся главного пункта наших разногласий: совокупностью этих двух признаков, неограниченностью системы и нашим присутствием в ней обладает только Вселенная и не обладает никакая ее часть.

-Но, все-таки, надо расставить все точки над «и» - заметил слушатель. – Значит ли это, что вообще не может существовать никаких других неограниченных вселенных, вселенных, в которых мы не живем?

-Если существуют иные, - глаза вспыхнули пуще прежнего, а папироса погасла, - до настоящего времени ограниченные вселенные, которые в будущем сольются с нашей Вселенной, то мы вправе рассматривать все эти вселенные как части одной неограниченной Вселенной. Если же эти вселенные всегда останутся изолированными друг от друга, то мы не сможем ничего о них узнать, даже проверить самый факт их существования. Таким образом, эти воображаемые вселенные не могут служить предметом научного исследования.

-При любых обстоятельствах? – уточнил Андрей Николаевич.

-Так обстоит дело, если не допускать, что, кроме четырех пространственно-временных измерений, существует хотя бы еще пятое. Пятое измерение вводится в некоторых вариантах единой гравитационно-электромагнитной теории «поля». Хотя, однако, как правило, этому вспомогательному пятому измерению не приписывается реальное существование. – Пащенко бросил свою недокуренную папиросу в костер, а Кондиайн вновь потянулся за веточкой, чтобы разжечь потухшую, - Если же допустить такой случай, при котором пятое измерение существует столь же реально, как и четвертое пространственно-временное, тогда можно будет представить себе различные пространственно-временные вселенные, существующие в пятимерном мире и никогда не имеющие между собой пространственно-временных контактов.

-А то, с чем мы столкнулись в той пещере, с отстойником мировой памяти, не есть ли пример пятого измерения и возможности контакта с ним? –

- Наверное. В таком случае возникают новые виды взаимоотношений. - - Какие это виды?

-Один из них состоит в том, что причинно-следственные связи могут оказаться возможными через пятое измерение. Но поскольку эти связи могут быть только материальными, они будут нарушать изолированность различных вселенных и, следовательно, объединят их все в одну Вселенную.

-А другой вид?

-Другой? – Кондиайн бурно задымил, волнуясь. – Причинно-следственные связи могут отсутствовать, но пятимерная теория свяжет логически факт существования множества «вселенных» с какими-то реальными свойствами каждой из них, в том числе и той, в которой мы живем. И тогда обнаружение этих свойств в нашей Вселенной будет служить доказательством существования других вселенных.

-Очень, Лексан Борисыч, витиевато выражаешься, - подковырнул Пащенко, с обидой сознавая полное превосходство коллеги в космогонических теориях.

- Как могу.

 

* * *

Карл Мария Виллигут оказывал большое влияние на вождей Третьего Рейха, и в частности, - на рейхсфюрера Гиммлера. За это и получил прозвище «Распутин». Он утверждал, что обладает памятью доисторических времен и является последним хранителем древних германских традиций. Ему верили и к мнению его прислушивались.

Гиммлер с одобрения фюрера не жалел средств на все, что связано с деятельностью общества «Аненербе». От научной стороны, касающейся изобретения и внедрения нового оружия, до изучения практики оккультизма и сопутствующих явлений.

Особое место в исследованиях археологов из «Аненербе» занимали поиски древнего города Аркаима.

После того как поблизости от Аркаима с самолетов обнаружили развалины еще двадцати древних городов, расположенных в виде буддистской свастики, стало возможным говорить о «государстве Аркаим». Аркаимцы, предположительно, высокие светловолосые и светлоглазые людьми с продолговатыми головами. Классические представители нордической расы.

-О таких предках мы могли только мечтать! – воскликнул фюрер в ответ на сообщения о найденных при раскопках подтверждений вымученных в кабинетах теорий о происхождении германцев.

Другое излюбленное направление деятельности общества - организация экспедиций в труднодоступные районы земного шара для установления контактов с представителями древних цивилизаций. Прежде всего, наибольший интерес представлял Тибет.

В середине 20х годов в Берлине и Мюнхене появились колонии тибетцев и даже учредили некое «Тибетское Общество». Карл Хаусхофер частенько посещал его. Общество «Врил» к тому времени плавно вошло в состав «Аненербе». По инициативе Хаусхофера поставили вопрос об осуществлении экспедиций в Гималаи, с целью найти подтверждения легендам о существовании двух центров древней цивилизации, переживших гибель мифической Атлантиды (Шамбале и Агарти). Хаусхофер вещал на заседании общества: - После катастрофы Учителя высокой цивилизации, обладатели знаний, сыны внешнего разума, поселились в огромных по протяженности пещерах под Гималаями. Они разделились на две ветви: правую и левую. Правая – назвалась «Агарти», что значит «Скрытое место добра». Ее члены предались созерцания, не вмешиваясь в мирские дела. Левая – стала именоваться «Шамбалой», а ее участники стали управлять стихиями и человеческими массами.

 

Предложение организовать экспедицию встретило полную поддержку руководства Третьего Рейха, начиная с Гиммлера и кончая самим фюрером. Обнаружение в Гималаях таинственных пещер, где якобы укрылись представители высокой цивилизации атлантов, прародителей ариев, давно привлекало внимание стоявших у власти.

Осуществление задуманного поручили штурмбанфюреру Эс-эс Эрнсту Шефнеру, сыну известного ученого-археолога Пауля Шефнера, погибшего при невыясненных обстоятельствах на раскопках в Ливии.

 

* * *

Глеба Ивановича в полубессознательном состоянии ввели в камеру и бросили на каменный пол. Тело ломило, и кровохарканье началось как в младые годы. Не снова ли травматический туберкулез? Он так и лежал, не в силах подняться и переместиться на койку. Потирал ушибленные места, а в голове, в воспаленном мозгу вновь события минувшего проносились бешеным вихрем …

1906-й год. Полиция снова арестовывает студента Горного института, создавшего под прикрытием бесплатной столовой для учащихся большевистскую явку. Друг Пашка Мокиевский, будущий врач, теософ и гипнотизер, вносит залог, и молодого революционера выпускают.

«Он настолько привязался ко мне, что даже ввел меня в тайную ложу, членом которой состоял сам. Называлась она «Мартинисты». Я тогда находился на самой низшей ступени посвящения, и многих членов, конечно, не знал. Павел мне похвалился, что из занятия посещает известный художник Рерих, но до личного знакомства с ним тогда дело не дошло… Годы 14 и 15-й оказались более трудными. Правительство принимало более жесткие меры к подпольщикам. Провалы участились. В ответ на это подпольщики ужесточили партийную дисциплину, ввели строжайшую конспирацию… Именно тогда у меня и проявились те способности, благодаря которым я впоследствии стал руководителем спецотдела ВЧК. В то время я изобрел свой первый шифр! Им в руки попали мои тетради, заполненные математическими формулами. Так я излагал дневник наших подпольных дел. Лучшие шифровальщики охранки ломали головы над «формулами», но раскрыть секрета так и не смогли. «Это ведь шифр?» - спрашивал следователь. «Это задачки по математике», - отвечал я, усмехаясь… В декабре 16-го я вошел в состав Русского бюро ЦК РСДРП, а сразу после падения самодержавия возглавил Отдел Сношений с провинцией. В 17-м я уже член Петербургского военно-революционного комитета и один из руководителей восстания. В 18-м, в период наступления немецких войск, мне поручается оборона Петроградской ЧеКа. После убийства Урицкого становлюсь председателем. Это рост! Затем посылают в особые отделы Восточного и Туркестанского фронтов…»

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

 

Царевич Иосаф. “Нет ли другой жизни после смерти?”

Продолжение ученой беседы. “Вселенная есть материальный мир…” Модель Вселенной.

Допрос. “Русское братство”. Масоны.

Немецкая экспедиция в Тибет.

Допрос Шандеревского. Степени посвящения в масоны.

Калмык-кавалерист пишет Сталину.

Глеб Иванович вспоминает. Служба криптографии.

Научные статьи Пащенко и устройство агрегата. Снова о моделях Вселенной.

 

- Велико желание мое узнать о том, что всегда отягощает мой разум

горем и печалью, - сказал царевич Иосаф отцу.

- Скажи мне, дорогое дитя, что это за печаль? – участливо спросил отец.

- Каковы причины моего заточения здесь? Почему ты держишь меня в этом дворце?

- Я не хочу, мой сын, чтобы ты видел что-нибудь, что может вызвать печаль в твоем сердце и таким образом лишить тебя счастья. Я хочу, чтобы ты жил здесь всю свою жизнь в беззаботных удовольствиях, окруженный радостью и счастьем.

- Тогда знай, отец, - отвечал пылко юноша, - тюремное заключение не приносит ни радости, ни удовольствия, а только такое страдание и отчаяние, что еда и питье кажутся отравленными. Я хочу видеть все, что есть за этими воротами, и поэтому, если ты не хочешь, чтобы я умер от печали, то позволь пойти туда, куда я хочу. И пусть моя душа радуется лицезрением того, что до сих пор я не видел.

- Пусть будет по-твоему, - согласился мудрый отец и повелел: - Подать лучших лошадей и все приготовить в полном блеске, как того заслуживает царевич.

Царевич отправился в странствия, и однажды, увидев прокаженного и слепого, спросил слугу: - Кто это и почему они такие?

- Это человеческие страдания, которые обычно поражают людей из-за слабости натуры и из-за немощного сложения, - ответили ему.

-Такое случается с каждым человеком?

- Нет, не с каждым, но с теми, чье здоровье разрушено избытком мирских благ.

- Если это не случается со всеми людьми, то те, с которыми происходят такие несчастья, знают заранее или такое происходит внезапно и неожиданно?

- Кто из нас может знать будущее? – ответили вопросом на вопрос.

 

Через некоторое время царевич встретил на пути больного немощного старика и, ужаснувшись его видом, спросил своих сопровождавших: - Кто это и почему он такой?

- Он очень старый, и силы покинули его, а тело стало слабым, поэтому он оказался в жалком положении.

- Что случится с ним дальше?

- Ничего, смерть заберет его.

- Такое может случиться с каждым или это случается с некоторыми из нас?

- Если смерть не забрала нас в наши молодые годы, то невозможно после долгих лет жизни избежать такого состояния.

- В каком возрасте люди становятся такими как он? И если смерть ждет каждого из нас без исключения, то разве нет возможности избежать ее и спастись от этого несчастья?

- В возрасте восьмидесяти или ста лет люди слабеют, становятся немощными и умирают, и не может быть по-другому, для человека смерть естественна и ее приход неизбежен.

- Если это так, то наша жизнь горька и полна скорби, и кто может веселиться и избегать печали, когда он всегда ждет смерти, которая не только неизбежна, но также и неожиданна.

 

Царевич вернулся очень грустным во дворец, непрерывно думая о смерти и повторяя про себя: «Если все должны умереть, я также должен умереть, когда… и даже не знаю когда… И после моей смерти кто будет помнить меня? И после долгих веков все уйдет в небытие… Нет ли другой жизни после смерти и нет ли другого мира?»

 

Николай Константинович решил сделать передышку и отложил перо. Часы пробили «два». Он спешно задул лампу и стал подниматься по скрипучей лестнице. «Надеюсь, от скрипа не проснется? У нее сейчас самый сон. А то не сдобровать!»

 

* * *

 

- Не является ли расчленение структурно-масштабной лестницы по местоположению на ней человека расчленением по чисто случайному признаку? – спросил Пащенко. Они снова сидели у костра и дымили папиросами. Вверху простирался утканный жирными звездами ковер. Луны не было. Откуда-то вечерний ветерок доносил звук одинокого колокольчика, сообщая о близости укрывшегося в сгущавшейся мгле монастыря.

- Любая наука непосредственно связана с человеком, - бодро ответил Кондиайн, - нечеловеческих наук не бывает! Но существуют на этой лестнице и другие границы, не зависящие от человека.

- Ты о чем?

- Объясняю! В области атомного ядра преобладают сильные взаимодействия. Область атомов и молекул – область электромагнитных взаимодействий. А в области космических объектов преобладающую роль играют гравитационные взаимодействия. И заметь, граница, определяемая положением человека, как раз и есть граница между царством гравитации и негравитационными взаимодействиями.

- Что из этого?

- Пользуясь этим обстоятельством, можно дать еще одно определение Вселенной, эквивалентное первому.

- Интересно, какое?

- Вселенная есть материальный мир, изучаемый со стороны тех его масштабов, для которых преобладают гравитационные взаимодействия.

- А гравитация, с современной точки зрения, есть проявление геометрических свойств пространства? – догадался Андрей Николаевич.

- Да! – звонко подтвердил Александр Борисович, довольный понятливостью собеседника.

- А что ты думаешь о модели Вселенной? – Пащенко, хоть и хотелось спать, но бодрился, так как доискаться истины хотелось не меньше.

- Модель – это теоретическая схема, которая дает распределение масс, их движение и геометрические свойства пространства в рамках одного из решений основных уравнений. – Астрофизик немного помолчал, внимательно посмотрев на коллегу, – не клюет ли носом? - (Тот внимательно слушал) и добавил: - Говоря о моделях, я всегда отмечаю основной парадокс. Поскольку Вселенная – единственна, то моделей должно быть либо ноль, либо одна. Мы на данной стадии развития науки имеем множество моделей.

- Возможно, это порок существующей теории?

- Очень может быть, что будущая общая физическая теория, которая объединит существующие основные физические теории, вообще не будет иметь системы дифференциальных уравнений.

- Не исключено, - добавил Пащенко, - что вместо них будет найден алгоритм, позволяющий получать все, что необходимо для описания свойств Вселенной.

- Да, ты прав, Андрей! – согласился Кондиайн и, подняв глаза к небу, заинтересовался ярчайшим созвездием причудливой формы. – Вон, смотри…

 

* * *

 

- Говорите, говорите! – следователь направил пронзительный свет настольной лампы на окровавленное лицо допрашиваемого. Рядом за столом сидел писарь, занося показания на листы желтой грубой бумаги.

- Передо мной возникали вопросы: как, почему, в силу чего обездоленные труженики превратились в звероподобную толпу? – отвечал Глеб Иванович, щурясь от безжалостного света. – Как преодолеть острую вражду между простыми людьми и людьми просвещенными? Как разрешить это противоречие? В своей мистической самонадеянности я полагал, что ключ к решению проблем находится в Шамбале-Агарти, этом конспиративном очаге, где сохраняются остатки знаний и опыта того общества, которое находилось на более высокой стадии социального и материально-технического развития, чем общество современное.

Не поспевавший писарь с мольбой посмотрел на следователя, – тот взревел: - Говорите медленней!

- Хорошо, хорошо, - согласился допрашиваемый и покорно сбавил темп. – А поскольку это так, необходимо было выяснить пути в Шамбалу и установить с ней связь. Главными для этого могли быть люди, свободные от привязанности к вещам, собственности, личного обогащения, свободные от эгоизма, достигшие высокого нравственного совершенства.

- Ищь, чего захотели, - пробурчал следователь, играя массивным серебряным портсигаром. – Ну, дальше, дальше!

- Стало быть, надо определить платформу, на которой люди разных мировоззрений могли бы заглушить свои временные социальные противоречия и подняться до понимания важности вопроса. – Следователь, снова хмыкнув, достал папиросу и постучал ею по краю портсигара, прежде чем отправить в рот. Затем потянулся за зажигалкой. – Отсюда основными положениями «Русского братства» и являются: отрицание классовой борьбы,…

- Ах ты, контра! – проворчал следователь и чиркнул зажигалкой.

- … открытый доступ в организацию лиц без различия их классовой, политической и религиозной принадлежности, признание иерархии и уважение религиозных культов.

- А что вы нам можете рассказать о масонах? – следователь, прикурив, пустил кольца дыма и от удовольствия потянулся. – Вы с ними тоже связаны.

- Их идеалы во многом совпадают с коммунистическими, - быстро ответил Бокий, и покосился на писаря, – поспевает ли? – тот старательно сопел, скрипя пером.

- В чем? – гаркнул следователь, отправив папиросу в уголок рта, и смачно сплюнув в пепельницу.

- Прежде всего, – пятиконечная звезда. Она почитаема в масонстве, как символ гармонично развитой человеческой личности, победившей свои страсти и нейтрализовавшей крайности добра и зла. – Из-за распухшей губы Глебу Ивановичу трудно говорить, и он делает героические усилия над собой. – Масоны призывают к братству и самоопределению угнетенных народов, как и коммунисты. – Язык скользит по деснам, в которых отсутствуют передние зубы, и облизывает вздувшуюся губу. – Они называют себя гражданами мира. Еще они – против частной собственности…

- Какие, оказывается, масоны хорошие, а я и не знал, - улыбнулся следователь и стряхнул с папиросы пепел, прикрыв им наполовину немой укор плевка. – Хватит на сегодня. Увести! – В дверях вырос богатырь-красноармеец и решительно шагнул к вжавшемуся в стул Глебу Ивановичу.

 

* * *

 

Экспедиция в Тибет, в которой принял участие молодой исследователь Эрнст Шефнер, состоялась в начале 30-х годов. Отряд отправился с территории Непала, где разбили основной лагерь-базу. В столице Непала пробыли несколько дней, покупая лошадей и яков, делая запасы продовольствия и нанимая проводников.

Двинулись в путь горными тропами, которые часто пересекались бурными потоками. Преодолевать их приходилось с большим трудом. Чтобы переправиться через реку, текущую в узкой расщелине, протягивались два каната. На противоположных берегах сооружались два штифта. При вращении штифтов один канат шел в одну сторону, другой – в другую. К этим тросам крепился груз, вьючные животные или человек, и за несколько мгновений пролетал над страшной пропастью. Приходилось переправлять лошадей вплавь. Не все они могли преодолеть стремительное течение.

Очень сложно разговорить тибетских монахов и добиться от них чего- либо путного. Дойдя до знаменитого монастыря Лабран, Шефнер имел беседу с монахом, который соблазнился за солидную сумму показать исследователям вход в одну из пещер.

 

* * *

 

- Для чего существовали слова, знаки и прикосновения в ложе? – задал очередной вопрос следователь.

Шандеревский, помня о свернутой скуле, поспешил ответить, как можно полнее и понятней:

- Во-первых, - старинный обычай, когда эти внешние знаки служили для распознавания между собой членов общества. Во-вторых, они позволяли по первому прикосновения узнавать, какой степени данный масон одного с ним ордена. Опознавательные знаки и проходные слова в различных организациях различны, прикосновение ученической и товарищеской степеней варьируются в различных союзах, а мастерское прикосновение почти везде общее.

- Как производился процесс посвящения?

- Для ученической и товарищеской степени ритуал посвящения одинаковый. В товарищеской степени лишь число посвящений с трех увеличивается до пяти. В мастерской - ритуал особый, причем посвящаемый кладется в гроб и символически переживает смерть. Кроме того, при посвящении каждому сообщается особая походка, соответствующая каждой степени. Он обязан ее продемонстрировать, когда об этом попросят старшие члены.

- Зачем применяются посвящения? Какой смысл и значение они имеют?

Писарь в углу заполнял протоколы. Яркий свет настольной лампы бил в глаза. Скула ныла, болела и поясница от ударов по почкам. Это другой кабинет, другой писарь и другой следователь. Не те, что «работали» с Глебом Ивановичем. Но суть таже.

- Посвящение – это традиционный пережиток старины. Это, прежде всего, воздействие на психику посвящаемого. Оно помогает ему расшифровать некоторые символы. В последнее время ритуал посвящения упростился.

- Взаимоотношение вашего общества с политикой? – спросил следователь скучающим тоном, подавив зевоту.

- Всякие разговоры о политике в ложе запрещены. Члена не спрашивают о его политических убеждениях. Вновь вступившему предъявляются требования незапятнанного прошлого в смысле этики и морали. А так же в гражданском смысле. Не состоял ли под судом? Запрещается участие в противоправительственных заговорах и прочее в том же духе…

- Связано ли «Единое Трудовое Содружество» с заграничными или другими обществами в СССР?

- С заграницей не связано и никаких взаимоотношений не имеет.

- А вы лично? – следователь снова поборол зевоту.

- У меня лично никаких связей с заграничными обществами, в смысле переписки, не имеются.

- А в стране?

- Только с «Русским Братством».

- Это, где Бокий? – наконец, зевнул следователь и прикрыл рот, чтобы подследственный не видел.

- Да, - подтвердил Шандеревский и подумал: «Его клонит в сон от моих показаний».

 

* * *

 

«Товарищ Сталин! Обращаюсь к Вам, как к одному из руководителей Советской политики и Секретарю Центрального Комитета ВКПб».

Василий поплевал на огрызок химического карандаша и вновь склонился над посланием, напрягая, отвыкшие от интеллектуального труда, извилины.

«Позвольте мне, бывшему кавалеристу, участнику Гражданской, совершенно независимо разговаривать с Вами. Не подумайте, что жалуюсь! Но не могу не спросить. По какому праву меня, Красного командира, здесь избивают всем, чем попало? И руками, и ногами, и стулом, и табуреткой, и чернильным прибором запускают, и вообще всем, что только ни попадется под руку! Чем я заслужил такое обращение? Я никакой не враг народа, а напротив, всем сердцем и душой предан Советской Власти и лично Вам…»

Кавалерист задумался: о чем же еще? Сваливать все на Пащенко, Кондиайна и Шандеревского? Но это, наверное, не очень порядочно, хотя впрочем…

Тягостные размышления прервал истошный крик в коридоре.

- Иисус Христос, - орал кто-то фистулой, - первый масоном! Его также можно назвать и первым большевиком!! Вообще он самозванец!!! – Голос удалялся. Кого-то повели на допрос, а может с допроса. – Мы чтим Бога как архитектора Вселенной! Мы, масоны, - скорее большевики, чем христиане…

Кавалерист снова склонился над клочком бумаги и старательно вывел корявые буквы: «Дорогой, товарищ Сталин, я вынужден…»

 

* * *

 

Глеб Иванович лежал на койке (отбой дан), потирая ушибленные места, и вспоминая свои былые достижения и заслуги.

«Ведь я столько для них сделал, почему сейчас так со мной обошлись?»

 

Сразу после прихода к власти большевистское правительство столкнулось с проблемой сохранения тайны при передаче оперативной информации. Но ни государство, ни армия не имели надежных шифров. Созданием службы криптографов и занялся наш герой. Он подбирал людей самых разных и порой весьма странных, специально разыскивая их. Работала у него одна пожилая старорежимная дама. Редко появлялась в отделе. Работал и старый сотрудник Охранки в чине полковника. Он у себя на Шпалерной расшифровывал тайную переписку Ленина. Работал изобретатель-химик Евгений Гопиус.

В то время самым трудным в шифровальном деле считалось уничтожение шифровальных книг. Заметание следов. Книги толстые и громоздкие. Требовалось сделать так, чтобы в случае провала они не достались противнику. На море с этим делом проще. Морские шифровальные книги имели свинцовый переплет. В момент опасности радист их бросал за борт.

Гопиус придумал специальную бумагу. Стоило лишь в нужный момент поднести к ней зажженную папиросу, как она мгновенно вспыхивала и превращалась в пепел.

Личный состав Спецотдела проходил по гласному и негласному штату. К негласному относились криптографы и переводчики. К гласному – секретари, машинистки, курьеры. Круг вопросов, которыми занимались подразделения, весьма широк. От изобретений всевозможных приспособлений для радиослежки до исследований солнечной активности, земного магнетизма и проведения различных научных экспедиций. Здесь изучалось все, имеющее хоть какой-то оттенок таинственности. От оккультных наук до «снежного человека».

«Черт послал мне этого Пащенко, - горько подумал Глеб Иванович. – Если бы не знакомство с ним и с его идиотскими теориями, может, все сложилось бы иначе…»

 

* * *

 

- Мне тогда удалось опубликовать много своих статей: «Загадки жизни», «Передача мысли на расстоянии», «Опыты с мозговыми лучами», «Гипноз животных» и другие, - похвалился Андрей Николаевич. – Журнал «Природа и люди» был щедр ко мне в те годы…

- Можешь подробней объяснить устройство твоего агрегата? – попросил, слегка зевнув, Кондиайн.

- Охотно, - согласился Пащенко, не заметив проявления сонливости коллеги. - Слышал о таком приборе – «стенметр» Жуара?

- Слышал, - соврал для приличия Александр Борисович и подумал: «Ну, надеюсь, он мне простит эту маленькую ложь».

- Так вот, - начал бурно жестикулировать рассказчик, - я, располагая самым дешевым насосом, сумел построить разновидность этого прибора. Внутри стеклянного колпака подвешивается шелковая нить, на конце которой укрепляется в равновесии тонкая сухая соломинка, служащая стрелкой-указателем. На конце соломинки распущен тончайший кусочек гигроскопической ваты. – Пащенко на пальцах показал размер кусочка. - Диск насоса посыпан мелко толченой солью. – Потер пальцами, показывая как бы, что мельчит соль. - Отверстие насоса защищают кусочком картона с проделанными в нем дырочками. Разреживать воздух нужно осторожно. После этого аппарат готов к действию. Сосредоточив взгляд на клочке ваты, стрелку можно повернуть взглядом.

- И получилось? – спросил астрофизик недоверчиво.

- Конечно. Есть много свидетелей. – Выпятил с гордостью грудь Пащенко, но тут же заскромничал: - Да хватит о моем приборе! Меня не оставляет мысль о Вселенной… Мы с тобой так и не договорили.

- Тема, сам понимаешь, неисчерпаемая, - воодушевился Александр Борисович и немедленно распрощался с сонливостью. - Если хочешь, можем продолжить.

- Как, все же, с этими моделями?

- На мой взгляд, в изучении Вселенной следует различать два различных уровня, - убежденно начал Кондиайн, вскочив на любимого конька и натянув поводья.– Первый уровень: фундаментальные схемы, на которых конструируется абстрактный объект – Вселенная. Не реальная, а теоретическая. Именно ее мы и изучаем. Этот объект обладает рядом определенных свойств и подчиняется общей теории относительности.

- Ох, уж это новейшее изобретение! – Пащенко за что-то недолюбливал Эйнштейна, сам не зная, за что. – Все носятся с этим как с писаной торбой!

- А без нее ничего не объяснишь! – недовольно сморщился Кондиайн. – Гениальная догадка Эйнштейна открывает новые пути. Так вот! Уровень фундаментальных схем не предопределяет никаких конкретных моделей Вселенной, никаких конкретных ее параметров.

- А как тогда быть? – теперь близок к зевоте Пащенко, но вовремя отвернулся.

- Они возникают на другом уровне. На уровне частных схем. Таким образом, снимается главный парадокс…

- Моделей много, а Вселенная одна? – перебил Пащенко, нарочито подчеркивая свою заинтересованность в обсуждении скучной темы.

- Ты догадлив. Парадокса более не существует, так как основная теория дает один абстрактный объект – одну Вселенную.

- Но на уровне частных схем для него возможно множество моделей? – нашелся вновь, что спросить Андрей Николаевич.

-Да. Именно так! – Кондиайн любовался собой, представив, что выступает на солидном научном симпозиуме, а не сидит у догорающего костра где-то в затерянном уголке далекой Азии. Коллега заменяет собой толпу восхищенных ученых.

- Выходит, что природа сложнее любой модели, в том числе и общепризнанной? – снова спросил Андрей Николаевич, подложив веточку в огонь, в качестве отвлекающего маневра – «Чтобы не подумал, что мне не интересно».

- Разумеется, - поежился от вечерней прохлады Александр Борисович и придвинулся к огню. - Никакая модель не способна охватить всего многообразия процессов, связей, отношений даже в сравнительно узкой ограниченной области. Так, что же говорить о Вселенной…

- Раз не способна, то идем спать, - поднялся Пащенко и направился к палатке. Кондиайн покорно поплелся за ним.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

 

Слова наставника царевича Иосафата. «Драгоценный камень есть чудесный Свет Духа, открывающий глаза разума». «Богатые дают бедным, а не…» Разлука с Учителем.

Шефнер и его спутники спускаются в пещеру. «Созерцатели». В сердце тайны. Запись в дневнике.

Сон Иосафата. Место отдыха добродетельных.

Шандеревский пишет на имя секретаря ЦК ВКПб. Если бы Коминтерн принял масонскую личину! Узник погружается в сон. Видение Распутина и иже с ним. Откуда хрусталь и дамы в камере? Блондинка Аннушка. «Правильно жить надоть!»

Непальская гостиница. Разговор горничных. Состав немецкой экспедиции. Беседа. Традиции Непала.

 

- Я говорил тебе раньше, что мудрые отшельники, которые жили и размышляли здесь над вопросами жизни и смерти, - обратился наставник к царевичу, - убиты твоим отцом или изгнаны.Хотя, я слышал, что в пустыне Сенаридия живет мудрый монах по имени Варлаам… Говорят, у него есть какой-то волшебный камень.

- Так вели немедленно разыскать этого монаха и доставить его сюда! – затопал ногами царевич.

Просьба выполнена. Мудрого старца отыскали и привели во дворец. Варлаам вошел в палаты царевича и, поклонившись, приветствовал его мудрой и приятной речью.

- Садись, - повелел царевич, - и покажи мне камень, о котором ходят легенды.

- Все, что вам сказали обо мне справедливо, так как неприлично мне говорить неправду Вашему Высочеству. Но я не могу открыть вам великую тайну камня до того, как узнаю ваши мысли. Ибо Бог сказал мне: «Вот вышел сеятель, и когда сеял, некоторые семена упали на каменистое место, где мало земли. Они не взошли, потому что земля неглубока. Некоторые упали в колючки. Колючки выросли и задушили их. Но другие упали в добрую почву и принесли плоды».

- Что это значит? – не терпелось царевичу.

- Если я найду в твоем сердце добрую и плодородную почву, то не буду колебаться, а посею божественное зерно и открою тебе великую тайну. Но если почва камениста или полна сорняков, то лучше не портить сбереженные зерна и не позволять птицам и зверям уничтожать их.

- У меня, о почтенный, - отвечал Иосаф, - огромное желание услышать о новых, достойных мирах. В моем сердце горит огонь, который побуждает меня получить знание о важных и существенных вещах.

- Драгоценный камень, которым обладаю я, - сказал Варлаам, - есть чудесный Свет Духа, который открывает глаза разума.

- Как только твои слова достигли моих ушей, нежный свет наполнил мое сердце и тяжелое покрывало печали превратилось ни во что. Научи меня мудрости жизни!

Варлаам поведал царевичу об унынье смерти и радости воскрешения, о вечной жизни, о прекрасных последствиях добрых дел и о страданиях грешников, объяснил пустоту и непостоянство этого мира, рассказал о подвижничестве и одинокой жизни монахов в пустыне.

- Какие одежды вы носите в пустыне, какая у вас пища, и откуда вы ее берете? – спросил, очарованный монахом царевич.

- Мы собираем фрукты и коренья. Если верующий приносит хлеб, принимаем его как посланный Богом. Наша одежда это шерсть, шкуры овец и коз. Одна и та же зимой и летом.

- Возьми меня с собой в отшельническую жизнь, - захныкал Иосаф.

- Не проси меня об этом, потому что гнев твоего отца падет на всех нас. Лучше оставайся здесь, совершенствуя знания Великой Истины. Позже, когда пожелает Бог, придешь ко мне. Верю, что в этой жизни и в будущей, будем жить вместе.

- Если высшая воля такова, то остаюсь. Возьми с собой золота для своих собратьев в пустыне. Чтобы обрести еду и одежду.

- Богатые дают бедным, а не бедные богатым, - возразил Варлаам. – Как ты можешь дать нам, богатым, когда сам беден? Даже последний из наших братьев несравненно богаче, чем ты. Я надеюсь, скоро поймешь эти истинные богатства! Но, когда станешь богат на этом пути, ты станешь скупым и замкнутым.

- Я не совсем тебя понимаю, Учитель, - потупился царевич.

-Тот, кто отказывается от всех земных благ, получает небесное богатство. Самый малый небесный дар более ценен, чем все богатства мира. Золото часто является причиной греха. Поэтому мы не держим его. А ты хочешь, чтобы я принес моим собратьям змея, которого мы победили.

 

Иосаф с трудом перенес разлуку с Учителем и горько плакал. Он просил Варлаама дать ему свое рубище как подарок на память. Старик отдал царевичу лохмотья. Тот ценил их больше, чем пурпурные царские одежды.

 

* * *

 

Согнувшись, вслед за монахом, Шефнер и его спутники спускались в черную дыру по неровным, сглаженным временем ступенькам. Монах спускался легко и уверенно. Видно, часто наведывался сюда. Немцы шли, цепляясь за шероховатые стены, освещая путь тусклыми фонариками и осторожно передвигая ноги. Этот узкий лаз находился недалеко от монастыря и вел вглубь горы. Ступеньки разной высоты и размера, что сильно затрудняло продвижение. Вскоре начался узкий коридор, по которому пришлось пробираться пригнув голову и на полусогнутых ногах.

Вдруг затхлую атмосферу подземелья прорезало дуновение свежего воздуха. Холодная струя, происхождение которой непонятно, освежила легкие путешественников и облегчила продвижение. Вскоре вдалеке замелькал и рыжий огонек.

На голой, источающей слезы подземной влаги, стене зияли небольшие черные дыры, куда можно было просунуть руку.

- Это кельи тех, кто избрал для себя полный отход от мира, - пояснил монах-проводник. – Когда душа покидает кого-нибудь из этих безмолвных святых, то монахи-служки узнают об этом лишь по нетронутой чашке с едой, да и то не сразу, потому что «созерцатели» зачастую помногу дней не притрагиваются к пище.

Пламя красноватым светом освещало стены и своды, но во мраке оставались углы и неясные контуры.

- Мы находимся в сердце тайны, на пороге нового мира, о существовании которого лишь подозревали, - восторженно заметил Шефнер. – Хотелось бы дойти до конца, где дневной свет никогда не пронизывает темноту.

- Царство вечного мрака, - произнес помощник.

- Да, безмолвие, уединение, мрак! Эти слова иногда действуют как заклинание, - согласился Шефнер. – Может, мы здесь встретим людей, которые «знают все», как писал о них первый европеец, побывавший тут, Апполоний Тианский?

- Может, и встретим. Будем надеяться. Возможно, что и сам Пресвитер Иоанн нашел себе успокоение под сводами этих пещер, - предположил помощник.

- Новый Завет повествует о восточных магах, пришедших в Вавилон, которые смогли заранее узнать время и место рождения Господа нашего. Не отсюда ли те провидцы? - сам себя спросил Шефнер. Помощник с монахом ушли далеко, и лишь два слабых огонька от их фонариков маячили впереди.

Позднее Шефнер записал в дневнике: «Существование древней общины Стражей Человечества, скрытой в Тибете как воображаемая Шангри-Ла, без сомнения кое-кому может показаться слишком фантастическим. Между тем то, что нам удалось увидеть, обнаруживает огромное сходство легенд с действительностью.

 

* * *

 

Однажды Иосаф, долго молясь со слезами на глазах, устал и заснул на полу. Ему привиделось, что идет он по большому полю, покрытому прекрасными и благоуханными цветами. Кругом множество великолепных деревьев с неизвестными и странными фруктами, приятными на вид. Попробуйте нас, казалось, призывали спелые плоды. Листья на деревьях мягко раскачивались от легкого дуновения, а воздух напоен тонким ароматом. Под деревьями виднелись алтари из чистого золота, украшенные драгоценными камнями и жемчугом, сверкающими особенно ярко. Потом он заметил ложе с покрывалами несказанной красоты и блеска. В центре тек родник, чистые и приятные воды которого ласкали взгляд. Иосаф прошел через эти «Елисейские поля» и оказался в городе, сверкавшем особым ярким светом. Все стены из чистого золота и драгоценных камней, невиданных доселе. А колонны и ворота из цельного жемчуга. Свет обильными лучами изливался с высоты и наполнял улицы. Крылатые и блестящие воины шли и пели нежные песни, которых никогда не слышало ухо человеческое.

- Это место отдыха добродетельных. Здесь ты видишь тех, кто в своей жизни чтил Бога, - услышал над собой Иосаф чей-то голос. – Посмотрел? Теперь возвращайся к себе!

- Я прошу, не забирайте у меня неописуемую радость и позвольте мне пожить в каком-нибудь уголке этого прекрасного города! – взмолился царевич.

- Сейчас ты не можешь остаться здесь, - ответил голос, - но по твоим героическим делам и стремлениям ты в нужное время войдешь сюда. Если только приложишь усилия. Те, кто стараются, обладают небесным царством…

 

* * *

 

«… теперь хочу указать, – писал Шандеревский на имя секретаря ЦК ВКПб, - на красное масонство не только, как на объединение коммунистически мыслящих. Но как на форму и маскировку, которую мог бы принять Коминтерн. Ни для кого не секрет, что Коминтерн является главным камнем преткновения для заключения соглашений с Англией, Францией и Америкой. И, следовательно, задерживается экономическое возрождение СССР. Между тем, если бы Коминтерн перелицовать по образцу масонства. То есть придать ему внешние формы. Ни Лига Наций, ни кто другой, ничего не осмелились бы возразить против его существования как масонской организации. Особенно Франция и Америка, где имеются целые ложи с социалистическим большинством и где правительство, большею частью, состоит тоже из масонов.

Принятие Коминтерном масонской личины совсем несложно и коснется лишь внешности. Каждая национальная секция его могла бы образовать отдельную ложу-мастерскую, а представители их сформировали бы генеральную ложу». – Петр Сергеич остановился поразмыслить, - покусал кончик карандаша, почесал за ухом, посмотрел на тусклую лампочку над головой и, послюнявив химический огрызок, продолжил. – «Я удивляюсь, как рабоче-крестьянскому правительству раньше не пришло в голову воспользоваться этой профессиональной организацией, захваченной буржуазией. Конечно, реформировав ее и очистив, согласно духу и заветам Ленина». – Упомянуть имя вождя, это хорошо! Придает весомости! – «Тем более что Советская власть взяла масонские символы: пятиконечная звезда, молоток и серп». – Эх, хорошо выходит! – «Наконец, сама пропаганда ленинизма, благодаря масонской конспирации и дисциплине, могла бы вестись успешнее. Особенно в странах Востока, где так склонны ко всему таинственному». – Петр Сергеевич снова остановился и покосился на дверь. Вертухай, наверное, наблюдает в глазок, чем я здесь занимаюсь. Пощупал больную скулу – опухоль вроде спадает – и вновь склонился над листком. «Все, что пишу, только отдельные мысли. Мне хотелось бы этими строками лишь дать толчок…» - Глаза слипались. В перерывах между допросами спать практически не давали. – «А может быть, это Вас заинтересует? Тогда я готов служить своими знаниями и опытом в этой области, в качестве советчика-консультанта. Или как Вы найдете удобным…» – Веки сомкнулись, огрызок выпал из ослабевших пальцев и покатился; на краю стола он на мгновение «задумался», но все-таки свалился на каменный пол…

 

Дважды ранее виденный мужичонка в нарядной голубой расшитой шелками рубашке, плисовых штанах и лакированных сапогах стоял вновь перед Петром Сергеевичем.

«На следователя не похож, - мелькнуло в голове. – на тюремщика – тоже… Да, это опять он!»

Ослепительно сверкнул хрусталь на столе. Откуда он в лубянской камере? Как сквозь радугу призрачных лучей Шандеревский увидел веселые лица, сидевших за столом.

- Принимайте гостя! – указал на Шендеревского Григорий Ефимович. – Он мне больно полюбился! – Затем подвел Петра Сергеевича к столу. Усадил в пустое кресло. Сам сел рядом. «Откуда в камере кресло? Да и Распутин здоровяк, а этот – мелкота, но лицом похож!» За столом находились дамы. Человек десять. «Кто их сюда, в тюрьму, пустил? На заключенных не похожи».

- Аннушку знашь? – тихонько шепнул Шандеревскому Григорий Ефимович и подмигнул своей соседке. То была высокая полная блондинка, одетая как-то слишком просто и даже безвкусно. Лицо некрасивое, с чувственным ярко-малиновым ртом и неестественно блестевшими большими голубыми глазами. Лицо ее постоянно менялось (Узник пристально вгляделся). Оно ускользающее, двойственное, обманное. Тайное сладострастие и какое-то ненасытное беспокойство сменялось в нем с почти аскетической суровостью.

«Такого лица больше в жизни не видел. А ее за что посадили?»

- Вот, - сказал Григорий Ефимович, прожевывая огурец (стол завален едой), - вчера пришла она ко мне. – Он кивнул на блондинку. – Она, вишь, в церкву не ходит, а вот сюда, в тюрьму, пришла…

«Так, значит, все-таки здесь тюрьма?»

- О вере мы с ней говорили, и никак убедить ее не мог, - проглотил остаток огурца Григорий Ефимович.

- В чем? – робко спросил Петр Сергеевич, решив больше не ломать голову над тем, что все это значит, а смириться и принять участие в «представлении».

- Я причащаться посылал. Не идет, така супротивна! Я сам не очень попов хвалю… много есть в них неправды… Ну, а без церквы не проживешь!

- Хорошо, что вы к нам пришли, - сказала блондинка Аннушка, ласково глядя на Шандеревского. Остальные дамы согласно закивали.

« Разве я к ним пришел, а не они – ко мне?»

- Вот походите к нам с недельку, - продолжала Аннушка, - и вам вся жизнь станет яснее…

- Не торопись больно, - перебил даму Григорий Ефимович, - ему не недельку, а года три впаяют!

«Откуда он это может знать?»

- Я рад, что ты пришел! – Он приблизил свое лицо к лицу Петра Сергеевича и хитро прищурился. – Коли от кого на сердце сладость, значит, тот человек хорош! Вот как ты. А от кого – скука делается, ну, значит, подлюка! Понимашь?

За столом внезапно стихло, слышалось лишь где-то с боку наливание вина в бокал и хруст поедаемого яблока.

- Только вот правильно жить надоть, - заключил Григорий Ефимович. – Любить надоть, прощать да в церкву ходить!

«Раньше ведь и в тюрьмах церкви были», - подумал с сожалением Шандеревский.

- Уж научить церковь прощению бы, - раздалось чье-то меццо-сопрано с края стола. – Анафему вот когда провозглашают, то в особенности хорошо прощение.

- Меня тоже всегда анафема смущает, Григорий Ефимыч, - поддержало контральто с другого конца.

- Ну, ее, анахтиему енту! – нехотя отозвался Распутин, причмокивая чай из блюдца. – Мы до другого раза оставим. Ну, ее!

В комнату (камеру) вошел еще кто-то.

- Почему спите? – услышал Петр Сергеевич над ухом. – Встать! Не положено по уставу днем спать.

 

* * *

 

Пащенко и Кондиайн жили в небольшой гостинице, находившейся всего в получасе ходьбы от городских ворот. Ее просторный, отделанный деревом холл украшали позолоченные райские птицы, фигурки Будд, стоящих на лотосе и большое панно, на котором красовалась белая, с красным узором посередине Потала.

В гостиничном ресторане подавали пряные, приправленные имбирем, традиционные непальские блюда, а в коридоре днем и ночью дымилась курильница. Молодые горничные в синих крестьянских сари, сидя на лестничных ступеньках, оживленно сплетничали или вполголоса напевали грустные и задумчивые мелодии.

- Ты видела, сколько немцев поселилось? – спросила одна другую.

- Человек семь. Кто это?

- Кажется, ученые.

- А женщина тоже с ними?

Да. Есть и женщина.

- Что им здесь нужно?

- Говорят, приехали Шамбалу искать.

- Шамбалу? Вот дураки! Кто их туда впустит?

- Пускай, пускай поищут! Главное, чтобы деньги исправно платили.

- Тут еще двое русских живут. Видела?

- Да. Они тоже за Шамбалой приехали?

- Кажется, и они.

- И что им всем она далась? Стоило ехать так далеко… Неужели у них там, у себя, так плохо и скучно?

- Смотри, смотри! Немцы, идут.

 

Отряд Шефнера возвращался в отель после очередной вылазки в горы. Женщина, действительно, являлась членом экспедиции. Ева Шмаймюллер, молодой тибетолог, давно мечтала посетить эти края. Двое мужчин-ученых тоже участники дерзкой затеи: Карл Винерт, геофизик и Бруно Бергер, антрополог. Остальные члены отряда: Эрнст Краузе, кинооператор и Эдмон Гир, технический работник. Не считая руководителя, Эрнста Шефнера, два радиста и переводчик из местных по имени Каранихи.

- Здесь каждый живет в том отрезке времени, который находит приемлемым для себя, - сказал Шефнер, взглянув на часы (время обедать), - а город обеспечивает для этого полный набор соответствующих реалий.

- Вы правы, - согласился Карл Винерт. – На одной улочке уживаются современный госпиталь и лекарский дацан, аптеки с патентованной фармакологией и тибетская лавка, торгующая травами.

- А на центральной площади, что делается! – включился в разговор Бруно Бергер. – Бродячие коровы, бритоголовые монахи, горцы в тулупах, арабы с овощами и шумный базар, где к вашим услугам все, что хотите. Выбор огромен!

- Тут каждый волен вести себя так, как ему заблагорассудится, - присоединилась к беседующим Ева. – Можно вести жизнь богатого европейца или неимущего крестьянина, сидящего на снегу. Их образ жизни за последнюю тысячу лет так и не изменился.

 

Многое удивляло в Непале иностранцев. Здесь как в миниатюре повторялись многие литургии древних обрядов и обычаев. Под навесом горели погребальные костры, на галечной отмели совершали ритуальное омовение сотни людей. Впрочем, и на эти определяющие моменты индуизма Непал накладывал свое ласково-смягчающее влияние. Ритуальные купания сопровождались беззаботным смехом, шутками и жизнерадостной возней. Даже последний в человеческой жизни обряд не носил жесткого, безжалостного оттенка спешки и деловитости.

 

* * *

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

 

Иосаф уходит в пустыню. Песня-молитва старовера с Алтая.

Друзья «моют кости» Рериху. Разговор переключается на немцев.

Очередной допрос Глеба Ивановича. Куда расходовались народные деньги.

«Опять что ли тот же сон вижу?» Охранник нарезает торт.

Кондиайн и Пащенко на скале. Монастырский двор и «глаза лотоса». Воспоминание о Москве.

В Кулу работается хорошо. Каждодневная жизнь есть Пранаяма. Тематика картин и знамя Рериха.

Адольф просыпается пророком. Как лучше вести войны. Клаузевиц и Людендорф. Скольжение мысли.

 

«На сороковой день после смерти отца Иосаф созвал в его память всех сановников, министров и начальников армий и открыл им великую тайну, что намеревается покинуть земное царство и все в этом мире. Хочет уйти в пустыню, чтобы вести жизнь монаха. Все опечалились и заплакали. Они любили его за щедрость, гуманность и милосердие. Просили Иосафа не покидать их. Ночью он отдал приказ совету и всем начальникам. И оставив этот приказ в своей спальне, тайно ушел в пустыню. Утром распространилась новость о его уходе. Люди угнетены и встревожены. Многие плакали. Потом жители города решили искать царевича. И, действительно, нашли его около сухого ручья, простершего руки к небесам в молитве.

«Вернись во дворец!» – просили пришельцы, рыдая и падая на колени.

«Не причиняйте мне печали и оставьте меня в покое! Мое решение окончательно», – ответил Иосаф и ушел еще дальше в пустыню.

Горько плача, люди вернулись домой, но несколько человек следовали за ним до захода солнца, пока опустившаяся темнота не скрыла его от них.

В пустыне Иосаф вел суровую жизнь. Еда скудная, и даже трава сухая, а земля давала мало плодов. Но его духовные достижения росли. И снова он увидел сон. Опять идет через прекрасное поле, а впереди сверкающий город. Когда подошел к воротам, его встретили ангелы. Они несли две гирлянды неописуемой красоты.

«Чьи венки?» – спросил Иосаф.

«Твои. Один за спасение многих душ, а другой за то, что оставил земное царство и начал духовную жизнь».

Во всех церквах с тех пор упоминается имя святого индийского царевича Иосафа. Так последователи Христа молятся, приближаясь к Благословенному Будде».

 

Николай Константинович припомнил, как на Алтае местный старовер пел не то песню, не то молитву. И приписал в конце рукописи:

«А прими меня, пустыня тишайшая!

А и как же приму я тебя, царевича?

Нет у меня, у пустыни, ни дворцов, ни палат.

А и не нужно мне ни палат, ни дворцов!»

 

* * *

 

Письма и газеты в гостиницу приносит бегун-почтарь. Он трубит в рожок, и все узнают о его прибытии. «Нью-Йорк Таймс» доходит сюда через месяц. Долго идут посылки и книги. Известия из Лондона и Парижа поступают с большим опозданием.

- Снова пишут об этом Рерихе, – сказал Пащенко, отложив газету. – Скажу откровенно, мне лично его мессианство не по душе. И главным образом потому, что оно, с моей точки зрения, мешает ему, как художнику, исполнять главную миссию. Эти его лозунги – «мир и благоволение» и прочее – вызывают почтение, но не более того. Мне не верится, что можно этим чего-то достичь. Я вообще не верю ни в какие конференции, пакты и лиги!

- Он утверждает - искусство оказывает на мир благотворное действие! Кто с этим спорит? - заговорил Кондиайн. – Хотя я ощущаю протест, когда в деятельности его, как художника и мыслителя, видят целительное средство против всех мировых ужасов и грехов.

- Мне кажется, - снова сказал Андрей Николаевич, - всем его работам, хотя я, конечно, не такой знаток его творчества, присущ один недостаток…

- Какой?

- Импровизация.

- Считаешь это недостатком?

- В большинстве случаев все у него – поверхностные схемы, удачные выдумки, подобия откровений и видений… Это не органические образования, живущие собственной жизнью. Это не вечные и не великие создания человеческого духа!

- Да, на его произведения приятно смотреть. Ими любуешься. Во многие из них вложено чудесное чувство природы…

- Особенно хороши его ранние русские пейзажи, - перебил Пащенко.

- … в них трогательная меланхолия и искренность, - продолжил Кондиайн, - но ни одна его картина не является той цельностью, которой являются иные фрески Рафаэля, иные полотна Рембрандта.

- В газете Бенуа пишет о нем… - Пащенко зашелестел страницами, - «… гордыне Рериха нет пределов, главной движущей силой его является тщеславие». Лихо сказано! Не правда ли?

- Порой художники весьма нетерпимы друг к другу, - согласился Кондиайн. – Мне сдается, что «мессианство» Рериха явилось, пожалуй, помехой заложенному в нем творческому началу. Живет ли в нем дух гордыни, не нам судить.

- Кто его или что натолкнуло на мировую проповедь? – Пащенко отбросил газету. – Неизвестно. Но в результате этого получилось, как пишет Бенуа, «метание, не дающее сосредоточиться, и которое так вредно для художественного созревания».

- Если бы вместо всех этих «циклов»… - почувствовал себя на миг искусствоведом Кондиайн, но, вспомнив, что – астрофизик, вовремя осекся. «Зачем лезть туда, в чем не очень разбираешься?»

- Ты прав! – Пащенко понял с полуслова, не считая себя в искусстве профаном – в юности даже пробовал писать маслом и акварелью - и продолжил с жаром. – Тогда бы не надо говорить о его картинах как о священных книгах. И без объяснения они говорили бы сами за себя!

- Бенуа еще пишет, - теперь заглянул в газету Кондиайн, - «человека не переделаешь, и он остается таким, каким его выпустит из своих рук мать-природа…»

- Не переделаешь, так не переделаешь! Хватит о нем, - неожиданно утих в Пащенко критик-обличитель. – Поговорим о немцах, что живут с нами на одном этаже. Что о них думаешь?

- Из обрывков разговоров я понял, - это ученые, приехавшие сюда с той же целью, что и мы.

- Как считаешь? Может, нам следует вступить с ними в контакт?

- Почему бы нет? Мы, я думаю, можем быть друг другу в чем-то полезны.

- Может, нам удастся влиться в их экспедицию?

- Это было бы весьма кстати!

 

* * *

 

- Я вижу мир как огромную систему, из которой, посредством манипуляций с человеческой психикой, возможно черпать самую тайную и интимную информацию, - признался Глеб Иванович следователю.

- А цель, которую вы ставили перед лабораторией?

- Научиться телепатически, читать мысли противника или «снимать» информацию с мозга посредством взгляда.

- Научились?

- Пока нет.

- Значит, проще сказать: проедали государственные деньги, занимаясь чепухой для отвода глаз. Так?

- Нет, не…

- А в ухо еще хочешь?

- Так, так, - поспешил согласиться Глеб Иванович. Распухшее ухо от накануне полученного удара способствовало сговорчивости.

- Кем у вас этот Пащенко?

- Он занимался вопросом получения секретных сведений путем телепатии. А также - экспертом по психологии и парапсихологии.

- Что значит «пара… психологии?» Вроде две их?

- Нет одна. Так называется разновидность психологии, занимающаяся…

- Пишется отдельно? – подал голос писарь.

- Вместе, - пояснил Бокий.

- Чем еще занимался Пащенко?

- Также вопросами привлечения на сторону Советской власти различных оккультных организаций. Он составил проект воззвания к мистическим сектам и объединениям, включавшим послания к тибетским и монгольским ламам, к хасидам, суфийским и дервишским орденам.

- Н а кой черт нам нужен весь этот сброд?

- Как, на кой черт?

- Вот на что расходовалась трудовая копеечка! Вот куда шли народные деньги!

- Вы не понимаете, товарищ…

- Опять перечишь? А если в ухо?

- Да, да, вы правы… Мы зря расходовали народные деньги… -

- То-то же! Подписывай протокол… Увести!

 

* * *

 

- Вот солнышко-то как нынче светит радостно, - указал на тусклую лампочку под потолком Григорий Ефимович, - это оно для тебя светит.

«Я, похоже, от бессонницы с ума начинаю сходить», - подумал с тревогой Шандеревский, а гнусный голос продолжал:

- Знашь, так всегда бывает! Кому вера-то есть, вот и солнце тоже светит. Ходи в церкву, ходи!

«Да, где эту «церкву» взять? Опять, что ли тот же сон вижу?»

- Вот она, - указал Распутин на Аннушку, - была баба умна, в Бога верила, в церкву ходила, и вдруг словно что ее, подлюку, ужалило, сворожило в сторону… Да, ну вас всех! Не дают чаю толком попить! – Григорий Ефимович припал губами к граненому стакану, причмокивая.

Раздался скрип открываемой двери и на пороге камеры вырос охранник. Вопреки уставу, он улыбался и, более того, держал в руках огромный шоколадный торт. Шандеревский перекрестился, чего давно не делал: «Изыди, сатана! Что за бред? Теряю рассудок?». Но не помогло, и видение не исчезало.

- Какое вкусненькое принес мил человек! – обрадовался Распутин и поманил вошедшего. – Подь сюды, подь сюды! Вот на стол ставь. Сейчас отведаем… Нарезать бы только.

Охранник послушно вынул из ножен на поясе, полагавшийся ему по должности штык-кинжал и аккуратно нарезал. После чего, вежливо поклонившись, вышел.

«Ну, и ну!»

- Кушай, голуба моя, - ткнул куском в рот Шандеревскому Распутин. – Не побрезгуй, отведай! Чай, вещица-то вкусная!

 

* * *

 

Солнце лениво ласкало скалистую местность, неторопливо уплывал в золотистую даль слоистый голубоватый дымок. Все дышало спокойствием и таинственным ожиданием чего-то…

Кондиайн и Пащенко, взобравшись на скалу, увидели белую стену и причудливую, словно вырезанную ровным уголком, крышу храма. Лишь с этого места и можно наблюдать за жизнью запретной для иноверцев обители. То, что скрывалось за мощными стенами, где мелодично звенели серебряные колокольчики, ухали барабаны, и струился кадильный дым, как на ладони. Толпы босоногих паломников заполняли двор, оставляя свою обувь за воротами. Сюда, к древнейшему святилищу верующие стекались со всех окрестных мест. Очень хорошо видны знаменитые ступы. Одетые камнем и гладко оштукатуренные их полусферы венчают ступенчатые четырехугольные башни, на гранях которых нарисованы «глаза лотоса», инкрустированные перламутром. Они даже в сумерках и пасмурные дни видны издалека.

- Что означает завиток на лбу? – спросил Кондиайн, указывая на ближайшую ступу.

- Это изображение магического «третьего глаза». А завиток чуть пониже изображает нос.

- Тот, который как знак вопроса?

- Да.

-… я снова Москву вспоминаю, - немного помолчав, промолвил Александр Борисович. – Как там бывало: лишь первые числа ноября, а вьюга февральская. Снега по колено, и ноги еле двигаются. Ветер продувает насквозь.

- Как здесь!

- Здесь теплый, а там холодно, страшно холодно! Зуб на зуб не попадает.

- Ты мне описываешь, словно я из Африки, и ничего подобного не видел…

- Причем из Африки? Вспоминаю! …чуть заметные, неясные контуры домов, и как-то странно, совсем не освещая, в воздухе висят мутные пятна фонарей…

- … а снег все сыплется, – в тон продолжил Пащенко, - сыплется без конца.

- Сыплется, сыплется… Ах, как безумно хотелось тогда лета, солнца, какой угодно жары! Но только не того адского холода. Холода везде: на улице, дома, на службе.

- Мороз не люб тебе?

-Люб, но в умеренных дозах!

- А я всегда любил первый снег, - зажмурился от приятного воспоминания Андрей Николаевич. – Помню, как рвался я скорее в гимназию, чтобы пробежаться по рыхлому снежку. Торопил маму достать поскорее все теплое! Боже, с каким восторгом одевал давно знакомые мне вещи! Как будто в ноябре они более ценны, чем в феврале или марте. Потом с годами эти восторги уменьшились. И теплые варежки не казались особенно привлекательными.

- А мне вспомнилось, как праздновалось 2-х летие Октябрьской революции. Погода стояла прекрасная. Тихий морозный день. Природа как бы готовила для праздника этот день. «Сегодня большевистский праздник! У нас на воротах флаг красный вывесили!» – кричали мы, мальчишки. «Не большевистский, а Советский!» – поправляли взрослые. Мы пытались петь революционные песни и плясали. Кто во что горазд! Кто парами, кто кучей, кто вился вьюном. Ох, и шумели! Весело было… Взрослые нам гостинцы приготовили…

- Ты у себя в Питере так веселился? А я москвич в полном смысле слова. Не только родился в Москве, но и в течение долгого времени жил, пока рос-подрастал. А сейчас меня занесла нелегкая …

 

* * *

 

В Кулу работается хорошо. Сотни новых полотен создано там. Летят белые птицы, скачут красные кони, желтеют одежды лам. Неподвижны фигуры отшельников, погруженных в созерцание. Уходит под землю таинственный народ. Темнеют бесконечные ряды пещер. Улыбаются огромные изваяния Майтрейи. Мотивы Ладака, Монголии, Китая, Тибета, Индии возникают все в новых вариантах, бесконечно повторяющих постоянные и любимые темы Рериха: бессмертная природа; бессмертное человечество; бессмертное искусство. Множится и количество литературных трудов. Если в руках не кисть, то перо. Пишет книгу, отдыхает от живописи, и наоборот.

 

«Каждое дерево поднялось из земли, а спустя некоторое время выросло и стало плодоносить. Иначе не было бы развития. В мире нет ни одной вещи, которая полностью исчезла бы. Всякая вещь происходит и получает развитие от некой другой вещи.

То, что находится впереди, оставь! То, что находится позади, оставь! То, что находится посреди, оставь! Оправляйся по ту сторону становления. Когда душа полностью освободится, она избавится от рождения и старости. Если человек может избавиться от прошлых, настоящих и будущих страстей, то тем самым избавится и от страданий.

Наша каждодневная жизнь есть Пранаяма совершенствования. Не будет действенна эта пранаяма, если вы проведете ее в полном осознании. Совершенный ремесленник неотделим от художника, даже если он начнет складывать рисунки паркета. Из совершенства работы рождается чудо. Работа протекает в постоянной радости, потому что работник ощущает великую гордость совершенства. Велико несчастье прикасаться к работе без любви к ней, с единственным желанием поскорее от нее отвязаться. Работающий в сердечном увлечении не чувствует усталости».

 

В его картинах, созданных в Кулу, живут не только прославленные мудрецы и святые, но множество безымянных гуру, отшельников, лам. Они легко преодолевают пропасти и стремнины, недоступные простому смертному. Они застыли в созерцании на скалах. Они сидят, скрестив ноги, в ледяных водах горных озер, удерживаясь на поверхности воды. Они еле видны в темных пещерах – недвижно сидящие у входа. Но они не только отрешенные от мира, но и помощники ему.

Над увитым плющом двухэтажным каменным домом полощется белое знамя. В тихую погоду оно мягко провисает. В ветреную – распрямляется. И тогда отчетливо видна на белом алая окружность с тремя красными кружками в ней.

-Что за флаг? – спрашивают несведущие.

- Знамя Рериха, - отвечают им.

 

* * *

 

Он проснулся задолго до зари и припоминал, что приснилось…

«Что так напугало меня? Отчего проснулся? Кажется, какой-то ребенок подходил ко мне с зеркалом».

«Посмотри на себя», - сказал ребенок.

«Посмотрев в зеркало, я вскрикнул, и сердце мое содрогнулось. Ибо не себя увидел, а рожу дьявола и язвительную усмешку его. Поистине, слишком хорошо понимаю я знамения снов и предостережение их. Мое учение в опасности, сорная трава хочет называться пшеницею! Мои враги стали сильны и исказили образ моего видения мира. Утеряны для и друзья. Настал час искать утерянных мною!»

С этими мыслями Адольф вскочил с ложа. Но не как испуганный, а скорее как пророк, на которого снизошел дух.

«Что случилось со мной? Разве я не преобразился? Разве не пришло ко мне блаженство, как бурный вихрь? Безумно мое счастье, и, безумное, будет оно говорить: слишком оно еще юно… Я ранен своим счастьем. Все страждущие должны быть моими врачами! К моим друзьям могу я вновь вернуться, а также – к моим врагам! Моя нетерпеливая любовь изливается через край в бурных потоках, бежит с высот в долины на восток и на запад. С молчаливых гор и грозовых туч страдания с шумом спускается моя душа в долины. Слишком долго тосковал я и смотрел вдаль. Слишком долго принадлежал одиночеству. Так разучился молчанию. Новыми путями иду, новая речь приходит ко мне. Устал я, подобно всем созидающим, от старых щелкающих языков. Не хочет мой дух больше ходить на истоптанных подошвах».

Остатки сновидений окончательно исчезли. Мысли, потеряв романтическую окраску, коснулись прагматических вещей.

«Все наши действительные войны мы будем вести до начала военных действий. Как добиться морального поражения противника еще до того, как начнется война, - вот вопрос, который меня интересует. Тот, кто побывал на фронте, будет стремиться воздерживаться от всякого кровопролития, если этого можно избежать. Хотя мой уважаемый Клаузевиц считал, что «кровавое разрешение кризиса, стремление к уничтожению неприятельских вооруженных сил - первородный сын войны. Лишь крупные бои общего характера дают крупные результаты. Кровь всегда является их оплатой. Мы и слышать не хотим о тех полководцах, которые будто бы побеждали без пролития человеческой крови». Я считаю сам, что народ убивает только тогда, когда он не может достигнуть своей цели другим путем. Есть более широкая стратегия, вооруженная психологическим оружием. Зачем мне деморализовывать противника военными средствами, если я смогу это сделать лучше и дешевле другим путем? Наша стратегия состоит в том, чтобы разгромить противника изнутри, завоевать противника, используя его самого.

«Политическое намерение, - считал Клаузевиц, - является целью, война – только средство, и никогда нельзя мыслить средство без цели».

«Это положение устарело, – возражал ему Людендорф. – Принцип тотальной войны требует, чтобы в военное время нация все свои усилия направляла на войну, а в мирное время – на подготовку следующей войны. Война является высшим выражением воли нации к жизни, и поэтому политика должна быть подчинена интересам войны».

Мысль Адольфа снова скользнула в сторону: «Слишком медленно течет для меня всякая речь. В твою колесницу я прыгаю, буря! И даже тебя я хочу хлестать своей злобой! И когда я хочу сесть на своего самого дикого коня, мое копье помогает мне всего лучше. Копье свое, копье Лонгина, я бросаю в моих врагов. Благодарю моих врагов, что могу, наконец, метнуть в них его!»

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

 

Снова родственник Шандеревского и снова – об Эрмитаже. Распутин и Аннушка. Винные сокровища под Эрмитажем. Назойливые ласки Аннушки. Рассказ родственника. Просьба узника.

В ожидании кофе и мороженного. Рассказ Эрнста Шефнера. Человек, повернувший судьбу Германии. Разговор с фюрером. Кондиайн и Пащенко знакомятся с немцами. Разговор с науки переходит на литературу. О Толстом и Достоевском. По примеру пакта «Рибентроп-Молотов». «Война и мир». Достоевский и его «Бесы». Немного о любви.

 

- Послушай, что расскажу, - темная грузная фигура склонилась над лежавшим на нарах Шандеревским.

- Это вы? – уточнил Петр Сергеич, хотя сразу догадался, что перед ним родственник.

-Да, я. Слушай! – родственник быстро заговорил. – В начале той зимы Эрмитаж пережил новую и очень серьезную опасность. Под частью здания, которая выходит на Неву, находился громадный царский погреб, наполненный десятками тысяч бутылок всевозможных вин: от столовых, до самых высоких марок. При эвакуации наиболее старые и ценные вывезли под видом архива в Москву. В эту категорию вошли столетние бутылки коньяка, мадеры и венгерских вин…

- Отстань! – кричал неизвестно откуда снова взявшийся в камере Распутин, отбиваясь от повисшей на его шее Аннушки.

- Дорогусенький, сосудик благостный, сокровище мое! – душила мужичка в объятиях полная сил дама.

- Отстань, сволочь, сука, стерва! Отпусти! – кричал полузадушенный Григорий Ефимович. Наконец, оторвав ее руки от своей шеи, он отбросил даму со всего размаху в угол камеры, туда, где благоухала параша; и весь красный, взъерошенный, задыхаясь от злости, крикнул: - Всегда до греха доведешь, сила окаянная! Паскуда!

- … вывезенные вина, - продолжал ровным голосом прерванный родственник, словно и не случалось только что рядом никакого непотребства, - лишь незначительная часть. В погребе остался громадный склад, за который в начале революции некие иностранные фирмы предлагали 18 миллионов рублей.

- Если бы хоть бутылочку с собой прихватили, - мечтательно прожурчал Шандеревский, представляя во рту божественный вкус. - Это вышло бы очень кстати.

- Да, как же, мой дорогой? Это ведь давно было! – беспомощно развел руками смотритель музея. – Существование такого винного богатства под зданием, хранящим несметные художественные и исторические сокровища, меня всегда тревожило, а со времени беспорядков не давало спать! Я много раз обращал внимание властей на необходимость особенно тщательного его охранения. Все, как будто, сознавали опасность такой близости, но мер к ее устранению принять или не умели, или не хотели. – Родственник примостился на краешке лежанки и продолжал: - При расшатанности дисциплины, при разнузданности солдат, охранение ими лакомой влаги представляло мало гарантий. А вывоз всего этого запаса бутылок в другое место, при крайней скудности перевозных средств, тоже казался мало осуществимым. Не говоря об опасности нападения на транспорт и привлечения внимания толпы к новым винным складам… С начала ноября по всему городу то здесь, то там громили винные лавки…

 

Тяжело дыша, Аннушка добралась до нар, где лежал Петр Сергеевич и сидел его родственник. Обняв лежавшего за шею и, потеснив ошарашенного родственника, заговорила страстно: - Все же ты мой! Мой! Мой!

Шандеревский, понимая, что дама «ошиблась адресом», уклонялся от отдававших винным духом поцелуев. А Григорий Ефимович снова громко закричал: - Ненавижу тебя, сволочь! Убил бы! Всю морду избил бы!

- А я счастливая! – воскликнула Аннушка. – Я тебя ничуточки не боюсь! За меня Петр Сергеич заступится!

- Ну, уж извольте, сударыня! – не галантно отстранился от принудительных ласк заключенный.

Дама, вдруг вскочив, кинулась на Распутина и ухитрилась вновь повиснуть на шее, вопя во всю глотку: - Я счастлива, счастлива! Ты меня любишь, дьявол ты эдакий?

- Совсем спьянилась баба, - заворчал узник, повернувшись к родственнику и как бы ища его поддержки. Но тот никак не отреагировал, будто бы ничего не видя и не слыша…

- Ах ты, стерва! – зарычал Распутин и толкнул приставальщицу так, что она снова оказалась распростертой на полу возле отхожего места.

«Какая гадость», - подумал Шандеревский и отвернулся к стене, чтобы не видеть мерзкой картины. Ласковый голос родственника снова запел над ухом: - Подходя однажды к Эрмитажу, со стороны Миллионной, я увидел, что он оцеплен вооруженными матросами, и подумал, было: не пришли ли нас всех арестовывать? Но увидел, как из ворот со стороны Зимней Канавки выносили тело полураздетого солдата. Грабитель утонул в разлитом вине. На льду Канавки валялась масса побитых бутылок. Лужи красного вина выступали на снегу кровавыми пятнами.

- Что вы говорите? – ужаснулся Петр Сергеевич. – Неужели такое?

- Благодаря имевшемуся у меня от дворцового коменданта пропуску, - продолжал родственник, - мне удалось пройти через кордон моряков на службу. Там я узнал от дежурных служителей, что ночью солдаты, по-видимому, соседи-преображенцы, разбили двери погреба, завладели бутылками, которые выносили на улицу или тут же били. К первым погромщикам присоединялись новые. Между всеми происходили постоянные драки. Вызванный караул тоже стал бить бутылки. Вылитого вина всех сортов стояло в погребе выше полуаршинна от пола. Караульные и сами не прочь выпить… В проезде между Эрмитажем и Миллионной поставили броневой автомобиль, чтоб препятствовать грабежу. Но грабители, взяв несколько бутылок в погребе, давали пару-другую прислуге броневика в виде пропускного свидетельства. А остальное беспрепятственно выносилось.

- Ну, бей, бей, бей! – причитала дама, подползая к Григорию Ефимовичу и хватая его за сапоги. Все выше и выше поднимался ее голос. Такое блаженство было в нем и в этих протянутых пухлых руках, что Шендеревскому невольно стало жутко: «А вдруг это перестало быть действительностью, потому что в здравом уме и твердой памяти нельзя присутствовать при подобном бедламе, да еще в тюремной камере. Если это не сумасшедший дом, то тогда, что же? Где тюремщик? Неужели не слышит? Да, ведь он сам торт нам нарезал… А следователь? Почему так долго не вызывает?»

- Всю ночь пьянствовавшими солдатами, - прервал размышления узника ровный голос родственника, - производилась на набережной беспорядочная стрельба, приводившая в ужас весь околоток.

«Куда же подевался Тибет? – снова больно стрельнул вопрос в голове Петра Сергеевича, и выстрелил ответ: – Я давно вернулся, и меня арестовали…»

- Наконец, злачное место удалось страже оцепить, - продолжал сотрудник Эрмитажа, и даже Распутин с Аннушкой, притихнув, слушали его рассказ. – В погреб опустили шланги от паровых пожарных насосов и вино выкачивали в реку.

- Как жаль вино, – всхлипнул Григорий Ефимович и угрюмо посмотрел на Аннушку, точно она всему причиной.

« Как там, в Тибетских пещерах, где накапливается память истории?» – снова тревожно екнуло в голове узника.

 

Аннушка совсем успокоилась. То ли от рассказа сотрудника Эрмитажа, то ли сама по себе. И продолжала лежать на каменном полу, изредка всхлипывая и нежно поглаживая холодные камни, словно щеку любимого Гришеньки.

Распутин, заметив эти проявления нежности, прорычал не громко: - Дождешься ты у меня, – оторву башку, кобыла бешена! Сгинула бы с глаз долой! Опостылела, сука...

- За что вы ее так поносите? – вступился неожиданно для самого себя Петр Сергеевич.

- Между тем, - продолжал вещать родственный голос, - кучки матросов и солдат рыскали по окрестным домам, разыскивая и разбивая частные погреба. В то время как я зашел на свою старую квартиру, раздался у входных дверей резкий звонок, и перепуганная прислуга прибежала сказать, что ломятся матросы, участвовавшие в разгроме наших комнат. Когда швейцар открыл дверь, они бросились в подвал, требуя указать, где находится погреб. И остановились, между прочим, у запертой двери, за которой сохранялось у нас вино. На требование отпереть, швейцар спокойно ответил, что за нею кладовая ненужных вещей, а ключ находится у экономки, которой дома нет.

- Григорий Ефимыч, хоть бы вы вступились за моего родственника, - расчувствовавшись рассказом, попросил Шандеревский.

- Матросы пригрозили «выпустить кишки», - продолжал жаловаться служитель музея.

- Я бы вмешался, да она мешает, - покосился мужичок на лежавшую на полу. – Хватает за руки, за ноги, на шее виснет… Как я могу вмешаться?

 

* * *

 

Члены немецкой экспедиции в количестве шести человек ожидали десерта, сидя за просторным столом в гостиничном ресторане. Дожидаясь, кто кофе, кто мороженого, кто сока, беседовали. Сигарный и сигаретный дым образовывал причудливые облака над их головами.

- Эрнст, расскажи, как ты у фюрера на приеме был? – попросила Ева.

- Не раз рассказывал.

- Ну, еще, пожалуйста! – Ева сделала капризное лицо.

- Расскажи, расскажи! Тем более, дама просит, - подхватили остальные.

- Я не знал о ставке фюрера, как и большинство смертных, ничего, кроме того, что находилась она в Восточной Пруссии… Через полтора часа после взлета с берлинского аэродрома мы начали снижаться. В неясном свете сумерек я различил на берегу озера большой аэродром. Наш «Юнкерс» коснулся колесами земли и, пробежав по бетонной полосе, остановился. Меня и моего адъютанта ждал темный «Мерседес». «Оберштурмфюрер Шефнер? – осведомился унтер-офицер. – У меня приказ немедленно доставить вас в ставку». По прекрасной дороге, проложенной через лес, мы вскоре достигли первого пояса безопасности – охраняемого шлагбаума. Унтер-офицер передал мне пропуск, который я должен был предъявить вместе с личными документами офицеру поста. Он записал мое имя в журнал, я расписался, шлагбаум поднялся, и мы снова поехали. Теперь дорога стала немного уже. Мы пересекли березовый лес, переехали железнодорожные пути и достигли второго поста…

- Кому кофе, кому сок, кому мороженое? – Официант с огромным подносом закружился вокруг стола, точно «Юнкерс», заходящий на посадку.

- Мороженое мне! – заволновалась Ева.

Шефнер сделал маленький глоток – слишком горячо – и продолжил:

- Снова проверка документов. Я вышел из машины, офицер опять записал мое имя, потом попросил подождать и стал звонить по телефону. Затем он спросил, знаю ли я, кто меня вызывает. Я, естественно, чувствуя себя неловко, ответил, что не имею ни малейшего понятия. «Вас вызвал Главный штаб ставки фюрера, которая расположена в Чайном домике», - сказал тогда он, явно находясь под впечатлением того, что услышал с другого конца провода. Я не знал, что и подумать. Даже это уточнение ничего мне не говорило. Какого черта мне делать в Главном штабе фюрера? Подумаешь, в Тибет собираюсь! Озадаченный и изрядно заинтригованный, я снова сел в машину.

- Страшновато было? – спросил Карл Винерт.

- Не без того… Через несколько метров мы проехали нечто вроде портала – единственного входа на обширную территорию, окруженную высоким забором из колючей проволоки. Можно подумать, что мы оказались в старинном парке, обустроенном с большим вкусом, с березовыми рощами, прорезанными капризно переплетающимися тропинками. Вскоре я смог различить несколько строений, на первый взгляд расположенных без всякого порядка. На крышах некоторых строений росла трава, и даже небольшие деревца. Над другими зданиями и подъездными дорогами натянута маскировочная сеть, скрывавшая ставку сверху. С воздуха местность должна казаться, вероятно, заросшей лесом и необитаемой.

- Долго добирались? – спросил Бруно Бергер, явно утомленный пространной вступительной частью.

- Совсем стемнело, когда мы, наконец, остановились перед этим «Чайным домиком», – чуть ускорил речь Шефнер. – Простое деревянное одноэтажное строение, состоящее из двух крыльев, соединенных чем-то вроде закрытого перехода. Мы вошли в просторный вестибюль, меблированный удобными креслами и несколькими столами. Пол застелен толстым ковром. Меня встретил капитан СС и представил другим офицерам, находившимся в помещении. «Господа, - объявил капитан, - я провожу вас к фюреру. Следуйте за мной!» Безотчетный страх парализовал мои ноги. Спустя несколько мгновений я должен, в первый раз в жизни, предстать перед самим… - Шефнер замешкался, по-видимому, снова ощутив прилив того страха.

- Фюрер Великой Германии и главнокомандующий вооруженными силами Рейха! – выпалил Эрнст Краузе и поежился, представляя себя на месте рассказчика.

- Действительно, событие так событие! – нервно приподнялся из-за стола Эдмон Гир, потянувшись за пепельницей, и нечаянно опрокинув чашку с остатками кофе. – По скатерти пополз причудливый коричневый узор, напоминавший свастику. – Извините, господа!

- Только бы прошло все нормально, и не вести себя как последний дурак, думал я, следуя за офицером, - продолжал Шефнер. – Мы вошли в другое здание, тоже деревянное, и оказались снова в просторном вестибюле, похожим на тот, что был в «Чайном домике».

- Почему дом «Чайный»? – спросила Ева, «колдуя» над вазочкой с мороженным.

- Не знаю. Так все называли… Затем прошли в большую комнату. Посередине стоял массивный стол, покрытый картами. Перед камином находился маленький столик и вокруг – несколько кресел. На бюро, расположенном между двумя окнами, я заметил частокол остро заточенных карандашей.

- Ведь именно там и вырабатывались величайшие решения нашей эпохи, – заметила Ева, отодвинув пустую вазочку.

- Прямо перед нами распахнулась дверь. Все повернули головы… И вот он, человек, который больше, чем любой другой государственный деятель, решительно повернул судьбу Германии, - Шефнер запнулся (комок подступил к горлу). – Я почувствовал себя солдатом, внезапно представшим перед своим главнокомандующим. Подойдя размеренным шагом, фюрер приветствовал нас, вскинув руку тем характерным жестом, который мы так хорошо знаем по газетным фотографиям.

Сидевшие за обеденным столом машинально воспроизвели жест приветствия и даже поднялись со своих мест, вызвав этим внимание к себе остальных посетителей ресторана. Входившие в тот момент Кондиайн и Пащенко стали свидетелями необычного зрелища.

- Что-то празднуют фашисты проклятые, - зло покосился в их сторону Кондиайн.

- Зачем так? – сказал Пащенко. Ведь мы теперь с ними подписали пакт о ненападении… Разве не читал в газетах?

- Читал, но все равно неприятно.

Коллеги прошли в глубину зала в поисках свободных мест, а за «немецким столом» Шефнер продолжал рассказ:

- Одет он очень просто: мундир офицера вермахта без знаков различия, белая сорочка и черный галстук. На левой стороне мундира я различил Железный Крест первого класса – награду Великой войны – и черную нашивку за ранение.

- Какой у него голос? – спросила Ева.

- В нем мягкая и немного протяжная интонация, которая придавала некий шарм его австрийскому акценту.

- У него какой-то особенный тембр? – снова спросила Ева. Вслед за ней заговорил как бы с укором Карл Винерт:

- Этот человек, которого слушают миллионы, который стал олицетворять собой идеал прусского духа, не может избавиться от акцента, хотя давно и не живет на родине.

- Так сохранил ли он в себе что-нибудь от миролюбивой приветливости австрийцев? – спросил уроженец Вены Краузе.

- Когда он подошел ко мне и протянул руку, - продолжал Шефнер, - меня сверлила лишь одна мысль: «Не изображать из себя чрезмерной угодливости!» Несмотря на волнение, мне удалось кивнуть головой почти идеально с точки зрения военной этики. Коротко и сухо. Фюрер смотрел мне прямо в глаза своим знаменитым взглядом, наполненным непреодолимой силой. Затем он отступил на шаг и резко задал первый вопрос: «Вы сын знаменитого ученого Пауля Шефнера?» Я утвердительно кивнул. «Ваш отец много сделал во славу Германской науки. Надеюсь, вы достойно продолжите его дело. Мы поручаем вам ответственное задание. Дело чрезвычайной важности! Бывали вы раньше в Тибете?» Я отрицательно покачал головой… Далее мы подробно говорили о целях и задачах предстоящей экспедиции. Не буду повторяться…

- Какого он роста? – спросил коротышка антрополог, всегда придававшей этой теме болезненное значение.

- Роста ниже среднего, - утешил Бергера рассказчик. – Плечи немного сутулые… Жесты короткие и сдержанные… «Еще один важный пункт, - сказал мне снова фюрер. - Вы должны сохранять чрезвычайную секретность. Кроме вас только еще пять человек будут знать об операции – члены вашей экспедиции»…

- Извините, господа, - сказал по-немецки подошедший к столу Кондиайн. – Мы с другом, – он указал и на Пащенко – знаем, что вы научная экспедиция…

«Вот тебе и секретность!» - больно кольнуло в голове Шефнера.

- Мы члены Советской экспедиции, - продолжил тоже по-немецки Пащенко, - и хотели бы познакомиться с коллегами.

- Раз наши страны подписали «Пакт о ненападении», почему бы и нам не заключить нечто подобное, – приветливо улыбнулась Ева. – Присаживайтесь, господа!

 

Разговор за столом, начавшись с науки, плавно перешел на литературу. Немцы оказались весьма подкованы в этом вопросе. И даже хорошо знали, кто такие Толстой и Достоевский, чем приятно удивили русских.

- Ваш Толстой для России, - говорил со знанием дела Шефнер, - то же, что Гейне для Германии, с его самонедоверием и самоотрицанием. Для обоих характерны: анти-национализм, анти-патриотизм, некоторая революционность и космополитизм. Но наш Гейне оправдывал это своим инородчеством, а ваш Толстой…

- Наш Толстой - «зеркало русской революции», как считал Ленин, - пояснил Пащенко.

- В наши, более национально-здоровые, времена, - продолжал немец, - Гейне постепенно выходит из моды. А ваш Толстой?

- По-прежнему актуален. Его успеху, в числе прочих причин, способствовало и впечатление от него, как от «чудо-старика», аналогичное впечатлению от вундеркиндов… С его смертью интерес к нему, правда, надо признать, слегка уменьшился, но…

- Он был, конечно, славолюбив, - продолжил мысль Пащенко Кондиайн. – Все эти неисчислимые портреты, бюсты, интервью, юбилеи и прочее…

- Мне кажется, он оправдал слова Вольтера: «Дайте мне славу на один день, – и я буду, знаменит всю жизнь!» – блеснула эрудицией Ева. – Слава романтика обеспечила ему успех, как философу.

- А как вам его вегетарианство? – спросил Пащенко, стараясь спустить планку с «высоких материй» до интересов желудка и понимая, что в ресторане более подходит беседовать о «хлебе насущном».

- Наш Великий фюрер тоже не ест мяса! – выпалил, по-видимому, гордясь земляком, Краузе. – Жаль, киноаппарата нет под рукой, а то бы запечатлел нашу интернациональную компанию!

- Как доказательство для Абвера? – пошутил Бергер.

- Или для НКВД, - поддержал шутку Кондиайн. – Ведь создавать совместную экспедицию не поручали ни вам, ни нам. Не так ли?

- Но пакт «Рибентроп-Молотов» подал нам пример, - заметил Эдмон Гир. – В случае чего, наши обе стороны могут на него сослаться.

Заулыбались и сомкнули бокалы, выпив за дружбу между народами.

- Германия и СССР – дружба навек! – провозгласил геофизик Винерт, и все стали дружно скандировать лозунг, чокаясь и радостно улыбаясь.

Посетители показывали пальцами и шептались. Шумная компания привлекала всеобщее внимание. Засуетились и официанты, выполняя новые заказы. Вино полилось рекой как в подвалах Эрмитажа. Голоса за «немецким» столом становились громче и громче.

- Господа, кто читал «Войну и мир»? – решил благоразумно увести разговор от политики Андрей Николаевич.

- Я читала! – похвалилась раскрасневшаяся Ева. – Но в романе есть мир, а войны нет! Он, в сущности, изобразил не 1812-й год, а свою эпоху; там лишь внешняя канва…

- Ну, это, наверное, и хорошо! – обрадовался, что тема заинтересовала, Пащенко. – Лучше, когда мир!

- Его отрицание войны, пресловутое «непротивление» и его «буддизм», наконец, не проистекали ли, прежде всего, от его бессознательной боязни самого себя? – дал теме неожиданный поворот Кондиайн.

Не все беседующие поняли, куда клонится вопрос. Возникла пауза, которую нарушил, показав эрудицию, Эрнст Шефнер:

- Он, то призывает учиться у природы, как и его учитель Руссо, то – верить в человека!

- Толстой не знал глубин страсти, а вот ваш Достоевский, в этом смысле… - увлеченно начала Ева, но не договорила. Ее поддержал пространной репликой Бергер: - У нас отмечался его юбилей в 21м году. В Германии сравнивали Достоевского и Данте, как двух писателей, вполне воплотивших свой век. Они, каждый по-своему, отметили два мировых начала: у Данте – Бог, у Достоевского – человек.

- Исключительный успех Достоевского в Европе, и особенно у нас в Германии объясняется его связью с западноевропейским миром, - сказал Краузе, продолжая мысленно жалеть, что нет под рукой кинокамеры (Интересный вышел бы репортаж!). – Дух Византии чужд европейскому духу; так же он чужд и Достоевскому!

- А для нас Достоевский важен еще и тем, - снова заговорил Кондиайн, - что первый разгадал в русской Революции начало свершения судеб России. Этого до него не видели даже самые зоркие, как Константин Леонтьев, например!

- Да, его «Бесы» – роман о вашей революции, - согласился Эдмон Гир. – Я читал его с большим увлечением.

- Жаль, что, не смотря на всю страсть, Достоевский не знает любви, - печально заметила Ева. – Она у него заменена сладострастием, которое он наивно принимает за любовь. Как жаль…

- Вопрос пола у него, в сущности, элементарен, - согласился с дамой Пащенко. – Его пресловутое «паучье сладострастие» – не более, как простая чувственность. Его «любовь» – купеческий разгул, старческая похотливость. Нет и задачи личной, настоящей любви как у Пушкина, Лермонтова, Тургенева! Достоевский в любви не более как аскет.

 

Литературный диспут продолжался некоторое время, имея крен в русскую сторону. Немецких писателей почему-то не трогали. Казалось, что каждая сторона хотела очаровать другую. И это явно получалось к взаимному удовольствию. Русские с интересом рассматривали и слушали общительную немку, отвыкнув за долгие месяцы странствий от женского общества. Ева с нескрываемым интересом наблюдала за пылкими славянами. В ее глазах плясали озорные огоньки. Официанты молча трудились, регулярно унося пустые бутылки и принося полные.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 

«Этого не может быть!» Произошло фантастическое событие! Город в панике…

Почему больше не вызывают на допрос? Конный праздник в манеже.

Лето в деревне. «Записки» Н. И. Пирогова.

Спуск в колодец. Проворная Ева. Пропасть или продолжение пещеры?

«Способ трубочистов». Шефнер продолжает рассказывать. «А какие у него глаза?» «Чайный домик» наяву. Видение Гиммлера. Все исчезает. Подъем на поверхность. Объяснение феномена.

Распутин вновь в камере, но без дам, вкачестве доверенного лица суда. История чудесного спасения. Вопиющая безграмотность «доверенного лица» и его внезапное исчезновение.

 

«Не может быть! Это обман зрения! – мучительно сверлило в голове Глеба Ивановича. Невидимое сверло вонзалось в лоб и с мерзким жужжанием врезалось глубже в мозг. – Половина Спасской башни… Ай, да Пащенко! Какой аппарат сварганил!»

- Пришли времена бед и великих потрясений, - лился взволнованный голос диктора из репродуктора.

- Пожарные части помчались и милиция принимает меры, - говорил чей-то уверенный тенор.

- Отдан приказ саперам, - утешал спокойный бас.

«Товарищи, прекратите бесполезную суету, - хотел произнести Глеб Иванович, но сверло достигло языка. Он не поворачивался. – Свершилось и ничем горю не поможешь».

- Взрывом выбило стекла, многих убило осколками! – орал новый голос.

- Понимаете ли вы, идиот, что случилось?! Кремль, святыня… а его взорвали, - объяснял, одновременно укоряя, кто-то кому-то.

«Поделом сволочам! – прорвалось сквозь жужжание в мозгу. – Жаль, Усатого не задело».

- В городе паника, шум, гам… - защебетали снова. – Говорят, это не взрыв, а вулканическое извержение!

- Откуда в Москве вулканы? – засомневался кто-то. – Сколько живу, ни одного не припомню…

- Произошло фантастическое событие! – кричал женский голос.

- Дай мне, Боже, силу и мудрость, укрепи меня и наставь в трудный час, - молился, стоя на коленях в углу перед портретом Ильича, красный командир. – Если поможешь, гадом буду, сорву с себя все нашивки!

- Кто причастен к национальной катастрофе? – спрашивал полный человек из-под стола, куда спрятался на всякий случай. – Или, может, кто догадывается о причинах?

- Замолчите или я вас пристрелю! – грубо ответили толстяку.

«Я знаю причину, - силился пояснить Глеб Иванович. – Вот он я, здесь! Неужели вы не видите?»

- У меня семья, дети и жена снова в положении, - рьяно бил поклоны красный командир. Ильич с портрета лишь лукаво щурился и делал ручкой точно живой: ничего, мол, ничего! Знаем вас…

- Молчать! – рявкнули поблизости. – Вот они происки мировой буржуазии! Видны, как на ладони! До Кремля теперь добрались, негодяи!

«Вряд ли смогу им чем-нибудь помочь?» – сокрушенно подумал Бокий и с радостью отметил, что несносное «сверло» сбавило обороты, и не так больно.

 

* * *

 

«Почему не вызывают на допрос? – с обидой думал Шандеревский, ковыряя взглядом равнодушные плиты стены. – И тюремщик теперь не запрещает лежать. Наверное, моя судьба решена? Временно и оставили в покое до оглашения приговора… А я, можно сказать, привык к допросам и чуть ли не полюбил их… И Григорий Ефимович со своими дамами меня позабыл. Давно не являлся. Ну он, ладно! Человек, в общем, посторонний. А вот родственничку должно быть совестно. Совсем забыл меня…»

Мысль неожиданно скользнула куда-то вглубь, и высветился 1915-й год.

… брат первым окончил институт. Кажется, Лесной. И после объявления войны поступил в Николаевское кавалерийское училище. Помню, как-то он достал мне билет на конный праздник в Манеже. Долго я любовался военными играми юнкеров, рубкой чучел в немецких касках, скачкой и каруселью в исторических мундирах. Недалеко от меня, помню, сидели три дамы. По их пылающим лицам видно, что эстетическое чувство борется в них с греховным… Помню, как посетили мы с братом военный лазарет при Психоневрологическом институте, в офицерском отделении. Запомнилось, что среди больных был стрелок из Сибири; рослый, плечистый, успевший убить на фронте нескольких немцев. «Угрызений совести, конечно, нет?» – спросил его брат. «Не скажите, - отвечал больной. – Долго мне снился один молодой немец в каске. Я его наповал сразил. Он только взмахнул руками и как сноп… А еще, прямо на глазах, снаряд сразил офицера – остались только подошвы и пенсне!»

Капризная мысль снова куда-то сиганула. Вспомнилось лето, проведенное в деревне. Вспомнилась Глашка…

… пошел я в сад, где работали девки. Они окапывали яблони. День был жаркий и тихий. Кругом белоснежные ветви. Все в цвету. «Ой, хозяин идет!» – с притворным испугом закричала одна из работниц и более рьяно начала шуровать лопатой. Остальные тоже сделали вид, что упорно трудятся. Лишь одна, по имени Глашка, - я знал, что нравлюсь ей, – ничуть не смутившись, спросила развязным тоном: «А ли только встали? Смотрите, дела не проспите!» Остальные прыснули, фыркнули, сдерживая смех. «Какое дело могу проспать? – спросил я, решив поддержать игривость Глашки. – Нет у меня никаких дел!» «Так вам и поверила!» – ответила девица и подбоченилась. Остальные снова прыснули со смеху. «А за тебя, говорят, сватается кто-то? – решил я пойти в наступление. – А ты будто ерепенишься и отказала жениху. Правда? Богатый жених?» «Богат, да дурковат! В голове рано смеркается!» Девки, не выдержав, залились хохотом. Работа пошла побоку. «У меня, может, о ком другом думки», - продолжала Глашка и зарумянилась. «Ну, ты лишнее не болтай, - вдруг посерьезнела одна из подружек, - а то по селу слава пойдет». «Тебя не спросила!» – огрызнулась Глашка и стала серьезной. «О ком, о другом?» – спросил я. «Так я вам и признаюсь! Ждите! – Глашка бросила лопату, решив, видно, передохнуть. – Я в вашего деда пастуха влюбилась. Ха-ха-ха!» «Да из него песок сыпется, - возразил я. – Не верю тебе, Глафира!» «Пойдемте со мной в шалаш отдохнуть, тогда и поверите, - неожиданно предложила девица. – Вот правду и скажу…» Эх, жаль я тогда не пошел с ней, дурак! Струхнул что ли: а что люди скажут? Как, если дома узнают? Эх, дурак, дурак – упустил момент…»

Мысль куда-то вновь шарахнулась и будто зашелестела страницами книги…

«Записки» Пирогова, нашего великого хирурга о своей жизни. Не помню, как эта книженция попала мне в руки, – то ли брат дал – мол, просветись, - то ли в библиотеке взял… Ученый описывает разные свои переезды и встречи. Пишет об университетском товарище. Тот оказался женатым недавно на совершенно молоденькой женщине. Так вот, товарищ сообщил Пирогову, что очень любит свою жену и доволен ее характером, но чувствует себя изможденным от ее постоянного желания совокупляться. И действительно, товарищ, в свои тридцать с небольшим, выглядел уставшим, осунувшимся, и тянул на все пятьдесят с гаком. Ученый из этого делает научный вывод, что…»

Страшный стук в дверь прервал сладкие размышления.

- Номер …надцатый, на выход!

«Наконец, вспомнили обо мне», - обрадовался заключенный и вскочил с лежанки.

 

* * *

 

В колодец сбросили лестницу, закрепленную за ствол поваленного дерева. Снарядились и приготовились к спуску. Ева готова раньше всех. Ее обвязали страхующей веревкой.

- Предоставляем тебе, как бывалому спелеологу, честь спуститься первой, - сказал Шефнер, пока она прилаживала ремешок каски и зажигала фонарь.

Через несколько минут она достигла дна колодца и дала свистком сигнал поднимать веревку, от которой освободилась.

Наклонившись над краем колодца, все некоторое время наблюдали, как Ева пробиралась по его неровному и покатому дну. Вскоре она исчезла из виду. Следовательно, колодец имел продолжение. Тогда спустился Шефнер, достиг дна, освободился от веревки и тоже исчез. Пропасть шла дальше. Следующим спустился Карл Винерт. На дне колодца оказалась большая груда щебня и крутой спуск, уходивший под низкий свод. Согнувшись вдвое, Карл шел по щебню, сыпавшемуся из-под ног. На пути заметил несколько костей какого-то животного. И вдруг перед ним открылся красивый зал с очень высоким сводом. В кромешной тьме Винерт услышал доносившийся с другого конца зала шум передвигаемых камней.

- Алло! Ева, Эрнст! Где вы?

- Это ты, Карл? Мы работаем.

Ева втиснулась в узкий проход. Он почти забит камнями, но в нем чувствовался сильный поток воздуха.

В несколько шагов Карл пересек зал, перелез через груду камней, обвалившихся с потолка, и увидел Эрнста. Тот стоял на коленях, согнувшись у входа в узкий лаз, и вытаскивал оттуда камни. Что касается Евы, то ее не видно, но слышно, как она возится в норе, разгребая камни, и с трудом пробирается дальше. Пытаться заменить ее, бесполезно. Она трудилась с пылом и остервенением спелеолога-исследователя, чувствующего, что за узким лазом последует расширение и продолжение пропасти. Один верный признак поддерживал и ободрял Еву – сильный нисходящий поток воздуха. Карл и Эрнст настаивали, чтобы ее заменить. Но она утверждала, что никто, кроме нее, не сможет протиснуться в лаз. Вдобавок, она различала впереди расширение, где можно пролезть свободно. И действительно, немного погодя ей удалось выбраться из каменной трубы. Карл и Эрнст услышали, как она продвигалась дальше не ползком, а во весь рост. Поскольку мужчины не обладали гибкостью молодой женщины, им пришлось расширить лаз, заваленный породой. Только тогда смогли, наконец, последовать за Евой.

Но что впереди? Пропасть или продолжение пещеры? Определить трудно. Имелись признаки и того и другого. Входной вертикальный колодец присущ пропасти, а зал, переходящий в узкий проход, – пещере. Теперь перед исследователями - одновременно пропасть и пещера.

Продолжали продвигаться вперед между стенами расщелины, почти между параллельными стенами, расположенными достаточно близко. Этот способ продвижения, «способ трубочистов», как принято называть у альпинистов, состоит в том, что человек, расставив ноги и руки, упирается в стены ладонями и ступнями. Если проход суживается, то приходится упираться в скалу не только вытянутыми руками, но и всем телом – плечами, бедрами и коленями. Эти гимнастические упражнения, зависящие от конфигурации расщелины, достаточно сложны и крайне разнообразны. Но всегда интуитивны и обычно нравятся настоящим скалолазам.

Расщелина, где Карл и Эрнст присоединились к Еве, тесная, извилистая и очень высокая. Не даже видно потолка. Что, впрочем, случается под землей довольно часто. Они молча продолжали продвигаться по ней на разных уровнях, чтобы составить наиболее полное представление об этом ходе.

Эрнст, спустившись как можно ниже, на глубине около тридцати метров добрался до груды камней, намертво зажатых в расщелине. Карл с Евой пробирались друг против друга, примерно держась горизонтали, пока не добрались до места, где стены раздвинулись на несколько метров. Здесь пришлось остановиться. Дальше продвигаться «способом трубочистов» невозможно. Пещера значительно расширилась. Впереди зияла черная пустота.

- Слышите, что-то вроде шелеста? – спросила Ева. – Похоже на ручей или водопад где-то внизу.

Прислушались и заметили эти неопределенные звуки. Первая разведка колодца убедила, что здесь есть кое-что заслуживающее внимания и что его стоит исследовать до дна. Решили этим заняться, но на следующий день. Сейчас, слегка передохнув, решено возвращаться. Расположились на камнях. Свет электрических ламп освещал мрачные стены.

- Эрнст, ты так нам в прошлый раз и недорассказал о своем визите к фюреру, - вспомнила Ева. – Чем дело кончилось?

- Дорасскажи, - присоединился к просьбе Карл. – Тогда эти русские помешали, а сейчас никто и ни что не помешает, надеюсь…

- Чем кончилось? Энергичным рукопожатием, которое мне показалось очень долгим. Его глаза непрерывно буравили меня. Даже когда я направился к двери, то чувствовал взгляд на своей спине. Переступая порог, я еще раз вскинул руку в приветствии. Это позволило убедиться, что я не ошибся. Он не отводил от меня взгляда до последнего момента. За дверью ждал адъютант. Пока он вел меня к «Чайному домику», я думал о великом событии, которое только что пережил.

- Какие у него глаза? – спросила Ева. – Серые? Карие?

- Странно, но я не могу вспомнить! А ведь, казалось, так долго ощущал его взгляд на себе… Цвет глаз? Кажется, серо-карий, но не уверен.

- Как так? Почему не запомнил? – удивилась тибетолог.

- Его взгляд невыносимой силы как у гипнотизера!

- Может, так оно и есть?

- Я заметил, что выражение его глаз за все время беседы почти не менялось.

- Наверное, он хорошо владеет собой и прекрасно может контролировать свои эмоции? – предположил Карл.

- Еще бы! Вождь, лидер нации! А как иначе! – воскликнула молодая женщина.

- Он излучал ту огромную, сконцентрированную в нем, энергию, что было заметно с первого взгляда, - продолжал Шефнер

Вдруг рассказчик и слушатели заметили - вокруг них что-то происходит: своды пещеры словно затуманились, блеснуло нечто, наподобие молнии, отчего как бы судорога прошла по телу; обстановка таяла, вернее менялась на глазах. Это никакая не пещера, а вестибюль того самого «Чайного домика». Шефнер увидел самого себя как бы со стороны.

Шефнер-призрак быстро закуривает сигарету и, волнуясь, жадно затягивается. Шефнер реальный, сидя на камне, наблюдает за своим двойником, словно на киноэкране: вот и адъютант появился. «Не желаете чего-нибудь?» – спрашивает «экранный» адъютант. «Если чашечку кофе», - отвечает двойник. Адъютант удаляется. Настоящий Шефнер почувствовал, что голоден, но увлекательное зрелище мгновенно притупило чувство. А адъютант несет поднос с плотным ужином, ставит на появившийся из воздуха маленький столик и уходит. «Экранный» Шефнер едва успевает поднести чашку ко рту и полюбопытствовать, что там под салфеткой на подносе так вкусно пахнет, как адъютант снова возвращается. «Генерал Штудент ожидает вас в соседней комнате, господин оберштурмфюрер». – Адъютант открывает дверь. Тот («экранный») входит в небольшой кабинет и представляется генералу, полноватому человеку с жизнерадостным выражением лица; глубокий шрам пересекает генеральский лоб, напоминая о тяжелом ранении в Первую Мировую. «Фюрер только что объяснил мне мою задачу», - говорит двойник. Генерал открывает рот, но в дверь стучат, и входит сам шеф СС. Они с генералом обмениваются дружескими приветствиями. «Знакомьтесь, Эрнст Шефнер, оберштурмфюрер, ему поручено возглавить экспедицию в Тибет», - представляет генерал. «Знаю, знаю!» – Следует короткое рукопожатие. – «Садитесь». Старомодное пенсне блестит на носу призрака. Выражение его неподвижного лица не выдает ни одной мысли, хотя их теснится нимало в голове этого всесильного человека. Он, вежливо улыбаясь, начинает обрисовывать политическую обстановку в Тибете. «Да, так оно и было на самом деле»,- подтверждает про себя реальный Шефнер, наблюдая действия на «экране». – «Я тогда достал блокнот, вечное перо и стал делать пометки. Ага, вот и он достает!» «Вы с ума сошли! – сердится шеф СС. – Это должно остаться в строжайшей тайне! Запомните, черт возьми!» Двойник немедленно убирает блокнот и ручку – начало неудачное – сразу замечание. Гиммлер демонстративно теряет интерес к молодому офицеру, начиная обсуждать какие-то вопросы с генералом. «Мне можно идти, господа?» - улучив момент, спрашивает «экранный» Шефнер. «Да, свободны!» - в один голос говорят оба начальника. Двойник в коридоре, и снова закуривает от волнения. Реальный Шефнер, переживая за себя, тоже лезет за сигаретами. Двойник делает пару затяжек. Дверь резко отворяется. «Опять эти проклятые сигареты! – пенсне бешено прыгает на носу. – Вы разве не можете, хотя бы несколько часов не курить? Вижу, вы не тот человек, который нужен для тибетской миссии!» Испепелив взглядом дрожащего офицера, призрак Гиммлера исчезает… исчезает и видение «Чайного домика». Эрнст (настоящий) нервно курит, постепенно приходя в себя. Все, как на Яву! Что за чертовщина? Сигаретный дым поднимается к высокому потолку пещеры. Карл и Ева сидят с выпученными глазами.

- Что это было? Я весь твой рассказ видела!

- И я все видел, - говорит испуганно Карл. - И Гиммлера с его знаменитым пенсне!

- Я тоже видел все, что происходило со мной как в кино! – нервно затаптывает окурок Эрнст. – Наверное, пещера обладает какими-то таинственными свойствами… Иначе, как объяснить чудо?

- Надо немедленно возвращаться, пока с нами не случилось чего-то худшего! – засуетилась Ева. – Там, наверху, наверное, решили, что мы погибли.

 

На поверхность поднимались гораздо проворнее, чем опускались. То ли подгоняемые страхом, вызванным необычным видением, то ли волнуясь за своих товарищей наверху. Но выскочили на свет божий достаточно быстро.

 

- Где вы были так долго? Мы решили, что приключилось несчастье! Не знали, что и думать! – Коллеги перебивали друг друга, ощупывая и трогая вернувшихся. Все ли у них цело и невредимо?

- Там нам привиделось нечто! – не могла себя больше сдерживать Ева и расплакалась. – Я до сих пор напугана!

- Какое видение?

- Эрнст рассказывал о своем визите туда… - захлебывалась Ева - Понятно куда? - Пащенко и Кондиайн переглянулись. Куда? - И вдруг все это предстало воочию! – Ева размазала слезы по щеке. - Что это такое, а-а-а?

- Не пугайтесь, - все понял Пащенко (конечно, важно узнать, о чем рассказывал Эрнст, но лучше не спрашивать, чтобы не вызвать подозрения) и успокоил даму. – И с нами приключалось такое в подобной пещере.

- Это массовый гипноз? – не могла успокоиться Ева.

- Как нам объяснил один знающий человек, этот феномен есть «копилка мировой памяти», - пришел на помощь другу Кондиайн и стал подробно рассказывать, в чем дело. Немцы слушали раскрыв рты. Те, кто были в пещере, внимали серьезно, а те, кто не опускался под землю, сдерживали скептические улыбки.

 

* * *

 

- Как зовут судью? – спросил Шандеревский Распутина, снова, но без дамского общества, посетившего его.

- Этого сказать не имею права, - ответил строго Григорий Ефимович и почему-то загрустил, ковыряя в носу.

Узник с удивлением заметил, что гость стал говорить, на сей раз, достаточно грамотно. «Куда делись простонародные обороты? Да он ли это?» Сомнений нет! Точно он. Такого ни с кем не перепутаешь! «А где дамы? Они привносили какую-то теплоту в суровый тюремный быт».

- Вы, Григорий Ефимыч, теперь, стало быть, доверенное лицо в суде? – почувствовал шестым чувством заключенный новую «роль» гостя.

Мужичок кивнул, всем видом показывая, что он очень доволен нынешним своим положением, и спросил участливо: - Давайте начистоту! Вы хотите узнать что-то о суде?

- Да. А это, извините, официальная ваша должность?

- Нет, но люди на таких неофициальных должностях часто бывают куда влиятельнее официальных служащих.

Гость стал заправлять непокорную рубашку в штаны. Та не желала заправляться, а обычный пояс или кушак почему-то отсутствовали.

- Можно, Петр Сергеич, я воспользуюсь вашей парашей? – смущенно спросил Григорий Ефимович, решительно направляясь в угол и доставая нужное из штанов.

- Пожалуйста! – с некоторым опозданием разрешил опешивший хозяин. Мощная струя зашумела.

- Ох, спасибочки! – облегченно крякнул гость, теперь, помимо рубахи, пряча в атласные штаны и внушительных размеров детородный орган. – Вот таперича можно-с и поговорить!

Шандеревский с огорчением отметил в речи гостя вновь появившиеся «варваризмы». Что за «таперича» такое?

- Вы ведь не виновны? – спросило мечтательно «доверенное лицо», вяло улыбаясь.

- Конечно! Совершенно невиновен! – бодро привстал с лежанки узник, заподозрив в улыбке гостя чуть ли не сигнал к освобождению. Сердце забилось в трепетной надеже. Наконец справедливость восторжествует?

- Вот как? – почему-то удивился Григорий Ефимович и поспешно свернул преждевременную улыбку. – Если вы невиновны, то дело обстоит очень просто… - Интонация конца фразы какая-то промежуточная: и не вопрос, и не утверждение.

«Ну, хорошо хоть, что он снова грамотно выражается», - обрадовался узник и попытался прояснить: - Чем моя невиновность упрощает дело?

- Плохо, что в вашем деле много всяких тонкостей, в которых может запутаться суд, - снова, вяло улыбаясь, заговорило «доверенное лицо».

- Каких?

- Всякие там общества, ордена, масонские ложи… Черт ногу сломит!

- Что поделать…

- Обычно в этой «горе» или «куче» прокурор выуживает тягчайшую вину и вытаскивает ее на свет. – Интонации делались более неприятными.

- Какую вину, если я…? – начал и запнулся узник, остановленный протестующим движением руки.

- Понятно: невиновны, невиновны! Я вот тоже не был ни в чем виновен, а меня все-таки в полынье утопили. До этого Феликс выпустил целую обойму!

- Так вы, выходит, спаслись? – обрадовался Петр Сергеевич нашедшемуся объяснению странного появления в камере давно «покойного» персонажа.

- Как видишь, голуба моя! Так я им, подлецам, и дался! Вылез, обсушился… ну, когда они уехали, решив, что я утоп… пули выковырял, травами подлечился и вновь цел и невредим. Ух, мерзавцы! – Бывший утопленник в подтверждении своей необычной живучести прошелся по камере вприсядку, хлопая себя по голенищам сапог, как заправский танцор. И, ничуть не запыхавшись, снова повел речь: - Я верю, что ты не виновен, голуба моя, да вот суд …

- Будет ли вообще суд? Ведь обычно без суда: к стенке – и пожалте бриться!

- Брить не будут, - понял в буквальном смысле застреленный и утопленный. - А вот суд обязательно состоится. Какжность без его?

«Опять безграмотность!» – Петра Сергеевича, казалось, в данный момент больше занимала не собственная судьба, а правильность русской речи.

- Конечно, возможно, вы осведомлены о суде, как в прошлом юрист, больше меня, - продолжил Григорий, вновь демонстрируя завидную грамотность и осведомленность. - Но, согласитесь, легкомысленных обвинений не бывает! И если судьи выдвинули обвинение, значит, они твердо уверены. И в этом их трудно переубедить.

- Я, как юрист, знаю, бывает и «шемякин суд», - грустно пошутил узник.

- Вам все шутковать, Петр Сергеич! – голос Распутина, казалось, потеплел. – Переубедить их просто невозможно.

- Посетитель, на выход! – загремел за дверью заржавленный голос. – Свидание окончено!

- Не поминайте лихом! Я еще наведаюсь, - стало прощаться «доверенное лицо» и мгновенно как бы растворилось в воздухе.

«Значит, все-таки это галлюцинация», - тревожно подумал узник, и стал биться головой о железную дверь, истошно вопя: - Врача! Мне плохо! Помогите!

- А кому сейчас хорошо? – нашелся тюремщик. – Я тебе дам врача, сука! – Негнущийся голос, звеня ключами, угрожающе приближался. – Щас я тебя быстро вылечу, контра!

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

 

Рассказ Каранахи. О черном камне. «Укрощение» змеи. «Троны Сулеймана». Летательная машина.

Разговор со следователем. Предложение закурить. Рытье канала или расстрел. Судьба Блюмкина. «Только добро переводите!» Девять граммов не дают стареть!

Снова спуск в пещеру. Ручей. Глубокий колодец.

Пащенко беседует с антропологом. «Телефонная станция». Центр удовольствия и причуды подсознания. Приход Евы.

Винерт и Кондиайн беседуют. Резерфордовская модель атома. Аналогия с планетными системами.

Разговор перед зеркалом.

 

- Некогда огромный город стоял на этом месте. Жители богаты и благоденствуют в легкой жизни. Но ведь даже серебро чернеет, если оно не в действии. Так, собранные богатства не получали должного назначения. В золоте забывались благие основы жизни. Но живет справедливость, и все нечестивое будет уничтожено, когда истощится великое терпение. В криках ужаса и в пламени неожиданно погрузился в землю греховный город. Вода наполнила эту гигантскую расселину. Прошли долгие времена. Ушло озеро и покрылось солью. Остались эти места безжизненными навеки. Все места, где произошла несправедливость, останутся безжизненными. - Проводник Каранахи умолк и окинул взглядом притихших слушателей. Потом неожиданно спросил:

- Может быть, ночью вы видели что-то странное?

Сидевшие у костра члены экспедиции переглянулись. Кажется, никто ничего особенного не видел. Спали крепко и безмятежно. Раньше проводник был молчалив, – слово не вытянешь, – а сейчас разговорился, хотя никто и не просил его ничего рассказывать.

- Не есть ли это история Атлантиды? – шепнула на ухо Пащенко Ева.

- Она находилась совсем в другом месте, - удивленно поднял брови Андрей Николаевич.

- Несколько жителей этого города, - продолжал увлеченно Каранахи, - конечно, лучшие – спаслись. Неизвестный пастух пришел с гор и предупредил их о грядущем несчастье. И они ушли в горные пещеры, возле одной из которых мы находимся.

Вдали поднимались белые сверкающие вершины Гималаев. Лагерь расположился в этих местах уже как несколько дней. Первое посещение пещеры ожидаемых результатов не принесло. Готовились ко второму.

- Видите Джомолунгму? – указал проводник в даль. – Никто не взошел на это священное сокровище снегов. Многие, кто пытался, погибли. Эта вершина суждена для Матери Мира. Она должна быть чиста, нетронута и девственна. Только Она сама, Великая Матерь, может быть там… - Лицо Каранахи сияло неземным огнем. Сказав эти пламенные слова, он, казалось, переполнился великим и священным чувством, и все в нем самом затрепетало. Он явно ждал вопросов, и они последовали.

- А что за легенда о черном камне? – спросил Шефнер. – Расскажи, если знаешь!

- В незапамятные времена из других миров упал чудесный камень. Индусы зовут его Чинтамани, тибетцы и монголы – Норбуы Ринчопе. И с тех пор часть этого камня блуждает по земле, возвещая Новую Эру и великие мировые события.

- Метеорит? – предположил астрофизик и посмотрел на немецкого коллегу.

- Похоже, - ответил геофизик, поддержав ответным взглядом русского.

- Камень этот черен, необуздан, пахуч и зовется Началом Мира, - продолжал проводник. – Он шевелится, как одухотворенный.

- Камень-изгнанник! – заговорил антрополог. – Не есть ли это блуждающий камень рыцаря Вольфрама фон Эшенбаха?

- Когда камень горяч, камень дрожит, когда камень изменяет свой цвет, – этими явлениями он предсказывает владельцу будущее и дает ему возможность знать врагов, опасности или счастливые события, - увлеченно распространялся Каранахи.

- Кто камнем владеет? – спросил кинооператор и подумал: «Эх, хорошо бы его на пленке запечатлеть!»

- Черный камень скитается по земле. Известно, что и китайский император и Тамерлан владели им. Знающие люди говорят, что владели им и Соломон, и Акбар.

- Из рук в руки переходил? – заинтересовался кинооператор. – Где сейчас?

- Украшает башню владельца Шамбалы Ригден-Джапо.

- Смотрите, змея! – взвизгнула Ева и вскочила, указывая в близлежащие кусты. – Какая страшная! Серая с черными и рыжими пятнами!

Всполошились и бросились, куда указывала, дрожа всем телом, тибетолог. В кустах слышалось легкое шевеленье и шипенье.

- Кто не боится змей, тот должен схватить ее за хвост и сильно встряхнуть, - бросился к рептилии Каранахи. – Вот так! – Он действительно схватил ее за хвост и встряхнул, отчего несчастная стала твердой как палка. После этого отважный проводник отбросил змею далеко от себя.

- Вы укротитель! – восторгалась счастливая Ева. – Факир!

- Пустяки, фройлен, - заскромничал герой.

- Помните библейский жезл Моисея? – сказал антрополог. – Моисей произвел чудо - жезл обратился в змею. Может быть, он тоже привел ее в каталепсию?

- Вы упомянули Моисея, а я вспомнил Сулеймана, - сказал «укротитель». – Помните, нам часто встречались некие странные развалины на вершинах гор, и не раз? Они называются «троном Сулеймана».

- По вашему - Сулейман, по нашему – Соломон… Но как может быть, что по всей Азии, всюду имеются троны Соломона? – усомнился антрополог. – Мы видели подобное и в Шринагаре, и около Кашгара, и где только не видели…

- Конечно, много тронов великого Сулеймана, - согласился проводник. – Он был мудр и могуч. Он также имел летательную машину и посещал многие страны.

Слушатели недоуменно переглянулись, готовые рассмеяться. Уж не Геринга ли с его «люфтваффе» имеет в виду Каранахи? Но, чтобы не огорчать рассказчика, подавили внезапную веселость.

- Глупые люди думают, что он летал на ковре. Но ученые знают, что царь имел особую машину, - продолжал серьезно Каранахи.

- Мы, хоть и ученые, а не знали! – все-таки рассмеялась Ева.

- Эта машина не могла летать очень высоко. Но все-таки двигалась по воздуху, - закончил проводник.

- Я на «Юнкерсе» летал тоже не очень высоко, - улыбнулся Шефнер, - но все-таки по воздуху тоже.

 

* * *

 

- Хотел бы знать, сколько еще терпеть? – дерзко выкрикнул Глеб Иванович. Допрос длился довольно долго. Подследственный изрядно устал. Им вдруг овладело бесстрашное равнодушие к своей судьбе. Будь что будет! Чего их бояться?

- Здесь вопросы задаю я! – грубо рявкнул следователь, но, неожиданно смягчившись, доверительно и тихо добавил: - Сам не знаю. Меня тоже извещают в последний момент. Я много раз жаловался…

«Что с ним? Что за нежные признания?» - удивился Бокий и, вопреки запрету, снова спросил: - Я ведь не из любопытства… У меня множество начатых и прерванных работ, поэтому…

-У кого их нет, - перебил следователь, но не грубо, а даже с некоторым, как показалось узнику, сочувствием.– Все, что могу вам сообщить, это, что со дня на день ожидается прибытие вашего подельника, члена масонской ложи «Русское Братство».

- Кого имеете в виду?

- Мокиевского Павла Васильевича. – В голосе следователя снова послышались грозные прежние нотки. – Вы забываетесь и опять спрашиваете, а допрашиваю здесь я!

- Извините.

- Хотите закурить? – вновь смягчился следователь и полез в карман.

- Не откажусь.

- Вот новые выпустили в честь великой стройки, «Беломор» называются. Угощайтесь! – следователь пододвинул пачку.

Глеб Иванович после долгих усилий – пальцы дрожали и не слушались, – робко извлек одну. Следователь любезно поднес зажигалку и сказал ласково:

- Если понравятся, то туда и отправим. Там рабочие руки, ой, как нужны! Там еще копать и копать. Только углубят, а он снова мелеет.

Бокий закашлялся. Давно таких крепких не пробовал.

- Не понравились? – притворно всплеснул руками следователь и, лихо послав свою изжеванную папиросу в угол рта, смачно сплюнул на пол, растерев сапогом. – Значит, рыть канал не пошлем. Радуйтесь!

- Что тогда? – насторожился Бокий и затянулся повторно. На сей раз прошло успешно. Как и положено, выпустил дым.

- Тогда проще дело, - сосредоточенно гонял папиросу из угла в угол рта следователь и нервно постукивал зажигалкой по столу, словно не решаясь сказать. Наконец, энергично ткнув размокшую папиросу в переполненную окурками массивную мраморную пепельницу, пропел нарочито тонким голосом: – Ра-а-ас-стре-е-ел.

- Что? – Глеб Иванович хотел снова закашляться, но сдержался и, вынув изо рта папиросу, рассеяно посмотрел на нее, не зная что с ней дальше делать: продолжать дымить или погасить? Чтобы не злить следователя, решил продолжить. От долгого воздержания в голове образовалось легкое кружение, а услышанное слово его усугубило. Губы самопроизвольно пролепетали, как запоздавшее эхо: - Расстрел?

- Да, батенька, - с сочувствием в голосе подтвердил следователь. – Зачем вам мучиться на стройке, стоя по колено в ледяной воде. Копают ведь круглый год. Лучше уж сразу – бац, и порядок!

- А зачем вызвали Мокиевского? – забеспокоился Глеб Иванович.

- Снова задаете вопросы! – следователь повысил голос, но тут же вновь смягчился. – Так и быть, прощу вам. Я сегодня добрый! Жену отвез вчера в родильный дом, а сегодня с утречка с Васькой Трепаевым тяпнули по маленькой в честь грядущего события.

- Трепаев, не помощник ли Блюмкина? – воспользовавшись добротой следователя, спросил Бокий.

- Он самый. Василий вовремя проявил классовое чутье и выявил контру!

- В ком?

- В Блюмкине вашем!

- И что с Яковом?

- Давно привели в исполнение… Не надо с Троцким шуры-муры водить и готовить покушение на товарища Сталина. Вот!

- Какой ужас! А я то ничего и не знал! – Глеб Иванович теребил в пальцах погасшую папиросу.

- Кладите, - пододвинул пепельницу следователь. – Не докурили. Только добро переводите.

- Извините. Давно не курил. Голова закружилась. – Бокий сунул папиросу в «братскую могилу» окурков, грозившую вывалиться на стол.

- Какой вы неженка, Глеб Иваныч!- сказал следователь, вставая и потягиваясь, словно со сна. – Так что, Блюмкина вашего в расход пустили, а Мокиевский скоро прибудет.

- Откуда? – дернулся на стуле арестант, тоже желая встать и, забыв, что привязан.

- Много будете знать, гражданин Бокий, скоро состаритесь! Правда, мы не предоставим вам такую возможность. Девять граммов свинца не дают никому стареть.

 

* * *

 

На следующий день исследователи снова оказались в той же расщелине. Разыскав путь вниз, по которому двигались в прошлый раз, сползли на дно того места, где постигло видение. Решили основательней осмотреть пещеру. На сей раз спускались медленнее. Нагруженым рулонами веревочных лестниц и рюкзаками спускаться значительно тяжелее.

После сложной эквилибристики на шатких и скользких глыбах спустились дальше по каменной осыпи и очутились перед обширной горизонтальной галереей, вызвавшей молчаливое восхищение.

Узкие лазы, завалы и расщелины, где человеку приходится протискиваться и ползти, извиваясь как змея, остались позади. Здесь, в большом зале, наконец, можно двигаться свободно. Два хода вели в разные стороны.

- Куда идти, направо или налево? – растерялся Шефнер.

- Справа слышится легкий шум, - сказал Пащенко.

- Это тот самый поток, что я слышала вчера, - сказала Ева и предложила двигаться направо.

Молча согласились и пошли за ней. Вскоре обнаружили русло высохшего ручья. Немного дальше встретилось несколько луж в маленьких бассейнах, остатки потока, струившегося здесь совсем недавно. Еще дальше струйки воды пробирались между камнями, просачиваясь сквозь наносы. И, наконец, показался выступ в несколько метров высотой, откуда ручеек стекал маленьким водопадом.

- Такой маленький, а столько шума, - разочаровалась Ева и попробовала зачерпнуть воды. – Какая ледяная!

- Он так мал, что легче услышать, чем увидеть, - пошутил Шефнер. – Куда дальше?

Коридор продолжался по другую сторону маленького водопада. Взобрались на невысокий откос, чтобы определить, куда ручей вдет. Шли то по каменистой береговой кромке, то по руслу. Вскоре подошли к краю крутого спуска глубиной около десяти метров, размотали веревочную лестницу и по ней спустились вниз. Под ногами - нагромождение камней. Снова очутились в огромном и гулком зале, где две тонкие струйки воды падали с высоты сводов. Перескакивая с глыбы на глыбу, исследователи с изумлением заметили, что между этими нагромождениями застрявших и как бы повисших над бездной скал зияют провалы и трещины. Камни, брошенные в пустоту, падали по вертикали на значительную глубину. Кому-то пришла идея бросить в провал зажженную бумагу. Огненный факел, кружась, поплыл вниз, осветив колодец огромного диаметра. Но в то же время, огонь осветил камни снизу, и все с ужасом обнаружили, что находятся на вершине свода из беспорядочно нагроможденных глыб, висящих над пустотой. Непонятно, на чем все это держится? Как возникло это естественное сооружение и долго ли простоит?

Бумага потухла, не достигнув дна пропасти. Камни, брошенные в пустоту, указывали наличие вертикального колодца глубиной в тридцать-сорок метров. Далее начинался склон, от которого камни отскакивали и летели рикошетом еще ниже.

 

* * *

 

- Открытия последних лет в области физиологии человеческого мозга заставляют нас во многом изменить представление о нем, - обратился Пащенко к Бергеру, видя в его лице заинтересованного собеседника. – Мы больше не можем считать это вместилище сознания, осуществляющее непроизвольный контроль над организмом, всего лишь сложной телефонной станцией, устанавливающей связь между чувствами, мышцами и железами.

- «Телефонная станция» – хорошее сравнение! – похвалил антрополог.

- Мы спорим о том, что означает «душа», и неохотно тратим время на поиски анатомического места ее обитания. Но больше и больше убеждаемся в том, что в нашем мозговом аппарате скрываются некие таинственные чувства, для которых еще не найдены специальные органы.

- Возможно, позже докажут, что почти все эти непонятные чувства связаны с «центром удовольствия»? – предположил Бруно. – Недавно этот центр локализовали в мозгу с помощью электрического раздражения глубинных различных его областей.

- Возможно. Обнаружившие центр, теперь, наверное, опасаются последствий для человеческого рода.

- В том смысле, что злые люди воспользуются самостимуляторами, раздражающими указанную часть мозга?

- Все может быть.

- Эти открытия, - продолжал Пащенко, - очевидно, уходят корнями в седую древность, начиная с того времени, когда Христос произнес в Нагорной проповеди…

- Вы имеете в виду: «Блаженны алчущие и жаждущие»?

- Разумеется.

- Однако мы должны допустить, что неопределимые внутренние силы действительно существуют, называем ли мы их страстными желаниями, вожделениями, голодом, безудержными стремлениями к чему-либо, страстями или аппетитом.

- Согласен. Наше чувство голода, каким бы расплывчатым и туманным оно ни было, подходит под это описание.

- Значит, то относится и к нашему подсознательному желанию оказаться в безопасности, найти себе друзей или подругу и помечтать?

- Вот вы где, господа! – внезапно подошла Ева. Слыша последние слова, спросила:

- Кто хочет найти подругу и помечтать? Вы, Андрей, или ты, Бруно?

- Оба! – засмеялся Пащенко.

- Ну, тогда продолжим наше продвижение, – хватит отдыхать! Что скажете про колодец?

- Может, это не просто колодец, а вход в Шамбалу? – предположил Бруно.

 

* * *

 

- В 1913-м году Гейгер и Марсден из наблюдений за альфа-частицами, отклонявшимися на большие углы, обнаружили, что в то время как подавляющее большинство альфа-частиц претерпевает малые отклонения, очень незначительная часть из них не только сильно отклоняется, но в некоторых случаях буквально отскакивает от алюминиевой фольги. Если бы положительно заряженные частицы имели такие же размеры, как и атом… - Кондиайн почему-то остановился, не договорив.

- Ранее это и предполагалось, - воспользовался паузой Винерт.

- … то тогда, - продолжил Кондиайн, - альфа-частицы каждый раз встречали бы на своем пути положительные частицы фольги.

- Но в этом случае, - перебил геофизик, - отражение было бы частым или, наоборот, альфа-частицы всегда проходили бы сквозь фольгу, если допустить, что положительные частицы, в буквальном смысле, могут проникать друг сквозь друга.

- Реальная картина рассеяния доказывает, - забубнил русский, - что положительные частицы атома весьма малы по сравнению с ядром атома и редко сталкиваются друг с другом. Итак, атом напоминает крошечную Солнечную систему, в центре которой размещено тяжелое положительно заряженное ядро, а вокруг – наподобие планет, вращаются электроны.

- Модель Резерфорда, как двуликий Янус, стоит на меже классической и современной физики. Картина, которую она дает… - Немец умолк и задумался.

- Астрономы ХУ111 столетия не без причины страшились видения столкновения солнечных систем. После такого столкновения системы вряд ли остались без изменения.

- Трудно даже вообразить такое! – ужаснулся немец. – Строго дискретные атомные состояния настолько чужды картине вращающегося вокруг Земли и постепенно тормозящегося в разреженной атмосфере спутника, что поневоле возникает вопрос: а может ли втиснуться в рамки резерфордовой модели хоть крупица истины?

- Невозможно даже представить себе, в каком направлении следует приемлемым образом изменять наглядную картину крошечной планетной системы для того, чтобы она содержала в себе дискретные состояния, - согласился с коллегой Кондиайн.

* * *

 

- Бури грозят мне бедой, - говорил вслух Адольф, глядя в зеркало. – Настигнет ли меня моя буря, от которой я погибну, как погиб некогда Оливер Кромвель, настигнутый своей бурей? Или я погасну, как та свеча, которая устояла против ветра, но, устав от себя, ощутила пресыщенье и потухла? Или, наконец: может быть, лучше задуть себя, чтобы не «прогореть»?

Погладил, прижавшуюся к ноге большую овчарку.

- Я дал своей боли имя – зову ее «собакой»! Она такая же верная, такая же настырная и бесцеремонная, такая же занятная и такая же умная как все собаки. Могу прикрикнуть на нее и выместить на ней свое скверное настроение. Так поступают и другие со своими собаками, слугами и женами.

Овчарка улеглась у ног.

- Хотел бы завести себе собственного льва и собственного орла, чтобы в любой момент по разным знамениям и приметам можно было бы определить, насколько, во мне прибавилось или убавилось силы. Неужели сегодня, когда я смотрю на них сверху вниз, я должен бояться их?

Адольф подошел к письменному столу, полистал лежавшие книги, взял в руки.

«Ошибка наша заключалась не в том, что мы зашли слишком далеко по пути неограниченного насилия, не обращая внимания на последствия, а в том, что мы недостаточно энергично применяли его. И прав Людендорф, критикуя Клаузевица! В этом и была причина поражения в 1914 году. Преследуя цель подготовить страну к войне, создать нечто вроде сверх Спарты, Людендорф считает основной задачей обеспечить «физическое единство народа». Я согласен с ним. Для этого он предлагает внедрить национализм как религию, и согласно этому все женщины должны считать своим благороднейшим долгом, рожать сыновей, которые возьмут на себя бремя тотальной войны, а все мужчины – развивать свои способности для достижения этой же цели, то есть, размножать и размножаться. Другие рецепты, что предлагает Людендорф для обеспечения «физического единства», тоже весьма полезны – подавлять всякого, кто может высказать или хотя бы придерживаться взглядов, идущих вразрез с взглядами верховного командования.»

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

 

Снова в пещере. Забыли провизию. Учение Германа Вирта. Второе посещение фюрера. Теория полой Земли. Антрополог продолжает рассказ.

Записка подследственного. О явлении телепатии. «Агент или объект?» Ему про Фому, а он про Ерему.

Близорукость заставляет писать чуть ли не носом. Верный пес у ног. Проявление дионисийской мощи. Что такое романтика? О чем думал Клаузевиц? Удары по гражданскому населению. Бог и человек в дионисийстве.

Вновь о войне.

Приход родственника и появление Распутина. О Ятманове и Луначарском. Реплики Распутина. «Товарищ Раиса» и Великие Князья. Время свидания вышло.

 

Только преодолев метров двести очень трудного пути, – продвигаться приходилось в узкой расщелине, на дне которой протекал ручей то спокойный, то быстрый и пересеченный водопадами – заметили, что позабыли захватить мешок с продуктами.

- Где закуска? – спросила Ева, когда сделали остановку. – Кто нес мешок с едой?

Выяснилось довольно быстро. Мешок остался на дне колодца у подножия лестницы. Никто и не подумал его взять. С виновником, а им оказался Карл Винерт, который должен был нести провизию, обошлись без церемоний. Потребовали, чтобы вернулся обратно и принес продукты. Но, поразмыслив, сообразили, что узкая расщелина не совсем подходящее место для остановки, а ниже путь мог больше осложниться. Решили вернуться ко дну колодца, где можно перекусить хоть с какими-то удобствами. Так и сделали. При этом сильно потревожили тех, кто расположился наверху колодца и настроился на долгие часы ожидания. Услыхав о преждевременном возвращении, друзья из группы «поддержки» заволновались. Они подумали, что отряд столкнулся с непредвиденными препятствиями или что произошел какой-то несчастный случай.

После недолгих объяснений и взаимных укоров приступили к трапезе, после которой, расположившись поудобнее среди камней, предались отдыху. Кто задремал, кто лежал и думал, кто неизвестно что…

Антрополог азартно объяснял Кондиайну и Пащенко суть учения Германа Вирта, одного из идеологов «Аненербе»:

-Да, действительно, первые люди возникли на юге, в Гондване, стране ночи, хаоса и диких верований, не имеющих ничего общего с истинной религией. У них сплошь «третья» группа крови. Сохранились их останки, которые иногда находят современные археологи. Но в то же время на Крайнем Севере существовала Арктогея – огромный остров или целый континент.

Там, в стране солнца, разума, порядка, уравновешенных инстинктов, тоже появился первобытный человек. Он получил истинную веру от Сына Божьего, проявления космического Бога. У жителей этой страны «первая» группа крови.

Кондиайн и Пащенко слушали, не перебивая. Берегер продолжал вещать. (Расовая теория его любимый конек.)

-Вообще для подтверждения собственных гипотез Вирт довольно широко использует научные открытия нашего времени. Он не ссылается на застывшие догмы и ортодоксальную христианскую религию… Год в Арктике, считает Вирт, делится на две равные части, что полностью соответствует духу нордического человека. Там возник, считает он, праязык и всеобъемлющая истинная вера, которая объясняла все – от микрокосмоса до бесконечных просторов Вселенной. То есть понятия, которые люди нашего времени только начинают осваивать. Останки первых людей, кроманьонцев, не сохранились из-за того, что они, возможно, сжигали усопших, как это делают в Северной Индии, или отдавали их на съедение грифам, как это делается в Тибете и частично в Индии…

Под монотонное бормотание антрополога и завораживающее журчание ручья Шефнер, сидевший поодаль, вспомнил о своем втором посещении фюрера.

- Ева, хочешь послушать, что было дальше в той истории? Я ведь тогда недорассказал.

- Как ты был в ставке? – откликнулась Ева, рывшаяся в рюкзаке. (Губная помада куда-то завалилась, а женщине и в пещере нужно оставаться привлекательной, тем более, в таком большом мужском коллективе.) Наконец, тюбик отыскался. – Охотно послушаю!

-И мы хотим, - оживились Винерт с Гиром, занимавшиеся ничего не деланием, если не считать делом взаимную стрижку ногтей на левых руках – самому у себя не удобно.

- Садитесь поближе! – Эрнст поправил кобуру, которую не снимал даже ночью. Мало ли что может случиться в этих таинственных пещерах? Если не сверхчеловек, так зверь какой объявится.

 

Отряд как бы разделился на две аудитории. Одна – Пащенко и Кондиайн – слушала Бергера. Вторая – Ева, Винерт и Гир - приготовились внимать Шефнеру. Остальные – радисты и проводник – занимались своими делами.

 

-Нас привели в ту же комнату, где меня представили фюреру несколько ранее. На этот раз все кресла перед камином заняты. И я имел возможность познакомиться практически со всем руководством рейха. Слева от фюрера сидел Риббентроп, справа – фельдмаршал Кейтль, за ним – генерал Йодль. Мне указали на следующее кресло. Слева от Риббентропа сидел Гиммлер, за ним – генерал Штудент и гросс-адмирал Дениц. Между Деницем и мной расположилась в кресле массивная фигура рейхсмаршала Германа Геринга. Генерал Штудент коротко представил меня, затем предоставил мне слово. Сначала я страшно волновался. Взгляды этих восьми гигантов так меня сковывали, что я забыл даже о записях, заготовленных по этому случаю. Постепенно, однако, я обрел свою обычную уверенность. По возможности, ясно и коротко представил в деталях все этапы подготовки экспедиции. Когда закончил – беглый взгляд на часы подсказал мне, что говорил больше получаса, - фюрер решительным жестом пожал мою руку и заговорил сам: «Многие представители германского флота и авиации, и я к ним присоединяюсь, верят в теорию полой Земли. Вы, надеюсь, слышали об этой концепции?» Я согласно кивнул. Фюрер посмотрел в сторону Гиммлера и жестом предложил ему продолжить. «Мы все живем внутри шара, - с жаром начал шеф СС, и пенсне радостно запрыгало. – Он образовался в массе камня, который тянется бесконечно далеко. Небо находится в центре этого шара и представляет собой массу синеватого газа с точками сверкающего света, которые мы принимаем за звезды. Есть только солнце и облака, но бесконечно меньшие, чем утверждают астрономы-ортодоксы. Этим Вселенная ограничивается. Мы одиноки во Вселенной, и мы заключены в камень, как в клетку». «Благодарю вас, рейхсфюрер! – остановил Гитлер. – Дальше продолжу сам. Так вот, оберштурмфюрер, второй целью вашей экспедиции должно быть научное обоснование и доказательство этой идеи». Я съежился в кресле: что за бред? Как такое докажешь? Слишком взволнованный, я смог только склонить голову, не найдя слов для ответа. Довольный Гитлер отпустил меня, перед тем еще раз дружески пожав руку. «Вам удастся! Непременно удастся!» Он сказал таким уверенным тоном, что его уверенность проникла в меня как электрический заряд, и это подтверждало то, что я не раз слышал о почти гипнотической силе убеждения фюрера.

Шефнер полез за сигаретами, достал, щелкнул зажигалкой, выпустил кольца дыма.

-Да, задачка не из легких – доказать, что земля полая, - покачала головой Ева, закончив наведение марафета перед карманным зеркальцем, и убрала все хозяйство в маленькую замшевую сумочку, которую, в свою очередь отправила в боковой карман рюкзака, чтобы больше не терять. – Как я вам?

- Ты не отразима! – загоготали мужчины, забыв на миг об оставленных за тридевять земель женах.

 

-Согласно Вирту, - продолжал рассказ антрополог, - Север имеет направление от Света к Тьме. – Кондиайн и Пащенко молча слушали, хотя и слова Шефнера, вешавшего по соседству, были отчетливо слышно: и там и здесь интересно, и уши разрывались на два «фронта». – Арктогея вначале замерзла, а затем затонула. Арии вынуждены были двигаться на юг, часть из них задержалась в северных районах континента, который, в свою очередь, в эпоху палеолита, раскололся на Антарктиду и на грандиозный массив – Евразию. Первая волна ариев прошла в Европу, Иран и покатилась дальше на Восток, до Китая и Японии. Кожа людей из-за климатического воздействия и оттого, что они смешивались с местным населением, пожелтела. Тот факт, что кровь некоторых самураев относится к «первой» группе, по мнению Вирта, доказывает их арийское происхождение.

 

* * *

 

«Государственная власть должна знать о состоянии Солнца в любой данный момент. Перед тем, как вынести то или иное решение, правительству необходимо справиться о состоянии светила: светел, чист ли его лик или омрачен пятнами? Солнце – великий военно-политический показатель! Его показания безошибочны и универсальны. Поэтому государственная власть должна равняться по его стрелкам. Дипломатия – по месячной, стратегия – по суточной. Военачальники перед каждым боем должны знать о том, что делается на Солнце…»

Следователь, не дочитав записки, выразительно посмотрел на Глеба Ивановича: - Оккультизм, да и только! И как, гражданин Бокий, такое вам, советскому человеку, приходит в голову?

- Отвергать возможность телепатии, – значит, идти против физического понимания жизни, - бормотал подследственный, уставившись в одну точку, словно не слыша следователя.

- Вы о чем? Про вашу писульку говорю!

- Группа Пащенко состояла всего из пяти научных сотрудников: физиологов, врача-гипнолога и инженера-физика, - продолжал Бокий, игнорируя обращенные к нему вопросы. – За рабочую гипотезу мы решили принять электромагнитную теорию «мозгового радио». Изготовили металлические камеры…

- Как нравится ваша камера? – улыбаясь, вклинился, следователь.

- … потом опыты проводились вне камер. Выяснилось, что разницы нет никакой, - продолжал тараторить узник.

- Если нет разницы, может, вас вообще выпустить? – снова пошутил следователь, сидя нога на ногу, и покачивая отполированным как зеркало хромовым сапогом. Бокий, не реагируя на задевания, исступленно продолжал:

- Явление телепатии фиксировалось одинаково в камере и вне.

- Значит, железные стенки не являются препятствием для излучения? – спросил следователь подчеркнуто серьезно.

- Получается, да! – вдруг отреагировал Глеб Иванович. - Приходится признать, что действительно существует некий физический агент… - Следователь, услыхав класово-вредное слово, непроизвольно вздрогнул, - …устанавливающий взаимодействие двух организмов между собой.

- Чьей разведки агент? – нахмурился следователь и глянул на писаря: не пропусти, мол, ничего!

- Чисто оптическая картина действия экранов, отражения этого агента…

- Какого?! – не выдержал и закричал следователь. Резко сменив позу, теперь обеими руками облокотился о стол и вперил в классового врага сверлящий взгляд.

- … от зеркал и дифракционные явления, заставляют думать, что этим агентом является…

«Наконец сознается, гад!» - снова откинулся на спинку стула следователь.

- … электромагнитное излучение, одна из волн которого лежит в области одной и восьми десятых миллиметра…

- Стойте, стойте! Что вы несете? Какие миллиметры? Какой страны агент, я вас спрашиваю! – следователь перевалился через стол и потянулся к узнику, начав не на шутку серчать. «Вот до чего моя доброта доводит: с ним по-хорошему, а он!… Что, сволочь этакая, себе позволяет? Прямо-таки издевается надо мной. Сменщик придет, – обязательно пожалуюсь. Пусть хоть он ему кузькину мать покажет!»

- С точки зрения физики, - продолжал Бокий, уставившись в пол и не замечая враждебных проявлений чекиста, - самым существенным является факт, что поведение объекта дает четкую…

- Так кто: агент или объект? Не выводите меня из себя!

-… оптическую картину, которую можно объяснить только наличием лучистой энергии. Указанные опыты не оставляют у нас сомнения в наличии излучения, исходящего из организма человека.

 

Дверь внезапно открылась, и вошел долгожданный «другой» следователь, тоже занимавшийся Глебом Ивановичем. Этот «другой», как и положено, в отличие от относительно доброго своего коллеги, более грубый и хамоватый.

- И как он? – громогласно спросил вошедший и слегка споткнулся о складку ковра. – Понастелили, б…!

- Симулирует сумасшествие. Я ему про Фому, он про Ерему!

- Наверное, с ним цацкаешься? Вот он и ерепенится!.. Эй ты, контра, в ухо хочешь?

- Я вас внимательно слушаю, - вытянулась в струнку и рефлексивно прикрыла ухо рукой «контра».

- Видал, какой сразу шелковый стал! – «Другой» следователь подошел к Глебу и Ивановичу и как бы дружески потрепал его по щеке. Бедняга вдавился в стул, ожидая бурного рукоприкладства, но привычной оплеухи почему-то не последовало.

- Ну, ты, и мастер! – горестно и вместе с тем восхищенно вздохнул «прежний» следователь, вставая из-за стола и сдавая вахту. – Мне еще учиться, учиться и учиться…

 

* * *

 

«С каким энтузиазмом я поначалу относился к современному миру, как непростительно я заблуждался, безмерно преувеличивая его ценность, а главное – с какой надеждой я взирал на него».

Адольф низко склонился над столом. Рука с пером быстро скользила по бумаге. Прогрессировавшая близорукость заставляла писать чуть ли не носом. А носить очки лидеру нации не к лицу. Вот и приходится требовать, чтобы донесения и доклады писались нарочито крупными буквами. Да хорошо, что и печатную машинку сделали специальную, уникальную в своем роде, с особо крупным шрифтом.

«Я полагал, что философский пессимизм Х1Х века есть признак более могучей мысли, более дерзновенной отваги, более полнокровной жизни, чем это было свойственно веку ХУ111-му. Оттого трагический путь познания казался мне особой роскошью нашей культуры, самым великолепным, благородным, дерзким видом расточительства, роскошью, которая, однако, позволительна там, где есть несметные богатства».

Верный пес лежал у ног, согревая их, и мирно посапывал. Стрелки каминных часов настойчиво клонились вправо, давно преодолев полуночный рубеж.

«Подобным образом я воспринимал и немецкую музыку! Как проявление дионисийской мощи немецкой души. В ней слышался мне гул землетрясения, когда могучая, веками сдерживаемая первородная сила вырывается на волю из-под спуда, сметая все на своем пути, сотрясая до самых основ все то, что именуется культурой. Сейчас мне совершенно ясно, что тогда я не заметил главного, того, что составляет сущность немецкого пессимизма, равно как и немецкой музыки, - романтики. Что такое романтика? Всякое искусство, всякую философию можно рассматривать как самое простое целительное средство, полезное для всякой жизни, в муках прибивающей себе дорогу, ибо и то и другое невозможно без страдания и страдальцев. Но существует два вида страдальцев. Одни страдают от переизбытка жизненных сил, им нужно дионисическое искусство, равно как и трагическое видение и понимание жизни. Другие страдают от недостатка жизненных сил, в искусстве и познании. Они ищут покоя, тишины, штиля, отдохновения от самих себя. Но в то же время нужно опьянять себя, и будоражить, оглушать, и доводить до исступления. Именно на этой противоречивости желаний последних и зиждется вся романтика искусств и разных путей познания. Она всегда отличала Шопенгауэра, равно как и Рихарда Вагнера, если приводить примеры наиболее известных и ярких романтиков, которых я раньше понимал неверно. Но они от этого нисколько не проиграли».

Адольф поставил точку. Рука устала, глаза – тоже. Пес по-прежнему сопел, согревая ноги. Мысль, отдыхая от прежней темы, перескочила на другую…

«Клаузевиц думал только об уничтожении вражеских армий в сражении. С точки зрения Людендорфа это оставалось «неизменным принципом», в то время как я думаю, что истинной целью военного руководителя является добиться капитуляции вражеских армий без сражения. Представления Людендорфа о том, каким путем будет вестись следующая война, было лишь воспроизведением в увеличенном масштабе тех наступлений, блестяще начинавшихся, но безрезультатно заканчивавшихся, которые он проводил в 18-м году. Для него наступление, по-прежнему, представляло собою сражение, в котором продвижение пехоты вперед обеспечивается огнем артиллерии,

пулеметов, минометов и поддерживается танками до тех пор, пока пехота не уничтожит противника в рукопашном бою».

Часы ворчали на позднее время и на свой вечный труд, изредка позвякивая и постанывая уставшей пружиной. Но дело выполняли исправно, не стремясь ни назад, ни вперед. Прислуга не забывала вовремя заводить.

«…Что касается вопроса об ударах непосредственно по гражданскому населению, то, как я помню, Людендорф говорил, что придет время, когда эскадрильи бомбардировщиков будут бомбить города без всякого снисхождения. Но на полях сражений, он считал, военно-воздушные силы должны применяться в первую очередь против армии противника. Только после разгрома армии противника самолеты могут быть направлены против стратегического тыла вражеского государства…».

Пес поскуливал, видя дурной сон. Еще немного допишу, и… Часы пробили очередную четверть.

«В дионисийстве Бог и Человек, обладая неисчерпаемыми запасами жизненной энергии, могут себе позволить не только спокойно взирать на ужасы и мрачные деяния, но и самим вершить злодейства, без удержу все разрушать, крушить и отрицать, словно им дозволен всякий злой, бессмысленный неблаговидный поступок. Ведь благодаря избытку животворных, животных сил они способны любую пустыню обратить в цветущий плодоносный сад. И наоборот, - последнему страдальцу, в коем жизненные силы почти иссякли, нужны кротость, миролюбивость, благожелательность, как в мыслях, так и в поступках. И, если можно – совсем другой Бог! Такой, который стал бы утешением больному, спасителем. А логика, и отвлеченная ясность бытия? Логика успокаивает, вызывает доверие. Короче говоря, ему нужен какой-нибудь теплый уголок, где он не знал бы страха, где он попал бы в оптимистическую струю. Так постепенно я научился понимать Эпикура, который явил собою полную противоположность дионисическому пессимисту…»

Мысль вновь, устав философствовать, метнулась к войне.

«Цель большой стратегии состоит в том, чтобы вскрыть и использовать слабые места в способности противника организовать вооруженное сопротивление. Стратегия должна быть направлена на то, чтобы поразить противника там, где он менее всего защищен. Нанести удар туда, где противник силен, значит ослабить себя неизмеримо больше, чем оправдывает успех. Чтобы удар произвел наибольший эффект, надо нанести его по слабому месту. Поэтому более благоразумно и выгодно обезоружить противника, чем пытаться уничтожить его в тяжелой борьбе».

 

* * *

- Я снова к вам, уважаемый Петр Сергеич! - хранитель Эрмитажа вырос посреди камеры.

- А, дорогой родственничек! Очень рад, очень рад! Что расскажете, на сей раз? А то у меня тут тоска зеленая! – Шандеревский пододвинулся на койке и сделал пригласительный жест. - Присаживайтесь! Как говорится: в тесноте, да не в обиде!

- Ничего, ничего, не беспокойтесь! – сделал родственник отстраняющий жест. – Я постою… А рассказ мой все про одно, про свою службу в музее.

- Слушаю, слушаю.

- Никакого официального акта признания Советского правительства от нас не потребовалось… - начал рассказчик торжественно.

- Какие вы счастливые! –откликнулся слушатель.

- … но зато вводился строгий порядок установления смет, прохождения и утверждения соответствующими комиссариатами.

- А как же вы думали?

- Над всеми художественными и учеными учреждениями поставлен комиссаром Луначарский.

- Анатоль Василич?

- Он самый. Его помощником специально по Эрмитажу назначили Ятманова.

- Кто такой?

- По происхождению из иконописцев, расписывавший когда-то под руководством Бенуа новый Варшавский Православный собор.

- Помню, помню! - соврал слушатель для поддержания разговора. «Ведь начнешь доискиваться, кто таков, и заминка выйдет – он начнет долго объяснять. А зачем нам заминки?»

- Человек он от природы очень неглупый, но малоразвитый и некультурный, но и не лишенный апломба. – Сотрудник музея расстегнул стеснявшую его жилетку и бросил взгляд под потолок, ища форточку, - в камере достаточно жарко и душно, - но никакой форточки на положенном месте не наблюдалось. – У вас не проветривают? Просто душегубка!

- Где там проветривать, раз окон нет? - сокрушенно развел руками узник. – Я привык в духоте!

- Можно и мне послушать? – возник из темного угла Григорий Ефимович и, не спросясь, примостился на нарах у ног Шандеревского.

- Отчего нельзя? Слушайте и вы, - профессор, страдая от жары, ослабил галстук и расстегнул ворот сорочки.

- Пар костей не ломит, - заметил Григорий Ефимович и, положив ногу на ногу, приготовился внимать.

-Говорил этот Ятманов, как человек неинтеллигентный, употреблял, например, часто слово «лаболатория» к вящему удовольствию людей более грамотных.

- А как надоть? – спросил Распутин и смущенно покраснел.

«Неужели пристыдился?» - удивился Шандеревский и сказал резко: - Как «надоть», так «надоть»! Не «надоть» перебивать!

- Извинямс! – сжался в комочек пристыженный.

- Лицо у Ятманова бритое, - эрмитажевец обмахивался ладонью, хотя мало помогало, - а волосы так стрижены, что казались париком. Одевался он в дешевенький, штатский костюм с ярким галстуком. Производил впечатление человека осторожного, работающего на большевиков, но с оглядкой и далеко не всегда откровенно …

- Эх, сволочь! – буркнул Григорий Ефимович и поглядел на Шандеревского: поддержи, мол.

- Значит, не совсем сволочь, раз с оглядкой работал на большевиков! - не поддержал Петр Сергеич.

- По-видимому, он имел значительное, по крайней мере, вначале, влияние на Луначарского. – Эрмитажевец перестал обмахиваться, начиная мало помалу адаптироваться.

- Луначарский, с Луны, что ли свалился? – снова ляпнул глупость Григорий Ефимович, очевидно посчитав, что пошутил.

- Вы опять за свое! – лягнул его Шандеревский.

- С Луны не свалился, но был демагогом чистейшей воды, человеком мало убежденным в проповедуемых им же самим коммунистических теориях, и лишь легко увлекаемым собственными словами. На него невозможно положиться! Он часто говорил одно, а поступал по-другому, сообразуясь только с обстоятельствами и наперекор исповедуемым убеждениям.

- А каков из себя, этот ваш «с Луны»?

Собиравшийся лягнуть Распутина - чтобы не мешал, - Шандеревский отменил намерение, рассудив, что узнать о внешности Наркома интересно и ему.

- Наружность его вполне прилична, манеры – не без изысканности. Одевается тщательно и носит на мизинце кольцо с рубином.

- Ишь ты! – присвистнул Григорий Ефимович. И, на сей раз, получил ногой в бок. – Че деретесь, Петр Сергеич? Спросить ничего нельзя… - Он потер ушибленное место и пригрозил: - А то баб своих позову на помощь!

- Его маленькие бегающие глазки, - не обращал внимания на помехи профессор, - производили отталкивающее впечатление и невольно вселяли к нему недоверие и антипатию. Следует, однако, за ним признать ту заслугу, что он нимало способствовал спасению и сохранению многих художественных и исторических сокровищ, в особенности находившихся в частном владении. При нем в то время секретарем состояла очень красивая молодая девушка «товарищ Раиса»,…

- Баба?! – забывшись, снова выкрикнул Распутин.

- Дочь профессора, примкнувшего к большевикам, - добавил рассказчик.

- Полюбовница, что ль ихняя?

- Вы снова стали малограмотно выражаться, Григорий Ефимыч, - укорил Шандеревский, решив заменить экстро-ординарное, но безрезультатное «лягание» более традиционным увещеванием. – Перебивать все время не хорошо!

- В гимназиях ваших не обучались!- огрызнулся Распутин. – Я не перебиваю!

- Так, что с «товарищем Раисой?» – переспросил Шандеревский, решив не обижаться на хама.

- Луначарский женат, - продолжал профессор, - но это ему не мешало ценить женскую красоту.

- Молодец! Наш человек! – крякнул и хлопнул себя по коленке Григорий Ефимович, окончательно распоясавшись.

- Его приемная всегда полна самым разнообразным народом. Рядом с растрепанными «товарищами» можно встретить людей светского общества, хлопочущих о своих личных делах и художественных достояниях. Иногда – бывших сановников. В приемной я раз столкнулся с двумя Великими Князьями.

- Как? Не может быть! – снова не удержался Распутин.

- Это после вашей смерти, Григорий Ефимович, - съязвил Шандеревский.

- Я бессмертен, - парировал с обидой в голосе Распутин. – Каких князей встретили?

- Сергея Михайловича и Николая Михайловича, - спокойно сообщил профессор, ничуть не удивленный странной перепалкой слушателей.

- Зачем они приперлись к этому «лунатику»?

«Пожалуй, я преждевременно перестал лягаться», - с сожалением подумал Петр Сеергеевич и приготовил ногу на случай новой гнусной реплики.

- Они озабочены спасением Михайловского Дворца на набережной с музеем памяти их отца. Жутко видеть этих двух представителей старого царского рода в роли скромных просителей перед новыми властителями из хамоватых разночинцев.

- Какой позор! Был бы жив, я бы этого не допустил! – вознегодовал Григорий Ефимович.

«Впрочем, возмущение по делу! Да и самокритично признает свою смерть». - Отметил, как положительное, Шандеревский, и приготовленную ногу убрал. - «За это лягать не стоит».

- Ждать Луначарского в его приемной приходилось всегда очень долго и иногда – ловить прямо на лету. Он все время ездил из учреждения в учреждение, с одного агитационного митинга на другой. Всюду опаздывал и не успевал никому и ничему уделить необходимое время. – Упомянув про время, профессор достал из кармашка сюртука пузатые золотые часы на цепочке, щелкнул крышкой, взглянул на циферблат и пробормотал себе под нос, качая головой: - Мне пора…

- Про Ятманова совсем забыли, – напомнил Петр Сергеевич. – Все Луначарский, да Луначарский!

- Да, вы правы! Забыл, забыл, виноват! – засмущался родственник и, пряча часы, добавил стыдливо: - Сейчас не успею. Оставим до следующего раза.

- Вы спешите?

- Да, вот на пропуске часы свидания указаны, – показал профессор клочок бумаги. – Время вышло, так что…

- Я думал, что вы, как привидение, здесь на правах свободного посещения, что ли… Так сказать, свободный художник!

- Что вы! Если бы! – воскликнул родственник и растворился в душном, спертом воздухе.

- Вот это фокус! – изумился Шандеревский. – Куда делся? И зачем пропуск, коль таким образом… - Волшебное появление родственника в камере, почему-то так не впечатляло, воспринимаясь, как само собой разумеющееся - ну появился и появился! – а внезапное исчезновение необыкновенно удивляло и даже пугало: «Вдруг и сам так исчезну в один миг? Жуть!»

- А я к вам без всяких пропусков, - горделиво заявил Распутин, ничуть не удивившись исчезновению рассказчика, и понизил голос: – Вы только тюремщику не говорите. Ладно? - Шандеревский кивнул. Мол, чего уж там, после таких чудес! – Если не против, еще у вас побуду. Хорошо-с?

- Да будьте, сколько влезет! – равнодушно отмахнулся узник, ища глазами испарившегося родственника. – Как он так? Фьють, и как не бывало! С ума, что ли схожу и впрямь… Или это какие-то новейшие разработки, оставшихся на свободе коллег?

- Не обращайте внимания, лучше посмотрите, как у вас тут уютненько, - мечтательно закатил глаза Григорий Ефимович, и втянул носом воздух, будто находился в райском саду (из параши шел сильный «аромат»). – Вот только дамочек не хватает. Коль пожелаете, мы енто дело щас мигом устроим, а?!

- Валяйте! Мне все равно… - Шандеревский решил больше не ломать голову над неразрешимым, смириться, ничему не удивляться и все воспринимать, если не как дурной сон, то, как данность.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

 

Рассказ Николая Константиновича о блуждающей голове. Статья из газеты. Упразднение кладбища Данилова монастыря. Сгоревший ужин. Вскрытие могил. Прах Хомякова и его жены. Скелет Языкова. Могила Гоголя. Вскрытие склепа. Скелет без черепа. Рерих рассказывает легенду. Три черепа в Бахрушинском музее. «Чувство смерти – основное в Гоголе». Отец припоминает и цитирует классика, остальные отгадывают: откуда это? Святослав производит литературный разбор. Повторное сгорание ужина.

Стихийный диспут на привале. Примеры и доказательства полости Земли. Древняя подземная раса. Реликты мезозойской эры.

Про Ятманова. «Что вы там про вино?» Товарищ Киммель. «Зови своих баб!» Дуня приносит миску ухи. Как же есть без ложки?

 

-Вспоминаю, как в Урге нам рассказывали поразительные истории о блуждании головы Дже-ламы, - сказал Николай Константинович и, повернувшись к Елене Ивановне, добавил: - Матушка, не слушай эти ужасы!

- Пойду, пойду. Ужин надо готовить, - согласилась Елена Ивановна и покинула гостиную.

- Дже-лама давно убит, но шайки его, говорят, не совсем рассеялись, - заметил Святослав.

- И что голова? – спросил Юрий.

- Она сохранялась в спирту, - продолжал отец, - и множество нашлось охотников завладеть диковинкой. «Сокровище» бесконечно переходило из рук в руки и, наконец, исчезло.

- Откуда он взялся этот, как его? – снова спросил Юрий.

- Он окончил юридический факультет русского университета, затем долгое время пробыл в Тибете, оставаясь в лучших отношениях с Далай-ламой. После сделался монгольским князем. Получил титул, сидел в русской тюрьме. Освободила его революция. Затем он из князя обернулся великим разбойником пустыни.

- Говорят, они грабили большие караваны, - заговорил Святослав, - забирали в плен много народу, и эти сотни невольных рабов трудились над сооружением стен и башен города Дже-ламы, который тот заложил на глухом перепутье центральной Гоби.

- Много, что говорится! – согласился отец. – Говорится, в каких битвах Дже-Лама б победил, какими сверхъестественными силами владел, как отдавал он самые ужасающие приказы. Как, следуя приказу его, уши, носы и руки непослушных немедленно отрубались, а живые свидетели его жестокости для устрашения других отпускались на волю.

- Кто его обезглавил? – спросил Юрий.

- Это покрыто тайной. Во всяком случае, мне неизвестно.

- Кстати, о головах или черепах! – вспомнил Святослав и стал перебирать стопку газет, лежавших на столике. – Мне попалась одна примечательная статейка. Сейчас, сейчас… Где она?

- В газете? – переспросил отец.

- Да, в полученной из России совсем недавно. Забыл вам сказать, а это настоящая сенсация! Где газета?.. Ага, вот! Наконец, нашел! Слушайте! Это невероятно!! – Святослав зашелестел страницами, складывая газету пополам. - Статейка называется «Вскрытие могил Данилова монастыря». Автор, некто… Лидин.

- Какое святотатство! – воскликнула Елена Ивановна, снова вошедшая и услышавшая название. – Что большевики себе позволяют!?

- Матушка, тебе, наверное, и это не нужно слушать, - замахал руками Рерих. - Иди, иди себе… Как ужин?

- А я хочу послушать! – уперлась хозяйка. – Мне интересно, до какого кощунства, варварства и богохульства докатились наши соотечественники. Читай, Слава!

- «Правительством принято решение упразднить кладбище Данилова монастыря, а на его территории организовать приемник для несовершеннолетних правонарушителей».

- Какой ужас! Вы только подумайте!

- «В связи с этим, было принято решение о перенесении праха некоторых выдающихся людей, захороненных там».

- Ну, видишь, матушка, всего лишь перезахоронение, - примирительно заметил отец. – А вовсе не осквернение могил.

- А упразднение, это что? Да, где это видано? В какой стране?

- Читай, Слава, читай. Сейчас матушка успокоится. – Художник потянул носом воздух и ехидно констатировал: – А с кухни горелым запахло, между прочим.

- Ах, господи! Ну, вас с этими могилами! – Матушка ринулась вон и через несколько мгновений послышалось шипенье, заливаемой сковороды и вопли сожаления о сгоревшем ужине.

- Теперь можно спокойно продолжать, - удовлетворенно потер руки глава семейства. – Ужин откладывается на неопределенное время.

- Не впервой, не привыкать! – весело переглянулись сыновья, и Святослав вновь зашелестел страницами.

«Первой вскрыта могила Хомякова. Огромный цинковый гроб частично обветшал и распался. Внутри него находился второй гроб, дубовый. Его верхние доски прогнили. Вся фигура Хомякова сохранилась почти в том же виде, в каком его похоронили 71 год назад. Верхняя часть черепа с густой шапкой волос уцелела. Сохранившийся казакин или коричневая славянофильская поддевка, завершавшаяся брюками, вправленными в высокие сапоги, заключала в себе весь остов скелета. Одеяние оказалось такой прочности и в такой сохранности, что останки подняли за плечи и ноги целиком, ничего не нарушив, переложили в другой гроб. В изголовье Хомякова стояла чашечка севрского фарфора с голубыми незабудками. Видимо, оставшаяся после соборования. Рядом с прахом Хомякова находился и прах его жены Екатерины Михайловны, родной сестры поэта Языкова, умершей за 8 лет до смерти Хомякова. В волосах, полностью сохранившихся в виде прически, красовался черепаховый гребень».

- У кого черепаховый гребень? – появилась вновь Елена Ивановна.

- У жены Хомякова, - ответил сын.

- А что с ней?

- В могиле лежит, - улыбнулся супруг.

- Фу, какой ужас!

- Матушка, а кухарке снова расчет? – подковырнул глава семьи.

- А как же? Снова все сожгла, непутевая! Готовьтесь, ужин скоро! – обнадежила и вновь упорхнула хозяйка.

- Вот так каждый раз, - покачал головой супруг. - У самой сгорит, а кухарке расчет! Читай дальше…

-«От Языкова, похороненного под одним памятником с его другом и родственником Дмитрием Александровичем Валуевым, остались только разрозненные кости скелета и череп с очень здоровыми, крепкими зубами. Скелет пришлось доставать по частям, а археологу - восстанавливать его в новом гробу в анатомическом порядке».

- Мадам просила узнать: сюда подавать или пройдете в столовую? – спросила, войдя, заплаканная кухарка.

- Попроси матушку повременить, - ласково ответил глава семьи. - Дочитаем и в столовую пойдем.

-«Могилу Гоголя вскрывали почти целый день. Она оказалась на значительно большей глубине, чем обычные захоронения. Начав раскапывать, натолкнулись на кирпичный склеп необычной прочности, но замурованного отверстия в нем не обнаружили. Тогда стали раскапывать в поперечном направлении с таким расчетом, чтобы раскопка приходилась на восток (именно головой к востоку, по православному обряду, предавали земле покойника). Только к вечеру б обнаружили боковой придел склепа, через который в основной склеп, очевидно, свое время вдвинули гроб».

- Значит, и до Гоголя добрались, - заворчала Елена Ивановна, незаметно войдя и тихо сев на краешек стула. – И мертвым от них покоя нет… Ну, и власть, прости Господи!

- «Работа по вскрытию склепа затянулась. Начинались сумерки, когда могилу, наконец, вскрыли». Внимание! Самое интересное! – Святослав поднял вверх палец. – «Верхние доски гроба прогнили, но боковые с сохранившейся фольгой, металлическими углами и ручками, с голубовато-лиловым позументом, уцелели. Вот что представлял собой прах Гоголя! Черепа в гробу не оказалось…» – Чтец сделал выразительную паузу и посмотрел на окружающих.

- Батюшки, - перекрестилась Елена Ивановна.

- «…останки начинались с шейных позвонков. Остов скелета заключен в хорошо сохранившийся сюртук табачного цвета. Под сюртуком уцелело даже белье с костяными пуговицами. На ногах башмаки, тоже полностью сохранившиеся. Только дратва, соединяющая подошву с верхом, прогнила на носках, и кожа несколько завернулась кверху, обнажая кости стопы. Башмаки на очень высоких каблуках, приблизительно 4-5 см. Это дает безусловное основание предполагать, что Гоголь был невысокого роста. Когда и при каких обстоятельствах исчез череп, остается загадкой. При начале вскрытия могилы, на малой глубине, значительно выше склепа с замурованным гробом, обнаружили череп. Но археологи признали его принадлежавшим молодому человеку». Вот так-то! – Святослав отложил газету и с видом победителя посмотрел на слушателей.

- Куда перезахоранивают? – спросила Елена Ивановна и, словно испугавшись своего вопроса, мелко перекрестилась.

- На Новодевичье, - снова заглянул в заметку Святослав.

- Хорошо, что не на Ваганьково, - потеплела матушка и перестала креститься.

- Куда подевался череп? – спросил Юрий.

- Мне в свое время приходилось слышать такую легенду: - заговорил Николай Константинович. – В 1909 году, когда при установке памятника Гоголю на Пречистинском бульваре в Москве, производилась реставрация его могилы, Бахрушин подговорил, будто бы монахов Данилова монастыря добыть для него череп Гоголя и что, действительно, в Бахрушинском театральном музее имеются три неизвестно кому принадлежавшие черепа. Один из них по предположению – череп Щепкина, другой – Гоголя, о третьем ничего не известно. Есть ли в действительности в музее такие черепа, – не знаю, но легенду эту я слышал лично, – к сожалению, не помню от кого.

- Вполне похоже на правду, - сказал Юрий. – Не черти, в самом деле, голову писателя похитили?

- Что ты говоришь, побойся Бога! Какие черти? – вспыхнула матушка.

- Сдается мне, что это неспроста произошло, - задумчиво произнес Святослав. – Чувство смерти – основное в Гоголе. Этим чувством он поверяет жизнь, и потому она так мелка и пошла в его глазах. Отсюда и его негодование на людей. Они для него лишь – «мертвые души», потому что не видят смерти. Это чувство – источник всего его творчества. Контраст жизни и смерти всегда перед его глазами.

- «Шумит, гремит конец Киева! Есаул Горобец празднует свадьбу своего сына, - начал цитировать Николай Константинович. – Наехало много людей к есаулу в гости. В старину любили хорошенько поесть, еще лучше любили попить, а еще лучше любили повеселиться. Приехал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки с Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхтичей красным вином. Приехал и названный брат есаула, Данило Бурульбаш с молодою женою Катериною и годовым сыном другого берега Днепра, где, промеж двумя горами, его хутор. Дивились гости белому лицу пани Катерины…» Ну, и так далее. Откуда это?

-«Тарас Бульба?» – спросил Юрий.

- Нет, ошибаешься.

- «Вечера на хуторе?..» - неуверенно предположила Елена Ивановна.

- Что ты, матушка!

- «Страшная месть!» – выпалил Святослав.

- Молодец! – похвалил отец.

- Что ты, батюшка, на ночь, глядя, такую страхоту вспомнил? – заохала Елена Ивановна.

- Барыня, ужин подавать или как? – раздался женский голос в дверях.

- Погоди, погоди! Поставь на маленький огонь, - отмахнулась хозяйка.

- Гоголю не интересна действительность, - продолжил Святослав. – Ему нужен мир не таким, каким его создал Бог, а каким он пересоздается им самим. Здесь и рождается его демонизм.

- «Тихо светит по всему миру, - снова припомнил что-то отец. - То месяц показался из-за горы. Будто дамасскою дорогою и белою как снег кисеею покрыл он гористый берег Днепра, и тень ушла еще далее в чащу сосен. Посереди Днепра плывет долбленый челн. Сидят впереди два хлопца. Черные казацкие шапки набекрень. И под веслами как будто от огнива огонь летят брызги во все стороны…» Ну, и так далее. А это откуда?

- «Сорочинская ярмарка?» – поспешил спросить Юрий.

- Нет, сын мой!

- «Майская ночь?» – неуверенно спросила Елена Ивановна.

- Нет, матушка!

- Опять «Страшная месть!» – уверенно заявил Святослав и, одобренный подтверждением отца, продолжил разбор творчества писателя: - В «Портрете», самой автобиографической своей повести он дает заранее объяснение случившейся с ним позднее «катастрофы». Он нарисовал «антихриста» и сам испугался!

- А вот эти строчки я с детства помню, - снова заговорил отец. – «Хутор пана Данилы между двумя горами, в узкой долине, сбегающей к Днепру. Невысокие у него хоромы. Хата на вид как у простых казаков. И в ней одна светлица. Но есть где поместиться там и ему, и жене его, и старой прислужнице, и десяти отборным молодцам». А это откуда?

- Ты, батюшка, нас совсем замучил своей викториной! – недовольно пробурчала Елена Ивановна. – Что с тобой? Ты, как в ударе…

- И это оттуда же! – победно выкрикнул Святослав.

- Молодец! Хорошо знаешь классика, - похвалил отец.

- Гоголь – великий гипнотизер! – продолжил Святослав, похоже, тоже, войдя в раж. – Его искусство по своим внешним приемам есть, прежде всего, искусство гипноза, и в этом смысле характерна его связь с театром. Юрий с нетерпением и тоской поглядывал на брата - ну, его и понесло, не остановишь, – у самого в желудке раздавались отчаянные мольбы об ужине, но неудобно прерывать столь интересную литературную беседу. («Почему матушка не зовет есть?») Юрий с последней надеждой посмотрел на мать.

Ноздри Елены Ивановны как-то беспокойно задрожали, а вслед за ней и ноздри остальных откликнулись на резкий запах, внезапно проникший с кухни. Опять пахло горелым.

- Сейчас будет настоящая «страшная месть»! – сказала отец, видя, как хозяйка подобно тигрице ринулась из комнаты. - Я велела на маленьком огне… - донеслись истеричные вопли. - А она опять сожгла!

 

* * *

 

Диспут возник на очередном привале как-то стихийно. Каждый хотел высказать все, что знает по данному вопросу. Обстановка особой таинственности, связанная с долгим пребыванием под землей, способствовала излиянию красноречия участников экспедиции.

- Возможность того, что Земля может оказаться полой, что внутрь можно попасть через дыры на Северном и Южном полюсах, что на невообразимых глубинах ждут своего часа тайны сверх цивилизаций, издавна будоражит воображение многих ученых, - открыл дискуссию Шефнер.

- Как гласят древние легенды, вавилонский Гильгамеш в поисках бессмертия нанес визит прародителю Утнапиштиму, для чего спустился в недра Земли, - сказал антрополог.

- А греческий Орфей пытался вызволить Эвридику из подземного ада, - воскликнула Ева.

- Египетские фараоны поддерживали связь с подземным царством через засекреченную систему тоннелей, открытых под пирамидами, - сказал геофизик.

- Инки, спасаясь от алчных испанцев, прятали свои сокровища во «внутренней Земле», как они называли подземный мир, - высказался кинооператор, скучавший по кинокамере, оставшейся там наверху.

- Наконец, буддисты издавна верят, что миллионы людей населяют подземный рай Агарти, - заметил технический работник Эдмон Гир, обязанности которого широки и неопределенны, но про Агарти он от кого-то слышал.

Когда кто хотел, высказались и воцарилась краткая пауза, Шефнер снова взял слово:

- Как ни странно, широкие научные круги оказались не готовы к появлению теории полой Земли, хотя еще в ХУ111 веке Эдмунд Галлей, открыватель кометы, названной его именем, также считал Землю пустой и даже полагал, что в ее недрах находятся еще три планеты.

- Это было давно, господа, - вступил в разговор Кондиайн, - а вот свидетельства более поздние. В 20-х годах прошлого века в Америке вышла книга, которая называлась, если мне не изменяет память, «Теория Симса о концентрических сферах, доказывающая, что Земля полая, обитаема изнутри и имеет широкие отверстия в полярных областях». К Симсу примкнул и некто Тид, построивший на основе этой теории целую религию, где утверждал, что внутренние области Земли заселили десять пропавших родов израилевых.

Пащенко ревниво посмотрел на коллегу: и все-то он знает!

- А читали «Путешествие к центру Земли»? – нарушила Ева наивным вопросом серьезность атмосферы.

- Это фантастика, - улыбнулся Шефнер. – Если мы здесь начнем перечислять развлекательные книги, то далеко уйдем от важности проблемы.

- Есть мир, расположенный на внутренней поверхности Земли и освещенный внутренним солнцем, где живет древняя подземная раса, царившая на Земле сто пятьдесят миллионов лет назад, - с серьезной убежденностью заговорил Каранахи. – Укрывшись в недрах планеты, они изобрели летательные аппараты и двигатели, работающие на еще неизвестной нам энергии. Они также освоили путешествие во времени и покорили силы телепатии.

- Могу вас поправить. Они покинули поверхность Земли лишь двенадцать тысячелетий назад! – Антрополог достал бумагу и карандаш, собираясь делать подсчеты. – Они были рабами цивилизации лемурийской «расы господ»». На вид – неказистые, человекообразные существа…

- Кто-нибудь видел их? – Женское любопытство Евы вполне понятно и объяснимо.

- Встречи с ними опасны для людей, – предостерег проводник с прежней серьезностью, как будто представитель древней расы напрашивался на знакомство. – Это обычно кончается психическим потрясением – потерей памяти и так далее…

- Ужасно! – зажмурилась Ева. – Не хотела бы встретиться с ними.

- Дамы и господа, - обратился торжественно Шефнер и посмотрел на, сидевших в некотором отдалении от основной группы, Пащенко и Кондиайна, - Эти легенды имеют к нам, немцам, самое прямое отношение, и пусть наши русские коллеги не обижаются. Как считают, например, представители «Ложи Света», членом которой я состою, древняя арийская раса, населявшая потерянный мир Туле, исчезла на далеком севере, спасаясь от всемирного потопа. Но планирует возвратиться на поверхность и поработить пришедшее в интеллектуальный упадок человечество.

«Что он несет? - с горечью подумал Пащенко. – С этими расистами, пожалуй, каши не сваришь…» «А я их считал серьезными учеными!» - с сожалением подумал Кондиайн.

- Теория о том, что Земля находится в одном из углов кривизны пространства, - начал горячиться и размахивать руками Винерт, - и что человечество на самом деле населяет внутреннюю поверхность сферы с маленьким солнцем в центре и крошечными звездочками вокруг него, вполне заслуживает внимания и нуждается лишь в научных подтверждениях. - Он чертил руками в воздухе сферу и показывал большим и указательным пальцами размеры звездочек, то сжимая, то расширяя пальцы.

«Вот, оказывается, и убеждать никого не надо! – радостно отметил Шефнер. – Все принимают «полую» теорию».

- Не могу себе ясно представить жизнь в подземном мире, - растерянно посмотрела на коллег Ева. – Нелегко постичь особенности этой необыкновенной среды, столь непохожей на ту обстановку, в которой мы живем. Наверное, чтобы лучше познать ее, нужно представить себе состояние человека, который родился и прожил глубоко под землей, в пещере, и никогда не выходил на поверхность. Такой человек, думаю, живущий в абсолютной тьме, не нуждался бы в органах зрения.

- А подземное солнце? – спросил кто-то.

- Пока сталкиваемся лишь с мраком и непроглядной тьмой, хотя есть единственное достоинство – неизменная температура. Постоянно около плюс десять градусов Цельсия, - отчеканил Шефнер.

- Не чередуются времена года, не поют птицы, не воют звери. - Ева загибала пальцы, перечисляя недостатки. – Вечное царство безмолвия.

Антрополог, продолжая чертить в блокноте, высказался более оптимистично:

- Однако в пещерах есть жизнь! И мы легко сможем убедиться, что обитатели пещер нисколько не страдают, ибо они приспособлены к этим условиям. Большая часть их это реликты мезозойской эры!

- Как? – ветерок недоверия повеял над слушателями. – Куда хватил!

- Им насчитывается примерно двести миллионов лет, и можно справедливо назвать этих представителей пещерной фауны живыми ископаемыми, - обрадовался, что произвел эффект, антрополог.

- Двести миллионов? – присвистнул кто-то.

- Цифра явно завышена, - подал голос Кондиайн. – Конец мезозойской эры отстоит от нас примерно на 60 миллионов лет.

«И это он знает!» – завистливо подумал Пащенко.

 

* * *

- Вы хотели про Ятманова? Слушайте! – сказал профессор Эрмитажа, вновь возникнув в камере, и поправив что-то на своем мясистом носу, помнившем давно утерянное пенсне. – Ятманов первое время совершенно не вмешивался в дела Эрмитажа, удовлетворяясь изредка посылкой официальных сообщений или запросов, на которые мы вначале не обращали даже внимания. Служителей, и меня в том числе, он старался подтолкнуть на самодеятельность, советуя взять управление учреждения в свои руки. В первый раз я встретился с ним в нашем Средневековым Отделении, где во время разгрома царского погреба произвели попытку ограбления. Вор, по-видимому, искал только вино…

- Что вы там про вино? – Григорий Ефимович, неожиданно возникший из стены, аккуратно, но бесцеремонно снова примостился у ног Шандеревского. – Извинямс за опоздание! Охрана придралась. Зачем, мол, сквозь стену? Иди через дверь. А я им: «Какое ваше собачье дело?»

- Тише, тише, успокойтесь, а то снова лягну! – вспомнил узник о единственной эффективной мере воздействия.

- Вскрыв ящик со старинными вещами, вор не воспользовался даже золотыми предметами, заключавшимися в нем, - продолжал «перебитый» пришествием Распутина профессор.

- Дурак, что не воспользовался! – эмоционально отреагировал Григорий Ефимович и заерзал на нарах, раскачивая их.

- Опять начинается? – Шандеревский угрожающе занес ногу, и Распутин успокоился.

- Управление Эрмитажа сочло необходимым сообщить о случившемся коменданту Дворца. Который пришел на место покушения в сопровождении Ятманова и маленького невзрачного солдата, оказавшегося, как я позже узнал, товарищем Киммелем. Тоже комиссаром по художественной части.

- Латыш? - Петр Сергеевич очень благоволил к латышским стрелкам, сам не зная почему.

-Да. Этот латыш на заседаниях комиссии по охране художественных сокровищ и выработке реформ музеев особенно злобно потом нападал на эрмитажную администрацию.

- Латыш да плохиш, - пошутил Григорий Ефимович, опасливо косясь на «ногу возмездия».

- Ятманов осмотрел следы взлома, предполагаемый путь проникновения грабителя и на этом окончил посещение. Немного спустя, когда служебные отношения окончательно установились, я отправился к нему в Зимний дворец. – Родственник говорил быстро, почти без пауз, периодически доставая из карманчика жилетки пузатую золотую луковицу и сверяя показания стрелок с цифрами на картонке пропуска.

- Не волнуйсь, прафестыр! В случае чаво, продлю время свиданки! – небрежно бросил Распутин, и вяло почесал давно тосковавший по мылу и мочалке бок. Недолгое пребывание в ледяной воде после утопления за мытье нельзя считать.

- Придя к Ятманову, я сказал, что, может быть, в ближайшем будущем мне придется съездить на юг, - продолжал профессор, оставив в покое часы. - Что если комиссар, почему-либо считает невозможным дать отпуск, то пусть меня уволят. Сам в отставку не подам и места своего покидать не намерен, так как считаю себя обязанным продолжать охрану вверенных мне еще царским правительством сокровищ мирового значения.

- Правильно! Неча ихней власти бояться!

Шандеревский мысленно разделял здравую оценку Григория Ефимовича, поэтому «дамоклов меч» в ход не пустил.

- Выслушав меня, Ятманов отвечал, что он вполне понимает мою точку зрения. Никто, мол, не собирается увольнять меня из сотрудников, что я в сфере моей деятельности…

- Скучно про вашего Ятманова, - истошно и с вывертом зевнул Петр Сергеич, не сумев себя обуздать, чем доставил радость охочему до всякого хамства Распутину. – В прошлый раз про Луначарского показалось значительно веселей!

- Да, про «лунатика» веселей было! – поддержал Григорий Ефимович, гадко посмеиваясь.

- Сами захотели про Ятманова, - растерялся профессор.

- Хотели, а теперь расхотели! – Петр Сергеич почувствовал, что какой-то игривый бесенок вселился в него. Язык говорит против воли, да и вдруг захотелось чего-то эдакого. «Неужели от Распутина хамством заразился?» - Григорь Ефимч, зови своих баб, как обещал! – Узник махнул рукой и задорно хлопнул по плечу Распутина. – Будь, что будет!

- Хорошо-с! Это мигом! У нас не заржавеет! – мужичок вскочил с койки и хлопнул в ладоши. – Ду-у-унька, неси!

Дверь открылась без привычного, выворачивающего душу скрипа, будто смазали, наконец, заржавевшие петли, и полная женщина внесла огромную миску дымящейся ухи.

- Вот сюды, сюды, ставь на столик! – взял на себя функции метрдотеля Распутин, пододвигая стол.

Желудок узника возликовал. Давно не вкушал подобного гастрономического излишества, а то и разврата. В тюрьме, чтобы уху давали!? Глаза метнулись, ища ложку, а железы – по Павлову – отчаянно заработали, наполнив рот слюной.

- Чё одна? – кисло сморщился Григорий Ефимович. – Где остальные?

Дунька не ответила, будто не слыша.

- Ложки у вас не будет? – обратился узник к даме, давясь слюной и не узнавая своего голоса (умопомрачительный аромат ухи разрывал ноздри).

- Бабы щас подойдут, а ложки нетусь, - ответила Дуся и потупила взор, отчего-то застеснявшись.

- Как без ложки? – огорчился узник, в пустом желудке которого творилось безумство.

- Ищь, каки мы нежные! – злорадствовал Распутин. – Коль голод не тетка, то можно-с и ручонкой! Аль не культурно, по-вашему?

В узнике боролись противоречивые чувства. Нельзя опускаться до животного и хлебать через край как собака. Но соблазн слишком велик.

- Ой! – отдернул руку, прикоснувшись к миске, Петр Сергеевич. – Горячая как кипяток!

- Обожглись маненько? Неженка! Подуйте на пальчики и облизните. Вот берите с меня пример… - Григорий Ефимович запустил пятерню в миску и, ничуть не обжигаясь, энергично отправил в рот порцию. За ней – следующую. Содержимое быстро таяло, а то, что не попадало в рот, просачиваясь сквозь пальцы, текло по бороде, попадая на одежду. От такого зрелища даже Дуня выпучила глаза, а Петр Сергеевич обомлел. «Не опускаться же до такого? Мало того, что без ложки, да еще и без хлеба!» Он в сердцах бухнулся на койку и от соблазна отвернулся к стенке, упершись взором в знакомые узоры грубой каменной кладки.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

 

Приход «адвоката». Безглазая улыбка. «А других и не заслуживаете!» «Я тоже коммунист!» Юрист-кавалерист предлагает свои услуги. Зефир шоколада не слаще. «Вы адвокат или очередной следователь?» Кремль помаленьку восстанавливают. Маленький колокольчик.

Главнокомандующий выступает с докладом. «Чем сильнее сжимается снег, тем он становится плотнее…» В горле действительно пересохло. Шквал аплодисментов.

Вновь дискуссия о Гоголе. О его гипнотизерстве и утрированной «мужественности». Достается мимоходом и Толстому.

Снова дамы в камере и ссорятся из-за Григория Ефимовича. Дуня приносит печеную рыбу. Ольга Владимировна. «Колыбельная» родственника. Кольцо с рубином на мизинце. «На службе не пьем-с!» Строгановский Дворец и «аристократия пролетариата». Да здравствует пролетарское искусство!

 

Дверь в камеру, судорожно дернувшись, распахнулась, и голос из коридора известил: - К вам адвокат!

«Разве мне положен адвокат?» – усомнился Глеб Иванович и, взглянув на вошедшего, укрепился в своем сомнении.

«Адвокат» монголист лицом, крив ногами, одет в гимнастерку и галифе. На кривых ногах нечищеные сапоги. Явно, из кавалеристов. И всем своим некультурным видом никак не тянул на юриста.

«Однако смиримся и возрадуемся тому, что Бог послал!» - Бокий вопрошающе посмотрел на сомнительного работника юстиции.

- Я к вам пришел, - вымолвил после долгой вступительной паузы вошедший и сделал скорбное лицо.

- Вижу, что не прилетели! – огрызнулся узник, не ожидая ничего хорошего от незваного гостя.

- Я Василий Кикеев-Хомутов или, если больше нравится, Хомутов-Кикеев.

- Очень приятно! А я Бокий Глеб Иванович.

- И мне приятно! – глаза в улыбке исчезли с лица, став тонюсенькими щелочками.

«Знакома эта безглазая улыбка, где-то ее видел». - Не член ли вы экспедиции товарища Пащенко?

- Так точно! Был членом…

- Так, какой тогда вы адвокат? Вы, если мне память не изменяет, не то проводник, не то охранник.

- Был! А теперь – адвокат!

- Как так? Когда успели получить юридическое образование?

- Не получал. Меня партия назначила к вам защитником, а раз я коммунист, то отказаться не могу.

- Логика убийственная. И что теперь?

- На что жалуетесь, Глеб Иванович?

- На то, что мне вот таких, с позволения сказать, «адвокатов» присылают!

- А других и не заслуживаете! – вошедший перестал улыбаться и вернул глаза на прежние места.

- Почему не заслуживаю?.

- Потому что вы классовый враг! – «Адвокат» посерьезнел, поправил широкий армейский ремень и, на сколько мог, округлил глаза, но к европейскому стандарту так и не приблизился.

- Какой я враг? Я тоже коммунист!

- Может, и были когда, а сейчас - враг!

- Почему? – спросил Бокий и подумал: «Имею дело с непреклонностью и упорством попугая, намертво заучившего несколько бранных слов».

- Так что к вашим услугам! – «юрист», словно чистя перышки, оправил замызганную гимнастерку, снял и сдул с нее соринки-пылинки.

- С какого насеста сорвались и прилетели ко мне?

- Ни с какого! А если будете оскорблять, следователя позову! Притом второго, злого. Того, что в ухо может засветить!

«Откуда знает про следователей?» – насторожился Глеб Иванович и, вспомнив про болезненные оплеухи, сменил тон: - Васенька, да я шучу! Не обижайтесь.

- То-то, - потеплел и кавалерист. – Так спрашивайте, пока я добрый!

- Меня казнят?

- Ну, зачем так грубо? – глаза снова собрались прятаться в назревавшей улыбке. – Лучше спросить: расстреляют?

- Зефир шоколада не слаще, - попытался улыбнуться приговоренный.

- Не скажите, не скажите, - мягко возразил Кикеев-Хомутов, не дав улыбке на лице развиться до глазопоглощающей стадии. – Разве халва слаще меда?

- Кому как, - ответил уклончиво Бокий, понимая, что лучше его не злить и спросил ласково: - Так ваша фамилия Кнутов?

- Какой Кнутов?! – брызнул гневно слюной кавалерист. – Хомутов! Кикеев-Хомутов или Хомутов-Кикеев! Даже фамилию, ваше благородие, запомнить не можете, а еще на помилование надеетесь…

- Извините, ради Бога! («Почему «благородием» назвал? Значит, не считает своим?) А разве помилование возможно? – Неверие в счастливый исход схлестнулось в душе осужденного с последней надеждой.

- Если замолвлю словечко, то, может, и…

- Неужели? – Надежда, подставив ножку неверию, собралась разложить врага не обе лопатки.

- Устройство адской машины этого Пащенко не хотите выдать следователю?

- Почему не хочу? («И все-то ему известно!») Я не знаю устройства! Ведь не я изобрел. – Казавшееся коснувшимся своими лопатками ковра неверие, лихо вывернулось и стало валить с ног вновь обессилившую надежду. «Я умираю последней!» – кричала та, отчаянно сопротивляясь.

- И даже после того, как взорвали Спасскую башню, не хотите?

- Взорвали? Башню? Я думал, это сон… Неужели?

- Какой, к чертовой матери, сон? Ровно половину снесло этим «мозговым лучом»… А не хотите сознаться!

- Так вы кто? Адвокат или очередной следователь? – пошел в наступление Глеб Иванович. – Почему вместо того, чтобы защищать, допрашиваете?!

- То и другое! Раз я коммунист, то могу быть и тем и этим поочередно. Как партия прикажет.

- Новое в юриспруденции? - Теперь неверье торжествовало полную победу над разложенной на обе лопатки надеждой.

- Вы вашей, этой «ю-рис-пру»…, Как ее там? Хоть пруд прудите, а если я словечко не замолвлю, как бывший красный командир, не избежать вам…

- Давайте переменим тему, умоляю вас! - решил прекратить никчемную перепалку воспитанный Глеб Иванович. - Лучше расскажите, что там на воле?

- Ну, что на воле… Кремль помаленьку восстанавливают, пожар всюду потушили, в окрестных домах стекла в окнах вставили… Ну, что еще?.. Спасская стоит в лесах, как украшенная новогодняя елка. Вот… Значит, судьбами Родины заинтересовались? Похвально! Может, еще и … раскаиваетесь? А?

- В чем? – заупрямился в подследственном бывалый революционер-подпольщик. – Я ни в чем не виноват!

- Ах, так? Опять за свое? Только хотел вам предложить подать прошение, которое мы с вами сейчас вместе и составили бы, а вы снова: не виноват… Эх, Иван Глебыч, Иван Глебыч!

- Глеб Иваныч, - строго поправил Бокий.

- Теперь это не имеет значения… Кстати, и вы мое имя спутали. Я не обижался… С какого бока не посмотри – выходите вы у нас однобокий, кривобокий, Бокий… Бокий Иван Глебыч! – «Адвокат» наглел на глазах.

- Я протестую! Что вы себе позволяете?

Кавалерист в ответ достал из нагрудного кармана гимнастерки маленький колокольчик и затрезвонил, поглядывая на дверь. Колокольчик хоть и маленький, но звонкий и, наверняка, слышен в коридоре.

«Наверное, садиста-следователя зовет?» – с ужасом подумал Глеб Иванович и сжался в комок. А в обреченном ухе часто-часто запрыгал пульс в предчувствии рукоприкладства. Предположение подтверждалось приближавшимися тяжелыми шагами и воеподобным: «Иду-у-у… Иду-у-у…»

 

* * *

 

- Стратег должен добиваться того, чтобы парализовать противника, а не стремиться уничтожить его физически. Убить человека в бою – это значит всего-навсего уменьшить армию только на одного солдата, в то время как живой, но лишенный присутствия духа человек является носителем страха, способным вызвать эпидемию паники. Воздействие на психологию командира может свести на нет боеспособность его войск. – Докладчик перевел дыхание. Приятный рокот одобрения прокатился по рядам офицеров, слушавших своего главнокомандующего. Стоявший на трибуне хрустальный графин с водой назойливо предлагал себя и свое содержимое, но не к лицу лидеру нации публично промачивать горло, демонстрируя слабость связок - пусть считают, что горло у оратора никогда не пересыхает, язык не устает, связки железные, а мысль неистощима! – Психологическое воздействие на правительство страны может оказаться достаточным, чтобы лишить это правительство всех имеющихся в его распоряжении ресурсов, и тогда меч выпадает из его парализованной руки.

Снова рокот одобрения – фраза эффектна. Трибун бросил в зал взгляд близоруких глаз: первый и второй ряды различимы, а дальше – смутно. Только не нужно щуриться, чтобы не заподозрили, что вождь видит недалеко…

- Анализ войн показывает, что в то время как номинальная сила страны характеризуется численностью населения и количеством ресурсов, ее реальная величина определяется состоянием внутренних органов и нервной системой – стабильностью управления, моральным духом и снабжением. Прямое давление всегда ведет к усилению сопротивления противника, так происходит со снегом: чем сильнее сжимается снег, тем он становится плотнее и тем медленнее тает.

И это удачное сравнение вызвало шквал аплодисментов. Оратор удовлетворенно посмотрел в зал и поднял руку. Тишина мгновенно восстановилась.

- Как в политике, так и в стратегии, или, иначе, как в дипломатической стратегии, так и военной стратегии, непрямые действия являются наиболее эффективным средством нарушения психологической и физической устойчивости противника, создавая, таким образом, условия для его разгрома.

В горле действительно пересохло. Графин-искуситель сверкал хрустальными гранями. Не поддаваться! Ни за что, ни глотка!

- Подлинной целью стратегии является уменьшить возможности сопротивления. Отсюда вытекает другая аксиома: чтобы обеспечить достижение той или иной цели, необходимо иметь несколько целей. Наступлением, ведущимся против одного пункта, должна создаваться угроза другому пункту, на который в случае необходимости должен быть перенесен удар. Только при наличии такой гибкости выбора объекта, стратегия может быть приспособлена к неожиданным изменениям в обстановке… Я закончил, господа офицеры! Какие будут вопросы?

Шквал аплодисментов заглушил последние слова. Восторженные глаза и лица сияли, пылали, горели! Молодые и не очень офицеры вне себя от восторга: «Каков гений! Каков стратег! С таким лидером Германия будет править всем миром!» Расходились ошеломленные…

«Красота сверхчеловека приблизилась ко мне», - подумал фюрер и ощутил, как захватывает дух от этой мысли.

 

* * *

 

Дискуссия о Гоголе продолжилась и на следующий день. Так сильно оказалось впечатление от прочитанной заметки, что никак не могли успокоиться. Исчезновение черепа всех ужасно возбудило, а дважды сгораемый ужин и увольнение очередной кухарки тоже каким-то демоническим образом связывалось с Гоголем.

Святослав оказался наиболее рьяным критиком и сыпал аргументами направо налево.

- Гоголь старается подчинить себе читателя, а не убедить его, а еще менее и объяснить что-либо.

- Лев Толстой подозревал, что Гоголь не очень умен, - решил пожурить классика и Николай Константинович. – Если это и верно, то неважно! Для творческой задачи Гоголя нужен не ум, а то душевное свойство, которое обычно плохо уживается с умом. Воля.

- Вот я и говорю, - продолжал Святослав. - Он действует не на сознание, а именно на волевую сторону. Отсюда и нагромождение односторонностей, как главный художественный прием. Что отмечается всеми критиками. Это у него как «блестящий шарик» гипнотизера.

- О гипнотизере никто не спрашивает, умен ли он! – поддержал хорошее сравнение отец. – Во всяком случае, это в нем второстепенно. Достаточно у Гоголя нужной ему силы, если, глядя на клетку со слоном, люди повторяли пол столетия, что там сидит буйвол. Только потому, что Гоголь написал на клетке: «буйвол».

- Все о нем? – вошел в комнату Юрий. – Мне тоже кажется, что душа Гоголя как готический кафедрал, полный мрака и волшебных лучей. Да и лицо его «готического стиля».

- А в языке есть что-то католическое. Точно раскрашенный воск, - согласился брат.

- Как не критикуйте, украинские повести – это серебристое сияние лунной ночи, - Николай Константинович зажмурился, собираясь цитировать, но властный голос Елены Ивановны, занимавшейся рукоделием и до того молча слушавшей, пресек намерение мужа:

- Женщина у него является всегда лишь в отношении к ней мужчины. Ее собственный мир для него не существует. Этой утрированной «мужественностью» он совершенно противоположен «женственности» Толстого.

- Ты права, матушка, - подтвердил отец и «подлил масло в огонь». – Любовь у него – то небесно-голубая лирика, то жесткая карикатура, как женские лица в «Ревизоре».

- Толстого я, кстати, тоже недолюбливаю и есть за что! – Матушка с утра в дурном настроении то ли из-за вчерашних «пожаров» на кухне, то ли из-за того, что рукоделие не ладилось. Нитка часто рвалась. – Он начал, как граф, а кончил, как босяк и «пролетарий». В этой его личной эволюции заранее предопределилась эволюция и всей нашей страны, ставшей из барской и европейской – варварской и национально-оторванной от других.

- «Ревизор» – русская комедия масок, чистое «зрелище смеха», а вовсе не картина быта и нравов! – попытался вернуть разговор в гоголевское русло Святослав.

- Толстой близок к нам с вами тем, что у него тоже своя заветная страна вне России. Это Индия! – прошелся по Льву Николаевичу и Николай Константинович.

Юрий посмотрел на циферблат больших настенных часов: маятник, сохраняя достоинство, спокойно прохаживался туда-сюда, а стрелки, нарушая все приличия, липли к полудню, подавая сигнал, что пора бы и к обеду готовиться.

- Никак проголодался? – поймала выразительный взгляд сына матушка. – Скоро будем накрывать на стол. Немного потерпи!

 

* * *

 

Дамы сидели с виду спокойно, только лица их то бледнели, то краснели, и нестерпимым возбуждением горели их влажные глаза. Шандеревский наблюдал за гостями с лежанки. Последствия «демьяновой ухи» давали о себе знать – голод и обида не проходили. Одна дама, пятясь от наступавшего на нее Распутина, дошла до лежанки и повалилась на нее, прижавшись к узнику, словно ища защиты. Распутин отступил и сел, отдуваясь, на табурет и, вытирая потное лицо рукавом нежно-голубой шелковой рубашки, что-то ворчал. Ткань сразу пожелтела.

- Как вам не совестно, Ольга Владимировна, - обратилась одна из дам сидевших за столом к той, что прижималась к Шандеревскому. – Когда вас нет, мы сидим спокойно и слушаем Григория Ефимовича, а как только вы являетесь, мы все начинаем дрожать. Ссора, крик! За этими воплями мы и слов Григория Ефимовича не слышим.

- А кто из вас делает что-нибудь ради него? – воскликнула та, которую обвиняли. – Кто любит его как я и душу отдаст за него?!

«Откуда берется в камере длинный стол, за которым они сидят? – недоумевал Петр Сергеич. - Тюремщик что ли приносит? И куда он потом девается? Опять уносит? Я ни разу и не заметил. Или, когда я сплю?»

- Петр Сергеич, неча лежать, тоже участвуйте в представлении! – призвал узника Распутин и повернулся к дамам: - Ух, я вас сейчас! В дверях появилась крупнотелая Дуня. Та, что приносила уху.

- Вот печеная рыба, - сказала она почему-то обреченным голосом и протянула поднос.

Соседка Шандеревского взяла кусок. Потянувшийся Петр Сергеевич получил по рукам.

- Нельзя! Тем более узнику без тарелки и вилки! – сердито сказала соседка. – Где вы воспитывались, мосье?

- А как же вы сами голыми руками?

- Я давно стою над предрассудками, а вам еще рано!

- Почему мне рано? – Желудочный сок неуправляемо выделялся. Узник проглотил слюну.

Дуня тем временем поставила поднос на стол, и дамы, забыв приличия, опустошили его. Никаких тарелок, ножей и вилок, а тем более салфеток, и в помине не было. Все делалось голыми руками.

«Экая простота нравов, а ведь одеты изысканно, – пожалуй, все они светские…»

Тем временем поедание печеной рыбы вошло в свою заключительную фазу. Обглодав все до основания, дамы стали кидаться рыбными скелетиками, башками и костями. Попутно вытирая жирные пальцы о платья свое и соседки. Заливистый смех щекотал мрачные потолки и стены. Григорий Ефимович, равнодушно взирая на веселящийся гарем, периодически чесал за ухом, участия в трапезе не принимая.

- Эх, сейчас бы винца отведать, - вздохнула Ольга Владимировна и покосилась на остальных женщин: не осудят ли? – Дунь, принесла бы!

Григорий Ефимович с проворством фехтовальщика сунул возмечтавшей под нос фигуру из трех пальцев. - Не получишь! Дунька, не смей!

- Почему вы ко мне так жестоки? – глаза Ольги Владимировны налились слезами.

- Он ко всем одинаковый, - подбоченилась та, что вначале обвиняла Ольгу Владимировну. - И нечего себя считать избранной. Может нам пива или водки хочется, но мы молчим?

«О чем они?» – погружался в тяжелый голодный сон Петр Сергеевич и, как приятную колыбельную, услыхал над ухом ласковый голос родственника:

- Выслушав нас, Луначарский заявил, что, несомненно, музеи являются особым типом учреждений и что, несмотря на общее стремление к демократизации, подводить их под общий строй других не приходится, а следует выработать компромиссную форму…

- И я с вами хочу в Эрмитаж! – раздался где-то вдалеке скрипящий голос Распутина. – Возьмите меня с собой!

- … удовлетворяющую, как принципу, так и практике. Ученому персоналу нечего беспокоиться, что его поставят в зависимость от некультурных элементов, - сосредоточенно вещал родственник.

Петр Сергеевич чувствовал, что похрапывает, но одновременно и слышал голос родственника. «То ли сплю, то ли нет?» Голос постепенно перестал узнаваться, что повлекло за собой превращение рассказчика в того, о ком он говорил. Шандеревский вдруг увидел и услышал, как « кольцо с рубином на мизинце» расхаживает по камере и говорит: - Я прошу всех сотрудников музея поработать над новыми формами. И вам, Петр Сергеич, хватит лежать! Тоже примите участие!

- Я ему предлагал, - наябедничал Распутин, подобострастно глядя на Луначарского.

- Сам я, - продолжал нарком, - мечтаю о создании своего рода художественного парламента из четырехсот выборных членов, одна половина коих состояла бы из специалистов, а другая – из представителей пролетариата.

- Правильно! – заорал Распутин так, что дамы вздрогнули.

- Вот вы, Петр Сергеич, возглавите первую половину, а вы, Григорий Ефимович, – вторую!

- Правильно, правильно! – подхватил женский «хор».

- Давайте в честь этого хряпнем по маленькой, Анатоль Василич! – предложил Распутин.

- Что вы, что вы, дорогой мой! – блеснул рубином мизинец. – На службе не пьем-с!

- Ну, хоть опосля, - несколько осклабился будущий глава пролетарской части художественного парламента и махнул рукой. – Дунька, тащи вино и стаканы!

«А ведь сам осадил Ольгу Владимировну, когда она вина захотела», - с осуждением подумал Петр Сергеевич и покосился на соседку, которая теребила в руках носовой платок, спокойно и ровно дышала, вздымая пышный бюст, и как бы случайно задевая грудью его плечо. От этого прикосновения по телу разбегались мелкие острые иголки. «Заигрывает что ли со мной? Но не надо никак реагировать, что бы, не дай Бог, он не заметил и не заревновал».

Девка проворно бросилась «за кулисы», громко хлопнув окованной дверью. Дамы за столом оживились, приводя себя в порядок. В волосах пышных причесок у многих торчали подобно драгоценным украшениям рыбные хвосты, ребра, головы и даже целые скелеты.

- Управлять музеями низшие служащие не должны претендовать, - развивал свою мысль Луначарский, - хотя и на мою поддержку авторитета интеллигентной части служащих рассчитывать не надо.

- Это как? – спросил узник, решив принять участие в «представлении». Ольга Владимировна «нечаянно» продолжала наваливаться грудью.

- Агитация среди служителей при поддержке со стороны элементов близких комиссариату будет продолжаться без ослабления и приведет к выработке новых форм внутреннего управления с более демократическим характером.

- Ничего не пойму, - потупился узник. – «Тяжело соображаю на голодный желудок, да и эта трется, возбуждая меня». – Он слегка отодвинулся от дамы, но тут же заметил, что она незаметно снова придвинулась к нему.

- А что скажете об охране Строгановского Дворца у Полицейского моста? – вдруг проявил необыкновенную осведомленность Распутин. – Там теперь клуб кронштадских моряков.

- Я знаю об этом. Собственники дворца хлопотали об освобождении его от постояльцев и ограждении заключающихся в нем сокровищ.

- Все-таки Расстрели строил, - гордо заметил Распутин: мол, мы и не то еще знаем, не лыком шиты, вы не смотрите, что я мужик!

- Соглашусь с тем, что здание не следовало бы занимать ни под какие посторонние учреждения, однако, выселить матросов будет сложно. Они ведь тоже желают жить и дышать культурной, художественной атмосферой. Их можно назвать «аристократией пролетариата», оказавшей исключительные услуги революции.

«Тоже мне, аристократия, - с горечью подумал Шандеревский и пожалел, что не был так настойчив по части ухи и рыбы. – Надо брать пример с матросов, – захватили дворец и силой и ничего. Хватать нужно было нагло плошку и поднос, и ни с кем не делиться, - был бы сыт!» Назойливая соседка наседала. Он снова отодвинулся, а она придвинулась. «Это ведь она меня била по рукам, нельзя мол, а теперь сама лезет, гадина!»

- Вот поэтому они достойны особенного к себе внимания и заботы, - закончил Луначарский.

«Ну, и эстет, ну, и демагог! – с ненавистью посмотрел узник на Анатолия Васильевича. – Какая жалость: ни рыбы, ни ухи так и не попробовал!» Теплое прикосновение продолжало возбуждать, хотя узник и оказался на самом краю лежанки. Отступать дальше некуда.

- У всех еще на памяти кронштадские зверства, - снова пискнул выскочка

Распутин.

Настроение Петра Сергеевича окончательно испортилось. Боясь свалиться с койки, хоть прикосновение и приятно, он нетерпеливо ждал появления Дуни, нервно поглядывая на дверь. Только принятие внутрь могло теперь как-то выправить, накренившийся и давший течь, дредноут его духа.

«Кольцо с рубином» открыло рот, но не успело ничего сказать. В дверях выросла дылда Дуняша. Поднос в ее руках искрился несколькими разновеликими бутылками и хрустальными бокалами.

- Ставь сюды, дура! – скомандовал просиявший Григорий Ефимович, и, указывая на стол, в предвкушении потер шершавые, мозолистые, мужицкие руки. – Рекомендую херес из погребов их Императорского Величества! – Григорий Ефимович с завидной ловкостью и мастерством, изяществом и грацией, стал разливать искряще-журчащую жидкость по бокалам. – А цвет какой! Ваш рубин меркнет.

Анатолий Васильевич перестал ломаться, держа двумя пальцами, оттопырив окольцованный мизинец, неприлично до краев наполненный фужер.

- Да здравствует пролетарское искусство! – провозгласил Нарком.

«Кто так через край наливает? Эх, мужлан неотесанный!» - возмутился про себя Шандеревский, тоже держа в руке переполненный бокал и, роняя капли на себя и на постель. - «Пить на голодный желудок – быстро опьянею. Но может, оно и лучше, чтобы не ломать голову над тем, когда и как снова исчез этот проклятый родственник, и как быть с домоганиями соседки?» И Ольгу Владимировну не обошли вниманием, отчего она вроде успокоилась, держа в руке бокал и перестав тереться грудью о плечо.

У каждой дамы в руке блестело хрусталем, – Григорий Ефимович виртуозно обслужил всех. - И они оживленно ворковали, предвкушая удовольствие.

- Чокаться не будем! – великодушно разрешил Распутин, окончательно взяв на себя функции распорядителя. Затем бодро опрокинул емкость и, смачно крякнув, стал рукой что-то ловить в воздухе. – Огурчик, огурчик хочу малосоленький… Ах, стерва Дунька, не принесла чем закусить, али сама не знашь!

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

 

«У, калмык, проклятый…» «А где же Шендеревский?» «Я из народа, поэтому мне веры больше!» Юрист – профессия буржуазная.

Разговор ученых. «…в глазах Москвы мы являемся предателями». «Что же нам делать?»

«Мы ничего не консервируем…» Он был в тевтонских рыцарских доспехах… Краткая беседа Учителя с учеником.

О химических средствах подавления воли и Женевской конвенции. «Конвейер» и гипноз. Никудышные спички. Далекий друг Адька. Мысленный монолог заядлого курильщика трубки.

Парадоксы путешествия во времени. Геофизик делает «ход конем». Отправиться в эпоху Иисуса. «Петля времени». Бедный убиенный дедушка! Дальше по дну ручья. Саркофаги из черного дерева. Таинственный голос под сводами.

 

Кикеев-Хомутов повадился ходить в гости к Глебу Ивановичу. На том, что «адвокат», гость больше не настаивал. Заходил просто так, запросто, как к закадычному, если не другу, то знакомому. Но о деле поговорить, никогда не забывал. Бокий ни другом, ни товарищем его не считал и каждый раз чертыхался: «У, калмык, проклятый, опять приперся!» Вот и сейчас…

- Быстрое оправдание или долгая волокита казни – выбирайте! – провозгласил адвокатствующий кавалерист с порога. – От вас зависит, что выбрать. Если пожелаете первого, то сейчас составим поручительство в том, что вы чистосердечно раскаиваетесь и просите помиловать в связи с приближающимися Октябрьскими праздниками?

- Что октябрь на носу?

- Да, Глеб Иваныч.

- Сколько я здесь сижу?

- Долго, долго… Так будем составлять?

- Но я ни в чем не виновен!

- Опять за свое! С вами по-хорошему, а вы?

- Чем приставать ко мне с глупостями, лучше скажите, чем окончилась экспедиция в Тибет? И почему вы здесь, а не там?

- Ничем не окончилась, - развел руками кавалерист. - Нас отозвали.

- Всех?

- Отозвали всех, но вернулись только Шандеревский и я, как наиболее сознательные.

- А остальные?

- Остались.

- А где Шандеревский?

- Недалеко, сидит по соседству. Тоже в камере.

- Почему вы не в камере?

- Выпустили, сочтя невиновным.

- Вас сочли невиновным, а я, выходит, виноват? – обида подступила к горлу, и узник побагровел.

- Вы – другое дело!

- Почему? Какая наглость!

- Вы руководитель, да еще и с сомнительным происхождением. Вы ведь до революции кем были? – заговорил «адвокат» игриво.

- Как кем? И до, и во время – студентом, потом вступил в РСДРП, подпольщиком был… - У Глеба Ивановича бурлило внутри: «Да как он смеет?»

- Все равно корни у вас буржуазные. Ваш батюшка и дед кем были? Ась?… Чего молчите? Я из народа, поэтому мне веры больше! Понятно?

«И про деда, и про отца все ему известно… Откуда? Видите ли он из народа…Вот нахал!» - - А Шендеревский чем провинился?

- И он классово сомнительный элемент, тем более юрист!

- Это буржуазная профессия, по-вашему? «А ведь и вправду, Петр Сергеич в прошлом – юрист… И это он знает! Откуда такая осведомленность у бывшего кавалериста?»

- Самая, что ни на есть!

- Вы себя тоже, не далее как вчера, адвокатом величали! А, как известно, адвокат имеет прямое отношение к юриспруденции и, стало быть, это буржуазная профес…

- Опять вы со своей «пруди-пруденцией-антиллигенцией», - перебил наглый калмык. – Ну, вас! Пошел я… Раз не хотите, чтобы помогал, не надо. Вам же хуже! – Кавалерист обиженно хлопнул дверью. Засов услужливо и ржаво заскрипел. – Тюремщик, будучи наготове, следил в глазок за происходящим. Цокот удалявшихся подковок на сапогах мнимого адвоката больно отозвался в израненной душе бывшего руководителя спецотдела ОГПУ.

 

* * *

 

- Если периодическая электродвижущая сила, возникает в определенном месте пространства, то непременно создает в окружающей воздушной среде переменное электромагнитное поле. Оно распространяется со скоростью света. Мы, следовательно, ожидаем, что всякий наш двигательный или чувствующий акт, рождающийся в мозгу, должен передаваться и в окружающую среду в виде электромагнитной волны, - сказал Пащенко и победно посмотрел на насупившегося Кондиайна.

- Все хочешь уловить во внешнем пространстве мысль в виде электромагнитной волны? – усомнился коллега. – Это, конечно, одна из интереснейших задач физики, но…

- Что «но»? Согласен, можно указать на огромные трудности нахождения этих волн. Потребуется ряд лет напряженной работы, чтобы непосредственно открыть эти явления на опыте. Но, во всяком случае, необходимость их предсказывается ионной теорией возбуждения.

- Мне кажется, я ранее слышал от тебя эти слова. Сейчас ты скажешь, что «приняв во внимание основной ритм колебаний электрического потенциала мозга, от 10 до 50 герц, и с учетом скорости распространения электромагнитных колебаний, 300 тысяч километров в секунду, рассчитаем предполагаемую длину излучения». Так?

- Да.

- Вот видишь, я все запомнил.

- Молодец!

- Молодец не молодец, а, что твердишь одно и тоже – это точно!

- Потому, что ты свой. Мне больше не с кем поделиться. Не буду же я немцам выкладывать свои секретные разработки?

- Раз мы по первому требованию не вернулись, да еще и с немцами сдружились, то, наверняка, в глазах Москвы являемся предателями.

- Ты так считаешь?

- К тому же, требования вернуться повторялись! Я получал не раз эти шифровки, пока рация не вышла из строя.

- Ты мне не говорил.

- Говорил. Ты забыл.

- Эх, как бы я хотел вернуться! Да опасно. Чует мое сердце, что ничего хорошего нас там ждать не может.

- Вот то-то и оно!

- Что нам делать?

- Ничего не делать. Поступать по обстановке. Пока обстоятельства благоприятные и слава Богу!

- Так и будем по пещерам лазать? – Пащенко ковырнул прутиком нос своего ботинка, собиравшегося в ближайшее время «просить каши».

- А что? Чем плохо? – У Кондиайна обувь оказалась почему-то менее изношенной. – Тихо, спокойно, ветра нет, температура постоянная… Только темно и сыро… Но не может быть все идеальным?

- Ты думаешь, мы что-нибудь найдем? – Андрей Николаевич в гневе отшвырнул прутик.

- Если не что-нибудь, то кого-нибудь - точно! Да и куда нам спешить?

- Ты оптимист!

 

* * *

 

«Мы ничего не консервируем! Мы нисколько не мечтаем о прошлом! Нас не назовешь либералами! Мы не работаем на благо прогресса! Наш слух не раздражают базарные вопли сирен, предсказывающих будущее! Все то, о чем они поют, - «равноправие», «свобода общества», «общество без господ и холопов», - нисколько не привлекает нас! Нам ясно: ничего хорошего нет в том, что на земле будет построено царство справедливости и всеобщего согласия. Ибо оно при всех тех условиях было бы царством всеобщего оболванивания и китайщины. Мы радостно приветствуем всех, кто, как мы, любит опасность, войну, приключения! Кто не идет ни на какие уступки и соглашения, кто не дает себя умиротворить и оскопить! Мы причисляем самих себя к завоевателям! Мы размышляем о необходимости создания нового порядка и нового рабства, – ибо всякому усилению и возвышению типа «человек» сопутствует новый вид порабощения». – Адольф поставил точку и, почувствовав на своем плече чье-то тяжелое и холодное прикосновение, повернул голову. Рядом стоял тот самый, виденный в австрийском музее. Он в тевтонских рыцарских доспехах, голова упирается в потолок, лицо скрывает забрало шлема.

- Вы согласны с тем, что я здесь пишу? – заискивающе, точно провинившийся школяр, спросил Адольф.

- Да, мой ученик! Я рад, что ты встал на верный путь. Но не сходи с него.

- Благодарю, мой господин, - промолвил «ученик», подавляя внутреннюю дрожь. – Могу я продолжать, Учитель?

- Продолжай, сын мой!

 

Адольф поднял перо, одновременно почувствовав облегчение на плече. Тяжелую длань сняли. Послышался металлический лязг удаляющейся грузной поступи. «Куда он пошел?» Адольф повернулся и увидел в огромном, во всю стену до потолка, зеркале фигуру исполинского рыцаря. Отражение есть, но самого объекта нет. Кабинет пуст. «Отражение» повернуло голову в шлеме и, прежде чем скрыться в глубине стекла, промычало: «Помни о копье Лонгина».

 

* * *

 

- Так у вас есть химические средства для подавления воли?

- Так точно.

- Знаете, что их нэльзя применять?

- Женевская конвенция?

- Успокойтесь. Мы ее нэ подписали. Но, все равно, надо так вести дела, чтобы комар носа нэ подточил. Ведь процессы будут открытыми, нагрянут иностранные корреспонденты, да еще и писатель этот собирается приехать…Фейхт…Вагнер, что ли. Панэмаете, какая штука?

- Так точно. Наш следственный арсенал – это последнее слово химии и фармакологии!

- Ну, харашо. Вот только до меня дошли слухи, что ломку ребер и носов, топтанье каблуками, зубодробительство и тушение папирос о тела подследственных тоже примэняете?

- Никак нет. Наговоры!

- То-то же… А то вдруг подпишем эту конвенцию и с проверками нагрянут… А «конвэйер» применяете?

- Без него в нашем деле никак нельзя. Следователи меняются, а арестанту не дают спать. И через две недели он как миленький!

- А с ума нэ сходят?

- Случается.

- А гипноз примэняете?

- А как же? Есть у нас специалист. Орнальдо его фамилия.

- Иностранец?

- Нет. Это псевдоним! На самом деле он Смирнов.

- И, что он?

- Как-то проводя сеанс в Ленинграде в Таврическом саду, усыпил сразу полсотни зрителей.

- Нэужели?

- Истинная правда.

- Ну, харашо, харашо!

- Разрешите идти?

- Идите.

Гость щелкнул каблуками и бесшумно поплыл по вязкому ворсистому ковру в сторону массивной дубовой двери. Хозяин кабинета потянулся за пачкой папирос. Достал одну, расковырял, табак ссыпал в трубку. Вторая папироса разделила судьбу первой, а за ней третья и четвертая - тоже. Хоть папиросный табак мелок и его можно много в трубку вогнать, но сейчас он сыпался через край. Курильщик, собрав его в щепотку, снова сунул в трубку, и стал трамбовать большим закопченным пальцем. Затем отправил трубку в рот и чиркнул спичкой, но та погасла. Вторая тоже закапризничала и, не дав пламени, лишь шибанула в нос вонючей серой. Третья, наконец, отозвалась огоньком, но недолгим, предательски обожгла палец и погасла. «Что за спички выпускают, вашу мать! – горестно подумал курильщик и достал четвертую, которая, вопреки ожиданиям, сжалилась и позволила собой раскурить любимую трубку. «Позвонить, что ли прямо сейчас Наркому, чтобы приняли меры? Дрыхнет, навэрное, сволочь, а ведь врэмя еще детское – всего три ночи. Я вот работаю! Они же знают, что пока у мэня в окне свет, никто не имеет право спать». Приятный ароматный дымок ласково проник в носоглотку, отчего и гнев начал помаленьку утихать. «Ладно, нэ буду звонить…» Мечтательный дым кольцами поплыл к высокому потолку. «А как там мой Адька поживает, интэресно? Он ведь, нэ в пример мне, нэ курит, стервец, да и, говорят, что и мясо-то нэ ест, сукин сын. А если бы я его пригласил погостить к нам на Кавказ? Чтобы он делал: отказывался бы и от мяса и вина, позоря меня? Вот бы удивил всех, и мне бы было стыдно за нэго. Что за мужчина без шашлыка в одной руке и рога, наполненного до краев, в другой? Но, несмотря на это, симпатичен он, черт, мне и сам нэ пойму почему! Только ему, пожалуй, одному я и могу доверять… Хорошо, что и пакт мы вовремя с ним заключили». Дымок гулял в горле и легких, вырывался из ноздрей, кружился кольцами вокруг головы, образуя нимб, резвился и игрался, заполняя весь кабинет. «Мы бы с Адькой весь мир перэкроили! То, что нэ удалось пока ни одному полководцу, – ни Цезарю, ни Македонскому, ни Бонапарту – удалось бы нам! И, глядишь, Индия у наших ног…» При слове «Индия» мягкие сапожки, взволновано зашагали по ковру, утопая в ворсе, как в водах Ганга. От окно - к письменному столу, от стола - к двери и назад. Туда-сюда, туда-сюда. «Хитер, однако, Адька! Вот за это я его и уважаю. А как быстро к власти пришел? Везунчик, да и только! Я вон, как долго карабкался, пока в люди вышел, а он – фьють – и «в дамках». Везунчик, везунчик… Хотя, вряд ли он мэня перехитрит, молокосос! Но все же… Лихо он с Европой управляется. С Польшей заключил десятилетний пакт о не нападении. Цель и дураку понятна! Обезопасить свой восточный фланг. Затем отбросил все ограничения в вооружении, наложенные Версальским договором, и ввел войска в Рейнскую демилитаризованную область. Главы государств «скушали» и это. Как воду в рот набрали. Теперь начал замаскированную войну, поддерживая совместно с Италией намерения генерала Франко свергнуть испанское республиканское правительство. Ну, вот – дудки! Я ему, прохвосту, это нэ позволю! Тайно начнем поддерживать испанцев. Но и, нэ смотря на это, Адька мнэ все равно симпатичен!»

Думалось долго и о многом – огромная страна на плечах. Чем не атлант, подпирающий небесный свод? Трубка давно погасла, а в окно, сквозь неплотно прикрытые шторы – чтобы видно, что вождь не спит – заглядывало испуганное утро: разрешат ли ему наступить или еще немного обождать? Курильщик заметил уснувшую трубку, выбил пепел, наковырял новых папирос, взял коробок. Спички снова закапризничали и, не желая погибать в собственном пламени, защищались клубами серы. «Задам наркому легкой промышленности!» Прекратил неравную борьбу, – может, оно и к лучшему – хватит курить! Вон Адька какой волевой, как себя в руках держит! А я? Надо беречь организм! Если и нэ для себя, то для народа. Люди меня так любят, так любят…» Скупая слеза навернулась, – стало себя очень жалко. «Пожалуй, пойду, прилягу на диван. Нэ раздеваясь, пару часиков вздремну, а потом и задам жару наркому. Вон и рассвет заглядывает, а я все на ногах. Нэ щажу себя совсем».

Бледное утро, заметив, что вождь, наконец, угомонился, осмелело. И стало, не опасаясь последствий, робко, но настойчиво, проникать в просторный, насквозь пропахший «Герцеговиной Флор» кабинет.

 

* * *

 

- Парадокс путешествия во времени касается путешественника, который возвращается в прошлое и, желая того или нет, препятствует рождению человека, который должен стать его дедушкой, - говорил антрополог, довольный неопровержимой логикой своих доказательств. – Как он мог вернуться обратно во времени, если вообще не появлялся на свет?

Слушатели засмеялись, покоренные разумной аргументацией ученого и ждали новых перлов научной мысли.

- Наличие этого парадокса есть доказательство невозможности путешествия во времени. События непреложно следуют за причинами, их вызвавшими, а не наоборот.

- Совершенно верно, - согласился Шефнер, чистивший в этот момент свой верный «Вальтер». – Пуля вылетает после взрыва пороха, а не до него!

- Верно, верно! Результаты скачек и время победителя становятся известными лишь после их завершения, а не в момент приема ставок! – захлопала в ладоши, любившая верховую езду, Ева.

- Вы оба правы: и с пулей и со скачками, - подытожил Краузе. – Разорившийся после забега игрок не мог пустить себе пулю в лоб до скачек.

Снова рассмеялись, довольные тем, как убедительно они разложили на обе лопатки фантазера геофизика. Но тот, явно не желая себя признать побежденным, сделал неожиданный «ход конем»:

- Предположим, дедушка мог одновременно быть как рожденным, так и не рожденным.

- Как это? Такое трудно представить! – раздался недовольный галдеж. – И рожденный и не рожденный? Чушь!

- А все же, - не сдавался Карл Винерт, - точно так и его внук мог существовать и не существовать.

- Не очень понятно! Галиматья! Объясни!

- Объясняю! Эффекты, связанные с путешествием во времени, заложены в структуре взаимосвязи пространства и времени. Визит в прошлое не мог изменить настоящее потому, что оно стало свершившейся историей.

Все умолкли, переваривая услышанное.

- Я слышал такую историю, вернее сказку, - нарушил молчание кинооператор. – Один религиозно одержимый человек на машине времени отправляется в эпоху Иисуса, чтобы увидеть сцену распятия.

- Какова марка машины? – засмеялся Шефнер, убирая в кобуру начищенный «Вальтер». – «Опель» или «Мерседес»?

- Дослушайте до конца! – нервно повысил голос рассказчик. – Его «машина времени» разбилась и не подлежала ремонту.

- Тогда это не «Мерседес», - продолжал ерничать Шефнер. – Он бы не подвел!

- Следов Иисуса, описанных в Евангелиях, обнаружить не удалось. Но по мере того, как наш герой рассказывал окружавшим его чужакам о Христе и спрашивал о нем, он в глазах этих людей сам оказывался в роли Иисуса, участвуя в сценах, напоминавших библейские, вплоть до распятия.

- И его распяли? – испугалась Ева.

- Конца истории не знаю, а говорю об этом, как о примере, так называемой «петли времени», которая замкнулась и наползла на себя, как змея, захватывающая собственный хвост.

- Спасибо, коллега, за убедительный пример, - обрадовался геофизик. – Такое решение парадокса рассматривает время как нечто, зафиксированное в более фундаментальной структуре, а нас – лишь как актеров, играющих предопределенные роли на подмостках пространства-времени. Это доказывает существование параллельных вселенных и пронизывающих друг друга невзаимодействующих миров – с бесконечным множеством вариаций.

- Если вы вернетесь в прошлое и убьете своего дедушку, то, что будет? – разволновалась Ева.

- То мир попадет в параллельную реальность, в которой ваш дедушка будет убит неким самозванцем, - попытался утешить сердобольного тибетолога геофизик. – А вы, вернувшись в свое время, не заметите изменений в истории, поскольку вновь окажитесь в своей реальности пространства-времени, параллельно той ветви, в которой ваш дедушка убит!

- Тогда еще ничего, - успокоилась Ева. – Только непонятно, в связи с этим, что за видение недавнего прошлого явилось нам?

- Я ранее говорил, что эти пещеры обладают чудесным свойством, - начал Андрей Николаевич. – Они являются отстойниками, накопителями, кладовыми – как угодно – всех более или менее значительных событий мировой истории, неким архивом, где все это хранится, как… - Пащенко умолк, ища сравнения.

- Как на кинопленке, - подсказал находчивый кинооператор.

- Вот именно, - согласился Андрей Николаевич.

- Получается, нам не нужно путешествовать в прошлое, - догадалась Ева, - оно само здесь проходит перед нами.

- Выходит, что так, - подтвердил Пащенко.

- А как можно вызвать это явление? – не унималась тибетолог.

- Раз оно случалось, вспомните, что ему сопутствовало. Была ли обстановка особенной?

- Ничего особенного. Обстановка обычная. Лишь ручей шумел, - задумалась Ева, припоминая. – Эрнст, расскажи нам еще что-нибудь! Вдруг снова такое случится.

- Как-нибудь в другой раз, дорогая, а сейчас нам нужно продолжить путь и не будем расслабляться. – Шефнер поднялся, приглашая и остальных последовать его примеру.

 

Пройдя несколько десятков метров по галечному дну, по которому струился ручей, заметили, что дно стало уходить из-под ног, а потолок все понижался. Дальше пришлось идти, согнувшись вдвое, затем потолок спустился до самой поверхности ручья, образуя заполненный водой сток. Возможность открытия новой пещеры подстрекала идти вперед. Своды, насколько видел глаз, шли параллельно воде и оставляли лишь узкий воздушный промежуток. Жажда проникнуть в неизвестное увлекала, но возникал вопрос: куда приведут продолжавшиеся один за другим коридоры с неизменно текшей по ним водой? В некоторых узких местах, где приходилось протискиваться между сталактитами, казалось, что пещера кончалась, но фонари освещали впереди все новые и новые перспективы.

Когда счет времени и пройденного расстояния утратили, пещера вдруг кончилась тупиком. Попытка найти выход в обширном гроте оказалась тщетной, но нашлось кое-что другое.

Посередине грота стояли три саркофага из черного дерева, украшенные гравюрами и любопытными надписями. Они были закрыты. Все столпились вокруг находок, заглянули внутрь. От ужаса и очарования перехватило дух.

Три обнаженных тела, покрытых золотом, лежали в саркофагах. Каждая их черточка старательно воспроизведена в золоте.

- Какие огромные, - ужаснулась Ева. – Настоящие великаны!

- Женщина и двое мужчин, - определил антрополог и, достав рулетку, стал производить обмеры. – Женщина в длину – больше трех метров, а мужчины: один – почти четыре метра, другой – около пяти!

- Какие у них огромные головы! – продолжала ужасаться тибетолог.

- Головы сходятся конусом кверху, маленькие рты, узкие губы, узкая челюсть, - констатировал антрополог, понимая, что настал его «момент истины», - носы длинные, а глаза не раскосые, а прямые и глубоко посажены.

- Может быть, это и есть наши предки, древние арии? – воскликнул Шефнер. – Не зря мы карабкались сюда так долго!

- Держи вспышку повыше! Так, так, - командовал Эрнст Краузе Эдмону Гиру, ища наивыгодный ракурс для съемки. – Это непременно надо запечатлеть для истории!

- Ну! – толкнул Кондийн в бок Пащенко. – Вот и нашли! Не что-то, а кого-то, как я и говорил.

- Сюда, сюда! – позвал, рассматривавший крышку одного из саркофагов. Карл Винерт. – Здесь выгравирована карта неба с очень странным расположением звезд!

- Ну-ка, ну-ка! – бросился Кондиайн к коллеге. – Разрешите и мне посмотреть!

- Смотрите, дети Земли, - вдруг зазвучал под сводами низкий мужской голос. – Они жили как Боги в нашей стране в те времена, когда здесь не было гор. Они обрабатывали нашу землю, когда моря омывали эти берега и когда иные звезды сверкали в нашем небе. Смотрите хорошенько! Не каждому доводится видеть их!

Переглянулись: чей и откуда голос? Голос такой мощный, точно усиленный громкоговорителем, и кто может здесь говорить на чистом баварском диалекте? Чувство безотчетного страха и неимоверной усталости охватило людей. Шефнер выхватил из кобуры верный «Вальтер», но в кого стрелять? Снова повисла гробовая тишина, лишь только где-то вдали журчал вечный ручей.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

 

Второе рождение. Исчезновение пещеры. Река в хаосе камней и робкая радуга.

Всякое может случиться даже с Богами. Контракты с Богами. “Юмористические рассказы”. “Сказка о золотом петушке”. Бог Нарамсиху. Что видели слуги лунной ночью. Явление Богини.

Яков Иванович Смирнов и его “шехерезада”. Узник, слушая про латыша, делает приседания. Появление Распутина. О Великом Князе. Стук в дверь. Утешитель. Как нож в масло. Распутин снимает сапоги и начинает рассказывать о себе.

 

Шефнеру и его спутникам показалось, что родились вновь, когда они, наконец, возвратились на поверхность после долгого блуждания в каменных лабиринтах.

Разноголосица звуков окружающей природы хлынула в их забитые тишиной уши. Треск мелких веток под копытами коней тонул в отдаленных громовых раскатах, а шум долгожданного дождя ласкал души утомленных путешественников.

Им казалось, посетив таинственную пещеру, они поняли все о себе и о мире. Но вскоре это стерлось в их памяти. Как будто бы и не было. Как исчез и сам вход в подземное убежище гигантов. Как ни искали, так больше и не нашли. А на проявленных фотоснимках оказались какие-то неопределенные белые пятна и никаких саркофагов.… Но в глубинах душ, все-таки, осталось новое и небывалое ощущение взлета и подъема, ранее незнакомое многим.

 

На четвертые сутки после долгих и бесплодных странствий, экспедиция пересекла очередной труднопроходимый участок и вышла к реке, слепо метавшейся в каменном хаосе.

Над туманным ущельем, там, где терялся последний изгиб, дрожала робкая радуга. Горы, заслонявшие пол неба, поднимались прерывистыми уступами. Сразу за песчано-галечным мысом и лесистыми сопками на другом берегу темнели, напоминавшие своими острыми вершинами клинопись, хребты. Их самые дальние и почти бесплотные ярусы незаметно перерастали в совершенно неправдоподобную, лишенную каких-либо проблесков и теневых складок завесу. И только вершина, вознесенная над встающим где-то по ту сторону гряды солнцем, слепила глаза хрустальным блеском.

Невесомая водяная пыль приятно освежала. Несмотря на довольно высокую влажность, дышалось легко. Шум бегущей воды, разлетающейся от столкновения с валунами, и рокот катящейся гальки сливались в однообразную убаюкивающую мелодию. Поток, растекаясь пенными прядями, снова терялся в кромешном мраке пещер.

* * *

Николай Константинович снова предался «сизифовому труду», и излишне сильно, надавив на перо, поставил первую кляксу. Чертыхнулся. Несмотря на наличие самописок, по старинке предпочитал перьевую ручку. « Во время нашего путешествия, мы слышали многое об обычаях по отношению к Богам. Мы слышали, как китайцы наказывают своих Богов. Видели, как они топят их в реке, отсекают им руки и ноги, лишают других достоинств. Самоеды или намазывают своих Богов жиром или порют их. Всякое может случиться даже с Богами. Но законный договор, который заключается с Богом в долине Кулу, это что-то новое. В Библии читаем о договорах, заключенных с Богами. Конечно, это делалось без документов о доходах в пользу правительства. Но здесь, в долине Кулу, Боги очень близки к жизни и действуют в соответствии с сегодняшними законами страны.

Передо мной договор между частным лицом и Богом Джамму, касающийся водоснабжения. Таких письменных контрактов с Богами я никогда до этого не видел. Все становится современным, и даже Боги подписывают контракты на бумаге с марками».

- Отец, ты теперь юмористические рассказы, пишешь? – заглянул через плечо Юрий.

- Зачем? Никакого юмора. Все истинная правда!

- Смешно. Договоры с Богами?

- Разве т не знаешь? Существуют не только договоры с Богами, но даже есть волшебная сказка о «золотом петушке». Слышал?

- Нет.

- Тогда слушай! – Николай Константинович взял в руку какую-то бумагу с печатями. - Вот передо мной еще один документ. «О продаже старинной крепости». А в нем есть пункт о том, что предыдущий владелец оставляет за собой право на четвертую часть «золотого петуха», захороненного в этой земле.

- Правда?

- Истинная, правда! Вот и выходит настоящая «Сказка о золотом петушке». Если бы был жив наш дорогой и любимый Николай Андреич, то я непременно попросил бы его написать продолжение своей оперы «Золотой петушок» вот на этот сюжет.

- Забавно, забавно! – Юрий сел на стул рядом с отцом, понимая, что охочий до воспоминаний родитель, так быстро от себя не отпустит, и сам решил подзадорить его: – А помнишь, местный жрец рассказывал нам, что видел, и не раз, Бога, покровителя этой долины?

- Бога Нарамсимху? – Отец опустил бронзовую крышку чернильницы (Зачем добру испаряться или сохнуть?). – Помню, да и Святослав мне рассказывал, что видел как-то ночью нечто подобное. Святослав, где ты? - позвал отец, и, видя, что сын не идет, обратился к Юрию: - Иди, сходи за ним! Он, верно, чем-то увлечен и не слышит…

Юрий быстро обернулся и возвратился с братом, оттиравшем ветошью руки от краски.

- Это не я видел, - сказал Святослав, - а слуги, и они мне рассказывали.

- Что они видели? – переспросил отец.

- Они видели лунной ночью, как высокая, величественная фигура с длинным посохом спустилась с горы и исчезла прямо перед их глазами. Один из них также сказал, как подобная фигура заходила к нему в комнату ночью, когда он лежал в постели. Она прикоснулась к нему, он испугался, и видение исчезло. А еще один слуга говорил, что он как-то ночью возвращался домой и встретил покровителя этих мест, самого Нарамсиху. Тот, якобы, спросил: «Почему ты идешь так поздно, когда все спят?»

- Встречи все безобидные. «Почему идешь так поздно?» – засмеялся Юрий, пододвигая стул Святославу, – садись, мол, - разговор будет долгим. –Божеству больше делать нечего, как только задавать глупые вопросы: почему да откуда?

- Раз здесь с Богами обращаются столь бесцеремонно, заключая с ними хозяйственные сделки, - сказал весело отец, - то, похоже, что и Боги настроены также прозаически и ведут себя соответственно.

- А мне рассказывали, что видели явления Богини! - включилась в разговор и матушка, как всегда бесшумно подошедшая к беседующим. - Она предстала как маленький ребенок – девочкой лет семи, одетой в прекрасные одежды.

- И что? Тоже кого-то напугала или спросила «который час?» – продолжал веселиться Юрий.

- Напрасно смеешься! Мне жена нашего соседа плантатора тоже рассказывала, как однажды ночью она была разбужена шумом в соседней комнате, и на пороге появилась белая фигура среднего роста. Соседка очень испугалась, а фигура исчезла, произведя такой шум, что две служанки, спавшие в соседней комнате, тоже испугались и проснулись.

- А мне, не помню, кто и рассказывал, как по площади бежала собака, преследуемая прозрачной фигурой, - сказал серьезным тоном Николай Константинович.

- Собака, чем призраку не угодила? – недоверчиво спросил Юрий, сдерживая улыбку.

- Может, жрет много? – перешел на веселый лад и Святослав.

Матушка с укором посмотрела на сыновей и погасила общую назревавшую веселость: - А вообще, если кто хочет увидеть божество, надо подняться в горы к одному из священных озер. Постясь и молясь, пожить там некоторое время. - Матушка перекрестилась и пошла по своим хозяйственным делам.

- Зачем подниматься так высоко, да еще мучить себя постом, если «они» сами спускаются и даже за бездомными собаками гоняются? – опять съерничал Юрий.

- Вечно в тебе живет дух противоречия, - недовольно пробурчал отец, и склонился над рукописью, давая понять, что беседа окончена.

 

* * *

 

- Это я! Яков Иванович Смирнов, смотритель Средневекового отдела, - тряс за плечо Шандеревского родственник. – Просыпайтесь! Я пришел, чтобы продолжить свою «шехерезаду».

- С какого «заду?» - не понял спросонья Петр Сергеевич и приоткрыл, украшенный начавшем желтеть синяком, глаз. – А, это вы! Извините, не узнал.

- Да, не «с заду! Вы не расслышали. Мою «эрмитажезиаду», если угодно… Желаете продолжения?

- Конечно! – бодро, точно от ушата холодной воды, вскочил узник и стал тереть красные воспаленные глаза. – Не сразу понял, о чем вы… Про Эрмитаж? Разумеется, желаю продолжения!

- Так вот, Киммель…

- Латыш?

- Совершенно верно. Так вот, этот латыш как-то сказал: «Эрмитаж, очевидно, не хочет следовать общему порыву обновления России, желает коснеть в старых рамках и не имеет, похоже, намерения вступить на широкий путь развития. Словом, не желает участвовать в созидании нового строя…» И так далее.

- Что это он? – спросил Петр Сергеевич, делая вымученные приседания. Понуждал себя к упражнениям, чтобы суставы не дервенели и мышцы не делались дряблыми. Хотя пару раз назойливый Распутин не давал ему такой возможности. При нем и сам стеснялся. Все-таки он человек посторонний и вздорный. А при родственнике можно. Он как бы свой. И Петр Сергеевич отчаянно скрипел и щелкал коленными чашечками.

Родственник снисходительно наблюдал за «спортсменом» и продолжал свою «песнь»:

- Я ему в ответ: «Эрмитаж должен руководствоваться известными рамками, хотя и довольно неопределенно намеченными. Несмотря на категорические требования экономии, мы увеличили смету почти в три раза».

- Фу ты, устал! – выдохнул «спортсмен», кряхтя, садясь на нары и делая скучное лицо. – Может, не надо про смету, а?

- Я как было! По порядку…

- По порядку не интересно. Извините! Выбирайте наиболее занятные места. Про Анатоль Василича интересно…

- Да, про кольцо с рубином куда антересней, чем про енту смету! – поддержал появившийся из ниоткуда Григорий Ефимович. Присел на табурет, а не на лежанку, очевидно, памятуя о ляганиях.

- Могу немного рассказать о Великом Князе Георгии Михайловиче, моем бывшем начальнике, расстрелянном большевиками…

- Расскажите, - согласились в «унисон» узник и Распутин.

- Великий князь никогда деятельного участия в политике не принимал. Все его помыслы главным образом сосредотачивались… - родственник умолк, прерванный сильным стуком в дверь. Стук повторился, но никто не входил, словно дожидаясь приглашения.

- Кто там? – спросил узник испуганно – «Тюремщик бы не стал ждать, чтобы разрешили войти. Значит, не он… А кто?»

- Здесь живет, извиняюсь, содержится Глеб Иваныч Бокий? – спросило, просунувшись в окошечко для раздачи пищи, скуластое восточное лицо.

- В соседней камере! – бросил всезнающий Распутин.

- Спасибочки! – Окошечко захлопнулось.

- Мне знаком этот голос! И лицо, - встрепенулся узник. – Постойте, постойте… Сейчас вспомню!

- Не мучайтесь, - пришел на помощь Распутин. – Это бывший ваш товарищ по экспедиции калмык-кавалерист Кикеев-Хомутов! – Григорий Ефимович деланно раскланялся как фокусник на арене цирка, ожидающий заслуженных оваций.

- Кикеев-Хомутов? Хомутов-Кикеев? – Шандеревский словно проснулся. – Ну, да … мы ведь с ним… как же это я?

- Вот-вот! – Распутин расхаживал по камере, рисуясь перед родственником, как новым лицом, – узник слегка поднадоел. – Хомутов-Момутов! Он самый!

- Разве он на свободе? Почему гуляет по тюрьме? Нас вместе взяли под стражу…

- Вы сидите, а он отмазался, - пояснил Распутин. - И более того! Сейчас здесь ж адвокатом подрабатывает. Ну, при тюрьме, значит, чтобы со стороны никого не звать.

- Какой из него, из кавалериста, адвокат?

- А что такого? Разве нельзя?– защитил социально близкого Григорий Ефимович. – Я здесь тоже подрабатываю!

- А вы кем? «Как же, наверное, я болен, что мне видится подобная чертовщина!»

- Как кем? – с обидой переспросил Григорий. – Вашим утешителем! Али не заметно?

- Понятненько, - решил ничему не удивляться узник. – Все вы здесь заодно!

- Может, я пойду, коль не интересен мой рассказ? – напомнил о себе родственник и, поднявшись со стула, разгладил рукой помявшийся сюртук.

- Иди, батюшка, с Богом, иди, - разрешил Григорий. – Не до тебя сейчас. Ты извини, мил человек… Давай пропуск подмахну.

- Ах, сейчас! Где он? – стал выворачивать карманы и хлопать себя по бокам сотрудник Эрмитажа. – Неужто потерял? Как теперь быть? Не выпустят… - Родственник побледнел.

- Испугались, - злорадно прошипел Шандеревский. – А каково мне тут?

- Как так, не выпустят? – весело спросил Григорий и указал на глухую каменную стену. – Вы, батенька, сквозь нее. Неча скрозь дверь!

- Это как же-с? – растерялся, не привыкший к подобным экстровагантностям, профессор. – Головой, что ли в нее?

- А так. Оченно просто. Щас я вам пособлю. – Григорий Ефимович, взяв за плечи профессора, развернул его лицом к стене и, сказав «Гоп!», дал под зад коленом, отчего «эрмитажный сотрудник» очень органично, без всякого шума и крика, без треска ломаемых костей и крови, вошел в каменную кладку и был таков.

- Как нож в масло, говорят в таких случаях, - удовлетворенно потер руки «фокусник» и поклонился в пояс.

- Где вы этому научились? – замер в восхищении узник. – И как вам такие штуки удаются или мне все это только кажется? – В голове вихрем завертелось: «Вот, если бы попросить, чтобы и меня также. Пинок под зад – и на воле! Наверное, так сразу не удобно просить… Вдруг откажет? Тогда последняя надежда рухнет. Подожду…»

- Я еще, голуба моя, и не то могу, - заскромничал Распутин. – Хотите, теперь я вам что-нибудь расскажу, а то все родственник да родственник?

- Хочу, хочу! – чуть ли не захлопал в ладоши, покоренный могуществом божьего мужичка, узник. – Расскажите о себе!

- Это можно-с. – Григорий поудобней уселся на табурете и вытянул ноги в сапогах. Узник почувствовал резкий запах ваксы, – сапоги действительно зеркально блестели. – Эх, жаль, что у вас тут русской печки нет или, на худой конец, камина. Люблю смотреть на огонек да маслы свои греть!

- Если вы попросите, может, и соорудят? Я не раз просил, но бесполезно! Говорят: кто ты такой, чтобы в тюрьме да с камином?

- Хрен с ним! – стянул сапог с правой ноги Григорий Ефимович. – Дров и угля не напасешься!

- Садитесь сюда ко мне на лежанку, - подобрел Петр Сергеевич. – Больше лягаться не буду!

- Не будете? – недоверчиво переспросил Распутин и, стянув сапог и с левой ноги, примостился возле успевшего лечь Шандеревского. В нос узнику ударил резкий запах портянок, перебивший запах ваксы, показавшийся теперь чуть ли не ароматом розы.

- Вы, говорят из Сибири? – спросил для отвода глаз Петр Сергеевич, сам, прикрывая пальцами ноздри, как будто ковыряя в носу. Но помогало мало. Портяночный дух кружил голову. «Зачем его позвал на постель? Вот, дурак! Теперь задохнешься. Спросить что ли: сапоги-то чистите, а портянки не меняете? Нет, так резко нельзя – обидится! Буду терпеть… Наверное, это следователи ему велели, как замену мне пытки».

- Из Сибири, из Сибири! - Распутин размотал портянки и повесил их для просушки на табурет. Бледные, с синими набухшими венами, голые ноги бывшего утопленника издавали отчаянный аромат. Узник прикрыл ладонью и нос и рот, да и глаза за одно, делая вид, что спасается от света лампочки под потолком. Номер удался! Стало чуть получше. А Распутин, казалось, ничего не подозревая начал свой рассказ:

- Семья наша была крепкого достатка. Отец вел артель отхожего промысла. Баржи по реке Тугре гнал. Я сызмальства стал ямщиком на почтовых тройках и гонял по тракту Тюмень-Тобольск.

- И не холодно было?

- А я подростком научился водку хлестать, ею и согревался. Так что гонял себе по морозу. Ух, было время! – Распутин неожиданно стал клевать носом, будто бы и вправду опрокинул стакан.

- Не спите, не спите! – затормошил Шандеревский. – Нельзя спать на морозе пьяному! Можете замерзнуть на смерть!

- … а в двадцать женился, - продолжил Григорий Ефимович, смахнув ложные хмель и сон. - Жена Прасковья родила сына Дмитрия, и дочерей Матрену и Варвару. В селе нашем меня не любили. Сельская община даже обратилась к властям, чтобы выселить меня куда подальше.

- За что?

- Считали, ворую! То коней, то муку, то дрова. Слыл также драчуном и сквернословом. Насчет драк – верно: часто с братом дрался и даже с отцом родным.

- И выселили?

- Да.

- Куда?

- В Петербург выселили! – Распутин похохатывал, давясь смехом. – Не ожидали? Шучу, шучу… Я сам ушел! Стал странником. Бродил по монастырям и приходам, ночевал, где попало. Много походил из конца в конец по России-матушке. Даже до Нового Афона дошел… И стал постепенно «божьим человеком».

Теперь слушатель сладко посвистывал и делал через одинаковые отрезки времени пыхтящее: пу-у-уф!

- Вот черт, попросил рассказывать, а сам дрыхнет! – «Божий человек» обиделся и покинул камеру тем же незамысловатым способом, что и сотрудник Эрмитажа. С той только разницей, что профессор получил пинок, а сейчас дело обошлось без этого ускорителя. Да и как сам себе дашь ногой под зад? Спокойно вошел в стену, и был таков. Сапоги и портянки улетели вслед.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

 

Каранахи пьет вино. Рисунок на скале. Сокровенный свиток. Сон Шефнера. Старик в белом. Португальский миссионер. Жак Кабраль.

Знаменитые строки. Знатный кофеек! «Верно, сам бес ему помогал».

Сын Юрий тоже обрушивается на классика. Первый разрушитель России.

Глеб Иванович защищается и дерзит. Речь заходит об адвокате.

Адольф у карты Европы. Он явился вновь и заговорил.

Птички и царь Соломон – странный сон Иосифа. Неудачная физзарядка и пропажа трубки. Звонок по поводу «контрреволюционных» спичек.

 

Один за другим всадники спешились, вручив поводья шерпам. Согнав навьюченных яков в кучу, Каранахи раскупорил бамбуковую бутылку с местным вином. Допив ее до последней капли, он опустился на корточки, и принялся чертить на земле янтры, защищающие от злых чар. Затем, повернувшись лицом к горам, пропел заклинания, надвинул шляпу на нос и погрузился в дремоту.

Скользнув взглядом по вертикальной стене, источенной кавернами и до блеска отшлифованной талыми водами, Шефнер вынул бинокль и нацелил его на грот, затянутый почти сплошной сетью тянувшихся вверх растений. Над сводом ясно виднелся высеченный и слегка оконтуренный охрой конь с лучезарным «Чинтамани» на высоком седле. Сам по себе счастливый символ еще ничего не значил и едва ли мог служить дорожным указателем. Скорее всего, просто отмечал кому-то памятное место.

Шефнер развернул сокровенный свиток (копию, срисованную со списка в одном из монастырей) и попытался сверить его с местностью. Стилизованная гора на рисунке и один из ручьев, исчезавших в недрах, могли бы подсказать новое направление: неужели Шамбала? Трудность заключалась, однако, в том, что мандалу нельзя с полной уверенностью сориентировать по сторонам света. Верх ее мог указывать и на восток, и на юг, а цвет, отвечающий направлению, зачастую обманывал.

Свернув свиток, Шефнер отправился на покой. Весь лагерь спал. И приснилось ему, что летит над чудесной местностью (на чем – непонятно: то ли на самолете, то ли он сам птица). Внизу отчетливо видны дикие мускатные рощи, фисташковые леса, где обитают быстроногие олени (видно, как они, словно молнии, проносятся меж деревьев), и необъятный луг, пересеченный змееобразной лентой реки. А дальше, слепя радугой, шумят голубоватые водопады, и белые лотосы в заросших прудах трепещут под ветром, и капли, вспыхивая звездами, перекатываются в чашах будто бы восковых листьев. Из воды, где быстро снуют пестрые рыбы, и стрекозы, распластав слюдяные крылья, дремлют на всплывших с рассветом кувшинках, поднимаются изъеденные веками ступени. Бесконечная лестница с драконами вместо перил ведет в гору, теряясь в зарослях буйно цветущей травы и кустарника. Это и есть граница Шамбалы?

Какой-то седой человек, одетый как махатма, ответил:

- В некой местности, которая не может быть открыта недостойным, существует расщелина, через которую перекинут легкий мостик, сплетенный из растений. Внизу поток катит бурные воды. Даже наиболее смелые из вас вряд ли решатся на такой переход. Мостик, подобный паутине, кажется ветхим и непреодолимым.

- Я решусь! – твердо сказал Шефнер.

- Тем не менее, он не таков, этот мостик, - продолжал старик в белом. - Тот, кто осмелится его перейти, попадет в ущелье несравненной красоты, в одно из наших мест к нескольким из нас, о которых ничего неизвестно вам, европейцам.

Старик исчез, но появился экзотически одетый человек и при шпаге.

«Сейчас так никто не одевается», - подумал Эрнст и спросил: - Вы кто?

- Я португальский миссионер Этьен Кацелла. Хочу подтвердить вам то, что сказал человек до меня. Сказочная страна есть! Я свыше двадцати лет жил в Шигацзе и там умер.

- Когда это случилось?

- В 1650 году. Но если вы мне не верите, то вот мой коллега подтвердит.

Появился еще один, одетый столь же несовременно.

- Я Жак Кабраль. Мой друг говорит правду. Страна Кимбала находится севернее и граничит с государством Сы-по. Могу вам начертить маршрут.

«Можно ли доверять этим чудакам? – засомневался Шефнер и проснулся. – Какой приятный сон! Хорошо, если бы он стал вещим…»

 

* * *

 

- «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет, ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идет или не идет… - Николай Константинович, стоя перед мольбертом, достаточно громко декламировал знаменитые строки.

- Иду, иду, - отозвалась, подумав, что ее зовут, Елена Ивановна. – Кофе тебе принесла. Ты просил?

- За кофе спасибо, матушка, а вот дальше послушай: «… его величавая ширина, и гудится, будто весь вылит он из стекла, и будто…»

- «… голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, - припомнила Елена Ивановна, - без конца в длину…»

- «… реет и вьется по зеленому миру», - закончил Николай Константинович, и отхлебнул из чашки. – Знатный кофеек!

- Опять за Гоголя своего принялся?

- Почему «моего», матушка? Он такой же и твой, раз знаменитые строчки вспомнила! Великий писатель.

- После того, как выяснилось, что он в могиле безголовый лежит, я к нему заметно охладела. – Матушка на всякий случай перекрестилась.

- Он не виноват… «Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод и прибрежным лесам ярко осветиться в водах». Красота, какая! А?

- Верно, сам бес ему помогал, - проворчала, уходя, матушка.

- «Зеленокудрые! Они толпятся вместе с полевыми цветами, - продолжал себе под нос художник, ловко орудуя кистью, -… и, наклонившись, глядят в воду и не наглядятся…» Что-то я здесь немного напутал, кажется. Память подводит: «… и не налюбуются, светлым своим…» Опять забыл!

- «… и усмехаются к нему, и приветствуют его, кивая ветвями», - на выручил подошедший Юрий.

- Правда, гениально? – наложив на картон очередной мазок, спросил отец.

- А, что ты пишешь?

- Да, я не о себе, о Гоголе спрашиваю! гениальные строчки?

- Конечно, он гений, но и ты у нас тоже, - сказал Юрий, любуясь картиной.

- Ладно! Нечего льстить… Как Гоголь природу описывает, а? – Отец отошел на почтительное расстояние и прищурился.

- У Гоголя нет природы, потому что в природе самой по себе нет места для человеческой воли.

- Как же нет? – вспылил отец и сделал неверный мазок. – Черт! А вот это: «В середину же Днепра они не смеют глянуть – никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра!»

- Ему интересна не природа, а только сфера творческих свершений человека, – продолжил критику сын. – Пафос его – насилие пророка над миром!

- Ишь, как на тебя эта статейка подействовала! – Художник что-то поправил на картоне и улыбнулся. – Вы с матушкой взъелись на бедного Николая Василича! Далась вам его голова! Тем более что потерял он ее, успев создать свои шедевры.

- Он украинец в своей лирике и юморе. Но основное, религиозное в нем – от его польских корней.

- Ты про то, что он Яновский? – художник снова отошел от мольберта и, наклонив голову, вновь прищурился. – «Чуден Днепр при теплой летней ночи, когда все засыпает – и человек, и зверь, и птица; а Бог один величаво озирает небо и землю и величаво сотрясает ризу. Звезды горят…» – Рерих запнулся.

- Сначала там: - поправил сын, - « От ризы сыплются звезды».

- Спасибо! Старею, и память отказывает… «Звезды горят и светят над миром, и все разом остаются в Днепре. Всех их держит Днепр в темном лоне своем...» Художник опять остановился.

- «Ни одна не убежит от него; - продолжил сын, - разве погаснет на небе».

- Вот, что значит молодая память! – воскликнул отец, кладя очередной мазок.

- При всем уважении к его заслугам и литературным достоинствам считаю, что, так сказать, « ревизорство» есть суд над людьми и временем.

- Сейчас ты скажешь, что он чуть ли не революционер и первый разрушитель старой России? – Художник, старательно смешивая цвета на мольберте, из-под седых бровей глянул на сына. Тот продолжал с обличительным пафосом:

- Так оно и есть! Недаром Белинский ухватился за него…

- И зачем Бахрушин подговорил тогда могильщиков? – Художник наложил последний мазок. – Готово!

 

* * *

 

- Почему именно ко мне такие претензии?- попробовал защищаться Глеб Иванович. – И Троцкий, и Луначарский тоже масоны. Не знаю, к какой ложе принадлежал Лев Давидыч, а вот к какой Анатоль Василич принадлежал, знаю. «Великий Восток Франции» – вот как она называлась. Карл Радек и Бухарин тоже члены какого-то общества! И если говорить начистоту и до конца, то и Ленин с Зиновьевым были членами французской ложи! То ли «Союз Бельвиля», то ли…

- До всех у нас руки дойдут, - перебив, пообещал следователь.

- И до покойного Ильича?

- Не богохульствуйте! С вами по-хорошему, а вы…

Следователь зашелестел бумагами и, достав из кучи нужный листок, прочел вслух: «Удушив революцию, погубив революционные элементы крестьянства, большевики тем самым подготовили себе прочную и бесславную гибель в объятиях буржуазно-мещанского элемента и того же крестьянства, а, растоптав все элементы общественной самодеятельности, они отрезали себя и от пролетариата, как массы, как революционного класса в городах. Они, таким образом, выделили и обособили сами себя в новый, неслыханно беспощадный и глубоко реакционный отряд иностранных завоевателей». Как вы, коммунист, могли написать такое?!

- Это размышления и не более того…

- А вот дальше: «Империализм большевиков пока занят внутренней войной, и безнадежным старанием покорить страну. Однако занятость внутренняя может искать себе сил и во внешних завоеваниях. Но не нужно забывать происхождение большевизма, его корни, растущие из неметчины, благодаря чему он обречен, оставаться всегда чуждым народам России».

- Что вы имеете в виду?

- Неужели не понятно?

- Поясните.

- Ну, Карл Маркс, например…

- Ах, в этом смысле… А вот еще тут у вас: « Человек есть Гроб Господень. Его надо освободить новыми крестовыми походами, и должно для этого возникнуть новое рыцарство, новые рыцарские ордена – новая интеллигенция, если хотите, которая положит в основу свою непреоборимую волю к действительной свободе, равенству и братству всех в человечестве. Эх, куда вас занесло, Глеб Иваныч! Как вы с такими мыслями могли возглавлять спецотдел ОГПУ? Уму не постижимо!

- Это и не вашего ума дело!

- Опять дерзите? Сейчас позову сменщика! Он покажет вам, где раки зимуют!

- После Октябрьской революции моя установка по отношению к советской власти переменилась. Поначалу я был участником этих событий, но потом… Видя, что катится не туда, разочаровался!

- Вы всегда были человеком с двойным дном, раз так долго таились. Эх, Глеб Иваныч, Глеб Ива-а… Вас посещал наш адвокат?

- Вы о ком?

- Об адвокате!

- Калмыка-кавалериста, что ли «адвокатом» величаете?

- Чем вам он не подходит?

- Какой он адвокат, если двух слов связать не может?

- А вы чего хотели? Цицерона, понимашь, какого-нибудь?!

- Ну, хотя бы более-менее грамотного…

- Ищь, чего! Это в вашем-то положении? Уж, какой есть! Дареному коню, как говорится, под хвост не смотрят! Между прочим, Кикеев-Хомутов дожидается вас в вашей камере.

- Нельзя ли меня от него избавить?

- Вы хотите, чтобы приговор немедленно привели в исполнение?

- Нет! С чего вы взяли?

- Да потому, что отбрыкиваетесь от адвоката.

- Я не отбрыкиваюсь. Эта комедия мне наскучила… Ведь этот Микеев-Пипеев такой же осужденный, как и я?

- Был… но мы его простили как социально близкого. Он из простых. Не то, что вы… Барин!

- Какой я, к черту, барин?

- Прекратите пререкаться! Увести!

Две тени, отделившись от стены, метнулись к подследственному и, заломив ему руки, поволокли прочь.

 

* * *

 

«Если мы вторгнемся в Австрию, то обнажим, таким образом, фланг Чехословакии, разбив одновременно железный обруч, которым Франция опоясала Германию после мировой войны».

Адольф отошел от стола, на котором распласталась огромная карта Европы. Световой дождь гигантской люстры орошал эти, еще не ведавшие своей судьбы земли, государства и страны, как бы размывая и стирая их границы и демаркационные линии.

«Я сумею не только вернуть Судетскую область, но и парализовать Чехословакию в стратегическом отношении! Оккупировав эту страну, охвачу с флангов Польшу. Маневры должны быть практически бескровны и выполнены при помощи «мирных маршей» под прикрытием дымовой завесы более или менее правдоподобной пропаганды. Обстановка в Европе резко изменится в нашу пользу. Подобный процесс явится современным эквивалентом в более крупном масштабе и более высоком плане классического искусства маневра для занятия выгодной позиции, прежде чем завязать сражение».

Стратег прошелся по мягким коврам просторного кабинета. Ремни портупеи немного давили. Что делать? Терпи! «Выглядеть надо всегда подтянутым: не ходить же в пижаме?… Надо, чтобы все считали, что я хоть сейчас готов ринуться в бой. Поэтому и одет соответственно».

За спиной послышалось легкое дуновение.

- Это вы, генерал? Почему без стука? – обернулся фюрер.

Но перед ним опять стоял Он. На сей раз не в латах, а в чем-то, подобным греческой туники. Голова снова пряталась под потолком, и лица рассмотреть не удавалось. Адольф и не пытался, боялся встретиться с Ним взглядом. Гость заговорил:

- Своим развитием человечество обязано, прежде всего, умам сильным и злым. Именно они, всегда пробуждали дремлющие страсти. Ведь всякий порядок в обществе действует на страсть усыпляюще («Какая верная мысль», - подумал Адольф.), а они вызывают к жизни дух сомнения и противоречия, пробуждают жажду чего-то нового, неведомого, неизведанного; они принуждают людей сталкивать разные мнения, разные представления об абсолютных ценностях («Они – это я?»). Достигается это разными средствами: в основном оружием, нарушением границ («Верно!»), дерзостным оскорблением признанных авторитетов, – но и новыми религиями и новой моралью!

Каждому провозвестнику нового («Это я!») присуща та же самая «злость», которая любому принесла бы дурную славу, но здесь эта «злость» находит такие неприметные формы выражения, что внешне она ничем себя не проявляет, и потому дурная слава тут не страшна. («Он напутствует меня?») Ведь добрыми во все века считаются именно те люди, которые старые мысли закапывают как можно глубже и ждут появления плодов, они – пахари духа! Но придет время, и эту землю начнут осваивать, и тогда не спастись ей от острого лемеха зла. («Настает такое время!»)

 

* * *

 

- Дай нам, царь, золотые короны твои! Они так прекрасны! Мы не видели ничего более чудесного, Соломон, - попросили удоды, резвившиеся в царских покоях.

- Птички, - улыбнулся царь, - но ведь тяжела корона моя! Как можете вы желать возложить на себя такое бремя?

- Хотим, хотим! – защебетали пернатые. – Дай, дай!

Царь призвал своего мастера и приказал:

- Сделай им маленькие короны по образцу моей и прикрепи на их дурьи головы!

- Слушаюсь, повелитель!

Мастер выполнил приказ. Прошло время… Птички снова слетелись и с защебетали возле трона:

- Царь, освободи нас от корон. Прав ты, мудро предупреждая, что за блеском и очарованием скрывается тягота. Освободи нас!

Под тяжестью золотых корон их маленькие головки поникли одна за другой.

- Видите, неразумные, чем кончилось ваше стремление к блестящему? Будь, по-вашему! Снимут короны, но носите отныне всегда на себе напоминание о неразумном стремлении вашем. Будут на ваших головках короны из перьев. Они не столь тяжелы. Но теперь вас назовут «птицами царя Соломона».

 

Иосиф открыл глаза: день безнаказанно бродил по кабинету, заглядывая во все закоулки, под стулья и даже под диван, шарил по книжным полкам шкафа, отражаясь от стекла зайчиком на потолке. Пылинки радостно плясали в веселых лучах, приветствуя день. Тяжелый табачный дух по-прежнему висел в воздухе.

«К чему бы такой странный сон? Может от духоты? Что за намек? Что ли форточку открыть… Удоды, царь Соломон. Тяжело птичкам носить короны, а хотелось… Жаль, что не с кем поделиться. Ведь никому не расскажешь. Власик глуп, хоть и по-собачьи предан. Разве, что Адьке? Но он далеко…»

Вождь медленно встал, потянулся, осмотрел себя. Опять спал одетым! Подошел к окну и приоткрыл скрипучую форточку. Наглый воздух бесцеремонно ворвался, распространяя подзабытую прокуренными легкими свежесть. Иосиф глубоко вздохнул. Так, что голова на мгновенье закружилась. Такое уже случалось и ранее. Отвык от свежего воздуха совсем: в кабинете да в кабинете, меняя папиросы на трубку и наоборот. Попробовал сделать что-то подобное зарядке. С трудом, крякая, присел. В коленях захрустело. Сделал какие-то манипуляции руками. Левая, вечно полусогнутая плохо подчинялась, напоминая об одной неудачной экспроприации в младые годы, там, в Тифлисе - какой-то банк брали. Еще немного помучавшись, попробовал поворачиваться в разные стороны. Почувствовав, что потеет, бросил физкультурные эксперименты. «Зачем идти против собственного тела, если оно не желает? Каждому свое, как говорится, да и не к лицу вождю так корячиться, как физкультурник на Красной площади. Вдруг Власик увидит? Нэ солидно! Лучше закурить. Привык натощак. Лучше взбадривает! Куда трубка подевалась? (Пошарил там-сям.) Нэту? Вот те на! Где? Ну, где же? Власика, черта, крикнуть или сразу охрану на ноги поднимать, да и кто мог спереть ночью? Кто мог сюда осмелиться проникнуть? (Наклонился, пошарил под кроватью) Вот она! Закатилась проклятая. Перед сном положил на тумбочку, а во сне, наверное, рукой и смахнул. Хорошо еще, что не раскололась… Может все-таки не курить натощак? Врачи-сволочи говорят, что вредно! А, если врут специально, чтобы.… Ах, вот! Чуть не забыл. Надо насчет спичек позвонить, устроить разнос: почему тухнут? Не есть ли это прямое вредительство делу социализма? Ведь и вправду в этом злой умысел прослеживается. Но удобно ли самому звонить наркому легкой промышленности? Не слишком ли велика честь? Позвоню на Лубянку Николаю Ивановичу. Он пускай по своим каналам провентилирует этот вопрос. Правильно, правильно! Ежов сразу здесь усмотрит заговор и вредительство. И будет прав!»

Вождь, наконец, задымил, поборовшись, некоторое время с «контрреволюционными» спичками и убедившись в их преднамеренном нежелании гореть (заговор налицо!), потянулся к телефонному аппарату.

- Николай Иваныч? Это я. (…) По какому поводу? (…) Вы знаете такой романс «Мой костер». (…) Причем «костер?» Притом, что там такие слова: «Мой костер в тумане блэщет, искры гаснут на лэту…» Дальше нэ важно! Так вот, спички, которые выпускает наша промышленность, тоже, как те «искры», «гаснут на лэту». (…) Почему гаснут? Хочу вас спросить. Я замучился, раскуривая трубку, – гаснут и все тут! Как можно такие выпускать? Кто у нас по легкой промышленности? (…) Ага, он! Вот я вам и поручаю спросить у него: нэ вредительство ли это? (…) Вот, вот! Желаю успеха! О результате доложите лично мнэ! Всего хорошего!

Одна трубка лязгнула, упав на рычаг; другая, жалобно всхлипнув при очередной затяжке, вновь погасла. Начал раскуривать. Спички продолжали «бойкот».

- Как распустились! А все потому, что слишком цацкаюсь с ними; слишком добр и мягок… С Ивана Грозного, надо брать пример или, на худой конец, с Ильича! Как, бывало, он картавил, брызгая слюной: «Каать, каать и еще раз каать, батенька!»

День, словно испугавшись последних слов, стал сереть. За окном и в кабинете потемнело. Вовремя подоспевшие тучи упрятали легкомысленное солнце на всякий случай от возможного гнева Вождя.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

 

«Пристанище бессмертных». «Суры», живущие в горе. Становится все интересней. Ученый разговор по-русски. Радиограмма из центра.

Свиток из Тибета. Подарки фюреру. Беседа с Гиммлером. Влажные ладони и Пакт с Россией.

Распутин рассказывает: записка викария, знакомство с Настей и царской четой, «останавливатель» крови. Чтение мыслей. О женщинах.

Воспоминанья, прерванные обедом. То грубость, то ласка. Визит кавалериста и признание.

 

Экспедиция медленно, но верно продвигалась в глубь горного кряжа. За мускатными рощами, за рекой с ее водопадами и лотосовыми зарослями, за горами, укутанными лесами, виднелись пять заснеженных пиков.

- Это великая Канг-чен-цзод-ига! – указал вдаль проводник.

Шефнер заслонился от яркого сияния рукой.

- Как это переводится?

- «Пять сокровищ великих снегов».

- Романтично! – воскликнула Ева. – Где-то там, у подошвы и есть тайный вход в заповедную страну?

- В китайской мифологии Куньлунь считается пристанищем бессмертных, - заметил Бруно Бергер. – Но китайцы не смогли объяснить, почему их Олимп расположен так далеко от районов цивилизации.

- До недавнего времени мало кто из китайцев отваживался на поездку в эту часть света, населенную враждебными тибетцами и монголами, - пояснил Каранахи.

- Что за серебристый шар в небе? – спросил Шефнер, разглядывая что-то в бинокль. Все повернули головы. Действительно: над вершинами плавно скользило по воздуху странное тело, непохожее ни на аэростат, ни на самолет.

- Это сур, - снова пояснил проводник, - он охраняет Шамбалу.

- Что он собой представляет? – заинтересовалась Ева.

- Что-то вроде газового облака, но оно живое, и обладает огромной убойной силой. «Суры» живут в горе и появляются в случае какой-то угрозы для Шамбалы.

- Так мы угроза для нее? – Глаза Евы удивленно расширились.

- Они заметили наше приближение. Волноваться не надо, – успокоил проводник. – Расстояние слишком огромно.

- Вот бы «толстый Герман» обрадовался, если бы такие аппараты поступили в его «Люфтваффе»! – Шефнер вновь прильнул к окулярам, провожая удалявшийся объект.

- Начинаются странности, - наклонился Пащенко к Кондиайну.

- Да, становится все интересней, – согласился коллега. – Видимо, речь начинает идти о возможности существования областей пространства или целых миров, отличающихся от нашего по своим, как геометрическим, так и другим свойствам и особенностям.

- По геометрическим свойствам четырехмерного « пространства-времени» тут могут быть самые удивительные неожиданности, - согласился Пащенко. – Например, при переходе из одного мира в другой может меняться направление или темп течения времени.

- Если действительно окажется, что, помимо нашего мира, существуют другие миры или области, отличающиеся своей топологией, - начал входить в раж Кондиайн, - а легендарная Шамбала не иначе, как одно из этих мест, то будет ли достаточно для их описания наших обычных макроскопических понятий? Или потребуются какие-то дополнительные понятия, как это имеет место в физике микромира?

- Вероятно, без дополнительных понятий не обойтись. Может потребоваться разработка нового аппарата и понятийного и математического, как бывает при создании любой новой фундаментальной теории.

- Действительно, с какой меркой подойти к такому феномену, как несоответствие времен и сдвига во времени? Если бы это показалось кому-то из нас, а то – всем!

-Ты о нашем пребывании в пещерах?

- Да. Кто поверит, что пока мы карабкались под землей недели, здесь на поверхности пролетели месяцы, хотя мы не передвигались со скоростью света.

- Если тут и применимы понятия эйнштейновской теории, то лишь в каком-то новом, еще неизвестном аспекте, но что поделаешь.

- Как ты считаешь, имеет ли смысл в таких случаях, когда мы сталкиваемся с непонятными и еще недостаточно хорошо установленными фактами, пытаться дать им какое-то, пусть предварительное, научное объяснение, рискуя, что оно, в конце концов, окажется неверным. Или целесообразнее отказаться от таких попыток до тех пор, пока факты не будут в достаточной степени проверены? – Кондиайн глубоко вздохнул.

- Лично я сторонник поисковых решений, пусть вначале очень шатких, имеющих мало шансов на успех. В сущности, говоря, фактов всегда не хватает, и никто не может сказать, когда их достаточно для построения надежных теорий, - подытожил Пащенко и посмотрел на притихших немцев, внимательно слушавших, ни слова не понимая по-русски.

 

Радист протянул шефу кусочек ленты, только что полученного из Берлина сообщения.

«Возвращайтесь Лхасу. Ждите дальнейших указаний. Гиммлер.»

- Возвращаться, так возвращаться, - пробубнил себе под нос Шефнер и сжег бумажку в пламени зажигалки. – В таком случае отбей им такой текст: « Ждем подарков Далай-ламе. Шефнер».

- Слушаюсь! – и радист застучал ключом.

«Что они затевают? Неужели вспомнили старую песенку о поддержке Тибета в его вооруженной борьбе с англичанами? Тогда я правильно сделал, что попросил «подарков». Они – оружие и стационарное оборудование - весьма понадобятся. Наверное, и «подарки» и отряд из нескольких десятков «специалистов» будут перебрасываться через СССР. Что и по времени короче, и вполне логично. Ведь наши страны скреплены узами дружбы… Наука наукой, а политика политикой!»

 

* * *

 

Адольф внимательно вчитывался в свиток, присланный из Тибета. Никогда ему не приходилось получать столь экзотических посланий. Далай-лама писал:

«Глубокоуважаемый господин Гитлер, правитель Германии! Да пребудет с Вами здоровье, радость покоя и добродетель! Сейчас вы трудитесь над созданием обширного государства на расовой основе, поэтому прибывший ныне руководитель немецкой экспедиции Шефнер не имел ни малейших трудностей в его пути по Тибету в осуществлении своей цели установления дружественных личных отношений. Более того, мы надеемся на дальнейшее расширение дружественных отношений между нашими правительствами. Примите, Ваша Светлость, господин Гитлер, наши заверения в дальнейшей дружбе в соответствии со словами, сказанными Вашей стороной. Это Я подтверждаю Вам! Написано 18 числа первого тибетского месяца года Земляного Зайца».

Отложив письмо, фюрер открыл коробку с подарками. «Что он прислал?» В руках сверкнула серебряная чашечка с крышкой на тонкой ножке, украшенная драгоценными камнями. «Очень мило! А это что? Платок с тибетским узорам. Зачем мне платок? Вот еще какая-то статуэтка из бронзы. Не то медведь, не то собака – сразу и не разберешь! Не густо, однако…»

Фюрер нажал кнопку.

- Чего изволите, мой фюрер? – фигура рослого адъютанта выросла в дверях.

- Попросите ко мне рейхсфюрера.

- Слушаюсь!

Щелкнули каблуки, и дверь захлопнулась, чтобы через минуту снова распахнуться – офицер в пенсне стоял на пороге.

- Генрих, сколько тибетцев проживает сейчас у нас?

- Около тысячи, мой фюрер.

- Больше молодых или старых?

- Молодых больше, мой фюрер.

- А насколько они боеспособны?

- Отлично подготовлены, – прекрасно владеют огнестрельным и холодным оружием, к тому же все они мастера рукопашного боя, мой фюрер.

- В таком случае, поручаю вам создать из них специальное подразделение по охране рейхсканцелярии.

- Будет исполнено, мой фюрер!

- Только название отряду надо придумать поэффектнее… Ну, например, «Воины Шамбалы».

- Прекрасное название, мой фюрер.

- О создании отряда нужно сообщить Далай-ламе. Старику сделаем приятное.

- Слушаюсь, мой фюрер! Разрешите идти?

- Идите.

Пенсне, прощально блеснув, развернулось на «сто восемьдесят» и исчезло за массивной дубовой дверью. Фюрер удовлетворенно потер вечно холодные, влажные руки и уселся за стол – работы у главы нации ни в проворот, а тут какими-то пустяками приходится заниматься… Вспомнился усатый правитель в далекой Москве.

«Заключив пакт с Россией, я теперь почувстствовал себя уверенней.

Москва сыта этим союзом и будет сохранять нейтралитет. – Мысли весело скакали в голове стратега. - Пока все складывается благоприятно для нас. Неправильные действия Англии, неожиданно предложившей свои гарантии Польше и Румынии, каждая из которых уже мною изолирована, на руку нам. Англия пошла на это, не получив предварительно каких-либо заверений со стороны России, единственного государства, которое могло оказать этим странам эффективную поддержку. Такой безрассудный шаг Англии был самым легкомысленным отказом от проводимой ею политики умиротворения и отступления, какой только можно себе представить. Теперь, в столь благоприятных условиях, у меня возникает почти непреодолимое желание напасть на Польшу!»

Фюрер снова удовлетворенно потер более похолодевшие и увлажнившиеся ладони. Когда думал о великих свершениях и мозг лихорадочно работал, конечности всегда увлажнялись и холодели. Это, помимо близорукости, являлось вторым недостатком. Но нельзя быть абсолютно идеальным даже вождю нации.

 

* * *

 

Григорий Ефимович, побродив по казематам и поняв, что никто не нуждается в его услугах, вернулся в камеру к Шандеревскому и, растормошив уснувшего, продолжил исповедь.

- Так вот, судьба занесла меня в Петербург в 1902 году. Имелась у меня рекомендательная записка от викария Казанской епархии Хрисанфа к ректору духовной академии Сергию, где викарий просил обратить на меня внимание вообще и выдать мне денежное вспомоществование в частности.

«Как грамотно стал выражаться», - порадовался Петр Сергеич. –Почему викарий к вам так проникся? За какие заслуги?

- Да было дело! Неважно за что. Слухайте дальше, - снова начал безграмотничать Распутин. – В кибинете Сергия сидели ешшо двое или трое, и средь них – духовник царской четы Феофан. Я ему чем-то приглянулся… - Григорий Ефимович лукаво сощурил глазки и, покосившись на дверь, заговорил потише. – Феофан ентот и познакомил меня с Настей, жинкой великого князя Николая Николаича.

«Нельзя никого хвалить даже мысленно, - поежился от словечек « ентот» и «жинка» Петр Сергеич. – Опять сыплет варваризмами!»

- А опосля князь представил меня и царице.

- Александре Федоровне? – подумал, что ослышался, узник.

- Чаво глупость спрашивашь? Нешто у нас две было?

- Извините, Григорь Ефимыч, это я так, по недомыслию. Все-таки тяжело так долго в одиночке сидеть!

- Вот я к тебе «развлекателем» и приставлен для того!

- Вы раньше говорили – «утешителем», - подловил на неточности узник.

- Кака тебе разница? Один хрен мне: утешать али развлекать!

- Ну и что, царица? – спросил примирительно Шандеревский.

- Как завороженная уставилась на меня, а я чувствую: быть тебе, царица, моей! Ну, про себя, стало быть, думаю и говорю ей, и говорю, а она прямо вся уж не своя…

- А царь, что же?

- Да ничаво! И с ним познакомился. Ну, с ним, о чем поговоришь? Он своими царскими делами занят, а вот с ней поантересней…

- Так вы, говорят, наследника исцеляли?

- Исцелял! Было дело. У ихнего дитяти кровушка не хотела останавливаться. Болезть така, значить!

- Гемофилия называется, - подсказал всезнайка-узник.

- Не знамо, кака там «фелия», а токмо я ее, кровушку, завсегда останавливал! Тут меня и Николай жутко зауважал, а то раньше с подозрением относился: знаем, мол, ваши проповеди – с жинкой шашни крутишь. А щас и крыть нечем. Ихнему Алешке жисть спасаю! Чо бы без меня делали? Кровью бы, как есть истек… Вот!

- Да, Григорь Ефимыч, великий вы человек! – воскликнул искренне Шандеревский, чувствуя горечь раскаянья: «Зачем лягал такого? Да пусть он выражается безграмотно! Разве в этом дело? Он кровь останавливает, а я по пустякам придираюсь, да еще и ноги в ход пускаю… Эх, нет мне прощенья!»

- У вас заниженная самооценка, - вдруг вполне культурно выразился Григорий.

- Вы и мысли читаете? – поразился узник и даже испугался: «От него, значит, ничего и не скроешь?»

- А што не прочесть, коли кровушку останавливаю! – Григорий встал во весь рост (до этого сидел на табурете) и, распрямив плечи, посмотрелся в стену, словно видя отражение в ней. – Я ешшо мущчина ничаво! В самом соку… Пойду наведаюсь к своим бабам?

- К тем самым? – уточнил узник, и, желая, наконец, получить объяснение появлению в камере красавиц, задал давно мучивший вопрос: - Так здесь и женщины сидят?

- К тем, к тем, што у тебя были! Чо им не сидеть? Они тоже люди… Да и, как нам без них?

Не дав узнику, задать еще какой-нибудь дурацкий вопрос, Распутин плавно вошел в то место в стене, куда смотрелся, и был таков.

 

* * *

 

«Французскому учил некто Барбье, болтун, предмет наших насмешек и издевательств. Я у него почти ничему не научился, а грамматики вовсе не знал. Произношение не освоил тоже… Очень жалею, но что было, то было! И греческому мы почти не учились. Постоянного учителя не было, а приглашали из семинарии какого-то олуха по фамилии Волжинский, который едва сам знал по-гречески. Зато по Латинскому мы были счастливцы! Обучал Игнатий Михайлович Родзевич, состоявший под покровительством графа Строганова. Высокий, важный, точный. Он довел нас до того, что в 7-м классе мы читали Агрикулу, а Тит Ливий читался нами по целым страницам без запинки. Так что в университете я только забывал латинский язык. Но его звуки до сих пор мне дороги, и я не мало знал Вергилеевых и Горациевых стихов…»

- Глебушка, открой окошко, принимай баланды плошку! – вывел из мечтательного оцепенения узника голос неожиданно, заговорившего в рифму,

тюремщика. - Глебушка, Глебушка, на тебе и хлебушка!

«Что за фамильярности? Раньше он так ко мне не обращался… Однако, как я размечтался, что и не заметил, что обед подоспел, - подумал узник, ставя плошку с быстро остывавшей жижей на столик и вооружаясь выданной ложкой. – Видать, я у них на особом счету, коль в камеру стали приносить, да и это нарочито ласковое обращение…»

- Всем теперь по камерам разносить стали или только избранным? – решил подтвердить свое предположение Глеб Иванович.

- Не твово ума дело! – ответили вдруг грубо, и окошко захлопнулось.

- Ну, и черт с вами! – огрызнулся узник и, глотая баланду, вернулся к приятным воспоминаниям:

«Полезен был также мне и учитель немецкого Герман Яковлевич Аппельрот. Он отлично знал словесность и давал для перевода учебник всеобщей истории, а затем повести детские, очень занимательные… автора не помню… Знания немецкого очень мне пригодились впоследствии».

Ложка, быстро исчерпав содержимое миски, билась о ее дно, призывая обладавшего тонким слухом тюремщика.

- Откушали? – спросило раскрывшееся окошко снова ласково, но грубо добавило: - Ставь, ставь сюдой! Али жопу лень приподнять?

«Что это с ним: то ласково, то грубо? Может, такая мера воспитания – на контрасте?» – подумал узник и, не успев спросить, получил ответ.

- Будешь с вами и не таким ешшо!

«Как будто моя мысль прочел», - удивился узник и вновь вернулся к приятным воспоминаниям.

«Об учителе географии и вспоминать смешно: до такой степени он плохо читал! Так что мои слабые географические сведения приобретены лишь привычкою, смотреть на карту при чтении книг. Даже тогда меня привлекал загадочный Тибет. Учитель на мои вопросы не мог ничего путного ответить… История, которой нас учили, даже не до начала Французской революции, была также слаба. Ее преподаватель Аполлон Александрович Ральгин, высокий, красивый щеголь, поступивший впоследствии на гражданскую службу и проходивший ее с успехом. Он читал по тому самому краткому немецкому учебнику, который я переводил для Аппельрота, и однажды, имея у себя в руках мой перевод, я смутил Ральгина, начав подсказывать то, что он будет говорить дальше…»

За дверью послышалась возня и скрежет открываемых замка и засова. Скрипнули или, вернее, надсадно взвыли давно не знавшие смазки петли, и в щель проскользнули сначала безглазая улыбка, а затем и сам ее обладатель, калмык-кавалерист.

- А «адвокат», - горестно улыбнулся узник. – С чем пожаловали?

- Да, вот проститься пришел, - на сей раз, скрипнули, но нежно, кавалерийские сапоги.

- Что так? – с безразличием приговоренного спросил узник.

- Отправляют в командировку.

- Куда?

- В Тибет.

- Да ведь недавно оттуда?

- Опять! И с особым заданием.

- С секретным? – Глеб Иванович скептически улыбнулся.

- А как же! – крякнул кавалерист. – Но вам, так уж и быть, открою! Вы никому не расскажете?

- Разве, что стенам или следователю.

- Поручают ликвидировать врагов народа Пащенко и Кондиайна.

 

Узник, давно решив ничему не удивляться, лишь почесал в затылке: - И вы согласились?

 

- Раз партия велит, не откажешься! – узкие глазки подозрительно забегали, ища, куда бы спрятаться.

Это заметил узник. «Ишь как застыдился. Значит, не все потеряно!» И осуждающе покачал головой: - Да, Василий… Как вас по батюшке?

- Не важно, - глазки успокоились, найдя какую-то зацепку в каменном полу.

- Вам не позавидуешь, - наседал Глеб Иванович, видя смущение гостя.

- Не позавидуешь, не позавидуешь, - жалостливо запричитал Кикеев-Хомутов.

- Один едете?

- До границы будут сопровождать, а дальше один. Велят прикинуться паломником и примкнуть к какой-нибудь группе.

- В чем так провинились наши знакомые?

- Мало того, что не вернулись, но еще, как донесла разведка, присоединились к немецкой экспедиции, что уж совсем из рук вон. Предатели! – глазки, оторвавшись от пола, наполнились праведным гневом.

- А немцы, что там позабыли?

- Тоже, видите ли, Шамбалу ищут! – топнул сапогом кавалерист и схватился за воображаемую шашку на боку.

- Им, зачем она сдалась?

- Как же? Вся эта их свастика-мастика родом оттудова, да и себя они считают выходцами из Тибета… Ну, как их? Арийцы, что ли!

- Вон оно что! Я, сидя здесь, совсем от жизни отстал…

- Свидание окончено, - заворчало окошко, и зазвенели ключи.

- Ну, прощевайте, любезный Глеб Иваныч, - направился к открывшейся двери бывший «адвокат», а теперь народный мститель и, зацепившись носком сапога за ту самую выщербинку в полу, куда прятал взгляд, чуть покачнулся, потеряв равновесие.

- Дурной знак, знаете, спотыкаться перед дорогой. Плюньте через левое плечо.

Гость исполнил и заметил сокрушенно: - Ох, не лежит душа к ентому делу! Ох, не лежит… - Железная дверь захлопнулась и залязгала всем, чем могла.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

 

Хирам и Соломон. Строительство храма. Недобрые взгляды и необоснованные требования. Молотком по голове. “Какой странный сон!”

Утешитель продолжает рассказ. Приход кавалериста. Личное распоряжение Сталина. Прощание с кавалеристом. Дунька сваливается с потолка. Меню ресторана «Яр».

Ученая беседа. Мир устроен совсем не так просто, как нам бы хотелось.

Встреча с регентом Тибета. Торжественная церемония. «Возрожденная Вселенная». Торжественный обед. Странный всадник. Дискуссия о потребностях «немецкой души».

 

- Я знаю, что ты известный на всю страну мастер-каменщик, и твоими постройками все восхищаются, - сказал Соломон Хираму. – Я вызвал тебя вот для чего: поручаю построить храм, который бы увековечил и меня и тебя, и чтобы равного ему не сыскать во всем свете.

- Слово твое закон, всемогущий! Я и мои мастера тотчас примемся за дело.

- Щедро заплачу! Но я слышал, что твои работники делятся на три разряда, и все не должны получать одинаково. Объясни почему?

- Мы делимся на высших мастеров, средних и низших. Иначе и быть не может: каждый выполняет часть общей работы, и вознаграждаться должен соответственно. Нас строителей так много, что мы ввели специальные знаки и слова, чтобы одна группа могла отличить другую.

- А не бывает ли из-за этого среди вас зависти и вражды? – почувствовал в подобном разделении что-то недоброе мудрый правитель.

- О нет, государь, такие отношения сложились давно, и никто не восстает против этого.

- Хорошо! Тогда немедля и приступай к строительству.

- Слушаюсь, всемогущий и премудрый!

Хирам откланялся и покинул царские покои.

 

Строительство подвигалось быстро и успешно, и вскоре массивные и прочные стены потянулись ввысь, навстречу солнечным лучам. Храм имел три входа: на восток, запад и юг. Только с севера сплошная стена, потому что оттуда солнце не могло заглядывать в помещение. Царь платил щедро, в соответствии с разрядами мастеров, и казалось, все довольны. Но вскоре Хирам стал замечать на себе недобрые взгляды трех работников низшей касты. Они явно были чем-то недовольны, но вслух не высказывались…

Обычный рабочий день. Наступило время обеда. Хирам спустился с лесов (проверял, как там идут дела наверху) и направился к восточному выходу, где дорогу ему преградил один из кососмотревших, по имени Йубела.

- Я требую, Хирам, перевести меня в высшую категорию! Чем я хуже тебя?

- У нас не принято требовать этого таким тоном, - удивился строитель. – Дай пройти!

- Ах, так! – Йубела размахнулся длинной линейкой и ударил Хирама по шее, по-прежнему преграждая ему выход.

- Ну, погоди! – держась за шею, Хирам направился к южным дверям. Знатный мастер посчитал недостойным вступать в рукопашную со своим подчиненным.

- Переведи и меня в высший разряд! – потребовал другой заговорщик у южных ворот и тоже преградил путь.

- Что вы с ума посходили? Пропусти!

- Не пропущу!

- Ты должен ждать и хорошо работать, время и терпение позволят тебе получить более высокий разряд, - попробовал разъяснить Хирам, но получил удар острым угольником в грудь.

- Что с ними такое? – испугался Хирам и кинулся к западному выходу. – Бунтовать решили? Сейчас доложу об этом царю!

Но и третий недовольный стерег его у дверей, и встретил тем же: переведи в высший разряд.

- Я один это не решаю! Должен собраться совет, - начал объяснять Хирам, но, получив молотком по голове, упал замертво.

- Кажется, готов! Похоже, мы перестарались! – Подбежали остальные. – Надо егос глаз долой! Завалим щебнем и мусором, а ночью вынесем и где-нибудь подальше закопаем…

 

«Какой странный сон», - поморщился Шандеревский. – История возникновения масонства… Соломон, Хирам-строитель… Что только не привидится!

Петр Сергеевич прошелся по камере, похрустел отягощенными отложением солей суставами, вспомнил о Распутине, но физзарядку делать поленился.

- Вы меня звали? – вынырнул из темного угла Утешитель.

- Не то, чтобы звал, но подумал… - неприятно поразился прочитанной мысли узник. – «Вот, проклятый приставала!»

- Продолжения моей истории желаете?

- Да, - соврал Петр Сергеевич, решив, что все равно от него не отвертишься, так пусть лопочет. – На самом интересном месте прервались…

- Канешно, на антересном! – нарочито безграмотно согласился Утешитель. – Шашни с царицей, чем не антересно? Так вот-с, золотой вы мой! С тех пор из царицыной спальни и не вылазю!

«Что он меня - «золотым»?» – брезгливо передернулся узник и натужно улыбнулся (лишь бы, гад, мысль не прочел!). – Ах вы, Дон-Жуан, этакий!

- Какой ешшо «Жуван»? Не знамо таких! Я сначала в ейную спальню по лампадному делу проник - ну, как там зажигать, фитили подрезать - а опосля и по прямому стал бывать. Она-то и рада! Так она меня полюбила, так полюбила! Колька-то, муженек, все в политике да государственных заботах, а бедну бабу и утешить некому…

- Стало быть, вы… Так вот, почему «утешителем» назвались!

- Токмо и знаю, что всех всю жисть утешаю. Работа у меня така, голуба моя! – Утешитель удовлетворенно откинулся назад, забыв, что сидит не на стуле, а на табурете, и чуть не свалился.

- Вы аккуратней, Григорь Ефимыч! – кинулся ловить его узник.

- Ничаво, ничаво, не боись, не упаду! – сделал отстраняющий жест Утешитель. - Ловок я, брат, и прыток от природы.

- «Вот, на тебе – теперь и «братом» назвал», – сел на место Петр Сергеевич. - Ну, что дальше было? За что вас в проруби топили?

- Прорубь еще не скоро будет! Неча наперед забегать… Прежде того взъелся на меня иеромонах Илидор.

- За что? – Петр Сергеич поймал себя на том, что искренне увлекся исповедью «героя».

- А хрен его знат! Из зависти, видать! Он первый на мою жисть покусился. Подослал бабу одну! Феония звали, кажись. Она меня, стерва, ножом в пузо пырнула!

- Это надоть! Вот, гадина! – вырвалось, точно икота, у Шандеревского. – «Ну, теперь и я от него мужиковщиной заразился».

- Гадина, голуба моя, это мягко… Сука последняя! Ну, я этого Илидора, канешна, хотел за жопу взять, да он, гад паршивый, быстро в Норвегию умотал. А тама, говорят, про меня каку-то книжонку сварганил, где все вранье! – Распутин в сердцах снова пытался откинуться на несуществующую спинку и вновь был словлен бывшем на чеку, слушателем. – Он увез с собой письмо царицы ко мне. Выкрал, сукин сын! Оттудова енто письмо переслал другому подлецу, министру внутренних дел Маркову, а тот письмишко царю представил: вот, мол, жинка-то ваша чаво себе позволят! Царь осерчал и бучу ей устроил, но потом письмо сжег и меня простил. Понял, что я божий человек, и ей для пользы послан.

- Ох, Григорь Ефимыч, от ваших историй дух захватывает! – воскликнул слушатель и на миг вспомнил о своей, хоть и менее, но тоже бурной молодости, так что кровь взыграла в жилах.

В дверь робко постучали. Не как обычно, сапогом, со всей силы, а нежно, будто бы костяшками пальцев.

- Кого черт несет? – на правах хозяина недовольно заорал «божий человек». – Опять мешают рассказывать!

- Это я, Кикеев-Хомутов, – просочился в приоткрытую дверь калмык-кавалерист и встал на пороге. – Я, Петр Сергеич, с вами проститься пришел. И точно степной ветерок пронесся по камере, сдув хлебные крошки со стола, и даже запахло полынью.

- Как проститься? А как же ваша адвокатура? - узник приветливо поднялся с койки навстречу другу степей. – Ишь, и суховей с собой принесли!

- Какой суховей? – не понял он иносказания. – Это сквозняк… Перебросили меня на другой фронт! – Гость явно нервничал и бил носком сапога как конь копытом каменный тюремный пол.

- На какой другой? Разве опять война?

- Не война! Выражение такое! – вошедший внезапно успокоился и копытом бить перестал. – Иное дело поручают. Посылают снова в Тибет на розыск наших невозвращенцев.

- Будете уговаривать, чтобы одумались?

- Нет, уговаривать никого не велено. Приказано… ликвидировать, как врагов народа! Вот-с, - и кавалерист снова стукнул «копытом».

- Как? – подался всем телом узник.

- Разведка донесла, что они с немцами снюхались.

- В Германию бежали?

- Да, в какую Германию! Там в Тибете повстречали немецкую экспедицию и присоединились к ней, совершив измену Родине.

- Немцы – это плохо, - покряхтел «божий человек». – Я их с четырнадцатого года терпеть не могу!

- И как вы их будете, если не секрет, ликвидировать? Саблей или из ружья? – насмешливо спросил узник.

- Да, наверное, в открытую не получится, - не понял издевки и беспомощно развел руками будущий мститель, но тут же мечтательно добавил: – Может, ядом удастся…

- Ядом? – Внутри Шандеревского все закипело. – Как идете на такое? Ведь товарищами вашими были… Сколько мы вместе исходили!

- Я еще тогда почувствовал, что они классовые враги… А теперь и подтвердилось. Вот с вами дело другое. Вы уже не опасны! А они на свободе ходят… Говорят, что это… – ну, убрать – личное распоряжение товарища Сталина.

- И до него дошло? – удивился узник, чувствуя, как от волнения начали коченеть конечности.

- А кто это? – сладко зевнул «божий человек», не понимая, что к чему и заскучал.

- Это вместо Ленина. При вас его не было, - пояснил Петр Сергеевич. – И что Сталин?

- Как узнал, что к немцам перекинулись, так велел сразу к ногтю.

- От кого-то слышал, что с немцем щас дружба? - икнул, часто бывающий на воле Григорий Ефимович.

- Дружба дружбой, - возразил «народный мститель». - Это там, в верхах, а тут случай особый, частный…

- Яд выдали? – спросил Распутин. – Меня вон тоже не раз травили и ничего!

- Еще нет! В последний момент… Так что, не поминайте лихом, Петр Сергеич, - потянулся с рукопожатием Кикеев-Хомутов. – Может, что им передать?

- Передайте, чтоб вас опасались, - скривился Шандеревский, и протянутую руку не пожал.

- Брезгуете, значит, - обиделся калмык. – Ну, ничего! Мы люди не гордые…

Дверь, бывшая наготове – в глазок следили – выпустила гостя, а тосковавшие по смазке петли заржали степными жеребцами.

- Зачем он нам это рассказал? – почесал бок «божий человек» и от скуки стал снова рискованно раскачиваться по-ребячьи на табурете.

- По простоте душевной, - посмотрел на Распутина Шендеревский. – Ради Бога прекратите, а то, неровен час, свалитесь! Потом с вами хлопот не оберешься!

- Со мной? Да я в огне не горю, в воде не тону! Лучше скажите, хотите продолжения моей истории?

- Конечно, конечно! Тем более что он мне настроение испортил…

- Сейчас, улучшим! – Распутин перестал раскачиваться. – Зачастили ко мне на Гороховую все кому не лень. Все чины, все сословия и звания! Помоги да устрой, да полечи, да словечко замолви. И мужики, и бабы. Холостые и женатые. И мужья, и жены… С ума сойти! С утра и до поздней ночи шли, шли, и шли… Угощал я их. Стол цельный день ломился. То уха с расстегаями, то торт с мадерой... Если хотите, щас Дуньку крикну, штоб принесла?

- Не откажусь! С утра во рту ни былинки…

- Дунь-ка-а-а-а! – завертелось под потолком, отражаясь от стен, точно это не камера, а собор с высоким куполом, превращенный большевиками в склад. Не хватало только вспугнутых голубей, ворон и их помёта на стенах.

Дунька спрыгнула откуда-то сверху, стыдливо отряхивая юбку.

- Ты, чо ента, как с неба свалилась? – От неожиданности даже вздрогнул Григорий. – В сортире штоль была, паскуда, коль юбку поправляш, али сношалась с кем?

- Нету, Григорь Ефимыч! Просто гуляла там, на третьем этаже, - стыдливо указала на потолок девка и покраснела для правдоподобия.

- Принеси-ка нам што-нибудь, проблядь ты этакая, - не поверил ревнивый Григорий, но дознания проводить не стал.

- А чаво изволите?

- Петр Сергеич, што желаете: уху аль торт, али еще што? – Он достал из-за пазухи, мятые листы, бывшие когда-то меню ресторана «Яр» и протянул узнику. Тот, быстро пробежав глазами список, и вспомнив печальный недавний опыт с ухой, предпочел десерт.

- Ну, неси, окаянная! – Григорий шлепнул девку по комодоподобному заду и та, с легкостью бабочки, снова упорхнула под потолок.

Узник задрал голову, – может там люк, какой? – но, ничего не обнаружив в ровной каменной кладке, спросил глупо: - А почему она не через дверь?

- А хто ее, лешую, знат? Вот взбрело! Вроде бы и дверь на месте… Разве их, баб разберешь?

- Ну, рассказывайте дальше, Григорь Ефимыч, - устал от не поддающейся уму галиматьи узник.

- На чем остановились, голуба моя?

- Как к вам народ зачастил.

- Ага, вспомнил! Так вот, значит, и повалили…

 

* * *

 

- Нам остается только найти способ преодолевать временной барьер не вдоль течения времени, то есть вперед или назад, а поперек! – сказал запальчиво Кондиайн и торжествующе посмотрел на коллегу.

- Конечно, такое легче сказать, чем сделать, - спокойно ответил Пащенко. – Однако если физическое путешествие во времени является для нас маловероятной перспективой, то остается еще один соблазнительный вариант.

- Какой?

- Возможно, сны, призраки и прочие таинственные феномены, относящиеся к разряду мало изученных явлений, могут рассматриваться как чье-то вторжение в наш мир из параллельных вселенных.

- Существует точка зрения, что все сущее есть лишь продукт деятельности нашего разума, что все события, которые, как нам кажется, происходят с течением времени, на самом деле существуют в некой бесконечной канцелярии, в которой каждое событие и состояние находится в отдельной ячейке.

- Нам Кикеев объяснил феномен видений и картин прошлого, возникающих в этих местах. Здесь существуют накопители или отстойники всех прошлых мировых событий…

- Странность заключается в том, что наше субъективное восприятие этого процесса иное: нам кажется, что время течет непрерывным потоком и нигде не накапливается и не останавливается. – Кондиайн задумался.

- Мир устроен совсем не так просто, как хотелось бы. На каждом этапе развития науки наши знания можно рассматривать лишь как определенную степень приближения к истинной его картине, - сдержанно продолжал излагать Андрей Николаевич.

- Но всякий раз новые наблюдения расширяют эти представления, - оживился Александр Борисович. – Так было и так будет всегда!

- А как ты относишься к той точке зрения, что все бесконечное разнообразие Вселенной можно описать с помощью конечного числа фундаментальных законов, подобно тому, как с помощью десяти цифр можно описать бесконечное множество чисел натурального ряда?

- Открытия последних лет в области астрофизики свидетельствуют о том, что эта точка зрения неверна, что истина противоположна этой точке зрения: природа бесконечно глубока.

- Значит, мы можем задавать вопросы природе бесконечно?

- Каждый очередной научный эксперимент, каждое наблюдение – это наши вопросы природе, вопросы, на которые мы надеемся, рано или поздно, получить ответ.

- И все же наибольшее значение для прогресса науки, я думаю, - заволновался Пащенко, - имеют те случаи, когда природа либо дает на наши вопросы совершенно неожиданные ответы…

- … либо сама ставит перед нами еще более неожиданные вопросы, - закончил Кондиайн.

- А какие идеи в современной астрофизике ты считаешь наиболее перспективными?

- Лично мне больше всего импонируют идеи, связанные с предположениями о неевклидовости топологии Вселенной, о наличии в ней различных особенностей. На мой взгляд, от дальнейшего развития этих идей можно ожидать революционного прогресса.

- Сюда, наверное, может и относиться вопрос о прерывности и непрерывности пространства и времени?

- Конечно.

 

* * *

 

Экспедиция Шефнера успешно, без приключений, добралась до Лхасы, где местные власти им устроили пышную встречу. Шефнер имел личную беседу с регентом Тибета Квотухту, прошедшую в теплой и сердечной обстановке: поговорили о последователях буддизма, как в Европе, так и в Азии, о мистическом единстве Восточной и Западной Свастик, коснулись политики.

- Наши с вами хорошие отношения, - сказал регент, - сильно тревожат сэра Рихерсона, английского представителя здесь.

- Ничего, ничего, - успокоил Шефнер. - Англичанам полезно немного поволноваться, а то они совсем там у себя на туманном острове обленились.

- Господин Шефнер, я вас и ваших друзей приглашаю на церемонию приношения жертвы Вселенной! – заискрился гостеприимный лама в заключение беседы.

 

- Благодарю вас, Просвещенный, мы обязательно будем, - учтиво поклонился Шефнер.

 

Монахи в алых праздничных одеяниях в унисон произносили священные тексты. Нарочито низкие, рокочущие голоса сливались в невыразимое журчание, исходившее, как казалось, из обнаженного чрева Майтрейи. То была самая грандиозная статуя на высоком, расписанном красным лаком алтаре, где горели, потрескивая в растопленном масле, фитильки и курились сандаловые палочки. Симфонии красок и запахов вторил великолепно отлаженный оркестр. Глухо бухал барабан, свистели флейты, битым стеклом рассыпался звон серебреных тарелок, и нежной капелью заливались золотые колокольчики.

Но вот смолк громкоголосый хор, и звон десятка гонгов возвестил о приближении кульминационного момента службы – выноса мандалы. Старшие ламы, взявшись за руки, пробормотали заклинания и, подхватив ритуальный диск на шелковое полотнище, словно только что выпеченный хлебец, поспешили наружу. Толпа зрителей раздалась, люди повалились наземь и поползли за «возрожденной Вселенной», целуя следы мудрых пастырей и, подбирая оброненные зерна, так как до этого – в начале церемонии – верховный лама осыпал зерном инкрустированный бирюзой и кораллами этот ступенчатый диск, концентрические ярусы которого символизировали оболочки иллюзорного мира. Ячмень и просяные крупинки, оставшиеся после принесения жертвы Вселенной, обретали чудесное свойство излечивать все недуги.

На этом церемония закончилась. Однако народ не спешил расходиться. Шефнера и его товарищей пригласили по окончании службы на торжественный обед в их честь. Несмотря на строгости монастырских уставов, столы ломились от яств: рис, приправленный шафраном и кардамоном; картофель с маринованными овощами, едва проросший горох, кислое молоко и куриные яйца.

Шефнер удостоился большой чести – сам верховный лама своими руками разбил скорлупу и выпустил содержимое яйца в чашку приглашенного. Появились на столе и заветные бамбуковые бутылочки, содержавшие огненную жидкость, настоянную на черных малюсеньких змейках. Поставили на стол и конические медные, украшенные серебряной чеканкой, сосуды с легким местным пивом, называемом «чангом».

В помещениях поменьше, скорей напоминавших кельи, находившихся рядом с главным залом, где пировали, отвели места для отдыха дорогих гостей. Там находились лежанки и крохотные чайные столики возле них, на случай, если гостю захочется отдохнуть в перерыве между трапезами. На столиках стояло и легкое угощение: печенье с корицей и соленые орешки, лежали на расписных фарфоровых тарелках также горный лук и ягоды. Коль гостю станет холодно, то можно согреться – в углу стояли бронзовые грелки с углями и можжевеловой хвоей. Золоченое изображение Будды ожидало каждого гостя в его келье-комнате, празднично сверкая одеждой из золотой парчи; рядом стояли жертвенные чашки с водой и курительные палочки.

Придя в «свою» келью, Шефнер заметил на стене красочный свиток: неистовый всадник с всклокоченными волосами летел в золотом пламени и черном дыму. В нижней части рисунка плескались синие волны. Из них вырывались три огненных снопа и расплывались на фоне зеленых холмов. Струи рвущегося из пучины огня, оттененные снежной белизной раскаленного пара, выглядели столь натурально, что Шефнер едва сдержал удивленный возглас. В огне белели оскаленные черепа и кости человеческих скелетов.

«Кто этот странный всадник? – подумал Эрнст. – Некий повелитель демонов или черный посланец Апокалипсиса, снизошедший на грешную Землю?»

Долго ломать голову над разгадкой не пришлось, - подоспевший сон свалил уставшего путешественника.

 

- Позволительно ли считать все то, что дали миру немецкие умы достижениями всей расы? – обратился к коллегам Бруно Бергер, считавшийся признанным мастером затевать дискуссии. – Вправе ли мы сказать о том, что они сделали – это творение немецкой души?

- В том смысле, что писания Платона есть проявление «греческой души»? – уточнил Шефнер.

- Конечно. Вот, например, откровенное язычество Гете, является ли оно подобным признаком? – продолжил антрополог.

- А Бисмарк с его политикой? – спросил Эрнст Краузе. – А может, наши политики и философы вообще не отвечают потребностям «немецкой души?»

- Смотря, что считать «потребностями», - заметил Карл Винерт. – Потребности бывают разными: одному – это, другому – то…

- Лейбниц опроверг Декарта, наверное, в соответствии с этими «потребностями», - улыбнулся Эдмон Гир.

- А какой огромный вопросительный знак поставил перед всеми Кант, рассматривая понятие «причинности!» – воскликнула раскрасневшаяся Ева. – А Гегель, перечеркнувший все ранее привычные представления! Не есть ли у них это проявлениями той «потребности?»

- Наш внутренний мир значительно богаче, шире, загадочнее, чем это представляется другим нациям, настроенным скептически к нам, - почувствовал Шефнер гордость за свой народ и заметил, что воздействие выпитой накануне огненной тибетской воды еще не прошло. И хмель бродит в голове.

- Правильно! – поддержал антрополог, который тоже вчера изрядно подналег на крепкий напиток, да еще и мешал его с пивом. – Мы сомневаемся вместе с Кантом в непогрешимости и неприкосновенности естественнонаучных выводов, равно как и во всем том, что можно познать путем выявления причинно-следственных связей.

- Все, что доступно познанию, представляет для нас, немцев, меньшую ценность, - выпалил, хоть и меньше других выпивший накануне, Винерт, но любивший распаляться по любому поводу. – В отличие от всех прочих латинян, мы прирожденные гегельянцы, даже если бы Гегеля никогда и не было на свете.

- Верно, - забасил кинооператор и поморщился, вспомнив, как крепка была та настойка со змейками.

- А Шопенгауэр с его пессимизмом характерен для нас, немцев? – лукаво обвел всех взглядом технический работник.

- Не думаю, - сказал Винерт. – Его пессимизм связан с осмыслением проблемы «ценности бытия», но…

- Ведь событие, - не дал договорить антрополог, - после которого эта проблема возникла, – упадок веры в христианского Бога и победа научного атеизма.

- Мы, немцы, в отличие от других европейцев, дольше всех сопротивлялись наступлению атеизма, - напомнила Ева. – Разве не так?

- Шопенгауэр стал первым и открыто убежденным атеистом, - добавил Шефнер. – Отсутствие божественного начала бытия он считал чем-то непреложным, очевидным и бесспорным.

- А есть ли вообще в бытие некий смысл? – совсем ударился в крайность Винерт.

- Надеюсь, что наше пребывание здесь ответит на этот вопрос, - решил Шефнер завершить никчемную беседу. – А что касается пессимизма, то мы сегодняшние – отнюдь, не пессимисты, иначе бы нам незачем было ехать на поиски Шамбалы. Политика наша храбрая, патриотизм веселый, национализм бодрый, и будем помнить всегда и везде наш замечательный девиз: “Deutshland, Deutshland iiber alles!”

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 

Мысли скачут. Гимназические годы и революция. Подселенец. Расстрел на помойке. Дурацкая рифма.

В кабинете фюрера. «Микробы страха». Неужели я не прав? Призрак вновь явился.

На приеме у ламы. Странное видение. Созвездие Орион и «крылатый конь». Перстень царя Соломона.

Как в цветочном магазине. Визит и исповедь дамы. Новые методы ОГПУ. Кто эти актеры?

 

Глеб Иванович вертелся с боку на бок на жесткой лежанке. Сон не шел – теснили воспоминания. «На какой бок не ляжешь, – не спится! Извертелся весь… Может, фамилия Бокий мешает? Какой я, и вправду, кривобокий!» Мысли скакали с пятое на десятое: то подпольная работа, то годы учебы, то… Не голова, а ипподром.

«… гимназическая жизнь в последние годы сложилась весьма приятно. Я ничего не делал. Почитывал изредка древних авторов, по математике имел постоянную тройку, хотя соображал хорошо. Начальство в грош не ставил. У себя устраивал иногда попойки с товарищами, и многие уходили домой на четвереньках. Классом ниже учился некто Быстрицкий, плотный шатен в пенсне. С этим типом мы часто попивали коньяк даже во время экзаменов. Однажды, возвращаясь ночью, я спьяну разбил окно, и мы насилу спаслись бегством. Ох, и враль он был! Рассказывал, будто брат его, инженер…»

Глеб Иванович почувствовал, что засыпает, и потерял на миг нить воспоминаний, но внезапно встрепенулся, и вновь обрел ее. Но последовательность событий нарушилась. Перескакивание мыслей бурно продолжилось:

«… выпускные экзамены начались сочинением по русскому… Какая тема была? Что-то про Гоголя, кажется… «Поэзия Гоголя как могучий фактор…» чего-то там… «нравственного облагораживания» что ли? Не важно! Главное, что я один из всей группы получил «отлично». Через день успешно решил задачку по алгебре, тем не менее…»

Снова мысль скакнула – теперь в революцию:

«Союз борьбы за освобождение рабочего класса»! Как был рад, что вступил в него! Столкновение с полицией, арест, вмешательство и поручительство отца, освобождение… смерть отца, не перенесшего позора… Как жаль его. Но революция звала за собой! А теперь вот сижу здесь… За что и сам не пойму? Ведь служил им верой и правдой…»

В дверь застенчиво (так показалось) постучали. «Опять, что ли калмык вернулся? Все никак не напрощается? Сколько можно?»

- Кого черт…? Входите! – рявкнул недовольный узник. – «Поразмышлять не дадут…»

- Это я! – возник на пороге новый персонаж.

- Мокиевский? – поднял удивленно брови Бокий.

- Я самый! Мне велено к вам подселиться. Говорят, вы здесь сильно скучаете. Вот они и…

Вслед за Павлом Васильевичем тюремщик внес легкий топчан и бесцеремонно примостил его у свободной стены.

- Ну, что, – опешил узник, - милости просим, как говорится… давненько не виделись?

- Давненько, давненько, - радостно согласился вновь прибывший и стал двигать топчан, чтобы сделать по-удобнее.

- Мне следователь говорил про вас… ну, что вас тоже … Я сначала не поверил, но потом, зная, какие у них длинные руки… - Глеб Иванович с сочувствием посмотрел на собрата по несчастью. Тот, поддакивая, сокрушенно качал головой: мол, ничего не поделаешь. - А что слышно по вашему делу?

- Да ничего. Они считают, что ваше и мое – дела безнадежные, - бодро заверил гость, ввинчиваясь в край своего топчана.

- Кто «они?»

- Ну, они… - Павел Васильевич вяло указал рукой на потолок. – Они считают, что нам с вами от «высшей меры социальной зажиты», как они выражаются, не отвертеться. Поэтому, собственно, и решили вас уплотнить мной. Чтобы я лишнюю камеру не занимал! Народ сюда поступает и поступает.

- Вы хотите сказать, что тюрьма не резиновая?

- Вот-вот, оно самое! Все равно нам с вами скоро отсюда выметаться.

- Как?

- Ну, на расстрел! – Мокиевский загадочно улыбнулся и начал елозить по койке, словно получил пулю в мягкое место.

Глеб Иваныч, возвращенный услышанным в мерзкую реальность, усилием выдавил из себя глупый вопрос:

- А где обычно приводят приговор в исполнение, случайно не знаете?

- Случайно знаю! – по-детски передразнил подселенец. - Да, где пожелаете: хоть здесь, хоть во дворе на помойке!

- На п-помойке? – даже заикнулся Глеб Иванович (такого ответа не ожидал!).

- Ну, чтобы дополнительно унизить как классовых врагов, - Мокиевский гадко улыбался, точно зная, что подобной участи избежит – Понимаете, Глеб Иваныч?

- Понимать, понимаю, да что здесь смешного, Павел Василич? – Бокий не был настроен, веселиться, «стоя у виселицы».

Окошечко в двери заморгало, и веселый голос тюремщика прокричал:

- Глебушка, Глебушка, хочешь хлебушка? – И выразительный кукиш просунулся в камеру, после чего оконце захлопнулось.

- Чего он дразнится? – не понял новенький.

- Наверное, надо понимать как новый элемент унижения, - помрачнел Глеб Иванович.

- Не обращайте, внимания на дурака! У нас на этаже, где я раньше сидел, тюремщик злой и грубый был. Этот хоть шутит.

- Вы думаете, этот не грубый? Еще какой! Сейчас придуряется…

- Имеет поэтические наклонности, раз в рифму говорит, - улыбнулся Мокиевский, потягиваясь и позевывая. – А у вас теплей, чем у меня там было, да и воздух, кажется, посвежей.

-Тогда и располагайтесь по-домашнему, - наконец улыбнулся узник, а в голове назойливо звучала дурацкая рифма: «Глебушка – хлебушка, …лебушка - …лебушка, …ебушка - …ебушка».

 

* * *

 

- Несмотря на уроки всех предшествующих войн, вы хотите вести себя, как благородные рыцари? – обратился фюрер к группе лиц в мундирах, приглашенных в его просторный кабинет. – Вы думаете, война будет вестись наподобие турниров в средние века? Мне не нужны рыцари! Мне нужны революции!

Фюрер нервно ходил вдоль заваленного картами стола. Слушатели стояли на вытяжку, – что еще скажет главнокомандующий?

- Целью, я говорил об этом не раз, является – заставить противника капитулировать. Если его воля к сопротивлению будет парализована, убийство станет излишним, являясь, кроме того, грубым и расточительным средством для достижения цели. Окольный путь – вспрыскивание «микробов страха» в организм сопротивляющейся страны для подавления ее воли – гораздо более эффективное средство.

- Что может являться «микробами страха»? – спросил кто-то неуверенно.

- Танки, пикирующие бомбардировщики, парашютисты, - не задумываясь, ответил фюрер. – Они создадут беспорядок в тылу и нарушат коммуникации противника.

- А как же сражения? – прозвучал следующий вопрос.

- Нужно избегать наносить удары в лоб и постоянно стремиться найти уязвимые места, где противник окажет наименьшее сопротивление.

- Вы против фронтальных штурмов?

- А вы за рукопашный бой? – задал встречный вопрос главнокомандующий и даже улыбнулся, что было чрезвычайной редкостью и свидетельствовало о хорошем расположении духа. – Война должна носить скорее психологический характер: слова вместо оружия, пропаганда вместо снарядов.

- Но нас этому не обучали, - пробурчал седеющий генерал.

- Что ж, надо переучиваться, господа! Если в четырнадцатом году для разрушения оборонительных сооружений перед наступлением пехоты проводилась артподготовка, то в будущем надо вместо этого подрывать моральный дух противника.

- Как? Каким образом? Словами? – послышались скептические возгласы.

- Подобные приемы применялись еще в далеком прошлом монголами при Чингисхане! – фюрер явно был в ударе, и любовался производимым эффектом.

- Монголами? При Чингисхане? –недоумевали многие офицеры.

- Да. При подготовке наступления Чингисхан стремился найти влиятельных приверженцев в других странах, которые могли бы изнутри подорвать сопротивление этих стран, вызвать волнения и быть готовыми образовать новое, послушное ему правительство.

- Это задачи разведки, - продолжали сомневаться скептики.

- Не грех изучить и метод большевистской революции, чтобы открыть путь своим войскам, - продолжал шокировать аудиторию фюрер. – Нам нужно в подходящий момент использовать штурмовиков, которые должны проникнуть на территорию противника еще в мирное время под видом коммерсантов и экскурсантов и по получении соответствующего сигнала переодеться в военную форму противника. Их задачей будет: выводить из строя коммуникации, распространять ложные слухи и, если возможно, похищать видных общественных деятелей.

Ну и ну! – недовольно сопели некоторые, излишне украшенные орденами мундиры. – Значит, больше не будет великих битв и сражений?

- Это должно быть либо блефом, либо – простой военной прогулкой, - посмотрел на озадаченных офицеров фюрер. – Спасибо за внимание, господа! Совещание окончено.

Смущенные офицеры покинули кабинет. Вождь остался один. «Неужели я не прав? Но пока что моя стратегия меня не подводила».

- Я люблю храбрых, - услышал Адольф потусторонний голос. «Опять он явился, это сверхчеловек, мой покровитель?»

Фигура внезапно выросла у окна, и яркий дневной свет за ее спиной не позволял увидеть черты лица призрака.

- Не достаточно быть рубакой – надо также знать, кого рубить!

- Я с вами согласен, - невольно вырвалось у фюрера, а фигура продолжала:

- Часто бывает больше храбрости в том, чтобы удержаться и пройти мимо и этим сохранить себя для более достойного врага.

- Верно, верно, - кивал Адольф. Апломб, который он минуту назад демонстрировал перед офицерами, куда-то подевался.

- Враги должны быть только такие, которых бы вы ненавидели, а не такие, чтобы их презирать. Надо, чтобы вы гордились своим врагом. Для более достойного врага должны вы беречь себя, поэтому должны вы проходить мимо многих…

- Понимаю, понимаю.

- … особенно мимо многочисленного отребья, кричащего вам в уши о народе и народах.

«Где-то это я читал или слышал?» – вспомнил Адольф знакомые слова. – «Кажется, у Ницше… Так это дух великого Фридриха явился?»

- Сохраняйте свои глаза чистыми от их «за» и «против», - продолжал призрак. – Там много справедливого, много несправедливого: кто заглянет туда, негодует.

«Не важно, чей дух явился – главное, что идеи эти мне так близки.» – И теплота разлилась в душе фюрера.

- Заглянуть и рубить – это дело одной минуты: поэтому уходите в леса и вложите свой меч в ножны! Идите своими дорогами и предоставьте народу и народам идти своими – поистине, темными дорогами, не освещенными ни единой надеждой.

«Уходите в леса» – надо полагать, иносказание, не иначе? – Фюрер продолжал чувствовать себя школяром в присутствии строгого учителя.

- Пусть царствует торгаш там, где все, что еще блестит, есть золото торгаша! Время королей прошло: что сегодня называется народом, не заслуживает королей.

«Справедливое замечание!».

- Смотрите, как эти народы теперь сами подражают торгашам: они подбирают малейшие выгоды из всякого мусора!

«Что имеется в виду?»

- Они подстерегают друг друга, они высматривают что-нибудь друг у друга и называют это «добрососедством». О блаженное далекое время, когда народ говорил себе:

- « Хочу над народами быть господином!» – процитировал Адольф ранее вычитанное.

- Я рад, что ты знаешь это, ибо лучшее должно господствовать, лучшее и хочет господствовать! – сказало видение и исчезло, оставив после себя в кабинете резкий запах серы.

- Фу, ты! Дышать нечем, - потянулся фюрер к форточке.

 

* * *

 

- Я чувствую, что вы тревожитесь о близких, которых любите? – спросил лама Шефнера при очередной встрече.

- Да. Как вы догадались?

- Хочу помолиться о них. Вы желаете увидеть их?

- Разве это возможно?

- Смотрите на темное пространство за статуей Будды, и вы увидите ваших любимых, - тихо произнес монах.

Сквозь легкие струйки дыма от курений Эрнст внезапно узрел странное видение: старуха мать, молодая жена и двое детишек занимались своими обычными делами. Дети спорили из-за какой-то игрушки, вырывая, ее друг у друга; жена колдовала на кухне, мать увлеклась вязаньем. Все мельчайшие детали одежды и обстановки - как на ладони… Видение также внезапно исчезло, как и появилось. Шефнер восхищенно посмотрел на монаха. Лама скромно отвел глаза и указал гостю на небо за окном, где наблюдались какие-то странные вспышки.

- А это что?

- Сияющие стрелы, которые запускает башня Шамбалы, Свечение исходит от камня, сияющего как бриллиант, хранящегося на высокой башне.

- Чинтамани?

- Да. Там на многоярусной башне с незапамятных времен хранится главное сокровище Шамбалы – камень счастья – дар владык созвездия Орион.

- Созвездия Орион? Мы в пещере на саркофаге, где лежат трое гигантов, видели странную карту неба…

- Вот-вот! Участок неба в районе созвездия Орион.

- Так это космические пришельцы?

- Тибетская легенда описывает «крылатого коня», на котором примчались на Землю гости с далеких звезд и принесли с собой этот камень Чинтамани.

- Каков он?

- Он имеет длину мизинца, сероватого цвета, блестящий, его форма подобна ореху.

- Такой маленький!?

- На нем высечены четыре иероглифа, неподдающиеся расшифровке. Когда камень темнеет, то скапливаются тучи, если он становится тяжелым, то проливается кровь. Если он издает треск, – приближается злой человек. Когда вспыхивает огнем, – мир находится на грани катастрофы и потрясений. Но когда над ним появляется звезда, - близятся мир и процветание.

- Говорят, камень переходил из рук в руки?

- Согласно преданиям, камень находился некоторое время в Урге. То было благоприятное время для Монголии и Китая. Тибетцы могли предсказывать будущее с помощью этого камня. Многие вожди и цари обладали, каждый в свое время, им. В числе их – Акбар в Индии, Соломон в Иудее…

Несмотря на интересный рассказ. Эрнст почувствовал, что засыпает. Но голос ламы продолжал звучать, окрасившись в неузнаваемые тона:

- … свой перстень с чудесным камнем, в котором заложена основа мира, царь Соломон оставил на хранение своей жене, царевне Египта, а сам, изменив платье, сошел к народу и смешался в толпе, чтобы узнать все тайны жизни. Но хитер был и искусен египетский жрец, прибывший с царевной. Он меняет голос и облик, и под видом царя овладевает перстнем. А сам, бывший владелец, обречен на долгие годы скитаний, пока снова истина не восстановится. Он восходит на горы, опускается под землю, летает на странной машине по всему свету и даже посещает далекие звезды…

- Соломон нанес ответный визит Ориону? – спросил, пробудившись на самом интересном месте, Шефнер. Пока дремал, казалось, что речь идет о нем самом, что он и есть Соломон.

- Кто может снизу судить о снеговой вершине? – отвечал уклончиво монах. – Мы надеваем темные очки, чтобы защитить наши слабые глаза от этого невероятного блеска.

- Следуя указаниям Библии, инженер Хаммон открыл в нынешней Родезии богатейшие рудники, - вспомнил Эрнст и просветил ламу. – Это оказались те самые, знаменитые «копи царя Соломона».

 

* * *

 

- Ставь туды! А енто сюды! Да не туды, а сюды! – зычно командовал Григорий запыхавшимся тюремщиком, вносившим поочередно в камеру то кадку с полуувядшими рододендронами, то горшки отцветавших и цветущих азалий, то ящик ландышей, то горшки с еще какими-то малоизвестными растениями.

- Пущай тута будет как в цветочном магазине, - объяснил удивленному узнику свои странные действия «божий человек». – Ну, таперича и ты заходь! – Он сделал знак кому-то за полураскрытой дверью, когда тюремщик внес последний горшок с гиацинтами и шумно поставил его возле параши. В камеру неуверенно вошла дама, которую Шандеревский ранее в «свите» Распутина не видел.

- Вот ему и откройся, - указал Утешитель на узника и на табурет. – А сюды сидай, покамест я выйдусь-прошвырнусь и освежусь маненько…

Григорий Ефимович удалился обычным способом через дверь. Дама послушно присела на краешек табурета и сразу взволнованно заворковала:

- Послушайте, я хочу рассказать вам все! Не могу, чтобы никто не знал, что случилось.

- Мне? – удивился Петр Сергеевич, разглядывая незнакомку. Худосочная брюнетка с карими глазами; хоть и не первой свежести, но еще не потерявшая своей привлекательности. Про таких говорят: «Уж осень близится, а грачи все еще не улетели».

- Вы чужой, вы не знаете меня, вам не будет больно. Слушайте, слушайте! Ради Бога! – дама лихорадочно схватила и сжала руку узника, вместе с тем, усаживаясь основательней.

«Эх, дурак, не успел руку отдернуть!» Дама сидела, съежившись в своем куньем меху, но он, казалось, мало грел ее узенькие плечи, потому что вся она мелко дрожала.

- Что с вами? – спросил он тоном доктора. – На что жалуетесь?

- Я теперь не знаю, как буду жить и что мне делать? – защебетала гостья, не выпуская шандеревской руки.

- В чем дело? Вы больны? – креп в узнике врач.

- Как вы думаете, со мной одной он так поступил?

- Кто?

- Гришенька.

- Ах, он! – Петр Сергеевич догадывался, о чем пойдет речь, и сказал уверенно: - Он со всеми так поступает, поэтому не расстраивайтесь!

Ее пальцы вцепились в руку, он даже почувствовал боль, и попытался высвободиться, но не тут было, – пальчики оказались стальными.

- Я ему верила… За что так ужасно Бог наказал меня? За то ли, что я пошла к нему? За то, что послушалась? - Пальчики впивались больней.

« За что мне боль причиняете?» - предпринял очередную, но безуспешную, попытку высвободиться Петр Сергеевич, и сказал с напускным равнодушием, неожиданно зевнув: - И за то, и за это…

- Вам неинтересно! – вспыхнула дама и к радости Шандеревского ослабила «мертвую хватку», что позволило ему, наконец, выдернуть кисть. «О, слава Богу!» - обрадовался он и, понимая, что говорить правду неучтиво, сказал неправду: - Очень даже интересно! Продолжайте, прошу вас! Я не выспался, извините…

Где-то тихо падали капли чьих-то слез (или только казалось), тускло светила под потолком вечная, никогда не перегоравшая, лампочка (о многом, ох, о многом, могла бы она порассказать), одуряюще пахли гиацинты.

- Нет, я все должна открыть вам! – решительно заявила дама, победив кого-то в себе. – Из любопытства пошла я к нему, а ведь видела его глаза, как у зверя…

- Да, он такой! – согласился узник и подбавил страху. – У-у-ух, какой! Ужасный бывает порой…

- … он спросил тогда: придешь? И усмехнулся плотоядно. А я согласилась и пришла к нему вечером после причастия. Он ждал меня один, был разряженный…

- Ох, любит наряжаться, - вновь поддакнул Шандеревский.

- Вино на столе стояло, - продолжала она припоминать.

- И это тоже любит!

- Стал угощать. Я отказывалась…

- Так и не выпили?

- Ни-ни… Потом он вдруг схватил меня и поволок в спальню. Знаете, там у него угол, где на окне икона стоит?

- Увы, я не был в гостях, не довелось, но верю…

- Кинул меня на колени, сам сзади встал и шепчет в ухо: «Давай молись», и стал поклоны бить. И только я ответить успела, как полетела головой вниз…

- Не ушиблись?

- Он как зверь голодный накинулся! Последнее, что помню, как белье рвал, больше ничего…

- У-у-ух, он у нас такой! Ну, а дальше?

- Очнулась: лежу на полу, растерзанная, вся загаженная, а он надо мною стоит бесстыдный, голый.

- Совсем?

- В чем мать родила. Увидел, что я глаза открыла, и сказал со своей усмешкой подлой: «Ну, что сомлела? Скусу в тебе все одно, что в рыбе – холодна больно. Ешо дашь? А то, смотри у меня!» А-а-а, - застонала дама и, схватившись за голову, стала раскачиваться, отчего видавший виды табурет (часто его употребляли не по назначению – как орудие наказания – вот ножки и расшатались), предостерегающе заскрипел.

- Полегче, полегче! – попридержал за рукав незнакомку Петр Сергеевич. – Не ровен час, свалитесь! - И, подпустив теплоты в голос, сказал:– Не стоит так убиваться! Оно дело житейское, с кем не бывало… Он ведь у нас тот еще Дон-Жуан!

- Как оделась, – продолжала дама, прекратив раскачиваться, - помню смутно. Выскочила на улицу, поймала извозчика. Он спрашивает: куда ехать? А я даже забыла, где живу…

- Чо на меня обижаться? – выглянул из-за кадки с цветами подслушивавший некоторое время Григорий Ефимович (Как появился никто не заметил). – Я ведь точно, как ентот Жуван! Бабам радость несу, а они не понимают свово счастия…

- Раньше я в Бога верила, а он мою веру испакостил и убил, - продолжала дама взволнованно, ни чуть не удивившись внезапному появлению старого греховодника. – А Бог меня не защитил! За что все это со мной было?

- Ну, ладно, будя! Облегчила душу маненько и довольно! – Григорий бесцеремонно выдергивал табурет из-под сидевшей. – Чо расселась как в ресторации?!

- Нахал! Что вы себе позволяете? – гордо вскочила она.

- Ну, неча принцессу корчить! Подь отсюдова, стервь неблагодарная! – замахнулся тяжелым табуретом коварный любовник. – А то тюремщика кликну, он тебе ягодицы намнет!

- Негодяй, подлец! – дама с видом оскорбленного достоинства решительно направилась к двери, которая предусмотрительно открылась и выпустила ее.

- Цветы уносить? – возник на пороге улыбающийся тюремщик (наверно, гад, подслушивал и подсматривал в глазок).

- Уноси, - разрешил «божий человек» и уселся на отвоеванный табурет. – Порезвились, и хватит!.. Ну, понравилось, как я вас здесь развлекаю?

- Так это все вроде пьесы, что ли?

- Да! А вы думали всамделишно? – Утешитель, довольный произведенным впечатлением, расхохотался. - Просто органы ОГПУ опробывают новые методы содержания подследственных – лучше раскалываются на допросах, когда с ними вот ентак…

- Ну, я до того им все рассказал…

- Значит, вам спектакль прислали в знак благодарности, в награду, так сказать!

- А вы Григорь Ефимыч, с какого здесь боку-припеку будете?

- Мне поручено… - замялся Утешитель и потупил взор.

- Так вы артист?

- Все-то вам расскажи… Ишь, какой вы любопытный, Петр Сергеич! – хитро улыбнулся Распутин и похлопал заключенного по плечу. – Прощевайте, голуба моя!

«Может, это известный артист?.. Да, да, да! Очень похож на… Как я сразу не догадался? Фу, ты, как его фамилия?» – узник поднял глаза, желая найти сходство с не раз виденным на сцене образом. Но вокруг - никого и ничего: ни кадок, ни ящиков, ни горшков с цветами, ни этого актера. «Как же его, проклятого, имя?» Была лишь только вечногорящая под потолком лампочка и отдаленное капанье не то воды из-под крана, не то чьих-то слез… «Как они так быстро сумели убрать декорации? Похлещи, чем в театре! А кто роль дамы играл? Кажется, это тоже известная актриса… И ее фамилию забыл – память подводит».

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

 

Снова в глубь Тибета.

Воспоминания тридцатилетней давности: Оскар Уайльд и Леонид Андреев, Метерлинк и Бальмонт, Северянин и Дягилев, Дмитрий Философов и Маковский, Бакст, Блок и Горький.

Родственники и разговор о возвышенном: древние греки и Гомер. Тюремщик цитирует античного поэта. Повезло с охранником!

Философствование узника. “Природа человека чрезвычайно многолика”.

Приход Дульсинеи и внесение дивана. Неудачное показывание ада.

 

Экспедиция Шефнера снова продвигалась вглубь Тибета. Лошади чутки и послушны. Они покорно вступают в омывающие камни мутные от тающего снега ручьи. Когда ледяная вода обжимала непромокаемые голенища сапог, всадники непроизвольно подбирали поводья, и пригибались к холке. Спотыкаясь и скользя на валунах, и упорно противостоя течению, лошади замирали. Но затем самостоятельно находили кратчайший путь, выбирались на берег и продолжали трусить по гремящей гальке, по которой время от времени, выплескивая наверх грязную пену, бежали талые воды. От подвесного моста, предназначенного только для пеших, пришлось сделать изрядный крюк. Отмеченные на карте броды вздулись и стали непреодолимыми. Вскипающий опасными гребешками нефритовый поток тащил вывороченные камни и острые, источенные до невидимости, льдины. Всюду виднелись следы пурги, бушевавшей в горах почти трое суток. Течение слизывало края осыпей, несло, громоздя на завалах, поломанные стволы и вывороченные корневища. А через три дня ландшафт невозможно узнать: спустились по сухому руслу, поросшему ирисом со странными лучевидными листьями темно-синего цвета. Последние лужи быстро высасывало неистовое горное солнце, и черный гравий, теряя слепящий глянец, в одну секунду подергивался тусклой пленкой. Столь же мгновенно темнели влажные, сходящиеся за спиной лошадей лунки следов.

 

* * *

 

Воспоминания тридцатилетней давности теснились в голове Николая Константиновича, мешая сосредоточиться на статье, над которой работал в данную минуту. Отложил перо и «плотину прорвало»:

«… После яркого и кровавого пятого года наступила непонятная и смутная эпоха. Все чего-то искали, оживленно спорили, волновались. А за всем этим чувствовались усталость, разочарование и пустота. Вместо миньона или котильона моих детских лет барышни разучивали перед испуганными мамашами кекуок и матчиш. Просвещенное общество приближалось к фокстроту. Студенты спорили об идеале современного человека. Здесь присутствовало и ницшеанство, и эротика, Оскар Уайльд и откровения нового века. В Художественном театре ставили «Жизнь человека» Леонида Андреева, наивную попытку обобщить жизнь… Значительно позже я посетил лечебницу для нервнобольных, где находился к тому времени писатель. Он встретил меня любезно, и походил на студента девяностых годов. При моем появлении вскочил с постели – студенческий обычай валяться на кровати днем. Андреев пил что-то похожее на чай из мятого жестяного чайника. И в качестве угощения, предложил мне сухофрукты, которые ел сам. Он имел полное сходство со своими портретами: ничего солидного или внушительного, тем более достойного…

В том же театре шли «Слепые» Метерлинка и от символистского воя впечатлительные дамы заболевали неврастенией. Никто из них не предвидел, что через десять лет появятся пшенная каша и анкеты. Жизнь казалась чересчур спокойной, люди искали в искусстве несчастья, как дефицитного сырья. Начиналась эпоха богоискательства…

Дамы носили струящиеся платья – зеленоватые, фиолетовые, лиловые. В моду вошли огромные шляпы со страусовыми перьями; из камней – аметисты, так гармонировавшие с лиловым шелком; вошли в моду и … самоубийства!

Участились всяческие литературные вечера. Бальмонт и Северянин задают тон. Таксомоторы постепенно вытесняют извозчиков. Гремит русский балет в Париже: «Дягилев, Дягилев, Дягилев» – пестрят газеты. Регулярно заседает в Петербурге религиозно-философское общество Дмитрия Философова.

В 1908м году Театральный клуб на Литейном объявляет цикл лекций. Маковский читает про Родена. Потом я – о «Началах искусства». Затем Бакст – «Будущее живописи… и ее отношение к античному искусству» (если память не изменяет). И еще кто-то читал о чем-то. Блок ненавидит публику и клеймит ее: «… образованные и ехидные интеллигенты, поседевшие в спорах о Христе и антихристе, дамы, супруги, дочери, свояченицы в приличных кофточках...»

Пожалуй, Блок прав! На улицах ветер революции гуляет, проститутки мерзнут на углах, люди голодают, людей вешают, а тут – многодумные философы, попы, лоснящиеся от самодовольного жира. Горький называл те годы «позорным и бездарным десятилетием».

Я, как и многие, верил, что мы стоим в начале нового исторического пути; предчувствовал эти неслыханные перемены… Начала пошаливать печень. От чего бы? Приходится ездить пить воды в Виши, в Германию и Швейцарию, да и в наш Кисловодск…

Елена Ивановна тогда большей частью летом с сыновьями жила в Павловске или в Прибалтике, а то и за границей.

Когда они были в Швейцарии, я находился в Италии. Старшему четыре года исполнилось, а младшему около трех, но смышленые ребята. Юра бойко лопочет по-французски, и Светик не хотел от него отстать. Жаль, что не могли тогда нанять француженку…»

Николай Константинович вернулся в реальность, взглянул на статью. «Сегодня дело не клеится. Ну, ее к лешему! Продолжу завтра. Ведь никто не торопит, а утро, как говорится, вечера…»

 

* * *

 

- Брат мой, Борис, окончил Петербургский горный институт и стал хорошим инженером, потом преподавал там же. Он считается одним из основоположников отечественного горного дела, - делился сведениями о родственниках Глеб Иванович. – Сестра, Наталья, выбрала специальность историка и не один год преподавала в Сорбонне, а ваш покорный слуга, извольте, - сами видите…

- Ну, ничего-ничего, - сочувственно развел руками Мокиевский. – Зато вы стали настоящим революционером, мой друг!

- И что в итоге? Позор… Тюремная койка?

- Ну, будет вам, Глеб Иваныч! Мне тоже нелегко… Давайте лучше поговорим о чем-то возвышенном.

- О чем?

- Например, о религии или философии… Если хотите, о древнем Риме или о греках…

- Древних?

- Конечно. О современных сказать нечего. Разве только сплюнуть?

- Говорите. Давно не слышал о сынах Эллады, - в глазах Бокия засветился искренний интерес.

- Ни у одного народа увлечение внешним миром не выразилось в такой яркой, вполне законченной художественной форме, как у них, - положил «первый камень» Мокиевский.

- У древних греков? – недоверчиво переспросил Глеб Иванович.

- Да. Всеми силами души они погружены в чувственный внешний мир, смотря на земную жизнь, как на законченное целое, и почти совсем не задумываясь о жизни вечной.

- Это, пожалуй, верно! Как дивно прославляли они блага жизни земной, - добавил и свой «камешек» Глеб Иванович.

- Какая чудесная картина развертывается пред нами в песнопениях Гомера! – положил и второй «кирпич» Мокиевский. – Земная жизнь человеческая во всех ее проявлениях предстает здесь пред нами, вся облитая лучами чарующей поэзии.

- Гомер – гений античности! – согласился Бокий и отметил про себя, что дверь камеры слабо шевельнулась (или показалось). Не подслушивает ли тюремщик? Но, что он поймет в этом, пустая голова?

- В песнях Гомера мы ощущаем как в целом, так и в частях, свежую, цветущую юность человечества. – Мокиевский перехватил тревожный взгляд соседа на дверь. – Что там?

- Ничего! Показалось. Продолжайте.

- Весь мир полон дивной гармонии и нигде нет разлада. Ни в жизни природы, ни в жизни человеческой. Даже несчастья, даже слезы не портят того жизнерадостного ощущения, которое возникает при чтении Гомера.

- Интересно, есть ли в здешней библиотеке Гомер? – снова покосился на дверь Бокий.

Подозрительная дверь мгновенно отреагировала и, колыхнувшись (значит, все-таки, подслушивали), голосом тюремщика ответила: - Хуже б не примера, коль читали б здесь Гомера!

- Опять, сукин сын, в рифму норовит! – выругался Глеб Иванович.

- Какой, все же, талантливый у вас тюремщик! – восхитился Мокиевский. – Может его пригласить, пусть тоже послушает, коль интересно? Эй, как вас?..

- Ничо, ничо! Я и отсюдова послушаю, - заскромничали за дверью и петли смущенно скрипнули.

- Ну, как угодно-с, - немного обиделся гомеровед. - Тогда продолжим! Так вот, несчастья у греков, даже слезы, не портят того жизнерадостного ощущения…

- Вы это говорили, - поймал рассказчика на повторе сокамерник.

- Извините…

- Пущай повторит! – заступилась дверь. – Повторенье – мать ученья! «Вмешивается… Какой нахал!» – возмутился Бокий, но промолчал. - Они лишь не более, как игра света и тени в чудно-прекрасной картине, - продолжил Павел Васильевич. – Все божественно и человечно. Смысл жизни в самой жизни, в наслаждении ее дарами.

- «Сладко вниманье свое нам склонить к песнопевцу, который слух наш, пленяя, богам вдохновеньем высоким подобен», - неожиданно задекламировала дверь, значительно приоткрывшись. – «Я же скажу, что великая нашему сердцу утеха…»

«Откуда этот безграмотный охранник может знать такие стихи?» Все вскипело в Глебе Ивановиче – какое наглое вторжения хама в чужую епархию! Сосед умиленно слушал. А не в меру эрудированная дверь продолжала удивлять: «Видеть, как целой страной обладает веселье, как всюду сладко пируют в домах, песнопевцам внимая, как гости («Когда он закончит, наконец?!» - ярость переполняла Глеба Ивановича) рядом по чину сидят за столами, и хлебом и мясом пышно покрытыми. («Экий молодец! – мысленно восхищался Павел Васильевич. – Как Глебу с тюремщиком повезло! Вот несправедливость. Одному все, а другому ничего».) Как из кратер животворный напиток льет виночерпий и в кубках его опененных разносит… - чтец, наконец, запнулся, что вызвало злорадную усмешку Бокия и досаду Мокиевского, который пришел на помощь и подсказал: «… думаю я, что для сердца ничто быть утешней не может». Браво, браво, молодой человек! – Мокиевский захлопал в ладоши.

- Я вам не молодой человек, а старший сержант, - обиженно скрипнула дверь и захлопнулась.

- Ну, слава Богу! – обрадовался Глеб Иванович. – Одни чудики кругом, включая и нас с вами, Павел Василич… Продолжать о Гомере будете?

- Буду… Жаль, что он на «молодого человека» обиделся. А вы его видели? Каков из себя?

- Да, так: не молодой и не старый – средних лет… А все еще старший сержант! Вот, поди, тупица, что на таком чине застрял…

- Тупица, не тупица, а Гомером шпарит, да наизусть, почем зря! –восхищался Мокиевский.

- Откуда вы знаете, что наизусть? Может, он там за дверью по книжке читал?

- Ну, все равно, согласитесь: тюрьма, старший сержант и Гомер между собой плохо сочетаются! Даже, если и по книжке… Тюремщик читающий Гомера? Нонсенс! Да, батенька, повезло вам с охранником! А вы еще, Глеб Иваныч, не цените…

- Почему не ценю? Ценю, - примирительно сказал Бокий и сладко зевнул.

 

* * *

 

«Какая непостижимая механика подчиняет наши органы воздействию чувства и мысли? – думал Шандеревский, изучая давно знакомый узор извилин на каменной стене. – Каким образом одна горестная единственная мысль нарушает обращение крови? И, с другой стороны, каким образом расстройство кровообращения влияет на человеческий разум? Какой неведомый, но, бесспорно, существующий ток! Он более быстрый и деятельный, чем свет, проносится по всем жизненным руслам, порождает ощущения, воспоминания, грусть и веселье, разумное суждение или безумный бред, заставляет вспомнить с ужасом о том, что хотелось бы забыть, и обращает мыслящее животное либо в предмет восхищения, либо в предмет жалости и слез?»

Эти столь естественные размышления, тем не менее, так редко приходящие людям в голову, ничуть не уменьшили его горести. Ибо он не принадлежал к числу тех немногих философов, которые силятся быть бесчувственными. Собственная участь печалила его. Ни на одном наречии не подыскать слов, способных выразить это невыразимое горе узника.

- Природа человека чрезвычайно многолика, - услышал Петр Сергеевич знакомый сиплый тенорок. – Она подобна цветнику, который…

- Который вы здесь устраивали, Григорь Ефимыч?

- Вам не понравилось? Я так старался.

- В целом понравилось, только вот та обесчещенная вами дама была излишне назойливой.

- Они таки, энти дамы! Все до одной: что блондинки, что брюнетки…

- И что природа человека?

- Она подобна энтим дамам: капризна, своенравна!

- Это понятно. А зачем все-таки устраивали здесь «цветочный магазин»?

- Чтобы развлечь вас, голуба моя!

- Мне нужно не развлечение, а свобода! – проснулся вдруг в Шандеревском пламенный революционер.

- Это сверх моих сил, сладкий вы наш! («Теперь и сладким стал, - поморщился узник. – Скоро Горьким назовет?») Я человек не ученый и на большее не способен. – Григорий смущенно стал ковырять в носу.

- Я не в претензии к вам. Спасибо, как говорится, и на этом. Но все же…

- Все же-то оно все, золотой вы наш…

- Что это вы: то золотой, то серебряный, то сладкий, то горький, то голуба? – наконец, вспылил узник. – Какая я вам голуба?

- Прошу простить, но «горьким» не называл! – запротестовал Распутин, отмахиваясь обеими руками как от мух. – А, что «голуба»… Так я же к вам с лаской, от всей души, а вы обижаться вздумали… - «Божий человек» надулся и начал теперь ковырять грубо сколоченный тюремный стол.

- Смотрите, занозу не засадите, - предупредил узник, но был прерван игривым женским голосом за дверью: - Григорь Ефимыч! Гри-и-и-шенька, дорогой! Можно к вам?

- Дуська, ты? Почему не можно? Заходь, б… эдакая! – Очередная дама появилась на пороге. – Рад тебе! – И Григорий раскрыл объятья.

«Опять балаган будет, – заскрипел зубами Шандеревский и приготовился к любой неожиданности. – Что на сей, раз устроят?»

- Щас, щас, щас! – Распутин, облобызав, оттолкнул гостью. – Дуняш, погодь, погодь! Вот только мебель принесут. – Затем, выглянув в дверь, скомандовал: - Ну, заноси, заноси! Вон туды ставь.

Снова появился тюремщик. Он волок диван красного дерева, кожа которого была сильно истерта, а спинка хотела отвалиться.

- Сюдой, к стене вон ентой, – дирижировал Григорий. – Ну, таперя, Дуська, сидай на диван!

Дама расположилась, скромно оправив задравшееся платье.

- Да оставь, как есть! – пытался удержать ее Григорий. – Пущай панталоны видно – огонь по жилам!

- Нехорошо, Григорь Ефимыч, - оперлась на покосившуюся спинку Дульсинея, - хоть бы столяра, что ли позвали.

- Ты думашь, я дивану ломаю? - с видом оскорбленного достоинства спросил Распутин. – Это Акулина! Как только ночует, так обязательно и развалит – ну, чистый леший!

- Не упоминайте ее имя! – топнула ножкой Дуся. – Ревную!

- Ревнуешь? Чо ревновать? Вас много, а я один такой!

- Не представляю себе любви без ревности! – Пышная грудь вздымалась. – Кто не ревнует, тот не любит!

«Ну, сейчас начнется, - забеспокоился Шандеревский. – Опять гадость выйдет… Гляди, он ее сейчас на этом диване и…»

- Помните, как вы мне обещали ад показать? – кокетливо спросила Дуся и опустила глаза.

- И покажу, покажу! Хошь? – Григорий стал спешно расстегивать ширинку.

- Прямо при постороннем? – ужаснулась дама и покосилась на узника.

- Да какой он посторонний? Он свой! Правильно говорю, Петр Сергеич?

- Правильно, - поддакнул узник. – Мне отвернуться или выйти?

- Выйти стражник не даст, да и отворачиваться неча, раз мы свои!

- А какой ад хотите показать? –гостья непонимающе заулыбалась.

- Такой ад, што не рада будешь, - покончил Григорий с ширинкой и принялся за пояс. Сняв штаны и оставшись в кальсонах, сощурил глаза, захрустел как-то по-звериному зубами. Затем, вытянув руки, медленно двинулся к дивану.

- Ой, мамочки! – взвизгнула гостья и сползла на пол. Пружины, освободясь от тяжести (дама в теле), радостно запели. Тюремщик, по-видимому, будучи с ней в сговоре, предупредительно распахнул дверь. Гостья вскочила и выбежала.

- Ишь хитрая, змеюка! – заругался половой разбойник, придерживая одной рукой сваливавшиеся кальсоны, а другой, грозя на дверь. – Не буду же я в таком виде за ней по коридорам гоняться?

- Диван унесть? – высунулась из-за двери услужливая голова.

- Зачем ее выпустил? – рыкнул «божий человек».

- Это не я! Сменщик… другой! Она ему, перед тем как войти, червонец сунула.

- Ей же, дуре, хуже! Уноси ентот диван к еб… матери! – Григорий стал натягивать штаны.

Тюремщик подхватил предмет мебели и поволок. Спинка, наконец, отвалилась.

- Щас зайду за ней, - пообещал тюремщик, но больше не появился.

- И что мы с этой спинкой делать будем? – забеспокоился Петр Сергеевич.

- Да пущай полежит… Не мешает ведь, - застегнул последнюю пуговицу на ширинке Григорий Ефимович и исчез.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

 

Предутренний гость. Беседа с бывшим проводником.

Рерих снова вспоминает. «Отец был мною доволен».

Ночной гость Иосифа. Ильич обличает. Звук мотора за окном.

Фюрер снова выступает перед офицерами. Тибетский массажист.

О древних греках. Случай в банке. «Курортный» старичок. Первая лекция академика. Павлов о себе. Усыпляющий эффект.

 

Ночь коротка. Приближался гималайский рассвет. Сквозь пепельный сумрак проступали тени вершин. Синим, застывшим дымом очертились, повисшие в серебристой дымке, громоздкие облака. Потом началась игра невыразимых полутонов, и в стремительно светлеющем небе, как спицы гигантского, набиравшего обороты колеса, промелькнули теплые розоватые проблески. Костер угасал, но мир еще пребывал застывшим и черно-белым. Клокотала, укутанная белым саваном пара, река. Черная тропа вдоль колючей осыпи выглядела тонкой ниткой.

На дороге возникла расплывчатая фигура. Бросив мгновенный взгляд на своих дремавших спутников, Шефнер поднес к глазам бинокль. К развилке действительно приближался человек верхом на коне. Судя по всему, местный житель. Двигался он сравнительно быстро.

- Взгляни, - Эрнст растормошил проводника и указал на приближавшуюся фигуру, при этом поспешно расстегивая кобуру.

- Кто-то к нам в гости, - сказал Каранахи. – Кто это может быть?

Подъехавший всадник спешился и, поприветствовав по-тибетски Шефнера и Каранахи, спросил на ломаном немецком: - С вами два русских?

- Вы кто? – удивился Шефнер.

-Я быть член их экспедиция. Может я видеть их?

Разбудили Пащенко и Кондиайна. Те подивились столь неожиданному гостю.

- Откуда ты? Какими судьбами? А где Шандеревский? Почему один?

- Доехав до полпути, повернул назад, решив, что возвращаться, не стоит.

- А Шандеревский?

- Отправился один. Я не знаю, что с ним.

- Где был все это время?

- В Монголии! Там у меня старые друзья с давних пор.

- А сюда, зачем прибыл?

- Соскучился. Думаю, где они там? Что поделывают?

- Как же нас разыскал?

- Слухами земля полнится. Местные указали – мол, ходит здесь какая-то экспедиция. Немцы вроде. Я и подумал, – может, и вы где поблизости…

- Ты следопыт… Ведь сначала нас осуждал, что мы не хотим вернуться, а теперь…

- Осуждал, а потом поразмыслил: дурак, думаю, был!

- Так что с Петром Сергеичем? Не слышал? Может, в пути погиб?

- Ни слуху, ни духу! Ничего не знаю. Как уехал, так и все…

- Ну, что же? Раз вернулся, так вернулся. Будем вместе продолжать Шамбалу искать, - натужено улыбнулся Андрей Николаевич, с трудом веря в подозрительно складный рассказ гостя.

- Пошли к Шефнеру, - предложил Кондиайн. – Ему надо толком все объяснить. Надеюсь, не будет возражать, что в нашем полку прибыло.

 

* * *

 

«Отец мой, Константин Федорович, мог быть мной доволен, впрочем, как и я доволен своими сыновьями сейчас. – Николай Константинович потянулся в кресле, предаваясь приятным воспоминаниям. Минувшие петербургские годы, месяцы и дни, события тех дней и лет воспроизводились отчетливо, словно это случилось вчера. - Я стал членом совета Общества защиты и сохранения в России памятников искусства и старины, председателем комиссии по учреждению Музея допетровского искусства и быта при обществе архитекторов-художников, стал членом-учредителем Общества возрождения художественных ремесел. И еще – экспертом художественного отдела Всероссийской кустарной выставки. Папенька мной был доволен! Особенно он радовался, когда я ему сообщил, что избран членом Реймской Академии и почетным членом Венского… или он к тому времени уже помер? Стал подзабывать события… Мечтал тогда еще я о народных выставках, о просвещении народном, о неких университетах по образцу Германских. Вот немцы в этом преуспели, а мы… Приходилось тогда и хлопотать о больном Врубеле, о проведении посмертной выставке трагически погибшего Верещагина. Черт его угораздил попасть на тот корабль! А какое теплое поздравление прислал мне Нестеров в связи с моим назначением на пост директора Школы Общества поощрения художеств. Помнится Михаил Васильевич писал: «… что надо делать: подчинить ли искусство ремеслу или ремесло возвысить до искусства?» Он считал, что мне удастся решить вопрос в пользу второго принципа. Школа стала популярна не только в Петербурге, но и по всей России! А потому, что для поступления не надобно свидетельства об окончании гимназии, да и учились как зажиточные, так и бедняки. Когда директором был Сабанеев, дело у них не ладилось, а вот с моим приходом… Тогда даже и вечно всем недовольный Бенуа меня в газете похвалил: «Самое закоснелое из художественных российских учреждений оказалось вдруг с приходом Рериха…» Ну, и так далее. Молодец Бенуа, правильно написал! Я ведь и учителей туда пригласил, что надо: гравер Матэ, пейзажист Рылов, Билибин – все мастера видные – только учись у них!

К традиционным живописным классам я прибавил и классы графики, чеканки, медальерный, ткацкий, резьбы по кости и дереву. Ученические выставки стали привлекать весь Петербург, но случались и курьезы. Как-то помощник градоначальника запретил открытие отчетного показа. Его смутили обнаженные натурщики на студенческих работах. Он приказал прикрыть недопустимые места и самолично руководил этим. Пришлось заклеивать «срамные места» папиросной бумагой, после чего картины разрешили выставить. Ох, какое невежество! Это возможно только в России…»

- Батюшка, где ты? – раздалось зычное и властное сверху, из спальни.

Художник от неожиданности вздрогнул и поспешно загасил лампу.

- Иду, иду, матушка!

Засеменил по скрипучей лестнице наверх. Нельзя гневить супругу. Дом давно и дружно спал.

 

* * *

 

- О, бгат мой, знаешь ли ты, в ком лежит наибольшая опасность для всего человеческого будущего? – спросил ночной гость.

- В капитализмэ? – привычно предположил Иосиф и потянулся за трубкой, и пачкой «Герцеговины».

- Нет, ошибаетесь! А не в добгых ли и пгаведных?

Гость невысок, лысоват, с бородкой клинышком, слегка картавит и одну руку цепляет за жилетку, а другой – отчаянно жестикулирует.

«Уж нэ Ильич ли предо мной? – с тревогой подумал Иосиф. – Но мы ведь его давно уложили в Мавзолей. Чего он – никак воскрэс? С какой стати? Он нэ Христос никакой, а скорее Антихрист!»

- Не в тех ли, кто говоит и в сегдце чувствует: «Мы знаем, что хоошо и что пгаведно, мы достигли этого; гоое тем, кто здесь еще ищет!».

«Троцкого что ли цитирует? Ах, б…, спички опять гаснут! – обжегся Иосиф. – Одного министра сняли, поставили другого, а спички такие же! А еще говорят, что кадры решают все… Может вот его спросить, что дэлать?»

- Какой бы въед ни нанесли злые, въед добгых – самый въедный въед! – малорослый гость с решительностью хозяина ходил взад-вперед по кабинету, размахивая рукой. В неплотно закрытые шторами окна заглядывали встревоженные звезды но, словно испугавшись, прятались в подоспевшие облака. Луна давно в страхе убежала…

- Какой бы въед ни нанесли клеветники нам, - въед добгых – самый въедный въед! – повторил гость.

«Наверное, про Зиновьева и Каменева».– Трубка, вопреки проискам спичек, раскурилась, но хлюпала – накануне забыл прочистить.

- О бгат мой, в сегдце добгых и пгаведных воззъел некогда тот, кто тогда говоил: «Это – фаисеи». Но его не поняли!

«Знаю, знаю, кто такие «фарисэи». В Духовной Семинарии проходили. Наверное, он под ними Бухарина подразумевает. Правильно!»

Гость, ораторствуя, непонятно к кому обращался. Хоть и говорил «мой бгат», но ни разу в сторону курившего не посмотрел, что того слегка обижало.

- Самые добгые и пгаведные не должны были понять его… («Кого? Бухарина?») … их дух в плену у их чистой совести. Глупость добгых неисповедимо умна! Но вот истина: добгые должны быть фаисеями, - им нет дгугого выбоа!

«Выходит, и я тоже фарисэй, раз нэ могу покончить со своей дурацкой добротой?»

- Добгые должны гаспинать того, кто находит себе свою собственную добгодетель! Это – истина! – В руке оратора внезапно оказалась кепка. Да, та самая, знаменитая! Он напялил ее и воскликнул: - Где мой бгоневик? Мне тгудно без него выступать!

«Ну, где ж его взять? Да, если бы и был, - не вкатишь его в кабинет?» – Трубка нервно зашмыгала, грозя погаснуть.

- Втогым же, кто откгыл стгану их, стгану, сегдце и землю добгых и пгаведных, - казалось, забыл о броневике вождь мировой революции, - был тот, кто тогда вопгошал: «Кого ненавидят они больше всего?»

«Кого?» – гневно отбросил коварную трубку последователь Ильича.

- Созидающего ненавидят они больше всего: того, кто газбивает скъижали и стагые ценности, газъушителя, - кого называют они пгеступником.

« Я вроде созидаю: Беломорканал. Днепрогэс, Магнитка! – Иосиф услышал доносившийся с улицы рокот мотора. – Да, неужели, он сюда въедет? Охрана, надэюсь, такого бэзобразия нэ допустит?»

- Ибо добгые не могут созидать: они всегда начало конца, – услышав рокот мотора, Ильич подошел к окну, и стал подавать сигналы, махая кепкой.

«Ну, это надо – зовет!»

- Они гаспинают того, кто пишет новые ценности на новых скъижалях, они пъиносят себе в жегтву будущее, - они гаспинают все человеческое будущее!

«Точно про меня!» – Иосиф и раньше частенько жалел себя. Вот и сейчас вновь комок подступил к горлу.

- Добгые были всегда началом конца! – Утер кепкой вспотевший лоб оратор и, наконец, посмотрел на слушателя: - Вопъосы есть?

- Владимир Ильич, посоветуйте, что мнэ делать с наркомом легкой промышленности? Спычки гаснут…

- Отвечу, если вы мне, в свою очередь, посоветуете, «как мне геогганизовать Габкъин?»

«Это, кажись, так статья его называется, - вспомнил Иосиф и испугался. – Что ответить?»

Из коридора доносились пугающе скрежещущие звуки карабкающихся по мраморным ступенькам гусениц.

«Но ведь броневик колесный! Неужели танк прислали?»

 

* * *

 

- Хотя война и противоречит разуму, так как она является средством решения вопросов силой, когда переговоры не приводят к положительному результату, однако ведение войны должно контролироваться разумом, если хотят, чтобы цель войны была достигнута.

Фюрер снова выступал перед офицерами. Зал полон. Военные слушали во все уши, – каждое выступление главнокомандующего - событие из ряда вон.

- Вышесказанное объясняется следующим: хотя сражение представляет собой физический акт, управление им осуществляется умом человека. Чем совершеннее ваша стратегия, тем легче и меньшей ценой вы добьетесь победы. Это, во-первых, а во-вторых: чем больше сил вы затратите напрасно, тем более увеличится риск того, что война обернется против вас; если даже вам удастся победить, вы будете иметь меньше сил, чтобы отстоять ваши интересы после войны. В третьих: чем более жестокие методы вы применяете, тем более ожесточите своих противников, что, естественно, приведет к усилению сопротивления, которое вы пытаетесь преодолеть. Таким образом, чем равнее силы, тем разумнее избегать крайних мер, которые приводят к сплочению противника и его народа вокруг своих лидеров. В четвертых: чем настойчивее вы навязываете ваши условия мира путем завоеваний, тем большие затруднения создадите на своем пути. И, наконец, последнее: если вы достигнете вашей военной цели, то чем больших уступок вы будете требовать от побежденной страны, тем скорее возбудите у нее стремление попытаться силой изменить сложившееся положение вещей. Я вам назвал пять основных принципов, на которые должен опираться современный стратег. Вопросы будут?

- А как же сила?

- Сила – это порочный круг, или, вернее, спираль, если применение силы не контролируется здравым расчетом. Таким образом, война, которая начинается с отрицания разума, снова восстанавливает разумное начало на всех этапах борьбы. Еще вопросы?

- А боевой дух? – спросил тот же голос.

- Боевой дух необходим для того, чтобы добиться успеха на поле боя. Однако солдат, продолжающий сохранять хладнокровие в бою, обладает преимуществом над солдатом, ослепленным яростью, который поэтому всегда должен находиться под неослабным контролем. Государственный деятель, который дает волю своим чувствам, тем самым теряет контроль над собой. Такой государственный деятель не может руководить страной и нести ответственность за ее судьбу.

Вопросов больше не последовало и оратор, сойдя с трибуны, прямиком направился в кабинет, где его поджидал личный массажист. Адольф с юности страдал желудочными спазмами. К тому времени, когда он стал фюрером, они усилились и стали хроническими. Он мог пользоваться услугами лучших германских врачей, но все их методы либо не помогали, либо приносили временное облегчение. Лишь тибетский массажист, присланный Гиммлером, делал чудеса.

- Раздевайтесь и ложитесь на диван, - приказал смуглый лекарь. Фюрер молча повиновался. Лекарь возложил руки на его тело и провел диагностику.

- Помимо желудочных спазм, у вас и сильнейшее расстройство нервной системы, - заключил тибетец, - но излечение возможно. Он начал делать руками пассы, и через несколько минут боли фюрера прошли.

 

* * *

 

- Но вот пришло Евангелие, - продолжал Мокиевский рассказ о древних греках. – Оно открыло миру новый, неведомый язычеству, смысл жизни. Перед очами мира засияла новая красота, перед которой поблекла красота мира сего. В мир явилась Божественная Мудрость, научившая людей жить для смерти и умирать для жизни.

- Как, как? – насторожился Глеб Иванович.

- «Жить для смерти и умирать для жизни», - медленно повторил Павел Васильевич.

- Лихо сказано!

- Огонь, низведенный Спасителем на землю, попалил прежнюю и воспламенил новую жизнь на ней…

- Павел Василич, может, лучше что-нибудь рассказали бы из своей гипнотизерской практики, - предложил собеседник «сменить пластинку», тайно зевнув.

- Пожалуйста. Смотря о чем.

- Ну, какой-нибудь случай.

- Был случай в банке. Я подъиздержался, а на счету копейки. Мысленно увеличив сумму, подошел к окошку. Сую кассиру листок, вырванный из школьной тетради, а сам внушаю: «Это чек на сто тысяч и предъявляю к оплате!» Для пущей убедительности раскрыл свой чемоданчик и поставил у окошка на барьер. Пожилой кассир взглянул на «чек», проверил все печати, цифры и подписи, и молча отсчитал означенную сумму. Я уложил тугие пачки в чемоданчик, хрястнул замками и пошел к выходу.

- Что же кассир? Так и не понял?

- Говорят, он после моего ухода, взглянул на чистый тетрадный листок, насажанный им на гвоздик с погашенными чеками, взбрыкнул лапками, захрипел и повалился на пол.

- Дуба дал?

- Не совсем… Я сжалился над беднягой: возвратился и вернул деньги, сказав, что «вы мне передали лишнее». Уж как он благодарил, уж как благодарил, – чуть ли не в ногах валялся, и все приговаривал: как же это я, пустая голова! Я ему говорю, что дал настоящий чек, хотя и на меньшую сумму, а куда уж он его дел и почему простую бумажку подколол – не моя проблема. Он поверил, и все причитал: стар стал, на пенсию пора!

- Забавная история, - улыбнулся Глеб Иванович. – Как при таких ваших способностях, все-таки вас замели?

- Обманом. Дело было так…

Дверь камеры неожиданно раскрылась, и на пороге возникли двое – рослый тюремщик и маленький, тщедушный и очкастый старичок в помятом белом парусиновом костюме; такие обычно носят пожилые люди на южных курортах и в санаториях. «Курортное» происхождение старичка подтверждала и соломенная шляпа, которую он теребил в руках.

- Вам лектора прислали, - сообщил тюремщик. – Прямо из Крыма. Прошу любить и жаловать!

Тюремщик, грохоча дверью, скрылся. Пикейный «лектор» в нерешительности продолжал мучить шляпу.

- Проходите, проходите, не стесняйтесь, – перебивая друг друга, залюбезничали обитатели камеры, пододвигая гостю табурет. – Садитесь сюда, садитесь!

- Меня зовут Иван Петрович, - осмелев, присел на краешек и представился гость.

Обитатели камеры представились тоже.

- Мне велено прочесть вам цикл лекций по физиологии, - заговорил старичок сухим профессорским тенорком.

- А вы, простите, кем будете? – поинтересовался Мокиевский.

- Академик Павлов, - обиженно сообщил старичок, очевидно полагая, что и здесь должны были знать его в лицо.

- О, как приятно! А я… - начал Глеб Иванович и осекся, внезапно устыдившись бывшей своей должности – не объяснять же ему, что правнук знаменитого математика Остроградского; еще подумает: вот, мол, до чего докатился потомок!

- А вы, правда, из Крыма? – спросил, завистливо улыбаясь, Мокиевский. – Море, солнышко, кр-р-р-расота! – И зажмурил глаза, очевидно представив себя в шезлонге на пляже.

- Да. Вот сорвали с отдыха! – Дедушка сделал кислое лицо. – Говорят, нужно немедленно начать читать лекции … Вам!

- Почему нам? – не понял нового абсурда Бокий.

- Сказали, что вы здесь на хорошем счету, и вот, как поощрение… - Академик боязливо съежился и покосился на дверь, словно сболтнул лишнего. – Больше ничего не могу вам сказать. Будете слушать?

- С премногим удовольствием! - Польщенные узники приготовились внимать академику, а тот, поднявшись, как будто даже прибавив в росте и положив еще не до конца измятую шляпу на табурет, победоносно глянул на немногочисленную аудиторию и начал:

- В моей докторской диссертации описан ряд фактов, которые привели меня к заключению, что кроме известных, так сказать, ритмических нервов сердца, существуют еще два антагонистических нерва, влияющих на силу сердечных сокращений: ослабляющий и усиливающий. С тех пор я продолжал это исследование, разнообразя методы наблюдения и углубляясь в подробности новой области. Эти более поздние опыты почти исключительно касались усиливающего нерва.

«Все ясно, - смекнул Бокий, - они решили применить более изощренный метод пытки – пытать «лекциями», и даже не поскупились на настоящего академика».

- В старых моих опытах действие новых нервов обнаруживалось тем, что они изменяли уровень кровяного давления без изменения ритма или, по крайней мере, без всякого отношения к колебаниям его.

«Как бойко говорит, - подумал с тоской Мокиевский, - видать, хорошо дедулька на юге отдохнул. Что ли на него гипнозом попробовать… Да вряд ли подействует – он сам, видно, в этом деле мастак, раз физиолог …»

- В Лейпцигской лаборатории я ставил опыты… - Старичок слегка подавился слюной и закхекал.

«Ура! – возликовал Бокий. – Так ему, поделом!»

«Ага, споткнулся! – злорадствовал и Мокиевский. – Черт старый!»

- И теперь, действительно, - прокашлялся оратор, - при раздражении усиливающего нерва на кривой можно было видеть не только повышение кровяного давления, но и увеличение каждой отдельной сердечной волны. Последнее особенно резко выступало тогда, когда усиливающий нерв не содержал в себе примеси ускоряющих волокон.

«Если так и дальше дело пойдет, - с ужасом представил Бокий, - придется самому проситься на допрос к следователю: бейте, пытайте, только лектора уберите!»

«Это же не гуманно, - думал и Мокиевский, - мучить научными лекциями в тюрьме! Где такое видано? В какой стране?»

- Господа, я чувствую - то, о чем говорю, вам не интересно, - раскусил нерадивых слушателей академик.

- Да, что вы! Очень даже… - попытался соврать Бокий, но на лице было обратное.

- Очень интересно! Продолжайте… - заголосил и Мокиевский, стараясь придать словам как можно больше искренности. – «Вот черт! Почувствовал! Знать, и опытный физиономист к тому же».

- Простите, я понимаю – это мое упущение, что сразу, взяв быка за рога, начал с серьезной темы, - раскаивался Павлов. – Тогда я вам, в искупление вины, для начала, если позволите, кое-что расскажу о себе…

Глеб Иванович даже улыбнулся, почувствовав шанс на спасение от научной скуки, –биография всегда занятней.

Мокиевский тоже слегка повеселел.

- Родился в Рязани в 1849 году в семье священника. Среднее образование получил в местной духовной семинарии.

«Сейчас, значит, ему уже за восемьдесят, - стал прикидывать Глеб Иванович, - а бодр как огурчик, сукин сын!»

«Это еще, куда ни шло», - облегченно вздохнул Павел Васильевич, на которого факты чужой судьбы и жизни всегда оказывали умиротворяющее действие.

- У нас было несколько отличных учителей, - мерно журчал басовитый тенорок. – Вообще, в семинарии того времени было то, чего так недоставало печальной памяти толстовским гимназиям. («О, по Льву Николаичу прошелся! – отметил приятное Бокий. – Я тоже его занудств не переношу».) Можно было быть плохим по одному предмету и выдвигаться по другому – и это не только не угрожало вам какими-либо неприятностями до увольнения включительно. А даже привлекало к вам особенное внимание: не талант ли? В 1870 году я поступил в число студентов Петербургского университета на естественное отделение. Это было время блестящего состояния факультета. Мы имели ряд профессоров, с огромным научным авторитетом и с выдающимся лекторским талантом.

- Как у вас? – попытался подпустить сомнительный комплимент Мокиевский.

- Какой у меня? – заскромничал ученый. – Я по сравнению с ним мелюзга!

- Будет вам на себя наговаривать, - запротестовал Бокий и мысленно добавил: «Ах ты, старый зануда!»

- Ну, если не хотите биографию, могу лекцию продолжить! – пригрозил Иван Петрович, словно догадавшись об истинной реакции слушателей.

- Нет, нет! – испугались узники. – Лучше биографию!

- Уж ладно, так и быть, - сжалился курортник. – Получив кандидата естественных наук, в 1875 году я поступил на третий курс Медико-Хирургической Академии, но не с целью сделаться врачом, а с тем, чтобы впоследствии, имея степень доктора медицины, быть вправе занять кафедру физиологии.

«У дедульки губа не дура! – снова нехорошо подумал Глеб Иванович. – Ишь ты, какой карьерист!»

- А я тоже врач, - не удержался от признания Мокиевский и слегка покраснел, чувствуя превосходство над собой знаменитого ученого.

- Очень рад, что мы коллеги! – глазки из-под круглых очков засветились интересом. – Что заканчивали? Какая специализация?

- Ту же Академию, только годами позже. Я, знаете, вообще-то… гипнотизер, - совершенно застеснялся Павел Васильевич и заерзал на койке.

- А-а-а… - слегка опешил старичок, но тут же нашелся, и, словно жалея коллегу, ласково добавил: – Ну, ничего-ничего, я тоже применяю гипноз в своей практике… это бывает… Так вот, я, переходя в Академию, должен был стать ассистентом у профессора Циона.

- Читавшего физиологию? – проявил осведомленность Мокиевский.

- Да, у него. Но произошла дикая история… - старичок сделал паузу, словно подбирая точные слова, каковыми можно было бы наиболее полнее выразить меру дикости.

- Что случилось? – воскликнул, разбуженный паузой Бокий. - «Как же это я заснуть умудрился? Надеюсь, что он подслеповат – все же за восемьдесят – и не заметил моей непочтительности».

- Талантливейший физиолог был изгнан из Академии! – добавил громкости дедушка, очевидно, так и не найдя, что искал.

- За что? – окончательно расправился с сонливостью Глеб Иванович и посмотрел на притихшего Мокиевского – не спит ли? – тот как-то подозрительно касался подбородком груди.

- Все политика проклятая! Но мне повезло: я попал в лабораторию при клинике профессора Боткина, где и пробыл многие годы.

- Боткин? – оторвал подбородок от груди Мокиевский, услышав знакомое имя. – Боткин – это голова! Интересно было?

- Интересно-то интересно, и даже, несмотря на все неблагоприятное, что было там…

- А что, было? – подхватил Бокий. – «У меня ведь тоже была лаборатория! Эх, как время летит…»

- Скудость средств, прежде всего! Ну, и все, что с этим связано, - сказав это, лектор полез в жилетку за часами.

«Наверное, время истекло», - с надеждой подумал Мокиевский, прикрывая ладонью сладкую зевоту. – «Оказывается, история чужой жизни действует успокаивающе…»

- Ох, интересны были беседы с Сергеем Петровичем! – физиолог спрятал часы. – Но об этом в другой раз, господа!

- Кто этот Сергей Петрович? – уточнил Бокий, внутренне ликуя – наконец-то, закончилось!

- Боткин, – успел ответить старикашка, прежде чем властная волосатая рука тюремщика выдернула его из камеры.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

 

Вожди в театре. Безбилетник на люстре. Баллада Томского. Раскачивание люстры. Николай Иванович принимает меры.

Башни Нью-Йорка. Уникальный пример прогресса. О, далекий Петербург!

Окружение Распутина. «Некрасовская» женщина. «Тюря» и реактивное движение.

Шефнер снова рассказывает. Фюрер фюреру рознь!

Судьба пророков и мыслителей. Ученик Канта. Вы устарели!

 

Люстра начала медленно и торжественно гаснуть. Раздались первые звуки увертюры. Нахохленный дирижер с видом заговорщика палочкой на что-то указывал музыкантам, которые отвечали ему взаимностью, дуя в свои трубы, стуча в литавры и распиливая скрипки. В воздухе поплыл меланхолический мотив, который, постепенно разрастаясь, жестко и властно зазвучал у медных на фоне лихорадочного и нервного биения струнных; затем мотив сменился широкой певучей мелодией.

- Эх, быстрей бы действие! – заерзал непоседа Клим, не любивший длинных вступлений.

- Тэрпи, тэрпи, - повернулся к нему Иосиф. – Прасвэщайся культурно. Нэ все же тебе шашкой махать… А ты, Лазарь, тоже оперу нэнавидишь?

- Нет, Коба, я, напротив того, люблю, - оправдывался Каганович. – Сам мечтал музыке учиться, и если бы не революция, то еще неизвестно как бы вышло…

- На скрыпочке бы пиликал? Да? – усмехнулся вождь в усы. – А мы бы с Климом ходили тебя слушать…

- Ну, не знаю, не знаю, - заерзал Лазарь, пожалевший, что коснулся сомнительной темы. – Стал в итоге сапоги тачать! Это более пролетарское занятие…

 

Наконец, занавес разделился надвое и поплыл в разные стороны, а обитатели правительственной ложи устремили взоры на сцену. Тем временем из оркестровой ямы выпорхнуло какое-то облачко и полетело к погасшей люстре. Оно зацепилось за нее и приняло очертания человеческой фигуры – некий, слабосветящийся контур. Этот безбилетник присутствовал на каждом представлении своих опер и балетов, не пропуская ни одного. Пребывание «зайца» под потолком на люстре не могло быть замечено никакой даже самой дотошной билетершей и это очень радовало безбилетника.

- Я писал ее с небывалой горячностью и увлечением, - разговаривал сам с собой светящийся контур, - живо перестрадал и перечувствовал все происходящее в ней…

Между тем на сцене один герой отвечал другому, старательно выпевая слова:

«Был, как всегда, с восьми и до восьми утра прикован к игорному столу и, молча, дул вино… да на игру других смотрел».

- Что же он к картишкам-то пристрастился? – вслух осудил порочные наклонности сценического героя Клим.

- А наш Буденный – к коням! – вспомнил о пороках соратника Лазарь.

- Нэ мешайте слушать! – цыкнул Иосиф.

На сцене Томский от лица графини пел:

«Я все бы могла отыграть, когда бы хватило поставить три карты».

В оркестре немедленно отреагировали, троекратно ответив зловещим басовым ходом.

 

«Я тогда решил отказаться от всех заграничных и здешних приглашений и уехать куда-нибудь в Италию отдыхать и работать над будущей моей оперой, - вспоминал безбилетник на люстре. – Мой брат очень кстати приступил к сочинению либретто на этот сюжет по просьбе некоего Кленовского. Но последний от сочинения музыки, в конце концов, отказался, почему-то не сладив с задачей. Между тем директор театров Всеволожский увлекся мыслью, чтобы я написал… и непременно к будущему сезону».

 

На сцене Томский добрался до третьего куплета своей баллады:

«… кто пылко и страстно любя, придет, чтобы силой узнать у меня. Три карты, три карты…»

Инструменты в оркестре вновь трепетно забились, а люстра слегка закачалась, – точно со сцены подуло.

- Почему качается? – указал пальцем вверх больше смотревший по сторонам, чем на сцену, Клим.

- Вентиляция, наверно, или сквозняк, – отреагировал на колебания Лазарь, тоже смотревший на все кроме сцены.

- Вдруг оборвется? – встревожился самый наипервейший «ворошиловский стрелок».

- Будет тебе, - улыбнулся бывший сапожник.

- Заткнытэсь, наконэц! – нахмурился вождь. – На сцену смотрите, а нэ на люстру!

 

«… если удастся хорошо устроиться где-нибудь в уютном уголке за границей (вот как сейчас, например, на этой люстре), тогда я быстро справлюсь и к маю представлю в дирекцию рукопись, а летом…» - Хрустальное сооружение под потолком продолжало, едва заметно, раскачиваться.

 

Вторая картина сменила первую. Старая графиня пришла в спальню Лизы, на что сразу же беспокойно откликнулся оркестр.

- Смотри, смотри, а тот за портьеру спрятался, – заметил маневр Германа зоркий Клим. – Подслушивает, что ли, гад?

 

«Первые эскизы я начал во Флоренции, за неделю была готова первая картина вчерне, а там – и вторая, а за ней – и третья. Дело быстро спорилось, и я уложился в четыре с половиной месяца. Ну, хоть и не столь быстро, как с «Онегиным», но все же…»

 

Любовный дуэт героев в заключение второй картины усыпил забывшего и про люстру, и про все на свете Ворошилова.

- Клим, ты мэня па-а-азоришь при людях, - затормошил соратника Сталин. –Больше никогда тебя нэ возьму с собой!

Каганович с тайным злорадством наблюдал за посрамлением любимчика вождя.

- Три карты, три карты, – забормотал Клим и проснулся. – Извини, Коба, устал за день на боевом посту. Приснилось, что в дурака дуюсь!

«Скорей бы антракт, - подумал Лазарь, хоть и любивший оперу, но не столь пылко. – В туалет хочется – аж невмоготу!»

Наконец милосердный антракт подоспел, и всемогущая троица с чувством большого облегчения покинула правительственную ложу. Охранявшие входы и выходы, люди в штатском встрепенулись: идут!

- Ты что же, Николай Иваныч, опаздываешь! – укоризненно ткнул трубкой под ребра Наркому, аккурат пониже ордена «Красного Знамени», вождь.

- Виноват, Есьсерионыч! Одного фрукта допрашивали, – вот и задержался.

Вождь прошел вперед. Ответ опоздавшего его уже не интересовал.

- А кина интересная была? - растерянно спросил чекист у соратников.

- Какая кина? Ты что с люстры свалился? Опера здесь, Большой, понимаешь, театр… Эх, культура! – набросился Лазарь.

- Кстати, о люстре, - доверительно зашептал на ухо Николая Ивановичу Клим Ефремович. – Та, что в зале, странно как-то качается. Неровен час, как бы не оборвалась, а тут, сам понимаешь, правительство… Ты пошли своих на чердак, чтоб проверили – вдруг покушение готовят?

- Это мы щас мигом! – воодушевился чекист, видя, что есть возможность выслужиться. – Эй, Трепаев, подь сюды!

Члены правительства больше в ложу не вернулись – хорошего понемножку, да и насущные дела даже в вечерний час звали в Кремль. Чекисты облазили весь чердак и подвалы, но ничего подозрительного не обнаружили. Качание осветительного прибора отнесли к наличию сильного сквозняка, а за одно и выяснилось, что здание ветхое и давно просит капитального ремонта.

 

* * *

 

«Эти трогательные воспоминания возникают у меня, когда я снова вижу башни Нью-Йорка! – начал новую главу Николай Константинович. – Какая радость видеть снова эти башни! Как часто в пустынях Азии и особенно Тибета мы вспоминали те величественные небоскребы. Многоэтажные тибетские монастыри вызывают образы небоскребов, но им далеко до американских. Когда я увидел опять башни Нью-Йорка, я вспомнил радостные восклицания, которые вызывали в Азии фотографии этих твердынь человеческих достижений. Никогда мы не слышали более восторженного восхищения при виде открыток и фотографий Нью-Йорка, чем в городах и кочевых стоянках

Азии. Жители глинобитных домов и юрт вырывали эти сувениры из рук друг друга и восклицали: «Это земля Шамбалы!»

Что может быть более священным для сына Азии, чем это самое сокровенное понятие, в котором объединены все его надежды и стремления? В молитвах Азия ждет Шамбалу – эту Новую Эру человечества. И, о парадокс, Азия ждет приход Шамбалы с запада, а мы ищем ее на востоке. Жители Азии еще добавляют: «Америка – chicyab всех стран!»

«Chichab» означает «защитник».

Сколько фотографий башен Нью-Йорка осталось в пустыне! И все они хранятся в святых углах домов, где собраны самые почитаемые предметы.

В отдаленных юртах азиатских пустынь президента Гувера считают великаном, спасителем голодающих народов. Форда называют символом движущей силы. Монголы считают американских индейцев своими потерянными родственниками. Все наши последние открытия рассматриваются на востоке как знаки Шамбалы.

В истории достижений человечества Америка является уникальным примером изумительного прогресса. Не связанная условностями и старыми формами, без предубеждений, Америка построила свою жизнь мощными руками труда. Естественно, вопрос материального существования и жизни должен быть решен первым.

Построив фундамент цивилизации, Америка начала стремиться к твердому созданию культурных принципов. Знание и красота стали настоятельной потребностью молодой страны. Да! России еще ой как далеко до Америки!»

Художник отложил перо, снял очки, потер переносицу. Снова вспомнилась Школа Общества поощрения художеств: «… мастерские находились тут же, в Школе, да еще в Демидовском переулке. При Школе и квартира директора, а в ней – заботливо пополняемое собрание старинных картин. Уже не копии, но подлинники «Малых голландцев» украшают стены. Изображения каналов, мельниц, островерхих домиков соседствуют со старинной, со вкусом подобранной мебелью. В опустевших имениях близ Новгорода, у старушек, проживающих где-нибудь в Старой Русе можно купить туалет карельской березы, часы, привезенные дедушкой из Лондона, портреты, писанные крепостными мастерами…

Папенька из своей гостиной спускался в контору. На Мойке - тоже рядом – жилье и классы, мастерские… «Мойка, 83» – длинный бывший полицмейстерский дом, который углом выходит на Большую Морскую (там и подъезд «Общества»). И на Мойку (там подъезд «Школы Общества»).

Речка с медленным течением, с чугунной решеткой, со старыми деревьями, наклоненными к воде. С Дягилевым, Лансере, с Бакстом – со всеми «мир искусниками» приходилось часто встречаться. При образовании нового «Мира искусства» (прежнее распалось, кажется, еще в 1903-м) меня ведь избрали председателем.

О, далекий Петербург! Белые ночи околдовывали меня. Как-то в полночь я отправился пройтись и медленно шел Вознесенским проспектом. Вот памятник императору Николаю. Конь и всадник точно вырезаны из черного картона. Белая мгла плывет и тает. Исаакий дымится. Медный всадник! Никогда не мог глядеть в лицо Петру белой ночью. Уверен, что тема «Медного всадника» родилась у Пушкина в одну из таких ночей. «Ужасен он в окрестной мгле!» Ужасен тем, что медное лицо все время меняется.

Бродил я по набережной, каналами вдоль дворцов, выходил на Невский…»

Николай Константинович задремал в кресле и не слышал угрожающие зовы супруги, доносившиеся из спальни.

 

* * *

 

- Ох, и много вокруг меня народу вертелось! – сказал Распутин, косясь на диванную спинку, валявшуюся посреди камеры. – Анька Вырубова, хрейлина ихняя, Арошка Симанович, купец первой гильдии из Мозыря. Я его своим сиклитарем заделал и стал звать «Симочкой», а ему и понравилось… Мошка Гинзбург, банкир, коммерции советник. Ешшо банкир да кандидат ерьдических наук Димка Рубинштейн. Ево я «Митряем» стал величать – тоже понравилось…

- Вы себя сплошь банкирами да купцами окружили? – с завистью спросил Шендеревский.

- А ты как думал! Где банкиры и купцы, там и деньги, а мне денюшки завсегда нужны были – я из бедных!

- Так и женщин много вас окружало… да и продолжают…

- Про жонщин я и не говорю – отбоя нету, как тогда, так таперича! Вы и сами видите.

И, как подтверждение сказанного, из-под двери просочилось заискивающе-жалостливое: «Гришенька, можно к тебе?»

- Это, нешто. Акулина, - неуверенно сказал Григорий, не узнав искаженный узкой дверной щелью голос.

- Я, дорогой, родненький! – На пороге возникла дородная бабища «некрасовской» породы, останавливающих на скаку коней и входящих в горящие избы. Трудно поверить, что тоненький, писклявый голос принадлежит ей.

«Такая не только диван, но что хочешь, сломает запросто», - подумал в восхищении Петр Сергеевич и опасливо вдавился в койку. Вошедшая бросила оценивающий взгляд на валявшуюся спинку и удивилась:

- Кто сломал?

- Да ты, когда в раж вошла! Аль не помнишь?

- Не помню, не помню, батюшка… убей, не помню!

- Убийствовать не буду, так и быть! А вот, што с тобою делать дальше? – Григорий наморщил лоб и почесал затылок. Глаза Акулины наполнились слезами не то раскаивания, не то умиления.

- Ты енто, неча здеся нюни распускать! Лучше сначала вынеси спинку отсель, да и тюри мне, поди сготовь – голоден я.

Акулина колыхнулась большим, рыхлым телом, ловко подхватила спинку и исчезла в дверях.

- Как вы с такой кобылицей управляетесь? – с завистью и тайным восхищением спросил узник.

- Енто дело не хитрое… Головой надо работать, головой, голуба моя!

- Умом что ли?

- Хоть умом, хоть лбом, хоть носом – чем сподручней.

Толком так и не поняв, но, решив не сердить переспрашиванием, узник переключился на другое:

- А что такое, как вы сказали, «тюря»?

- Не знашь, што такое тюря? Эхма! Енто едьба така! Скусная – пальчики оближешь. Квас, хрен, капуста квашеная – вот и тюря, голуба моя!

- Все вместе? – ужаснулся узник. – Ну, и рецепт… Бр-р-р! Гадость-то, поди, какая!

- Сам ты гадость!

Не дав конфликту развиться, в дверях показалась Акулина, держа в руках нечто вроде полоскательницы. Поставив посудину на стол перед Григорием, и положив рядом пару деревянных ложек, дама отошла к стене и замерла в ожидании дальнейших распоряжений. Распутин, схватив ложку, жадно набросился на еду. Потом, очевидно, вспомнив, что не один (Откуда взялась такая деликатность?), сунул другую ложку узнику.

- Давай за компашку!

- Премного благодарен, - отшатнулся узник, содрогаясь от могучего чавканья соседа. Сладковато-кислый нестерпимый дух повис в воздухе.

«Как можно есть подобную гадость?!»

- Да не побрезгуй!

- Спасибо, спасибо, я не голоден.

Григорий, выскоблив не только с помощью ложки, но и пальца, плошку до бела, удовлетворенно крякнул и тут же рыгнул с такой силой, что чуть не свалился с табурета. Шандеревский, некогда интересовавшийся реактивным движением, но сомневавшийся в эффективности подобного, сразу уверовал в разработки Кибальчича, писавшего свой труд, кстати, тоже сидя за решеткой. Во-истину, ракета может сама себя двигать в пространстве, «отрыгивая» с большой силой выхлопные газы. Вот и желудок «божьего человека», заправленный тюрей, сработал как реактивный двигатель.

 

* * *

 

- Реактивный снаряд с пилотом закрепили под корпусом «Хейнкеля-111», который поднял его, словно пушинку, – вновь пустился в воспоминания Шефнер. – Где-то в районе тысячи метров снаряд отделился от носителя, грузный «Хейнкель» мгновенно отстал. Летчик описал несколько широких кругов, затем сбавил скорость и зашел на посадку против ветра. «Он недостаточно сбросил скорость!» – ругались все, кто наблюдал. Пилот вырулил и снова завис над полосой. На сей раз, он, видимо, решился сесть; машина буквально выбрила взлетную полосу, пройдя в двух-трех метрах от земли. Но нет, – в последний момент он явно переменил решение: снова поднялся, сделал третий вираж и вновь пошел на посадку. Все произошло головокружительно быстро: вот он жмется к земле до самого конца взлетно-посадочной, затем пытается обогнуть небольшой холм – нам еще не видно, как он чиркает брюхом, задевая верхушки деревьев, прежде чем скрыться за гребнем. Секунду спустя два высоких столба дыма рассеивают всякие сомнения…

- Летчик погиб? – перепугалась Ева.

- Когда мы подъехали… обломки были заметны издали: одно крыло – здесь, другое – там… Посередине валялся корпус, по счастью не загоревшийся. Метрах в десяти мы нашли пилота, он лежал почти без движения. Очевидно, в последний момент сумел отсоединить плексигласовый колпак, и его выбросило из кабины при ударе. Расспросить беднягу не было никакой возможности, и я отправил его в госпиталь. Мы пытались хоть что-нибудь понять, рассматривая борозды, оставленные аппаратом в рыхлой почве. Вероятно, в последний момент пилот решил сесть на это вспаханное поле.

- Но зачем? – спросил кто-то.

- Об этом надо спрашивать его.

- Так пилот выжил?

- Дальнейшее мне неизвестно. Меня перевели в другую часть… Создавая новое оружие, мы вторглись в вотчину Люфтваффе: подобные исследования велись какое-то время там. Они даже создали концепцию операций «смертников», летчиков-добровольцев, которые готовы погибнуть вместе со своими самолетами, наполненными бомбами или взрывчаткой, направляя их прямо в цель. Фюрер, однако, эту идею отверг, видимо, из чисто философских соображений; он утверждал, что такие жертвы не отвечают ни характеру белой расы, ни арийскому менталитету.

- Ишь ты, какой ихний фюрер неженка, – заметил калмык-кавалерист, тоже слушавший рассказ немца, хоть и не все, понимая и, прося то Пащенко, то Кондиайна переводить незнакомые слова. – Наш «фюрер» в этом вопросе более суров.

- Ты о ком? – не понял Пащенко.

- Об Есьсерионыче.

- А, что он?

-Да ничего. Твердый как сталь, недаром имя такое избрал. Ему человья жизнь ничто…

 

Отряд снова продолжил путь под землей. От очередной пещеры ожидали новых открытий и впечатлений, тайн и чудес – неизвестность манила пугающим очарованием. Нелегкий Путь включал в себя подтягивание на руках, продвижение ползком в тесных расщелинах, притискивание в извилинах ужасных щелей, карабканье по камням, спуски на канатах и лестницах, опасное балансирование над черными провалами и колодцами, скольжение по опасным карнизам, выступающим то над пустотой, то над пенистыми водами маленьких подземных потоков. Все это приходилось выполнять с тяжелыми и громоздкими рюкзаками, которые нужно было нести, катить или волочить за собой.

 

* * *

 

«Общей судьбой пророков и мыслителей во всех областях является неправильное истолкование их учений. Даже преданные своему учителю, но не разобравшиеся толком в его учении, ученики и последователи причиняли наибольший вред своему кумиру. Порой предубежденные и недальновидные противники не наносят столько вреда!»

Адольф сидел в глубоком, своем любимом, кожаном кресле. Настольная лампа ласково освещала огромный письменный стол, заваленный картами, книгами, справочниками, блокнотами, тетрадями и отдельными листами. Пса рядом почему-то не было. Возможно, он отправился по своим «личным» делам. Другое кресло напротив пустовало.

«Вспомнит ли кто меня и мои деяния?» Сбоку раздалось легкое покашливание. Адольф поднял глаза: кресло напротив не пустовало. «Как он вошел и сел без разрешения?»

- Я был учеником Канта, - прокашлявшись, заявил пожилой господин, одетый по моде столетней давности.

«Снова у меня галлюцинации, и даже тибетский врач не в силах помочь избавиться от них», - трезво оценил происходящее фюрер.

- Но, овладев философской формой изложения, я все же философом в полном смысле не стал, - заскромничала «галлюцинация» и заскрипела креслом. – Может, кому моя теория и покажется слишком туманной, но вы, надеюсь, меня понимаете?

- О чем, простите? И кто вы?

- Сейчас догадаетесь… Я поднял свой голос против модной в мое время геометрической школы стратегии и показал, что человеческий дух безгранично важнее, чем линии и углы оперативных построений.

- Вы, никак, сам…?

- Да, это я! Боюсь, наскучить вам своими трудами, но, тем не менее, позвольте оговорить еще некоторые вопросы, коль история возложила на ваши плечи столь ответственную миссию, господин…

- Не важно, – заскромничал фюрер. – Какие вопросы? Впрочем, я могу сам вам ответить, не дожидаясь, пока вы их зададите.

Гость явно опешил и забился в кресло поглубже.

- Вы слишком в своих трудах переоценивали сухопутные силы, - пошел «в атаку» фюрер, - вы проявили явную близорукость, ибо на самом пороге машинного периода войны заявляли о своей уверенности в том, что превосходство в численности приобретает с каждым днем…

- Позвольте, - робко запротестовала «галлюцинация».

- Не позволю! – закреплял успех фюрер. – Вы не внесли каких-либо новых и ярких прогрессивных идей в тактику и стратегию! Вы не двигали мысль вперед, а только систематизировали ее…

Фюрер вдруг потерял нить повествования, что с ним стало случаться с недавних пор довольно часто, и чего он панически боялся, особенно при людях. Это позволило привидению взять реванш.

- Но я обобщил наполеоновский опыт! – запротестовало кресло. – Я сделал революцию!

- Революцию наоборот! – фюрер, вспомнив о чем речь, продолжил натиск. – Вы призывали назад, к, так называемой, «племенной войне».

- Выходит, я вам больше не нужен? - Призрак обиженно и растерянно замигал ненастоящими глазами и покосился на дверь, за которой скребся пес – какая же нечистая сила потерпит возле себя собак?

- Не нужны, господин Клаузевиц, вы устарели!

- А как же мои знаменитые тезисы? – цеплялся за соломинку ученик Канта. - Например, вот это: «Война обладает только одним средством – боем». Или вот это: «Кровавое разрешение кризиса, стремление к уничтожению неприятельских вооруженных сил – первородный сын войны». Или…

- Хватит, хватит! – замахал руками фюрер. – Дальше я и сам знаю: «Лишь крупные бои общего характера дают крупные результаты». Ну и, наконец: «Мы и слышать не хотим о тех полководцах, которые будто бы побеждали без пролития человеческой крови». Бред, бред, бред!!!

Собака под дверью выла, злобно рычала, чуя потустороннее присутствие, и отчаянно скреблась, намереваясь сделать подкоп и спасти хозяина.

- Ну, мне пора, а то, знаете, я, как и все подобные мне субстанции, не люблю и боюсь домашних животных, - признался гость, обретая кисейно-голубую прозрачность и, начиная, подобно аэростату, отрываться от кресла и подпрыгивать вверх.

- Куда вы? –сожалел фюрер, что грубо обошелся с гостем из прошлого.

- Раз я вам неинтересен, к Сталину полечу! – пригрозило привидение, взвиваясь под потолок и растворяясь в воздухе.

- Раз так хорошо летаете, придется мне ходатайствовать перед Германом, чтоб он взял вас в Люфтваффе, - пошутил Адольф, обращаясь к бившемуся под потолком облачку. – Мы вами, думаю, сильно модернизируем нашу авиацию… А обиделись зря, да и к Сталину лететь собрались напрасно! Он вас тоже не поймет…

Облачко, тем временем, испарилось, оставив после себя, как и положено, неприятный запах серы. Фюрер пожал плечами – ну, мол, как хотите – и, подойдя к двери, распахнул ее. Исстрадавшийся пес бросился к хозяину, поставив ему лапы на грудь и, пытаясь лизнуть в лицо.

«Придется сегодня спросить врача: почему эти видения не прекращаются?»

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

 

Стук в окошко. Странный гость. Снова про спички. Отличные кресла.

“Товарищ Кляузник.”О военном искусстве. Умер, а как живой! Опять он…

Приход лектора. Снова биография. Бесконечные родственники. Приход Первого утешителя. Выяснения и прощальное рукопожатие. Лекция продолжается.

О подземных туннелях и аппаратах, перемещающихся в них. Голос под сводами. Калмык берет слово. И снова голос.

Акулина у самовара. Дунька вносит ландыши. Падение с табурета. “Часы с кукушкой.” Обида Григория. Доктор Фрейд. Прием больных и толкование сновидений. Уход Григория.

 

Иосиф вздрогнул от неожиданного постукивания в оконное стекло. «Ни Ленин ли на броневике рвется? Но, кажется, его временно отвадил. Кто тогда?»

Подошел к окну. Какой-то комочек или сухой лист – на дворе осень - прибивался ветром. В сумерках не разобрать. В кабинете свет, а снаружи темень. Потянулся к форточке. Проветрить не мешает. Накурил безбожно. Вертлявый листочек-комочек, будто разумное существо, быстро засеменил вверх по раме и прошмыгнул в форточку. Попав в помещение, он полетел, словно не раз бывал здесь, и уверенно приземлился в кожаное кресло.

- Хорошо, что и у вас такие же отличные кресла, как и у него, - сказал запыхавшимся голосом комочек-листочек и стал, постепенно разрастаясь, принимать облик человека. – Ох, и долго летел к вам!

Хозяин кабинета настороженно отошел от окна. «Мнэ почудился чей-то голос?»

- Кто вы, товарищ? Вы от Ильича?

- Нет, не совсем… - промямлило нечто, быстро обретавшее человеческую плоть вместе с одеждой.

- Охрана! – попытался крикнуть Иосиф и почувствовал, что громкой получилось только первое «О», а остальные буквы резко снизошли до шепота.

- Если будете орать, лишу голоса! – пригрозил странный гость. – Поговорим спокойно. Нервничать не надо. Я не опасен, тем более без броневика… Шутка!

«Откуда про это знает?» – Мурашки пошли по коже. – «Нэ заслан ли Троцким?»

- Знаю, знаю… я все знаю! Я ведь не от мира сего. Вот и знаю! Там мы все знаем… Лучше закурите трубку! Люблю запах хорошего табака. И побеседуем немножко о том, о сем. Кстати, как дела со спичками? Улучшились?

- Ни черта нэ улучшились! – Иосиф почувствовал, как ему наступают на больную мозоль. - Двух наркомов сменил, а спички говно!

- Не тех меняете.

- Как нэ тэх?

- Самого Николая Иваныча пора…

- А и в правду… Как это мнэ самому в голову нэ пришло? Один голова хорошо, а два – лучше! Засиделся он, это точно…

- Меняйте, меняйте! Знаете, как сразу легко будете раскуривать?

- Верно. Лаврентий давно меня обхаживает и, как кот на сметану, облизывается. На тот пост заглядывается. Как раньше я нэ догадался?! Спасибо вам, мил чэловек. Как вас величать?

- Клаузевиц.

- Спасибо, товарищ Кляузевиц.

- Да не товарищ, а господин, и не Кляузевиц, а Клаузевиц! – поправил гость.

- Извиняюсь… Вы иностранец будете?

- Немец.

- Нэмэц? Хорошо! Мы сейчас с ними дружбу водим. И его люблю очень… ихнего… «фигнера», - неуверенно произнес последнее слово Сталин и слега смутился – не напутал ли?

- Фюрера?

- Вот, вот… фурэра, фурэра!

Клаузевиц снисходительно посмотрел на плохо справлявшегося с непривычными звукосочетаниями кавказца и мысленно простил его. «Пускай называет, как хочет, лишь бы нас немцев любил».

- Вот я и говорю, что кресла здесь у вас такие же, как у фюрера в Рейхсканцелярии, - оперся на удобные подлокотники и поерзал на пружинах гость. – Сидеть одно удовольствие! Праздник для моих подагрических суставов.

- Мы их, как раз, в Германии заказывали, - сам и не заметил, как выдал государственную тайну хозяин страны и Кремля. – Если нэ возражаете, я закурю?

- Я давно вам предложил. Если хотите, даже и трубку могу набить…

- Ну, это дэло интымное, товарищ Кляузник, - воспротивился вождь и надломил первую папиросу.

«Он меня продолжает неверно называть. Еще хуже, чем в начале… Какой «кляузник»? Не люблю кляузничать… опять простим представителю дикого народа».

Послышалось нервное чирканье и шипение не хотевших воспламеняться спичек, проклятия и чертыханья на русском и грузинском, кому-то угрозы и топанье ногами. Наконец сизый дымок заструился и вождь успокоился.

- Ничего, что сэрой так воняет?

- Напротив. Я даже очень люблю этот запах… Иначе, какой же я тогда призрак, если без серного запаха?

- Так вы всего лишь прызрак? – разочарованно пустил из обеих ноздрей дым Иосиф («Я думал, что он серьезный господин»).

- Нет. Это меня просто так в детстве дразнили, - скрипнуло суставами привидение, подтверждая свою материальную природу.

- А-а-а… - отлегло у вождя, и он облегченно выпустил целое сизо-грозовое облако. – Мэна вот тоже в Тифлисе чертом называли за то, что на ноге…

- Пальцы сросшиеся?

- Откуда вы знаете?

- Опять за свое? Я же вам объяснил - мы там все знаем!

- Так вы из абвэра? Охра-а-ана! – И снова «О» вышло громко, а остальные буквы ни к черту – разве кто так услышит? Но и выбегать из кабинета за помощью не солидно…

- Не волнуйтесь, я не оттуда… И не огорчайтесь: сросшиеся пальцы это признак гениальности!

Иосифа аж в жар бросило, – любил он пуще всего, когда к нему применялось это словечко.

- Я тоже так считаю, товарищ Кляузник.

«Кляузник, так кляузник… Что поделаешь? Товарищ, так товарищ…» - смирилось приведение и сказало: - Я, собственно, к вам, извините, прилетел, чтобы поговорить о военном искусстве и стратегии.

- Это хорошо, - затянулся вождь и пустил дым на сей раз из ушей, словно продувая их для слушания. – Прилэтели, говорите? Так это вы через форточку?

- Ничего удивительного – у нас с авиацией дело поставлено на широкую ногу. Вот скоро и Гесс в Англию полетит…

- Рудольф? В Англию? Зачэм? - Пепел просыпался на устланный горелыми спичками ковер, а дым, по-видимому, от удивления стал просачиваться из брюк, точнее из ширинки.

- А черт его знает, зачем?! Вожжа под хвост попадет и… Но это еще не скоро – в будущем. Не волнуйтесь!

- А-а-а… - протянула трубка, и дым пошел откуда-то из-за пазухи.

- Некоторые филантропы могли бы, пожалуй, вообразить, что обезоружить и сокрушить противника можно искусственным образом, без особого кровопролития и что к этому именно и должно было бы стремиться военное искусство… - «товарищ Кляузник» посерьезнел и напыжился, словно собираясь вступить с кем-то в бой. – Как бы ни соблазнительна была такая мысль, тем не менее, она содержит заблуждение, и его следует рассеять.

- Рассэйте, рассэйте, - согласился вождь, незаметно от гостя, растирая сапогом на ковре свой застарелый плевок. – «Хоть я и вождь, но труд уборщиц уважаю».

- Труд уборщиц? – подхватил, как бы про себя, прочтя мысль, призрак и спросил без обиняков. – А вам не довелось читать мой труд?

- Какой?

- Как какой? «О войне»! Результат двенадцатилетних напряженных размышлений.

- Очень извыняюсь, но нэ довелось. – Застарелый плевок въелся в ворс и не хотел счищаться, – «Ну, и черт с тобой!», – Топнул ногой Иосиф.

- Очень плохо… К сожалению, смерть от холеры в 1830 году не дала мне возможность закончить работу…

- Так вы умэрли? А сыдите, как живой!

- Спасибо за комплимент! Это ваш Ленин - «как живой», а я… - в голосе покойника промелькнула легкая обида, но раздавшийся за дверью задиристый дискант прервал говорившего:

- Наденька моя не у вас?!

«Легок, черт, на помине! Что ему в Мавзолее не лежится? Уж и так и эдак: и мрамором всего обложили, а он все шастает…» – подумал Иосиф и в сердцах снова сплюнул – табак в рот попал. «Кляузник» заметил и поморщился – « Наш фюрер такого себе не позволяет!»

За дверью послышалось угрожающее урчание мотора.

«Вот б…! Все-таки на бронэвике! Как удалось взобраться по ступенькам?» - Сталин выставил вперед как пистолет трубку и приготовился к обороне. А за дверью с пулеметным проворством закартавило:

- Товаищи большевики, сейчас мы будем штугмовать эту цитадель уусских цааей. «Авооа», к залпу готовсь!»

«Нэужели на крэйсере приплыл?» Охрана, Охрана! – Но опять получился еле слышный сип. «Мэня, навэрно, нэмец голоса лишил. Точно, они в сговоре! Говорили же, что Лэнин нэмецкий агент, я нэ верил…»

- Пли! Раздался грохот, свет в кабинете погас, а мир за окном, казалось, колыхнулся. Стены и потолок стали рушиться, что-то больно ударило Иосифа по голове… Он проснулся в холодном поту, и машинально потянулся за трубкой, хотя и понимал, что курение натощак вредно.

 

* * *

 

- Когда я что-нибудь рассказываю из моей жизни, - начал, войдя в камеру, после краткого приветствия лектор, - то часто слышу: «Как бы хорошо, если б вы все это записали».

- И в правду, как бы хорошо! – подхватил Бокий.

- И не надо повторять каждый раз, - добавил Мокиевский.

- Да все времени нет, - посетовал Иван Петрович и, снова сняв шляпу, начал ее теребить. – Слушайте лучше! Тем более что пока все еще идут факты биографии, а это вам не столь утомительно. Там, правда сказали, - старичок показал глазами на потолок, - если биография не подействует, то давай, мол, их чистой наукой трави!

Узников слегка передернуло.

- Отец моей матери, Варвары Ивановны, был священником в городе Рязани при церкви Николы Долгого. Он умер, не знаю от чего и скольких лет, вероятно, однако, в пожилом возрасте. На его место, женившись на моей матери, как это было в обычае духовенства того времени, и поступил мой отец. Об этом моем деде я слыхал, что он какой-то странный.

- В чем странный? – заинтересовался Глеб Иванович.

- Точно сказать не могу, но знаю, что он за всю свою жизнь не получил даже самой маленькой награды.

- Значит, не ладил с начальством? – догадался Павел Васильевич.

- Да и, кроме того, был крут и тяжел в семье. Одну свою дочь, мою мать, оставил даже безграмотной, что не мешало ей быть умной женщиной.

- Хорошо, когда бывает не благодаря, а вопреки, - вспомнил ершистую юность Бокий.

- Очень жалею, что ничего не знаю больше о физическом здоровье этого моего деда, - снова посетовал Иван Петрович и, наконец, прекратив мять шляпу, нахлобучил ее.

- А мы как жалеем! Вы не представляете, - заметил Мокиевский. – Вы никак уходить собираетесь?

Нет. Еще рановато, - снова снял шляпу академик. – Я вас попугал маленько…

«Ишь ты, хитрый черт! Психолог…» – одновременно подумали узники.

- Вообще, семья деда была с каким-то физическим изъяном.

- О, это интересно! – снова воодушевился бывший чекист.

- Бабушку помню, как седую старушку, лежавшую в постели с постоянным кашлем.

- Ой, какая жалость! – всхлипнул тесоф-гипнотизер.

- Она скоро умерла, - успокоил лектор. – Семья деда состояла из двух сыновей и двух дочерей. Оба мои дяди по науке почему-то далеко не пошли: один был канцелярским чиновником, другой – пономарем в соборе. Оба холостыми умерли от легочной болезни…

- Бабушка, знать, не зря кашляла, заразила, - напомнил внимательный Бокий.

- Обе дочери, Марья и Варвара (моя мать) были вообще здоровы…

- Это хорошо, что хоть они… - заметил Мокиевский вполне искренне.

- … но умерли от рака после шестидесяти, - добавил академик неутешительно.

- Это плохо, - печально изрек Петр Сергеевич.

- О тетке Марье Ивановне я должен вспомнить здесь особенно тепло, - в голосе крымского старца появились лучи южного солнца. – Она была замужем за дворянином и имела от него двух дочерей, Надежду и Анну.

«Перечислением родственников, пожалуй, можно замучить столь же успешно, как и научной лекцией», - с тревогой подумал Глеб Иванович.

Мокиевский, очевидно, подумав о том же, сжался в напряженный комок: «Когда же закончит?»

- Сколько я себя помню, она жила одна в отцовском доме, оставленная мужем.

- Бросил, подлец? – посочувствовали слушатели.

- Как это произошло, я или не знал, или позабыл, - признался ученый. – Средства ее были скудны. Вероятно, только небольшая плата от постояльцев в оставленном ей после смерти братьев старом разваливающемся доме. Конечно, никакой прислуги! Пришлось делать все самой.

- Ужасно, ужасно! – покачали головами слушатели.

- У нее имелась корова… - в голосе дедульки потеплело.

- Это еще ничего! – обрадовался Мокиевский.

- … и я видел часто, как она целыми часами пасла ее на окраине города, но жалоб на судьбу мне никогда не приходилось слышать от тетки.

- Какая мужественная женщина! – восхитился Бокий.

- Она всегда готова была помогать другим.

- Какая замечательная! – воскликнул Мокиевский.

- Заболевал, кто у нас в семье, она тут как тут! Применяет разные домашние средства и сидит около больного – вот, примерно, как я возле вас, - развлекая рассказами.

- Так вы в нее пошли? – снова в один голос спросили узники.

- Наверное, - согласился академик. – Случится ли горе, какое – она первая утешительница.

- Кто это «первая утешительница?» – послышался новый грубый голос, и в камеру вошел Григорий Ефимович, очевидно подслушивавший под дверью. – Я здесь Первый утешитель и других не потерплю!

- А кто вы, господин хороший? – видя, как непрезентабельно одет вошедший, спросил сообразительный академик.

- Нешто меня не узнаете? Я здеся ихним тюремным утешителем работаю! Шел по колидору мимо и слышу: «первая утешительница». Это меня прям обидело до глубины… Как же так? Да еще баба? Где она?

- Я про свою тетку рассказываю им, - указал перстом на узников Иван Петрович.

Вошедший бросил равнодушный взгляд на арестантов, и ничуть, не заинтересовавшись ими, снова обратился к Павлову:

- Ты, дедок, откель здеся взялся?

- Меня сюда пригласили работать. Временно, так как я академик и очень занят на основной работе. А работаю живодером – собак мучаю опытами. Но пригласили «утешителем» - лекции читать. Так что тетка не виновата.

- И ты «утешитель»? – осел всем телом Распутин, точно получил коварный кинжал в спину. – Им одного меня мало?

- Слышал, что вы один не справляетесь – камер много…

- Как же, не справляюсь? Итак, из тюрьмы цельный день, точно сам заключенный, не вылазю! Эх, кака несправедливость!

- Не знаю, батенька, не знаю… Мое дело маленькое: расписываясь в ведомости, а там четко и ясно в графе «должность» пропечатано – «лектор-утешитель». Разве вы тоже лектор? По виду не похоже…

- Я не лектор, я – хуже! – огрызнулся обиженный и грубо выругался.

«Что же может быть хуже?» – одновременно подумали узники, обрадованные неожиданным водевилем.

- Я читал свои «лекции-утешения» даже в тюрьмах за границей, - похвалился старичок, видя временную подавленность конкурента. – Во Франции, в Германии, в Италии…

- Эка важна птица! – присвистнул Распутин и стал извиняться: – Ну, прощевай меня, дед! Я не знал, думал, ты прихвостень какой! А ты вон аж академик! Прости меня темного! Хошь на колени паду, хошь?

- Ну, ничего, ничего… бывает… на колени не надо, Боже упаси! А вы, собственно, мил человек, кто будете? Звать-то вас как?

- Распутин Гришка я! Аль подзабыли? – В доказательство он задрал рубашку и показал на спине следы от юсуповских пуль. – Все считали, что я утоп, а я вот он, целехонек, ни в одном глазу… Сам кого хошь утоплю!

«Похоже на то», - мысленно согласились узники.

- Ах вы, Григорий Ефимович! Как интересно, – старичок восхищенно глянул поверх очков. – Давненько о вас не было слышно… Что любого утопите, – сомненья нет! Как говорится, в огне не горите, в воде не тонете… вечный вы наш!

- Я тута по соседству одного хмыря утешаю, - показал Распутин в сторону. - Ну тама, в соседней камере… а щас у меня перекур вроде, хотя я отродясь не балуюсь табаком…

- Понятненько, понятненько, - закряхтел дед. – Разрешите представиться, коллега. – Раздался жалостный скрип позвонков - лектор поклонился и протянул сухонькую ладошку. – Я физиолог, академик Павлов Иван Петрович.

- Ученый с мировым именем! Знаменитость! – загалдели узники с «галерки».

- Ишь ты! Не слыхивал о таком! –смутился Распутин и сердечно пожал протянутую ручонку.

- Ой! – взвизгнул старичок, оседая. – Полегче, полегче, дружок! Прямо, хватка Командора… Моцарта на вас нет!

- Какова еще Жмоцарта? – Распутин разжал клешню. – То-то, дедусь, знай наших! – Добродушно улыбнувшись, добавил: - Неча мне здеся с вами лясы точить – перекур кончился – пойду к свому хмырю, а то он там, поди, скис один.

- Успеха вам, - с опаской покосился на закрывавшуюся дверь (Как бы не вернулся!) Иван Петрович, потирая раздавленную кисть, и продолжил лекцию:

- Семья отца, наоборот, была крепкая, богатырская…

- Вы явно не в них, - тихо съязвил Бокий.

- … железного здоровья. Этот мой дед был деревенский пономарь, как и ряд его предков, тоже все низшие члены церковного сословия: дьячки да пономари.

«Что-то лекция затянулась», - сладко зевнул Мокиевский, начиная видеть первый сон: – будто он, сам пономарь, влез на колокольню и…

- Дмитрий (дед), Архип, Мокей и Павел, от кого и пошла моя немудреная фамилия… Мой отец хорошо помнил свою генеалогию и передал ее мне. – Иван Петрович явно увлекся рассказом, забыв про часы и про все на свете. – Мой дед был очень умный человек и дельный. Он провел трех своих сыновей через семинарию. Двух Иванов и Петра, моего отца. Старший - настоящий богатырь! Про него отец рассказывал, что в кулачных боях рязанских молодцов против окрестных крестьян он был главарем…

Глеб Иванович увидел себя по пояс обнаженным, приготовившимся к кулачному бою. Впереди ватага крестьян… Умиротворенное посвистывание вылетало из ноздрей – такой сон самый полезный, и даже в камере.

 

* * *

 

- Тибетские монахи, встреченные мной, рассказывали не только об обширнейшей сети подземных туннелей, связывающих общины посвященных, но и о быстрых средствах передвижения - аппаратах, которые циркулируют в этих таинственных артериях. Лишь чрезвычайно развитая технология, располагающая мощнейшей энергией, может позволить постройку подобной сети туннелей, которые, согласно некоторым данным, простираются на тысячи километров. – Шефнер наслаждался эффектом, производимым его рассказом.

- Тысячи километров? – Ева всегда первой приходила в изумление.

- Да, тысячи. Что касается аппаратов, перемещающихся под землей с огромной скоростью, то их существование предполагает владение технологиями чрезвычайно высокого уровня.

- Не похоже, чтобы восточный мир обладал когда-либо подобными машинами, - усомнился Пащенко. – Почему ни разу никто не нашел хоть бы винтика или какой детали чудо-машины?

- Но мы видели не так давно «сур», летательный аппарат, охраняющий вход в Шамбалу? – возразил Шефнер.

- Это скорей было облако, - не согласился Пащенко. – Один раз увидеть – этого недостаточно!

- Согласен. Но я еще слышал историю про одного пастуха, который побывал в подземных комнатах и переходах. По его возвращении, он стал рассказывать об увиденном. И монахи немедленно отрезали ему язык, чтобы предупредить дальнейшее разглашение.

- Какой ужас! – воскликнула впечатлительная Ева. – И он умер?

- Нет. Он дожил со своей тайной до старости, а потом вернулся к известной ему одному пещере и исчез в ней навсегда.

- Как страшно. Я тоже слышала, что…

- В Атлантике и Тихом океане, - прервал Еву громкий голос, донесшийся откуда-то из-под темных пещерных сводов, - из-за геологического катаклизма исчезли огромные континенты. Части живых существ, принадлежавших к неизвестным вам цивилизациям, удалось спастись, но лишь благодаря обширной подземной системе, заранее подготовленной и освещенной искусственным светом.

- Значит, верна теория полой Земли? – воскликнул Шефнер.

- Мало того, - продолжал голос, - этот свет равен свету Солнца, и позволяет выращивать злаки и овощи, и дает долгую жизнь без болезней.

- Точно! В подземном царстве должно быть свое Солнце, - обрадовался Эрнст.

Голос умолк. Было не ясно, на каком языке говорил он, но все участники экспедиции, включая и русских, прекрасно поняли, словно голос звучал не вовне, а внутри каждого, хотя казалось, что он доносится из-под сводов. При этом никто не только не испугался, но даже и не задался мыслью, что это за голос, как будто, так и надо.

- Я хочу кое-что сообщить из того, что знаю, - вдруг поднялся калмык-кавалерист и посмотрел на Кондиайна. – Александр Борисыч, переведи им, будь другом!

- Если смогу, – закокетничал астрофизик, знавший немецкий всовершенстве.

- И я помогу, - вызвался и Пащенко. – Давай, Вась, излагай!

- У меня нимало друзей, - начал Кикеев-Хомутов, - которые знают о существовании Нагов, змей живущих в подобных пещерах…

- Не так быстро, - взмолился Кондиайн, - не поспеваю.

- Не слушай его, - подбодрил Пащенко, - шпарь, Вася!

- Змей?! – снова напугалась Ева.

- Они с человеческими лицами! Живут со времен сотворения мира, и способны летать, - продолжил Кикеев. – Наги очень мудры, но не склонны к общению с людьми.

- А чей голос мы слышали? Нага? – спросил кто-то.

- С вами говорит Архат, - снова раскатилось под сводами. – Я хозяин материи, времени и пространства, и могу появляться в любом месте. Я знаю все явления и сохраняю воспоминания о своих прежних жизнях. Я призван помогать людям, поэтому хочу предупредить вас: если достигнете того, куда стремитесь, то назад не вернетесь. Если согласны на это, то я провожу вас туда. Сами дороги в те места никогда не найдете.

«… не найдете», - прокатилось последнее слово, многократно отражаясь от сводов. Путешественники в страхе затихли, решая каждый про себя неожиданную дилемму.

 

* * *

 

Григорий Ефимович вернулся в камеру к Шандеревскому и неприятно удивился: за столом у кипящего самовара сидела размякшая Акулина в сером платье сестры милосердия (работала в госпитале), а рядом с нею приютился узник в весьма недвусмысленной позе и с кротким обожанием во взоре.

«Вот доутешался на свою голову», - заревновал «божий человек» и решительно двинулся к самовару.

- Кто к нам пришел! – притворно радостно воскликнула изменница. – Чайку откушать не желаете?

- Чем вы здеся занимаетесь? – грозно начал Распутин. – Ведь ему, узнику, енто дело не положено! Разве ты не знашь, Акулин? А?

- Как енто не положено? – возмутилась неверная. – Всем положено, а ему нет?

- Начальник тюрьмы строго настрого узникам запретил! Ни-ни, ни капельки… Понимашь?

- Да, что с одного разу будет? Чайку налить?

- Пошла ты со своим чаем! Иди лучше, Дуньку крикни!

Акулина послушно заковыляла в сторону двери. Шендеревский недовольно надул губы.

- Хорошенького понемножку, ваше благородие! – погрозил пальцем Распутин. – На минуту оставить нельзя… А еще культурный человек. Нашли с кем!

- Согрешил. Виноват. Искуплю. - Петр Сергеевич смущенно покраснел, – отпираться бессмысленно.

Неизменная Дуня, в своей обычной зеленой кофте и белом платочке, внесла большую корзину ландышей.

- Где нарвала?

- Да, где, где? Тама, в тюремном дворе и нарвала, - наврала вошедшая.

- Разве и ландыши зацвели? – удивился давно не видевший белого света узник. – Кажется, на дворе ноябрь?

- Какой там ноябрь? Весна на пороге! А в нашем дворе почва удобрена расстрелыми - там, чо хошь зацветет, - процедил с усмешкой Утешитель, обжигаясь чаем. – Кто самовар припер?

- Акулина, - наябедничал Петр Сергеевич, подумав: «Как быстро летит время… Сколько я сижу?».

- Ну, давай сюды понюхать, - потянулся к цветам Григорий Ефимович и повалился на пол.

Ножка расшатанного табурета, давно обещавшая подломиться, исполнила обещание. Но «божий человек» упал удачно, ничего не сломав, лишь слегка облившись кипяточком, – стакан полетел вдогонку.

- Ах, б..! – заметил в сердцах пострадавший, поднимаясь и отряхиваясь. – Это надо же, ебнулся на старости лет!

На шум прибежали Акулина, Дуська (которая Дульсинея), Ольга Владимировна и еще несколько женщин, и бросились к ушибленному, и ошпаренному.

- Ну, чо набежали, чо набежали? – отстранился герой. - Упасть человеку раз-то в веке, как следует, не дадут… Идите, идите себе – неча глазеть!

Дамы покорно удалились. Ушла и Дуня, почему-то прихватив и корзину с цветами.

- Вот сука… и ландыши уволокла! – горько заметил безутешный Утешитель, потирая ушибленное место.

Пузатый самовар тоже исчез, но кто его уволок, не заметили ни Распутин, ни Шандеревский; лишь осколки стакана блестели на полу.

- Хорошо еще, что не порезались, - посочувствовал узник.

- Уважаемые дамы и господа! – неожиданно раздалось откуда-то сбоку и сверху.

Узник и Утешитель разом повернули головы. Из стены под потолком выдвинулся небольшой ящичек, образовав нечто вроде балкончика, на котором появился, размером со среднюю куклу, человечек. Тоненький дребезжащий голос принадлежал ему.

- Дамы и господа! – снова чирикнул кукленок, поворачиваясь во все стороны и тряся маленькой седой бороденкой.

- Откель у тебя часы с кукушкой? – удивился Григорий, напрягая свои подслеповатые глаза, – полумрак не позволял, как следует, разглядеть источник звука, а лампочка под потолком предательски потускнела, словно напряжение понизилось. – Акулина, что ль принесла?

- Никто не приносил. Я не знаю, что это, - оправдывался Шандеревский, тоже вглядываясь в полумрак.

- Итак, сделаем сновидение объектом психоаналитического исследования, - фигурка на «балкончике» явно собиралась читать лекцию или доклад.

- Какие ешшо сновидения? – Григория начинал нервировать этот, хоть и маленький, но самозванец. – Смотри, а это человечек! Прям, как живой! Заводной, что ли?

Распутин подошел к стене и протянул руку, чтобы пощупать, но не достал – балкончик находился на безопасной высоте.

- Руками прошу меня не трогать, господа! – осадил человечек. – Большинство сновидений вообще нельзя вспомнить, они забываются целиком, вплоть до мельчайших фрагментов, но на толковании этого материала и должна основываться научная психология или метод лечения больных.

«Постойте, постойте! Где я это читал?» – задумался Шандеревский, восприняв, как должное, новое чудо и ничуть не удивившись явлению бойкого кукленка. А Распутин, догадываясь, что к чему, подумал с горечью и обидой: «Значит, и впрямь им меня одного мало – академика наняли, а теперь вот еще и куклу завели. Нет, все, хватит! Нету моих сил, такое терпеть, – пойду подавать заявление об уходе».

- Вспоминается случай из моей врачебной практики, - продолжали верещать с балкончика. – Больная, заходите!

Вошла Дуня, но без ландышей, и заговорила с монотонностью плохо выученного урока:

- У меня такое чувство, будто причинила вред или хотела это сделать живому существу – ребенку или собаке. То ли с моста сбросила, то ли…

- Канешна, вред! Зачем, стервь така, цветы уволокла? – окончательно озлобился Григорий.

Дуня пропустила мимо ушей колкость и вообще делала вид, что не замечает Распутина.

- Мы можем устранить неточность воспоминания о сновидении, если будем считать сновидением то, что рассказывает видевшая сон, не обращая внимания на то, что она могла забыть или изменить при воспоминании, - человечек на балкончике явно все более входил во вкус.

«Так это Фрейд, Зигмунд Фрейд! – обрадовался своей догадливости Петр Сергеевич, но и огорчился. – Почему он здесь и такой маленький?»

- Насколько мы знаем… больная, вы свободны… (Дуня покорно вышла) древние народы также видели сны, как и мы.

- Дуньк, скажи Акулинке, чтоб самовар вернула! – крикнул вдогонку Григорий Ефимович, хорошо понимая, что она теперь продалась этим «часам с кукушкой» и просьбу не исполнит.

- Перед нами знаменитый доктор Фрейд, хоть и маленький, - поделился открытием узник.

- Какой ешшо «хрейт»? «Хрен» знаю, а «хрента» твово – нет!

- Как же не знаете?

- А на хрен он мне? Работе моей только мешает! Вот обижусь – пойду и уволюсь щас! И пущай ента кукла тебя утешает! – Григорий решительно направился к двери.

- Постойте! – кинулся вслед узник. – Я к вам так привык, что ни на кого не променяю!

- То-то же, - смягчился Утешитель, еще не дойдя до двери пару шагов.

- Для древних греков и других народов военный поход без толкователя сновидений был подчас так же невозможен, как сегодня без…

- Што б ты подавился, проклятый! – заглушил последние слова конкурента Григорий.

- Когда Александр Македонский предпринимал свой завоевательный поход, в его свите были самые знаменитые толкователи снов, - невозмутимо продолжал психоаналитик. – Город Тир, расположенный тогда еще на острове, оказал царю такое яростное сопротивление, что он подумывал об отказе от его осады.

- Какой еще «сортир»? – не расслышал Распутин.

- Но вот однажды ночью он увидел во сне танцующих в триумфе сатиров…

- Опять «сортиров»?

- … и, когда рассказал это сновидение толкователю, узнал, что ему предвещается победа над городом. Он приказал войскам наступать, и взял Тир.

- И что ему дался это «сортир»…

- Толковать – значит найти скрытый смысл! – повысил голос кукленок, чувствуя, что ему мешают.

- Григорь Ефимыч, вы вместо того, чтобы ругаться, поведайте доктору какой-нибудь свой сон. Интересно, как он истолкует? – предложил Шандеревский и тоже стал припоминать, что снилось недавно.

- Ну, вот снилось мне, что я извлекаю одну свою бабу, ну, даму, то есть… из-под кровати. К чему бы это? – рассказал Григорий, временно перестав злобно поглядывать на доктора.

- Это означает, что вы отдаете этой даме предпочтение, - не замедлил с ответом малыш.

- Это слишком просто, - разочаровался спрашивавший. – Я им всем там, под кроватью, предпочтение отдаю…

- А мне недавно снилось, что я застрял в ящике, - наконец вспомнил неприятное узник.

- Это значит, – вы в чем-то ограничиваете себя.

- Не я себя, а меня! – остался недоволен и Петр Сергеевич. – Да и не в чем-то, а в свободе. Так и я могу растолковывать…

- Следующая больная, заходите! – позвал доктор и сделал в сторону двери ручкой.

- Сидим мы с мужем в театре, - начала вошедшая Акулина. – Одна половина партера совершенно пуста.

- Да откель муж у тя? – заворчал Григорий Ефимович. – Чаво брешешь?

- У нас такие места, что ничего не видно. Я и говорю мужу: давай пересядем на свободные. Он согласился. Хотим встать, а оторваться от кресел не можем. Что это?

- Да жопы прилипли, - опередил доктора Распутин. – Кто-то варенье пролил, а вы и вляпались!

- Во-первых: в театры никто с вареньем не ходит, - обратился маленький непосредственно к грубияну, - а во-вторых: прошу меня больше не перебивать, Григорий Ефимович!

- Отекль эта выдра меня знает? – с тревогой посмотрел на доктора Распутин.

- Да, кто ж вас не знает: молва о ваших художествах и до нас дошла!

- До кого, ента, до вас? – Григорий сжал кулаки.

Резкий и громкий звонок прервал нездоровую дискуссию, и балкончик немедля вошел в стену, а вместе с ним и малыш скрылся в каменной кладке.

- Нет, голуба моя, хватит! Пойду подавать заявление, – сил больше нет! Это надо ж – попугая какого-то подослали… да и академика хренова…

- Какого еще академика? – насторожился узник.

- Да в соседней камере безобразничает!

- Академик и безобразничает?

- Гришенька, родненький! – заскулила где-то рядом Акулина. – Не увольняйся! Как мы тут без тебя? Нас тогда тоже всех уволят, а у нас детки! Кто кормить будет? Ведь сейчас в другой театр и не устроишься…

- А ты пошла вон, прелюбодейка! Изменила мне, окаянная! – хлопнул в сердцах дверью Утешитель и был таков.

На столе сразу как из воздуха образовался пышущий самовар. Акулина уселась на краешек койки, узник приник к ней, и зажмурился от удовольствия. Полочка-балкончик в стене слегка дернулась, но, сдержав любопытство, так и не выдвинулась.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

 

В театре. Княжна Людмила. Снова люстра качается. Спор композиторов. Больше не пойду с тобой! Белофинн. Пушкин рассудит. Опера, как наказание за провинность.

Глюковский «Орфей». Автор ходит меж рядов. Адольф верен Вагнеру.

Неукротимая буря ритмов. Все довольны.

Письмо горнякам. Тюремщик читает свои стихи. Прекрасные порывы.

Приход лектора.

Либидо. Григорий готовит покушение. Появление второго. Конфликт кукол. Хор и тюремный поэт.

 

Увертюра отзвучала, вызвав гром рукоплесканий, а когда наступила тишина, и поднялся занавес, зрению и слуху сидящих в зале открылся прекрасный мир древних эпических сказаний. Неторопливое движение действия и, казалось, самого времени являло яркий контраст ликующей, летящей увертюре. На сцене – чинный княжеский пир, звучит хор гостей, звучат песни гусляра Бояна. А вот и она – княжна Людмила, сияющая красотой и счастьем.

- Грустно мне, родитель дорогой, - запела княжна, прощаясь со старым князем.

- Почему ей грустно, когда все веселятся? – удивился жизнерадостный Клим и повернулся к Лазарю.

-Тебе, что за дело? – огрызнулся сосед. – Сиди себе и смотри!

Обычай требует от Людмилы быть серьезной с отвергнутыми женихами и, хоть и ласковой, но твердой. Один из них, самодовольный Фарлаф, сильно разочарован, а другой, хазарский хан Ратмир, безутешен. Людмила хочет смягчить огорчение, просящих руки.

- Светлый Лель, будь вечно с нами, дай нам счастья полны дни,

- поет героиня с хором, призывая Бога любви и счастья. Но что это? Сцена темнеет, а в музыке звучат страшные аккорды. На сцене все словно оцепенели.

- Почему свет погас? – забеспокоился Клим. – Может, у них лампочки перегорели? Куда смотрит электрик? Уволю!

- В прошлый раз тебе люстра покою не давала, а теперь лампочки. – Лазарь устал от климовских капризов. – Кстати, смотри! Она снова качается, как бешеная.

- Как бы не оборвалась! – испугался Клим.

А ей, и в самом деле, было от чего качаться. Но ни ветер, ни сквозняк не виновны. Два газообразных существа там схватились в жестоком поединке.

- Я занял здесь место раньше вас, Михал Иваныч! – толкал один другого.

Во-первых, сегодня мою оперу дают, Петр Ильич, а во-вторых, я раньше вас начал исполняться в этом театре! – цепляясь за все, за что только можно, кричал этот другой.

- Нельзя так себя вести – зрители заметят или люстру оборвем!

- Вон уж один заметил.

- Кто, где?

- Тот, с усиками в царской ложе все время пялится на нас… и вообще, Петр Ильич, если вы будете так нахальничать, я Лексан Сергеича на помощь позову! Опера на сюжет его поэмы, поэтому…

- Не вы один на его сюжет писали! Я тоже. Так что, не пугайте! Не из пугливых!

- Лексан Сергеич, Лексан Сергеич! –замахал прозрачной рукой, кого-то заметив возле герба над сценой, автор «Руслана». – Вон он там кружит. Пусть рассудит.

Некое кудрявое, но эфемерное создание действительно летало над оркестровой ямой, словно паря в восходящих от инструментов теплых звуковых потоках. Услышав, сквозь шум оркестра, свое имя, существо подлетело к спорщикам.

- Лексан Сергеич, - обратился к потомку арапа Петра Великого отец русской музыки, - рассудите нас. Он, и я писали оперы на ваши сюжеты…

- И что? – поэт, словно искусственный спутник, делал витки вокруг люстры.

- Петр Ильич меня сталкивает вниз! – ябедничал Глинка. – Разве я не имею такое же право на место здесь, тем более что я старше?

- «Возле люстры он кружится

и на краешек сидится, - пропел комаром поэт. -

Люстру призраки качают,

Ворошилова смущают». – И, сев сбоку от Чайковского, спросил: - Кто, господа из вас, больше написал?

-Я! – обрадовался Петр Ильич. – «Воевода», «Орлеанская дева», «Черевички», «Иоланта», «Онегин» и, наконец, «Пиковая»! А он – всего лишь: «Жизнь за царя» да «Руслана» – вот и посудите…

 

- Что там творится? - указывал под потолок Клим. – Оборвется ведь людям на башку! Смотри, как качается, зараза…

- Он сегодня не пошел, а поручил мне тебя выгуливать, - пожаловался на судьбу Лазарь. - Я с тобой замучился! Что не сидится? Весь извертелся с этой люстрой! Разве так себя в театре ведут? Надо на сцену смотреть, а не по сторонам! Больше не пойду с тобой! Пусть этому новому и молодому поручает…

- Кому? – вздрогнул Ворошилов.

- Да, тому в пенсне… Как его?

- Берию?

- Да. Лаврентий пусть с тобой по театрам ходит, – сил моих больше нет! Ты такой бескультурный, Клим!

- Не надо, не надо! Только не с ним! - взмолился стрелок. – Я буду хороший! Хрен с этой люстрой, пущай обрывается, только Хозяину не жалуйся! А этого Лаврентия я шибко боюсь…

- Я, признаться, тоже опасаюсь, - согласился Лазарь.

 

На сцене начался второй акт. Руслан собирается в путешествие; его напутствует мудрый старец Финн. Старец рассказывает, что принес свою молодость в жертву любви к жестокой красавице Наине и только колдовством добился взаимности, но и не заметил, как в погоне за мнимым счастьем прошла вся жизнь, а одряхлевшая и злая колдунья Наина теперь сама преследует своей любовью его.

- Кто этот старый пердун? – наконец заинтересовался Ворошилов.

- Финн его зовут, - заглянул в программку сообразительный Лазарь.

- Белофинн?

- Здесь не сказано.

- Эх, сильно они нам надавали в войну финскую! И кто разрешил им после этого на сцену вылезать?

- Опера в прошлом веке написана, так что зря ты…

- Все равно не хорошо. Пущай перепишут пьесу!

- Автор умер давно.

- А кто?

- Глинка, кажись…

- Глина? Ха-ха-ха!

-Не глина, а Глинка! Неужели не слышал?

- Ну, хорошо, что не песок, - успокоился командарм и прильнул к мощному полевому биноклю.

 

- Раз Чайковский больше написал, значит, он и победил, - рассудил Пушкин и затараторил в рифму:

- «Князь у синя моря ходит,

С синя моря глаз не сводит;

Глядь – поверх текучих вод

Лебедь белая плывет».

Это откуда, господа?

- Вы, Сан Сергеич, за кого нас принимаете? – обиделся автор «Руслана». – Неужели, думаете, мы не знаем?

- «Сказка о царе Салтане!» – выпендрился Петр Ильич, чувствуя на люстре себя полноправным хозяином.

- Господин Чайковский, вы, конечно, молоды и проворны по сравнению с Михал Иванычем и мной, но все-таки ведите себя поприличней. И не надо так свешивать ноги и болтать ими. Люстра, и вправду, может того… сами понимаете… Ну, я полетел. Адью! – сказав это, поэт шмелем взвился под потолок.

-«Вот ужо! Пожди немножко,

Погоди! А шмель в окошко,

Да спокойно в свой удел

Через море полетел», – процитировал Глинка и полетел следом, крикнув на прощанье какую-то отсебятину:

- Наслаждайтесь здесь один,

Вы на люстре господин!

Только зря-то, не светитесь,

Да и вниз-то не свалитесь!

 

В оркестре звучало рондо Фарлафа. Герой на сцене торопливой скороговоркой метко и остро обрисовывал свой комический портрет самодовольного, хвастливого и ничтожного труса.

- Смотри, люстра утихомирилась, - указал под потолок Клим. – Знать, форточки позакрывали и теперь не сквозит.

- Знаешь, ты не один такой несчастный, - улыбнулся сосед. – Я где-то читал, что даже великий князь Михаил Палыч посылал офицеров за провинности вместо гауптвахты на оперу «Руслан и Людмила».

 

* * *

 

Фюрер и его приближенные тоже любили театр. Вот и сейчас они отправились в оперу, где давали глюковского «Орфея». Идея сделать исключение из правила – послушать не Вагнера, а другого композитора принадлежала Геббельсу. Он отвечал за культуру, и по должности разбирался в ней лучше других.

Больше всех выражал недовольства, конечно, грузный Герман. Остальные – Гиммлер и Гесс – покорились. Геринг выказал недовольство не сменой композитора, а самим фактом траты времени на никчемное занятие. Но раз даже фюрер не жалел свое драгоценное – перечить нельзя.

Лидеры третьего рейха из укрытой от посторонних глаз ложи любовались переполненным партером, где собрались наиболее элегантные сограждане обоих полов. Входящие в зал старались, как можно эффектнее обставить свое появление. В ослепительном свете рампы, пока музыканты под сурдинку настраивали инструменты, четко вырисовывались силуэты, двигающиеся от ряда к ряду, грациозно раскланивающиеся со знакомыми. Под легкий гул светских разговоров люстра начала медленно гаснуть.

Все первое действие Орфей легко, не форсируя голоса, жаловался на свой удел, несколько девиц в античных туниках изящными жестами комментировали его злосчастье, и любовь воспевалась в неназойливых ариеттах. Зал реагировал тепло, но сдержанно.

«Вряд ли публика заметила, что исполнитель вводит в партию Орфея не предусмотренные мною трели и с излишним пафосом молит владыку Ада тронуться его слезами, - размышлял, ходивший по проходу, но никому почему-то невидимый, пожилой человек в камзоле и парике. – Да и жесты у него какие-то судорожные. Нет меня – и подсказать некому!»

Но звучавший со сцены Глюк не мог вытеснить Вагнера, надежно поселившегося в голове фюрера: «Любовь Тристана, любовь Изольды! О нет, она вечна, и смерть не достигнет ее! Да и что может умереть, кроме того, что нам мешает, что вводит нас в обман и разделяет слившихся воедино?»

Незаметно подкралось третье действие. Обитатели привилегированной ложи страдали, каждый по-своему: Гиммлер скрывал откровенную скуку под стеклами пенсне, Гесс с интересом разглядывал в театральный бинокль какую-то даму в десятом ряду, Геббельс что-то вычитывал в программке, Герман откровенно похрапывал, лишь один Гитлер смотрел на сцену, хотя и думал о своем… Зазвучал знаменитый дуэт Орфея с Эвридикой, а в голове фюрера звучал другой дуэт: «Сладостным союзом соединила их обоих любовь. Смерть нарушила его, но разве может быть для любого из них иная смерть, чем жизнь, отделенная от жизни другого?»

Ходивший по проходу автор, казалось, успокоился и, будучи доволен исполнением, больше не ворчал и нервно не поправлял сползавший парик – впопыхах не тот взял в костюмерной…

Таинственный дуэт соединил их в той безымянной надежде, которую дарит смерть в любви, - надежде на нескончаемое, неразрывное объятие в волшебном царстве ночи! Сладостная ночь! Вечная ночь любви! Всеобъемлющая обитель блаженства! Разве может тот, кто в грезах своих увидел тебя, не ужаснуться пробуждению, возвращающему в пустыню дня? Прогони страх милая смерть! Освободи тоскующих от горести пробужденья!

Адольф увидел себя как бы со стороны: тесное бетонированное помещение – то ли подвал, то ли бункер. Откуда-то сверху, издалека, доносятся тяжелые приглушенные толстым слоем земли удары –разрывы авиабомб или – крупнокалиберных снарядов. У стены стоят несколько канистр с бензином. Верный пес мертв. Любимая Ева готова на все… Прочь ужасное виденье!

О, неукротимая буря ритмов! О, хроматический порыв в восторге метафизического познанья! Раздражает то, что внутри звучит одна музыка, а снаружи – совсем другая. Они никак не сочетаются! Словно «плюс» и «минус», давая лишь разряд… Как познать, как отринуть блаженство этой ночи, не знающей мук расставанья? Кроткое томление без лжи и страха, величественное угасание без боли, блаженное растворение в бесконечности! Ты Изольда, я Тристан! Ты Эвридика, я Орфей! Но вот нет больше ни Эвридики и Изольды, ни Орфея и Тристана – все кануло в вечность!

Фюрер вернулся в реальность, когда зал ликовал шквалом аплодисментов, а счастливые исполнители устало выходили на поклон. Предательский пот выступил на лбу, Адольф достал платок.

Разбуженный громом рукоплесканий Герман сладко позевывал, прикрываясь пухлой ладошкой. Пенсне, довольное окончанием, радостно поблескивало. Шеф пропаганды пытался для приличия аплодировать. Будущий беглец в Англию угрюмо молчал, наверное, обдумывая свой несуразный полет. Одним словом, все довольны и счастливы.

 

* * *

 

Ни свет, ни заря узников разбудил бесцеремонный стук в дверь.

- Вам письмо, - протянул конверт надзиратель.

- От кого? – одновременно спросили заключенные.

- От Ивана Петровича.

- От какого Иван Петровича? – не понял спросонья Глеб Иванович.

- Наверное, от старичка, который… - сообразил Мокиевский.

- Который вам лекции читает, - подтвердил тюремщик. – Он велел немедля дать ответ. Читайте при мне вслух да побыстрей!

Бокий достал из кем-то ранее вскрытого пакета клочок бумаги:

«Уважаемые горняки! Всю мою жизнь я любил и люблю умственный труд и физический, и, пожалуй, даже больше второй. А особенно чувствовал себя удовлетворенным, когда в последний вносил какую-нибудь хорошую догадку. То есть соединял голову с руками. Вы попали на эту дорогу. От души желаю вам и дальше двигаться по единственно обеспечивающей счастье человека дороге. С искренним приветом Иван Павлов, академик. 7 января 1936 года. Колтуши».

- Может не по адресу? – не мог ничего припомнить в своей биографии связанного с горняцким делом Глеб Иванович.

- Ошибочка, наверно, - согласился Павел Васильевич.

- Вы не шахтеры? – удивился письмоноша и нахмурился. – Чо на конверте написано?

- «Вседонецкому слету мастеров угля», – зачитал Бокий и пожал плечами. – Явно, не нам…

- А мне велели в вашу камеру отнесть… Чо же они там, наверху, в самом деле? Ну, давай тогда назад!

- Ивана Петровича не увидим больше, раз письмо? – спросил с боязливой надеждой Бокий, возвращая конверт.

- И не рассчитывайте на это! Они сказали, что немного задерживаются, а как освободятся, мигом прискачут… Они, если заметили, - старичок шустрый!

- Как же, не заметить? – подключился Мокиевский. – Извините, гражданин надзиратель, не вы ли стишками балуетесь? – Спросив, покраснел от собственной дерзости.

- Ну, я! – выпятил грудь тюремщик, словно хотел сказать: «На, стреляй, гад!» – но сказал другое: - Только не балуюсь, а всерьез… поэтом хочу заделаться!

- Прочли бы что-нибудь из новенького, а? Пока лектора нет…

- Просим, просим! – присоединился против своей воли и Глеб Иванович.

- Да у меня щас какая-то религиозная полоса пошла, - смутился тюремщик и даже покраснел. – Все прет про Бога – остановиться не могу…

- Что в том плохого? – проснулся в Мокиевском теософ.

- Как, что плохого? Я на службе в органах… Красноармейцем был, а тут Бог изо всех щелей! А, если начальство прознает?

- Зачем заранее себя ругаете? Прочтите сначала, а потом и видно будет. Лучше про Бога, чем про Дьявола, - в Глебе Ивановиче пробудился чекист и стал давить на слабую, тщеславную, струнку в натуре надзирателя. – Поэт-тюремщик! Такая редкость в наши дни…

- Ну, слушайте! Была, ни была, - сдался рифмоплет и встал в позу Маяковского:

- Хоть много зол наделал в жизни

И много прогневлял Тебя,

Но Ты, о Боже, утешаешь,

Что Ты меня во всем простишь.

 

Хотя известия дурные

Смущали дух во мне в сей день,

Но я печаль свою извергну

На Господа небесных сил.

 

О как, ты Господи, к нам близок

И как мы счастливы все тем,

Что ты повсюду можешь слышать

И все наши слова внимать.

 

О как нам лестно называться

Твоими, Боже наш, детьми

И называть тебя небесным

И нашим Господом Отцом.

 

- Ну, будя? – спохватился разбушевавшийся поэт, сделавшись от волнения и усердия малиново-кумачовым как большевистское знамя.

- Не дурненько, - заметил восторженно Мокиевский и тут же одернул себя, - Конечно, пока еще не Пушкин и не Лермонтов, но талант, безусловно, налицо! Хотя тема, конечно, странная для молодого красноармейца… Мда-с!

«Не есть ли это новая уловка моих бывших коллег, - заподозрил Глеб Иванович. – Решив, что лекции не эффективны, теперь они будут «поэтом» нас травить. Хорошо придумали, сволочи, оригинально!»

- Ну, значит, ничаво? – с надеждой спросил тюремщик.

- Ничего, ничего! – подтвердил Мокиевский. – Продолжайте в том же духе… А Иван Петровича нам ожидать или как?

- Щас справки наведу! – покинул камеру окрыленный надзиратель.

- Ты и впрямь находишь это хорошим или притворяешься? – спросил напрямую Бокий и поморщился.

- Ну, как тебе сказать? В общем для представителя этого слоя населения – вполне сносно. Раз человек тянется к культуре, тем более к Богу, да будучи тюремщиком, не надо гасить «души прекрасные порывы».

- Мне кажется, это очередная выдумка следователей. Среди них проводятся социалистические соревнования в новаторстве и рационализаторстве. Кто лучше придумает форму воздействия на подследственного? За это и премию дают победителю…

- Ты так считаешь?

- Можно-с к вам, господа-товарищи, - вмешался в разговор появившийся на пороге лектор. – Если вы не против, мы продолжим наши семинары.

- Семинары?

- А вы как думали? У нас все по науке!

- Нам письмо ваше приносили, - похвалился Мокиевский. – Только мы не шахтеры.

- Знаю, знаю! Ошибочка вышла. Камеру перепутали. Тут ведь и горняки сидят – всех со слета и доставили!

- Всех? – разинул рот Бокий.

- Здесь просеивали: кто не нужен, того отпустили! Чтобы было все же, кому уголек рубать, - пояснил академик и игриво блеснул круглыми очечками. – Кстати, а может и нет, должен вас немного огорчить: там, наверху, мне не велели больше читать вам биографию (а она у меня бесконечна) – говорят, приступайте непосредственно к лекциям научным…

- Как жаль! – пискнул проколотым воздушным шариком, Глеб Иванович.

- Неизвестно еще, что страшнее – научная лекция или религиозная поэма, –буркнул себе под нос Мокиевский.

- Если не прослушаете сейчас лекцию, не получите завтрака, - пригрозил старичок и заверещал:

- Познакомившись со столькими фактами, свидетельствующими о способности желез сообразовываться с каждым моментом пищевой обработки, мы имеем сильное основание ждать, что при разных сортах еды указанная способность должна выступать в полной своей яркости и красоте. Раз пища состоит из различных составных частей, а в пищеварительный канал изливаются различные реактивы, то естественно предполагать, что на известные сорта пищи будут изливаться по преимуществу то те, то другие соки, и ввиду их изменяемости, то с теми, то с другими свойствами.

Завтрак не несли. Желудочный сок бурно выделялся и, не имея объекта применения, наносил вред стенкам желудка, разъедая их.

«Мы становимся подопытными собаками этого Павлова», - подумали оба узника, опасаясь упасть в голодный обморок.

 

* * *

 

- Из наблюдений за неврозом страха, мы заключили, что отвлечение Либидо от своего нормального применения, из-за чего возникает страх, происходит на почве соматических процессов, - чирикал с балкончика маленький человечек.

- Извините, господин Фрейд, - что такое «либидо?» - спросил смущенно Шандеревский, хотя догадывался о чем идет речь.

- Как же вы невнимательно слушаете, господин узник! – свесился достаточно рискованно с балкона старичок, искушая затаившегося Распутина, готового прыгнуть и поймать конкурента. – Еще раз повторяю: это есть половая сущность человека, его половая энергия!

- У меня эта «лябида» большая! – похвалился Григорий. – Бабы аршином мерили… Говорят, такой «лябиды» отродясь не видывали!

- Вот, значит, за что дамы любят вас, - позавидовал Петр Сергеевич, обладавший «либидой» с гулькин нос.

- Из анализов истерии и невроза навязчивых состояний следует добавление, что такое же отвлечение, с тем же результатом может вызвать также отказ психических инстанций, - продолжал с невозмутимостью весеннего скворца лектор. – Вот все, что мы знаем о возникновении невротического страха; но пока я не вижу пути, который вел бы нас дальше.

- Ну, раз не видишь, то не хрена и вещать здеся, - рявкнул Григорий, делая вид, что чинит ножку табуретки, но замышляя что-то недоброе.

- Вторую поставленную перед нами задачу – установить связь между невротическим страхом, который соответствует реакции на опасность… нет, извините, - запнулся Фрейд, - связь между невротическим страхом, являющимся ненормально использованным Либидо, и реальным страхом, который соответствует реакции на опасность, кажется, еще труднее решить.

- Ага, запнулся, гад! – тихо злорадствовал Распутин, прицеливаясь табуреткой в лектора.

- Григорь Ефимч! – заметил злой умысел Шандеревский. – Вы хотите в него табуреткой запустить? Не надо, прошу вас! Он же такой маленький – мокрое место останется. Пусть себе воркует. Лучше скажите: заявление об уходе передумали писать?

- Ничего не передумал! – полез за пазуху Григорий. – Вот оно! Только число пока не проставил.

- Повремените с числом.

- Искомая связь, наконец, устанавливается, если мы предположим наличие часто утверждавшейся противоположности между «я» и «либидо». Как мы знаем, развитие страха является реакцией «я» на опасность и сигналом для обращения в бегство…

- Вот я щас тя обращу в бегство! – снова потянулся за табуретом Григорий.

- Григорь Ефимч!!! Умоляю…

- … поэтому для нас естественно предположить, что при невротическом страхе «я» предпринимает такую попытку бегства от требований своего «либидо», относясь к этой внутренней опасности так, как если бы она была внешней.

- Я и говою о внешней опасности для госудагства аабочих и къестьян! – На балкончике появился второй человечек и стал теснить первого. – Наша внешняя политика! Чичеин, Геогий Василич!

Второй тоже с бородкой, но в кепке и с красной гвоздикой в петлице. Он явно пытался вытолкнуть первого за кулисы.

- Еще один Петрушка объявился! – повеселел Распутин, даже забыв о табурете. – Так его, Хрейда, гони взашей!

- Я буду жаловаться, – запротестовал психоаналитик, – самому начальнику тюрьмы! Вы не по адресу, господин Ульянов.

- Как не по адъесу? Это же Къемль?

- Нет, это не Кремль, - поправил доктор. – Это Лубянка, а вам – к товарищу Сталину, не так ли?

- Так, - растерялся Ильич. - Значит, я ошибся?

«Откуда Фрейд про Сталина знает, да и про Ульянова? Может из газет? – недоумевал узник. – Что за балаган? Наверное, ОГПУ теперь взяло на вооружение и пригласило кукольный театр… Какой оригинальный способ воздействия на подследственных!

- Я, может, хочу навестить своего дгуга и согатника Феликса, - нашелся Ильич, размахивая кепкой как саблей и, намереваясь задеть ею по лицу Фрейда. – Чайку с ним попить, стагое вспомнить…

- Кто старое помянет, тому… - пробурчал Григорий, не понимая, куда клонится действие «кукольного спектакля».

«Кукловоды, наверное, там за стеной прячутся, - ломал голову над технологией фокуса Петр Сергеевич. – Здорово придумали: куклы как живые! Особенно вторая – ну, вылитый …»

- Чайку с Дзержинским вам попить не удастся! – злобно пропищала кукла Фрейд. – Он помер давно, да и вы ведь тоже…

- От такого слышу, - обиделась кукла Ленин. – Сам ты покойник! Я для наода вечно живой! А ты со своей лженаукой в нашей стгане никому не нужен. Может лишь пгоститутке Тгоцкому, пгоклятому!

- Так его, так! – подбадривал Распутин, встав на сторону вождя революции и от усердия испортив воздух.

«В здоровом теле здоровый дух», - унюхал непорядок Шандеревский и незаметно (если откровенно, то обидится) зажал нос.

- Меня и Есь Сеионыч любит, всего мгамогом обложил и на Каасной площади выставил, чтоб люди ко мне шли! А ты, Фъейд, пгоклятый, ничего от людей кгоме насмешек за свое «либидо» не имеешь, - уколол врага Ильич.

По правилам сценического действа за ариями главных героев последовал и хор. Из под двери потянуло сквозняком теплых женских голосов a capella:

« Сталин Ленина жалеет,

В Мавзолей его кладет,

И лежит там Ленин преет,

И народ к нему идет».

- О Боже, какая вонь! – ужаснулся Шандеревский, преждевременно разжав нос, и укоризненно посмотрев на Распутина. – И ведь не проходит! «Тюри своей нажрался, черт окаянный…»

- Это Хрейд, наверно, со страха подпускает, - свалил коварный Григорий Ефимович с больной головы на здоровую.

- Все! Спектакля окончена! Расходитесь по-тихому, - объявил вошедший надзиратель, тот самый, который «поэт» – ввиду болезни коллеги ему приходилось обслуживать две камеры: помимо Бокия с Мокиевским еще и Шандеревского пришлось. Обещали премировать за усердие.

Дверца с балкончиком мигом втянулись в стену, поглотив Фрейда с Ильичем; Распутин исчез самостоятельно, тоже уйдя в каменную кладку; женский хор затих, да и зловоние рассеялось. Тюремщик, радуясь послушности подопечных и постепенно приходящему признанию (ведь в той камере признали!), медленно шел по коридору, позвякивая ключами, и громко декламировал:

 

- О Боже, сколь твои велики

Обетования нам всем,

Когда того достойны будем,

Чтоб ты Своими нас назвал!

 

Когда о том помыслю счастье,

Которое будут иметь

Тебе угодные по смерти,

То дух приходит мой в восторг.

 

Выходивший из камеры Бокия и Мокиевского Павлов услышал поэтическую крамолу – «Надо будет сигнализировать куда следует, каких они сотрудников у себя держат». А звонкий голос несся по длиннющему коридору, отражаясь от стен и дробясь на эхообразные отголоски:

 

- Какое счастие на небе

Сокровище всех выше цен,

Таких кои Христа любили,

По смерти ожидает всех.

 

Возможет ли, чтоб быть дороже

И лестнее того для нас,

Чтоб жить с Тобою неразлучно

Драгой Спаситель наш вовек.

 

«А малый талантлив, - признал шедший следом академик, - хотя я и доказал на опытах, что Бога нет».

 

- Какая честь для нас и слава

Обещана по смерти нам,

Когда мы жизнь вести так станем,

Как требовал от нас Христос…

 

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

 

Совещание у фюрера: доводы Манштейна, арденское направление. Приход капитана и гросс адмирала с докладами. Обладатель копья.

Шандеревский рассказывает: встреча Ласкера. Распутинская «лябида».

Сеанс одновременной игры.

Ночное бдение бывшего семинариста. Ужасный сон. Опять этот Ильич! Про Муньку и усохшую кожу. Толкование сна.

 

- Я выманю Францию с линии Мажино, не потеряв ни одного солдата. – Фюрер удовлетворенно потер руки и снова склонился над картой. Стоявшие возле стола генералы последовали примеру главнокомандующего и тоже устремили взоры на поля будущих сражений.

- Центр тяжести перемещаем на Арденны. При этом мы учтем ваши доводы генерал Манштейн, - повернулся фюрер к одному из присутствующих. – Самой характерной чертой войны на западе должно быть стремление не наносить прямых ударов и постоянно применять непрямые действия, несмотря на наше превосходство в современных средствах нападения. Мы не будем пытаться прорвать линию Мажино. Вместо этого путем отвлекающего наступления против двух малых нейтральных стран – Голландии и Бельгии – попытаемся выманить союзников из их оборонительных укреплений на бельгийской границе. Затем, когда союзники продвинутся вглубь Бельгии, причем наши воздушные силы сознательно не будут препятствовать их продвижению, нанесем удар с тыла по основной группировке французских войск.

- Блестящая мысль, мой фюрер! – воскликнул Манштейн.

- Операцию осуществит ударная группировка, сформированная целиком из танковых дивизий. Причем эта группировка должна составлять лишь незначительную часть нашей армии. Господа, вы должны быть достаточно сообразительными, чтобы понять, что для обеспечения быстрого успеха надо полагаться больше на технику, чем на людей.

- Что мы имеем на арденском направлении? – спросил фюрер стоявшего рядом военачальника.

- На полосе шириной 150 км сосредоточено нами следующее: в первом эшелоне два танковых корпуса и три общевойсковые армии – 4я, 12я и 16я – всего 44 дивизии; во втором эшелоне – 2я армия.

- Так, понятно. Отлично! Успех нами может быть достигнут, главным образом благодаря опрометчивости, то есть рискованному стремлению французов сосредоточить почти все силы левого крыла для проведения массированного наступления в Бельгию, оставив лишь несколько второстепенных дивизий для охраны центрального сектора против Арденн, этого гористого лесного района, который противник считает мало подходящим для действий механизированных дивизий. Я считаю, что естественные препятствия легче преодолеть, чем сопротивление людей, закрепившихся на сильных оборонительных позициях. Вы согласны, господа?

Все дружно закивали и загалдели, после чего совещание закончилось, и кабинет быстро опустел. Фюрер не успел перевести дух, как доложили о приходе капитана Риттера, командира специальной экспедиции в Антарктиду.

- Я выполнил миссию, возложенную на меня маршалом Герингом. Впервые германские самолеты пролетали над антарктическим континентом. Каждые 25 км мы сбрасывали вымпелы, и покрыли зону приблизительно в 600 тысяч квадратных километров. Из них 350 тысяч были сфотографированы, и в результате у нас есть достаточно детальная карта этого района.

- Благодарю за службу! Вы свободны, капитан.

 

- После того, как воздушные ассы Геринга сделали свое дело, настал черед и моих «морских волков», - докладывал следующим Карл Дениц. – Мои субмарины много поработали во славу 3-то Рейха; мы создали целую систему соединенных между собой пещер с теплым воздухом. Это настоящий земной рай!

- Как это вам удалось, гросс адмирал?

- Мы долго трудились над созданием базы, завозя туда стройматериалы, радиооборудование, оружие, запасы пищи, одежды, топлива, горнопроходческое оборудование, рельсы и вагонетки. Мой флот гордится, что создал для фюрера на другом конце света неприступную крепость.

- Благодарю вас, мой адмирал! Идите.

 

Фюрер вновь остался один. Устало прошелся по кабинету, подошел к окну. «Совсем не бываю на природе, - пожалел немного себя. – Но все не так плохо: Австрия на коленях да скоро и пол Европы вслед за ней встанет. Аншлюс – великая вещь! К тому же, теперь я обладатель заветного копья; ему спокойней лежать в Нюрнберге, чем в Вене – это бесспорно… Священное копье, и вправду, наделяет обладателя неограниченной властью и силой. До меня им владели: Константин Великий, Карл Сильный, Генрих Птицелов, Отто Великий, император Гогенштауфен… Имея копье, я могу, наконец, безбоязненно двинуться на Восток!»

 

* * *

 

- А вы в шахматы, случайно, не играете? – спросил Шандеревский тосковавшего в углу Утешителя.

- Ни случайно, ни ваще никак! – признался с явным удовольствием Распутин. – А ты, нешто, шахматисть?

- Да. В младые годы увлекался особенно, и даже с самим Ласкером удалось сразиться!

- С «ласковым»? – не расслышал Григорий Ефимович. – Кто этот «ласковый» такой?

- Да не «ласковый», а Ласкер! Эммануил Ласкер – шахматный король в те годы.

- Король, говоришь? Это хорошо! Люблю царей, королей и императоров…

- Знаем, знаем, что любите… Так вот, с этим Ласкером случился забавный эпизод… Смешной довольно-таки, мягко говоря. Если хотите, расскажу?

- Расскажи, голуба моя! А то все я тебя развлекаю, – вот теперь и ты позабавь старика! – приложил ладонь к уху Григорий. – Слухаю, говорь!

- В начале той зимы, шел 1909-й год, я получил приглашение от друзей-шахматистов приехать на вокзал встречать Ласкера, прибывавшего в Петербург вечерним поездом. Разумеется, я помчался, – молод был. Сам Ласкер! Какая честь и как интересно.

Народу набежало много. Кого только не было среди встречавших! Не буду перечислять, – вы их все равно не знаете.

- Не перечисляй, голуба моя, - зевнул утешитель, продолжая держать возле уха ладонь.

- Подкатил поезд, и из первого вагона вышел Ласкер. После нескольких представлений и вопросов двинулись с перрона в вокзал, а из вокзала в город. Ласкер впереди, мы сзади. Тут он, видимо, взволнованный встречей, вдруг стал оглядываться вокруг и, увидя большую двустворчатую дверь, выводившую на улицу и открытую внутрь, образуя по закутку с каждой стороны, быстро подошел к одному из них. Имея желание справить нужду, осуществил это за дверью в угол. Мы, поклонники, почтительно вытянувшись, стояли сзади, прикрывая его величество и следя, как струя сквозь дверную щель вырывается на улицу. Затем гость оправил свой туалет, вопросительно обернулся на нас и шагнул в город. Мы поспешили за ним.

- Ай, да молодец, твой Ласковый! Молодец, молодец! Меж дверьми, знать, нассал…

- Да, прямо там! Представляете?

- Молодец! – продолжая восхищаться, Григорий Ефимович подошел к параше. – От твово рассказа тоже ссать захотел. Разрешишь?

- Да чего уж там, - махнул рукой узник (мол, и за большое можете!).

Божий человек достал свою внушительную «лябиду» и зажурчал. Узник смущенно отвернулся, но краем глаза успел заметить размеры и ужаснуться – такой величины никак не ожидал: бывают, конечно, большие, но, чтобы такие?!

- А ты сам, штоль, не пользуешься парашей, али как? – Григорий снова уселся на табурет.

- При вас стесняюсь. В ваше отсутствие делаю, а что?

- И за маленькое и за большое?

- За всякое.

- Молодец! Ну и что дальше с твоим Ласковым было?

- Состоялся турнир, а после окончания – и сеанс одновременной игры… Ну, думаю, это вам не интересно, раз вы сами не играете.

- Почему не антересна? Это ты зря! Мало ли, што сам не играю – зато видел часто как Николашка играл. Он был большой охотник.

- Какой Николашка?

- Как, какой?! Да царицын муженек… Ну, говорь дальше! Слухаю.

- Ласкер явился давать сеанс во фраке, но в рубашке, в которую забыл (а, может, и нарочно) вставить запонки. Я осторожно, со всем почтением, которое полагается по отношению к чемпиону мира, спросил по-немецки, можно ли мне играть белыми.

- А ты и по-ихнему знашь?

- Конечно.

- Ну, молодец! А зачем тебе белые?

- Обыкновенно белыми все партии играет маэстро, дающий сеанс, а черными – его противники. Ласкер небрежно бросил “Ach, bitte” и сеанс начался.

Ладошка слушателя стала постепенно загибаться, образуя над ухом рупор.

- Я выбрал дебют ферзевых пешек. Какой это был вариант, не помню, но посреди доски столпились почти все легкие фигуры. Была толкотня, но отсутствие комбинаций.

Загнутая ладошка опустилась ниже уха.

- Затем оба мы рокировались на королевский фланг, а я поставил двух слонов в левом углу, то есть в глубине ферзевого фланга. Так как центр был крепко занят пешками, Ласкер обнажил своего короля и пошел пешками в атаку. Король у него стоял на… - Шандеревский взглянул на слушателя. Ладошка распрямилась, и рука плавно опустилась на колено. Продолжения рассказа о шахматном поединке не требовалось.

 

* * *

 

Они приблизились к храму Христа Спасителя и, наконец, вступили под каменные своды. Ласточки резвились под куполом, там же шалил и ветерок с Москва-реки.

- На века строили, - похвалил Клим.

- Взорвать пора к чертовой матери! – пригрозил Лазарь.

- Ну, вы, идите! Дальше нэ надо провожать, - попрощался с соратниками бывший семинарист и пошел к алтарю. Все было знакомо по прежним ночам. Посередине все так же стоял внушительный гроб.

«Нэ побоюсь, ей Богу, нэ побоюсь!» – сказал твердо себе вошедший и снова, очертивши мелом около себя круг, начал припоминать молитвы. Тишина стояла страшная. Ласточки исчезли. Лишь свечи трепетали от легкого ночного дуновения (с реки потягивало сквозь щели) и обливаясь воском, призрачно освещали помещение.

Бывший семинарист перевернул один лист, потом – другой и заметил, что перед ним лежит совсем не то, что нужно. Какая сволочь подложила «Капитал» вместо Евангелия?! Ух, узнаю, – в Соловки сошлю!

Он со страхом перекрестился и запел любимую с детства песню. «Сулико, ты моя сулико», - жалобно зазвучало под сводами. Голос нетвердый, и певцу самому не нравился. Но это все же несколько ободрило, и он стал живо листать так неуместный здесь труд Маркса.

Вдруг среди тишины с треском лопнула крышка гроба и… содержимое восстало. То был Киров, но еще страшнее, чем в предыдущие разы. Зубы его цокали, губы дергались в судороге, изрыгая гневные слова:

- За что ты меня так? Иль ты решил, что я на твое место метил? Зачем ко мне этого Николаева подослал?

Мертвец взвизгивал, извивался, но выйти из гроба не мог, – боялся, видно, упасть и осрамиться перед вождем. Вихрь поднялся по церкви, попадали иконы, полетели сверху стекла и дохлые ласточки – их-то, бедных, за что? Массивные двери сорвались с петель, и несметная толпища чудовищ влетела снаружи. Меньшевики и эсеры, кадеты и юнкера, белогвардейские офицеры и казачьи атаманы – кого только не было! Страшный шум от их топота и от царапанья их когтей наполнил храм. Все летало и носилось, ища повсюду бывшего семинариста. А у него, бедного, из головы испарились от страха даже последние пары и «Хванчкары», и «Киндзмараули», выпитых незадолго для храбрости. Он бешено крестился да читал, как попало, Маркса. Хотя в то же время слышал краем уха, как вся эта «контра» металась вокруг него, чуть не зацепляя полами шинелей и отвратительных хвостов. Не имел духу толком разглядеть он их. Но кое-кого все же заметил: мелькнули Врангель, Деникин, атаман Краснов, Юденич, Керенский и черти кто еще… Но вот увидел, что появился какой-то новый… Во всю стену стояло огромное чудовище с перепутанными волосами. Сквозь сети волос глядели страшно два глаза, к которым совсем не подходило маленькое и давно, видно, не протираемое, интеллигентское пенсне. Брови для устрашения задраны вверх. Над чудищем висело в воздухе что-то в виде огромного пузыря с надписью "ОСАВИАХИМ" и, с тысячью протянутых из его середины скорпионовых клешней и змеиных жал. Черная земля висела на них комьями. Вся нечисть, летая и прыгая вокруг бедного семинариста, скандировала, политически чуждые ей лозунги: «Даешь Магнитку! Даешь Кузбасс! Даешь Днепрогэс!» Наконец, и стоявший в гробу изрек: - Приведите Его! Ступайте за Ним!

И вдруг в храме настала тишина, а вдали послышалось волчье завыванье («Откуда волки в центре Москвы?»), и скоро раздались тяжелые шаги. Скосив глаза, Иосиф увидел, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого, но… человека. Весь он в черной земле. («Крестьянин что ли, раз весь в черноземе? Навэрное из раскулаченных!») Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землей ноги и руки. Тяжело шел он, поминутно оступаясь. («Кто это? Нэ могу узнать.») Длинные веки опущены до самой земли. С ужасом заметил Иосиф, что лицо на нем железное. («Может, Железный Фэликс?» Но он ведь еще до моего восшествия окочурился?»)

Этого последнего под руки подвели и поставили прямо к тому месту, где читал бывший семинарист.

- Подымите мне веки: не вижу! – завопила загробным голосом предполагаемая жертва коллективизации. Все контрреволюционное сонмище кинулось выполнять просьбу.

«Не гляди, - шепнул внутри какой-то, похожий на ленинский, голос. – Это пгаститутка Тгоцкий так выядился!»

«А где же знаменитое пэнснэ? Оно было на другом, который с воздушным шаром?» - не поверил Иосиф и глянул.

- Во-о-от он!!! – закричал залихватским тенорком хорошо загримировавшийся Лев Давидович и направил на бедного бывшего семинариста намозоленный от бесконечных писаний палец.

Весь кровожадный сброд бросился на указанного! Но досталось и «Капиталу» – вырванные листы полетели по воздуху…

 

Сталин проснулся в холодном поту. «С какой стати такой ужасный сон? Теперь и спросить нэ у кого – поспешил я этого Бэхтерева отравить. К кому тэперь обратиться?

- Да, ко мне Есь Сеионыч! – старичок-подросток с бородкой и в кепке стоял перед кроватью.

- Ты откуда, Ильич? – вздрогнул проснувшийся.

- Явился по вашему зову! Я вас пгедупгеждал во сне: не глядите на него, а вы не послушались!

- Ну, извини, что нэ послушался! А что бы мог значить этот сон, ты нэ можешь объяснить?

- Сам я больше по «эмпигиокгитицизму», понимаете, но у меня есть дгужок. Вот он, как гхаз, по этой части!

- Кто такой? – потянулся по привычке за трубкой вождь.

- Мунька!

- Какой еще Мунька? – не нашел на привычном месте курительный прибор вождь. – Ты трубку, случайно, не видел?

- Мунька – это Зигмунд, значит! Фгейд.

- Нэмец? Трубку, говорю, нэ видел?!

- Австгиец… Не только видел, но и спъятал! Вот!

- Ты что сэбе позволяешь? Да я тебя в Мавзолее гвоздями заколочу, чтобы никаких больше к тебе ходоков нэ было. Ишь избаловался! Говори, гдэ трубка?

- Я о вашем здоговье пекусь, а вы сегчаете. Нехоошо… Вот возьмите, - достал из нагрудного кармана «орудие медленного убийства» Ленин.

- Ну, то-то же… А гдэ папиросы?

- Да вон, на пол свалились. Поднять?

- Подними. Нэ мнэ же, вождю, корячиться!

- Щас! – наклонился мумифицированный и звучно порвал усохшую кожу на ягодицах, отчего раздалось нечто вроде слабого выхлопа, как из пневматического ружья, словно в тире.

- Вот-с ваша «Гегцоговина», пгошу!

- Ты чего это пэрдишь в моем присутствии? Вроде бы ничем тебя в Мавзолее нэ кормят…

- Виноват, остатки пгежнего воздуха выходят.

- Ну, ладно. Прощу! Так, что твой нэмец?

- Австгиец! Зигмунд Фгейд. Он психоаналитик и толкователь снов, к тому же, как и я, на пенсии или вгоде того; и мы с ним вместе на Лубянке подгабатываем.

- Чем это ви там занэмаетесь?

- Он следствию помогает, а я только начал…

- Ну, так зови его!

Ильич направился к окну и, подойдя, стал делать кому-то знаки. Попутно выяснилось, что одет он только с передней стороны. Так сказать, с парадной! Для обозрения в Мавзолее. Лежит, значит, в гробу с голым задом. Так что, Иосиф, пустив клубы дыма (с назначением Берии спички стали значительно послушней) и, глянув в сторону Ильича, увидел оголенную спину и тощую, впалую как щеки писателя Горького задницу с порванной при наклоне кожей. «Какой нэприличный вид! Надо будет распорядиться, чтобы его одели, как следует, не экономя на штанах!».

- Щас он! Поднимается, - вернулся к кровати Ильич. В дверь легонько постучали.

- Вайдыте! – гаркнул Сталин.

Появился худощавый, ростом с Ленина, человечек с седой бородкой, но покустистей, чем у Ильича. Он в нерешительности остановился, по-видимому, пораженный необычностью, правда, еще ненаписанной и ждущей своего Репина, картины «Воскресший Ленин у постели видевшего дурной сон Сталина».

- Мунька, подь сюды! – позвал по-крестьянски, похоже, научившись у ходоков, Ильич. – Не бойся, что он кавказец! Он своими ууками никому вгеда не пъичиняет…

- … других просит, - добавил вождь и скромно улыбнулся в усы.

- Я вас слушаю. На что жалуетесь? – спросил строго, но тихо и по-русски, психоаналитик.

Приготовившийся переводить Ильич осекся – «Откуда ж он, черт, русский знает?!»

Иосиф послушно пересказал сон и незамедлительно получил ответ.

- Сон ваш означает, что Германия в ближайшее время собирается напасть на СССР.

- Как так? Мы с ними друзья и пакт заключили…

- Ваш сон подтверждается и сообщением Рихарда Зорге о том же, - сухо добавил психоаналитик.

- Какой «Зоркий»? Это, который фотоаппарат, что ли такой?

- Нет, это ваш агент в Японии.

- Нэ вэрю! – выдавил вождь знаменитую фразу Станиславского, но все же пригорюнился.

- Мы пойдем, пожалуй, - засуетился Ильич, увлекая за собой Фрейда. И на прощанье, блеснул голым задом, в котором как в зеркале отразился луч утреннего солнца. Веселый зайчик скакнул по кабинету.

Ослепленный шаловливым бликом вождь потянулся к телефону.

- Лаврэнтий, сейчас от мэня вышли два хмыря. Один наш. Ты его знаешь. Его вернуть на мэсто, а Мавзолей времэнно закрыть на ремонт. Второй нэ наш! Имя забыл. Он нэмец, кажись… Сам узнаешь, как зовут. Второго – на Соловки! Понэл? Исполняй!

 

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

 

Находка Евы. Подробно о летучих мышах и о радарах. Отец самолетостроения.

Маленькая коробочка и сталинский сокол. Предотвращение беды. Надежда на реанкарнацию.

Военный совет. Гениальный план:отрезать промышленные районы от кавказской нефти.

Паломники. Странная табличка. Бегом через площадь.

Подселение. Снова стихи.

Явление медалиста. Разговор с Утешителем. Подписание приговоров. О нападении Гитлера. “… и к лучшему истроит все”.

 

- Смотрите, перо летучей мыши! – размахивала Ева поднятым с земли предметом.

Коллеги подошли, недоверчиво и насмешливо улыбаясь. Но она с торжеством любовалась крохотным шелковистым перышком, держа его в своих нежных пальчиках. Тут разразились таким хохотом, какого, наверное, никогда не слышали своды этих пещер. Ева, обиженная и смущенная, уверяла:

- Я вас не обманываю, я на самом деле подняла его с земли.

Наконец, путешественники успокоились и наперебой пытались ей внушить некоторые основные представления о классификации летучих мышей и доказать, что летучая мышь из басни Лафонтена бесстыдно лгала, выдавая себя за птицу.

- Но все это нисколько не объясняет удивительного факта присутствия в глубине огромной пещеры птичьего пера, - упорствовала тибетолог. – А летучих мышей я слышала.

- Вы меня удивляете, - возразил Бруно Бергер. – Они крепко спят в это время года. Вы ошиблись.

- Нет, я их слышала, все время слышала!

- А как они делали?

- Попискивали.

- Ну, может, вы и правы. Мы здесь совсем потеряли ориентацию во времени. Что касается этих мышей, то они распространены по всему миру, даже за полярным кругом.

- Что вы говорите! Вот не знала. Им там не холодно?

- Их двадцать с лишком видов. Некоторые почти оседлые, живущие в одном районе, другие же наоборот, большие путешественницы и совершают сезонные миграции на очень большие расстояния.

- Долго они живут?

- Лет двадцать и больше! Поэтому не приходится удивляться, что летучие мыши шесть-семь месяцев спят почти летаргическим сном. Это дает им возможность значительно экономить жизненные силы.

- А как ориентируются, летая в абсолютном мраке пещер?

- Сначала ученые считали, что они обладают шестым чувством, помогающим в этом. И только совсем недавно профессор Хартридж из Оксфорда высказал мысль, что рукокрылые, летая в темноте, способны издавать ультразвуки, которые отражаются от препятствий, улавливаются ухом животного и предупреждают его.

- Как они это делают?

- Относительно широкая и снабженная сильными мышцами гортань производит этот чрезвычайно высокого тона звук, неслышный человеческому уху. С другой стороны, ее ухо регистрирует возвращающееся эхо, только что отразившееся от препятствия, и предупрежденное таким образом животное инстинктивно и мгновенно его минует.

- Следовательно, эти существа в течение приблизительно 60 миллионов лет пользовались одним из новейших изобретений – радаром? – спросил Шефнер.

- Да, летучая мышь, вне всякого сомнения, вооружена радаром, - подтвердил антрополог.

- Кстати, о радарах, - присоединился и геофизик Карл Винерт. – Я участвовал в одной замечательной экспедиции, – думаю, сейчас о ней можно рассказать. Санкционирована с самого «верха», а среди членов - лучшие специалисты по радиолокации. Под руководством доктора Гейнца Фишера, известного своими работами по инфракрасному излучению, мы высадились на балтийском острове Рюген.

- Слышал, слышал об этом, - улыбнулся Шефнер. – Вашу экспедицию оснастили самыми лучшими радарами.

- Да. По прибытии на место доктор Фишер направил на небо под углом 45 градусов все установки, хотя казалось, что в избранном направлении ничего нельзя обнаружить. Остальные члены экспедиции первоначально не знали о поставленной задаче и думали, речь идет о полевых испытаниях нового оружия и технического оборудования. Но, к всеобщему изумлению, на протяжении многих дней направление радаров оставалось неизменным. Разъяснения получили позже. Оказывается, фюрер имел основания считать, что Земля не выпуклая, а вогнутая. И цель нашей экспедиции - научно доказать эту идею. Поэтому с помощью отражений электромагнитных волн Фишер рассчитывал получить изображение самых отдаленных точек внутри сферы.

- Между прочим, это – я вам уже говорил, – также является одной из целей и нашей экспедиции, - напомнил Шефнер.

- Как мы это сделаем без радаров, лишь лазая по пещерам? – засомневался геофизик.

- Чем безумнее цель, тем скуднее средства для ее достижения, - изрек Бергер. – Так вернемся к нашим мышкам!

- Да, лучше к ним! – обрадовалась Ева.

- Летучая мышь помогла человеку осуществить самую его заветную и смелую мечту – изобретение способа преодолеть силу тяжести и с земли подняться в воздух.

- Построить аэроплан? – догадалась Ева.

- Один гениальный человек, Клеман Адер, долго и терпеливо изучал анатомию нетопыря и, точно воспроизведя строение его крыльев, построил летательный аппарат, назвав его «Летучая мышь». Потому что он очень походил на нее, - сказав Бергер умолк, точно забыв последующее.

- Что дальше знаете? – спросил Шефнер, хитро прищурившись.

- Нет.

- Позвольте, тогда я продолжу рассказ… На этой своей машине, снабженной паровым двигателем, изобретатель совершил первый полет.

- В каком году? – спросила Ева.

- Давненько. В 1890-м. Так вот, аэроплан покатился, оторвался от земли и пролетел над парком и замком, хотя вскоре рухнул. Но, тем не менее, в первый раз человек летел на воздушном корабле тяжелее воздуха!

- Хоть Платон мне и друг, как говорил Аристотель, - вмешался подошедший Пащенко, - но истина дороже! Вы не совсем точны, коллега!

- В чем?

- А в том, что первый полет на летательном аппарате тяжелее воздуха был совершен раньше. Не в девяностые, а в восьмидесятые годы, и не там, где вы сказали, а в Красном Селе под Петербургом. Там испытали первый в мире самолет, построенный Можайским. Он по праву отец самолетостроения!

- Опять эти русские нас опередили, - проворчал антрополог.

- Фройлен Ева, дайте это ваше перышко, - попросил Карл Винерт. – Я его рассмотрю под микроскопом. Интересно, какой породе птиц оно принадлежит?

Ученый долго и старательно разглядывал странную находку, пока не воскликнул:

- Тут надпись! И довольно интересная…

 

* * *

 

Калмык-кавалерист сидел на камне, крепко стиснув руки. В одной - зажата маленькая коробочка, содержащая огромные возможности…

С одной стороны страх, с другой – ликование, переполняли душу. Больше всего боялся, что разоблачат прежде, чем выполнит намерение. Однако за этим скрывался смутный, но и более сильный страх перед непостижимостью задуманного плана. Впрочем, ликование далеко превосходило страх. Надо, улучив момент, добраться до котла с варившемся супом и высыпать содержимое коробочки. Только и всего.

«Как блестяще я все задумал, предложив лубянским палачам в обмен на свою жизнь, жизни всех участников злосчастной экспедиции. Правда, они, будучи людьми, искушенными в подобных делах, внедрили в ряды немцев своего агента, который будет контролировать мои действия и, в случае невыполнения мною порученного, должен ликвидировать меня. Но я его вычислил! Это Эдмон Гир, неприметный технический работник с неопределенными полномочиями, но с безупречной легендой: родился в семье фабриканта резиновых игрушек в Гамбурге, окончил с отличием гимназию и поступил в Гейдельбергский университет, а через год перевелся в Геттинген. И так далее… На самом деле он наш выкормыш, сталинский сокол. Ну, и черт с ним! Хорошо я и с этой запиской в виде перышка придумал, где указал направление, куда отряду следует двигаться. Прямо в объятья… а они, кажется, и поверили! Вот дураки… Немцы, понятно, заслуживают смерти, но и наши… тоже! Эти Пащенко и Кондиайн издевались надо мной, презирали, всячески подчеркивая свое превосходство. Они всегда относились ко мне как к ничтожеству. Калмык-кавалерист, видите ли! Теперь я их проучу, покажу им, как отталкивать человека».

Аромат варившегося супа щекотал ноздри злоумышленника. Все заняты своими делами и вблизи костра никого. Удобный момент наступил. Кикеев-Хомутов поднялся с камня и решительно направился к огню. Два-три шага, и злоумышленник у цели. Вот он, момент истины! Занесенная над котлом рука скрылась в облаке пара. Но вдруг какая-то сила отбросила руку и коробочка отлетела в сторону. В следующее мгновение та же сила нанесла Кикееву сокрушительный удар в челюсть, отчего он полетел вслед за коробочкой. Поверженный кавалерист поднял голову, ища источник грубой силы. Эдмон Гир склонился над лежавшем и процедил сквозь зубы на чистом русском: «Грубо работаешь!»

- Эй, наших бьют, - тронул за плечо астрофизика Пащенко. – Гир, кажется, отправил в нокаут калмыка… Пойдем спросим, в чем дело!

Когда подошли, Кикеев поднимался и отряхивался.

- Что не поделили? – спросил по-немецки Пащенко.

- Вот это, - показал Гир маленькую эбонитовую коробочку, которую успел поднять и держал в руке.

- Что там?

- Цианистый калий.

- Что-о-о?!

- Да, самый настоящий. Можете попробовать на язык, если не верите, - улыбнулся немец.

- Ценю ваш юмор, коллега, но все же – что в ней?

- В ней именно то, и ваш соотечественник хотел отравить нас всех!

«Мало того, что он помешал мне выполнить задание, так еще и выдает! Кто же он? Британский или двойной агент?» – стучало в висках бедной калмыцкой головы.

- Василий, как тебе не стыдно? Неужели это правда? – голосом въедливой учительницы возмутился Кондиайн.

- Он врет! Не верьте ему! – отпирался кавалерист как нашкодивший школьник. – Я хороший…

- Выходит, что не очень хороший, раз хотел яд подсыпать, - сказал тоном строгого директора школы Пащенко и покачал головой.

На шум сбежались и остальные, включившись в порицание провинившегося. Особенно возмущалась Ева, попробовав из половника сварившийся суп:

- О какой вкусный! Я так старалась, а ты хотел его испортить, или ты считаешь, что не досолила? На сам попробуй. – Она протянула половник, но калмык отстранился.

- Вполне нормальный! И совсем не надо больше ничего добавлять. Посолен в меру. – Все стали вырывать друг у друга половник и, обжигаясь, причмокивать.

-Я хотел лишь поперчить, - с опозданием нашелся Кикеев-Хомутов. – Почему решили, что хотел отравить? Там в коробочке перец. Вот крест святой, хоть я и буддист! Могу на спор взять на язык. – Поняв, что загнан в угол и путей к отступлению нет, герой гражданской войны решил всерьез свести счеты с жизнью, тайно надеясь на последующую реанкарнацию. – Хотите, хотите?!

- Хотим! – решительно рявкнул технический работник и протянул отравителю коробочку. – Пробуй! Посмотрим, как он сейчас ноги протянет.

Кавалерист, взяв в правую - яд, перекрестился свободной левой рукой.

«Левша? – подумал Пащенко. – Или издевается над нами?»

«Кто же крестится левой?» – возмутился в мыслях Кондиайн, но промолчал.

- Я наполовину буддист: мать русская, отец калмык. Поэтому и крещусь левой, - понес ахинею, возможно от волненья, лубянский мститель, но на всякий случай добавил заклинание: - Ом мани падме хум! – Затем раскрыл коробочку, взял щепотку белого порошка, поднес к губам и… Все оцепенели. Тишину нарушали лишь ультразвуковые сигналы миниатюрных радарчиков летучих мышей, но грубое человеческое ухо, на счастье или на беду, не улавливало их трепетных высокочастотных колебаний.

 

* * *

 

- Я настаиваю, - говорил Гудериан, - на необходимости оказывать на русских неослабевающее давление и не давать им возможность закрепиться на каком-либо рубеже. Я убежден, что смогу дойти со своими танками до Москвы, если не будет потеряно время. Я считаю, что непосредственный удар по жизненно важному центру страны парализовал бы сопротивление России.

- Я разделяю ваши взгляды, - сказал Гот.

- Я тоже одобряю, - сказал Бок.

- Однако, господа, - начал фюрер, выслушав всех, - пришло время выполнить наш первоначальный замысел – захватить Ленинград и Украину, которые я считаю первейшими объектами. Я ставлю их по сравнению с Москвой на первое место, имея в виду не только их экономическое и политическое значение. «Шилообразное» наступление на одном только московском направлении с большим отставанием флангов – ленинградское и киевское направления – было бы очень опасным для нас. Поэтому я предлагаю остановить наступление на центральном плацдарме и перенести усилия на фланги.

Указка заскользила по карте, отмечая нужные места. Генералы напряженно вчитывались в непривычные, написанные по-немецки, славянские названия рек, городов и деревень.

- Я думаю, что в 14 дней мы управимся, - заметил с усмешкой кто-то.

- Опасность, нависшая над Москвой, привлечет к этому участку фронта русские резервы, - продолжал фюрер, - облегчая тем самым задачу северному и южному крыльям нашей армии захватить стратегические объекты на флангах России – Ленинград и Украину. Я рассчитываю, что с этих фланговых позиций наши войска начнут наступление по сходящимся направлениям на Москву, которая подобно спелой груше, упадет нам прямо в руки!

- Браво, браво! Ваш план, как всегда, гениален! – раздались возгласы восторга и одобрения.

- Я еще не кончил! – фюрер снова взялся за указку. - Как только будут закончены операции по ликвидации противника между Днепром и Десной, часть подвижных войск Бока должна следовать на юг, чтобы помочь Рундштедту уничтожить противостоящие ему русские армии. В это время другая часть должна повернуть на север с целью нарушить коммуникации между Ленинградом и Москвой и тем самым оказать помощь Леебу в наступлении на Ленинград.

- В моем распоряжении будут только полевые армии, – заметил Бок.

- Вот с ними вы потом и продолжите фронтальное наступление на Москву.

- Для начала новых операций бронетанковым войскам нужно предоставить время для ремонта машин и получения пополнения, - сказал Браухич.

- Согласен с необходимостью такой передышки, - ответил Гитлер и посмотрел на Рундштедта. – А вы должны будете отрезать промышленные районы России от источников снабжения кавказской нефтью.

 

* * *

 

- Ванька, пойдем, прежде чем записаться в добровольцы, к Ильичу, поклонимся вождю мирового, так сказать, - увлекал товарища на Красную площадь паренек рабочего вида.

- Пойдем, пойдем! – согласился товарищ и устремился вслед за другом к зовущим на ратные дела седым стенам и башням.

Они быстро добрались до цели – хотелось пораньше очередь занять. Поток паломников не иссякал, несмотря на тревожное время. Но, подойдя вплотную к турникету и смешавшись с не малой толпой, от удивления вытянули лица. Остальной народ тоже имел удлиненные физиономии… Да и было отчего. На дверях обители скорби и торжества вечно живого духа, висела скромная табличка странного содержания: «Закрыто по техническим причинам (Большой засор!) Ближайший туалет в ГУМе».

- Что такое понаписали? Разве здеся уборная? Может ошиблися? – В толпе явно зрело святое недовольство, близкое к бунту, вызванное неслыханным глумлением над святыми мощами. Двое «всепогодных» часовых, обычно сохранявших мраморную невозмутимость, на сей раз, проявляли беспокойство. Постоянно скашивали глаза в сторону праведно негодовавшей толпы, – не бросили бы чего… Нервы одного явно не выдержали: он по-военному повернулся, исполнив как бы команду «направо», а стоял слева, прислонил винтовку к стене и, сложив ладони рупором, чтоб слышали и на «галерке», прокричал:

- Товарищи, табличка для того, чтобы ввести врага в заблуждение! Если немец вдруг захватит Москву, то подумает, что здесь сортир, а не усыпальница!

- А-а-а, - облегченно выдохнула толпа, поверив, в по-кутузовски мудрую выдумку, и стала мирно расходиться.

- Эх, не повезло, Вань, нам с тобою! – похлопал по плечу товарища рабочий паренек. – Придется, так и не причастившимися, погибнуть; пасть, так сказать, героями на подступах к столице.

- Ну, чего уж, - промычал на все согласный Ваня и спросил о насущном: - Правда, что в ГУМ ближайший, а то невмоготу, прям?

- Правда. Ведь там сколько народу целыми днями шманяется, а ссать где-то надо… Не бежать за Москву-реку, в Третьяковку?

- А если и посрать захотят, – дополнил сообразительный Ваня. – Я тоже захотел. Пойдем туда, а то сейчас обо…

- Пойдем, пойдем! – Они побежали через площадь, над которой, как гигантские мыльные пузыри, плавали в небе заградительные аэростаты с пугающими надписями: «Фашист не пройдет!», «Защитим Столицу!», «Не пропустим врага!»

 

* * *

 

- К вам подселение! – весело распахнул дверь тюремщик. – Уплотняйтесь, у нас новые поступления, а камер мало – здание старое, сами понимаете!

Шандеревский переминался у дверей, теребя в руках маленький узелок, – личные вещи. Бокий и Мокиевский на правах хозяев выразили все признаки недовольства - как так? Одиночная камера – и без того двое, а тут еще третьего привели…

- Ну, что поделаешь, раз кучу генералов и маршалов доставили! – объяснил надзиратель.

- А мою койку, - жалобно спросил подселенный, - почему не захватили?

- Как-нибудь втроем на двух управляйтесь, - посоветовал тюремщик. – Спите по очереди! Так у нас не раз бывало…

- Мы протестуем! Будем жаловаться! – завопили сдружившиеся Бокий и Мокиевский.

- Если не хотите сидеть втроем, можете предпочесть расстрел по одиночке! – пригрозил надзиратель. – Вы этого хотите?

- Ладно, ладно, будем сидеть в тесноте… - смирился Глеб Иванович.

- … да не в обиде! – закончил фразу и смирившийся Павел Васильевич.

- То-то же! – улыбнулся тюремщик. – Тем более что гражданин Шандеревский не чужой вам человек. Он участник тибетской экспедиции, которую вы, Глеб Иванович, собственноручно направили.

- Так это Петр Сергеич? – начал узнавать Бокий. – Как вы изменились!

- Изменишься тут с вами, - посетовал подселенец, - под допросами и пытками…

- Между прочим, - бросил последний аргумент тюремщик, - чем вы лучше людей на воле? Там все преспокойненько теснятся в коммуналках, и не жалуются, а вы? Камеры ведь тоже могут быть коммунальными!

Одержав моральную победу, надзиратель вышел, и задекламировал, удаляясь:

- Едина мысль о том блаженстве,

Которое на небе мы

Иметь могли б, если хотели б, Колеблет весь мой дух собой.

 

О Господи! Ты дал нам Слово

Нас вечным счастьем одарить,

И, ах, когда б того достойны

Мы быть в сей жизни возмогли.

 

- О Боже! Ты…

 

Дальше слова не разобрать. Поэт, возможно, свернул за угол.

- Какой талантливый молодой человек этот тюремный служащий, - замурлыкал Мокиевский. – Господин Шандеревский, проходите, располагайтесь. – Зачем у дверей стоять, как не родной?

 

* * *

 

- Что за медаль такая у вас, Григорий Ефимович? – заметил блестящую побрякушку на груди у Распутина Шандеревский.

- Да вот, наградили за то, что с вами тут…

- Можно взглянуть?

- Можно и пощупать.

Узники обступили «божьего человека», разглядывая награду.

- «Тому, кто утешает», - прочитал Бокий надпись на металле. – Нас такими не награждали… Небось, недавно учредили?

- Недавно. Совсем недавно. Вот, как начали сажать в массовом порядке, так и учредили. А нас добровольцами в утешители записалось много, так что медали стали штамповать на монетном дворе целыми ящиками.

- Неужели ящиками? – не поверил Мокиевский.

- Сукой буду! – поклялся Григорий. – Сам видел, как два ящика сюда притаранили. Будут и этих старых пердунов награждать.

- Это кого?

- Ну, этих: Хрейда и академика сраного!

- А где, кстати, они? Почему вы один?

- Их к генералам, вновь прибывшим, бросили – те никак в себя придти от неожиданности, что их посадили, не могут, – плачут и плачут как дети малые.

- А где дамы ваши?

- Разбежались бабы! Кто к ентим генералам переметнулся – думают, наверно, замуж выскочить. Кто – по театрам, а кто – еще куда. Вот и остался один…

- Жаль, жаль! С ними веселее.

- Да пошли они все… в Шамбалу! – выругался Григорий.

- Откуда вы про Шамбалу знаете? – насторожился Глеб Иванович.

- Как не знать! Мне про нее в свое время Бадмаев все уши прожужжал.

- Кто таков?

- При царской семье лекарем состоял… Не то монгол, не то калмык. Все про Тибет и Шамбалу эту тараторил.

- У нас был один калмык, - переглянулись Бокий с Шандеревским.

- Я с ним не особенно дружен был. Он мне только мешал. Советовал царю и царице от большевиков в Шамбалу скрыться, а как туда добраться, не говорил.

- Да большевики и сами знали дорогу, поэтому и повезли царскую семью сначала в Тобольск, а дальше… известно… - заметил задумчиво Глеб Иванович.

- Я не знаю, что было дальше. Это, наверное, без меня… Подвинься, любезный! – толкнул Шандеревского Распутин и уселся рядом на койке. На другой – как два нахохлившихся птенца, восседали бывшие члены тайной ложи.

- Жаль, что мы так до нее и не добрались, - посетовал Шандеревский. – Рерих тоже туда попасть мечтал. Мы тогда его хотели расспросить, но не застали в Кулу, – слуги сказали, что в Америку подался.

- Я с ним тоже имел беседу, когда Яков, царство ему небесное, его тогда в Москву затащил, - припомнил Глеб Иванович. – Но речь у нас, в основном, шла о политике, об англичанах в Тибете и так далее…

- Так как он был членом нашей ложи, мне приходилось с ним не раз встречаться и не только на заседаниях, - неожиданно подал голос Мокиевский. – Для меня, признаюсь, его жизнь являлась совершенной загадкой. Бывало, придешь к нему в его квартиру в доме «Общества поощрения», и застаешь за работой над большим панно. Он охотно показывает десяток-другой вещей, исполненных за неделю-две, прошедшие со дня последней встречи. Одна лучше другой, никакой халтуры, ничего банального или надоевшего! Все также ново и неожиданно. Проходит четверть часа, и к нему секретарь приносит кипу бумаг для подписи. Он быстро подписывает их, не читая, зная, что его не подведут: канцелярия образцовая!

В дверь легонько постучали, и вошел тюремщик-поэт с кипой бумаг в руках.

- Вот принес вам смертные приговора, - сказал он с приветливой улыбкой. – Подпишите – читать не обязательно – и конец вашим мученьям!

Тюремщик протянул узникам листы.

- Вот здесь в уголочке подписывайте. Ручка у меня только одна. – Он отвинтил колпачок заграничной самописки. – И не надо нервничать – еще не известно, когда приведут в исполнение – теперь пули надо экономить…

- Почему? – обрадовались подписанты.

- Немец, гад, напал!

- Как? Как напал? На кого напал? – радость узников сменилась удивлением и испугом.

- На нас… на вас… на всех. Гитлер, б…, вторгся, притом внезапно, когда все спали!

- Когда? Почему вы молчали?

- На днях! Но так прет, что скоро, говорят, у Москвы будет. Вот и велят вам подписывать, чтобы в лапы к врагу не попасть.

- Раньше, почему не сказали?

- Чтобы паники не было… Ну, подписали? Молодцы! Давайте листы. Мне еще много камер обойти надо. – Тюремщик покинул темницу, и из коридора донеслось нараспев:

- Твоя, о Господи, да будет

Святая воля надо всем,

Твоя премудрость расположит

И к лучшему устроит все!

- «… и к лучшему устроит все?», - повторил вопросительно Григорий Ефимович и посмотрел на растерянных узников. – Каким образом? Война началась, а вы тут, и подписали себе приговоры.

- Надо что-то предпринимать, - забеспокоились сокамерники. - Так и будем сидеть, сложа руки?

- Вот, что я вам скажу, робята! – хлопнул себя по лбу Утешитель. – Я вас спасу! Есть у вас ложки?

- Какие ложки?

- Ну, которыми ядите.

- Есть.

- Тогда немедля надо начинать делать подкоп!

 

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

 

Доклад Берии и приход Ильича. Клаузевиц “ябедничает” на своих. Разговор с товарищем Лениным. “Он тоже кавказец”. Хор под окнами. Обмер вождя.

Кикеев принимает яд. Зписка в стихах. Голос под сводами. Своды становятся мраморными. Голос фюрера и спасительный люк в стене.

Ложки не по назначению. Камни сами выдвигаются. Двое из подземелья.

Дорога “Шамбала-Кремль.”

Парад Победы. Мысли вождя. Стайка воробьев. Люк канализации.

 

- Ла-а-аврентий, па-а-ачему Спа-а-асскую ба-а-ашню до сих пор нэ васстанавили? – сурово спросил вождь, уснащая слова, по обыкновению, когда гневался, обилием дополнительных гласных.– Ведь, если они сюда ва-а-айдут, то па-а-думают, что это дело рук ихней авиации.. За-а-ачем, они будут приписывать сэбе чужие за-а-слуги?

- К их приходу успеем! Не подумают, - успокоило игривое пенсне.

- А за-а-ачем ты па-а-весил та-а-абличку на Ма-а-взолее? Люди приходят жалуются: надругательство, мол, над святыней… А-а-а?!

- Тоже, чтобы врага ввести в заблуждение, если захватит столицу… Чтобы подумал, что там общественная уборная, а не опочивальня вождя.

- Ах ты, хитрец, какой! Мнэ бы такое и в голову нэ пришло. Ма-а-аладэц! Не зря, значит, тебя поставил на этот пост.

- «Служить бы рад – прислуживаться тошно», - слегка задерзило пенсне.

- Тэбе «тошно»?

- Да, это из Грибоедова.

- Нэ читал, нэкогда было… Лучше скажи, дверь гвоздями заколотил?

- Самолично, ваше степенство!

- Ка-а-акое еще «степенство»? Ты это брось! Ха-а-рашо заколотил? Нэ выберется?

- Никак нет, ваше…

- Можно-с к вам? – проскрипел знакомый голосок, и маленькая фигурка в кепке и с бородкой просочилась в дверь.

- Вха-а-адите, Вла-а-адымер Ыльыч, милости просим! – пригласил вождь и уничтожающе взглянул на Лаврентия: - Что же ты, сволочь, га-а-аваришь, что ха-а-арашо заколотил? Как же он выбрался, подлец, снова?

- Он же дух… Что ему гвозди? – слабо возразило пенсне.

- Това-а-ищи, - закартавил вошедший, - я не один. Господин Клаузевиц со мной. Он хочет что-то агхиважное сообщить.

- Опять этот Кляузник, - тяжело вздохнул Сталин и пошарил на столе. Где окаянная? Курить хочется. – В чем дэло?

Маленький господин немецкого вида возник из ничего, и не спеша начал:

- Клейст повернет на север, а крупные силы Бока направятся на юг осуществить удар обеими группировками по сходящимся направлениям. Это не только ослабит сопротивление ваших войск, но и приведет к их окружению и уничтожению. Тем самым будет устранена опасность срыва наступления на Москву.

- Дэло, фриц-то га-а-в-арит. Знать, он теперь не Кляузник, а Ябедник, коль своих за-а-кладывает. – Вождь сделал трубкой в воздухе несколько одобрительных пассов и потянулся за пачкой папирос. – Ла-а-аврентий, за-а-апоминай, что он га-а-аварит.. надо прэда-а-атвратить. – Надломил первую папиросу. Табак просыпался мимо трубки.

- Набить? – с готовностью ринулся Лаврентий.

- Пока сам в силах! – Вождь чиркнул улучшенной спичкой (загорелась с первого раза). – Давай слушай, что нэмец га-а-аварит!

«Га-а-аварит Ма-а-асква!» – донесся откуда-то издалека голос Левитана, но никакого сообщения не последовало. Сталин вздрогнул: неужели вторглись? Или Левитан просто пугает?

- Учитывая все эти соображения, фюрер решил сначала провести киевскую операцию, а затем двинуться на Москву, - продолжал «ябедничать» гость.

- Хорошо, что не сразу на Москву – успеем Спасскую починить! – обрадовался Лаврентий.

- Чего радуешься? Нэ успеешь оглянуться, как фурер Адька будет у стен Кремля, - пустил облако грозного дыма вождь и загрустил.

- Мне можно идти? – спросил немец и, не дождавшись ответа, выходу. направился к. Вождь глубоко задумался (А если и впрямь в Москву ворвется?)

- Иди, иди, милай! – помахал ему ручкой Ильич.

- Вла-а-адимир, - встрепенулся вождь и нахмурился, - как вас там по батюшке?

- Ильич, ваше благородие! – подсказал предшественник.

- Владымир Ыльыч, что вы здэсь распаряжаетэсь? Кто хозяин в стране, в Кремле и кабинете? Я!!!

- Извините, батенька! По стахгой памяти – ведь я раньше вас хозяином был. Не забывайте, дохгогой Коба, а то Махгксу буду жаловаться!

- Почему не Энгельсу? – съязвил Берия.

- А вы, кто будете, молодой человек? Вас не пхгипомню!

- Это моя правая рука! – похвалился Сталин. – Он из молодой смены и тоже кавказец.

- Кавказец? Это хохгошо, а то его пенсне мне пхгоститутку одну напомнило.

- Троцкого что ли? – догадался Сталин и весело пустил клуб сизого дыма.

- Вот-вот.

- Нэ переживайте, да-а-рагой Учитель! Я этого вашего врага давно ледорубом по буйной головушке… и Мексика его не спасла.

Это хорошо-с, батенька! Собственогучно ахнули по башке-то? – радость настолько переполняла сбежавшего из Мавзолея, что он даже подпрыгивал, отрываясь высоко от пола как воздушный шар или резиновый мячик.

- Ну, зачэм же сам? – брезгливо поморщился, выпуская излишки дыма, курильщик.

- Ему, навехгное, похгучили? – ткнул пальцем в сторону пенсне мавзолейский беглец, отчего Берия стал кумачовым флагом (Тогда, по молодости, еще краснел, когда не надо).

- А-а-абижаете,- заступился за молодого соратника вождь. - Ви думаете, что у нас нехватка кадров… которые «решают все»? Излышки, напротив, - не то, что в ваше дэфицитное врэмя, да-а-арагой Ыльыч… Ви лучше скажите, – сами-то перестали с нэмцами шашни водить? А то ведь злые языки пагаваривают, что ви германский шпион, приехали сюда в пломбированном «пульмане» да и рэв-ва-а-алюцию на ихние деньги совершали?

- Вхгаки все, вхгаки! – закартавила кепка и, выдернув из петлицы красную усохшую гвоздику, понюхала ее. – Эх, были вхгемена!

- А как, извыните за нэскромность, из Ма-а-авзолея-то выбираетесь? Ведь, кажется, и двэр закалатили?

- Сквозь щели, батенька, сквозь щели! Ведь я эльф! То есть дух, если по-простому…

Ильич направился к окну, снова показав, что на спине и ниже, что у него ничего нет. Подойдя, сделал кому-то знак и снаружи грянул дружный женский хор:

- Сталин Ленина жалеет,

В Мавзолей его кладет,

И лежит там Ленин преет,

И народ к нему идет.

 

- Какие ха-а-арошие слова! – похвалил вождь, когда хор умолк. – Это, па-а-ажалуй, па-а-асильнее «Фауста» Гете будет! Теперь понятно па-а-чему у вас голый зад – чтобы нэ прэли!

- Все хгавно, пхгею, батенька, хоть и сохгвал с себя все! – пожаловался голозадый и стыдливо прикрылся ладошкой.

- Вэнтиляция что ли плохо работает, а Лаврентий? Па-а-ачему у тебя, па-а-анимаешь, вождь мирового пролетариата прээт там, а?

- Сегодня же проверим в чем дело, - заверил Берия и поправил дрогнувшее пенсне.

- Мэжду прочим, я ведь пра-асил его адеть, - продолжал строго Сталин. – Нэ к лицу ему так вот с голой задницей по Кремлю шастать – что люди скажут? Да и кожа у него там лопнула в прошлый раз. Нэ мешало бы заштопать!

- Похгвалась, похгвалась, - заканючил голозадый и стыдливо прижался к стене.

- Все руки не доходят в связи нападением Германии. Делов не впроворот! Сейчас все уладим. – Лаврентий Павлович подошел к Ильичу и, достав портняжный сантиметр, приложил к клиенту. – Так ничего? Не жмет или попросторней?

- В самый хгаз… Ой, щекотно! – задергался и искренне пукнул.

 

* * *

 

Кикеев попробовал порошок на язык: «Кажись, зубной, а никакой не цианистый… Значит, б…, все перепутали – не то подсунули! Вот при Ягоде такого безобразия не было. Сам фармацевт и в ядах толк знал. Выходит, не видать мне реанкарнации? Ну, и хрен с ней! Поживу еще в своем теле…» Хитрый кавалерист, несмотря на подобные размышления, приняв «яд», все-таки слегка театрально качнулся, словно падая, и борясь со смертью.

Ева взвизгнула, остальные ахнули. Введя зрителей в заблуждение и выиграв время, калмык затем сжался как пружина, потом внезапно распрямился и бросился бежать в темноту пещерного коридора. Почему-то никто не бросился его преследовать. Шефнер пару раз, чисто формально, выстрелил вслед. Этим дело и ограничилось. Стали думать и гадать, что самим делать… К дразняще пахнувшей похлебке теперь не хотели притрагиваться. Кухарка продолжала нахваливать и демонстративно пробовать: вот, мол, как вкусно и никакого яда! Но аппетит бесповоротно испортили. Каждый теперь задумался о своем, притом – о грустном. Карл Винерт, очевидно желая поднять общее настроение, достал то самое перышко и сказал:

- Послушайте только, что здесь написано. Я разглядел под микроскопом, – это оказалась записка, притом в рифму:

«Я вижу яркий свет, когда кричат,

Я слышу крик, свет яркий созерцая.

Все звуки светятся, и все цвета звучат,

И ныне я их тайны раскрываю».

 

- Что это означает? – спросил Шефнер. – Всего лишь стихи или какое-то указание?

- Одно я могу сказать точно: это не Гете и не Шиллер! – сострил геофизик.

- Очень даже милые, - промурлыкала Ева.

- Если указание, то куда и зачем? – продолжал размышлять Шефнер. – Что значит «я их тайны раскрываю?»

- Еще не все дочитал, – лукаво улыбнулся Винерт. – Тут есть и постскриптум: «Двигайтесь прямо, никуда не сворачивая, и достигнете Её!»

- Её? – удивился Шефнер.

- Да. Так и написано.

- Не Шамбала ли имеется в виду?

- Наверное, она самая! – радовался, что поднял всем настроение, Винерт.

- А как же быть с продуктами? – прозаически спросил Гир, заведовавший продовольствием в отряде. – Ведь они на исходе.

- Вы не успеете умереть с голоду, как достигнете цели, - ответил, как из громкоговорителя, знакомый, звучавший однажды мощный голос Архата.

- Какой нынче год? – спросил Шефнер, давно, как и другие, потерявший счет времени.

- Там на поверхности сорок пятый, - зазвучало под сводами.

- Не может быть! Неужели так быстро время летит? Когда мы спустились под землю, был тридцать… - задумалась Ева, загибая нежные пальчики.

 

… После долгого продвижения по туннелям на каком-то сверхскоростном средстве, больше похожем на гигантскую змею, чем, на что-либо еще, экспедиция, наконец, достигла конечного пункта, о чем известил все тот же "пещерный голос".

Откуда-то сверху, издалека, доносилось глухое тяжелое буханье, от которого содрогались стены и своды. В сильно потускневшем свете фонариков (батарейки почему-то никак не иссякали) было видно, что стены отделаны мрамором, а под потолком имеются стеклянные плафоны, хотя света и не излучавшие. Откуда-то доносились приглушенные невидимой преградой, голоса женщин и детей. Казалось их много. Под ногами хлюпала вода. Она прибывала.

- Где мы? - воскликнула Ева, оглядевшись по сторонам. – Так долго ехали…

- Очень напоминает берлинское метро, - осветил фонариком стены Шефнер. – Или я схожу с ума?

- Где Гир? – воскликнул антрополог, решив пересчитать членов экспедиции. –И русские тоже исчезли!

- Ты только спохватился? – ответил Краузе. – Его, и их давно нет среди нас. Пропали, пока мы ехали целую вечность на этом «живом поезде».

- Очень напоминает метро, - осматривал своды геофизик. – Какая это станция?

- Но мы двигались в Шамбалу? Нас обманули? – надулась Ева.

- Вода все прибывает и у стала по колено, - заметил ничего не понимавший Шефнер, а в голове вертелось: «Пора, пожалуй, застрелиться, чтобы дальше не видеть этого позора».

- Это я, ваш фюрер, - раздался вдруг под сводами, знакомый по многочисленным радиовыступлениям голос, - я отдал приказ о затоплении метро. Надеюсь, берлинцы, вы меня поймете!

«Значит, все-таки метро, - расстегнул кобуру Шефнер. – Пора, пора!»

- После шести лет войны, - продолжала вещать невидимая радиоточка, - которая, несмотря на все неудачи, однажды канет в историю, как большинство славных и доблестных проявлений жизненных устремлений нации, я не могу покинуть город, который является столицей рейха. Поскольку сил осталось слишком мало, чтобы оказать дальнейшее сопротивление вражескому наступлению в этом месте, и наше сопротивление постепенно ослабевает, поскольку солдаты, введенные в заблуждение, испытывают недостаток инициативы, я бы хотел, оставаясь в этом городе, разделить свою судьбу с теми миллионами других людей, кто добровольно решил поступить таким же образом».

- Неужели мы погибнем? – пустилась в плач Ева.

- Там в стене есть люк, который ведет в колодец, по которому вы выберетесь на поверхность и сдадитесь союзникам, - раздался под сводами голос, но не злого фюрера, а доброго Архата.

- Каким союзникам? – не понял Винерт и уронил в воду свой микроскоп. – А черт с ним – сейчас не до него!

- Не спрашивай, а делай, что говорят! – передумал стреляться Шефнер и пустился на поиски люка. - За мной!

- Господа, сдавайтесь американцам, так как Америка это и есть Шамбала, которую вы тщетно искали! – зазвучал в вдогонку веселый архатов голос.

 

* * *

 

Под руководством Григория Ефимовича (сам участия не принимал) трое узников усиленно ковыряли ложками зазоры между плитами каменного пола камеры. Дело подвигалось слабо, но пот лил обильно. И без того в камере жарко, а тут еще… Вдруг Бокий, прекратив работу, прислушался.

- Кажется, снизу звуки. Подождите скрести, послушайте!

Прислушались, но из коридора послышался очередной стих:

- Хотя та мысль меня смущает, Чтоб не лишиться мне очей,

Но и надежда утешает

На милость, Господи, Твою!

Тюремщик в коридоре, войдя в сговор с заключенными, тронутый и польщенный их похвалой, теперь осуществлял прикрытие, заглушая своим молодецким голосом звуки подкопа.

- Гриша, попроси его заткнуться на время! – обратился весьма фамильярно к Распутину Глеб Иванович.

- Щас! – вскочил с готовностью Утешитель, но в этот момент камень в полу, над которым трудились, дрогнул и начал подниматься, как бы выталкиваемый снизу. Распутин замер на полпути, оторопели и остальные. Массивный камень целиком вылез и сдвинулся в сторону, оставив большое отверстие, из которого показалась чья-то рука.

- Неужели аббат Фария первым до нас докопался? – пошутил Бокий.

- А может, сам граф Монте-Кристо? – поддержал шутку Мокиевский.

 

Второй камень вылез и отвалился вслед за первым, а за ним – и третий. В образовавшемся довольно большом отверстии показалась голова.

- Кто это? – ужаснулся Шандеревский, а у остальных получился лишь вздох удивления. Никем не останавливаемый поэт заливался за дверью:

- О как Тебе я благодарен,

Великий Боже мой, за то,

Что Ты меня не создал тигром

Со зверским сердцем и душой.

- Ишь ты, - «тигром?» Чего захотел! – проворчал Распутин, наблюдая, как из отверстия вслед за головой показались и плечи, а затем и вся фигура, явно кем-то подталкиваемая снизу.

- Вы шахтер? – спросил черную, вымазанную землей рожу, Глеб Иванович.

- Нет. Я советский разведчик, - поправил незнакомец и, подсаживаемый снизу, целиком вылез из отверстия. Руки его, как ни странно, оказались связаны за спиной. Тогда, чья же рука высовывалась вначале?

- Не верьте ему, он фриц! – раздался из дыры голос, и появилась другая, столь же грязная рожа. У второго субъекта руки не были связаны, и в одной - он держал пистолет.

- Хомутов-Кикеев? – мгновенно опознал Шандеревский. – Откуда ты здесь? Тебя же в Тибет послали.

- Я прямо оттуда и прибыл, да вот еще и немецкого шпиона прихватил.

- Я не шпион! Я советский разведчик Анатолий Кузнецов, - задергался связанный, сбрасывая с себя комья земли.

- Знаем, знаем мы вашего брата! – попытался заткнуть врага калмык. – Эдмон Гир его зовут. Он мне помешал выполнить задание – немцев отравить – яд из рук выбил, гад!

- А как же из Тибета и прямо сюда? – не верил происходящему Бокий и протирал глаза: не сон ли? – Тибет ведь за тысячи километров!

- А новую скоростную дорогу метростроевцы, зачем проложили? – ошарашил калмык-кавалерист. – Вы вот здесь сидите и не знаете, что в мире творится… «Шамбала-Кремль» дорога называется. Имени Кагановича. Он лично строительством руководил.

Григорий Ефимович, почуяв неладное, незаметно выпорхнул за дверь, где и тюремщика след простыл, а стихи – слов не разобрать - доносились откуда-то издалека.

 

* * *

 

Парад Победы в самом разгаре! Гремит сводный военный оркестр, идут бесконечные колонны счастливых победителей. Брошены к подножию Мавзолея знамена и штандарты поверженного врага. Толпы счастливых граждан ликуют. Отцы сажают малых детей себе на плечи и не шею, чтобы те могли получше разглядеть руководителей партии и правительства с дедушкой Сталиным во главе. Чтобы потом, через много лет, могли и своим детям рассказать, что видели Самого. А те – внукам смогли поведать, а внуки – правнукам… и так до скончания века.

«Да, Адька, сукин сын, нэ удалось тебе меня перехитрить, - думал вождь, приветствуя маленькой ладошкой ликующих демонстрантов. – Ведь мы бы с тобой могли перевернуть весь мир, а ты… в спину меня решил… Эх, Адька. Адька, Дон-Кихот ты мой! Одни говорят, что ты с собой покончил… Нэ верю!!! Это еще подтвердить нужно. Другие говорят, что ты на подводной лодке в Антарктиду улизнул. Это больше похоже на правду. Но мы тебя и там достанем!»

 

Легкая стайка воробьев, не признавая никаких ликований, торжеств, побед и демонстраций, уселась на одном из зубцов кремлевской стены и неприлично громко заспорила.

- Я говорил, что наши победят, а ты не верил, - чирикнул один.

- Это все из-за здешних проклятых морозов, - ответила другая птичка. – Я вот тоже здесь каждую зиму мерзну. Тут далеко не то, что у нас в Германии – там зима теплая.

- Ну, и лети к себе в Германию! – толкнул второго крылом первый.

- Господа, не будем ссохгиться! – закартавил третий воробей. – Мне тоже не сладко там лежать. Особенно зимой. Топят плохо. Комендант Кхгемля самолично дхгавишки вохгует, а пожаловаться некому. Есь Сехгионыч меня не любит…

- Да и меня не жалует, - подхватил воробей Фрейд. – Мою науку не признает! Говорит, что это буржуазное шарлатанство.

- А оно так и есть! – клюнул в зад Фрейда воробей Павлов и упорхнул.

- Вот Иван Петхгович всегда так, - посочувствовал воробей Ленин. – Давайте, Зигмунд дохгогой, полетим к вам в Гехгманию! Давненько, батенька, я не клевал зехгнышек в вашем Бехгинском зоопахгке.

Птички упорхнули, оставив, как водится, обгаженным то место, где сидели.

 

Члены правительства устало переминались с ноги на ногу. Тромбофлебит, как известно, угрожает всем людям «стоячих» профессий, начиная с парикмахеров и кончая вождями на трибунах. А стоять предстояло еще долго, – народ в шел и шел. Исподтишка рассказывали друг другу анекдоты, подавляя приступы хохота и, превращая их в лучезарные улыбки, чего так ждали, проходившие мимо сограждане. Мочевые пузыри тоже не резиновые и грозились лопнуть, в связи с чем приходилось незаметно отливать излишки в специально приспособленные трубы, на манер писсуаров, расположенные перед каждым, стоящим на Мавзолее – со стороны площади не видно – красота! Но все равно ноги к концу любой демонстрации подкашивались, подтверждая поговорку, что в них правды нет. Празднование ж Великой Победы, согласитесь, это всем демонстрациям демонстрация! Но на то они и выбились в вожди, чтобы терпеть подобные неудобства – издержки, так сказать, профессии…

 

Крышка канализационного люка, ближайшего к входу в Исторический Музей слега шевельнулась и приподнялась. Из образовавшейся щели донесся радостный голос Пащенко:

- Вот она Шамбала, наконец! Все-таки достигли. Ура!

Скромное «Ура» Андрея Николаевича слилось с мощным «Ура», донесшимся сверху, отчего он чуть не уронил чугунную крышку себе на голову.

- Это, кажется, Красная площадь, - возразил, тоже выглянувший в щель и лучше знавший Москву, Кондиайн. – Вон и Мавзолей. Какая же это Шамбала?!

- А почему народу так много и музыка? – удивился Пащенко. Парад ни парад! Сколько монахов кругом! Нас что ли встречают?

Кондиайн с сочувствием посмотрел на тронувшегося умом коллегу и пожал плечами – как сам еще не потерял рассудок?

Чьи-то веселые ноги ступили на люк, и он захлопнулся – шла очередная колонна. Сапоги, туфли, ботинки и даже сандалеты, а так же и входившие в моду женские «танкетки» мелькали и мелькали. Люк больше не приоткрывался.

 

Георг Альба 23.02. 2002. – 14. 02. 2004.

Москва.