Георг Альба

 

Сны кладоискателей

 

( Р О М А Н )

 

Посвящается памяти выдающегося исследователя Азии, академика В. А. Обручева.

 

ПРЕДИСЛОВИЕ.

 

Настоящее повествование является продолжением романа « Операция Заратустра». В предъидущей книге действие заканчивается возвращением главного героя на родину, в Петербург, где он (Павел Ильич Пащенко) вскоре заболевает и становится инвалидом. У него на всю жизнь нарушается двигательная способность правой руки и ноги. Супруга умирает раньше, и оставшегося одиноким и беспомощным учёного друзья помещают в богадельню, где тот и заканчивает свои дни. Сын учёного, Николай, воспитывается у чужих людей, но вырастает серьёзным и целеустремлённым. Он поступает в Петербургский университет и, закончив успешно обучение, продолжает дело отца, посвятив себя изучению Востока и Центральной Азии. Авантюрная жилка, присущая родителю, передаётся и сыну, и последний, помимо своей исследовательской деятельности, становится кладоискателем, что приводит его в мае 1904 года в Чугучак, небольшой китайский городок, расположенный недалеко от границы Семиреченской области.

Молодой учёный решает начать своё путешествие с Джунгарии, почти неизвестной ещё области Китая, близко примыкавшей к российской территории. Когда-то здесь проходили Пржевальский, Потанин, Певцов, Роборовский и Козлов по пути вглубь Азии и Тибета…

 

Для экспедиции потребовались верховые и вьючные лошади, проводник, запас еды, и оформление паспортов у китайских властей для свободного проезда их землями. Русский консул, старый знакомый ещё по Петербургу, помог без проволочек оформить всю официальную часть и можно было вскоре выступать в поход.

От местных Николай Павлович узнал, что в этих краях много заброшенных штолен и рудников, где когда-то добывалось золото, и что до сих пор люди не теряют надежду отыскать там драгоценный металл. Повезло и с проводником - молодой

монгол, по имени Кыбсан, говорил, что дед его ещё работал на тех рудниках и что он перед смертью сказал, где спрятано золото. Казалось, сама удача шла в руки: вот

и решил «кладоискатель» немедленно отправиться в те места и проверить, – не соврал ли старый монгол.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

Начало пути. Воспоминание об университете. Ночевка в юрте. Рассказ проводника. Белый кварц и волки. Знаменитый штабс-капитан. Рассуждения монгола. Приезд Гершмана. Новое жилье. Анекдоты. Промывка песка.

 

Выехали на Восток степью по долине реки Эмель. На севере темнели горы Тарбакая, а на юге – хребет Барлык. Долина реки между ними ласково зеленела ещё не успевшей выгореть травой (был май). Ехали неспешным шагом весь день до заката. Заночевали на речушке Марал-су, как указывала старая карта.

Николай Павлович, как городской житель, с непривычки сильно устал за день в седле. Ноги ломило, и сон не приходил. Долго лежал, глядя на мерцающие небесные угольки, но вскоре огоньки погасли и он… оказался в руднике, все стены которого так сверкали жёлтым металлом, что в глазах рябило. Вот оно золото – сколько душе угодно! Хотелось взять побольше – он совал слитки и самородки в карманы и за пазуху, но одежда, не выдерживая тяжести, рвалась. Совал снова и снова, поднимая падающие куски, но совать больше было некуда, и вдруг всё пропало… Проснувшись понял, почему рябило в глазах – утреннее солнце било в лицо. Пора вставать. Сон Николаю Павловичу не понравился: почему во мне жадность так разыгралась, что хотел разом всё унести? Ранее никогда алчностью неотличался, а тут вдруг… Может подобный сон сулит неудачу? А может - наоборот? И приснится такое! Проводнику сна рассказывать не стал, – постеснялся, а то подумает ещё, что я … Да мало ли что может подумать человек?

Позавтракали, чем Бог послал, оседлали коней и поехали дальше голой степью на юг. По всему пути разбросаны небольшие не то холмы, не то горки.

- Их называют «чёрные» или «ветреные», - пояснил проводник. – Потому что зимой здесь лютый ветер дует, и снег не удерживается на склонах, – стоят они всегда чёрные! А ещё, на озере Ала-куль есть остров с каменной горой, а в горе большая пещера. Из этой пещеры Ибэ–ветер со страшной силой вылетает. Однажды киргизы целым аулом собрались в тихий день, вход в пещеру заложили бычьими шкурами и завалили камнями, чтобы Ибэ больше не вылетал оттуда.

- И что же?

- Но пришло время, Ибэ рассвирепел, вырвался, камни отбросил, шкуры разметал и дует по-прежнему.

- Ай, да молодец, твой Ибэ! Ишь как свободу любит.

 

Часа два ехали по проходу между чёрных холмов, а затем выбрались на широкую долину, где трава стала выше и гуще.

- Местность называется «Долон-турген», - снова заговорил проводник. – Здесь зимние пастбища хорошие. Как только перестаёт дуть Ибэ, согнав весь снег со степи, сюда со всех улусов гонят скот кормиться.

- Я думал, он дует всю зиму. – Николай Павлович замечал за собой уменье превращать монологи собеседника в диалоги, вставляя порой ничего не значащий вопрос, отчего рассказ оживлялся, и не столь успешно вгонял слушателя в сон. Способ собственного взбадривания прост, но эффективен, чем «изобретатель» метода часто пользовался. - Нет, только в холодные месяцы.

-Рраз сюда пригоняют стада на хороший корм, то не сделать ли и нам привал, да чего-нибудь перекусить.

 

Так и поступили, разбив лагерь и отправив лошадей пастись. Развели костёр, сварили похлёбку, вскипятили чай. Во время послеобеденного отдыха Николай Павлович вспомнил вдруг недавние студенческие годы, как на первых курсах в университете он сошёлся с сыном священника церкви Петра и Павла, Петькой Бессоновым. Отец его - младший брат известного Петербургского профессора славянских наречий… Вспомнилось, как занимали они лучшие места на первой скамейке кафедры, чтобы яснее слышать профессора, кладя свои фуражки (место занято). У Петьки обнаружилась удивительная способность к языкам. Кроме отличного знания языков новых и обоих классических, он занялся языками Восточными, читал свободно по древне-еврейски и арабски, но в особенности полюбил санскрит. «Это праотец всех индоевропейских языков, - мотивировал он своё пристрастие. - А какая богатая словесность – чего стоят поэмы в несколько сот тысяч стихов.»! «Вот и папенька мой был горазд»! – только и мог на это ответить Николай. «Я слабоват в санскрите, - признавался он сам себе. - Тюркские – еще, куда ни шло, а санскрит… со скрипом давался». Почти каламбур: санскрит со скрип!…

Был у Николая и ещё товарищ. Армянских кровей. Весёлый вечно, шустрый… «Как его, чёрта звали? Кажется, Степан, а фамилия, ух, и заковыристая! Даже профессор Клин затруднялся произнести мудрёное буквосочетание и говорил по-латыни «tu cujus difficile est dictu” (“ты, коего имя трудно выговорить”). Пожалуй, и мне её сейчас не вспомнить и не выговорить: Тер… Тер… М-м-мы… Как же дальше? Дай, Бог памяти! М-м-мы… К-к-кыр, кажется… А дальше? Ага, вспомнил! Мы-кыр-ты-чянц. Кажется, так! Да, да, точно так! Фу ты! Вспотел, пока вспоминал. Стёпка определился в студенты словесного факультета и даже не кончил курс, никогда не зная не только латинских спряжений, но и склонений. С грехом пополам он что-то бормотал на экзамене, и ему ставили всегда “три”. После такой “успешной” сдачи Стёпка Мкртычянц звал всех дружков к себе домой отмечать событие. Под диваном у него на квартире всегда находился мех с прекрасным кахетинским вином, стоило только нагнуться и нацедить стакан. К этому удовольствию присоединялось и курение отличнейшего табака. Расходились по домам обычно за полночь. Эх, развесёленькое было время, нечего сказать”!

 

Послеобеденный отдых окончился, и путники отправились дальше, вверх по долине. Местами она представляла собой ущелье между красно-лиловыми скалами. Далее на склонах появился молодой лес, подъём стал круче, и долина превратилась в широкий плоский луг с хорошей травой и журчащим ручейком. Пологие склоны представляли прекрасные пастбища.

Впереди несколько киргизов развьючивали верблюда. Женщины в белых колпаках ставили решётчатые основы для юрты. По склону рассыпалось стадо овец, несколько коров и лошадей. Кричали и бегали дети, лаяли собаки.

С киргизами, прибывшими на эти летние пастбища, пришлось начать обычный разговор: спросить о здоровье животных, сообщить, откуда и куда едем. Конечно, Николай Павлович не сказал, что едет искать золото, а поведал скотоводам, что собрался на охоту за архарами в горы.

Так как день клонился всё ниже, киргизы предложили путникам заночевать у них – три просторных юрты воздвигнуты. Предложение приняли и заночевали в одной из юрт на войлоках, разостланных возле очага. Ночь протекала спокойно. Рядом храпели люди, снаружи доносилось блеяние овец, лай собак, фырканье лошадей, рёв верблюда – набор обычных звуков степной кочевой стоянки.

Проснулись рано, но гостей не отпустили без чая по-монгольски (с молоком и бараньим жиром), который варили целый час. Испив такой напиток утром, делаешься сытым на целый день. Наконец, распрощавшись с радушными киргизами, путники двинулись дальше вниз по долине. Она мало-помалу врезалась в горы всё глубже и глубже, и вскоре, соединившись с другой, подобной, вышла к старому золотоносному руднику.

- Это самый западный из рудников Джаира, - сообщил Кыбсан. – Попробуем сверить приметы.

Правый склон долины крутой и скалистый, а левый – более пологий и поросший травой. В нескольких местах на нём серели стены брошенных фанз рудокопов, без крыш, оконных и дверных колод, давно взятых кочевниками на топливо. На дне долины извивалось, среди галечных площадок и зарослей кустов, русло бурной речки. Там же желтели кучи песка - отвалы размолотого кварца золотоносных жил. Рудокопы добывали его в шахтах на склоне и носили вниз к реке, где дробили и промывали.

У самой нижней из фанз путешественники расседлали лошадей и пустили пастись по склону.

- Тот ли это рудник, который нам нужен? – окинул взором окрестности Николай Палыч.

- Здесь их несколько! Есть ближние и дальние. Придётся осматривать всё. Вот первый рудник Чий-чу. С него и начнём.

- Так твой дед описал какие-то приметы, где искать?

- Он составил план. – Монгол достал сложенный вчетверо ветхий листок, успевший потрескаться на сгибах. - Здесь нарисована фанза, и стрелочки вверх от неё указывают на горные вершины, по которым надо ориентироваться.

- Так это совсем не то место! – взглянул Пащенко на рисунок.

- Вы правы! Значит, придётся ехать на следующий рудник.

Снова тронулись в путь, и посетили ещё несколько мест, но нигде вид местности не соответствовал приметам. Прошло несколько дней поисков и, наконец, у одной из отдалённых шахт обе стрелки точно показали то, что было нарисовано на плане.

- Вот, видите! План не подвёл, - обрадовался Кыбсан. – В этой фанзе и должно быть закопано золото!

- Не спеши, не спеши с выводами, пока не начали копать. А как вообще золото могло оказаться здесь? Ты мне говорил об этом?

- Да, я рассказывал. Неужели забыли? В этой фанзе жил не рудокоп, а знатный чиновник, принимавший золото от рудокопов для сдачи в казну.

Пащенко оглядел полуразрушенное строение. Оно отличалось от прочих своими размерами и наличием нескольких комнат.

- Случилось это во время дунганского восстания. Чиновник, спасаясь бегством, спешно закопал несданное золото. Потом его ранили, а мой дед укрыл его у себя и лечил. Но ранение боказалось слишком серьёзным. Умирая, китаец, в ответ на заботу, открыл свою тайну.

- Трогательная история, вполне в духе романов Стивенсона… Однако, жаль бедного китайца…

- Кто такой Стивенсон?

- Писатель. Впрочем, это не важно… Так где начнём копать?

 

Солнце скрылось за горами, и стоило поторапливаться. Решили прорыть канавку поперёк всей задней комнаты, где предположительно находилась спальня. Николай Палыч долбил кайлом затвердевшую почву, а Кыбсан выгребал её лопаткой и выбрасывал через пролом в стене наружу. Почва - глина со щебнем. И дело подвигалось с трудом. Пот лил градом с обоих работников, но вознаграждение вскоре последовало: показались куски белого кварца, пронизанные жилками ярко-желтого цвета. Вот оно, золото!

- Он, видно, отбирал у рудокопов куски кварца с золотыми вкраплениями, - заметил монгол.

- Неужели это и есть клад? – разочаровался Пащенко.

- А вы что думали? Вам сундук с золотыми слитками подавай?

- Сундук, оно, конечно, предпочтительней, но уж чем богаты … Значит сон в руку!

- Какой сон?

- Приснился мне рудник полный золота, - проговорился Николай Палыч.

- Такой рудник только во сне и увидишь!

 

Между тем светило окончательно скрылось в своей «норе» или тоже в «руднике» (вот где всё сияет, наверное!) за горизонтом, и стало ясно, что до ночи никак не управиться. Решили здесь и заночевать. Лошадей поставили привязанными в первой «комнате».

- А кони? Они всю ночь так и простоят голодные? – пожалел доходяг, любивший с детства животных Пащенко (и собачек и кошечек, и птичек и рыбок, и всех, всех, всех – добрый был мальчик, сердешный).

- Отпустить их нельзя. Корм плохой, и они уйдут далеко, а волков здесь много. Они в старых шахтах живут, там норы готовые для них. – Всё знал, друг степей, монгол.

Ночёвка не обещала спокойствия. Кладоискатели спешно собирали топливо, вырывая кусты полыни и разных других трав, попадавшихся под руку. Возле фанзы наворотили целую кучу, чтобы хватило на всю ночь. В дело пошли и жерди от остатков крыши. Без крыши открывалась прекрасная панорама звёздного неба, – такого атласа нельзя больше нигде увидеть, как только здесь. Полюбовавшись звёздными россыпями и попив чаю с сухарями, устроились поудобнее, поделив оружие: у изголовья одного – ружьё, у другого – револьвер. Под сладкое похрапывание и посвистывание соседа Николай Палыч вновь предался студенчески воспоминаниям…

 

С самого первого курса был Николай счастлив тем, что главным профессором являлся у них Степан Петрович Шевырёв, великий трудолюбец, идеалист, строго православный и многосторонне образованный. У него нельзя было перейти с курса на курс, не подав какого-нибудь доказательства о своём дельном трудолюбии. Хотя трудолюбие это иногда принимало и формы неких излишеств… Так, ещё на первом курсе, они с Петькой составили словарь по всем произведениям древнейшей русской письменности до татарского нашествия: все, вышедшие из современного употребления слова писали на карточках, расположенных в алфавитном порядке, и накопилось их несколько больших ящиков, которые остались у Бессонова, и куда потом делись неизвестно. Чем не «мартышкин труд»? Но в ту пору было интересно!..

 

Внезапный протяжный и низкий вой, и в ответ на это резкий лошадиный храп, прервали воспоминания.

 

- Волк! – закричал мгновенно проснувшийся Кыбсан. – Он сигналит другим, что нашёл добычу.

- У меня десять патронов с картечью и пять с крупной дробью, - схватился Пащенко за ружьё. – Чем лучше встретить?

- Дробь и картечь надо приберечь, когда стая появится. А в нагане сколько пуль?

- Шесть. Есть и в запасе ещё!

 

Вой снова повторился ближе, и кони захрапели ещё громче и беспокойней.

 

- Может, пока волк один, из нагана его отпугнуть, - предложил монгол и, взял из костра горящую ветку. Подняв её над головой как факел, стал вглядываться в темноту, где сверкнули два маленьких, юрких огонька.

 

Бабахнуло внушительно, и жалобный визг подтвердил - ночной гость получил серьёзное предупреждение. Но спустя некоторое время волчья осада продолжилась. К первому пришло подкрепление. Пришлось применить картечь, хотя и это ночных гостей не остановило. Бедные кони рвали узду, желая вырваться и умчаться в степь.

Ночь прошла беспокойно и путникам выспаться, толком не удалось. А как только совсем рассвело, раскопки продолжили и получили новый результат: обнаружился в земле глиняный горшочек с узким горлышком. Находка оказалась тяжёлой. Рядом с пробкой виднелась восковая печать с иероглифом.

- В нём, я думаю, самое оно! – обрадовался Николай Палыч и завертелся вьюном возле находки, поворачивая горшок то одним, то другим боком. – Ишь, как аккуратно запечатано!

- Не успел, видать, чиновник увезти горшок в город, боялся, что восставшие остановят и отберут, - пробурчал Кыбсан. – Нужно ещё покопать.

Работу продолжили, но больше ничего не обнаружили. Кайло и лопату отбросили, куски кварца и горшочек разложили по сумкам, оседлали коней и тронулись в путь. Хоть и с небольшим, но грузом, ехали, как показалось, целую вечность. Наконец, достигнув ближайшей реки, сделали привал, отпустили голодных коней на корм, развели огонь, сварили чай, плотно позавтракали. Затем по очереди поспали часа по два, – находки надо было охранять даже от чужого глаза. «Степное ухо» длинное – сегодня один другому сказал, а завтра знает вся округа на сто вёрст.

 

* * *

 

«Примерно в тот год, когда я только родился, бродил в этих местах по заданию Географического Общества один, ставший впоследствии знаменитым, штабс-капитан, - размышлял Николай Палыч, погружаясь в сладкую дрёму. – А до того молодой офицер успел исколесить весь Уссурийский край и Приморье. Здесь начал он очередной свой поход с Алашаньской пустыни. Экспедиция вышла к озеру Кукунор, а далее направилась на юг, к Тибету. Затем пересекла пустыню и вышла в верховья реки Янцзы. Но силы были на исходе, и отряд через Ургу возвратился на родину, насколько мне известно…» - Пащенко повернулся на другой бок и надвинул фуражку на глаза – назойливое солнце, казалось, недовольно тем, что кто-то хочет уснуть в неурочное время. - «… Второй свой поход, неутомимый штабс-капитан начал, направившись к озеру Лобнор и далее к хребту Алтынтаг. Его карта пополнилась тогда ещё одним, ранее неизвестным, горным массивом, Кунлунь… Вскоре неистовый офицер отправился в третье путешествие: от озера Зайсан через Хамийскую пустыню вглубь Тибета, к верховьям другой китайской реки Хуанхэ. Однин из помощников штабс-капитана - прапорщик Роборовский, тоже будущий замечательный исследователь Азии. По дороге, в Джунгарии, штабс-капитан открыл редкий вид дикой лошади, получившей его имя (мировая сенсация – неизвестная доселе порода совсем под носом у цивилизации!). Миновав пустыню, отряд вступил в оазис Сачжоу у северного подножия хребта Наньшань. Южнее Сачжоу обследовали замечательное «место тысячи пещер», расположенных в несколько ярусов и заполненных множеством статуй Будд (Вот бы и нам туда попасть!). Обследовав высокогорный Наньшань и окраину обширной Цайдамской котловины, исследователи вступили в пределы Тибета. Но из Лхасы прибыли чиновники и сообщили, что власти не разрешают двигаться дальше. Экспедиция повернула назад и через Гоби и Алашанскую пустыню вернулась в Россию, в Кяхту. Но отважный штабс-капитан на том не успокоился и собрал четвёртую экспедицию. Уже известным путём отряд прошёл до Кукунора и верховий Хуанхэ. Дальше путь лежал через Цайдамскую котловину». - Пащенко, поняв, что всё равно не уснёт, достал карту и стал по ней прослеживать маршрут великого соотечественника. - «Пройдя котловину, штабс-капитан (или к тому времени его повысили в чине?), обнаружил неизвестный ранее хребет, названный им «Загадочный», но впоследствии получившем имя своего первооткрывателя». – Карта достаточно ветхая и частично протёрлась на сгибах, но разобраться можно. – «По возвращении домой, на торжественном специальном заседании Академии Наук путешественнику вручили золотую медаль с его портретом и надписью: «Первому исследователю природы Центральной Азии». – Николай Палыч вспомнил, как трубили все газеты, да и студенты говорили только об этом. – «В начале 1888 года неугомонный землепроходец вместе с верным Роборовским отправляется в пятый поход, ставший последним. В окрестностях города Бишкек случается несчастье: исследователь заражается брюшным тифом и умирает. Его хоронят на берегу озера Иссык-Куль по его воле». – Славный сын Отечества, только вот смерть какая-то неопрятная (брюшной тиф)… Опытный путешественник, и вдруг так просто заразиться… Какая нелепая смерть! Да и в Тибете так и не удалось побывать. Не повезло. Не впустили, и всё тут! Китайцы - упрямцы и самодуры. Как во что упрутся, так и ни в какую!

Заметив, что Кыбсан тоже не спит, Николай Палыч обратился к соседу:

- Нужно нам поровну поделить найденное. Ты купишь теперь хороших верблюдов, коней, быков, баранов и сделаешься большим баем! У тебя будет несколько юрт. А, Кыбсан? Как на это смотришь?

- Мне не нужно это золото.

- Не понимаю – как это «не нужно»?

- Как только наш князь узнает о моём богатстве, он всё отнимет, а меня посадит в монастырскую тюрьму. Поэтому я не могу сразу разбогатеть, не вызвав подозрения, да и богатым бездельником быть не хочу…

- Чего же хочешь?

- Я люблю водить караваны по нашим степям.

- Понимаю. Ты хочешь, чтобы твоё богатство объявилось не сразу, а получалось мало-помалу. Хорошо. Твоё золото я буду хранить у себя и отдавать тебе понемногу, когда захочешь. Согласен?

- Да. Будете выдавать помаленьку по моей просьбе.

 

Рассуждения монгола здравы. Условия жизни в провинции Синь-Цзян всем известны: полный произвол китайских амбаней и монгольских князей. Пащенко, как российский подданный, имел защиту в лице консула, а Кыбсан находился в полной власти своего князя. Если бы Кыбсан покупкой скота обнаружил, что у него завелись деньги, князь бы начал вымогать их под различными предлогами. Сообщить китайской или монгольской власти о находке, тоже нельзя, – вызовет мгновенную конфискацию. Ведь не известно, являлся ли китаец, зарывший золото, чиновником, собиравшим у рудокопов для сдачи в казну, или арендатором рудника, получившим золото от своих рабочих. В первом случае драгоценный металл принадлежал государству, а во втором – лично китайцу, жившему и умершему у деда Кыбсана. Не мог бы выяснить это и амбань Чугучака, и в лучшем случае, при вмешательстве консула, он завёл бы переписку с Пекином, что затянулось бы на несколько лет.

Решено возвращаться назад в Чугучак. По договорённости, к экспедиции должен присоединиться ещё один участник, давний знакомый Пащенко по университету, минералог Александр Ефимович Гершман. Его заинтересовала возможность пособирать различные камни и образцы пород, коими с давних времён славились эти места. Со времён Марко Поло купцы и путешественники привозили из Азии диковинные сокровища и невиданные драгоценности.

 

Николай Палыч снимал фанзу во дворе дома местного лавочника, но она плохо запиралась. Вставал вопрос: где спрятать клад? Во дворе бегало много любопытных детей, ходили разные люди, а кварц надо истолочь и промыть. Делать это на людном дворе невозможно. Нужно было искать новоё жильё.

Ну ладно, думал Пащенко, встречу Гершмана, тогда и снимем на пару новую квартиру. Подожду, пока друг приедет.

Гершман почти ровесник, тридцатилетний учёный. Оба холостяки, поэтому и отъезд в столь далёкие края никому жизни не омрачил. Родители не в счёт – они ко всем сумасбродствам притерпелись. Жёны и дети – другое дело: с ними нельзя не считаться! Но пока, как говорится, Бог миловал…

 

Александр Ефимович близорук и носит очки, среднего, черноглаз и черноволос. Николай Палыч, как и папенька его, имел светлые глаза и волосы, а сложением тоже в родителя – крепок и жилист, хотя гирями не баловался, презирая новомодную английскую забаву «спорт». Зачем силы понапрасну тратить, когда они для дела могут понадобиться, справедливо полагал он?

Учились приятели на одном курсе, но на разных факультетах, зато часто виделись на квартире общего дружка, Стёпки Мкртычанца, где «хорошим кахетинским» отмечали успехи в учёбе, праздники и прочее… Чтобы не ломать себе язык, произнося стёпкину заковыристую фамилию, придумали ему прозвище – «мокрый». И фонетически как-то созвучно фамилии, а главное – напоминало, что вино тоже «мокрое», поставщиком которого был выходец с Кавказа.

 

Обрадованные встречей, приятели сразу отправились на поиски жилья. Пока искали, Гершман не умолкал, рассказывая обо всех перипетиях, случившихся с ним в пути. Встретились какие-то цыгане, собиравшиеся ему гадать, но чуть не обокравшие; затем - какие-то не то демобилизовавшиеся, не то дезертировавшие солдаты; какие-то чуть ли не беглые каторжники, какие-то ссыльные – словом, страху натерпелся выше воротника, пока добрался до этого, забытого Богом, закутка. Николай Палыч только головой кивал да сочувственно поддакивал – ничего удивительного, ведь не в Ниццу, на Лазурный берег ехал! Да, брат, здесь не курорт…

Исходив городишко за пару часов вдоль и поперёк, наконец, сняли на самой окраине неказистый домишко с двором и подсобными помещениями. Дом принадлежал местному торговцу-китайцу и сдавался им постоянно в наём за умеренную плату. Двор нового жилища имел ту особенность, что через него протекал маленький арык, отведённый из русла одной из горных речек, сбегавших с гор Тарбагатая и орошавших весь городок, окрестности и пашни. Лучшего места нельзя и придумать: вода для промывки золота под рукой.

Разместившись в доме, новые жильцы заперли ворота и принялись за дело. В подсобке отыскалась большая ступка, в ней размельчали куски кварца. Горшочек тоже вскрыли. В нём оказались мелкие кусочки и крупицы промытого песка. Работа закипела.

- Где вам удалось отыскать такие сокровища? – изумлялся новый член экспедиции.

- Повезло. Спасибо деду Кыбсана – сохранил старик тайну, - улыбался Пащенко. – Эти богатства помогут нам в дальнейшем организовать ещё ни одну экспедицию!

В основном, работали молча, лишь изредка перебрасываясь шутками-прибаутками. «Новенький» нет-нет, да и подпустит какой-нибудь анекдотик из питерских. Да всё про баснописца Крылова – дался он им! Не имея давно вестей с родины, Пащенко рад был послушать хоть анекдот. А Гершман рассказывал смачно, с выражением, в лицах – обхохочешься, пусть даже и анекдот глуповат! Рассказчик и сам заразительно смеялся, поблескивая очками:

«Раз Иван Андреич прогуливался по Невскому и неожиданно встретил самого императора. Николай ещё издали ему закричал: «Ба, Иван Андреич, что за чудеса? – встречаю тебя на Невском. Куда идёшь? Мы так давно с тобой не виделись». – «Я и сам, государь, так же думаю, - отвечает баснописец, - кажется, живём довольно близко, а не видимся»!

- А вот снова про Крылова, послушай! – в очках Александра Ефимовича отражались золотые проблески промываемого песка. – «Несколько молодых повес, прогуливаясь однажды в Летнем саду, встретились со знаменитым баснописцем, и один из них, смеясь, сказал: «Вот идёт на нас туча». – «Да, - сказал Крылов, услышав колкость, - потому и лягушки расквакались»!

- Ты нам теперь скучать не дашь, - улыбнулся Николай Палыч. – Ну, ещё!

- Ага, вспомнил! Это не про Крылова. Про Александра…

- Какая разница, про кого!

- «Господин комендант! – сказал император Башуцкому. - Какой у вас порядок? Можно ли себе представить? Где монумент Петру Великому»? - «На Сенатской площади». – «Был да сплыл! Сегодня ночью украли. Поезжайте, разыщите»! Бледный Башуцкий уехал. Возвращается весёлый, довольный. Чуть в двери – кричит: «Успокойтесь, Ваше Величество. Монумент целёхонек, на месте стоит! А чтобы чего, в самом деле, не случилось, я приказал к нему поставить часового». Все захохотали. «Первое апреля, любезнейший, первое апреля», - сказал государь и отправился к разводу. На следующий день ночью Башуцкий будит государя: «Пожар»! Александр вскакивает, спешно одевается, выбегает, спрашивает: «Где пожар»? – «Первое апреля, Ваше Величество, первое апреля». Государь посмотрел на Башуцкого с соболезнованием и сказал: «Дурак, любезнейший, и это не первое апреля, а сущая правда».

- Горазд ты на анекдоты, Александр Ефимыч!

- Вот ещё один, последний: «После похорон графа Кочубея вдова выпросила у государя разрешение огородить решёткой часть пола, под которым он лежал. Согласие получено, а приятельница заметила по этому поводу: «Посмотрим, каково ему станет в день второго пришествия. Он ещё будет карабкаться через свою решётку, а другие давно окажутся на небесах».

 

Не воспринимавший европейский юмор Кыбсан молча толок кварц в ступке. О великом баснописце не слышал, да и имена русских царей ему ничего не говорили, тем более – какое-то «первое апреля»! И при чём оно, если пожар? А Николай Палыч с коллегой, тихо веселясь, занимались промывкой у арыка, складывая полученную продукцию в большой таз. Так трудились несколько дней с утра и до вечера, делая перерывы для принятия пищи и сна. В доме обнаружился большой безмен (недаром владелец купец), на котором взвесили в богатства. В горшочке оказалось около 12-ти фунтов, а из кварца добыли ещё восемь с половиной, так что вышло немало. Гершман, будучи сведущ в вопросе, определил пробу, как достаточно высокую, вследствие чего по существовавшему денежному курсу выходило, что найденное золото тянуло на солидное состояние.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

О пользе ведения дневника. Чтение с засыпанием. Сообщение Кыбсана и сборы в дорогу. Неловкий наездник. Пельмени и чайник. Заброшенный рудник и рассказы стражников. Страшные истории на ночь. Тайна халатов и краски. «О сокровище на лотосе».

 

- Провожая меня, мой старый профессор напутствовал: «Ведите дневник, записывайте все впечатления, - рассказывал Гершман за ужином, - не ленитесь. Пишите на стоянках по вечерам при свете костра или днём на привалах. Ничем не пренебрегайте! Всё, что видели по дороге, каких людей встречали, что испытывали по поводу той или иной встречи или события».

- Совет правильный, - согласился Пащенко. - Ну и пишите! На старости лет и вам и мне, если доживём, самим интересно будет перечесть и вспомнить былое, а то, глядишь, и издатель, какой клюнет… Я ленив по письменной части, и не боюсь в этом признаться. Ну что поделаешь? Не дал Бог таланта. А батенька мой… тот горазд был. Много трудов насочинял. Особенно о великих путешественниках. Марко Поло и Васко да Гама, Афанасий Никитин и Герасим Лебедев… обо всех, кто каким-либо боком Индии коснулся. Да вот ещё об этом, чуть не забыл, огнепоклоннике…

- Заратустре?

- Да, да, о нём! Целое исследование написал… так и осталось неопубликованным.

- И где оно теперь?

- На чердаке пылится. Говорят, подобная тема сейчас не представляет интереса!

- Очень сочувствую вашему батюшке, царство ему небесное.

- А как знал малую Азию! - воодушевился сын. – Его даже за турка принимали! Персидский ему как родной был – такое произношение, комар носа не подточит.

- Пожалуй, я последую совету профессора и начну всё записывать, – поправил очки Александр Ефимович, теряя интерес к теме разговора.

- Конечно, конечно! Что тянуть, – прямо сейчас и начинай. Кстати, у тебя ничего почитать нету? С собой не захватил? А то я тут совсем изголодался по литературе.

- Как же! Есть кое-что! Притом, тоже записки путешественника, правда, посетившего эти благостные места на пару столетий раньше нас.

- Чьи записки? – загорелся Пащенко.

- «Совершенный негоциант» Жака Савари! – Гершман потянулся к полке и достал ветхую, толстую книженцию в потёртом кожаном переплёте. – Издано в 1675-м году! Подходит тебе?

- Давай немедленно! Это страшно интересно.

Взяв в руки старинный фолиант, нетерпеливый читатель стал поспешно листать. Издание снабжено массой иллюстраций – копиями с гравюр одного известного художника. Пащенко охами и вздохами выражал свой восторг.

- Спасибо, дорогой друг! Приступаю немедленно. – Радостный Николай Палыч направился в свою комнату.

- Ну, а я немедленно – за дневник! Попишу немного перед сном.

 

Их было двое в пустынном просторном доме. Кыбсан отправился к семье – он жил с женой и двумя малышами неподалёку. Утром обещал придти и обсудить сообща план дальнейших действий. Гершман и Пащенко занимали по комнате и предпочитали уединение. Вот и сейчас каждый при свете керосиновой лампы приступил к своим занятиям: Александр Ефимович разложил перед собой толстую тетрадь в коленкоровом переплёте и задумался, покусывая карандаш; а Николай Палыч раскрыл древнюю книгу наугад где-то посередине и «нырнул» в неё.

 

«… мы были теперь в Китае. Если я чувствовал себя заброшенным на край света в Бангале, откуда мог многими способами добраться домой, то каково мне теперь, когда я оказался на тысячу миль дальше и все пути возвращения для меня отрезаны?

Все свои надежды возлагали мы на ярмарку, открывавшуюся здесь через четыре месяца; там нам мог представиться случай купить китайскую джонку и отправиться на ней в другой порт. Кроме того, не исключена возможность появления английского или датского корабля, который взял бы нас, так как наши личности не внушали никаких подозрений».

Читатель перевернул несколько страниц. Глаза предательски начали слипаться.

«… по возвращении домой мне было странно слышать, как у нас превозносят могущество, богатство, славу, пышность и торговлю китайцев, ибо, по моим собственным наблюдениям, китайцы показались мне презренной толпой или скопищем невежественных, грязных рабов, подвластных…»

Читатель не удержался и зевнул: хоть книга и древняя, но положим, не столь интересная. Почитать все же надо, но, разумеется, не залпом, а постепенно и в разумных дозировках. Посмотрю-ка лучше пока что там в газетах пишут… Отложив древность, зашуршал газетами, захваченными в дорогу. Пресса поступала в Чугучак с большим опозданием, и то лишь - в консульство (с нарочным, привозившим почту и документы). Местное население ни в каких газетах не нуждалось, а пользовалось древнейшим источником информации – слухами (молва по степи рано или поздно донесёт). Сразу на глаза попалась заметка о Георге Вашингтоне.

«Великая Северо-Американская республика отпраздновала 2 (14) декабря сотую годовщину со дня смерти ее величайшего сына и патриота, которому она обязана независимостью и освобождением от английского ига. Когда ровно сто лет тому назад в Филадельфии, в палате представителей, Джон Маршал дрожащим голосом заявил о последовавшей накануне кончине Георга Вашингтона, волнение охватило всех присутствовавших членов, сообщилось немедленно всему городу, который в знак траура приостановил все свои обычные дела…»

 

* * *

 

Пришедший утром Кыбсан с порога заявил, что узнал ещё об одном месте, где можно накопать много золота.

- Ишь ты, какой ненасытный стал! - засмеялся Пащенко. – Так часто даже кладоискатели в романах золото не находят!

- А я вот узнал! Значит, везёт нам.

- Так, где на сей раз?

- Далеко, в Алтайских горах. Приезжал вчера старый лама. Разговорились с ним случайно про рудники в Джаире, а он и говорит, что недалеко от его монастыря на речке Алтын-гол в Алтае, имеется заброшенный золотой рудник. Когда-то там добыча велась во всю, но сейчас почему-то Богдыхан запретил и даже стражу приставил. Говорят, в руднике нечистая сила завелась, злые духи его захватили, и теперь опасно добывать там золото стало, а местный люд обходит рудник за версту.

- Не так страшна нечистая сила, как охрана, - присоединился к разговору атеист Гершман. – Сказки всё это, господа!

- Так в чём там нечистая сила проявляется? – Николай Палыч явно не разделял взглядов самоуверенного коллеги-учёного.

- Якобы, появляются души некогда погибших рабочих, - понизил голос богобоязненный монгол.

- Души? Но если лишь так, можно рискнуть, - похоже, атеистическая бравада начала заражать и Пащенко. - Главное, чтобы тела не появлялись! – совсем разбушевался атеист и вызывающе посмотрел на товарищей: ну чего, мол, боитесь?

- А долго ли добираться? – поинтересовался Николай Палыч, невзирая на мистику.

- Пожалуй, несколько суток, а то и более…

- Тогда отправимся немедля. Как вы, Александр Ефимыч?

- Обеими руками за! Я духов не боюсь.

- Сегодня лишь достану вьючных коней, и завтра можно будет трогаться, - смирился с неизбежным монгол, собираясь уходить.

- Надо будет захватить ещё и длиннополые халаты, и достать фосфорной краски, - лукаво заулыбался Гершман.

- А это зачем? – не понял Пащенко.

- Потом узнаете, потерпите, - продолжал интриговать минералог, - созрел у меня некий планчик, но всему своё время.

 

* * *

Выехали ранним утром по пыльной дороге на восток, вверх по долине реки Эмель. Снова по обеим сторонам дорогу обрамляли хребты Тарбагатая и Барлыка. Степь вовсю зеленела молодой скудной травкой и полынью. Среди нее алели кровяными пятнами чашечки молодого мака. Почти прямо из-под копыт лошадей то и дело выпархивали зазевавшиеся жаворонки и, взвившись в синеву неба, заливались пронзительным пением. Словно извиняясь за то, что люди застали их за столь низменным занятием, как поиск букашек и червячков в траве и почве.

- Как книга? – поинтересовался минеролог, то и дело, цепляясь за всё, что попадалось под руку на спине лошади (ездок он оказался неважнецкий!).

- Очень интересная… засыпаю на второй странице, - сознался застигнутый врасплох Пащенко, но тут же и спохватился, - но не подумайте, что скучная – просто я сильно устал вчера.

- Там ведь и про Китай есть.

- Да я на том самом месте и захрапел к стыду своему, но вы не обижайтесь, ради Бога! – дёрнулся в сторону коллеги Пащенко, стараясь помочь ему в поисках равновесия (Николай Палыч сам держался в седле уверенно, поэтому то и дело приходил на помощь товарищу).

- Никак не привыкну, - извинялся неловкий наездник. – Я типичная городская крыса!

- Ну, ничего! Это дело нехитрое. Научитесь постепенно… Вон смотрите, какой молодец наш Кыбсан! Человек родился в седле! Берите с него пример.

Монгол, услышав похвалу в свой адрес, прямо таки загарцевал как на кавалерийском смотре…

 

В китайский городок Дурбульджи приехали уже вечером и завернули на постоялый двор.

- Далеко ли путь держите? – осведомился хозяин, подавая гостям огромное блюдо с дымящимися пельменями и пузатый, закопчённый чайник.

- В Зайсан по торговым делам, - нашёлся Кыбсан.

- За перевалом на русской границе будет таможенный досмотр, - предупредил китаец.

- Мы как раз лишь за товаром и едем, а с собой только припасы, - поддержал «легенду» Николай Палыч, надкусывая огнедышащий пельмень. – Ой, вкусно, хозяин!

- Ну, смотрите, а то за шёлк теперь большую пошлину дерут, - сказал китаец равнодушно, теряя интерес к вновь прибывшим, и направился к другому столу.

 

С утра продолжили путь, поехав дальше вверх по долине реки, по правому берегу которой тянулся гребень со странным названием «змеиное жало».

- Почему так называется? – спросил Гершман, по-видимому, начавший вести дневник и теперь стремившийся к точности во всех деталях.

- Потому что тянется как жало из огромной «пасти», образуемой двумя хребтами по обеим сторонам, - указал Кыбсан на оставшиеся позади вершины.

 

К вечеру преодолели перевал и, успешно пройдя таможенный досмотр, двинулись дальше и через пару дней достигли устья Алтын-гола.

Вверх по долине шла тропа, приведшая к долгожданному руднику. Склоны были очень крутые и безлесные, даже кустов не было. Виднелись следы многочисленных порубок. Очевидно, караульные извели всю небогатую растительность на топливо. Виднелись невдалеке три юрты, в которых с семьями и жила охрана.

Вход в рудник был загорожен связанными друг с другом жердями, так что пробраться внутрь незаметно дело не простое. Три больших пса, лежавших возле юрт, встретили кладоискателей свирепым лаем.

Монголы-стражники, конечно, обрадовались гостям или искусно изобразили это. Не замедлили поинтересоваться: откуда, куда и зачем?

- По торговым делам в Улясутай, - продолжал развивать «легенду» Кыбсан.

- Из Зайсана? – уточнил старший из охранников.

- Да. Думали на Алтын-голе заночевать, а оказалось, что здесь ни травинки – всё повырублено.

- Поедете немного дальше, там другая долина справа будет… и трава, и кусты, и вода есть. Засветло ещё успеете добраться.

 

Караульных поблагодарили и расспросили насчёт рудника. Выяснилось, что он 10-12 лет, как закрыт. Боятся люди этого места, и особенно по ночам. Им тоже здесь страшно, но работа есть работа. Князь меняет охрану раз в год – не часто; а за год всякой жути можно здесь наглядеться в избытке. Лица стражников казались напряжёнными и от дальнейших расспросов они уклонились.

Кладоискатели поехали дальше, но заметили, что вверх по склону, над основным, закрытым жердями входом в рудник, достаточно высоко чернеет отверстие, через которое, наверное, тоже можно проникнуть внутрь.

Вскоре достигли долины, на которую указывали караульные. Место для ночёвки оказалось удобным: тут и ручей, и трава для лошадей, и кустарник для костра.

Путники развели огонь, заварили чай, поужинали, и перед тем, как идти спать в палатку, предались рассказыванию страшных историй, тем более что близость таинственного рудника к этому располагала.

- Слышали о призраке французского майора? – блеснул отражением костра в своих очках минералог, и, придав голосу тревожную окраску, начал. – Так слушайте!.. Дело было в Праге. Есть там такой форт – Вышеград.

- Я не был в Праге, - посетовал Пащенко.

- Я тоже, – но это не важно!.. Этот майор командовал французским отрядом, захватившим город в 1741-м году, и погиб в том бою. С того времени его призрак стал бродить по Вышеграду. Он нападал на патрули, щекотал часовых и даже напугал до потери сознания нескольких офицеров австро-венгерской армии. Пули пролетали сквозь майора, не причиняя вреда. Утихомирился он лишь в конце прошлого века, когда некий поручик приветствовал его, вытянувшись во фрунт, как положено при встрече старшего по званию. Майор улыбнулся, потрепал поручика по плечу и растворился в воздухе. С тех пор призрак появляется, только будучи в хорошем настроении: на приветствия прохожих вежливо кивает и вообще ведёт себя, как подобает хорошо воспитанному привидению.

- Это скорей смешная, чем страшная история, - улыбнулся Пащенко и подбросил в огонь свежих веток, отчего в стёклах очков рассказчика вновь неистово заплясали языки пламени.

- А вот, когда я был послушником монастыря, из которого впоследствии бежал, то наблюдал однажды следующее… - решил и монгол внести свою лепту. – Во многих ламаистских монастырях имеются школы магии. Вы, наверное, слышали об этом… Один из монахов показывал такое, что я, хоть и был мальчиком, но не могу этого забыть и до сих пор…

- Что видел?… - занервничал Николай Палыч, а очки Гершмана почему-то угасли.

- Я нарвал полевых цветов и весёлый бегал и прыгал, когда мне повстречался лама.

«Зачем тебе этот пук мёртвых растений»?- спросил он, заметив мой букетик. – «Мёртвых? – удивился я. – Да ведь они только что росли вон на той поляне». – «И всё же они мёртвые. Быть рождённым в этом мире, разве не есть смерть, мальчик? Хочешь посмотреть, как будут они выглядеть в мире вечного света»? – «Да», - ответил я и протянул ему цветы. Он взял из букетика один цветок, положил его на колени и начал, как бы, загребать руками из воздуха что-то невидимое. Постепенно это «невидимое» стало превращаться в облачко, которое постепенно обрело форму и окраску цветка, и, наконец, в воздухе возникла как бы копия того цветка, который лежал на коленях. Копия казалась совершенно точной, повторяя каждый лепесток, каждую линию. Она действительно выглядела прекрасной оригинала. Так цветок за цветком был воспроизведён и весь букет, включая самые маленькие травинки в нём.

- Поразительно! – воскликнул впечатлительный Александр Ефимыч.

- А отгадывание мыслей там тоже практикуется? – спросил Пащенко.

- И это ламы умеют…

- А вот ещё одна история, - перебил монгола Гершман, - и тоже про привидения! Хотите?

- Как не хотеть? Давай, рассказывай! – согласился Пащенко и потянулся за новым хворостом.

- И снова дело в Праге…

- Там, от призраков, не продохнуть что ли? – Хворосту больше не нашлось, и Пащенко с неудовольствием заглянул в угасавшие гершмановские очки. – Что ещё в огонь кинуть?

- На сей раз - призрак бывшего привратника студенческого интерната Карлова университета. А случилось в 18-м веке. Привратник отличался тем, что очень не любил учащуюся молодёжь и был широко известен даже за пределами университета разными кознями против студентов. Редкий день вредный привратник не доносил ректору на кого-нибудь, обрекая того на наказание.

Однажды ночью несколько студентов подкараулили его, набросили ему на голову мешок и притащили в подвал. Когда мешок с головы сняли, перепуганный доносчик увидел сидящих вдоль стен студентов. Посередине подвала устроили плаху, возле которой скучал палач с огромным остро отточенным топором. Один из студентов спросил: «Что будем делать, о братья, с этим человеком, который вместо того, чтобы заниматься своим делом, только и знает, кляузничает и наушничает»? «Да сгинет он»! – был единогласный ответ. И на глазах изумлённых студентов в тот же миг привратник… сгинул. С тех пор его можно видеть на Капровой улице. Он носится объятый пламенем. Увидев человека, похожего на студента, бросается к нему и начинает канючить, умоляя пожать ему руку. Как утверждает легенда, если какой-нибудь студент выполнит его просьбу, привидение обретает покой.

- Забавно, забавно, - сдержанно похвалил Пащенко и наморщил лоб. – Теперь и мой черёд рассказать что-нибудь эдакое… Ну вот, например… Один оксфордский студент…

- Опять студент? У меня – студенты, и у вас тоже! – перебил Гершман.

- Чем вы недовольны? А то сами не были… Вместо того, чтобы прилично учиться занимались всякой чертовщиной. Эх, молодость, молодость! Так вот этот студент приходился кузеном известному в Кентербери врачу, но дело не в этом, а в том, что этот студент внезапно умер…

- Умер? – опечалились слушатели.

- А чему вы удивляетесь? Все мы смертны.

- Но студент… молодой человек, - никак не мог смириться с ранней кончиной Гершман.

- По всякому бывает: кто раньше, кто позже, - философски заметил рассказчик. – Вопрос здесь не в том, что умер вообще. А в том, – где умер!

- В доме известного врача, - напомнил внимательный минералог.

- В этом-то всё и дело, что не у себя… - Николай Палыч начал слегка раздражаться тем, что ему никак не дают продолжить, и стал нервно ворошить головешки в угасавшем костре, успокаиваясь этим. – Примерно через неделю после кончины доктор проснулся среди ночи. Комнату заливал яркий лунный свет.

- Наверное, как сейчас, - указал на небо Кыбсан, где царило полнолуние. Казалось, что и костёр-то затухает не случайно – просто не хочет участвовать в неравном световом поединке.

- Теперь и ты ещё будешь мне мешать, - огрызнулся Пащенко. – В лунных лучах доктор увидел своего скончавшегося кузена. Тот стоял возле кровати в ночной сорочке и колпаке.

- Бр-р-р… как неприятно… - передёрнуло Гершмана.

- Доктор ущипнул себя, – не спит ли он, и отвернулся от призрака… (Монгол глядел на рассказчика испуганно, точно пред ним не Пащенко, а тот самый студент.) Спустя какое-то время доктор собрался с духом и вновь повернул голову (Гершман и Кыбсан тоже, как по команде, повернулись). Доктор попытался заговорить со студентом, но не мог вымолвить ни слова (Слушатели замерли)... А ещё через некоторое время призрак исчез.

- И всё? – недовольно скуксились слушатели.

- Нет не всё. Вскоре после этого происшествия кухарка, ходившая по вечерам к поленнице за дровами, заявила, что видела там призрака, облачённого в ночную сорочку. Тот стоял на штабеле дров.

- Он что, истопником заделался? – понял по-своему монгол.

- Каким истопником?! – обозлился Николай Палыч. – Доктор внезапно припомнил, что кузен умирая, пытался рассказать о человеке, которому он отдал на хранение своё единственное достояние – научную рукопись. Как оказалось в дальнейшем, этот человек опубликовал её после смерти автора под своим именем.

- Ах, вон оно что! –догадался Гершман. – Призрак хотел назвать имя вора, наверное…

- Александр Ефимыч, а зачем вы просили обзавестись халатами и фосфорной краской? – вдруг вспомнил Пащенко.

- Я всё захватил, - похвалился Кыбсан.

- Не опережайте события, господа, - опять уклонился минералог. – Потерпите до завтра!

Луна, словно зная замысел Гершмана, хитро и таинственно расплывалась в белоснежной улыбке во всё небо, стирая небрежно звёзды и созвездия, планеты, да и целиком млечный путь – над головой бушевало одно лишь лунное марево, наполненное ночными тайнами, страхами, опасениями, призраками и надеждой…

 

Ночь прошла спокойно. Утром начали готовиться к предстоящему посещению рудника. Тут-то Гершман, наконец, открыл тайну халатов и краски. По его замыслу, нужно фосфорной краской разрисовать халаты как скелеты, а на опускающемся на лицо капюшоне сделать прорези для глаз и изобразить череп. Трудились долго и увлечённо, предвкушая какой эффект маскарад произведёт на запуганную стражу. Вот только поверят ли собаки? Иначе «спектакль» провалится.

План таков: под покровом темноты с тыльной стороны взобраться по склону к тому самому отверстию, что обнаружилось выше входа в рудник. Через него проникнуть внутрь, а дальше, - найдя золото или нет, - выходить через главный вход, так как в темноте карабкаться снова вверх да с грузом сложно. Вот здесь и должны сработать раскрашенные халаты, напугав суеверных монголов.

Закончив приготовления, оседлали коней и отправились в дорогу. Совсем стемнело, когда трое шутников-кладоискателей подъехали к нужному месту. Ветер благоприятный и дует в лицо, поэтому перспектива преждевременного обнаружения собаками исключалась. Кыбсан сходил на разведку. В юртах готовятся на покой, можно начинать.

Взобрались на склон гребня, оставив лошадей внизу, стреножив их. Отверстие отыскалось быстро, хотя лезть в неизвестность страшновато.

- Кто смелый? – спросил Пащенко.

- Пожалуй, полезу я, - вызвался Кыбсан.

Сначала на верёвке опустили фонарик в отверстие выработки,– оказалось сажен пять глубины. Проход наклонный, так что, цепляясь за выступы, даже без лестницы или каната, пролезть возможно.

За Кыбсаном, быстро добравшимся до дна, полезли и остальные. Со дна шахточки шёл штрек по жиле вглубь горы без выхода на поверхность, длиной шагов тридцать. Прошли по нему, освещая путь тусклыми фонариками, к забою. Жила здесь почти в аршин. Кое-где в ней желтело золото, полосками в палец шириной и гнёздами шириной в ноготь. Зубилом и каёлкой наломали кварца с золотом в разных местах жилы, стараясь стучать тише. Набрали несколько горстей, сколько смогли отбить. Золотая жила звала в глубь забоя, но опускаться дальше, не зная плана шахты, рискованно.

- Как бы нам не заблудиться, господа, - заметил Гершман, отразив очками свет фонарика.

- Золотища здесь полным полно, а они, дураки, прекратили выработку, - выругался Пащенко, оглядывая сверкавшие прожилками низкие своды.

- Чувство меры нельзя терять: всё не дотащим, - пробурчал Кыбсан. – Возвращаться пора. И на том спасибо…

Разложив добычу в три мешка (в каждом фунтов по двадцать), прикрепили их себе на спины, и пошли по штольне к выходу, освещая путь совсем потускневшими фонариками.

Вот и выход, заваленный связанными жердями. Остановились. Дальше предстоял самый ответственный шаг. Пан или пропал!

- Выйдя из штольни, подождём, пока караульные на лай собак выскочат из юрт, затем решительным шагом пойдём прямо на них, - разъяснил дальнейшее стратег-минералог. – Конечно, надо на лицо опустить капюшон, чтобы череп был виден во всей красе.

-Ещё нужно петь нашу молитву «Ом мани падмэ хум», тогда нас точно примут за погибших рудокопов, - добавил существенную деталь Кыбсан.

- Как вы, говорите, молитва? – Европейцы не расслышали, и монгол старательно несколько раз медленно повторил, как урок, следя за правильностью произношения, - а то не поверят, и будет крах.

- Что это значит? – полюбопытствовал Гершман.

- «О сокровище на лотосе», – перевёл буддист.

- Как поэтично, как красиво! – завосхищался минералог.

- Ну, теперь с Богом! – перекрестился Пащенко, считая, что чем больше конфессий будет задействовано, тем лучше для дела.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 

Мертвые рудокопы. А книженция недурна! Старые газеты. Удачная операция. Бока скользкие у кобылы. Разговор с консулом. Немецкий профессор. «Какой гадкий насекомый!» Горное великолепие. Снова крик. Лекция профессора. Урумчи. Дорога в Турфан. Заметка о Лондоне.

 

Подошли к жердевому заслону, налегли втроём на него, и с шумом опрокинули. Собаки залились дружным лаем, в юртах послышались голоса. Люди ещё не спали, и караульные выбежали на шум.

- Пора! – шёпотом скомандовал минералог, и «привидения», запев молитву смело двинулись вперёд.

Что тут началось, трудно поддаётся описанию. Возгласы ужаса, визг детей и женщин, крики мужчин: «Мёртвые рудокопы выходят, спасайтесь»! Все бросились бежать, сломя голову. Страх передался и животным. Вслед за людьми, и обгоняя их, понеслись и собаки, коровы, бараны, козы. Визжащий клубок в облаках пыли катился вниз по долине – люди и животные, не разбирая дороги, толкали и опрокидывали друг друга.

Победа полная! Операция удалась на славу!.. Откинув с лиц теперь ненужные капюшоны, «привидения», не торопясь, взобрались на гребень отрога и остановились перевести дух.

С высоты виднелись обе долины, освещаемые слегка пошедшей на ущерб луной. В её мертвенном, добавлявшим страха, свете, в той стороне, откуда пришли кладоискатели, виднелась палатка и кони, а с другой стороны, где стояли юрты, тихо и безлюдно – беглецы вряд ли осмелятся вернуться до рассвета.

Довольные шутники не спеша спускались к своему лагерю, делясь впечатлениями и вспоминая новые подробности. Ночная тишина то и дело разрывалась дружным хохотом, отчего пугливо взлетали ночные птицы, а бывшая всему свидетельницей луна тоже, казалось, веселилась, ловя очередную тучку и прикрывая ею озорную улыбку.

 

* * *

 

«… если бы расстояние, отделяющее Китай от Московии не было столь огромным, и если бы Московская Империя не была почти столь же варварской, бессильной и плохо управляемой толпой рабов, то царь московский без большого труда выгнал бы китайцев с их земли и завоевал бы их в одну кампанию. А если бы царь, могущество которого, по слухам, всё возрастает и начинает достигать грозных размеров, направил свои армии в эту страну, вместо того, чтобы атаковать воинственных шведов, в чём ни одна из европейских держав не стала бы завидовать или препятствовать ему, то сделался бы за это время императором китайским и не был бы бит под Нарвой королём шведским, силы которого в шесть раз уступали русским войскам».

А книженция недурна! Зря сначала забраковал, подумал Николай Палыч и перевернул страницу.

«Подобно военному могуществу китайцев, их навигация, торговля и земледелие очень несовершенны по сравнению с тем, чего достигли европейцы; то же самое можно сказать относительно их знаний, науки и искусства. У них есть глобусы, планетные круги и кое-какие сведения по математике; но стоит вам только немного поближе познакомиться с их наукой, и вы убеждаетесь, как ограниченны самые первые их учёные! Они ничего не знают о движениях небесных тел, и народ у них так глуп и так невежествен, что солнечное затмение они объясняют нападением на солнце большого дракона, который похищает светило…»

Почему автор так набросился на бедных китайцев? Чем не угодили? Что плохого сделали?

«… так что во всей стране начинают, что есть мочи, бить в барабаны и греметь кастрюлями, чтобы испугать и прогнать чудовище, совсем как делаем мы, когда нужно загнать в улей пчёл».

- Почитываете «Совершенного негоцианта»? – тихо и вкрадчиво спросил незаметно возникший Гершман.

- Вы «совершенно» правы, - в тон ответил Пащенко.

- И по-прежнему неинтересно?

- Нет, напротив! Сейчас как-то повеселее пошло.

- А я вот, в свою очередь, у вас хотел что-нибудь попросить почитать.

- У меня только газеты, что дал консул. Вон стопка из рюкзака торчит.

- Можно?

- Пожалуйста.

Гершман зашуршал бумагой, раскрывая первую попавшуюся, и прочёл вслух: «В настоящее время внимание всего мира сосредоточено на маленьком геройском Трансваале. Несомненно, что читатели наши следят с не слабеющим интересом за всеми изменчивыми явлениями борьбы, которую ведёт народ»…

- Постойте, постойте! Какого года издание? Война буров… Это когда было? – Александр Ефимыч снова зашуршал, ища первую страницу. – Батенька, помилуйте! Прошлый век! 1899-й год!! Нынче на дворе девятьсот четвёртый… Откуда у вас такое старьё?

- Консул дал, - буркнул Пащенко, не отрываясь от «Негоцианта». – К ним медленно пресса доходит…

- Пускай медленно, но не за пять же лет? – продолжал возмущаться минералог. – Я и смотрю: в чём дело?– бумага такая жёлтая и старая.

- Не нравится, – не берите! –обиделся за консула и вверенное ему консульство Николай Палыч. – Более свежего у меня нет.

- Я вас не обвиняю, - пошёл на попятную Гершман, продолжая листать издание. – Ага, вот даже что-то интересненькое! «Еврейская колония в Китае». Каков заголовочек, а?

- Ну, вот видите, а вы ругались: не такая, не сякая – свежую подавай! – Пащенко заговорил тоже более примирительно.

- Если не возражаете, возьму всю пачку.

- Берите, берите.… Как тут автор с китайцами расправляется – обхохотаться можно!

- Вы про Савари? Да, он таков – камня на камне не оставляет… Спасибо за газеты! Пойду, почитаю.

- Почитайте, да не зачитывайтесь. Скоро снова в путь-дорогу!

 

Отойдя в сторонку и присев на камень, Александр Ефимыч сразу набросился на заинтриговавшую его заметку. Еврейская колония в Китае… не слышал о таком!

 

«В эпоху разрушения Иерусалима Тиром, сыном Веспасиана, в Китае царствовал император Тинг-Ли из династии Ган. По имеющимся историческим сведениям, к этой эпохе относится первое появление в Китае еврейских семейств из Иерусалима. В 7 веке еврейских общин в Китае так много, что правительству пришлось назначить сановника, специально для заведования их делами. В 10 веке центром этих общин сделался город Кай-Фюнг в провинции Гоанг-Го. Число евреев в Китае постепенно увеличивалось, а в 14-м столетии им удалось получить известное политическое влияние. В 1423 году один еврей занимал в Китае высокий военный пост. Главная синагога в провинции Гоанг-Го пользовалась особенными милостями императоров, которые не раз отстраивали её за свой счёт после пожаров. В начале 17-го столетия синагога имела 100 метров в длину и 50 в ширину. В середине помещался «трон законодателя Моисея». Кайфюнгские евреи праздновали все свои праздники и чуждались браков с иноверцами. Однако это не спасло их от национального упадка, если судить по тому, что в половине нашего столетия синагога уже без раввина, а во всей общине нельзя найти ни одного человека, который умел бы читать и писать по-еврейски. Около 1860 года община насчитывала всего 300 человек, занимавшихся портняжным, сапожным и другими ремёслами; некоторые, впрочем, содержали меняльные лавки. Богослужение прекратилось, браки с иноверцами стали заурядным явлением, и о своём еврейском происхождении кайфюнгские евреи знают лишь по сохранившимся от стариков воспоминаниям».

- Да-с, - только и сказал Александр Ефимыч, откладывая газету и принимаясь за следующую.

- Господа, всё готово! – раздался бодрый голос Кыбсана. – Можем трогаться в обратный путь.

Монгол вёл под уздцы навьюченного коня. С чтением пришлось заканчивать.

 

По дороге разговор возвращался к посещению рудника и удачно проведённой операции.

- Ну и напугали мы бедных караульных, - улыбался Николай Палыч . – Даже становится немного совестно, что людей чуть ли не до белого каления довели.

- Я, признаться, тоже не ожидал подобного эффекта, - отозвался минералог. - Ну, думаю, выглянут, увидят «мертвецов», спрячутся в юрты и начнут молитвы читать… А тут такой кавардак вышел – уму не постижимо!

- Скот весь разбежался, - пожалел бедолаг монгол. – Будут теперь долго ловить его по степи.

- В конце концов, я не виноват, что они такими трусами оказались, - блеснул очками главный выдумщик.

- Никто вас и не винит, успокойтесь! – послал во взгляде прощение Пащенко.

- Теперь по всей степи молва пойдёт, - продолжал жалостливо монгол.

- Ну, ничего, ничего! – сказал Николай Палыч. – Зато будет, что вспомнить…

- Да внукам и правнукам порассказать, - добавил Гершман и чуть не свалился с лошади. –Бог меня наказывает!

- Поосторожней, - кинулся на подмогу коллега. – За вами, как за маленьким, нужен глаз да глаз.

- Извините, всё никак не приноровлюсь – бока скользкие у кобылы!

- Бока скользкие, говорите? - тихо засмеялся Кыбсан.

- А то нет? – запищал неудачливый «кавалерист». – Точно намыленные!

- Ха-ха-ха! – заржали на пару Пащенко и Кыбсан.

 

Так и ехали, – пересмеиваясь да перешучиваясь, и время пролетало незаметно. В посещённых по пути улусах купили несколько отрезов ситца, чтобы соответствовать своему, заявленному статусу (вроде, как за товаром ездили, а не шаляй-валяй). Чтобы не вызывать подозрения ни на постоялых дворах, ни у таможенников, правда, и без того, в целом, сквозь пальцы смотревших на багаж туда-сюда слонявшихся мелких торговцев. Так что добытое золото удалось беспрепятственно привезти домой.

Кварц истолкли, промыли, завесили – оказалось 4 фунта. Прибавили к ранее найденному. Состояние росло…

 

Спустя день после возвращения, Николая Палыча вызвал к себе консул и сообщил, что в Чугучак на прошлой неделе приехал немецкий учёный, занимающийся раскопками. Он хочет попасть в Турфан, зная о существовании там руин какого-то древнего города. Ему нужны переводчики, проводники, помощники и вообще компаньоны.

- Надолго приехал?

- Месяца на два. Если согласны, познакомлю вас. Он остановился здесь неподалёку.

- От себя лично приехал или?…

- Послан какой-то академией. Имеет рекомендацию и от нашего министра иностранных дел с просьбой оказать ему всяческое содействие. Поэтому и явился ко мне.

- Старый или молодой?

- Средних лет. Естественно, он сказал, что все расходы берёт на себя и будет помощникам хорошо платить, если они будут хорошо работать.

- Ну, положим, мы в его подачках не нуждаемся – сами не нищие…

- Отказываетесь?

- Почему? Надо подумать… Немцы давно пытаются проникнуть в Азию. Такие учёные, как Александр фон Гумбольд, который выдвинул предположение о вулканическом происхождении Тянь-Шаня. А наш Пётр Петрович Семёнов это опроверг!

- Семёнов, который Тянь-Шаньский?

- Именно, он. К тому же, не всем им здесь везло…

- Вы о подозрительности местных ханов к чужестранцам?

- Если бы только подозрительность! Друг Петра Петровича, Адольф Шлагинтвейн (вместе учились в Берлинском университете), пытавшийся пробраться к Тянь-Шаню с южной стороны, был схвачен и обезглавлен!

- Да, что вы? Я ничего об этом не слышал.

-Это случилось почти полвека назад.

- А! Так нас ещё на свете не было…

- Как зовут немца?

Пауль Шефнер, если мне не изменяет память. – Консул покосился на какой-то документ, лежавший у края стола. – Да, именно так – Пауль Шефнер, профессор археологии.

- Не слышал о таком… Но не важно.

- Так как? Что ему передать? – Консул потёр руки, вставая из-за стола и давая понять, что разговор слишком затянулся, а текущие дела не ждут.

- Пожалуй, согласимся… Нас теперь трое. Вы же знаете: монгол-проводник, мой друг-минералог и я.

 

* * *

 

Немецкий профессор остановился на постоялом дворе, в номере, вернее в одной из комнат глинобитной фанзы. Как принято в Китае, пол земляной; заднюю половину комнаты занимает лежанка. Дверь открывается во двор, рядом с ней – окно, заклеенное белой бумагой вместо стекла. Из мебели – грубый стол и два табурета. Стены побелены, потолок из хвороста, сверху покрытого глиной.

На лежанке немец разложил багаж – несколько чемоданов, саквояж и сумки. Сам сидел у стола и просматривал какие-то бумаги.

Консул представил Николая Палыча.

- Прошу извинайт, каспадин консуль… принимайт вас такой перлога… только «цвай» стул иметь… Прошу сидеть…

Консул занял второй табурет, Пащенко присел на край кровати.

Объяснение было не долгим. Учёный оказался весьма общительным дядькой, правда, не всегда успешно преодолевавшим сложности русской грамматики и часто прибегавший к словам из родного языка. Видя подобные мученья, собеседники предложили ему полностью перейти на немецкий, и дело пошло веселее.

Условия тщательно оговорили и даже подписали нечто вроде контракта (с проставленными цифрами), этой формы деловых взаимоотношений, так милой сердцу западного человека.

Профессор знал немного китайский (нанкинский диалект), но нужен и знаток пекинского, так как в Маньчжурии, куда собирались путешественники, объяснялись только на нём. Далеко ходить не пришлось - таким знатоком оказался разносторонний Кыбсан, так что вопрос с переводчиком решился сам собой.

Профессор попросил нанять две телеги до Турфана для предстоящих находок, а самим ехать на сменных лошадях. Оговорили также вопрос о провизии и приготовлении. Когда окончательно столковались и назначили день выезда, Пащенко и консул тепло распрощались с немецким гостем.

- И зачем он припёрся в такую Тьму-Таракань? – пожимал плечами консул.

- А вы думали, чудаки водятся только в России? Как видите, и в Германии их хватает.

 

* * *

 

Часов в десять утра тронулись в путь. Как и просил немец, наняли две телеги. Ими ограничились. Сменных лошадей решили нанять на обратном пути, когда телеги будут заняты находками. А пока в одной расположился профессор со своим багажом, а в другой – трое остальных участников. Хотя лошадей и меняли на каждой станции, но ехали не быстро, не более десяти вёрст в час. На ровных участках двигались мелкой рысью, но на подъёмах – шагом. В телегу, где сидел немец, впряжены две лошади, – она лёгкая, а во вторую, более громоздкую, - три… Ямщики разместились на оглобле позади крупа, так как козел у китайских телег нет. Когда дорога шла в гору, они соскакивали, и шли пешком рядом.

Тракт тянулся по довольно узкой долине ручья. Слева обрывались красные скалы Джаира, на которых высоко вверху торчали, рощицами и порознь, сосны. Справа зеленели травой склоны хребта.

За день проехали несколько населённых пунктов, и когда солнце уже садилось, остановились у посёлка, расположенного у южной окраины гор, где и решили заночевать.

 

Комнаты для проезжающих на станции, конечно, оказались без окон. Шаткий стол попросили у смотрителя, а стульями послужили свои чемоданы. На ужин удалось купить у того же смотрителя мясо кулана, дикого местного осла. В этой местности жители занимались охотой. В округе, помимо куланов, водилось много кабанов, и даже встречались тигры. Обо всём этом поведал любезный смотритель.

Когда, напившись чаю, устраивались на покой, из комнаты профессора раздался страшный крик. Все бросились смотреть, что стряслось.

Немец стоял возле кровати со свечой в одной руке, а дрожащей другой – указывал на стену, по которой медленно спускались две крупные фаланги.

- Какой гадкий насекомый! В Туркестан есть каракурт, смертельный паук?

Профессор стал бледнее выбеленной извёсткой стены.

- Это не каракурт, а фаланга, - «успокоил» Кыбсан.

Хорошо ещё, что немец не знает русской поговорки: «хрен редьки не слаще», подумал Пащенко, наблюдавший за происшествием, - а то бы совсем расстроился.

- Вон и ещё один! – указал трепетавший всем телом учёный на другую стену, по которой побежал новый экземпляр. – Это ужасно! Здесь спать не иметь!

Опасения профессора оказались небезосновательны. Пришлось разбить во дворе палатку. К тому же, и в других комнатах появились непрошеные гости. Хозяин только развёл руками после того, как с помощью веника прогнали гадких насекомых. Пауки не входили в перечень оказываемых услуг.

 

Ночь прошла тревожно: всё время просыпались и светили фонарем - не проникло ли что-нибудь в палатку? Но, Бог миловал, и никто не был укушен. Когда утром выглянули на свет Божий, то увидели великолепную картину. На горизонте простирался длинной тёмной стеной Восточный Тянь-Шань, разрезанный глубокими ущельями и увенчанный рядами крупных зубцов, словно гигантская пила. Зубцы сверху донизу покрыты снегом, который алел в лучах восходящего солнца. Снеговой хребет очень высок и внушал, если не страх, то священный трепет и уважение.

Долго любовались чудесным зрелищем, прежде чем приступить к утренним процедурам.

- Вон там самая высокая вершина, Хан-Тенгри, - указал в зыбкую даль Кыбсан.

- Мой коллега, фон Гумбольд, бывать здесь, – заметил немец, разделяя общий восторг от увиденного.

- Здесь «бывать» и другой ваш коллега и земляк, Адольф Шлагинтвейн, - слегка передразнил «грамотея» Пащенко, - друг нашего Семёнова Тянь-Шаньского.

- Да, я знать… о его печальной судьба наслышан, - помрачнел профессор.

 

Александр Ефимыч позднее записал в дневнике: «Перед нами возвышался самый величественный из когда-либо виденных мною горных хребтов. Весь он покрыт нигде не прерывающейся пеленой вечного снега. Как раз посередине вершин возвышалась одна, резко между ними выделявшаяся по своей колоссальной высоте – белоснежная остроконечная пирамида, которая казалась превосходящей высоту остальных чуть ли не вдвое – божественный пик Хан-Тенгри».

Путники тронулись навстречу горному великолепию. Но видимость ухудшилась: вокруг белых зубцов сгущались тучи, которые после полудня совершенно закрыли их, повиснув курчавой пеленой над тёмной стеной хребта.

К закату отряд у поднялся к подножию Тянь-Шаня, и на ночлег остановился в пригороде посёлка Шихо на большом постоялом дворе. Двор оказался более просторен и лучше, чем предшествующий. Комнаты имели застеклённые окна, столы и кресла; в стенах не видно трещин, где могли бы прятаться фаланги и прочая нечисть.

Профессор дополнительно осведомился у хозяина по поводу насекомых. Тот заверил, что никаких «посторонних» пауков не наблюдается, так как прислуга хорошо исполняет свои обязанности. Поверив на слово, путники расположились в предложенных помещениях.

 

«Обстановка нашего путешествия сложилась очень благоприятная в смысле безопасности: мы получили позволение ехать в свите одного мандарина. Мандарины эти являются чем-то вроде вице-королей или губернаторов провинций, принимая всевозможные почести от населения и часто совершенно разоряя его, ибо оно обязано обильно снабжать по пути всю многочисленную мандаринскую свиту». – Николай Палыч, проснувшийся рано и, не слыша никаких признаков пробуждения соседей, решил почитать лёжа. – «Так как мы ехали в этой свите, то так же не терпели недостатка в еде и в корме для лошадей, однако мы обязаны были платить за всё по местным рыночным ценам, и эконом мандарина аккуратно взыскивал с нас причитающиеся деньги; таким образом, наше допущение в свиту, хотя и являлось выражением большой любезности по отношению к нам, не было, однако, совершенно бескорыстным, особенно если принять во внимание, что таким же покровительством пользовались ещё человек тридцать путешественников. Население доставляло мандарину провизию бесплатно, он же продавал её нам за наличные. Двадцать пять дней ехали мы до Пекина…»

 

Ужаснейший крик из комнаты немца заставил Пащенко бросить, начинавшую увлекать книгу, и, на ходу натягивая брюки, бежать выяснять, что стряслось. Топот табуна ног в коридоре свидетельствовал - на помощь ринулись и другие.

Профессор в ночной рубашке со спальным колпаком на голове стоял посередине комнаты, держа в руках подушку, и указывал на то место, где подушка лежала ранее. Там, лениво потягиваясь, после сладкого сна, сидел большой чёрный скорпион.

- Ещё один гадкий насекомый! – дрожал всем телом немец.

- Он всю ночь провёл у вас под подушкой? – спросили разом «спасатели». - Наверное, да… - профессора передёрнуло. Он представил, что могло случиться. - Как же сам китайса здесь живут? Тут и змеи водиться есть?

- Нет, змей не бывает, - вступился за честь соседей китайцев монгол Кыбсан.

 

Позвали хозяина, тот – уборщика. Не долго думая, бесстрашный слуга поймал ещё не отошедшего от сна членистоногого и водрузил его в стеклянную банку с крышкой.

- Баночка я возьми на память, - заволновался профессор, - а вот плата за номер надо меньше… вы меня обмануть, что у вас нет паук!

Хозяин смиренно согласился, и конфликт уладили, но остаток ночи бедный профессор провёл, бодрствуя и внимательно следя за стенами и потолком. На счастье, а возможно, не желая подводить хозяина (значит, у насекомых тоже совесть есть), никто больше не выполз…

 

Утром, плотно позавтракав предложенным рагу из крольчатины, (несколько подмочивший свою репутацию, содержатель постоялого двора, решил реабилитироваться и лично следил за приготовлением блюда) путники отправились по тракту на восток. Немец вспоминал очередную свою «варфоломеевскую» ночь, и опасливо прислушивался к желудку: не подмешал ли из мести злодей-хозяин и в рагу каких-нибудь скорпионов или фаланг. Окружающие успокаивали: ели, мол, вместе – тогда бы и у других началось. Но он до конца не верил, – мог, стервец, незаметно персонально подложить… Даже в Далёкой Европе славилась знаменитая «китайская месть»!

 

По пути следования китайские селения чередовались с полями, покрытыми зелёными всходами, на которых копали или пахали крестьяне в широких соломенных шляпах, но обнажённые до пояса и босые.

По-видимому, обрадованный тем, что, подвергаясь ночью смертельной угрозе, судьбой был пощажён, профессор, трясясь в своей телеге, вдруг продемонстрировал чудеса красноречия (правда, на немецком) и глубочайшие знания истории Китая. Он, не умолкая всю дорогу, плоть до очередного привала, читал настоящую лекцию.

Гершман, отлично знавший язык, переводил сложные места Николаю Палычу, знавшему - хуже (от занятий частенько отлынивал, да и домашними работами пренебрегал).

 

«К середине 18 века господство, основанной монгольскими ханами, династии Юань неотвратимо клонилось к упадку. При дворе продолжались распри, нарастала волна народных восстаний, подталкиваемая разорительным произволом властей и национальным угнетением.

Как уже не раз бывало в истории Китая, рано, как и других стран в средние века, народный протест находил идеологическое выражение в различных сектантских воззрениях. Широкое распространение здесь получило учение секты «Белого лотоса» – цветка на священном пруду в благословенной земле. Оно предрекало скорое пришествие на землю Будды грядущего и Князя Света, воплощавших доброе начало и его победу над мраком и злом.

В 1351-м году один из вожаков секты был объявлен Князем Света и потомком прежней китайской династии Сун. Он возглавил восстание, которое, несмотря на скорую гибель предводителя, быстро распространилось в центральных районах страны южнее реки Хуанхэ. Командовал повстанцами Лю Футун, также провозглашённый потомком одного из сунских военачальников. Они носили на головах красные повязки и шли в бой под красными флагами, благодаря чему их стали называть «красными войсками».

- У нас на родине красные флаги тоже делаются всё более популярными, - заметил Пащенко, растирая лодыжку (нога затекла). - Только секта эта называется не «Белый лотос», а, кажется, - «Эр-Эс-Дэ-Эр-Пэ»…

- Социал-демократы, народовольцы, революционеры!… Их так много, что запутаться можно, - добавил Гершман, радуясь возможности сделать передышку в синхронном переводе, и бросил в сторону Пащенко по-русски: «Наш гость не только знатный археолог, но и заправский китаевед – замучает теперь, берегитесь!»».

- Ничего, Александр Ефимыч, выдюжим! – продолжил растирание Николай Палыч.

Немец, демонстрируя завидную неутомимость, продолжил, не сбавляя темпа (в раж вошёл человек, хотя, говорят, немцам это не свойственно).

- «Вспыхивали и другие очаги волнений. В начале 1352-го года один из мятежных отрядов занял город Хаочжоу и закрепился там. Примкнул к восставшим и некто Чжу Юаньчжан, странствующий монах, впоследствии основатель династии Мин».

В этих династиях сам чёрт ногу сломит, ворчал про себя Пащенко, а Гершман старательно выговаривал угловатые немецкие слова, переводя, и повторяя неясные места.

«Сперва повстанцы приняли Чжу Юаньчжана за вражеского лазутчика и намеревались с ним расправиться. Но один из предводителей заинтересовался пришельцем, поверил ему и определил в свой отряд. Чжу Юаньчжан оказался способным солдатом и хорошо зарекомендовал себя»…

 

Наступили сумерки, когда приехали в Урумчи и остановились в северном предместье. Постоялый двор оказался хорошим. Получили по вполне чистой комнате с окном, столом и креслами; лежанки покрывали циновки. Стены, казалось, гордились своей девственной белизной - никаких следов от раздавленных насекомых - да последние себя почему-то и не обнаруживали (то ли из скромности, то ли по забывчивости). А в мясной лавке нашлась даже говядина (!) – до этого лишь одна баранина. Немец торжествовал – о свинине он и мечтать не мог.

В Урумчи требовалось посетить генерал – губернатора. Он важная персона здесь, так как возглавлял столь обширную провинцию западного Китая, и без его санкции нельзя производить раскопки. Русский консул по каким-то причинам временно отсутствовал, что не редкость для России. Запил с тоски человек – находился в загуле. С кем не бывает? Ещё бы не запить: поработайте в такой глуши! Так что пришлось всё улаживать без его помощи. Это потребовало известного времени и изрядной нервотрёпки. Не там запятая стоит, точку не там поставили, слово не то употребили – и так, закавыка на закавыке… Но когда вопрос с паспортами и разрешительными документами утрясли, то путешественникам власти сделали ещё и особое предупреждение, что в развалинах древнего города настенные изображения можно лишь срисовывать, а копать – не глубоко, в поверхностном слое. За исполнением этого будет следить уездный начальник на месте.

 

«Дорога в Турфан шла на юго-запад по глубокому спуску в восточном Тянь-Шане. Миновав оживлённые улицы города и его южного предместья, пригородные сады и огороды, мы выехали в степь, – записывал в дневнике Александр Ефимыч. – Вскоре поднялись на плоский перевал, а с него спустились в длинную и широкую впадину с двумя озёрами, окаймлёнными зарослями камышей. По этой впадине ехали до захода солнца. Вне зарослей дно впадины как пустыня, усыпанная щебнем и галькой.

Заночевали на ближайшей станции, где имелась вода чистая и свежая из горных ключей, бивших поблизости. Зато комнаты оказались грязными и неуютными, так что спать предпочли в своих телегах на свежем воздухе, где досадной помехой стали назойливые комары.

На второй день пути дорога шла по солончакам и зарослям камыша вблизи озера. Далее последовал перевал через хребет, а потом дорога снова запетляла по живописным ущельям южного склона.

Последний день пути выдался самым тяжёлым. Долго ехали по голой пустыне без всякой растительности, спускаясь, всё ниже и приближаясь к обширной впадине южного подножия Тянь-Шаня, расположенной ниже уровня моря. Солнце припекало сильнее и сильнее. После полудня начались холмы и овраги и, наконец, цепь невысоких гор, через которую мы ехали по долине с садами и огородами. Появились снова деревья: тутовые, ореховые, пирамидальные тополя. Попадались даже и виноградники, что говорило о тёплом местном климате.

К вечеру достигли Турфана и остановились на постоялом дворе. Оказалось, что город по составу населения делится на две части: в одной - живут китайцы и маньчжуры, в другой – мусульмане (тюрки, издавна обитавшие в Восточном Туркестане). Сосуществование народов мирное, и межнациональных конфликтов не возникает.

Расспросив хозяина двора и других местных жителей, узнали, что развалины находятся верстах в 15-ти южнее. Выяснилось также, что руины сильно пострадали во время последнего мусульманского восстания, когда фанатики уничтожали изображения буддийских божеств – статуи и фрески. Штукатурку храмов местное население издавна употребляет для удобрения своих полей вместо извести»…

 

- Это очшен плохой народ, который уничтожайт древний память, - покачал головой профессор, узнав, как здесь относятся к древностям.

- Надо быстрей туда! Иначе вообще ничего не останется, - заметил на это Николай Палыч и, отложив нескончаемого «Негоцианта», вернулся к газетам, которые настолько стары, что всё их содержимое казалось новым. Подтверждался довод, что всё новое есть хорошо забытое старое. Аккуратный минералог газеты вернул без задержки, лишь прочитав о волновавших его «Евреях в Китае». Пащенко натолкнулся на заметку о Лондоне и увлёкся ею.

 

«В Лондоне на этих днях скончался сэр Генри Тэт. Он принадлежал к числу тех многочисленных в Англии и в Америке людей, которые годами неустанно и всевозможными ухищрениями грабят себе подобных для того, чтобы результатами добычи воспользоваться для самых возвышенных целей. (Занятненько! Ну-ка, ну-ка?) Сын пастора, Тэт в юности служил приказчиком в одной бакалейной торговле, а затем занял в Ливерпуле место управляющего на небольшом сахарном заводе. (Сладенького захотелось! Чаёк что ли попить с сахарком?) В то время сахар продавался ещё, не иначе, как целыми кусками, и самим потребителям приходилось раскалывать его на мелкие, неправильной формы кусочки. (Ишь, как сладкого хочется, – сил нет!) Однажды к Тэту явился какой-то полуголодный человек с изобретённой им машиной для раскалывания сахара на кусочки любого размера…»

- Очшен, очшен плохой народ, - раздавались причитания профессора, то ли отдыхавшего от чего-то, то ли просто маявшегося от безделья, - который уничтожайт… древний… память.

«Все фабриканты, которым несчастный показывал своё изобретенье, высмеивали его. Тэт купил за бесценок патент на новую машину, и с этого дня в Англии понятие о сахаре стало неразрывно связано с именем Тэта. Быстро разбогатев, Тэт стал жертвовать огромные суммы на различные филантропические учреждения». (Нет, больше не могу – пойду, положу в рот кусочек!)

-Очшен, очшен, очшен плохой народ…

«Так, университету в Ливерпуле он дал полмиллиона, построил гомеопатическую лечебницу, потратив на неё 300 000, пожертвовал дому для душевнобольных 100 000 и, кроме того, учредил целое множество стипендий в учебных заведениях». (Сладкий кусочек быстро таял во рту. Не сходить ли за другим?)

- … который уничтожайт…

«В Манчестере для лиц, желающих дополнить своё образование, он основал школу, обошедшуюся ему в 50 000. (Уже и другой подходил к концу. Больше брать не удобно - скажут: ты так нас вовсе без сахара оставишь…) Вскоре он перенёс в Лондон свою главную контору, а вместе с ней и свою филантропическую деятельность. Особенными попечениями его пользовалась южная часть города, славящаяся своей нищетой и обездоленностью».

- … древний память…

«Здесь им основаны были городские библиотеки и дворцы, из которых каждый стоил, по меньшей мере, 150 000. (Нет, больше за сахаром не пойду! Ни за что! Перетерплю…) Но важнейшим памятником его человеколюбия останется навсегда «тэтовсая галлерея» в Мильберке, построенная на месте тюрьмы. Дело в том, что современное английское искусство ныне живущих художников, не имеет своего… »

- … Очшен, очшен, очшен, очшен…

На мысли, что немец, наверное, перед сном читает «Отче наш» (Правда, почему по-русски?) Николай Пылыч выпустил из рук газету, так и не узнав, чего же не имеет английское искусство, и прозаически захрапел.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 

Негустой улов. «Хроники аббата…» Монгольский сон. Индийский буддизм. Чтение и война с комаром. Расставание с немцем. Родная стихия Гершмана. Где наша не пропадала! Консул дает «охранную грамоту». «Камень красного гэгэна». Ламаизм. Снова чтение книг и сновидения.

 

На следующий день осматривали остатки древних сооружений. Город окружала стена в 7-8 сажен высоты. Тянулся он в длину на целую версту, а в ширину – и того более. Здания сильно разрушены, везде валялись кучи обломков и камней, но на стенах кое-где оставалась штукатурка со следами фресок.

Осмотр развалин показал, что предстоит большая работа по раскопкам и гораздо меньшая по срисовке остатков статуй и фресок, коих сохранилось совсем немного.

Вооружившись кайлами и лопатами, приступили к работам. Начали со здания, от которого сохранились лишь стены. Стали копать. Сразу нашли несколько осколков фарфоровой посуды в верхнем слое, а глубже – ничего. В мусоре отыскалось несколько сильно позеленевших медных монет, обрывки бумаги с иероглифами, обколотая статуэтка Будды из обожжённой глины.

Профессор остался доволен этим негустым уловом, надеясь, что самое интересное - впереди. Сам он в земле не копался, предпочитая этому скучному занятию более весёлое: срисовывал те немногие фрески, которых ещё не коснулись руки варваров.

Найденное он тщательно очищал, бережно упаковывал в выложенные ватой коробки и записывал данные о находке в специальном журнале, своей толщиной напоминавшим купеческую амбарную книгу.

Несмотря на то, что ещё только конец мая, жара свирепствовала страшная. По свидетельству старожилов, обширная впадина у южного подножия Тянь-шаня, в которой располагался город Турфан, была в течение тёплого времени года немилосердным пеклом. Высокий хребет защищает впадину от холодных северных ветров, а низкие цепи гор, окаймляющие район, сами накаляются как печка, и ночью и днём от них веет жаром.

- Экспедиции Роборовского и Козлова в этих местах почти два года вели наблюдения, - заметил Николай Палыч, стирая пот с лица, пыхтя, и отдуваясь, как после бани. – Они построили здесь метеорологическую станцию и первые сделали замеры, доказав, что эта впадина наиболее низкая на всём азиатском материке. Немудрено, что здесь такая парилка!

- Мошет, я ошибаться, и приехать в Африка вместо Азия? – шутил немец, не меньше других изнывавший от жары.

- Надо, господа, ложиться пораньше и вставать чуть свет, - советовал монгол, - а работы начинать с восходом солнца; к полудню завершать, потом отдыхать часов до 4-х, пока самый жар, затем продолжать до заката.

 

«… что касается нашего мандарина, то ему воздавались царские почести. В пути он был окружён такой помпой, что мы едва могли видеть его издали. Всё же я заметил, что свита ехала на жалких клячах, которые не годились бы, вероятно, даже для английской почты. Впрочем, лошади эти так были закутаны упряжью, сбруей, попонами, что мы с трудом могли, различить, тощие они или нет, так как видели только их головы да ноги.

Путешествие, в общем, очень приятное, и я остался доволен. Только одно досадное приключение случилось… Переходя вброд речку, лошадь упала и сбросила меня в воду. Речка хоть и неглубокая, но я искупался с головы до ног. Упоминаю об этом случае, потому что записная тетрадь, куда я заносил всё, что хотел запомнить, оказалась до такой степени попорченной, что, к большому сожалению, мне не удалось разобрать своих записей, и я не могу восстановить точные названия некоторых мест, где я побывал во время путешествия».

Как и Пащенко, Гершман после ужина тоже лежал с книжкой, на обложке которой сверкала старым серебром надпись «Хроники аббата Матье Париса» (Знать, не одну старинную книжку захватил, предусмотрительный минералог). И, несмотря на происки настырного комара, от которого приходилось защищаться свободной рукой, Александр Ефимыч не отрывал глаз от текста.

«… Монголы – армия сатаны, бесчисленные войска монстров, пьющих кровь, пожиратели собак и людей. Они не признают все те языки, на которых говорят в христианских странах, и никто не может говорить на их языке. Особенно ужасны народы Гога и Магога, злобные гиганты, упоминаемые в книге пророка Иезекиля. Король скифов тоже живёт в стране Магога и правит народом сатаны.

Вероятно, монголы это десять племён, которые презрели законы Моисея. Они поклоняются Золотому Тельцу. Александр Македонский, прилагая все усилия, пытался их окружить в прикаспийских степях.

В любом случае, монголы являются опасными преследователями христиан. Каждый год устраиваются богослужения в Соборе Парижской Богоматери, чтобы вымолить защиту от ужасающего бедствия – этих монголов, или, чтобы обратить их в истинную веру».

 

Один из представителей этого народа, Кыбсан, тем временем, похрапывал, и видел свой специфический, «монгольский», сон: широко и беспредельно раскинулась степь; куда ни кинешь взгляд – всюду трава без конца и края. Однообразно она расстилается, и только встречный ветер, торопливо пробегая, раскачивает её, как море. Но стихнет он, расправится трава, и опять та же степь, однообразная и ровная.

Вдали показывается что-то чёрное. Точно туча ползёт по равнине. По мере приближения, вырисовывается длинная вереница животных и повозок, занимающая пространство в несколько вёрст. Из этой массы ясно выделяются уродливые фигуры верблюдов, лошадей и рогатого скота. Многие животные движутся свободно, другие тащат повозки, около которых идут люди. Некоторые повозки связаны вместе, и возница, сидящий на передней, управляет вереницей быков и лошадей, гуськом, в несколько пар, волокущих повозки. Это кочует целый народ, который нигде не живёт постоянно. С приближением зимы они уходят в равнины более тёплых стран искать пастбища, а летом ищут прохладных мест в горах, где есть вода и трава, а скот не терзают мухи и им подобная летучая сволочь…

 

Кыбсан перевернулся на спину и ещё пуще захрапел. Находившийся в соседней комнате немец, болезненно чуткий на варварские звуки, мелко застучал в стену, но его усилия, предпринимавшиеся неоднократно, воздействия не произвели.

 

* * *

 

Раскопки каждый день приносили всё новые и новые находки: медные, серебряные и, изредка, золотые монеты, обломки глиняной и фарфоровой посуды, пуговицы, мелкие глиняные или бронзовые статуэтки, обрывки бумаги с китайскими, уйгурскими и даже санскритскими письменами.

В одном из наиболее сохранившихся зданий обнаружились (на уцелевшей части свода) изображения птицы Гаруда: человек с крыльями, с птичьими, когтистыми лапами и со стрелами в руках, а под ней - фигура женщины, падающая вниз головой.

В другом здании часть фрески изображала свирепого злого гения Махакала (индийской культовой фигуры), с четырьмя руками и свиной мордой, восседающего на трупах своих поверженных врагов. Части фресок представляли цветы, разные узоры, головы птиц, фрагменты людей в одеянии, а также - Бодисатву, сидящего в цветке лотоса.

- Этот картинки есть свидетельства индийский буддизм, - пояснял профессор, - и сделать индийский мастерами.

С этим никто не спорил, лишь Гершман заметил:

- На землю Бог спускался дважды: сначала в образе Будды, потом – Иисуса. В каком же облике спустится в следующий раз?

- А Магомета забыли? – напомнил Пащенко.

- Ну, положим, Магомет всего лишь пророк, коих, как известно, много, - дал отпор минералог. – А Бог у них Аллах, но он, почему-то, всё ещё не спускался…

- Если сравнить тексты разных религий, - перешёл на немецкий профессор, - то становится ясно, что Бог един. В текстах этих присутствуют и такие понятия, как «три сферы бытия», «тройное бытие», «тройственный мир». Само название буддийского канона – Трипитака («Три корзины знаний») – означает, как велико мистическое понятие числи три. Триада есть символ знания, и содержание триады неисчерпаемо.

- Отец, Сын и Святой Дух в православии – это тоже триада, - сказал Николай Палыч.

- И это тоже, - согласился немец.

- Так будет ли третье пришествие? – снова спросил Александр Ефимыч.

- В соответствии с троичностью всего сущего, это должно произойти, - обнадёжил профессор.

- Чему учит Будда? – решил, очевидно, проверить профессорские знания Пащенко.

- Будда проповедует Дхарму, которая помогает человеку познать самого себя, свой разум и характер, понять, как работает его мысль, в чём её положительные и отрицательные свойства: разгадать причины своих намерений и поступков; выяснить, почему он творит добро и зло по отношению к другим людям.

 

Не понимавший по-немецки Кыбсан чем-то занимался в своём углу и сосредоточенно сопел, чем и привлёк к себе внимание беседующих. Пащенко спросил:

- Кыбсан, ты был послушником в монастыре, и по вере – буддист. Так чему учит ваш Будда?

- Его учение сложно, - перестал сопеть и неуверенно начал монгол, - Зная, что все живущие испытывают множество различных и противоречивых желаний, он предложил различные законы, помогающие преодолеть их.

- Что говорить этот молодой шеловек? – заинтересовался немец почему-то снова по-русски.

Александр Ефимыч рьяно взялся переводить:

- Слеп этот мир. Немногие в нём видят ясно. Подобно птице, освобождённой из сети, лишь немногие попадают на небеса. Рассказывают, что однажды Будда, взяв горсть листьев, спросил монахов: «Как вы думаете, где больше листьев, в моей руке или в лесу»? - «Мало листьев в руке Просветлённого, - ответили монахи, - в лесу их гораздо больше». – «Подобно листьям в лесу, многое я знаю, но немногое объявляю вам, и немногое открываю вам».

- Правильно говорить молодой шеловек! Уже «цвай» с половина тысяча лет шеловек хотеть понимай учение Чистейший Лотос Истина и следовать ему… Правильно, правильно, молодой шеловек!

 

* * *

 

Очередной день раскопок подошёл к концу, работники вернулись в город и, после ужина уединились в своих комнатах. Немец продолжал систематизацию всё пополнявшейся коллекции, Кыбсан за стеной, как положено, мешал ему своим храпом, а двое других – углубились в чтение.

 

«Наконец мы прибыли в Пекин. Со мною не было никого, кроме молодого человека, оставленного мне моим племянником в качестве слуги и оказавшегося весьма надёжным и ловким. У моего компаньона тоже только один слуга»… - Пащенко зевнул и, не дочитав страницу, перевернул; а за ней, продолжая зевать, - другую, и третью… - «Не пробыли мы и недели в Пекине, как…» - Взглянул на потолок: нет ли каких гадких насекомых? (Нервное реагирование на ползающих по стенам членистоногих постепенно передалось и другим участникам похода, за исключением монгола, который всю эту гадость считал своими братьями). Начав читать очередную страницу, Николай Палыч тут же потерял строчку, но искать не стал, а листнул дальше, поближе к концу – всё равно, книга толстая.

«…в город прибыл караван московских и польских купцов (интересней делается!) и что через четыре или пять недель они собираются вернуться домой, в Московию, сухим путём». – Наконец, читатель заметил что-то на потолке, и вскочил…

 

А в соседней комнатушке Гершман всё более погружался в древние «Хроники» и не замечал, как на стене напротив парочка паукообразных, повстречав друг друга, - очевидно давно не виделись - беззвучно общалась (возможно, что и жильцу кости мыли!). А вылезший из щели рыжий и усатый таракан (любопытный какой!) побегав немного туда-сюда: со стола на стул и обратно, и не обнаружив ничего съестного, убрался восвояси. Александр Ефимыч так увлёкся чтением, что даже и не заметил эти проявления параллельной «малой жизни».

Какой-то шум в комнате Пащенко вырвал Гершмана из увлекательных «Хроник». Что сосед делает? Почему такие удары в стену – не хочет ли пробить, ведь здесь всё такое ветхое. Надо пойти посмотреть…

Николай Палыч с кипой газет (тех самых) в руке стоял на кровати и охотился за кем-то, хлопая то по стене, то по потолку.

- За кем гоняетесь? Пауков не видно.

- Комар проклятый прямо над ухом – «З-з-з-з-з!» Меня, аж передёрнуло от неожиданности… Я покажу тебе!

Пащенко с проворством того таракана (что посетил минералога), лихо прыгал со стула на кровать и обратно, потрясая своим «просроченным» оружием, но без видимого успеха. Пружины матраца взвизгивали и стонали, похоже, готовые лопнуть, а стул предупреждающе потрескивал, будучи непрочным, как и всё в доме. Одна из газет упала на пол.

- Стену не пробейте, а то всё здание рухнет. – Гершман поднял газету и развернул. Ага, опять что-то интересненькое! И потеряв интерес к пантомиме «война с комаром», поплёлся к себе, – его привлекла другая война, далёкая-далёкая…

 

«Трансваальская война в карикатурах» извещал заголовок. Ну-ка, ну-ка? Да здесь, кажется, не о самой войне… Но тоже интересно – отвлекусь немного от мрачных «Хроник».

 

«Карикатуристы стали на стороне буров. Вот новое доказательство того, на чьей стороне находятся симпатии общественного мнения в жестокой нынешней войне на африканском юге. И это не в одной какой-либо стране. Нет! Отправьтесь во Францию, Германию, Италию, Испанию, Америку – вы везде найдёте этих любопытных забавников пера, иногда злых, иногда простодушных, но всегда искренних и правдивых, за весёлым рисунком, в котором буру отведена самая благородная и возвышенная, а англичанину – самая низменная роль»…

 

* * *

 

Постепенно раскопки свелись к сортировке и просеиванию мусора, так как верхний слой был целиком обследован, а ниже забираться не разрешалось. Обещанный губернатором, местный чиновник не раз появлялся и с завидной тщательностью замерял складным аршином глубину откопанного слоя, и очень сердился, когда на сантиметр или два копатели отклонялись от нормы.

От постоянного просеивания поднималась едкая известковая пыль, а попадались одни и те же предметы, потерявшие прелесть новизны. Сюда добавлялись дневная жара с мухами, и ночная духота с комарами и пауками, поэтому работа постепенно стала превращаться в нестерпимую повинность, напоминавшую каторгу. Это начал понимать и профессор, к тому же видевший, что вряд ли что новое и ценное удастся отыскать.

На общем совете решено было сворачивать работы и возвращаться в Чугучак, да и срок окончания договора близился.

 

Ехали назад значительно дольше и медленней, так как две телеги все находки не вместили, и пришлось нанимать ещё пару. Профессор, в целом, остался доволен, хотя рассчитывал на большее. Обещанное своим компаньонам вознаграждение выплатил, хотя, выдавая деньги, всё приговаривал: «вы меня хотеть разорить»!

Расстались с немцем весьма дружественно. Он отправился счастливый на Родину, а трое кладоискателей стали думать и строить планы, - куда бы теперь направить стопы?

Гершман очень сокрушался: наверное, он приехал зря, поддавшись соблазнительным уговорам университетского приятеля; никаких интересных минералов и, тем более, драгоценных камней в этих китайско-монгольских степях не находилось и вряд ли найдётся в дальнейшем.

Николай Палыч не переставал обнадёживать, – вот поднимемся в горы, а там и найдутся камни!

- Если бы побывать на Памире, - мечтал вслух минералог, - то тогда ещё можно было бы надеяться на что-то. Там есть гора Лал, от имени которой произошло второе (древнее) название благородной шпинели, прекрасного двойника рубина. В тех местах уже в 9-м веке добывали знаменитый «бадахшанский лал». А побывавший там Марко Поло потом приводил в трепет и восхищение своих земляков, показывая им розовую шпинель, напоминавшую цветом сиянье лепестков шиповника (знаменитый «розовый лал»). Итальянец собирал камни на высокогорной копи Балас, и назвал крупнейший из них «Балэ-рубин», рубин Баласа. Считается, что это название для шпинели в Европе, ввёл именно он.

- Я тоже слышал, что на правом берегу Пянджа, у скалы Кухи-Лал, далеко и высоко в отрогах Памира находятся старинные рубиновые копи, - показал осведомлённость и Николай Палыч.

- Да, да, там, в тёмных подземельях, добывался красный камень, и слава о нём широко разлилась по всему Востоку. В древности шпинель не отличали от рубина, да и сейчас не всегда сразу удаётся отличить.

- Так как же? – забеспокоился Пащенко. – Как отличить?

- Ещё античный учёный Агрикола писал: «Если карбункул обнаруживает великолепный красный цвет и превосходный блеск, его называют шпинелью». На самом деле, хотя шпинель во многом похожа на рубин и не случайно слывёт его двойником, по составу она не относится к семейству корундовых.

- А к какому?

- Она тоже по химическому составу, - оживился Гершман, окунувшись в родную стихию, - является окислом, но не только аллюминия, как рубин, а ещё и магния.

- Ага, ага… понятно, - ничего не понял Пащенко, но сдаваться не желал.

- Яркий, красный или кроваво-красный цвет шпинель получает из-за примеси хрома.

- Да вы ещё и химик, Александр Ефимыч! - решил вымученным комплиментом прикрыть своё невежество слушатель.

-Как эритроциты – красные кровяные тельца – делают нашу кровь красной, так и хром делает водяно-прозрачную окись алюминия и магния кроваво-красной.

- Да вы и медик, к тому же!! – присвистнул Пащенко, подавленный этим фонтаном эрудиции.

- Если хрома подмешано меньше, - получается нежно-розовый цвет.

 

Николай Палыч был не рад, что растревожил в душе учёного, дремавший там «улей» специальных знаний, и вот теперь эти «голодные пчёлы» больно жалили самолюбие Пащенко: я то, что же - уж совсем дурак, и ничего подобного не знаю!? Недолго потерзавшись, Николай Палыч сказал примирительно:

- Видно вы сильно истосковались по камешкам!

Но, оказалось, что успокаиваться рано! Ещё не все «голодные пчёлы» вырвались из своего «улья». Неистовый минералог продолжал:

- Кроме этих двух цветов, встречается шпинель совсем неожиданного окраса – лилового и сиреневого цвета.

- Да? И такая встречается? – притворно изумился «покусанный». – А почему? Расскажите, расскажите…

- Это происходит тогда, когда аллюминиево-магниевая окись…

- Ну-ну-ну… - взмолился Пащенко, - Пощадите, коллега – в химии я слабоват!

- Хорошо. Не буду больше терзать вас такими подробностями… - сжалился «лектор» и слегка замялся. – Так о чём мы?… Напомните.

- Про другие цвета.

- Бывает и зелёная.

- Зелё-ё-ё-ная? – даже слегка «позеленел» от удивления слушатель.

- Такая называется – «хлоршпинель».

- Какое красивое название! - стал теперь «густо-зеленым» Пащенко (всё-таки завидовал глубоким знаниям коллеги, хоть и не хотелось в том себе признаться… «Герша» всегда был самым прилежным студентом – не в пример прочим лоботрясам!)

- Но вернёмся к розовой. – Лицо Николая Палыча тоже стало менять «зелёность» на «алость» не то от возбуждения, не то от укора совести, что зависть плохое чувство.

- Эти камни украшали многие короны. Именно лал первоначально сиял на шапке Мономаха. Фирдоуси так же писал: «Венец на челе лалами ал». А корону Екатерины Второй, которую сделал придворный ювелир в 1762-м году (Как даты помнит!), венчает огромная тёмно-красная шпинель, на которой укреплён бриллиантовый крест.

- А как шпинель попала в Россию? – последовал естественный вопрос.

- Камень приобрёл русский посол в Пекине, Николай Сапфарий (Как имена помнит!), чтобы преподнести царю Алексею Михайловичу. Эта шпинель имеет вес почти 392 карата. (Как цифры помнит! Ай, да молодец, Герша!)

- Много это или мало?

- Нимало и не много. Это просто огро-о-о-мно!!! – чуть ли не закричал Александр Ефимыч, обижаясь на неосведомлённость коллеги.

 

* * *

 

- Между прочим, развалины очень старого города есть совсем недалеко от Чугучака, - принёс неожиданную весть Кыбсан, посетив местный базар и в очередной раз, потолковав с местными и приезжими торговцами.

- Почему раньше молчал? – удивился Пащенко.

- Мне понравились раскопки, я бы ещё покопал, - заявил, находившийся в добром расположении духа, минералог, - тем более что немец всё увёз с собой, а нам – шиш!

- Откуда узнал, Кыбсан? – начал увлекаться новой авантюрой Пащенко.

- Я расспрашивал разных калмыков и киргизов, торговцев и проводников, нет ли в окрестных горах чего-либо подобного. И многие говорили, что есть.

- И где ж находится это - «есть»? Далеко или близко? - скептически прищурился Николай Палыч (не может такого быть, чтобы эти края утопали в золоте, а об этом никто и знать не хочет, или просто лень добывать?)

- Немного дальше тех рудников, где мы побывали в начале, тех - про которые мой дед говорил.

- Так, где там?

- Погонщики скота, калмыки, с зимних стоянок в районе озера Айрик-нур видели издалека башни, стены, развалины. Место там, говорят, совсем голое – песок и солончак.

- И давно ли там этот город? – спросил Гершман.

- С незапамятных времён, рассказывают, но никто не знает, кто и когда в нём жил. Вроде тянется вёрст на пять вдоль реки Дям, и до чёрных гор Хара-арат доходит.

- Большой, значит? – снова спросил Пащенко.

- Да, судя по описаниям, не маленький, – монгол изобразил в воздухе нечто неопределённое, таким образом, очевидно, помогая слушателям представить нужные размеры.

Да, большой, - согласился Николай Палыч, поняв жестикуляцию. – А почему немец ничего о нём не знал? Ездили мы к чёрту на кулички, а тут, оказывается, под боком…

- Ну и хорошо, что немец не знал, - обрадовался Александр Ефимыч, - может, здесь отыщем гораздо больше того, чем там… Кыбсан, а кто в тех местах поблизости живёт, и не будет ли нам со стороны населения помех?

- Недалеко от развалин, говорят, живут калмыки. Там у них зимовки. Но в конце весны они откочёвывают в горы, спасаясь от жары, поэтому никого не должно быть. Сейчас, как раз, такое время и есть!

- Ну, как, Николай, поедем? Где наша не пропадала! Зачем тянуть? – минералог кипел решимостью.

- Не сию же минуту, Шура? Давайте соберёмся не спеша, и всё обсудим, - впал в здравую умиротворённость Пащенко. Коллеги называли друг друга по именам в минуты полного взаимопонимания, хорошего настроения и в преддверии какого-то удачного начинания, сулившего прямые выгоды – коим и казалась грядущая затея.

 

* * *

 

- Новую авантюру задумали? – спросил без обиняков консул, после того, как Пащенко поделился планами следующей поездки.

-Если раскопки, которые мы вели с немцем можно считать авантюрой, то вы угадали.

- Неужели снова в Турфан собрались? Немец, поди, всё дочиста выскреб?

- Нет. Выяснилось совсем недавно, что есть развалины гораздо ближе, почти по соседству.

- Где же?

-В наших горах, на реке Дям.

- Что же тогда с Богом! Только одно условие: всё, что откопаете, покажете мне. Древности нельзя разбазаривать по мелочам. Наша Академия Наук и Эрмитаж всё у вас приобретут.

- Хорошо. Нам тоже лестно поработать для отечественной науки.

 

От консула была получена «охранная грамота», где подробно объяснялось, кто такие и кто уполномочил заниматься раскопками. Большие гербовые печати служили надёжными щитами от произвола местных чиновников, а двуглавые орлы, казалось, только и ждали, чтобы ринуться на защиту предъявителя документа и растерзать своими страшными клювами и когтями любого китайского амбаня или монгольского князька.

 

Став официально русской исследовательской экспедицией, отряд выехал в нужном направлении. Начало лета и природа не измождённая безжалостным солнцем, казалось, ликовала и приветствовала путешественников. Рощи тополей и кусты тамариска, встречавшиеся по пути, благоухали свежестью и яркой зеленью.

 

- Видите ту высокую скалу? – указал Кыбсан вправо от дороги. – Она называется «камень красного гэгэна».

- Кто такой «гэгэн»? – Гершман не очень разбирался в буддийских премудростях.

- По нашему верованию, святые перевоплощаются после своей смерти. Имевших при жизни гражданские заслуги называют «гэгэнами», что значит «светлый, блестящий, святой».

Так вот, с вершины этой скалы (такова местная легенда) гэгэн монастыря бросился вниз.

- Зачем? – удивился минералог, не одобрявший «суицидников».

- Он уверил лам, что Будда поддержит его в воздухе за его подвижническую жизнь, и он не разобьётся. Ламы поднялись вслед за гэгэном на вершину и совершили богослужение. Внизу же собралось много зевак, желавших лицезреть чудо.

- Значит, и у вас был свой Икар? – попытался сострить Пащенко.

- Кто такой Икар? – впервые услышал незнакомое имя Кыбсан.

- Не важно. Был у греков такой прыгун… а отец его, Дедал, вместо того, чтобы образумить сына… - Николай Палыч, запутавшись в никчёмных разъяснениях, умолк.

- После богослужения, - продолжал монгол, - гэгэн в красном халате, расправив его широкие рукава, подобно крыльям, прыгнул…

- И всмятку? – поспешил узнать результат Гершман.

- Чуда не случилось: разбился! – не понял неуместного юмора Кыбсан и помрачнел. – Народ решил, значит, недостаточно чист был при жизни, хотя в память об этом «геройстве» всё же воздвигли часовню, которую вы и видите на вершине скалы.

- Скала не низкая, - оценил минеролог.

- Да, уж! Если и на глаз – в полверсты, не ниже, - поддержал Пащенко.

- Но есть и другое мнение по поводу возникновения часовни, - продолжал Кыбсан.

- Какая? – разом оживились слушатели, не успев, как следует, предаться положенной в таких случаях скорби.

- В монастыре жил, якобы, одно время молодой гэгэн, который влюбился в красавицу калмычку…

- Это интересно! – навострился Гершман.

- Жениться ламы и, тем более, гэгэны, не имеют права, а взять себе любовницу, как теперь нередко случается…

- Неужели такое бывает? – перебил Пащенко.

- … в те времена ещё никто не осмеливался. И вот гэгэн долго тосковал сначала. Затем покинул тайком монастырь, поднялся на вершину и…

- … и вниз сиганул? - закончил Николай Палыч, почему-то перестроившись на весёлый лад.

- О, такая версия романтична, - воскликнул Александр Ефимыч, настроенный более возвышенно.

- Но есть и третий вариант, - монгол интригующе прищурился, оставив вместо глаз узенькие щёлки.

- Третий? Неужели двух недостаточно?

- Третий вариант таков: сами ламы сбросили его!

- За что?

- За то, что он был очень строптивым и не желал подчиняться принятому укладу.

- Ах, вон что! Пожалуй, последнее есть самое правдоподобное.

- Но и это ещё не всё… - монгол окончательно «стёр» со щёк свои щёлки лукавой улыбкой, - Истинная причина такова: как-то случился большой падёж скота у калмыков, и ламы попросили гэгэна совершить богослужение на вершине скалы, откуда, мол, молитва скорее дойдёт до Бога. А когда он отслужил, его и сбросили... а всем сказали, что он сам прыгнул.

- Ну и ну… Почему ваши ламы такие жестокие? А сам какому варианту веришь больше, зная монастырский быт на собственной шкуре?

- Считаю, что последний наиболее…

-Я слышал, что наряду с «буддизмом» существует и «ламаизм», - решил увести разговор на иное заскучавший Николай Палыч.– В чём разница?

- Ламаизм – одна из ветвей буддизма, называемая Махаяна, что значит «Большая колесница». Четыре истины, открытые Буддой, есть основа всех форм и течений, в частности – и Махаяны.

- Что за истины? – прицепился минералог.

- Первая гласит: жизнь – это страдание; вторая – причина страданий в желаниях; третья – чтобы победить страдания, надо избавиться от желаний; четвёртая – путь спасения в добродетельной жизни.

- Выходит, что одна вытекает из другой? А, всё-таки, в чём отличие?

- Отличие в том, что учителей-махаянистов, предтечей ламаизма, всё больше привлекала идея не столько личного спасения, сколько избавления от страданий и окружающих.

- Понятно. Значит, не только себя, – но и человечество осчастливить. – Наконец, понял Гершман.

- Об этом пекутся и наши революционеры, - вставил шпильку Пащенко.

Кыбсан, ничего не слышавший ни о каких революционерах, продолжал объяснения, почувствовав себя на мгновение Учителем и Наставником – надо максимально использовать представившуюся возможность.

- Ламаисты считали, что лишённый земного поводыря верующий сам не выйдет из круговорота бытия без ошибок и заблуждений. У каждого должен быть личный Гуру – вот, что главное в ламаизме!

- В Европе появились такие наставники, и не один, - ехидно заметил Пащенко. – Они хотят помочь всем бедным и униженным , то есть этим… Ну, как их? Из головы вылетело…

- Пролетариям, - подсказал Гершман.

- Спасибо, коллега! Так вот, эти, с позволения сказать, «наставники», предлагают всем этим «про-ле-та-ри-ям» объединяться!

- Зачем объединяться? – удивился монгол.

- А чтобы отнять у богатых их богатство, - пояснил Гершман.

- Ну, нет, в ламаизме совсем не так. Очень популярны в ламаизме бодхисатвы. Например, покровителем Тибета считается бодхисатва Милосердия. Его изображения есть в каждом доме, не говоря о храмах. Может быть, вы когда-нибудь видели его. С одиннадцатью головами…

- Зачем ему так много? – удивился Гершман.

- Считается, что от сострадания к людям его голова раскололась на столько частей.

- Кажется, и у меня сейчас от вашей болтовни она тоже расколется на не меньшее количество частей, - зло заметил Пащенко. – Побойтесь Бога, господа! Неужели нельзя беседовать о чём-то более человекодоступном? (А ведь сам эту тему затронул!) Кыбсан, скажи долго ещё нам трястись в сёдлах?

- Да порядочно, - бросил взгляд окрест монгол и пришпорил коня.

 

Справа от дороги виднелись холмы, которыми кончался Джаир. Они были чёрными от покрывавших их камней, и не имели растительности. Но вдоль их подножий виднелись рощицы тополей и заросли кустарников вперемежку с песчаными бугорками.

Выбрав подходящую лужайку с сочной травой, путники остановились на ночлег.

 

«Мы выехали из Пекина не через пять недель, как рассчитывали, а через четыре с лишним месяца, в начале февраля по европейскому стилю…» (Николай Палыч поправил фитиль керосиновой лампы, прибавив света.)

- Вам видно, Александр Ефимыч?

- Да, спасибо, видно! – откликнулся Гершман, тоже читавший книгу.

Пащенко улёгся поудобнее и снова взял в руки «Негоцианта». Несколько страниц предательски перевернулись, но читатель не заметил.

«В этой части страна густо заселена и изобилует гончарами, приготовляющими глину для фарфора. По пути ко мне подошёл лоцман-португалец и с лукавой улыбкой заявил, что хочет показать большую диковину и что после всего дурного, сказанного мной о Китае, я вынужден буду признать, что видел вещь, которой не увидел бы никто на свете. Любопытство моё разгорелось. Наконец, он сказал мне, что это дом, построенный из фарфора. Мне очень захотелось посмотреть этот дом.

Когда я подошёл к нему, то убедился, что он деревянный, но штукатурка его действительно была фарфоровой. Снаружи фарфор был глазурован; освещённый солнцем, он красиво блестел, весь белый, расписанный синими фигурками, как на больших китайских вазах, которые можно видеть в Англии. Внутри же дома все стены вместо деревянных панелей выложены квадратными плитками из великолепного фарфора, расписанными изящными рисунками всевозможных цветов..."

- Александр Ефимыч, вы сами «Негоцианта» читали?

- А как же!

- Так ответьте: о каком «фарфоровом» доме идёт речь?

- А вы не поняли? Имеется ввиду изразцовая плитка, тогда ещё неизвестная в Европе.

- Теперь понятно. Благодарю.

 

Минеролог тоже продолжил чтение своих «Хроник», где речь в данный момент шла о великом землепроходце из Венеции: «Негоцианты явно опередили миссионеров в тех краях на несколько лет, а то и десятилетий. Считать путешествия итальянцев в Азию чисто коммерческими затеями несправедливо. Здесь было и желание нести Христову веру варварам, и стремление поддерживать завоевания новых земель, и жажда знаний, и простодушные мечты о сказочных богатствах.

Обширные диаспоры христиан ищут прибежища далеко на Востоке, в глубинах таинственной земли. Беженцы из Сирии, которые утверждали, что в личности Христа воплотилась единая природа Бога, установили епископские престолы очень далеко в Азии: это метрополии Герата и Хоросана.

Марко Поло встречает их и в других областях Туркестана: одна из колоний обнаруживается на западе, в Яркенде, там, где начинается Великий Шёлковый Путь; другая – на востоке; третья – на севере, у Турфана».

- Вот здесь сказано, что сам Марко Поло бывал в этих краях, - оторвался от чтения Гершман. – В частности, - побывал в Турфане.

- А вы не знали? – ничуть не удивился Пащенко. – Для меня лично это не новость.

- Значит, и был в том, ныне мёртвом городе, где мы копали с немецким профессором?

- Конечно. Может, и дух его там витал над нами, - зевнул Николай Палыч, переворачивая пару слипшихся страниц.

«Два дня спустя мы перевалили через Великую Китайскую Стену – укрепление, воздвигнутое для охраны страны от татар. Стена эта проходит по горам и холмам даже в таких местах, где она совершенно не нужна, так как скалы и пропасти и без того непроходимы для неприятеля, а если бы он всё же одолел их, то его не могла бы уже остановить никакая стена.

Говорят, что длина её около тысячи английских миль. В высоту, а в иных местах также в ширину она достигает 4-х саженей. Таким образом, она является хорошей защитой от татар, но, конечно, не устояла бы и десяти дней против нашей европейской артиллерии, наших инженеров и сапёров».

Делать, что ли больше нечего жёлтокожим, как только эту дурацкую стену возводить? На этом скептическом размышлении очи чтеца сомкнулись, и толстый том плавно выскользнул из рук.

Услышав глухой стук, Гершман бросил взгляд на соседа – тот упоённо присвистывал – и с завистью подумал: почему у меня сна нет ни в одном глазу?

«Манихейцы, противопоставлявшие Бога добра Богу зла, проникли в Китай тоже и обосновались, в основном в отдалённой провинции Фукиен. Марко Поло отчасти сближает их с еретиками-буддистами, сплотившимися в секты, которые именовались Белый Лотос и Синий Лотос.

В связи с начавшимися монгольскими набегами, позиции, господствовавшего в ту пору в Китае конфуцианства пошатнулись… Несториане теперь встречаются по всей стране. (Гершман заметил, что перескочил не туда, но не стал искать, откуда…) Они многочисленны и могущественны. Татары могли только приветствовать появление в Китае других религий, способных ослабить конфуцианство… (Он снова поймал себя на том, что теряет нить повествования) Новые религии…» (Вот и резь в глазах появилась – пора заканчивать).

Александр Ефимыч благоразумно отложил книгу и задул лампу. В темноте особенно отчётливо зазвучали «ноктюрны», исполнявшиеся на разной высоте: справа посвистывал Пащенко; слева посапывал Кыбсан. Интересно, что снится коллеге, подумал минералог, и повернулся на бок, лицом к менее шумному соседу.

А снилась Николаю Палычу, разумеется, Великая Китайская Стена, и он, конечно, на неё пытался взобраться, но безуспешно, потешая местных жителей. «Это ничего, что она в высоту четыре сажени – нет никаких преград для русского воина (в этот момент он ощущал себя таковым), - твердил наш герой, предпринимая попытку за попыткой, и неминуемо срываясь. – Суворов совершил переход через Альпы, а чем я хуже!» Китайцы заливисто гоготали при каждом падении штурмующего. «Что тут смешного, косоглазые? – гневался «воин». – А ну, пошли все вон отсюда, иначе я вызову артиллерию, и она разнесёт вашу дурацкую стену в пух и прах»! После каждой неудачной попытки штурма, спящий вскрикивал, чем искренне пугал Гершмана, который даже вскочил с постели и подошёл к соседу (что это с ним? Может, помочь чем?) Но тормошить спящего не решился во избежании непредсказуемой реакции – и правильно сделал, а то бы… и неизвестно что было бы. Александр Ефимыч снова лёг и укрылся с головой – так менее слышны выкрики неудачливого «штурмовика». То ли дело Кыбсан, подумал минералог, хоть и монгол, а спит как человек, едва сопя. Здоровая нервная система, значит… Что и говорить! У Николая детство какое было: рано остался без родителей – воспитывался у чужих людей… Вот кошмары и снятся… А монгол рос себе среди степей, вдали от городской суеты… и спит теперь спокойно, не дёргается… не дёргается… не дё-ё-ё… На этом протяжном «ё-ё-ё» сон явился Александру Ефимычу, приведя с собой несториан и конфуцианцев, которые немедленно начали спорить между собой…

А монголу снился раскинувшийся в степи город. Дома-кибитки занимали полстепи. Повозки располагались в строгом, давно заведённом порядке, ориентированном по местоположению ханской повозки.

В середине находился двор хана, называемый Ордой. С юга не позволялось селиться никому – там находились ворота двора; справа и слева располагайся, как хочешь. С севера – многочисленные стада, одновременно являвшиеся живой преградой для незваных гостей…

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

 

Новые развалины и песчаная буря. Конфликт и трудная фамилия. Шайтан и духи пустыни. Черные ленты. И гости – про шайтана. Камень от пьянства и «епископский камень». Страшилка от Пащенко. Видение Орды. Визит к консулу и чтение журнала. Опередить Козлова! «Рудник с привидениями». Камнепад. Агаты. «Серебряный верблюд».

 

- Вон и развалины видны, - указал на восток Кыбсан.

Путники огибали озеро Улусту-нар, в которое впадал один рукав реки Дям, а другой – тянулся дальше до озера Айрик-нур. Массивные желтоватые здания и плоские башни, а между ними продуваемые степным ветром улицы – вот что увидели путешественники.

Ехали вдоль западного берега, мимо песчаных холмов, поросших кустами тамариска. На водной глади не видно никаких плавающих птиц, – озеро оказалось солёным. Лошади попробовали пить, но отвернулись.

- Поедем дальше, к калмыцким зимовкам, где хороший корм и вода пресная в колодцах, - предложил Кыбсан. – Мне об этом рассказали скотоводы.

Дальше, по долине реки Дям, тянулись сплошные луга с рассеянными среди них рощами и зарослями. Вскоре достигли мест, где трава оказалась, вытоптана, а обилие мелкого помёта баранов и коз, показывало, что зимой там стояли юрты погонщиков.

Невдалеке нашёлся колодец – яма глубиной сажени две с отвесными стенками, вверху укреплёнными ветками кустарника. Вода пресная, но мутная и затхлая.

- Это ничего, - успокоил проводник. - Её давно никто не пил поэтомуи застоялась. Старую надо вычерпать. За ночь набежит свежая.

Роща, в которой расположились, находилась у края долины, совсем близко от развалин. Солнце садилось. За ужином настроение было радостным от предвкушения долгожданных раскопок, но с наступлением темноты со стороны развалин завыли волки, и настроение подпортилось – пришлось привязать лошадей вблизи палатки, и всю ночь поддерживать огонь и поочерёдно караулить.

Утром, позавтракав, отправились в древний город. Массивные здания, частью прорезанные промоинами (дожди и ветры потрудились на славу) или даже превращённые в холмы, образовывали улицы и переулки, порой похожие на лабиринт. Повстречалась высеченная из камня статуя какой-то странной птицы с длинной шеей и головой, сильно обветренная. Далее увидели взметнувшийся в небо конус – вероятно, ранее бывший сторожевой башней. Чуть подальше вышли на площадь, где всех поразило огромное квадратное сооружение, а возле него изваяние какого-то большого, лежащего зверя, напоминавшее сфинкса. Ясно различимы лапы, туловище и голова.

- Похоже на дворец, - заметил Гершман, что-то записывая в дневник.

- Наверное, правитель здесь жил, - предположил Пащенко и, подойдя к изваянию, ласково погладил зверя по обветренной голове.

- Жаль, что нет с нами археолога, - посетовал минералог. – Немец сразу бы решил с чего надо начинать.

- А не попробовать ли нам покопать на улице, возле какого-нибудь дома? – предложил Николай Палыч, явно не нуждаясь в немецких советчиках.

- Пожалуй, - согласился Гершман.

 

Грунт оказался рыхлый, и лопаты легко входили в него. Выкопали довольно протяжённую канаву вдоль стены, но ничего не попалось – сплошь песок.

Увлёкшись работой, не заметили, как тучи заволокли небо, а засвистевший ветер стал сдувать с вершин строений мелкие камешки и песок.

- Смотрите, что творится! – махнул Кыбсан в сторону улицы, по которой нёсся, завихрясь, столб песка и щебня. – Смерч!

 

Работы пришлось прекратить и, прижавшись к стенам, закрыв глаза, зажав нос и рот, пережидать бесчинства погоды. Песчаная буря длилась недолго и, словно по сигналу, после оглушительного раската грома, хлынул ливень. От дождя укрыться негде и «археологи» мгновенно промокли до нитки. Вырытая канава превратилась в бурный арык, а сверху хлестали мутные струи, – казалось, природа демонстрировала, каким образом, с помощью ветра и воды, разрушает всё созданное руками человека.

Мокрые и злые кладоискатели вернулись в лагерь, и весь вечер ушёл на просушку вещей у костра.

 

* * *

 

Неудачное начало заставило на следующий день возобновить работы по-иному. Решили пробивать отверстие в стене одного из домов, чтобы пробраться внутрь и поискать там.

Теперь пришлось работать сначала кайлом, поочерёдно сменяя друг друга, а затем и лопатами. Поработав часа два, сели в тени отдохнуть. Никаких признаков вчерашнего ливня. Солнце за пол дня успело подсушить все лужи, да и песок охотно впитывал влагу.

- Ну и прочный камень, - сказал Кыбсан, потирая мозолистые ладони. – Стена, наверно, в аршин толщиной, и мы до вечера вряд ли пробьём её.

- Да, - согласился Пащенко, - чем дальше, тем труднее бить. Кладка от времени спаялась и превратилась в монолит.

- Кайла изрядно притупились. Вот, если бы у нас был порох, - предположил минералог.

- Вы тоже скажете! – возмутился Пащенко. – Где видано, чтобы археологи применяли порох?

- Где, где… нигде! – огрызнулся Гершман, - Так что, по-вашему, долбить до второго пришествия?

- С вашим порохом здесь можно вообще не оставить камня на камне, - обозлился Пащенко. – Вы этого хотите?

- Я вообще ничего не хочу! И понимаю, что, наверное, зря сюда приехал.

- А разве вас здесь кто-то насильно удерживает?

- Господа, господа, - вмешался Кыбсан, - успокойтесь! Так у вас дело и до драки дойдёт. Ну, подумаешь, трудно долбить! Что же теперь – ссориться из-за этого?

- Никто и не ссорится, - сказал более примирительно Гершман.

- В студенческие годы у нас и не то бывало, - загадочно улыбнулся Пащенко, - но мы никогда не дрались. Я прав, Александр Ефимыч?

- Правы, правы! Жаль, что нет с нами весельчака Стёпки Мокрого, – он всегда умел разряжать самую напряжённую обстановку.

- Да, Стёпку бы нам сюда! Что он, интересно, сейчас поделывает, на каком поприще трудится? Я его, чёрта, не видел тысячу лет! А вы что-нибудь знаете?

- Он, кажется, пошёл по юридической части… Может вызвать его сюда на подмогу, а?

- Хорошая мысль! – засмеялся Пащенко. – Только фамилию его подзабыл. М… мы… кар…

- Мы-кыр-ты-чян, кажется, - подсказал Гершман.

- Да, правильно! Только окончание другое, и без гласных, - начал припоминать и чертить на песке Пащенко, - «Эм, кэ, эр, тэ», и только после буквы «че» появляется первая гласная «а» – «чанц»… «Мкртчанц»!

- Весёленькая фамилия, - рассмеялся Гершман, - как и её носитель.

- Да! Под сухую не выговоришь! – расхохотался и Николай Палыч.

-Ну, вот как хорошо – вспомнили о друге и развеселились! – улыбнулся Кыбсан. – Лишние рабочие руки нам бы не помешали. Напишите ему. Вдруг захочет присоединиться?

- У меня где-то был адресок, - напрягся минералог. – Надо поискать.… Если он не переехал…

- Пока письмо дойдёт туда, а потом ответ – оттуда, уйдёт не один месяц, и нам самим придётся возвращаться, - погасил энтузиазм Пащенко.

 

После перерыва на обед и беседы пробивание стены продолжили, но успеха снова не добились и, промучившись несколько часов, вернулись в лагерь усталые и недовольные. Мысль о приглашении помощника как-то угасла в силу своей абсурдности – не слать же, в самом деле, ему письма за тысячи вёрст голубиной почтой из пустыни, да и злополучный адрес так и не нашёлся.

Успокоились и на том, что воспоминание о Стёпке Мокром остановило, чуть было не возникшую ссору – и на том спасибо!

От пробивания стены пришлось отказаться, – кайло затупилось, а другого не было.

- Крепка, зараза! – ругался Николай Палыч, вспоминая свой сон про штурм другой стены. – Словно Великая Китайская – без артиллерии не обойтись! Выходит, коллега прав: порохом, порохом её проклятущую!

Бросив неприступную стену, вскоре обнаружили нечто, напоминавшее кладбище, с изваяниями и надгробиями, и решили обследовать древнее захоронение.

Для начала выбрали могилу с толстой плитой поверх. Сдвинув плиту и взявшись за лопаты, начали дружно копать. Но лопаты, углубившись на два-три пальца, снова упёрлись в твёрдый, слежавшийся за сотни лет, грунт. Опять на помощь призвали кайло, и снова повторилось то же, что и со стеной накануне – кайло отскакивало, а окаменевший грунт не поддавался.

Гершман вновь намекнул на порох, но, на сей раз, протеста со стороны коллеги не услышал.

- Крепкий орешек достался, - признал очевидное Пащенко, разглядывая кровяные мозоли на ладонях. – Город явно не хочет быть к нам гостеприимным.

- Это шайтан морочит, - объяснил по-своему Кыбсан. – Где ни начинаем копать, он превращает песок в камень.

- Наверное, город заколдован, - предположил Гершман и указал на горизонт. – Смотрите!

Небо быстро заволакивалось серой мглой, а поднявшийся ветер не предвещал ничего хорошего.

- Точно, шайтан охраняет развалины! – уверенно заявил Кыбсан.

- Пойдёмте в лагерь от греха, - махнул рукой Пащенко, увлекая товарищей.

 

Пыльная туча совсем закрыла солнце, когда кладоискатели вернулись, и светило с трудом пробивалось сквозь мглу в виде багрового круга. Едва успели дополнительными колышками укрепить палатку, как налетел страшный вихрь, к счастью, коснувшийся лагеря лишь едва, и обрушивший свою неистовую мощь на мёртвый город.

- Я человек не суеверный, но всё это как-то странно, - заметил Гершман, придерживая изнутри трепыхавшийся полог палатки.

- Джины, духи пустыни, разгулялись не на шутку, - снова пояснил Кыбсан, и стал твердить молитву. – Ом мани падме хум, ом мани падме хум, ом мани…

 

Песок проникал всюду, несмотря на предпринятые меры: скрипел на зубах, попадал в нос, в уши, набивался в волосы, ощущался под одеждой. От него никакого спасения.

- Выходит, мы зря сюда приехали? – размышлял вслух Пащенко. – Что посоветуешь, Кыбсан? Ехать назад?

- Подождём! Как следует, не осмотрели развалины. Не будем спешить, - успокаивал монгол.

- Так твой шайтан, что к нам привязался? – заканючил Николай Палыч.

- Может, мстит за то, что мы тогда напугали стражников? Ничто, ведь, не остаётся без последствий в этом мире.

- А как его задобрить или, на худой конец, обмануть?

- Вряд ли это удастся. Побушует, побушует, - потом, глядишь, и сам успокоится или устанет… или ему надоест.

- Ждать что ли будем, ничего не делая?

- Придётся немного подождать. Что поделаешь? У вас есть что почитать – скучать не будете.

- Да, ты прав, Кыбсан! Книги, как раз, тут в самый раз, - оживился минералог и потянулся за своими «Хрониками».

- А куда подевалась моя? – решил последовать примеру коллеги Николай Палыч и стал шарить вокруг себя, ища книгу.

 

Пыльная буря свирепствовала двое суток (так что начитались вдоволь), но, наконец, утихла, и можно было снова выйти из укрытия.

С утра опять направились в город в надежде, что третья попытка всё-таки даст результаты.

Теперь осматривали южную часть, за кладбищем. Там встретили сначала плоские бугры, меньше напоминавшие разрушенные башни или здания, а затем очутились среди более высоких холмов странного вида. Их жёлтые песчаные склоны местами усыпаны совершенно чёрным щебнем. А на гребнях, среди скал песчаной породы, тянулась то узкой, то широкой лентой, чёрная блестящая жила, похожая на каменный уголь. Местами эта жила круто уходила вглубь холма. Таких чёрных лент насчитали несколько десятков.

- Что это такое? – удивился Пащенко.

- Похоже на каменный уголь, - Гершман отколол несколько кусков и спрятал в мешок. – Надо будет проверить на костре: если горит, значит, нашли дополнительное топливо.

 

Побродив некоторое время среди песчаного безмолвия и, видя, что небо постепенно снова сереет, решили возвращаться в лагерь. На обратном пути удалось подстрелить зазевавшегося зайца (Кыбсан оказался метким охотником), так что свежим мясом на некоторое время себя обеспечили. Откуда здесь мог взяться заяц, почему-то никого не удивило. Как ни странно, заяц оказался настоящим (а не очередной проделкой шайтана!) и очень вкусным – пальчики облизывали долго…

 

У палатки кладоискателей ждали гости. То были не то калмыки, не то монголы, из местных жителей. После взаимных приветствий последовали обычные вопросы: откуда, куда и зачем?

- Захотели увидеть развалины древнего города, - ответил Кыбсан.

- Никакого города здесь нет, - рассмеялись пришельцы. – Откуда вы это взяли?

- Как же? – удивились разом кладоискатели.

- Если бы когда-то здесь был город, мы бы знали о нём от наших предков и лам местного монастыря.

- А развалины? Ведь здесь много домов, башен, целый дворец. Статуи и кладбище с надгробиями…

- То, что вы приняли за дома и башни – творения нечистых духов подземного мира. Мы живём близко и слышим, как духи ночами воют и плачут.

 

После того, как гостей проводили, попотчевав, на дорогу чаем, Кыбсан заявил торжествующе: - Я вам говорил, что это проделки шайтана. Оттого ничего и не могли найти.

- А статуя, похожая на птицу? – усомнился Пащенко. – Разве это ни дело рук человека?

- И сфинкс! – добавил Гершман.

- Если не верите в шайтана, значит, так искусно ветер поработал.

- Ветер, шайтан! Какая разница? – махнул рукой Пащенко.

- Теперь осталось проверить, ни есть ли проделка шайтана эти камни, похожие на уголь, - сказал минералог, бросая в костёр образец.

Кусок не сразу, но загорелся ярким пламенем с густым чёрным дымом.

- Ура! Хоть уголь настоящий, - обрадовался Гершман.

 

Решено было, переночевав последний раз, с утра пораньше покинуть бесплодное место. Освежёванный заяц варился в котле и распространял многообещающий аромат хорошего ужина.

 

- Рассказали бы про камешки, Александр Ефимыч, - попросил Пащенко после того, как от аппетитного жаркого остались лишь приятные воспоминанья.

- Про какие хотели бы услышать? – с готовностью откликнулся коллега.

- Ну, конечно, не про каменный уголь… О чём-нибудь более изысканном… Ну, хотя бы, если по алфавиту… Алмаз… Нет, пожалуй, лучше аметист, - он мне больше нравится.

- Что ж, извольте! – Гершман вскочил на своего «конька» и «натянул поводья». – Аметист, так аметист…

Николай Палыч устроился поудобнее, понимая, что рассказ будет исчерпывающим, а потому – не коротким, да и заяц, перевариваясь, «призывал» принять наиболее расслабленную позу.

- В переводе с древнегреческого «аметист» означает «непьяный».

- Как, как? – подумал, что ослышался, Николай Палыч.

- «Не-пья-ный», - повторил по слогам минералог.

- Думал, что показалось, - рассмеялся Пащенко. – Какое необычное название…

- Считается, что есть у этого минерала особенность – предохранять человека от пьянства, – продолжил с серьёзным видом Гершман.

- А если он всё-таки выпил? – недоверчиво посмотрел Николай Палыч, хотя смеяться перестал.

- В таком случае, камень снижает степень нетрезвости.

- Какой хороший камешек! Его в рот нужно класть?

- Необязательно! Можно лишь носить на руке.

- Как он действует? – не на шутку, заинтересовался Николай Палыч. Хотя к пьяницам себя не причислял. Но выпить любил, и если предлагали, никогда не ломался и не отказывался.

- Сам впитывает винные пары, оставаясь при этом…

- Трезвым?

- Безмятежно-фиолетовым… Не изменяет цвет.

- Ай, да камень! Придётся обзавестись, на всякий случай…

- Есть и другая версия, почему аметист называется именно так. Её придумали тоже древние греки, а потом римляне передавали друг другу эту версию как свою. Бог виноделия Бахус однажды обиделся на людей, потому что те, по своей привычке, совершенно перестали его почитать. Оскорблённый Бахус решил отомстить людям: первый встреченный на его пути человек будет растерзан тиграми. Первой оказалась нимфа по имени Аметист. Она шла в храм Богини охоты Дианы. Когда свирепые звери набросились на нежную, ни в чём неповинную нимфу, она взмолилась: «О, прекрасная Богиня Диана, спаси меня»! Диана придумала удивительный способ спасения. Она превратила прекрасную девушку в каменную статую. Увидев это чудо, Бахус пожалел о своей жестокости. Он, словно кровь, влил в статую виноградное вино, пытаясь оживить нимфу. Но девушка не ожила. Камень лишь изменил цвет и стал багряно-фиолетовым…

-Действительно, - вспомнил слушатель, - аметист ведь не всегда бывает чисто фиолетовым.

- Встречаются и пурпурно-фиолетовые и тёмно-фиолетовые, - подсказал рассказчик.

- Такие, как я знаю, находят у нас на Урале.

- Да, вы правы, коллега! Ещё и в Америке находят… Окраска связана с примесью железа. Интересно и то, что под воздействием солнечных лучей аметист может… выцветать.

- Об этом не слышал!

- Хоть и редко, но бывает. А если камень нагреть до двухсот градусов, он делается бесцветным.

- Батюшки!

- Да, - совершенно бесцветным. Но потом, охлаждаясь, снова принимает прежнюю окраску.

- Ну, слава Богу! Какой хитрец …

- «Хитрость» его не беспредельна! Если нагреть посильнее, до трёхсот или пятисот, он навсегда останется бесцветным.

- Значит, боится костров и пожаров?

- Да. Надо его беречь от сильного огня. Если я вас не утомил, то могу и ещё добавить кое-что.

- Нет, не утомили.

- По химическому составу он – разновидность кварца. Притом, самая ценная – из них.

- А золотоносный кварц? «И зачем только я соврал, что он меня не утомил»?

- Золотоносный кварц – это тема отдельная, а пока… Итак, кристаллы аметиста растут, как правило, на серой, непрозрачной кварцевой основе. Вот причём здесь кварц.

- Понятно.

- В природе он встречается в виде вытянутых кристалликов.

- Камни крупные бывают? – спросил кто-то неугомонный в Николае Палыче.

- Ещё какие! Три самых знаменитых находятся в галерее минералов Британского музея. Крупнейший из них, весом в 343 карата, найден в Бразилии.

- В Брази-и-и…? Так далеко?

- А вы, что думали? Там их наибольшее скопление… Ещё могу сказать, что аметист считается почему-то подходящим для украшения пастырского перстня.

- В Брази… Это надо? За тридевять земель…

- Так вот, о перстне! Это повелось со средних веков. Его поэтому называют ещё и «епископским камнем». В христианской символике он означает скромность и смирение. Аметист также входил в число двенадцати камней, вправленных в нагрудник европейского первосвященника; в нём видели эмблему сердца, распинающего себя на кресте Иисусовым.

- А как у нас на Руси с этим камешком дело обстояло? – встрепенулся дремавший в слушателе патриот.

- Очень даже хорошо обстояло! На Руси аметист красноватого оттенка называли почему-то «вареником».

- Вареником? – воскликнул теперь уже не патриот, а чревоугодник, тоже обитавший в Николае Палыче и питавший слабость к блюду с подобным названием – «Особенно они вкусны, если с вишней»!

-Да, название странное, согласен… На Руси аметист ценили даже выше, чем рубин. Считалось, что он не только пьянство отгоняет, но и удаляет лихие мысли, делая разум добрым; также оберегает от недугов… особенно воинов… и помогает в охоте.

- А почему – «вареник»? - не мог успокоиться, задетый за живое, «чревоугодник».

- Не знаю, коллега. Называют, и всё тут! А почему… – пожал плечами Гершман, - мне не известно.

- Ну, Бог с ним! А хотите, и я вам что-нибудь расскажу?

- Хочу. Отчего не хотеть. Наверное, что-нибудь страшное?

- Да. Как вы догадались?

- По выражению ваших глаз видно – такая история, что самому, поди, страшно…

- Какой вы проницательный, однако! Ну, так слушайте. Мне эту историю ещё батюшка покойный рассказывал. Про императрицу Анну Иоановну.

- Интересненько. Ну-ну. - Сжался в комок минералог, готовясь к очередному ужасу, хотя, будучи убеждённым атеистом и прагматиком, не верил ни в какую мистическую чушь. – Как раз, на сон грядущий, в самый раз – страшное послушать.

- «Как-то зимой, ближе к сумеркам, недомогавшая императрица, сидела у окна своей опочивальни, обращённого к площади. Две фрейлины стояли у дверей. Им не дозволялось садиться в присутствии царицы. Вдруг Анна Иоановна вздрогнула и устремила испуганный взор на улицу.

- Господи Иисусе! – воскликнула она. – Что же это такое? Девки, смотрите!

Фрейлины бросились к окнам и тоже вскрикнули. Мимо дворца тянулось погребальное шествие, которое сопровождало несколько факельщиков и духовенство. Носильщики несли гроб, укрытый парчой. Императрица в истерике закрыла лицо руками.

- Кто осмелился? – вскричала она и затопала ногами. – Я указом запретила возить покойников мимо дворца! Позвать сюда Бирона!

Через минуту испуганный царедворец у предстал пред светлы очи.

- Эрнст, что за гадости делают мне назло? Я запретила! Мимо окон процессия…

- Государыня-матушка, я тоже в это время у себя стоял возле окна, но ничего не видел, - залепетал придворный.

- Стало быть, вру? А как же они? – указала царица на фрейлин, - Они тоже видели!

- Я не смею сомневаться, и, чтобы успокоить ваше величество, сейчас же пошлю верховых разобраться.

 

Вернувшись, драгуны сообщили, что со всех кладбищ получен ответ: все покойники похоронены до полудня, и сейчас по городу не могла идти похоронная процессия, тем более мимо дворца.

Между тем молва о случившимся быстро разнеслась по городу. Пополз слух: экое время наступило, что и умирать не смей без спросу.

Бирон решил, что погребальный «маскарад» - чья-то злая шутка. Не скажешь ведь царице, что ей померещилось! Нашли «виновных» и наказали, о чём и доложили государыне».

- И всё? – Гершман, похоже, искренне увлёкся. – Так что же это было?

- Нет, не всё. «Прошли зима, весна, лето, и в сентябре императрица вернулась из Петергофа во дворец. Тут и началось! В тронной зале истопники, камер-лакеи и часовые видели двойника государыни: женскую фигуру её роста и телосложения, как две капли похожую на оригинал, которая расхаживала по покоям в короне и порфире.

Поначалу россказням не придали значения, решив, что это спьяну. Но вот вскоре часовой, дежуривший в тронной зале, опять сообщил, что собственными глазами видел императрицу на троне во всех регалиях. А царица в то время мирно спала в своей опочивальне. Вскоре подобные сообщения участились, и даже по приказу Бирона в двойника стреляли, но пули, расплющиваясь, отскакивали от стены. Ни звуки выстрелов, ни молва о призраке не дошли до ушей больной Анны Иоановны, скончавшейся через девять дней после этих событий», – закончил рассказчик. - Вот такая история, Александр Ефимыч.

- Интересненько, интересненько, - только и сказал слушатель, доставая хронометр. – Как раз и время к полуночи.

- Вижу, вас ни чем не испугаешь, - недовольно поднялся Пащенко.

- Не сердитесь, Николай Палыч, - было достаточно страшно. Но, увы, спать пора…

 

Утомлённые за день кладоискатели уснули быстро. Неуверенное пламя догоравшего костра неярко освещало топтавшихся поблизости лошадей, а чёрный бархат в вышине пестрел звёздными искрами. Неугомонные насекомые продолжали о чём-то своём то ли спорить, то ли ссориться, сверля ночную плотность стрекотаньем и попискиванием; где-то вдалеке одиноко, но настойчиво «ухала», страдавшая перманентной бессонницей сова.

… Налетевший порыв ночного ветерка снова как бы смахнул только что печалившую Орду траурную сцену, и вот уже среди кочевников появились какие-то новые, одетые по-европейски, люди. Подошедший к ним человек в богатом, расшитом узорами, халате спросил надменно: - «Вы впервые в наших местах»? – «Да», – ответили пришедшие, робея. – «Откуда едете и зачем»? – «Едем из Европы в Монголию по поручению государя и папы». – «Что везёте»? - «Дары для Сартак-хана». – «Какие такие дары»? – «Он их сам увидит, какие… Дайте нам лучше проводника до ханского кочевья». – «Слышу дерзость в ваших словах, и могу дать вам не проводника, а лишь палача. Схватить их»! Налетевшая стража вмиг скрутила «дерзких» пришельцев…

 

Кыбсан вышел из палатки, проверить коней и подбросить в костёр веток. Сладко зевнув и потянувшись, огляделся. Ночной бархат сверкал алмазами, тишину «щекотали» неугомонные насекомые, движение воздуха не ощущалось. Ветерок, наверное, забежал в гости к какой-то рощице по пути. Лишь со стороны мёртвого города изредка доносилось нечто не вполне различимое: не то плач, не то всхлипывание, не то стенание, – возможно, что это духи вели свои нескончаемые споры, и ночноё зверьё и птицы были здесь не при чём.

 

* * *

 

Спустя два дня по знакомой дороге кладоискатели возвратились в Чугучак. Пащенко явился к консулу, поведать о полной неудаче экспедиции.

Описание мёртвого города показалось дипломату сначала выдумкой. Он несколько раз переспрашивал и заставлял повторять некоторые детали.

Объяснение возникновения строений силой нечистых духов поднял на смех. Высказал предположение, что город – редкое по своеобразию создание сил природы, чем вполне и объясняется неудача раскопок.

- Значит, и вправду, вышла настоящая авантюра? – спросил он на прощанье.

- Да, - согласился гость.

- Куда теперь?

- Пока не решили.

- Ну, думайте, думайте. – Консул по-отечески похлопал Николая Палыча по плечу, хотя был почти ровесником (чуть старше). – Если понадобится моя помощь, то всегда готов…

 

Распрощавшись с любезным дипломатом, Пащенко поплёлся домой. Настроение подавленное. Не удалось поработать на пользу отечественной науке. Может, в дальнейшем повезёт, и случай представится: удастся что-нибудь раскопать или найти очередной клад… Томимый этими вопросами. Николай Палыч не заметил, как оказался у знакомого забора, из-за которого доносились голоса минералога и монгола. Они о чём-то спорили, но, увидев Пащенко, утихли, и обратили вопросительные взоры на пришельца.

- Что консул? – спросил весело Гершман.

- Да, ничего. Посмеялся только.

- Что дальше?

- Передохнём пока немного и подумаем.

 

Войдя в дом, всё ещё хмурый Пащенко, сразу же улёгся на лежанку и раскрыл взятый у консула журнал Русского Географического Общества. Не в пример газетам, которые Николай Палыч вернул, журнал оказался относительно свеж (всего лишь полугодовой давности). Наткнувшись на заметку «Исследователи Азии», он погрузился в чтение, наказав себя не беспокоить.

 

«Пётр Кузьмич Козлов талантливый ученик и сподвижник Пржевальского. Первая встреча Козлова со знаменитым путешественником состоялась весной 1881 года, и вскоре маститый исследователь предложил молодому человеку поучаствовать в будущих экспедициях.

В дальнейшем Козлов участвовал, начиная с третьего, во всех походах учёного.

После безвременной кончины Пржевальского Козлов продолжил его дело: совершил четыре похода, посетил Кончедарью, озеро Бакраш-куль, составил карты и подробные описания местности.

С 1893 по 1895 годы Пётр Кузьмич участвовал в экспедиции Роборовского, в качестве старшего помощника. В 1899 году Козлов отправился в самостоятельное путешествие, длившееся два года. Целью похода было изучение Гобийского Алтая и Восточного Тибета. Переход через пустыню Гоби зимой занял 45 дней. Далее планировалось выполнить самую ответственную миссию – исследование Тибета.

Вскоре отряд достиг верховьев великой реки Южной Азии Меконга. Переправившись через неё, экспедиция направилась в Иходоский округ, чтобы выбрать место для зимовки, так как уже была середина ноября. На родину путешественники вернулись в 1901 году.

Новой заветной мечтой Петра Кузьмича теперь стали поиски развалин древнего города Хара-Хото, описанного ещё Марко Поло».

 

Вот оно то место, куда и мы должны отправиться! Пащенко отбросил журнал, вскочил и кинулся к коллегам, которые, по-прежнему, чем-то занимались во дворе.

- Хара-Хото! Древний город! Вот, куда теперь нам надо!

- Там, кажется, некогда уже побывал венецианец? – вспомнил Гершман, поддерживавший бревно, которое пилил Кыбсан.

- Да, верно! А теперь туда собирается этот Козлов. – Пащенко энергично жестикулировал. – Нам надо опередить его!

- Какой Козлов? Успокойтесь, коллега. Кто такой этот Козлов?

- Как, вы не знаете, Козлова? Последователь Пржевальского! Нам надо опередить…

- Почему я должен знать какого-то там Козлова? Я минералог, а не путешественник, и не обязан знать всяких…

- Нам надо, во что бы-то ни стало, опередить его!

- Раз надо, так надо! Не стоит только так волноваться.

- А я и не волнуюсь, - устыдился своей горячности Николай Палыч и тоже ухватился за брёвнышко, которое пилил Кыбсан. Пила взвизгнула, и обрубок отвалился, чуть не задев ноги державших.

- Ваша помощь не требуется – мы и одни справимся, - недовольно буркнул вовремя отскочивший Гершман. – Найдите себе другое занятие, коллега. Пащенко не ответил на колкость – мысль о предстоящей экспедиции, должно быть, уже целиком завладела им.

- Что случилось? – спросил, отложив пилу, Кыбсан.

- Он надумал раскапывать очередной древний город, видите ли… - с иронией в голосе пояснил Гершман.

- Да! - рявкнул Пащенко и спросил монгола, но уже вежливее: – Кыбсан, что ты знаешь о Хара-Хото? Может это такой же «город шайтана», как и тот, что мы посетили?

- Нет, что вы! – неожиданно оживился монгол, и раскосые глаза его отразили стальной блеск пилы, прислонённой к треноге. – Хара-Хото настоящим городом был. В старых китайских книгах этот город описан. От него шла большая дорога на восход, к реке Хуанхэ и в Пекин.

- Почему же он стал мёртвым? – спросил внезапно успокоившийся Пащенко.

- Он стоял на одном из рукавов реки Эдзин и, говорит предание, во время одной из войн неприятель запрудил реку и отвёл воду в другой рукав, – рассказчик тоже стал мало помалу распаляться, видя, как навострил уши Николай Палыч. - Город остался без воды, а люди разбежались или вымерли – точно неизвестно, но с тех пор там больше никто не жил…

- Странная история, - вздохнул Пащенко.

- Мои предки жили на реке Эдзин, а сюда пришли с Чингиз-ханом.

- Вот оно что! – Николай Палыч восхищённо посмотрел на Кыбсана. –Я и не знал, что ты не из здешних монголов.

- Здешние все оттуда пришли. Поэтому мне интересно свою древнюю родину посмотреть.

- Значит, ты согласен идти? – обрадовался Пащенко, что обрёл союзника.

- Конечно!

Гершман, тем временем успев сходить за книгой, открыл её на нужной странице и заявил: - Здесь, в «Хрониках», есть об этом. Слушайте: «Город Хара-Хото, в своё время был большим и цветущим торговым центром в государстве Си-Ся. Страна эта, населённая тангаутами, существовала с начала одиннадцатого века до начала тринадцатого. Она занимала обширную область от песков пустыни Гоби на севере до реки Бушуй на юге. В 1226 году на государство Си-Ся напал со своей ордой Чингиз-хан и произвёл огромные разрушения». Вот!..

- Спасибо, коллега, за ценные сведения, – улыбнулся, наконец, Пащенко и снова повернулся к Кыбсану: - Значит, твои сородичи первыми разрушили город?

- Выходит так, но я об этом не знал.

- Так уж и быть, простим их и тебя за давностью лет, - окончательно подобрел Николай Палыч, и обратился к Гершману: - Александр Ефимыч, как вы считаете? Простим?

- Несомненно, - поддержал «акт милосердия» минералог. – Дело давнее – сам чёрт в таких вопросах ногу сломит.

- Так как, господа? Отправимся?.

- Отправимся, - дружно согласились компаньоны, а Кыбсан ещё и добавил себе под нос: - Вы, русские, хотите знать всегда больше нас даже о наших местах…

- Что ты ворчишь? – насторожился Пащенко. - Чем-то недоволен?

- Всем доволен. Решено, говорю. Только вот, знаю, что местные жители отрицают существование мёртвого города…

- Значит, опять какие-то тайны и загадки? Не хотят, наверное, чтобы посторонние у них под боком в земле копались?

- Наверно. Как обычно. Везде отношение одинаковое – никому не нравятся незваные гости…

- Ну, ничего, как-нибудь! – Бодрость духа овладела Николаем Палычем, похоже, окончательно. – Мы их всё равноне так, так иначе вокруг пальца обведём!

 

* * *

 

Учёный вновь посетил консула и рассказал ему о новом проекте. Тот поддержал, но напомнил о планомерности ведения раскопок, и снова заговорил об Академии Наук, Эрмитаже и пользе Отечеству.

- На вашем пути теперь безводные места будут, - сообщил дипломат и посоветовал, что надо заказать пару бочонков для воды, чтобы иметь в пути её запас как для людей, так и для лошадей. – Да и без верблюдов теперь вам не обойтись.

 

Без верблюдов при переходе через пустыню обойтись, действительно, было нельзя, и Кыбсан позаботился об этом.

Он сам ехал впереди на лошади, а за ним – три навьюченных двугорбых красавца; замыкали караван Пащенко и Гершман на лошадях.

Запасы провианта, бочонки с водой и другие нужные вещи, включая и сундуки для будущих находок, мерно покачивались между горбов «кораблей пустыни».

 

Выступили в середине августа. Но так как дни ещё жаркие и длинные, решили продвигаться в ночное время, более прохладное, чтобы не утомлять верблюдов. У них в конце лета новая шерсть ещё короткая, и при движении в жаркие часы с тяжёлыми вьюками на спинах легко образуются ссадины и раны.

Караван делал в день, вернее в ночь, по 40-50 вёрст, в зависимости от характера дороги; и вскоре путешественники достигли подножия Алтая и речки Алтын-гол, где Кыбсан предложил остановиться и навестить «рудник с привидениями» – узнать, чем тогда дело кончилось?

Согласились. Разбили лагерь и, оставив Гершмана с ружьём охранять караван, Пащенко и Кыбсан отправились к юртам сторожей.

Караульные новые, а вход в рудник – наглухо закрыт брёвнами. Угощая гостей чаем, стражники рассказали: те, которых они сменили, долго с ужасом описывали то происшествие. Старые охранники так испугались, что два дня не возвращались к юртам, ночуя в степи. Один из них ездил к князю сообщить о случившимся. И вернулся с приказом прочно заделать вход в штольню. Для этого с Алтая привезли брёвна, и отверстие наглухо заколотили.

- Теперь мертвецы не смогут выбраться, - закончил рассказчик.

- А через верхний вход? – спросил лишнего Кыбсан.

Пащенко незаметно пнул товарища, но поздно. Насторожившийся служитель спросил грозно:

- Откуда знаешь об этой дыре?

- Мой родственник когда-то трудился на руднике, - нашёлся монгол. – Поэтому знаю! Он рассказывал.

-А… - успокоился стражник. – Сами куда путь держите?

Прибегая к услугам Кыбсана в качестве переводчика, Николай Палыч всё подробно объяснил: что, мол, учёные, занимаемся раскопками, разрешения имеются, едем туда-то и туда-то…

- Едете по дороге в Гучен? – уточнил стражник. – А, знаете ли, что недалеко от неё, а отсюда в одном переходе, лежит священный камень, упавший с неба? Многие, едущие по дороге, сворачивают, чтобы поклониться этому «посланнику небес».

- Спасибо, что сказали! Обязательно посмотрим, - гости стали прощаться, радуясь благополучному исходу визита.

- Камень огромный, размером с юрту! – кричали в вдогонку радушные хозяева. – Он называется «Серебряный Верблюд»…

 

Когда, вернувшись, Пащенко сообщил минералогу о небесном камне, у того глаза на лоб полезли, вспыхнув перед этим тоже неземным огнём.

- Нужно непременно посмотреть метеорит! Если хотите, я вам кое-что расскажу о падающих с неба камнях…

Отчётливо понимая, что «камнепада» не остановить, Николай Палыч покорно согласился, и Александра Ефимыча понесло:

- В 1492 году в Эльзасе, у городка Энзисгейм, упал метеорит весом в сто пудов.

- Не может быть! – воскликнул наивный монгол.

- Может, не может, а было! Случилось днём, и толпы людей в священном трепете наблюдали, как к ним в ослепительном сиянии летит «посланец Бога».

- Неужели такой огромный? – взволновался Кыбсан.

- По приказу императора большой кусок камня поместили в церкви.

- А не мог такой камешек зашибить кого? – озаботился судьбой бедных эльзасцев и Николай Палыч.

- Если это послание от Всевышнего, то вреда не бывает, - успокоил рассказчик.

- А вот и ещё: - продолжал минералог, решив, что настал его час, - В Мекке, в храме Каабы, хранится святыня всех мусульман – «чёрный камень». Он вправлен в серебряную раму и стоит в нише стены. Этот камень, гласит легенда, когда-то принёс на Землю служитель Аллаха, ангел Джебраил. Камень сначала был белым, но постепенно почернел …

- Отчего же? – полюбопытствовал Кыбсан.

- … от грехов человеческих! - А они падают поодиночке или по несколько за раз?

- Не всегда поодиночке, бывает, что и… Так в 1803 году у города Легаль, в Нормандии, обрушилась целая груда… но мелких. Мэр города даже послал сообщение в Париж об этом «каменном дожде».

- Никто «не промок»? – попытался сострить Пащенко.

- Хоть никто и не пострадал, но зонт при таком «дожде», явно, не помог бы, - Гершман покосился на коллегу, ожидая очередную каверзу, но Николай Палыч, хоть и задал снова вопрос, но вполне обычный, часто им задаваемый: «А как с этим делом обстоит в России»?

- Хорошо обстоит! Всё началось с «палласова железа», глыбы, свалившейся с неба на Енисее. Деревенский кузнец обнаружил в тайге этот «подарочек» весом в несколько пудов…

- Ух! – воскликнул Кыбсан.

- Он отбил от глыбы кусок. Тот легко поддался ковке, но с закалкой ничего не вышло. Кузнец подивился сему и рассказал о находке заезжему рудоискателю, а тот – академику Палласу, который в то время путешествовал по Сибири. Учёный захотел взглянуть на находку, и с тех пор она находится в Кунсткамере.

- Значит, у нас всего раз падало? – «обиделся» Николай Палыч.

- Почему один? Не так давно, в конце прошлого века, близ мордовской деревеньки Новый Урей упали части метеорита, расколовшегося в воздухе.

- И как? Никого не задело? – забеспокоился монгол.

- Нет, Кыбсан, никого… Два куска подобрали учёные, а остальные… крестьяне «съели».

- Как «съели»? – не выдержал и Пащенко.

- А так! Даже очень просто, - засмеялся хитро рассказчик. – Они «христов камень» тот толкли, растирали в порошок, смешивали с водой и … внутрь! Творя молитву, конечно, принимали его, как лекарство от всех болезней.

- И помогало? – усомнился монгол.

- Ещё как! – расхохотался минералог, - С молитвой всё поможет! Говорят, их так проносило – почище всякого клистира!

- В «Хронике» есть что-нибудь о небесных пришельцах? – спросил вполне серьёзно Николай Палыч.

- Кажется, есть! Спасибо, что напомнили. – Гершман схватил лежавшую неподалёку книгу и стал торопливо листать. – Вот! Свидетельство монаха-летописца… Послушайте: «В пять часов утра потекло всё небо звёздным течением, звёзды срывались с неба и падали на Землю». А вот и объяснение явления: «Злые духи сотворили что-то ужасное, – произойдёт конец света или, по меньшей мере, война».

- Эх, вот если бы с неба драгоценные камни сыпались, - мечтательно произнёс Пащенко, - тогда бы на Земле рай наступил.

- А какие вы предпочли, чтобы сыпались? –поддержал шутку Гершман, - Алмазы, рубины?

- Зачем столь ценные? Можно и попроще! Агаты, например… Кстати, поведали бы об этих камешках, Александр Ефимыч, а? Об аметистах много интересного рассказали…

- Это одни из самых красивейших камней-самоцветов. – Не дал себя долго упрашивать минералог. – Они относятся к полудрагоценным, поделочным.

- Значит, не очень ценятся? - надулся Николай Палыч, «обидевшись» теперь и за агаты.

- Это, конечно, не бриллианты, но всё же… Агаты, как никакие другие образования, рождают ощущение только приостановившейся жизни минералов.

- Как это?

- Кажется, что вот-вот, в голубоватой глубине маленькой мерцающей кристаллами пещерки, ещё длится их таинственный рост.

- А как они образуются?

- Их месторождения всегда связаны с вулканическими породами – лавами, туфами. Это халцедон, заполняющий полости в лавах. Если разрезать пластинку агата, то будет видно, что покрытые рисунком пластинки состоят из бесчисленных, тончайших, концентрически расположенных слоёв. Все они различно окрашены или в разной степени прозрачны.

- Господа, извините, что прерываю, - сказал Кыбсан, - но дело идёт к полуночи, и пора нам в дорогу. Кони роют землю копытами от нетерпения – так хорошо наотдыхались за день, да и верблюды побыстрей стремятся ступить в родные пески.

- В путь, так в путь! – захлопнул книгу минералог, слегка недовольный тем, что прерывают на самом интересном.

- Ну, ничего, - заметил недовольство чуткий товарищ, - дорасскажете по дороге. Агаты никуда не убегут, а драгоценные для нас ночные часы бегут стремительно.

 

* * *

 

- Вот он, «серебряный верблюд», - указал кнутом Кыбсан в сторону от дороги, где в радужных, робких лучах восходящего солнца возвышалось дощатое сооружение вроде часовни. «Часовня» или постройка над священным камнем представляла деревянный сруб с конической крышей, в которой было вырезано квадратное отверстие, размером в аршин.

Всадники подъехали и спешились. Гершман первым бросился осматривать сооружение.

Сквозь отверстие виднелся лежавший на земле метеорит. Он имел больше сажени в длину и немного меньше в ширину. В нескольких местах у него отбиты края, вероятно, более острые. Он представлял собой кусок блестящего серебристо-белого металла.

- Вряд ли он серебряный, - засомневался минералог, пристально разглядывая, имевшие стальной оттенок, отбитые углы. – Николай Палыч, дайте ваш компас.

Приблизил компас к камню. Стрелка мгновенно, забыв о Севере, потянулась к глыбе.

- Это железо, господа! –торжествовал Гершман, возвращая прибор, - Видите, что стрелка вытворяет?

Все были восхищены столь очевидным примером действия природного магнетизма.

- Со времён друидов многие народы помнят о природных энергиях и чудесных свойствах, скрытых в этих небесных пришельцах, - приговаривал Гершман, обрадованный поведением «взбесившегося» компаса, - Настоящий “Lapis Exilis”! О таких камешках есть упоминания у мейстерзингеров!

- Ом мани падме хум, - на всякий случай пробормотал Кыбсан, и караван продолжил путь навстречу распрямлявшему свои крылья-лучи светилу.

Дорога скоро поднялась на невысокий яр и вступила в большие пески, которые тянулись широкой полосой с востока на запад. Отряд шёл часа полтора и, наконец, остановился у колодца с солоноватой водой, обозначенного на карте. Было десять часов и солнце начало активно припекать.

 

Дни и ночи нудно тянулись, не принося ни новых встреч, ни – впечатлений. Рельеф местности также разнообразием не отличался, располагая к унынью и тоске. Распорядок дня и ночи поменялся местами: прохладными ночами бодрствуя в седле, жаркими днями отсыпались в палатке.

Взятые в дорогу книги теперь читались не перед ночным, а перед дневным отходом ко сну.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

 

Удар Вольтеру. «Саксонец». Храп-инвенция. Проделки черного Ламы. Запретный Город. Чем богаты, тем и рады. Желтый цвет. Статуэтки, черепки и монеты. Из дневника. На приеме у Сына Неба. Письмо из Академии. Поручение консула и свеженький журнальчик. Чаепитие и борьба с сухарями.

 

«В это время мы находились в китайских владениях. Татары ещё не обнаруживали такой дерзости, как те, с которыми мы сталкивались впоследствии, но пять дней спустя мы вступили в огромную дикую пустыню, по которой шли три дня и три ночи.

На вопрос, чьи это владения, наши вожатые объяснили, что эта пустыня, собственно, никому не принадлежит и составляет часть огромной страны Каракатай, или Великой Татарии, но, тем не менее, китайцы считают её своею; что никто не охраняет её от вторжения разбойников, и потому она слывёт самым опасным местом на протяжении всего нашего пути, хоть нам придётся пройти ещё через несколько пустынь, ещё более обширных».

Как странно! Описания в этой книге, совпадают с тем, что встречаем мы на пути, подумал Пащенко. Здесь подходим к пустыне, и там тоже.

«Проходя через эту дикую равнину, которая, сознаюсь, на первый взгляд показалась мне очень страшной, мы несколько раз видели издали небольшие отряды татар. Но те, по-видимому, были заняты своими делами и не питали относительно нас никаких враждебных намерений, а потому и мы, подобно человеку, встретившемуся с дьяволом, пропустили их мимо, не тронув. Если им нечего сказать нам, то и нам, в свою очередь, нечего сказать им».

Николай Палыч оторвался от чтения, – вспомнились снова студенческие годы, и давно минувшее вдруг пронеслось перед глазами.

…Богословие читал протоирей Терновский Пётр Матвеевич… Как все смеялись, когда он, разбирая учение энциклопедистов, закончил одну из своих лекций словами: - В следующий раз мы нанесём окончательный удар Вольтеру!

Высокого роста, грузный, с неприятным голосом, не вызывал он никакого сочувствия; но потом, когда оставил преподавание и поступил священником в церковь Петра и Павла, то оказался добросердечным и во всех отношениях почтенным пастырем.

Вспомнился экзамен в присутствии митрополита. Билет достался о почитании храма Божия. Стоявший у стола Терновский кидал на испытуемого строгие взоры, так как ответ последнего был не по учебнику, а по ранее прочтённой, на счастье, митрополитовой проповеди.

Владыка благосклонно улыбался, слыша собственные мысли в устах студента, и Терновский вынужден был поставить «пять». Отвечавший следом Стёпка Мокрый (Мкртычянц) получил свои твёрдые «три», и радостный увлёк всех к себе пить кахетинское…

Ощутив, даже на губах и языке, вкус божественного напитка Николай Палыч захрапел с блаженной улыбкой на лице.

Наверное, видит приятный сон, подумал Гершман, взглянув на начавшего исполнять залихватские трели товарища, и снова уткнулся в «Хроники».

«…И я говорю вам, что тот, кто хочет преодолеть эту пустыню, останавливается в этом городе на неделю, чтобы отдохнуть дать своим вьючным животным. Пустыня Гоби так огромна, что, говорят, и за год не перескачешь её с одного края на другой. И там, где она менее широка, надо ехать месяц. Пустыня ещё и страшна: все её барханы и ложбины – песок лишь один, и трудно найти себе пропитание. Если и встречается где вода, то горькая и плохая»…

Какие совпадения! В книге о пустыне, и мы приближаемся к ней. Чудеса! Александр Ефимыч зевнул, и в голову полезли воспоминания студенческих лет.

…лекции Леонтьева были образцовые; он не писал, а говорил их так отчётливо, что, например, география Италии, оставалась у студента как бы нарисованной, в сознании…

Когда он объяснял авторов, то говорил по-латыни, и смешно было слушать на этом языке, например, сравнение Грибоедова с Пушкиным…

Был и ещё профессор, читавший уже исключительно по-латыни; звали его Клин. Сам себя он именовал «саксонцем». Студенты ходили к нему неохотно, и потому он, бывало, загонит к себе троих и со словами - «Трое составляют коллегию. Троих достаточно для судебного заседания» - запрёт двери в аудиторию. Лекции его были до того неинтересны, что однажды Стёпка, пришедши на занятие с отрезом ткани, который купил для сестры, размотал от скуки его прямо на лекции, и был изгнан профессором. А потом все пошли к провинившемуся пить вино…

Минералог сладко улыбнулся, а только того и ждавший господин Морфей закрыл ему веки и книгу, а вскоре и «носовая» мелодия Николая Павловича получила «пыхтящий» аккомпанемент Александра Ефимовича. В этой двухголосной «инвенции» явно не хватало ещё одного голоса, чтобы превратить её в трёхголосную. И недостающий голос вскоре зазвучал с лежанки Кыбсана, который видел свой очередной, тревожный, «монгольский» сон.

…Под покровом ночи родственники покойного тайком идут в поле и, выбрав место для могилы, осторожно снимают дёрн, затем делают большую яму, сбоку которой делают ещё одну уже под землёй и кладут туда покойника, а под ним верного раба, самого преданного. Раб лежит под ним так долго, что начинает впадать в агонию. (Кыбсан почувствовал всю тяжесть тела господина. Дышать почти невозможно) Тогда его вытаскивают, чтобы он мог свободно вздохнуть (О счастье! Кыбсан набрал полные лёгкие воздуха). И так проделывают три раза. Если раб выживает, то впоследствии становится свободным и пользуется большим почётом в ставке и среди родственников усопшего. Кыбсан проснулся весь потный, часто дыша, словно только что бежал, – от раскалённого полога палатки шёл жар, как от печки.

- Ом мани падме хум, - зашептал он и пошёл проведать верблюдов и лошадей.

Недолго звучавшая трехголосная «храп-инвенция» снова осиротела на один голос, превратившись в нестройный дуэт.

 

* * *

 

Ночь была тихая и довольно холодная. Укачиваемые равномерным шагом верблюдов путешественники погружались в сладкую дрёму. Лошадей по совету местных жителей пришлось оставить в последнем посёлке, встретившимся на пути, а взамен их взять ещё верблюдов, так как эти неприхотливые великаны не столь нуждались в корме и влаге. Теперь караван представлял собой цепочку горбатых странников, нарушавших вечный покой песков треньканьем верблюжьих колокольчиков.

Над пустыней царило ночное безмолвие. Звёзды над головой равнодушно моргали, по-видимому, осуждая безумную затею неугомонных человеков.

Вдруг внимание путников привлёк сначала отдалённый, но затем всё более усиливавшийся и приближавшийся вибрирующий гул. Казалось, что и всё тело начинало сотрясаться в такт с этими пугающими звуками. Вскоре к основному добавились новые тона, близкие по высоте, а под ногами стали ощущаться слабые ритмичные толчки. Звуков всё добавлялось, и уже звучал целый дьявольский хор, от которого мурашки пошли по телу.

- Что это? – стараясь перекричать ужасный шум, спросил Гершман.

- Проделки Чёрного Ламы, хозяина пустыни, - ответил Кыбсан.

- Какого ещё «чёрного»? – переспросил Пащенко.

- Лама песню свою поёт, - пояснил монгол, - пугая так незваных гостей.

Дьявольский хор неистовствовал не менее пяти минут, после чего звуки, сотрясение почвы прекратилось, и вновь наступила тишина.

- Лама боролся с духами пустыни, - продолжил Кыбсан, - Когда-то один монах погиб в этих песках – его одолели джины, и вот теперь он ночами пугает посторонних, продолжая эту борьбу.

- Он, борясь, песню, что ли поёт? – уточнил минералог.

- Или песню поёт, или джины плачут, - не вполне уверенно пояснил Кыбсан.

- Не то и не другое,– вмешался Пащенко. - «Поющие пески» – так это называется. Бывают ещё «смеющиеся», «скрипящие» и «свистящие»… Об этом явлении упоминал не один путешественник, побывавший в пустыне.

- И в «Хрониках» есть про это! - Обрадовался разоблачению сверхъестественного Гершман. - Я и не предполагал, что оно так жутко на самом деле.

- Струхнули немножко, Александр Ефимыч? – засмеялся Николай Палыч.

- Да, слегка стало не по себе. Не скрою.

- Говорят, тут есть такие барханы, что тянутся на несколько вёрст, - вступил снова в разговор Кыбсан. – Так вот они, порой, издают грохот, напоминающий раскаты грома.

- Отчего же пески так шумят, если не относить это к проделкам дьявола? - Гершман полез за блокнотом, собираясь описать необычное явление.

- На сколько мне известно, - вспомнил Пащенко (раз географ, то и должен знать объяснение подобным природным явлениям), - перемещение слоёв приводит к трению и возникновению вибрации, порождающей эти чудовищные звуки.

Тем временем небо постепенно стало светлеть. Караван миновал, наконец, бывшее русло последнего, восточного, рукава Эдзин-гола, засыпанного песком и сухими стволами умерших деревьев.

В предрассветной дымке показались стены с отдельными башнями, субурганы и ступы, (цилиндрические, сужавшиеся кверху сооружения) бугры и возвышения, напоминавшие дома древнего города. Дожди, ветры, жара и стужа хорошо потрудились, – зубцы на стенах едва различимы. Северная стена в разных местах засыпана до самого гребня песком.

- Вот он Хара-Хото! – указал на развалины монгол.

- Наконец, - обрадовался Пащенко.

- Как переводится? – Минералог продолжал записывать.

- Запретный Город, - сообщил Кыбсан.

 

* * *

 

Ветер был со снегом и желтоватой пылью, принесённой бурей из пустыни Гоби. Хотя под длинным парадным халатом скрывалась меховая тужурка, седока чуть знобило, но скорей не от холода, а от страха. Сердце жалобно ныло. Ещё бы – было от чего. Ведь он срочно вызван к императору! Да, к тому же, в первый день двенадцатой луны, а цифра «один», как известно, приносит несчастье.

- Бодхисатва Гуанинь, спасительница от страданий, защитница, отведи гнев Священного Владыки, не дай угодить в опалу, - шептал сановник, а навязчивые мысли так и лезли в голову: «Быть возле императора – всё равно, что спать с тигром. Когда государь оскорблён, – чиновники умирают в страхе и трепете…»

Трепет сановника можно понять. Ведь никто из смертных, помимо придворных и родни государя, не имел права поднять глаза на повелителя Поднебесной. Даже врачам не разрешалось его осматривать, и диагноз ставили по руке августейшего больного, которая лишь высовывалась из-под задёрнутого полога, скрывавшего кровать.

Что ждёт меня у подножия Драконового трона? Чем объяснить столь срочный вызов? Упущения по службе? Вскрылись тайные хищения и взятки? Донос злобного завистника? Милосердная Гуаньинь, помоги и спаси!

Перед высшим полуземным, полунебесным существом предстояло пасть ниц.

Паланкин, в котором ехал сановник, слегка тряхнуло, и он остановился. Ездок отодвинул шёлковую занавеску – прибыли! Вот они, ворота Небесного Спокойствия, с величественной надвратной башней, с двумя каменными львами.

Не дожидаясь команды, опытные носильщики плавно опустили паланкин на землю у одного из четырёх проходов в массивной тёмно-красной стене. Дальше ехать нельзя, ибо за воротами начинается Императорский город.

Дворцовая стража, солдаты особого корпуса Жёлтого знамени, вооружённые мечами, копьями и луками, строго оглядели сановника. Но их Главный, прочитав официальное приглашение, предъявленное гостем, почтительно склонил голову: «проходите»!

На ватных от волнения ногах вельможа вышел на широкую, выложенную каменными плитами, прямую как стрела, Императорскую или Нефритовую дорогу. По ней в паланкине верхом может ездить лишь Сын Неба, а все прочие должны идти только пешком. Заметаемая желтоватой от гобийской пыли позёмкой Императорская дорога ведёт к главному входу в Запретный город – Полуденным воротам с возвышающейся над ними башней Пяти Фениксов…

 

* * *

 

Выбрав ровную площадку под защитой стены бывшего дома, кладоискатели разбили палатку, разложили вещи, бочонки с водой укрыли от горячего солнца мешками, верблюдов отпустили на поиски съедобных колючек.

В городе повсюду плоские песчаные бугры, наметённые ветрами и поросшие даже кое-где жалкой травой и кустарником, но всё же корма и топлива маловато.

Перекусив и попив чаю, решили заняться общим обзором и обмером развалин.

Стены, высотой в 3-4 сажени и толщиной в 2-3 сажени внизу и поуже вверху, окаймляли прямоугольник, длиной с запада на восток 200 сажен и шириной с севера на юг в 180 сажен, вмещавший внутреннюю часть города. Видны продольные и поперечные улицы, вдоль которых тянулись развалины глинобитных домов в виде стен и плоских бугров.

- Где дворцы? – воскликнул Гершман.

- Со времён Марко Поло, сколько столетий минуло! – заметил Пащенко. – Чего вы хотите?

- Как у вас говорится: «чем богаты, тем и рады», - показал знание русских поговорок монгол.

 

Кое-где торчали субурганы и остатки более высоких и крупных домов, но также глинобитных. Виднелись и основания храмов, сложенные из жёлтого обожжённого кирпича. Улицы и внутренности домов были усыпаны разным мусором: обломками кирпича и черепками глиняной посуды.

 

* * *

 

… Сановник шёл через огромную дворцовую площадь, минуя три Больших Тронных палаты и три Задних Дворца, пока через внутренние Правые ворота он не приблизился к Дворцу Воспитания Сердца.

В покоях императора, казалось, царил жёлтый туман. Подстилки на стульях, подкладка на одежде, кушаки, фарфоровая посуда, покрывала, занавески, стёкла, книги. Всё вокруг ярко-жёлтым. Это исключительное право на жёлтый цвет укрепляло в подданных чувство избранности императора и непохожести его на остальных людей. Жёлтый цвет - символ земли, а император – верховный собственник всей земли в Китае.

Храм Земледелия, где Священный Владыка творит молитвы и жертвоприношения в честь Земли – супруги Неба. И в нем преобладает тоже жёлтый цвет, цвет почвы Северного Китая. Крышу покрывает жёлтая черепица, такого же цвета ритуальная посуда, храмовый нефрит, шёлк и бумага с написанными на ней молитвами.

Каждую весну Сын Неба сам открывает полевые работы, проводя первую борозду на поле, принадлежавшим Храму Земледелия. Богдыхан идет за жёлтым плугом, куда впрягали жёлтого вола. В руке император держит бич, сплетённый из жёлтого шёлка. Осенью, обмолоченное зерно с этой нивы ссыпалось в жёлтые шёлковые мешки…

 

* * *

 

Осмотрев развалины, как внутри, так и вне города, составили общий план. Этой работой занимались до заката. Верблюды тем временем паслись среди развалин. На ночь их уложили внутри стен одного дома, а выход, бывший единственным, загородили, чтобы животные не разбежались.

На следующее утро начали раскопки. Снова решили копать наугад в разных частях города.

«Так мы проработали два дня с утра до вечера, - записал Гершман в дневнике, - с небольшим перерывом на обед. Погода не жаркая, тихая, небо облачное, что способствует работе. На третий день Кыбсан вместе с верблюдами отправился к реке за 10 вёрст от нас, чтобы напоить животных, привезти нам в бочонках воды и нарезать тростника. Выехав с восходом, он к полудню вернулся назад. Потом подобные поездки повторялись регулярно, через день, так как жарко и воды поглощалось много.

Вскоре и раскопки начали давать результаты. Откопали: статуэтки буддийских божеств из бронзы (5 штук); такие же статуэтки, но из обожжённой глины (6 штук); черепки фарфоровой и глиняной посуды (20 штук); медные монеты (37 штук).

На сегодняшний день немало! Посмотрим, что будет завтра».

 

* * *

 

… Жёлтый цвет означал также могущество, богатство и источник силы. Одежду жёлтого цвета могли носить только те, кто непосредственно служил Сыну Неба (евнухи, гвардейцы-телохранители), или его родня. Причём, обилие жёлтого в нарядах князей императорской крови соответственно сокращалось по мере снижения титулов и удалённости семей от основного ствола родословного древа. Все остальные люди получали право на жёлтый цвет в своей одежде лишь за особые заслуги. Самой высшей наградой для сановника считалась жёлтая куртка.

 

Наконец, вызванный на приём вельможа достиг парадного входа во Дворец Воспитания Сердца. Здесь находились жилые покои и рабочие помещения Августейшего Повелителя. Извещённый о приходе гостя евнух подводит его к высоким и массивным дверям тронного зала.

«Владыка давно уже ждёт своего раба, - лукаво улыбаясь, шепчет евнух, - Нехорошо заставлять себя ждать». От этих слов душа окончательно уходит в пятки.

Дорога от Ворот Небесного Спокойствия до Дворца Воспитания Сердца не близка, даже, если идти быстрым шагом. Сановник не молод, и взмок, будучи облачённым в меха, а тут ещё (на тебе!) говорят, что «Владыка давно ждёт». Ужас, да и только! Что же будет там, за дверьми?..

 

* * *

 

«Сегодня откопали ещё и несколько рукописей: китайские, тибетские, тангаутские, персидские. Им нет цены! Хоть они и изъедены временем, но всё же… Я даже сейчас не вспоминаю о своих минералах, – так увлёкся этим новым для себя делом.

Откопали несколько медных чашек для курений и жертвоприношений (4 штуки); нашли остатки шёлковой и полотняной ткани с изображением буддийских божеств; нашли два десятка серебряных и медных браслетов и серёг.

После обеда раскопки пришлось прервать, так как разыгралась сильная песчаная буря. Внезапно с северо-запада налетела ужасная туча, воздух наполнился пылью и песком. Мы укрылись в палатке. Укрепив её кирпичами и глыбами глины. Стихия бушевала не долго, но работы до следующего утра решили не возобновлять. Каждый занялся своим делом. Тут и вспомнил я снова про минералы. Неужели так и не представится случай побывать в горах? Товарищи мои большой охоты подняться на вершины не выказывают, несмотря на все мои уговоры и соблазнительные предложения. Ну что ж – подождём! Время и силы пока, слава Богу, есть. Может ещё и удастся… Размечтался я, однако, - пора на покой. Завтра спозаранку снова, поплёвывая на ладони, брать в руки кайло и лопату».

 

* * *

 

… На приёме у Сына Неба даже его ближайшая родня, в том числе братья и мать – вдовствующая императрица, обязаны были пасть на колени, а князья императорской крови – ещё и троекратно коснуться лбом пола. Сановники же трижды становились на колени, и каждый раз трижды били челом об пол. Церемония называлась «три коленопреклонения и девять земных поклонов». В присутствии богдыхана стояли лишь чиновники Дворцового ведомства, маньчжурские гвардейцы-телохранители и евнухи.

Евнух открыл перед вельможей огромные двери и, став на колени, объявил имя пришедшего и должность. Сановник в три приёма совершил положенные церемонии. Евнух удалился, закрыв за собой двери, а гость остался на коленях перед тронным возвышением.

Полы каменные и зимой становились почти ледяными. Стоять всю аудиенцию на коленях опасно для здоровья, поэтому визитёры, кто заблаговременно обматывал ноги ватой, а кто давал взятку евнуху, чтобы тот незаметно подложил специальные подушечки, хотя они и полагались только князьям императорской крови и членам Военного Совета.

Зачастую «наместник Будды» говорил с вельможей не напрямую, а через одного из князей – членов Военного Совета.

- Всяк да повинуется со страхом и трепетом! – донёсся до сановника, бившего очередной поклон, властный голос откуда-то сверху…

 

* * *

 

Наконец, раскопки были завершены, и кладоискатели благополучно возвратились домой. Всё найденное в Хара-Хото передали консулу, которой, будучи очень обрадован, отправил находки в Академию Наук. Оттуда вскоре пришло благодарственное письмо и предложение продолжить начатое и в других местах, в частности в районе города Сачжоу, где в предгорьях хребта Алтын-таг есть множество пещер, ранее обитаемых буддийскими монахами. Это место некогда посетил Пржевальский, но он не имел возможность подробно изучить и обследовать пещеры, поэтому в письме было пожелание сосредоточить внимание на этом районе, больше известном, как «храм тысячи Будд». К письму прилагалась и небольшая научная справка, из которой следовало: «пещерные храмы основаны около 2000 лет тому назад при династии Хань; вездесущий Марко Поло, конечно, успел посетить их в 1273-м году; венгерская экспедиция графа Бела Сечени осматривала их в 1879-м году (один из её участников, лейтенант Крейтнер, дал описание пещер, в своём, вышедшим в свет в 1881-м году, труде.) Англичанин Стейн, так же побывавший в пещерах описал увиденное в книге “Ruins of desert Kathai”.

 

- Куда ни ткни, везде успел побывать этот венецианец, - возмутился Пащенко, ознакомившись с запиской Академии Наук. – Какой он, однако, непоседа!

- И не говорите, - согласился консул. – Шустрый народ, эти итальянцы – не в пример медлительным русским. Солнце юга их так припекает, что они, сломя голову, бегут на север, к прохладе, открывая и исследуя всё, что ни попади. Ну, и народ!

- Что будем там искать?

- Если серьёзно, Николай Палыч, - то нужно повезти кое-какой товар и обменять его у местных, бедно живущих монахов, на старинные рукописи, хранящиеся в тамошних пещерах.

- Они пойдут на это? – засомневался Пащенко.

- Не вы первые! Все так делали и до вас.

- Вы думаете, что-то осталось ценное?

- Безусловно! Там много ещё чего осталось…

- Как изволите, - согласился Николай Палыч.

- Так что, собирайтесь потихоньку, и с Богом! - консул облегчённо вздохнул, словно разрешил какой-то очередной международный конфликт. – Сейчас сентябрь. Жара спала. Самый раз в дорогу. Картами, как обычно, снабдим, да вот и ещё… свежий журнальчик Русского Географического Общества.

- Свежий? – опешил гость.

- Да, да! Не удивляйтесь, – сейчас снабжение более-менее наладилось. Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить…

 

Откланявшись, учёный вернулся к своим друзьям и радостно сообщил о новом проекте. Их реакция было неоднозначной: один обрадовался, а другой…

- Когда в горы отправимся? – заканючил минералог. – Хочу камни собирать, а не эти … ваши пергаменты!

- Обождите, обождите, успеется! Дело первостепенное! Сама Академия Наук обращается с письмом!

- Ну, коль сама Академия, тогда еще, куда ни шло! Так бы сразу и сказали, а то…

- Я сразу и сказал. Хотите новые карты посмотреть? – Пащенко потряс пухлой пачкой.

- Хочу. Ой, как много!

- Что вы всё про свои горы твердите, Александр Ефимыч? – запоздало, вмешался Кыбсан и, заодно, снова блеснул знанием русских пословиц и поговорок. – «Умный в гору не пойдёт – умный гору обойдёт».

- Что ты этим хочешь сказать, Кыбсан? – собрался обидеться Гершман. – Что я не…?

- Вот ты у нас очень умён! – прервал назревавший конфликт мудрый Пащенко и грозно взглянул на монгола. – Лучше сходи, разузнай среди местных про эти пещеры.

Кыбсан послушно покорился и отправился на разведку. А Николай Палыч, развернув нетерпеливо, пахнувший ещё даже типографской краской, журнал (и как это они умудрились заполучить столь свежее издание?!), отыскал там многообещавшую рубрику «Исследователи Азии».

Наблюдательный Гершман заметил, как заискрились глаза у коллеги.

- Почитайте вслух – мне тоже интересно.

- О господине Грум-Гржимайло пишут. Знаете такого? – Николай Палыч зашелестел листами.

- Не знаю, но слышал, что он большой учёный.

 

- «В 1884 году сей господин, молодой тогда ещё кандидат естественных наук, отправился на Алтай за бабочками». - Чтец остановился и с улыбкой посмотрел на слушателя: вот, мол, какими несерьёзностями занимался человек – это, пожалуй, ещё похуже собирания камешков будет.

- Так он бабочек ловил? – почему-то обрадовался Гершман.

- Это лишь вначале. Дальше пошло посерьезней…

- Ну, слушаю, слушаю!

«Согласно маршруту, Григорий Ефимович»… Не родственничек ли ваш, случайно?

- Да, что вы! Просто совпадение. Мало ли на свете Ефимовичей?

- Ну, ладно, ладно! Верю… «Григорий Ефимович должен был посетить озеро Кара-Куль, Алтайскую долину, пройти как можно дальше по реке Муксу, а затем подняться на ледник и изучить направление хребтов и характер местности по реке Маркан-су». Как видите, только бабочками дело не ограничилось. Вот с ним бы вам и надо было отправиться, – в горах побывали бы…

- Мал был ещё в те годы, под стол пешком ходил.

- «За три месяца отряд прошёл 600 вёрст, из них часть, выполняя глазомерную съёмку».

- Шестьсот вёрст? – воскликнул Гершман, - Ай, да молодцы!

- «Ему удалось собрать не только богатую коллекцию, насчитывавшую свыше 12 тысяч экземпляров бабочек, но и большую коллекцию позвоночных. Среди пойманных бабочек были и такие виды, которые встречались ранее только в Гренландии и приполярной Америке».

- Неужели с севера долетели? А ведь такие нежные создания!

- Наверное, их виды так разбросаны по планете.

- А как же приполярье? Они такие хрупкие, можно сказать, эфемерные…

- Это с виду они такие нежные и беззащитные, а на поверку – о-го-го какие! «Путешествие продолжилось в направлении хребта Копетдаг, долин Мургаба и Амударьи, и горной Бухары. Закончилось всё в Самарканде осенью 1885 года». А мой папенька, царствие ему небесное, в те годы по Индии бродил, тоже упрочивая славу отечества. Раздобыл ценнейшую тибетскую рукопись, за которой англичане охотились. А потом рукопись снова попала к ним…

- Как? Выкрали?

- Нет, всё вышло по-иному: наш царь в один из визитов своих в Англию подарил её герцогу Эдинбургскому.

- Зачем? Это, наверное, огромная научная ценность!

- А что нашему царю наука? Так, безделица… Подарил в день тезоименитства.

- Как же так? Это … это же… - Гершман покраснел от возмущения.

- Дело прошлое. Ничего не изменишь… Слушайте дальше. Читаю: «Весной 1886 года Григорий Ефимович стал готовиться к новой поездке. На сей раз, маршрут предполагал посещение южных областей западных отрогов Тянь-Шаня. В задачу экспедиции входило проведение сравнительных зоографических исследований для определения связи между памиро-алтайской и тянь-шаньской фауной». Вот и более серьёзным делом занялись – не то, чтобы за бабочками гоняться!

- Эх, камней бы пособирать, - грустно вздохнул Гершман.

- Опять вы за своё… Слушайте дальше! «В 1887 году учёный решил проникнуть в центр высокогорной страны Памир. В этом путешествии его сопровождал брат Михаил, поручик 2-й гвардейской артиллерийской бригады». А у вас, есть брат?

- Нет. Зато, у меня две сестры.

- Жаль! А то бы тоже в помощники могли пригласить…

- Может сестричек пригласить? Они у меня боевые… ух! – улыбнулся Гершман.

- Нет, женщин нам здесь не нужно! Зачем писк и визг?

- Ну, что поделаешь, – воля ваша, а то бы… - продолжал улыбаться минералог.

- На нет и суда нет, - подпустил очередную поговорку вошедший и, очевидно, слышавший, о чём шла речь Кыбсан.

- Вот и ты? – обернулся Пащенко. – Узнал что-нибудь?

- Кое-что удалось, – монгол раскрыл рот, собираясь рассказывать.

- Погоди, погоди с рассказом! Статейку дочитаю, тогда и послушаем. Итак, «Григорий Ефимович собирал коллекции, а брат охотился и проводил топографические съёмки. На реке Аксу нагнал их китайский патруль, передавший распоряжение российского генерального консула в Кашгаре Петровского, чтобы экспедиция немедленно оставила Китай и возвращалась на родину».

- Натворили, поди, чего? – ехидно спросил монгол, недовольный тем, что ему не дают высказаться.

- Больно ты умён стал в последнее время! – одёрнул слугу Николай Палыч. – Пойди чай вскипяти! – Поставленный на место монгол понуро отправился на кухню (слово начальника экспедиции, а Пащенко являлся таковым, - закон!). – А вы не устали, Александр Ефимыч?

- Что вы, что вы? Я слушаю с большим интересом. Продолжайте, пожалуйста.

- «К концу лета голодные и измученные путешественники с трудом добрались до Оша. Но, несмотря на это недоразумение, результаты экспедиции были весьма значительны.

В 1889 году состоялась самая продолжительная экспедиция Грум-гржимайло в Пригиндукушские страны.

Они вышли из Джаркента и вскоре достигли города Кульджа, расположенного у подножья высокого хребта Боро-хоро, входящего в горную систему восточного Тянь-Шаня. Далее через перевалы добрались до озера Эби-нур, откуда снова поднялись в горы и продолжили путь по почти неисследованным областям. Экспедиция дала блестящие результаты: проводились съёмки местности, пополнилась коллекция редких млекопитающих.

В 1903 году (Вот и к нашему времени подошли!) министр финансов Витте предложил учёному предпринять путешествие в Западную Монголию и Туву. Ему дали поручение изучить условия торговли с монголами и собрать материалы по пограничному вопросу, которое он совместил с заданием от Географического общества».

- Господа, чайник вскипел, - донёсся голос Кыбсана.

- Сейчас, сейчас идём! Ещё немного осталось, - ответил Пащенко и продолжил чтение:

- «Из города Зайсан отряд через нагорье Корсун вышел на Чёрный Иртыш против устья Бургума. Провели съёмки ранее никем не пройденного пути на протяжении 650 вёрст, определили высоты 42-х пунктов. По возвращении в Петербург…»

- Остывает! – снова «завопило» с кухни.

- Щас, щас, щас! Заканчиваем. «…Григорий Ефимович сделал подробное сообщение на общем собрании Географического Общества 22 октября 1903 года».

- Выходит, всего лишь год назад? – удивился минералог. - Консул снабдил вас таким свежим изданием?

- Да, почтовые дела у них, кажется, наладились. «Во время доклада показали с помощью волшебного фонаря и отснятые в походе пластинки».

- Вот бы и нам такой аппарат для съёмки!

- Дорого, хотя нашего золотишка хватило бы с лихвой на покупку… - Пащенко захлопнул журнал. – Ну, пошли чай пить!

 

- Я расспросил одного очень старого монгола, бывавшего в молодости даже в Лхасе, - начал Кыбсан, сделав первый глоток. – Он слышал о храме тысячи Будд, который очень славился в старые времена, но теперь посещается редко, так как лежит слишком далеко в стороне от главных путей богомольцев, пробирающихся на поклонение как в монастыри Гумбум, Лабран на северной окраине Тибета, так и в Лхасу.

Кыбсан обмакнул чёрствый сухарь в блюдце и стал наблюдать, как тот отмокает.

- Что ещё поведал старик? – проявили нетерпение слушатели. – Дальше говори.

-Дальше… - попробовал на зуб сухарь рассказчик. - Лет сто, а то и двести, назад, в то время, когда в Джунгарии правил независимый от Пекина хан, монголы этой области направлялись в Лхасу через Сачжоу. И храм тысячи Будд на их пути являлся первым и самым крупным в преддверии Тибета.

Кыбсан снова макнул в чай сухарь и умолк, по-видимому, увлёкшись этим занятием.

- Ну, дальше-то, дальше? - заволновались ещё больше заинтригованные слушатели.

- На этом пути богомольцы часто подвергались нападениям разбойников. – Кыбсан поднёс размякший сухарь ко рту и надкусил, аппетитно зачавкав. – Поэтому, они стали ходить другим путём, и никем не посещаемый храм постепенно пришёл в упадок.

- Так что же – там теперь никого нет? – спросил Гершман.

- Заходи, бери, – кому не лень? – спросил Пащенко.

- Ну, конечно, не совсем так. – Покончив с первым сухарём, Кыбсан принялся за второй. – Там есть, кому охранять и присматривать, но они сильно бедствуют.

- Так вот почему консул сказал, что они отдадут рукописи в обмен на товары, - догадался Николай Палыч.

- Конечно! – Монгол энергично топил очередной сухарь в блюдце. – Кушать надо, одеваться надо… Не будут же они питаться этими древними книгами и шить из старой бумаги одежду? – Кыбсан, довольный собственной шуткой, улыбался, жуя и причмокивая.

- Понятно, - вяло произнёс Пащенко, - хотя и на этот случай есть поговорка.

- Какая? – прекратил жевать на мгновенье монгол.

- Как же ты, знаток русских пословиц, и не знаешь? Стыдно, батенька, - пожурил Пащенко.

- Ничего в голову не приходит, - сдался «жевальщик». – Какая?

- «Бедность не порок»! - торжественно изрёк Николай Палыч и принялся проделывать со своим сухарём то же, что и монгол – «купать» в блюдце.

- Ах, эта? Как же я запамятовал, ведь я её знаю? Верно, что «бедность не порок», но, наверное, они совсем дошли до ручки…

Все внезапно умолкли, предавшись неравной борьбе с камнеподобными хлебопродуктами (зато хранятся долго). Раздавались лишь нежные характерные звуки макаемых сухарей, да отдельные возгласы возмущения по поводу их непреклонной твёрдости и нежелания размягчаться.

- Зубы сломать можно, - возмущался Гершман. – Тверды, как корунды, черти!

- Вы тоскуете по минералам – чем вам не камень? Радуйтесь, - съехидничал Пащенко.

- А вам бы всё только подкалывать. Смотрите, сами зубы не сломайте! - огрызнулся Гершман, продолжая «свою борьбу».

- Эх, съездил бы я в Лхасу, - неожиданно сменил тему Кыбсан, и улыбнулся довольный, надкусив, очевидно, своими молодецкими зубами очередной, долго не сдававшийся, «экземпляр».

- Какая связь между сухарями и Лхасой? – не понял Гершман, ещё далёкий от победы над собственным сухарём.

- А такая… - продолжал мечтательно монгол, подняв глаза к небу, но, продолжая чавкать вполне по-земному, - поклонился бы далай-ламе и получил бы его благославление. Благословенный делается на всю жизнь счастливым! Э-э-эх…

- Ты разве не счастлив и без этого? – осведомился Пащенко и тут же, будучи «наказанным», наверное, за не вполне корректный вопрос, облился чаем (рука с блюдцем дрогнула). – Эх ты, чёрт! До рта донести не могу. Это надо!

- Мечта каждого правоверного буддиста – увидеть Просветлённого! – Кыбсан зажмурился и даже прекратил жевать, представив, очевидно, себя в гостях у Великого ламы, – Вам, европейцам, не понять.

- Почему не понять? – не согласился Николай Палыч, оттирая пятно на брюках. – Вам нужен далай-лама, мусульманам нужна Мекка, а нам, христианам, - святые мощи. Каждому своё. Вы согласны, Александр Ефимыч?

- Согласен, - подтвердил крещёный Гершман, сосредоточенно продолжая борьбу с упорным сухарём («Вот корунд проклятый»!).

 

Покончив с чаепитием и праздными разговорами, (кстати, гершмановский сухарь так и не сдался, за что был в гневе выброшен в форточку на радость воронам – те своими мощными клювами, наверняка, быстро с ним справятся!), решили, всё-таки, придти к какому-то решению по поводу дальнейшего. Сошлись на том, что стоит двигаться кратчайшим путём. По тракту в Урумчи, оттуда в Турфан и Люкчун по знакомой дороге. А далее - вдоль Тянь-Шаня и через Хамийскую пустыню по новым местам до подножия Алтын-тага.

 

На следующий день выяснили у людей, бывавших в тех местах, какие товары стоит подобрать для продажи населению и ламам. Необходимо запастись мануфактурой и мелкими скобяными изделиями, что и сделали; запаслись также сухарями, сахаром, крупами, творожным сыром из овечьего молока, - одним словом всем тем, что брали и в предъидущие экспедиции. В заключение сборов Кыбсан привёл верблюдов и лошадей, и в середине сентября тронулись в путь.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

 

Пекло и зной. «Наказанный город». «Долина бесов» началась. Галерея монстров. Клин клином. Из дневника. Дорога к пещерам. Жалобы ламы, ужин и сновидения. Вся мудрость мира. Прощальный обед с «пекинской уткой». В обратный путь и ненависть к китайцам. «Лак пустыни».

 

Двенадцать дней шли по большому тракту в Урумчи, затем ещё четыре – до оазиса Люкчун дорогой, знакомой по экспедиции с немцем. Ночевали в палатках, а не на постоялых дворах, зная и помня: во-первых, – о тех неудобствах, с которыми пришлось столкнуться (грязь, насекомые); во-вторых, – чтобы не платить за фураж лишних денег, так как караван не маленький.

Из Люкчунского оазиса до Хами пролегали две дороги: одна – длинная, шла через селения и города Пичан и Чиктым, на северо-восток, к подножию Тянь-Шаня и далее – вдоль него; другая – короткая и прямая, шла вдоль южного края больших песков Кум-таг и далее мимо озера Шона-нор в Хами (она имела странное название «Долины бесов» и когда-то являлась государственным трактом со станциями, но затем была упразднена, даже запрещена из-за опасности проезда по ней).

Всех, кроме Кыбсана, заинтриговало название второй дороги (Почему «Долина бесов»?), и решили двигаться именно по ней.

 

«Обширная впадина Турфан-Люкчуна представляет замечательное сочетание голой пустыни и густо населённых, по соседству, цветущих оазисов, – записал в дневнике Гершман. – Пустыня занимает большую южную половину впадины, имея в самой глубокой части большое солёное озеро… Несмотря, на приближающуюся осень, жара стоит неимоверная»…

 

- Мне старый монгол говорил, – поведал Кыбсан, - что в древние времена посол китайского императора доносил о невыносимой жаре в Турфанском округе словами: «жители укрываются в подземельях, а птицы в самый зной даже не могут летать».

- Твой монгол читал донесение посла? – засомневался Пащенко, стряхивая пот с лица.

- Читать, не читал, но молва гласит! Вечно вы всё подвергаете сомнению, Николай Палыч, хотя вон, как сами потом обливаетесь.

- Обливаться, обливаюсь, но сомнению всё подвергаю! - Капелька весело соскользнула с кончика пащенковского носа.

- Наверное, хитрый чиновник специально сгущал краски, чтобы заслужить какую-нибудь награду за перенесённые страдания, - заметил, любивший всему давать логическое обоснование, минералог, утираясь при этом насквозь мокрым платком. – В пору, хоть выжимай – вот парилка!

Беседа не получила продолжения (жара к многословию не располагала), и далее ехали молча, тайно помышляя о подземных укрытиях, в которых от зноя и пекла, предположительно, прятались древние находчивые турфанцы.

 

В селении Дыгай, где сделали остановку. Оно оказалось довольно крупным населённым пунктом с полусотней домов. Жители занимались бахчеводством, поэтому гостям сразу же предложили отведать сахарных дынь, которыми славились эти края.

Хозяин дома, в котором остановились путешественники, угощая, сообщил также, что на южной окраине впадины, недалеко от подножия Чол-тага, находятся развалины города Асса, очень древнего и всеми забытого.

- Пески Кум-тага засыпали этот старинный город, как гласит легенда, - рассказывал хозяин, - за неисполнение божьих заповедей. Город большой и языческий, а жители настолько испорчены, что не признавали никаких родственных отношений: братья женились на сёстрах, отцы – на своих дочерях.

- Садом и Гоморра, - вздохнул Гершман.

- В городе жил только один праведник, - продолжал хозяин, - и ему ночью явился ангел и объявил, что в следующую ночь город будет погребён под тучей песка, которую принесёт ветер, в наказание за распутную жизнь горожан.

- Так, так, поделом грешникам! – продолжал комментировать минералог.

- Ангел велел праведнику взять большую палку, воткнуть в песок и бегать вокруг неё всё время, пока буря не закончится.

- Дельный совет, - заметил Пащенко, улыбнувшись.

- Палку будет засыпать, предупредил ангел. Поэтому нужно её время от времени выдёргивать, опять втыкать и бегать кругом, тогда песок и не засыплет.

- И нам бы не плохо взять этот совет на вооружение, - снова сказал Николай Палыч, но уже с серьёзным лицом.

- Когда настала ночь, праведник выполнил указание ангела и бегал вокруг палки, пока с неба сыпался песок, по временам вытаскивая палку. Утром на месте города оказались огромные барханы, а праведник остался одинок со своей палкой, и покинул проклятое место. Теперь могила его почитается жителями, а город ещё называют Кетек-шари, что значит «наказанный город».

Рассказ произвёл на слушателей разное впечатление: наивный Кыбсан, конечно, поверил в доброго ангела; на Пащенко история оказала весёлое воздействие, – он всё шутил («Где бы ту палку отыскать»?); Гершман вывел из услышанного мораль о пагубности греха. Остаток вечера ушёл на обсуждение легенды. Наутро, распрощавшись с любезным хозяином, продолжили путь.

Ветер дул порывами, то ослабевая и почти затихая, то усиливаясь так, что приходилось закрывать лица от больно бьющего, летящего песка.

- Как бы нас не занесло, как тот город, хоть, надеюсь, мы и не столь грешны, - заметил Николай Палыч, выплёвывая, попавший даже в рот, песок. – Может остановиться и воспользоваться способом, предложенным ангелом?

- За что нас заметать, если мы почти праведники? – сказал Гершман, наверное, в тайне считавший себя безгрешным. – Кстати, где мы сейчас?

- Как раз Долина Бесов и началась, - ответил Кыбсан, окинув взором неприглядный пейзаж. – Это, господа, нечистая сила забавляется!

Снова умолкли, предавшись осмотру унылой местности. Фантастические формы скал, между которыми извивалась дорога, действительно производили жуткое впечатление. А то и дело, попадавшиеся отдельные кости животных и целые скелеты, начиная с верблюдов и, кончая ослами, отполированные песком и ветром до блеска, усиливали ужасный вид местности, к тому же и лишённой какой-либо растительности.

- Ну и занесло нас, к чёрту на кулички, - ворчал себе под нос Гершман, тоже отплёвываясь песком, - то ли дело, если бы в горы…

- Ом мани падме хум, - бубнил без остановки Кыбсан.

Один лишь Пащенко стоически хранил молчание – не к лицу главе экспедиции выказывать слабость и пасовать перед трудностями; в подобные минуты он вспоминал об отце, которому и не такое, как считал сын, в далёкой Индии, приходилось переносить.

Когда надвинулась ночная мгла и только тусклая луна освещала путь, жуткое впечатление усилилось.

- Смотрите, вон рука торчит с грозящим пальцем, - указал Кыбсан на каменного истукана у обочины и яростно зашептал молитву.

- А вон, какая голова с кривым носом торчит, - заметил Гершман что-то пугающее по другую сторону дороги.

- Глядите, глядите! – завопил снова монгол, показывая на скалы. – Вон, кто-то разинул пасть и грозит кулаком!

- Прекратите пугать друг друга, - одёрнул Пащенко. – Смотрите под ноги, а не по сторонам. Ишь, как воображение разыгралось!

Завывавший ветер озвучивал «галерею монстров», придавая подлинность этому карнавалу «чудовищ»: казалось, что камни и скалы плачут, стонут и кричат на разные голоса – мужские, женские, детские. А когда коварная луна, видно сговорившись с шайтаном, и решив тоже, как следует, попугать незваных гостей, окончательно скрылась в пыльном воздухе, путники решили остановиться. В этой расчленённой местности, да ещё и в темноте, очень легко потерять дорогу. Выбрав среди выступов и гребней ложбину поглубже, уложили верблюдов, забрались между тюками и, укрывшись халатами, решили дождаться рассвета.

- Где-то верблюжий колокольчик звенит… – прислушался Гершман. – Может, ещё какой караван движется?

-А мне слышится отдалённый рёв ишака, - усмехнулся Пащенко.

- Вот, вроде бы, и лошадиное ржание доносится, - опять сказал минералог. - Точно караван – раз и верблюды и лошади… Слышите, слышите?

- Может это наши лошади и верблюды? – трезво предположил Николай Палыч.

- Наши верблюды и лошади у нас под боком, и молчат, - пробурчал, оторвавшись от молитвы, Кыбсан. – Это злые духи плачут, притворяясь, то верблюдами, то лошадьми, то ишаками! Они хотят, чтобы человек пошёл на такой звук, заблудился и погиб.

- Одиссея подобным образом духи тоже смущали, зазывая на камни, - напомнил Гершман. – Но то были сирены.

- Хрен редьки не слаще… Один чёрт – что сирены, что шайтан! - проворчал Пащенко и повернулся к монголу. – Верно, говорю, Кыбсан? Ты слышал такую поговорку?

- Слышал, слышал… Ом, мани… Только не знаю, кто такие эти сирены… падме, хум.

- Не знаешь, и не надо! Не всё же тебе знать? Ты молод ещё, успеешь узнать.

- У Одиссея хоть воск имелся, чтобы уши залепить! А нам чем прикажете от этой напасти спасаться? – застонал минералог. – Слышится мне колокольчик – и всё тут! Сверлит в голове, как буравчик… Вот проклятье!

- «Однозвучно звенит колокольчик…» – замурлыкал Николай Палыч, слегка фальшивя, - Знаете эту песню? Ей и спасайтесь. Пойте про себя, вышибая, как говорится, «клин клином»!

- Да вы мелодию перевираете только… вот, как надо… - И Александр Ефимыч звонко «зафальцетил» из-под своего халата.

- Ну, вот и молодцом! – похвалил Николай Палыч. – А вместо того, чтобы критиковать меня («перевираю», видите ли!), лучше бы спасибо сказали. Вместо воска вам другое спасение предложил… Согласен, что слух у меня не очень – не в родителя пошёл; папенька даже арии оперные распевал, за милую душу!

- А что значит, ом мани, «клин клином»? - спросил любознательный монгол, не переставая молиться. - … Падме хум. Ом мани-и-и…

- А то и значит! Хватит болтать! Спать пора! – Пащенко тряхнул халатом, покрытым толстым слоем наметённого песка, и повернулся на бок. Из-под соседнего халата раздавался дрожащий, но чисто интонировавший тенорок: «Однозвучно звенит колоко-о-о-о…»

 

* * *

 

«Все станции на той Бесовой дороге разрушить, колодцы завалить камнями, а саму дорогу бичевать цепями и бить палками нещадно»! – приказал Богдыхан, узнав, что караван, везший казённое серебро под охраной солдат и чиновников из Пекина в Кашгарию, был разметан бурей и погиб. Люди, посланные на помощь, не нашли ничего и никого.

«Куда подевалось всё имущество и животные, не говоря о сопровождавших? – возмущался Богдыхан, - Верно, это проделки демонов пустыни. Отныне запрещаю ходить, кому бы то ни было тем путём; нарушителей будем бичевать так же, как и дорогу»!

Запрещение соблюдалось много лет, но постепенно, мало-помалу, сначала отдельные смельчаки, а потом и многие стали передвигаться тем путём. Долина бесов снова начала встречать гостей, пугая их всё теми же, опробованными столетиями, способами.

 

* * *

 

На следующий день путешественники, оставив позади Долину бесов, вступили в более благоприятные места. Появилась скудная растительность, а рельеф начал сглаживаться. Добрались, наконец, до озера Шона-нор, занимавшего крупную впадину. Вода оказалась солёной, но в него впадала небольшая речка, где верблюды и лошади смогли полностью утолить свою жажду. Здесь же виднелись скромные пока заросли камыша, над которыми изредка порхали утки и птички, типа сойки.

Дав небольшой отдых себе и животным, путешественники тронулись дальше.

 

«Большая дорога в Сачжоу, называемая Дунь-хуан, часто терялась среди зарослей и полей, разветвляясь, и нам приходилось расспрашивать поселян, - записывал в дневнике минералог. – Китайцы заняты молотьбой разных злаков на зиму. Жители, при виде наших навьюченных верблюдов, конечно, спрашивали, куда и зачем мы направляемся, что везём и т. д.

На месте очередного ночлега росло много тополей, частью усохших, и мы нарубили немного дров для своего костра. Когда жители соседнего посёлка увидели, что мы рубим деревья, то несколько человек подбежали и занялись тем же. На наш вопрос, почему они тоже стали это делать, они ответили, что деревья казённые и их вообще запрещено рубить. Они воспользовались нашим примером, чтобы потом, если власти заметят порубки, заявить, что это дело рук приезжих, то есть нас, по незнанию запрета. Очень хитры оказались эти люди! Они также сообщили, что главные пещеры храма тысячи Будд, расположены на юго-восток от посёлка, рядом с которым мы остановились, в обрывах голой возвышенности, составляющей одну из передовых гряд Алтын-тага. Пещеры выкопали при династии Хань и вскоре их разрушили монголы. Потом они несколько раз восстанавливались и вновь разрушались неприятелем. Также выяснилось, что пещеры привлекают богомольцев с первого по восьмой день четвёртой луны, т. е. весной, и приходит их сюда до нескольких тысяч»…

 

Дорога к пещерам шла по пустыне, разрезанной логами, вдоль жёлтой оголённой цепи холмов. Возле дороги растительность скудна, хотя время от времени попадались тополя или кусты тамариска. После нескольких часов пути по такой скучной местности, на крутом склоне одного из холмов показались остатки стен, и среди них чернели отверстия, издали казавшиеся норами. Это и были те самые пещеры. Кое-где виднелись строения, и вскоре появились их обитатели. Группа лам, увидев пришельцев, стали беседовать между собой. Переговорив с ними, путники получили разрешение разбить лагерь поблизости.

Места для людей и животных предостаточно, но в отношении подножного корма и дров возникли проблемы. Мелкий валежник, кусты полыни – вот и весь корм. Вода в виде небольшого ключа - недалеко. Расположились в тени деревьев: поставили палатку. Распрягли верблюдов и лошадей, соорудили очаг.

Вечером в гости пожаловал старший лама, из числа монахов, присматривовавших за пещерами. Лама пожаловался, что правительство не принимает никаких мер для восстановления храма, очевидно, надеясь на средства самих богомольцев. Лама посетовал, что монахи бедствуют из-за того, что храм редко посещается, поэтому здесь рады любому новому лицу.

- Что вы привезли? – полюбопытствовал служитель.

- Ткани, свечи, масло для лампад, медные чашки и прочую утварь, нужную в монастыре, - сказал Пащенко.

Глаза ламы загорелись, но быстро погасли: - Мы настолько бедны, что даже не имеем средств на покупку этих, так нам необходимых вещей.

- Не надо ничего покупать. Мы надеемся обменять наши товары на книги и рукописи, которые нас заинтересуют.

- Тогда хорошо. Этих книг у нас хоть отбавляй, а вот одежда поизносилась, да и не только одежда…

- Мы найдём общий язык. Для начала хотелось бы осмотреть весь храм.

- Хорошо. Давайте завтра с утра и отправитесь… А вы заявили в Дунь-хуане властям, зачем прибыли и что привезли?

- Ещё нет.

- И не надо.

- Почему?

- Мы, буддисты, не ладим с китайской властью. Они всегда стараются опередить нас, если сюда кто-то привозит товар, и заполучить его.

- Товар везли специально для вас.

- Тогда хорошо. Отдыхайте спокойно. Я завтра с утра зайду к вам – и отправимся на осмотр.

Лама откланялся и, шелестя полами своего необъятного халата, растворился в надвигавшемся вечернем полумраке.

- Вот сколько я нарубил дров, - похвалился подошедший Кыбсан и бросил на землю объёмистую охапку сухих ветвей деревьев и кустов.

- Здесь как принято пить чай: по-китайски или по-монгольски? – осведомился Гершман, держа в руках наполненный ключевой водой, видавший виды, закопчённый чайник.

- Надо продолжать пить по-монгольски, а то ламы обидятся, - ответил Николай Палыч, доставая что-то из съестных припасов. – Вы заметили, что здесь китайцев не любят?

 

После ужина учёные, по обыкновению, «вооружились» книгами, а Кыбсан пошёл проведать животных.

 

«… мы ещё с месяц странствовали по владениям китайского императора; здесь дороги были уже не так хороши, как вначале, и шли большею частью через селения, местами укреплённые из страха перед набегами татар. Когда подошли к одному из таких городов, я захотел купить верблюда, которых, как и лошадей, продавалось множество на пути нашего каравана. Место, где был этот верблюд, находилось в 2-х милях от городка. Я отправился туда пешком с нашим лоцманом…»

Николай Палыч увидел себя, идущим рядом (рука об руку) с Александром Ефимовичем, как бы со стороны.

Выбрав верблюда и сторговавшись, географ и минералог отправились назад в сопровождении китайца, который вёл купленного красавца. Вдруг откуда-то появились пять конных татар: двое из них схватили китайца и отняли верблюда, трое остальных бросились на Пащенко и Гершмана.

«Где Кыбсан»? – подумал географ, обнажив шпагу, но понимая, что это слабая защита против троих всадников.

«У Кыбсана ведь есть ружьё, - подумал минералог, поднимая с земли камень, но не для изучения. – Где он»?

Однако, нападавшие, увидев шпагу и поднятый, отнюдь не драгоценный камень, в нерешительности остановились.

- Трусы! – закричал минералог, камень в руке которого неожиданно превратился в кремниевый пистолет. Грохнул выстрел, и один из врагов завалился в седле, а конь под ним тревожно заржал и вздыбился, вываливая седока из седла. Однако, второй бандит ухитрился ударить Николая Палыча по голове палицей, и тот упал, выронив так и не пригодившуюся шпагу. Но, несмотря на сильный удар, Пащенко почему-то не только не лишился чувств, но и не ощутил даже боли, а продолжал из положения «лёжа» с интересом наблюдать за происходящим. В это время, вошедший во вкус поединка, минералог выстрелил и во второго нападавшего, но промахнулся, ранив лишь лошадь. Бедное животное понеслось прочь, сбросило седока и, упав на него, придавило так, что хруст ломаемых костей донёсся до чутких, музыкальных ушей Александра Ефимыча («Однозвучно звенит колоко-о-о-…» – почему-то вспомнилось стрелку).

- Так тебе, поделом! – победно завопил Гершман, потрясая всё ещё дымившимся пистолетом. Николай Палыч одобрительно наблюдал за сценой возмездия из своего положения «лёжа», безуспешно пытаясь его сменить, – всё-таки удар палицей это вам не какая-нибудь там пощёчина, или даже оплеуха! Тем временем на «поле боя» вернулся китаец с верблюдом, по-видимому, каким-то чудом вырвавшийся из «татарского полона». Он, бросив, не являвшегося в данный тревожный момент первой необходимостью, верблюда, наклонился над сражённым географом, делая вид, что оказывает ему помощь. Раненый открыл глаза, хотя, кажется, вовсе их и не закрывал, и заметил, что лицо склонившегося китайца начинает постепенно приобретать знакомые черты коллеги-учёного…

- Что с вами, дорогой друг? Приснился страшный сон? Вы так дико кричали…

- Ничего, ничего, - смутился проснувшийся и поспешно взял в руки упавшую книгу. – Где же я читал-то? На каком месте? Закрылась, окаянная!

«Оказав помощь» другу, Александр Ефимыч снова улёгся на свою койку и углубился в «Хроники».

«… после Кашгара – снова южная дорога у подножия высоких гор, и затем – опасный переход через пустыню Гоби, который путешественники осуществляют вместо того, чтобы идти на север, к району великих караванных городов, страны Ойгуров. Но вот, наконец, показались и долгожданные стены Запретного города, за которыми обитает Он, Сын Неба, Священный Император.

Марко Поло и его караван миновали ворота и въехали в город. Купец удивился, увидев, какая суматоха царила на улицах: ямы засыпались, бугры срезались, убирались прочь с дороги лавчонки и балаганы, земля посыпалась золотистым песком, переулки перекрывались рогатками, окна домов занавешивались; собак, свиней и зевак солдаты палками разгоняли…

Уж, не в честь ли меня всё это, подумал венецианец и даже застыдился – зачем мне, простому негоцианту, такие почести?

Но всё быстро разъяснилось: навстречу торговому каравану по главной расчищенной улице тихо и чинно двигалась процессия. Впереди в ярко-красных халатах шли глашатаи с жёлтыми жезлами в руках; за ними – служители с плетьми. Первые оповестили вторых о возникшей на пути преграде: - Впереди какие-то торговцы едут! Вторые замахнулись плетьми: - Кто такие? Прочь с дороги!

- Мы купцы из Венеции, и привезли дары вашему императору.

- Отступите в сторону! Очистить дорогу Императору!

Случайно оказавшийся на пути кортежа простолюдин в страхе лежал в пыли, не смея пошевелиться, но Гершман успел заметить, что это Кыбсан. Как он здесь оказался? А вон кого-то стража схватила и поставила лицом к стене. Да это Николай Палыч, батюшки! А он-то здесь, откуда взялся?

Кортеж, тем временем, приближался, и вот появились два главных евнуха в жёлтых халатах. А за ними – два других, воскуряющих фимиам.

И сам император! Сердце минералога отчаянно затрепыхалось. Он отчётливо ощутил, что никакой он ни Марко Поло, а лишь бывший выпускник Петербургского университета, хотя и все годы хорошо учившийся, и не имевший хвостов ни по одному из предметов.

Сын Неба шёл пешком, благоговейно поддерживаемый под руки двумя евнухами. Пустой императорский паланкин несли следом. Рослый евнух держал над властелином огромный ярко-жёлтый зонт на высоком шесте.

- Кто этот незнакомец? – указал слугам на Гершмана император. – Подведите его!

Те стремительно выдернули учёного из седла и приволокли.

- На колени! – приказал монарх, и ноги Гершмана подкосились сами собой. – Кто ты, незнакомец?

«Как же ответить, кто я? Может, я, всё же, купец, а не минералог»? – тревожные сомнения бились в сознании, а язык самопроизвольно залепетал: - Я венецианский негоциант Марко Поло…

Гершман почувствовал, как покраснел («Зачем соврал»?), но властный голос прервал начавшиеся угрызения.

- Какой ты Марко Поло? Зачем обманываешь? Сын Неба знает всё и про всех! Тот славный венецианец гостил у меня недавно… А кто ты? Скажи правду.

- Ну… я, Ваше Императорское Величество, теперь и сам не знаю, кто я, - залепетал коленопреклонённый лже-негоциант.

- Зато, я знаю! –менее грозно произнёс император, и даже некое подобие улыбки блеснуло на его суровом по долгу службы лице. – Ты окончил Петербургский университет по специальности «минералогия»… Я прав?

- «Откуда он знает»? Да, вы правы, Ваше Величество.

- То-то же! – Величество, довольный своей проницательностью, даже потянулся, что как-то не соответствовало его высокому сану. Он восседал на походном троне (слуги поднесли). В самом деле, не стоять же монарху перед каким-то купчишкой или, и того хуже, - «минералогом», хотя бы даже тот и из Петербурга. – А за то, что соврал, будешь наказан плетьми.

Гершмана-Поло снова поволокли, давая подзатыльники, толкая и пиная.

- А-а-а! – завопил несчастный. – Николай Палыч, Кыбсан, на помощь! Ой, бо-о-о-льно!

 

- Что с вами? Теперь вы орёте благим матом. – Пащенко тормошил коллегу за плечо. – Может, не удобно лежите? Так повернитесь на другой бок.

- Ничего, ничего, извините… Неужели орал? – Александр Ефимыч смущённо взял лежавшую на одеяле раскрытую книгу и снова принялся за чтение, а Николый Палыч вернулся на своё ложе.

 

Возвратившийся после осмотра лошадей и верблюдов Кыбсан, разделся и тоже улёгся на свой топчан, с сожалением поглядывая на товарищей, уткнувшихся в книги. И зачем только люди глаза себе портят? Но коварный, «монгольский» сон поджидал и его…

 

… Стоял тихий осенний вечер. Молодые люди отправились в степь пострелять из лука, и только некоторые – остались в стане. Тишина необыкновенная. Она нарушалась лишь тихим говором кочевников, сидевших у кибиток, и доносившимся издали ржанием коней. Кое-где лаяли собаки, дополняя картину степной идиллии. Изредка пролетала ночная птица, да назойливо кружились над головами летучие мыши, прорезая воздух подобно стрелам. Вдруг в темноте раздался крик, и появились двое: один тащил другого за рукав и в чём-то обвинял.

- Что случилось? Отчего ты так кричишь? – спросили у первого сидевшие возле кибиток люди.

- У меня крадут лучшего верблюда, а я молчать должен? – указал крикун на задержанного. – Вот он хотел украсть!

- Ты не в первый раз попадаешься, Кыбсан, - сказал старейший. – Тебя не раз били, а ты опять за своё…

- Случайно… в темноте перепутал.

- Я его в конце орды нагнал, - жаловался пострадавший. – Он тащил верблюда на верёвке, а тот упирается. Я и говорю: верно, верблюд не твой, раз упрямится.

- Ну и что! А разве он твой? – возражал воришка.

- Куда ты его вёл? – спросил старейшина.

- В степь, чтоб он не чесался о мою кибитку. Чёрт горбатый чуть было не повалил её!

- По закону, - сказал аксакал, - вор платит в девять раз больше стоимости украденного.

- Ну, как бы ни так! – заершился Кыбсан. – У меня ничего за душой нет.

- Зато, у тебя есть спина, - продолжал «вредный» аксакал. – Пара сотен ударов плетью очень хорошо лягут на неё. Взять его!

- А-а-а! Пощадите! – завопил Кыбсан.

 

- Что, что с тобой? Что за крик? – Две фигуры склонились над свалившимся с топчана слугой. - И тебе приснился страшный сон?

- Да нет! Какой такой сон? – смутился, оказавшийся на полу. – Просто лежал на краю, вот и свалился.

- Места, видно, здесь какие-то нездоровые – всякая чушь в голову лезет по ночам, - посочувствовал Николай Палыч, ещё находившийся под впечатлением собственного кошмара.

- Что, правда, то, правда, – места здесь не того… - согласился Александр Ефимыч, помнивший собственный ужас.

- Мне ничего не лезет! Я вообще никогда снов не вижу, - огрызнулся «похититель верблюда» и обиженно отвернулся к стенке.

 

* * *

 

Это были, по-видимому, одни из древнейших жилищ буддийских лам. Молитвенные помещения и галереи с фигурами божеств уцелели в виде части внутренних стен, тогда как наружные почему-то обрушились. Горная порода, слагавшая эту гряду горизонтальными пластами разной толщины, очевидно, выветривалась довольно быстро.

 

В сопровождении любезного гида кладоискатели бегло осмотрели ряд залов и келий в доступных ярусах пещер. Многие статуи Будд уцелели, и имели даже свежую раскраску – это, наверное, были те, которые наиболее почитаемы богомольцами, подумали путешественники. Большинство фигур находилось в разной степени разрушения: раскраска полиняла или исчезла, штукатурка крошилась и отпадала.

- Среди этих фигур, - признался гид-лама, - настоящая скульптура – редкость. Лишь немногие высечены из целого камня или отлиты из металла. Большинство изготовляется из соломы.

- Как, из соломы? – удивились экскурсанты.

-Объясняю, как: сначала фигура делается из соломы, затем облицовывается гипсом или глиной, а потом и раскрашивается.

- Наверное, поэтому фигур так много?

- Да, лёгкость изготовления способствует количеству, - откровенничал монах. - Более мелкие фигурки отливаются из бронзы и, обычно, внутри пустотелы; бывает, что они вырезываются из дерева или лепятся из глины, и обжигаются.

 

В некоторых пещерах на стенах и сводах залов встречались хорошо сохранившиеся фрески, но царивший в помещениях полумрак мешал их, как следует рассмотреть; тускло мерцавший светильник помогал в этом мало.

 

«Мы делали грубые рисунки наиболее интересных фигур и настенных изображений, - записывал в дневнике Гершман, - в надежде на то, что специалисты в Эрмитаже разберутся в том, что их заинтересует».

 

Осмотр подземелий занял несколько дней и закончился знакомством с долгожданными рукописями, которые хранились под замком в одной из келий верхнего яруса.

 

- Здесь воздух в течение столетий не освежался, сказал лама, отпирая замки, - и температура здесь постоянная в любое время года.

- Идеальные условия для хранения, - заметил Гершман, любивший посещать библиотеки, читальные залы и прочие книгохранилища.

- И дневной свет сюда никогда не проникает, - продолжал гид, - поэтому всё сохранилось очень хорошо.

 

На деревянных полках вдоль стен лежали свёртки и свитки разной длины и толщины; их обилие поражало.

- Какая огромная библиотека! – воскликнул географ в восхищении.

- Да. Здесь собрана вся мудрость мира, - указал на полки широким жестом монах, довольный производимым эффектом.

- И вам не жалко расставаться с частью этих богатств? – спросил минералог, изображая наивность.

- Мы расстаёмся с копиями, а оригиналы храним, - лукаво прищурился лама.

- Так здесь только буддийская литература? – поинтересовался Николай Палыч, отметивший про себя, что слово «копия» как-то его не обрадовало.

- Я же сказал: вся мудрость мира. Здесь не только буддизм, но индуизм, и китайские учения…

- Так, что вы нам предложите на обмен? – повернул Гершман разговор в практическое русло.

- Ну вот, например, - монах стал брать с полок свитки и разворачивать их, - Трактат «Сицы чжуань»… или «Чхандочья» Упанишада… А вот и «Луньюй» Кунзы – начало конфуцианства… Здесь же, кажется, - «Дао дэ цзин» Лаоцзы…

- Всё больше китайского? – сделал притворно кислую мину Пащенко, словно был китаененавистником.

- Все эти учения так взаимосвязаны, что…

- Спасибо, Святейший, - не дал ламе договорить Николай Палыч, начиная слегка утомляться. – Нам всё интересно! Лишь бы хватило привезённого товара. - Так что пойдемте, займёмся подсчётом, - добавил практичный Александр Ефимыч.

- … во многих древнекитайских, древнеиндийских и буддистских текстах, - продолжил прерванную мысль лама, - в учениях о Человеке и Космосе прослеживается общность, может быть, и незаметная на первый взгляд.

 

Нагруженные рукописями экскурсанты под «журчащий» рассказ монаха отправились в обратный путь. Лама, по-видимому, изголодавшийся по столь благодарным слушателям, никак не мог остановиться. Подавленные эрудицией монаха гости узнали, например, что «образы пяти стихий» (дерева, огня, металла и воды) обобщены ещё и под именами первопредков человеческих: Тайхао, Яньди, Шахао, Чжуаньсой и Хуанди…

«Почему он делает упор на китайское? – подумал Кыбсан, уставший быть переводчиком, тем более, туманной и непонятной философии. – Может, этот лама – переодетый китаец»?

 

Среди принесённых для обмена рукописей оказались: китайские (за несколько династий), монгольские, тибетские, санскритские, тюркские, в том числе несколько уйгурских в форме небольших книжек, а также – центрально-азиатские и браминские. Бумагу они имели разного качества, толщины и цвета, и представляли толстые и тонкие свёртки разного формата. Все они были писаны тушью; некоторые имели оттиски каких-то печатей. В дополнение к рукописям лама предложил и несколько шелковых китайских платков с рисунками и надписями, а также несколько бумажных и шёлковых картинок в виде свёртков с деревянными рейками по краям, для удобства разворачивания и подвешивания. Это были картинки буддийского культа.

В общем, всё предложенное уместилось в два не очень тяжёлых тюка, а отдать в обмен пришлось целых шесть. Правда, мелкие деревянные, бронзовые и глиняные фигурки Божеств, а также и зарисовки фресок, составили ещё небольшой тюк. Выгодность такого обмена была не очевидной, а скорее напоминала скрытую благотворительность – надо помочь обнищавшим монахам. Зато лама казался очень довольным сделкой и на радостях закатил гостям прощальный обед. По этой причине на монастырской кухне весь день полыхал огонь, и кипела работа. Подозрение Кыбсана сбылось, – лама оказался китайцем и, к тому же, виртуозом в приготовлении первоклассных национальных кушаний.

К вечеру накрыли столы, заставив их пиалами и мисками, имевшими каждая своё назначение. Блюда приготовили заранее и, в ожидании подачи к столу, постоянно подогревали, отчего они делались перепрелыми, но ещё более вкусными. Главное кушанье, ожидавшее гостей - знаменитая «пекинская утка». Её готовили, постоянно поворачивая на огне. От печного жара утиный жир расплавлялся и покрывал тушку вкуснейшей тёмно-коричневой корочкой. Затем утку резали на кусочки, клали их на тонкие блинчики, поливали густым сладким бобовым соусом, посыпали нарезанным луком и сворачивали в трубочку.

«Зачем они ругают китайцев, если так хорошо готовят их блюда»? – недоумевал Кыбсан, обсасывая вкусные косточки.

Гершман и Пащенко молча предавались давно забытому чревоугодию, воспринимая это пиршество, как кратковременный гастрономический «оазис», встретившийся им на пути среди суровой «пустыни» обычного рациона путешественников. Праздник и ликование желудка отражались на их умиленных лица, а искусители-монахи подавали на стол новые деликатесы.

- А как вам понравился суп из ласточкиных гнёзд? – поинтересовался лама-кулинар.

- О, это б божественно! – воскликнул минералог.

- Пальчики оближешь, - добавил географ.

- Жаль, ласточки не совсем те, - заскромничал лама. – Из ласточек, что живут в скалах у моря, вкуснее получается. Но где нам здесь море взять?

- Я, признаться, ем такое впервые, - снова воскликнул минералог, - и, кажется, в жизни не ел ничего вкусней!

- Не с чем даже сравнить, - снова добавил географ.

- Очень рад, что вам понравилось. – Расплылся в улыбке «скромный» монах. – Кушайте, кушайте ещё!

«Ух, чёртов китаец, - подумал непримиримый Кыбсан, но вынужденный признать очевидное, - хорошо готовит, собака»!

- Несите голубя! – крикнул послушникам лама. – Пора подавать.

- Как, голубя? – чуть не подавился Гершман.

- Фаршированного овощами, - не то успокоил, не то объяснил кулинар.

- А-а-а… - благополучно проглотил, вставший поперёк горла, кусок утки Александр Ефимыч. – Фаршированного? Ну-ну…

- Затем несите баранину, - продолжал командовать хозяин.

- Побойтесь Бога! – взмолился «переполненный» Пащенко. – Мы так лопнем!

- Ну, ничего, ничего, - пошёл неожиданно на уступку «беспощадный» лама. - Можно сделать и перерыв: встать, размять кости, а потом… продолжить – ведь, ещё и чай впереди...

 

На утро, распрощавшись с хлебосольным ламой, тронулись в обратный

путь. От пещер караван направился не в город Дунь-хуан, а на северо-запад к броду через реку Сулэхэ. Было опасение, что китайские власти, конечно, знавшие о посещении пещер и общении с ламами, захотят проверить увозимый груз и наложить запрет или потребовать мзду за проезд и провоз.

Двигались по пустынной равнине с часто встречавшимися зарослями камыша, рощами тополей и тамариска. Снова повстречались развалины какого-то городища: башни из сырцового кирпича, ограды и остатки зданий. Но, следуя поговорке «не зная броду, не суйся в воду», процитированную по этому поводу Кыбсаном, останавливаться, не решились, тем более что и на имевшихся картах эти руины не отмечены.

Вскоре достигли настоящего брода и переправились без особых затруднений. Далее пошли по большой дороге через Хамийскую пустыню в горные гряды Курук-таг и Чолтаг.

- Эх, не видать мне теперь Лхасы посетовал на судьбу Кыбсан.

- Да, подожди малость! Отвезём консулу находки, а там и решим, что дальше делать, - утешал неожиданно загрустившего монгола Пащенко. – А может, и в Лхасу твою направимся.

- Покормили нас знатно, - расплылся в улыбке Алекандр Ефимыч и, оторвав руку от поводий, погладил себя по животу, но при этом опасно покачнулся в седле (надлежащая сноровка никак не приобреталась).

- Что и говорить, покормили на славу! Наверное, не скоро придётся вкусить подобного, - поддержал и словом и делом коллегу (подхватил, когда тот покачнулся) Николай Палыч.

- Так наелся, что из седла вываливаюсь, - пожурил себя минералог. – Извините, коллега!

- А мне не понравился этот лама, - зло буркнул Кыбсан. – Подозрительный какой-то…

- Чем? - спросил географ.

- Говорил, не любит китайцев, а сам оказался китайцем!

- С чего ты взял, что - китаец? – недоверчиво переспросил Пащенко. – Уж не потому ли, что китайские блюда так хорошо готовит?

- Я китайца за версту чувствую! А готовит – лишнее доказательство, что я прав.

- Чем тебе не угодили китайцы? – спросил Гершман, не любивший разговоры на подобные темы.

- Я вот, может, не люблю узбеков, но плов ем с превеликим удовольствием, - пытался перевести всё в шутку Пащенко. – Ну и что, китаец?

- Но вы не узбек, - возразил монгол, продолжая, упорствовать в китаефобстве.

- А философ Спиноза не любил евреев, хотя сам был евреем, - заговорил снова Гершман.

- Бывают отдельные представители нации, отрекающиеся от своих, - поддержал географ. – «В семье не без урода»… Слыхал такую поговорку, Кыбсан?

Кыбсан промолчал и лишь пожал плечами, показав, что не слыхал.

- Иисус отрёкся от веры отцов и фактически пошёл против закона Моисеева, - добавил Александр Ефимыч.

- Да, действительно, - согласился Николай Палыч. – Но лучше нам, господа, оставить эту сомнительную тему, а то заберёмся в такие дебри, что рискуем совсем там завязнуть… Так что, Кыбсан, потерпи ещё немного, и поедем в твою Лхасу!

 

Дорога постепенно приближалась к подножию Тянь-Шаня. В одном месте повстречались копи, где почти у самой поверхности добывали каменный уголь. Уголёк на вид хорошего качества. Путники сделали краткую остановку. Отдохнув и пообщавшись с рудокопами, оказавшимися приветливыми и словоохотливыми людьми, тронулись дальше. А далее ехали по дну солончаковой впадины, окаймлённой по краям очень странными, совершенно чёрными и блестящими скалами, словно вымазанными дёгтем или лаком. Это всех заинтриговало, а особенно минералога. Он подъехал вплотную к породе и стал проводить одному ему известные анализы. Отбив молотком кусок, он увидел, что камень чёрен лишь снаружи, а внутри темно-зеленый, переходящий в серый и буро-красный.

- Я знаю, что это такое, - заявил восторженно учёный. – Это, так называемый, «лак пустыни»!

- Кто скалы так «отлакировал»? – спросил географ.

- Шайтан, наверно. Кто ещё? – опередил с ответом Кыбсан.

- Это «лак», господа, состоит из железа и марганца, и покрывает породу тончайшим слоем, - заключил Гершман, любуясь отколотым образцом.

- Откуда он здесь? – снова спросил Пащенко.

- Это не то, чтобы я сейчас сделал открытие, - заскромничал Александр Ефимыч. – Я ранее читал об этом явлении в научных трудах. Есть версия, что влага в виде росы, дождя или снега, проникая сквозь трещины вглубь камня, извлекает из него растворимые соли железа и марганца, и отлагает их на поверхности, образуя такую плёнку.

- Значит, здесь месторождение железомарганцевой руды? – сумничал Николай Палыч.

- Пожалуй. Но важна лишь степень насыщенности породы этими элементами.

- Шайтан с ним, с вашим «лаком», - прервал монгол учёную беседу. – Надо быстрей покинуть это место! Вон, смотрите, какие облака надвигаются, а здесь и укрыться негде.

И в правду, другой «чёрный лак» заливал небосвод, грозя надвигавшейся бурей. Лошадей пришпорили, а умные верблюды и сами поспешно зашагали своими «цыплячьими» ногами.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

 

Ответ из Петербурга. Чаепитие и чтение журнала. Воспоминания Пащенко. Новый год в Орде. Разговор с консулом. Ветхие листы. Двойное «предательство». Актер Далматов. Веселые воспоминания. Два перстня и король Португалии. События в мире.

 

Через Турфан, Урумчи, а затем и через Джунгарскую впадину, горы Майли и Джаир караван вернулся в Чугучак. Было начало ноября и сильно похолодало. Климат в Дунь Хуане гораздо теплее, чем в Чугучаке. Первые снежинки заявляли о себе, обещая скорые снегопады, метели и заносы.

Консул с большим интересом выслушал описание Долины бесов, Хамийской пустыни и пещер тысячи Будд. Он попросил составить список привезённых рукописей. Заглавия их пришлось аккуратно копировать, чтобы специалисты-языковеды могли определить содержание и выяснить, представляют ли они какой-либо интерес для Академии наук. На эту работу ушло порядочно времени. Список консул отправил в Петербург и получил известие, что там заинтригованы названиями и просят выслать сами раритеты. Рукописи вскоре тоже отправили и, спустя месяц, получили ответ, что всё подделки, и никакой ценности не представляют.

 

- Простите, Николай Палыч, но как же так? – возмущался консул. – Куда вы смотрели?

- С самого начала ведь сказал, что копии, - оправдывался учёный. – Что вы хотели: за простой халат или бутыль лампадного масла получить книгу, возраст которой тысяча лет? Ламы, хоть и живут в глуши, но, отнюдь, не дураки.

- А выглядели рукописи вполне внушительно, - признал консул.

- Ну и что, что копии? – защищался Пащенко. – Ведь важна не форма, а содержание. Или у них там, в Академии, всё наоборот?

- Не могу за них решать, - развёл руками консул. – Там сидят большие учёные!

- Они не хотят платить, - заключил географ. – Вот и весь сказ.

- Вполне может быть, - согласился дипломат. – В любом случае не огорчайтесь. Свет клином на них не сошёлся… Кстати, я получил ещё один новый журнальчик. Хотите ознакомиться?

- Охотно. Большое спасибо!

- Если, что-нибудь ещё надумаете… в смысле, куда отправиться – заходите, вместе обсудим. – Консул на прощанье долго тряс руку гостю, очевидно, этим выражая сочувствие.

 

Слегка расстроенный, учёный покинул консульский дом. Сказать о доме, что - «особняк» большая натяжка. Одноэтажное каменное строение ничем не выделялось из числа себе подобных, считавшихся в этом захудалом городишке домами весьма «приличного» вида. Понятно, Чугучак не Париж, и здесь не Елисейские поля! Сойдёт дипломату и такой домишко! Не велика птица… Подгоняемый колючим холодным ветром, Пащенко брёл по пустынным улицам. Свежий номер «Вестника», сжимал в мёрзнущей руке. Что там, интересно, нового понаписали? Пальцы одеревенели. Пора рукавицы надевать…

 

- Там не довольны, - мрачно заявил он с порога, указывая куда-то над головой.

- Где «там»? – поднял глаза в указанном направлении Гершман, застигнутый «печальным» известием у пыхтевшего самовара. – Хотите чайку горяченького? Только что вскипел…

- Чаёк хорошо! – потёр озябшие руки Николай Палыч, присаживаясь к столу. – «Там» – это в Академии. Недовольны они: говорят, подделки прислали, которым грош цена. Вот такие дела, сударь! Копии, говорят, прислали, а нужны оригиналы. Как вам это нравится?

- Так вы, в роде бы, их ещё в письме предупредили, что - копии, - припомнил Гершман, наливая из маленького фарфорового чайничка заварку. – Вам покрепче или?…

- Покрепче, покрепче, - пододвинул стакан Николай Палыч. – Ух, и промёрз, пока шёл! Рано стало холодать.

- Рано? Ноябрь на дворе… Так, что там академики?

- Наверное, они не поняли… Ух, ты чёрт, горячий какой! – обжёгся, сделав первый глоток, Пащенко.

- Чаёвничаете? – Вошёл с охапкой дров Кыбсан. – А мне можно с вами?

- Садись! Только неси свою кружку! Тут два стакана всего, – разрешил Александр Ефимыч. – Да, вот ещё: пойдёшь на кухню – сухари прихвати, а то я забыл про них.

 

У самовара сидели долго, «моя кости» петербургским учёным и хитрым монахам. Стужа за окном и естественная усталость после долгого путешествия располагали к ничего не деланию.

 

- То-то мне китайский лама сразу не понравился, - признался Кыбсан, громко прихлёбывая и подвергая «пытке» очередной твердокаменный сухарь.

- Зато, утка славная! – Александр Ефимыч зажмурился от приятного воспоминания.

- Да, утка – что надо! – согласился и согревшийся Николай Палыч. – Да чёрт с ними, с академиками! Кто они нам, в конце концов? Лучше подумаем, куда дальше путь держать…

- А может, в Лхасу? – обрадовался Кыбсан.

- Что ты заладил, как вшивый про баню? – вдруг вновь осерчал Николай Палыч.

- Как, как вы говорите? «Вшивый про что?» - заулыбался монгол.

- Про баню, про баню! Не слышал такой поговорки? – Николай Палыч раскраснелся не то от напускного гнева, не то от чая. – Так вот запомни! Она очень подходит к тем, кто всё время твердит об одном и том же.

- Стало быть, она и ко мне применима, - захотел вдруг обидеться Александр Ефимыч, - коли я всё время о «горах» и «камешках» твержу?

- Коллега, будет вам! – не ожидал подобной реакции Пащенко. – Видно,

господа, мы слишком засиделись, и пора заняться делами… Как говорится, «делу - время…»

- «…а потехе - час»! – закончил фразу монгол, снова блеснув своей пословицо-поговорочной эрудицией.

 

Недопитый самовар осиротел на столе. Все разбрелись по дому в поисках занятий: Кыбсан вернулся во двор, к «делу» (чинить седло), которое долго откладывал; Гершман быстро застрочил в тетради – последнее время вести дневник ленился и теперь решил наверстать; а Пащенко развернул принесённый от консула журнал и погрузился в чтение, не считая, очевидно, такое времяпрепровождение «потехой».

 

«В 1886 году известный учёный, геолог Мушкетов, предложил молодым горным инженерам Обручеву и Богдановичу принять участие в экспедиции в Среднюю Азию. Молодые люди с радостью согласились. Экспедицию организовали в связи со строительством Закаспийской железной дороги, частично построенной. Теперь предстояло продолжить её через юго-восточную часть Каракумов до Самарканда. («Кажись, мой папенька занимался той же проблемой… Или то дорога в Индию? Не помню. Мал был…»). Мушкетов предложил Обручеву заняться исследованием низменной, пустынной части района. Владимиру Афанасьевичу требовалось отыскать источники водоснабжения, изучить формы рельефов песков, обследовать долины рек Геджен, Марсаб и Узбой»…

 

- Николай Палыч, вы где? – раздался фальцет Александра Ефимыча из-за стены.

- Здесь! Читаю журнал. Я вам нужен?

- Нет, нет… Мне показалось, что вы ушли… Извините за беспокойство.

- Это Кыбсан хлопнул дверью. Он что-то во дворе делает.

- А-а-а, - пропели за стеной, - а я дневник пишу.

- Ну, и пишите себе, пишите, а меня не отвлекайте!

- А вы читайте себе, читайте, - передразнил минеролог и затих.

«Вот чёрт беспокойный», - подумал Николая Палыч, переворачивая страницу.

 

«… Его работу в Закаспийском крае отметили золотой и серебряной медалями Русского Географического Общества («Кому всё, а кому ничего», - пожалел себя). Вскоре Обручев занял место геолога в Иркутском горном управлении. По поручению Потанина, правителя Восточно-Сибирского отдела Русского Географического Общества, молодой учёный занялся разбором и систематизацией имевшихся, в Горном управлении, коллекций. Уже тогда у него возникла мысль о создании библиографии по геологии Сибири».

- Александр Ефимыч, слышали о таком геологе, Обручеве? – решил теперь Пащенко, в отместку, отвлечь коллегу.

- Слышал, слышал, - мгновенно отреагировали за стеной. – Он не только геолог, но и вообще… исследователь.

- В журнале о нём. Если интересно – прочту. Идите сюда!

 

Повторного приглашения не потребовалось, и минералог показался в дверях.

 

«Весной 1892 года Обручев получил предложение от Географического Общества поучаствовать в экспедиции Потанина в Китай и на Тибет. На сей раз, ему предстояло ознакомиться с геологией Северного Китая и восточной половины Центральной Азии, включая и Наньшань».

- Геология –тоже по моей части, - заметил слушатель.

- «Путешествие продлилось два года и закончилось в Кульдже. За этот срок прошли свыше 13 625 вёрст, выполнили более 800 измерений высоты и собрали 7000 образцов горных пород», - Чтец перевёл дух. Слушатель сидел молча, теребя в руках пухлую клеенчатую тетрадь, служившую дневником. - «Вскоре молодой учёный становится во главе геологических изысканий в связи со строительством Великой Сибирской железной дороги».

- Мне тоже предлагали, - похвалился слушатель, - а я, дурак, не согласился, – не зрел был ещё!

- «В 1901 году Обручева пригласили в Томск для организации горного отделения в Технологическом институте, – продолжил Николай Палыч. – В летние месяцы он организует на средства института экспедиции в пограничную Джунгарию».

- Знакомые места, - заметил снова слушатель.

- «Посещение Эолового города стало самым впечатляющим в этом походе».

- Эоловый город? – заволновался минеролог, зачарованный столь поэтическим названием. – Как красиво звучит: «Э-о-ло-вый»!

- «Этот город обнаружили в районе реки Дям у подножия хребта Кара-Арат». Вы, в самом деле, не догадываетесь, о чём идёт речь?

- Пока нет… Что за «Эоловый город»?

- Тогда слушайте дальше: «Город создал ветер и перепады температур в глинах и песчаниках, расчленённых оврагами, напоминающими улицы и переулки, на отдельные холмы, похожие на дома».

- Так это – тот самый город шайтана, где мы затупили кирку, так ничего и, не откопав? – наконец, догадался Гершман. – Значит, Обручев побывал там почти перед нами?

- Выходит, да.

- А что пишут? Откопал он что-нибудь?

- Ничего больше не пишут. Если бы откопал, то, наверняка, сообщили бы, – закрыл журнал Николай Палыч.

- Что надумали делать, глядя на зиму? – после небольшой паузы спросил минералог.

- Не решил ещё… Может, вы предложите?

- Вы догадываетесь, наверное, что я могу предложить?

- Догадываюсь! В горы… и камешки собирать… Так?

- Совершенно верно! Я как Кыбсан. Он про Лхасу, а я…

- Тогда возвращайтесь к дневнику, коллега. Оторвал ведь вас, а себе тоже найду, чем заняться.

Гершман вернулся в свою комнату. Николай Палыч уставился в темневшее окно. День клонился к вечеру, метель усиливалась, наметая первые, пока робкие, сугробы. Вспомнился снежный Петербург, университет, лекции, педагоги, экзамены, шалости…

 

… Преподавателя греческого языка (имя забылось, вот чёрт!) слушали неохотно из-за его, как, казалось, полной бездарности. С его лекций уходили слушать физика и глядеть его опыты. Как его фамилия?.. Кажется, Спасский… Да, да, именно так. А вот имя… Какое-то заковыристое… Ну, не важно… Чаще же всего посещали профессора зоологии Карла Францевича… Фамилия немецкая… Да, Бог с ней, с фамилией! Он, бывало, вместо часа читал часа полтора, не меньше, и так увлекательно рассказывал о мышах и лягушках, что все слушали затаив дыхание и раскрыв рты… Карл Францевич жил где-то почти на окраине, окружённый собаками и кошками в чрезмерных количествах… Помнится, был ещё и Фёдор Иванович Буслаев, чьи лекции тоже усердно слушали. Он не отличался ни особым красноречием, ни талантливостью; его преподавание всегда было сухо, хотя и очень дельно. Буслаев имел прозвище – «Искатель милости студентов». И действительно, он зазывал к себе многих и давал читать старинные книги…

Николай Палыч оторвался от окна, где давно ничего не видел, уставившись в одну точку. Совсем стемнело, и пришлось зажечь керосиновую лампу. Снова что-то мелькнуло в сознании – вспомнились стишки, сложенные коллективно к окончанию университета, когда судьба раскидала однокашников по сторонам:

«Вот катится путь железный

от Невы и до Кремля;

вспоминают возраст нежный

Сашка, Стёпка, ну и я»!

 

А за окном мело сильнее и свирепей, завывал холодный азиатский ветер, развеивая тёплые «северные» воспоминания.

«Какой гнусный климат, - подумал Николай Палыч и отошёл от холодного окна. – Придётся окна замазкой заделывать, а то, так всё тепло выдувать будет, – дров не напасёшься».

- Коллега, вот здесь в «Хрониках»… - незаметно явился Гершман с книгой в руках, - … Марко Поло обнаружил мёртвый город Хара-Хото, где под развалинами нашёл сокровища!

- Так, видите, как задолго до нас он там всё выкопал, - осклабился географ, с некоторых пор, питая неприязнь к пронырливому венецианцу. - Вот мы шиш с маслом и нашли!

- Я не о том. Бог с ними, с сокровищами! Далее сказано, что поблизости находилось «окаймлённое райской зеленью озеро Лоб-нор, которое то исчезало, то вновь плескалось на прежнем месте».

- Почему мы там никакого озера не заметили? – удивился Пащенко. – Высохло оно, что ли с тех пор?

- Тут сказано: «то исчезало, то вновь…» Это и есть ответ.

- Наверное, за прошедшие столетия оно поменяло своё местоположение, – догадался географ, уже где-то ранее читавший о подобных природных странностях.

- Может, отправимся и поищем его? – предложил минералог.

- Мысль неплохая! – в глазах географа вновь блеснул неугасимый огонь исследователя.

- Только Кыбсан будет недоволен, что опять не в Лхасу.

- А вы сами как? Не будете причитать: «хочу в горы за камешками»?

- Временно смирился. А раскрыть тайну блуждающего озера интересно, - в глазах Гершмана тоже сверкнуло исследовательское пламя, и он, в подтверждение своей решимости, потряс над головой увесистой книгой, словно собираясь бросить её в это таинственное озеро.

 

* * *

 

Подходил к концу календарный год, подходила к концу и, читаемая Николаем Палычем книга: негоциант покинул пределы Китая и вступил в Московию, о чём и рассказывали последние главы увлекательного повествования Жака Савари.

 

«Я не мог почувствовать огромное удовольствие по случаю прибытия в христианскую, или, по крайней мере, управляемую христианами, страну. Ибо, хотя московиты едва ли заслуживают названия христиан, однако, они выдают себя за таковых и, по-своему, очень набожны.

Все реки здесь текут на восток и впадают в большую реку, которая называется Амур, и, в свою очередь, впадает в Восточное море или Китайский океан. Дальше реки текут на север и впадают в большую реку Татар, называемую так по имени татаромонголов, самого северного племени этого народа, от которого, по словам китайцев, произошли все вообще татары. Это самое племя, по утверждению наших географов, упоминается в Священном писании под именем Гогов и Магогов».

«А гоголь-моголь, не отсюда ли происходит? – пришла весёлая мысль. - Или это как-то связано с Николаем Васильичем, нашим классиком? Как бы там ни было, и писатель велик и лакомство вкусное!»

«Миновав Енисейск на реке, именем которой назван город, отделяющей, по словам московитов, Европу от Азии, я прошёл обширную плодородную, но малонаселённую область до реки Оби. Жители все – язычники, за исключением ссыльных из России. Сюда поселяют преступников из Московии, которым дарована жизнь, ибо бежать отсюда невозможно.

Со мной не случилось ничего замечательного до самого Тобольска, столицы Сибири, где я прожил довольно долго… (Николай Палыч перевернул несколько страниц – скоро ли конец?) Мы пробыли в пути семь месяцев. (А мы – сколько? – стал подсчитывать Николай Палыч, но сбился.) Зима приближалась быстрыми шагами (Как и сейчас!). Из Тобольска я собирался или в Данциг через Ярославль и Нарву, или в Архангельск по Двине, чтобы сесть там на корабль, отправляющийся в Англию, Голландию или Гамбург.

Так как в это время года в Балтийское и Белое моря замерзают, то я решил перезимовать в Тобольске, рассчитывая найти в этом городе, расположенном под 60 градусами северной широты, обильную провизию, тёплое помещение и хорошее общество».

Николай Палыч закрыл книгу, – а мы перезимуем в Чагучаке; провизия, теплое помещение и хорошее общество здесь тоже имеются.

- Когда по вашей вере Новый год? – спросил он Кыбсана.

- Ещё не скоро, в феврале.

-Почему не так, как у всех?

- Ну, как у предков повелось. Существует 12-ти летний цикл. Первому году дано название «лев», второму - «вол», третьему - «дракон», четвёртому - «собака»… И так всем остальным до двенадцати. Если спросить кого-нибудь, в котором году он родился, то обыкновенно отвечают: в продолжение, например, года «льва», в такой-то день и час. По окончании 12-ти лет круг, совершив полный оборот, снова возвращается и так до бесконечности.

- Значит, говоришь, в феврале?

- Да.

- А наш, православный, будем встречать?

- Конечно… Отчего же не встретить?

 

Сквозь снежную позёмку за окном, если внимательно присмотреться, как бы проступила картина далёкого прошлого – встреча нового года в Орде… Все князья, мурзы, придворные различных званий, военачальники, звездочёты, лекари, сокольничие и другие должностные лица, наместники и судьи торжественно входят в большую залу к хану. Кому не достанется места, тот стоит снаружи перед дворцом, но так, чтобы мог быть виден хану. Собрание располагается в следующем порядке: первые места отводятся для сыновей великого хана и всего его семейства; за ними – правители областей и вельможи по их разрядам. Когда все сословия и разряды усядутся, один высший сановник подымается с места и провозглашает: «Склонитесь и молитесь»! Все наклоняются лицом к полу. Затем сановник снова провозглашает: «Благослови, Боже, нашего хана и сохрани его надолго в утешениях счастья»! Все присутствующие отвечают на это: «Боже, сохрани хана»! Сановник возглашает опять: «Умножь, Боже, величие и счастье его страны, сохрани всех подданных его в благословенной тишине и довольстве, и пошли изобилие всем его землям»! Присутствующие опять отвечают: «Дай всё это, Боже»! Потом кланяются четыре раза в землю. После этого сановник подходит к богато убранному алтарю, на котором поставлена красивая доска с именем хана. Возле доски – кадильница с дымящейся душистой смолой. Он с благословением качает кадильницей пред алтарём и доской.

В день нового года люди всех областей и государств, зависимые от великого хана, посылают ему дорогие подарки золотом, серебром и драгоценными каменьями с множеством кусков белого сукна, которое прилагают для того, чтобы великий хан весь год наслаждался счастьем и имел казну, равную его расходам. Поэтому вельможи, князья и все сановники государства дарят друг другу вещи белого цвета, обнимаясь и говоря, как принято: «Желаю тебе весь год счастья и полного успеха во всех твоих предприятиях»! В знак торжества великому хану дарят множество белых лошадей, иногда не совсем белых, но с преобладанием белого волоса…

 

* * *

 

- Полковник Пржевальский прошёл впервые по реке Тариму и убедился, что озеро Лоб-нор находится не там, где его показывают китайские карты, а на два градуса широты южнее, почти у подножья Алтын-тага, - сказал консул, когда Пащенко сообщил о своём новом проекте. - По этому поводу в учёном мире даже завязался спор. Одни защищали точность китайских карт и считали, что Пржевальский открыл не Лоб-нор, давно известный на карте Азии, а какое-то другое озеро, а полковник доказывал, что китайские географы могли неверно определить положение Лоб-нора или же последнее переместилось с тех пор на юг.

- И кто прав? – спросил гость.

- Каждая сторона права по-своему, потому что старые русла Кончедарьи в том месте, где китайские карты показывают озеро, высохли, исчезло и озеро, питавшееся ими; новые русла сдвинулись на юг и образовали новое озеро, которое и открыл наш соотечественник.

- Забавно. А вы, извините за нескромность, откуда узнали про это?

- Из научных журналов. Имею привычку почитывать их на досуге.

- Значит, вопрос ясен, и нам незачем ехать туда?

- Почему? Может, шаловливое озеро опять куда-нибудь сгинуло. Вот и посмотрите!

- Мы собирались весной, так что пока есть время.

- Туда стоит даже отправиться не столь из-за самого озера, а скорей, из-за развалин древнего города вблизи.

- Вы имеете в виду Хара-Хото? Так мы уже…

- Нет. Я говорю о другом городе. Он назывался Лоу-лань и находился в царстве Шань-шань. У меня имеется перевод выписки из старой китайской летописи Ханьской династии середины первого века до нашей эры. - Консул подошёл к книжному шкафу и стал рыться в бумагах, копая глубже и глубже.

«А он не так прост, как кажется, - подумал гость, - и политик, и чиновник, и государственный деятель, да еще и наукой интересуется».

Наличие в кабинете большого глобуса, настенных карт, вместо положенных по местным традициям ковров, наличие огромных барометра и термометра, подтверждало пристрастия дипломата к естественным наукам.

- Вот! Нашёл, - протянул консул гостю стопку пожелтевших бумаг. – Дома ознакомитесь, не спеша, а потом занесёте. Только, ради Бога, аккуратней – листы ценные и очень ветхие.

- Не беспокойтесь! Как зеницу ока, - успокоил Пащенко. Распрощался с радушным дипломатом и заспешил к товарищам. Но на полпути вспомнил, что забыл вернуть журнал, который брал почитать в прошлый раз.

- Стоило ли возвращаться, дорогой друг? – распахнул дверь хозяин. – Занесли бы позже и то и другое. Примета дурная – с полпути…

- Раз до начала похода времени много, то примета, может и не подействует, - потирал успевшие замёрзнуть нос и щёки Николай Палыч.

- Да, морозец озорной, хоть и не по сезону, - посочувствовал дипломат.

 

- «Царство Шань-шань, - начал читать вслух Николай Палыч, - иначе называется Лоу-лан. Город Ю-ши, его столица, лежит в 1600 ли от города Чанг-ань. В ней живут 1570 семейств, 14100 людей, 2912 воинов. Находятся там и следующие чиновники: наместник, главный комендант Шань-шаня, главный комендант для ведения войны, правый и левый князья, князь для войны и два главных толмача».

- Какие странные титулы: правый, левый, - удивился Гершман.

- «На северо-запад, до места жительства генерала протектора – 1785 ли, до царства Шань – 1365 ли…»

- Я не разбираюсь в этих китайских мерах длины, - закапризничал минералог.

- Дайте дочитать, – потом разберёмся, - начал сердиться географ. – «Почва песчаная и солёная. Поэтому мало земледелия, и жители зависят от продуктов соседних царств, откуда доставляют хлеб».

- Бедные, - сочувственно вздохнул слушатель.

- «Царство имеет яшму и много камыша, тамариска, тополей и белой поросли. Жители со своим скотом ищут орошаемые и заросшие места, разводят ослов, лошадей и верблюдов; умеют изготовлять оружие». Я закончил, - положил на стол листки чтец. - Можете теперь задавать вопросы.

- А сколько – это «ли»? – посмотрел Гершман на Пащенко, а тот, в свою очередь, - на Кыбсана, беспомощно разводя руками - пособи, мол.

- 5оо метров или около того, - мгновенно пришёл на помощь монгол.

- Как мне сказал консул, - продолжил Николай Палыч, - ниже по течению Кончедарьи располагался, около 2000 лет назад, большой город. Найти местоположение этого города Лоу-лань, царства Шань-шань, и начать раскопки интересно.

- Вы уверены, что наш достопочтимый венецианец не побывал там и не опустошил всё? – подковырнул Гершман.

- Гарантий дать не могу. Куда только этого итальяшку чёрт не заносил!

- Я слышал от своего отца, который бывал в тех краях, - взял слово Кыбсан, - что он видел большое озеро среди болот и зарослей камыша, где живут люди, занимающиеся рыболовством. А на старом русле реки, верстах в 10-12-ти выше, он видел полузасыпанные песком остатки жилищ и развалины.

- Ну вот, видите! – обрадовался начальник экспедиции. – Вот вам и ещё одно подтверждение.

 

* * *

 

- До весны пока далеко, поэтому я решил идти паломником в Лхасу, - заявил одним ясным морозным утром коллега-слуга.

- Ты хочешь покинуть нас? – помрачнели одновременно оба компаньона.

- Не насовсем же, – утешил монгол, - я быстро обернусь, а то по весне предстоит отправляться на поиски э озера, и снова «плакала» моя Лхаса.

- Доводы разумные: в самом деле, – что сидеть всю зиму без дела, – согласился Пащенко.

- А что? Пускай человек съездит, проветриться маленько, - принял сторону монгола Гершман. – Что томиться свободолюбивой птице в клетке? Ведь говорит, что «прилетит» назад.

- Вот и настал момент, Николай Палыч, когда понадобится моя доля золота – нужно будет купить трёх верблюдов, разных товаров на подарки далай-ламе и храмам, да и себе продуктов на дорогу.

- А это не вызовет подозрений, когда начнёшь сверкать золотом? – насторожился бдительный Николай Палыч. – Не боишься?

- Надеюсь, что вы с Александром Ефимычем мне поможете. Мы распределим приобретение товаров между тремя, и никто меня не заподозрит.

- Правильно. Так и поступим, - согласился Пащенко. – А семья отпустит тебя?

- А как же, не отпустит – дело святое!

- Один поедешь? – спросил пугливый минералог. – Не страшно?

- Ну, во-первых, не один! Ещё несколько из местных собирается; во-вторых, – они хорошо знают дорогу; а в-третьих, – такой случай может больше и не представиться…

- Может и мне… в Петербург махнуть? – предательски мурлыкнул себе под нос минералог.

- Что-что? – не поверил своим ушам географ. – Куда-куда?

- В Петербург, говорю.

- А вам зачем? Тоже на поклон чему-нибудь?

-Тогда, если быть точным, то не чему-нибудь, а кому…

- Вы в своём уме? – вспылил Пащенко. – Что такое говорите? К даме сердца, что ли стремитесь?

- Вы догадливы, мой друг, - таинственно замурлыкал минералог. – Почему бы и нет?

- Да что это с вами? – встревожился Николай Палыч. – Не жениться ли надумали? Сознайтесь!

- Я и не собираюсь из этого делать тайны. Не век бобылём куковать! А вы сами не надумали? А, Николай Палыч?

- Да не досуг, - растерялся учёный, не ожидавший столь коварного удара в спину от человека, которому всецело доверял.

- Пора, пора, батенька! А то потом хватитесь, а поздно будет: старый да дряхлый, кому вы будете нужны? Вон наш Кыбсан – моложе нас с вами, а давно отец семейства. Вот с кого пример нам надо брать! Много у тебя детишек, Кыбсан?

- Пятеро, - гордо ответил монгол. - И ещё намечается.

- Молодец! – торжествовал минералог.

- То-то он от семьи бежит! – улыбнулся Пащенко. – В Лхасу ему захотелось…

- Я не от семьи, – надулся приверженец Будды. – Это долг каждого верующего.

- Знаем, знаем мы, эти долги, - заворчал Николай Палыч.

- Так, когда будем тебя в дорогу снаряжать? – участливо поинтересовался минералог.

- Да, хоть сегодня – заявил будущий паломник.

- Может, всё-таки, завтра лучше? – пытался утихомирить страсти географ. – С утра и займёмся.

Гершман и Кыбсан спорить не стали – на том и успокоились. Правда, Николай Палыч весь вечер дулся и косо смотрел на Александр Ефимыча. Надо же фортель выкинул – жениться надумал, подлец. А друга даже и в известность не поставил. Сказал бы, хоть на ком. Так настоящие друзья не поступают. Весь вечер Пащенко, замкнувшись в себе, ломал голову, перебирая в памяти общих знакомых особ женского пола, но так и не пришёл ни к какому выводу. Ни одна, по его мнению, душечке-минералогу и в подмётки не годилась. Кто она, кто? С этим безответным вопросом Николай Палыч так и уснул, забыв даже на время о книге, которую уже почти совсем дочитал, – чуть-чуть осталось…

 

На следующий день отсчитали компаньону часть его золотой доли и отправились вместе за покупками. А к вечеру Кыбсан был владельцем трёх горбатых красавцев, нескольких тюков с товарами и подарками, и был несказанно счастлив от предвкушения ожидавшегося вояжа.

Пара дней ушла на снаряжение каравана и последние приготовления, а первого февраля паломники наметили тронуться в путь. Идти решили не обычным путём через Алашань, Лань Чжоу и Синин к границам Тибета, а более короткой дорогой через Урумчи, Черчен и западный Цайдан, чтобы выйти на главную дорогу уже на границе Тибета. По этой дороге в 13-м веке впервые прошли орды Чингисхана, оставляя за собой длинный и ровный путь по степям и пустыням Монголии и Джунгарии.

 

* * *

 

- А вы к театру как относитесь? – неожиданно спросил Гершман коллегу, когда они, сердечно распрощавшись с Кыбсаном, чаёвничали при свете керосиновой лампы.

Николай Палыч, застигнутый врасплох, задумался и, стараясь оттянуть время ответа, медленно отхлебнул из переполненного блюдца.

- Равнодушно или никак? – наседал Александр Ефимыч.

- Да, как вам сказать? Средне…

- Это, как «средне»? – опешил минералог.

- Так: средне и всё! А вы, подозреваю, - заядлый театрал?

- Да, не скрою, - одно время с ума сходил! - сознался Александр Ефимыч. – Особенно, нравился мне один актёр… Его имя гремело тогда. Далматов! Слышали?

- Хоть я и-и-и не-е-е был за-я-я-я-длы-ы-ым… - неприлично зевая, ответил Николай Палыч. Извините, коллега! Но имя это слышал, и даже, кажется, в газетах читал о нём.

- Ну и славно! – обрадовался минералог-театрал. – Помню одно открытие сезона: давали «Ревизора». Когда на сцену вышел красавец Далматов в виц-мундирчике, с серым цилиндром, сверкая ослепительными зубами, меня сразу захватила его игра.

- Какой вы впечатлительный! – сладко причмокнул Николай Палыч, делая очередной глоток. – Чаёк хорош!.. А что дальше?

- Я тогда, по молодости и незрелости, вполне оценить его игру не мог. Нравился он мне всё больше в ролях героического репертуара: Гамлет, Эгмонт, Иоанн Грозный…

- И частенько в театр наведывались? – подул на, всё ещё не желавшее остывать, блюдце слушатель.

- При любой возможности! Моё увлечение разделял и Павловский? Помните Славку?

- Как не помнить? известный шалопай и прогульщик…

- Мы как-то решили познакомиться со знаменитостью. Нагрянули к нему в гостиницу и просили доложить, что пришли институтцы… Нас впустили в номер… Из-за перегородки раздавалось плескание (хозяин умывался – припёрлись утром, чтобы застать) и голос: «Сию минуту. Садитесь, господа студенты».

- Экие вы, ребята, настырные оказались, – поставил на скатерть пустое блюдце Николай Палыч и стал утираться платком. – Аж пропотел. Хорош чаек!

- Павловский дёрнул меня за рукав, и мы замерли от восторга, – вышел «сам» в знаменитом черепаховом пенсне, в коричневой паре и с сигарой.

- Эх, от сигары и я бы сейчас не отказался, - мечтательно заметил слушатель и уставился в блестящий как зеркало, пузатый бок самовара, что-то заметив на своём, искривлённом отражением, лице. – Прыщик вскочил на носу…

- Вы, вроде бы, не курите? – недоверчиво спросил «театрал», и тоже посмотрелся в начищенного красавца, не вскочило ли и у него чего?

- Иногда балуюсь! – отпрянул от «зеркала» Пащенко, успокоившись, что ничего серьёзного нет. – Особенно к месту сейчас, после чая. Но, увы…

- Я тоже… иногда, - отпрянул от самовара минералог, тоже не заметив ничего подозрительного. – Так вот, мы попросили у знаменитости мест на его завтрашний бенефис. Должна была идти его пьеса «Облава».

- Он и пьесы писал?

- Слушайте дальше!.. Длинное бронзовое лицо артиста оживилось, – он пообещал. Затем, достав рукопись, стал сокрушаться: «Посмотрите, что сделала проклятая цензура с моей пьесой»! Вся тетрадь, и в правду, была исчеркана красным карандашом. «Всё, даже название пришлось изменить», - пожаловался автор. – «Право ставить «Смерть Иоанна Грозного» принадлежит только мне»! – Он начал сердиться, потрясая тетрадью. - «А «Гамлет» переведён Гнедичем лично под моим руководством! Никто, ведь, не знает об этом…»

Получив заветные контрамарки, мы стали, благодаря и кланяясь, пятиться к выходу, а Далматов так распалился, что не отпускал и всё орал своим знаменитым голосом: «Публика у нас ещё не доросла – вот, что плохо»!

- Наверное, не рады, что пришли? – посочувствовал Николай Палыч, кажется, успокоившийся на счёт сигары на десерт.

- Да, не знали, как побыстрей смотаться… Об артисте говорили люди, хорошо знавшие его, что он отличался поразительным легкомыслием и тщеславием, но, как человек, был покладист и добродушен.

- Почему вы в прошедшем времени? Он помер?

- Слава Богу, нет! Пребывает в добром здравии, и даже более знаменит, чем прежде. Говорят, он нынче не только артист Императорских Театров, но и директор театральной школы имени Суворина.

Николай Палыч посмотрел в чёрное морозное окно и вспомнил про Кыбсана:

- Как, интересно, нашему другому «артисту» там, на ветру и стуже, да верхом на верблюде?

- Что тут сказать? – переключился на другую тему Гершман. – Охота пуще неволи! Знает ли он эту поговорку? Наверное, знает…

 

На следующий день, за вечерним чаепитием, воспоминания продолжились: на сей раз, вспоминал Николай Палыч.

- Был у меня приятель, юнкер. Так вот он, едва успев определиться, надел полную форму с револьвером на поясе и отправился гулять. Встречает его начальник дивизии: «Вы не по форме одеты»! – «Как это, не по форме»? – «Да, вы с ума сошли! Давно ли служите»? – «Два часа всего». – «А? Тогда марш домой, и впредь не попадайтесь мне на глаза»!

- Ха-ха-ха! Хороший был у вас приятель, - развеселился Гершман, отразившись в блестящем боку самовара ужасным монстром (в зависимости от угла зрения, получалось то нормальное зеркало, то «комната смеха»).

- Это только начало, - последовав примеру соседа, Пащенко глянул на себя и, не найдя ничего предосудительного в своей внешности (лишь прыщик мирно назревал на носу), продолжил воспоминания. - Потом он, шутки ради, чтобы среди товарищей прослыть героем, расстрелял из револьвера циферблат часов Николаевского вокзала.

- И, что ему за это?

- Сошло с рук… Но тем дело не кончилось… Как-то он отправился на бал. На студенческий, сами понимаете… Стоит у буфета, разглядывая танцующих; запыхавшийся распорядитель подбегает и, кладя руку ему на плечо, говорит: «Голубчик, почему не танцуете? Идёмте, я вас представлю». – «Уберите р-р-руку»! - рычит угрожающе юнкер. – «Ах, извините, что я испачкался о ваш погон», - язвительно отвечает подошедший. – Оскорблённый юнкер выхватывает револьвер и стреляет в обидчика в упор.

- И что же?.

- Натурально наповал!

- Какой ужас!

- Дело дошло до государя… - рассказчик, для придания большего драматизма, сделал паузу.

- Что государь? – испереживался Александр Ефимыч.

- Написал на докладе: «Жалею о случившимся, но юнкер не мог поступить иначе».

- Ай, да государь! – покачал иронично головой слушатель. – «Мудр», как Соломон…

Рассказчик умолк, очевидно, припоминая очередную историю, чем и воспользовался слушатель, тоже что-то вспомнив:

- А помните, помимо Стёпки, был у нас ещё один кавказец?

- Как же, не помнить? Звали его, кажется, Карапет, а вот фамилия… Чёрный такой, с пробором?

- Да, да, он самый! Он ещё славился, как лихой танцор, а также тем, что не любил, «когда в пирожках сахар слишком сладкий».

- Помню, помню… и что?

- Однажды, кстати, тоже на балу в Коммерческом клубе, подвыпив, он долго пытался прикурить от электрической лампочки. Ему объясняли, что это не свеча, а он не верил и приговаривал: «Всё равно, назло, прикурю»!

- И прикурил? – Образ вчерашней сигары снова всплыл в сознании Николая Палыча – «Вот бы закурить»!

- Он так старался, что лампочку расколол, и стало темно, - рассмеялся Александр Ефимыч.

- Значит, меня не было на том балу, - посожалел Пащенко, тоже улыбаясь и косясь на самовар, откуда глядела ужасная рожа (опять эффект кривого зеркала) - иначе бы я знал эту историю… А помните Врублевского?

- Такой маленький, белобрысый и надменный? – мгновенно представил себе образ сокурсника минералог.

-Да, он самый! – подтвердил географ. – Получив наследство, поляк съездил в Москву, где справил себе полный гардероб по последней моде, а потом весь год ходил гоголем, ища любое зеркало или стекло, чтобы полюбоваться своим отражением. Николай Палыч невольно залюбовался и своим, – найдя правильный угол, что было тут же подмечено наблюдательным собеседником и прокомментировано:

- Каким бы, наверное, он показался себе уродом, посмотревшись в наш самовар!

 

Они долго ещё предавались весёлым воспоминаниям, пока вездесущий старик Морфей решительно не разогнал их по постелям, напустив сны, явившиеся фантасмагорическими продолжениями тех забавных историй.

 

… На визитной карточке золотом горело: «Василий Пантелеймонович Далматов, артист Императорских театров и…»

- Зови его, пусть войдёт! – приказал Александр Ефимович слуге.

В дверях вырос импозантный господин в пенсне, в белой манишке, и галстуке в крупный горошек. Пенсне, сидевшее на достаточно внушительном носе, казалось, ещё больше сближало и без того близко посаженые глаза артиста. Гость, сняв мягкую велюровую шляпу с широкой чёрной лентой, вручил её слуге. Затем провёл, по всё ещё густым и волнистым (хотя не молод) волосам, своей большой холёной рукой (левой, как заметил Гершман). Мизинец украшали два огромных перстня с камнями. "Один – топаз, а другой – опал», - определил намётанным взглядом минералог. – «Но зачем два напялил на один палец? Странно, ей Богу»!

Получив приглашение сесть, гость величаво разместился в мягком кресле и молвил трагически: - Пьеса моя провалилась.

- Как же так? – всплеснул руками Гершман, веря, что получилось не притворно.

- Прохвосты-газетчики такое понаписали! «Пьеса из рук вон плоха: банальна, скучна, наивна…» И чёрти что ещё в том же духе.

- Не огорчайтесь, дорогой Василий Пантелеймонович, - утешал минералог, веря, что и это делает искренне.

- «…что она совсем не сценична», - продолжал цитировать артист. – А что вы мне на это скажите, милостивый государь?

- Да, не верьте, вы этим писакам! – выпалил Гершман, вложив в реплику всю возможную искренность сочувствующего.

- Им всё Бичер-Стоу да Жорж Санд подавай, - продолжал негодовать оскорблённый. – А вы же знаете, что я женского творчества не признаю.

- Знаю, знаю, - охотно согласился минералог, хотя не знал.

- Все эти писательницы женщины едва ли тянут на одного среднего писателя мужчину. Вы со мной согласны, милостивый государь?

- Целиком и полностью, - подтвердил «милостивый государь», решив не спорить с незваным гостем, во избежании непредсказуемых последствий (всё-таки знаменитость, да к тому же оскорблённая и нервная!).

- Пишут, что я «не глубок», видите ли… А кто глубок, спрошу я вас? Тургенев что ли? – гость прыснул со смеху. – Пушкина, якобы, не так изображаю на сцене… А я опираюсь на свидетельство его старшей дочери. Вот-с! Да, он был жгучим брюнетом… Они же пишут, что дочь была так мала, что не могла помнить своего отца, - гость продолжал, как из бездонного ведра, выплёскивать за долгие годы накопившиеся помои-обиды.

- Может, чего выпить-закусить желаете? – улучил момент хозяин. – Это мы мигом! А?

- Нет, благодарствую!.. Они пишут ещё, что я вру, утверждая, что учитель фехтования у меня был общий с государем. Каково! Ведь это истинная правда. Вы то, надеюсь, верите мне?

- Верю, верю! – Александр Ефимыч отчётливо понимал, что дело начинает принимать дурной оборот и что ему явно мешают спать. Гершман полулежал в постели, а гость сидел напротив и талдычил…

- Актёр есть представитель от всей литературы! Если бы не было апостолов, – не было бы и… - доносились до пытавшегося уснуть минералога бредовые заявления гостя.

«И зачем два камня на одном пальце»? – В «обнимку» с этим неразрешимым вопросом Александр Ефимыч неуважительно захрапел.

Но сон длился недолго. Гершман почувствовал, что его теребят за плечо, и приоткрыл один глаз.

Артист, придвинув кресло, сидел вплотную к кровати. Что бы проверить, не продолжение ли это сна, минералог приоткрыл второй глаз, который также, с беспристрастной объективностью, подтвердил, что причина пробуждения есть действие руки навязчивого гостя.

«Откуда он взялся? Я не помню, чтобы звал… Да и знал-то я его давным-давно и поверхностно, а сейчас…» – беспокойные мысли пестрели в бедной голове разбуженного.

- Я заметил, что вам понравились мои перстни, и вас мучит вопрос: почему я ношу оба на одном пальце? Я вам отвечу, но прежде вы, как специалист, расскажите мне об этих камнях. Сам я в этом плохо разбираюсь. – При этих словах настырный гость поднёс свой мизинец, чуть ли ни к самому носу минералога, отчего тот даже испуганно отшатнулся. – «Артист начинает переходить все рамки приличия»! – Удручённый этой мыслью учёный с тоской рассматривал предъявленные ему экспонаты.

- Название вот этого камня, - Гершман приподнялся на локте и чуть отстранил от носа холёную руку, - по мнению Плиния, связано с островом Топазос в Красном море, но есть и другое толкование: оно произошло от слова “tapas”, что в переводе с санскрита значит “огонь”.

- К вам король Португалии, - сообщил появившийся в дверях слуга. - Впустить?

- Какой ещё король? Я не одет, - ощупал одеяло Гершман. - Была ни была: впусти!

Далматов и минералог одновременно вздрогнули. На пороге действительно появился господин «не от мира сего», одетый в панталоны и башмаки, с огромными пряжками, какие не носят лет двести, что особенно бросилось в глаза. А вот сверху он одет весьма сомнительно, явно не по-королевски, в какую-то замусоленную кацавейку. Это несоответствие портило впечатление и снижало эффект.

- Ваш собрат по театру? – не поверил в монарха циничный минералог. - В костюме и гриме?

- Нет, он не из нашей труппы, - сознался Далматов.

- Я, господа, никакой не артист, а настоящий король, - стал утверждать вошедший, по-видимому, заметив, что не вызывает доверия. – Я пришёл сюда к вам исключительно с одной целью (в голосе подозрительного появились явно монаршеские нотки): показать своё сокровище, свой камень. – Он полез за пазуху, и после недолгих поисков, извлёк нечто ослепительно сверкавшее. – Это «Браганса», самый большой алмаз в мире! – Лже-король торжествующе поднял драгоценность над головой. – Хотя мой придворный ювелир утверждал, что это всего лишь топаз, за что я приказал казнить наглеца.

От этих неприятных слов Гершман снова вздрогнул. «Неужто, и вправду, король? А как же кацавейка»? Более стойкий Далматов лишь поправил пенсне.

- Так вот, сударь, хочу у вас, как у прославленного специалиста, узнать – прав ли мой ювелир? – Сомнительный король приблизился к кровати, и протянул учёному камень. – Прошу, осмотрите.

«Какой я прославленный, кто такое ему сказал? Это во первых, а во вторых – если я скажу правду, он казнит и меня; в третьих – почему они нагрянули сюда. Сначала артист, теперь король… Как поступить?»

- Так вы и меня казните, ваше величество, если мой ответ вам не понравится? – наконец, пролепетал перепуганный учёный. – Камень красивый, лучистый и прозрачный…

- Это я и сам вижу, что красивый, - грозно перебил монарх и не по-королевски одёрнул топорщившуюся кацавейку (она, явно, с чужого плеча, и одета наспех).

- Не бойтесь и говорите правду, - наклонился над ухом Далматов. – Я узнал его: он из «Александринки», а не из нашего…

- Как говорится, Платон мне друг, но истина дороже! – осмелел минералог. – Это действительно топаз, ваше величество.

- Как, как, как? – царственная особа побледнела и плавно осела на пол, при этом несолидная кацавейка распахнулась, обнажив тощее тело.

- Никифор, Никифор! – закричал совсем осмелевший Гершман, - Помоги подняться «их величеству»! – Слуга мгновенно явился на зов и стал суетиться возле повергнутого монарха.

- Подать капли Датского короля королю Португальскому! – точно роль, громогласно продекламировал Далматов и шепнул Гершману: - Я его окончательно теперь узнал: это Ванька Потапов, горький пьяница. Наверное, и сейчас с похмелья, а то и белая горячка… Выследил, подлец, что я к вам иду и увязался следом.

- Мой камень, мой камень! – бился в истерике и заламывал руки самозванец. – Как же, не алмаз? Рухнули все надежды! Тогда, хоть сто граммов налейте!

- А вы говорите, ему капли, - окончательно повеселел минералог.

- Лучше бы, конечно, водочки, - согласился бывалый артист.

- Никифор, возьми там, в буфете, графинчик, - распорядился Александр Ефимыч. – А как же так: в наряде явился сюда днём – спектакль ведь вечером?

- Может, со вчерашнего вечера и колобродит, - пояснил всезнающий Далматов. – Низ у него из гримёрки - панталоны, башмаки, а верх – чёрт знает, откуда! Где-то по дороге спёр…

- Мой камень, мой ка-а-а… - доносилось из соседней комнаты, куда уволок «монарха» исполнительный Никифор, но не столь агрессивно и реже, постепенно стихая, – принятая доза подействовала, очевидно, умиротворяюще.

- Нас прервал этот чудак, а я хочу, чтобы вы мне рассказали и о втором камешке, - сунул снова руку по нос минералогу настойчивый артист.

«От этого так легко не отделаешься», - сокрушённо подумал Гершман, приступая к осмотру второго перстня. – Название этого камня произошло от древне санскритского «упала», что значит «драгоценный». По-гречески оно звучит как «опалос», а по-латыни – «опалус». У Плиния описан необыкновенной красоты опал, который принадлежал римскому сенатору Нонису.

- Не накликайте сюда сенатора, - предостерёг Далматов и с тревогой покосился на дверь, за которой, наконец, воцарилась тишина.

- Вы думаете, опять может нагрянуть очередной пьяница? – встревожился минералог.

- Чем чёрт не шутит – ведь, помимо «Александринки», ещё и «Мариинка» есть, а там народец, ой-ой, какой, встречается… Ну, авось, пронесёт. Продолжайте, Александр Ефимыч, продолжайте.

- На Востоке опал считался магическим камнем, - продолжил «успокоенный» минералог. – Верили даже, что он помогает человеку сделаться невидимкой…

- Я это вам сейчас и продемонстрирую, - заявил артист и, как-то нехорошо засмеявшись, исчез.

- Вы хотели рассказать, почему носите два перстня на одном... - начал Гершман, но спросить уже было не у кого.

Зато за дверью послышались шаги и вопрос: «Всё ещё спите»?

«Уж не римского ли сенатора чёрт несёт?», - в страхе подумал Александр Ефимыч и натянул одеяло на голову. Но шаги раздались в комнате, и чья-то решительная рука сдёрнула покрывало со сжавшегося в комочек минералога. – Вставайте, нас ждут великие дела! – голос принадлежал Николаю Пылычу. – Гершман открыл глаза: над ним склонился коллега, широко улыбаясь – Просыпайтесь, просыпайтесь, батенька! Так всё на свете проспите!

Минералог не слышал, что ворковал коллега – великое недоумение сверлило в мозгах: что это, кошмарный сон или галлюцинация? Португальский лже-король - какой бред! А этот несносный артист с перстнями… всё как наяву… и петербургский слуга Никифор… Ну, да ведь, я об этом Далматове вспоминал на ночь, будь он не ладен!

- Вы, мне кажется, не в себе, Александр Ефимыч, - снова услышал минеролог голос коллеги. – Плохо спалось или что? Пересыпать тоже вредно, друг вы мой любезный…

«Португальский король, а на поверку – пьянчуга-актёришка… Экая дрянь привидится, прости Господи»!

- Вставайте, подымайтесь! Нечего валяться – совсем разомлели и разленились…

«Как Далматов исчез?.. и два перстня на одном пальце… Наверное, он и впрямь такое носил для оригинальности… Пьесу, видите ли его раскритиковали… Тьфу ты! А глаза у него, как у рака на переносице… или у рака не так»? –не мог придти в себя после увиденного «представления» Александр Ефимыч.

 

* * *

 

- Как сюда всё поздно доходит, - посетовал Николай Палыч за завтраком. – Волнения в Петербурге: расстрел демонстрации, названной «кровавым воскресеньем», а мы здесь с вами чаи распиваем… а неудачи в войне с Японией – мрачнейшая полоса русской истории, надо сказать!

- Откуда всё это узнали? – насторожился Гершман (удобно ли в такое время ехать в столицу?).

- Посетил снова консула, почитал, присланные опять с опозданием газеты. Уму непостижимо! Чуть ли не «долой царя и самодержавие» – вот какие нынче лозунги!

- Война, положим, в прошлом году началась… - не спеша, помешал ложечкой в стакане минералог. - Забыл только, в каком месяце.

- В январе объявили. Я тогда в Петербурге пребывал. Народ веселился: надаём мы этим косоглазым! – Пащенко не спеша, прихлёбывал, поглядывая в унылое окно. – Такую мощную эскадру направили на Восток, и на тебе – пшик!

- Бедный «Варяг» и канонерская лодка «Кореец», - добавил Гершман, показывая, что в курсе событий. – Позорнейшая Цусима…

- Дело в том, что они пока плыли окольным путём, вокруг Африки, перепились и окончательно разложились, - географ дал своё толкование трагедии. – А адмирал Рождественский, старый пердун… да, тьфу ты, что теперь об этом!…

- Вы считаете, что?.. – кладя ещё один кусочек сахара в стакан, спросил минералог.

- Эскадра, офицеры, матросы… Слишком долго плыли – устали, и боевой дух пропал, да и вооружение наших броненосцев оказалось устаревшим. Опозорились! – отодвинул недопитый стакан Николай Палыч. – Канониры, говорят, целились не по приборам, а по старинке, заглядывая в ствол. Ну, разве так попадёшь, когда судно качает. Осрамились на весь свет!

- А э «воскресенье кровавое», когда случилось? – переключился на следующую беду Гершман, решив, что с японцами и так всё ясно.

- Совсем недавно! В наступившем году. В прошлом месяце и случилось.

- А подробности?

- Некий поп по имени Гапон вывел людей на площадь что-то просить, а их встретили свинцом и казачьими нагайками. Вот такие подробности!

- Ужас творится, - завершил чаепитие Александр Ефимыч, - Ну её к чёрту, эту политику! Мне ужасная белиберда снилась – раньше такого со мной не было… Я вам про театр рассказывал, про артиста Далматова, так он как наяву явился и…

- Когда я вас разбудил, вы никак не могли понять, где вы – я даже, признаться, испугался. Не спятили, батенька? Может вам, и вправду, съездить домой, пока мы на простое, проветриться?

- Как поеду, если там волнения? Вы сами только что сказали, – возразил пострадавший от сновидений.

- Закончились волнения! Подавили, - успокоил географ. - Консулу телеграфом сообщили, что всё тихо, и его отзывать не будут… Поезжайте, отдохните, разрешаю. Всё равно мы раньше апреля-мая не отправимся.

- Составить компанию не желаете? – переменился в лице в лучшую сторону минералог.

- Если оба уедем, а Кыбсан вернётся, торкнется – никого нет, – подумает, мы его обманули и бросили.

- Думаете, вернётся?

- Я ему всецело доверяю!

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

 

Плохая примета. Барышни. Лхаса. По маршруту Радищева. Кыбсан корпеет над рукописью. Дом Брюсова и посрамление молодого поэта. Два письма. Джунгарские ворота. Таможенный пост. Озеро Лоб-нор. Снова снится белиберда. Очередная «среда» у Брюсова. Сон Кыбсана. Старый узбек. Снова в путь.

 

Поезд мчался со всей дозволенной ему скоростью, пыхтя и фыркая на остановках, отравляя своим дымным смрадом окрестные леса и поля. Но вот исчезли леса и поля. Теперь тянулись до горизонта лишь не имевшие ни начала, ни конца болота. В тёплое время их охотно посещали длинноногие цапли, порхала и другая птичья мелочь (и не только мелочь). Наверное, здесь настоящий рай для охотника: стреляй себе да подсчитывай. А сейчас царило глухое и унылое безмолвие…

Подъезжали уже к Гатчине. Пассажир не заметил, как пронеслись томительные дни и ночи. Свисток, пробирающий до костей, и резкое торможение. Кто-то даже с верхней полке свалился. Сумки и баулы посыпались на головы сидевших внизу.

- Что случилось? Почему остановка? – послышались встревоженные голоса. Взъерошенные головы обеспокоенных пассажиров высовываются из дверей купе. Засуетились и забегали проводники.

- Задавило кого-то! – пронеслось по вагону.

- Неужели? Кого?

- Говорят - молодого рабочего-путейщика.

- Как так? Насмерть?

- Неизвестно.

- Как же угораздило? Пьяный?

Особо любопытные дули на замёрзшие стёкла и старательно оттирали их. В образовавшиеся прогалины видно, как пострадавшего кладут на носилки. Сперва его а рядом – отрезанную ногу. Дамы взвизгнули и отпрянули от окон.

«Плохая примета, - подумал Александр Ефимыч и стал рыться в чемодане, от волнения забыв, что искал. – Вот чем встречает меня родная земля»…

 

В солнечное морозное утро он на Невском. В Казанском соборе только что отслужили. Показались из-под шуб и накидок золотые мундиры, страусовые треуголки не по сезону, кавалергардские шлемы и палаши; белый с бриллиантовым крестом клобук митрополита мелькнул в карете. Никаких следов недавних бурных событий нигде не заметно.

Очень кстати из Ямбурга приехал старый приятель, подпоручик Царицынского полка. Так что есть с кем погулять по городу, заглядывая в разные примечательные места, включая театры, концерты, и нанося визиты. Вдвоём познакомились с приятными барышнями. Катали их на лихачах, возили по ресторанам, подносили цветы… Кончилось тем, что, когда все деньги истратили, ухаживания прекратились сами собой. Гершману, однако, запомнилась его барышня. Она всё приговаривала: «Ах, какой милый, этот Пушкин! Прочтите ещё что-нибудь, прошу вас»! Так и быть, соглашался кавалер и декламировал:

- «… рукой пристрастной

прими собранье пёстрых глав,

полусмешных, полупечальных,

простонародных, идеальных…»

 

* * *

 

Вереницы вьючных мулов, украшенных яркими султанами, с трудом пробирались по улице, похожей на базарные бесконечные ряды. За ними медленно гарцевали верблюды Кыбсана и его попутчиков. Торговцы сидели на порогах своих полутёмных лавок, разложив товар на земле. Климат тёплый – сильных морозов не бывает, живут без отопления. Крыши домов плоские. Большая часть домов имеет внутренний двор, из него лестницы ведут на верхние этажи. Окна заклеены бумагой или затянуты коленкором.

Здесь торгуют изделиями всех ремёсел Тибета и всем, что привозят издалека по горным тропам купцы из разных мест. Шапки, отороченные мехом, сёдла с серебряным набором, невыделанные звериные шкуры, кинжалы в чеканных ножнах, горы котлов и прочей посуды…

Сотни звуков сливаются в гомоне толпы. У навесов, где разложены товары, идут жаркие споры. Купить что-нибудь, не поторговавшись, считается неприличным. Над торжищем не стихает звон серебра. Бумажные деньги не в ходу. Платят монетами по весу. Где и когда они отчеканены – неважно. В ходу юани, рупии и российские рубли с профилем Николая Второго. Подлинность монет проверяют на зуб и некогда не ошибаются.

С криком и визгом гоняются друг за другом чумазые мальчишки, ржут привязанные кони, воют скучающие ослы и верблюды, перекликаются через улицу женщины, хозяйничающие на плоских крышах своих домов. Уличный шум то и дело покрывает лай собак. Бездомных псов в Лхасе великое множество. В священном для буддистов городе никто не смеет, не только убить, но даже и ударить ни одну живую тварь.

Возле связок коралловых бус спорят девушки с чёрными лицами. Давным-давно, чтобы оградить монахов от искушения, издали указ, по которому женщины перед уходом из дома должны смазать лицо маслом и посыпать землёй. Указ незыблемо исполняется на протяжении столетий. В этой традиции и есть своя полезность: так легче уберечь кожу от сухости местного климата.

Горят благовония продавца ритуальных свечей, и к их аромату примешивается резкий запах прогорклого коровьего масла – его, по тибетскому обычаю, перед продажей специально выдерживают месяцами в огромных кожаных мешках.

Медленно вышагивая, показались три монаха в высоких остроконечных шапках; в вытянутых руках они несли чаши для пожертвований. Поравнявшись с ними, Кыбсан и его попутчики, опустили, по традиции, - каждый по горсти медяков.

 

Дворец далай-ламы виден почти из любого уголка Лхасы. Полумрак залов хранит от постороннего глаза старинную роспись стен. В одной из самых старых построек дворца Потала сокрыты статуи тибетского царя Сронцзан Гамбо и, взятой им в жёны, китайской принцессы Вэнь Чэн. Легенда гласит, что царь объединил тибетские племена и решил породниться с императорами Танского Китая. В то время тибетцы ещё разбрасывали семена в непаханую землю, не знали иной одежды, кроме шкур, не умели делать масло и молоть зерно.

«Я согласна стать женой вашего царя, - ответила послам принцесса, - но привезу с собой в Тибет то, чего там недостаёт».

Тогда же начался ввоз в Тибет китайского чая. А вместе с шёлком с востока пришли и образцы китайской одежды династии Тан. В 13-м веке император Хубилай присоединил Тибет к Китаю. Желая закрепиться на новых землях, император искал опору среди настоятелей монастырей. Эти наместники и получили титул далай-лам. За стенами дворца Потала

находятся богатейшие усыпальницы, в которых замурованы тела умерших далай-лам.

Откуда-то снизу, из глубин дворца, доносятся глухие удары гонгов. Там день и ночь молятся монахи. Ежедневно сменяются приношения: родниковая вода в серебряных чашах, блюда с зерном.

На засаленных тюфяках рядами сидят монахи, хором читают молитвы и раскачиваются в такт. Их монотонное бормотание внезапно прерывается воем раковин и рёвом многометровых ритуальных труб. Бронзовые фигуры святых отрешённо выглядывают из ниш…

 

* * *

 

Проводив товарища в Ямбург, Гершман прожил в столице ещё с неделю. Накануне отъезда изрядно выпил и вечером долго бродил по Невскому, где и повстречал бывшего сокурсника, а ныне начинающего литератора, фамилия которого упорно не хотела вспоминаться. Разговорились о том – о сём: вспомнили годы учёбы, общих знакомых; куда-то зашли, выпили… Выяснилось, что литератор едет в Москву и предложил составить ему компанию, на что, разгорячённый винными парами минералог легкомысленно согласился. Жаль, что не имел он при себе в тот момент аметиста, который помогает бороться с хмелем – тогда бы всё пошло по иному!

- Прежде, чем отправляться на вокзал, съездим в Петропавловку, узнаем, скрипит ли железный ангел на колокольне собора, - предложил новый знакомый.

- Зачем? – спросил Александр Ефимыч, понимая, что пьян изрядно.

- У нас, литераторов, игра такая… - пояснил новый знакомый. Но плохо соображавший, минералог так и не понял её смысла.

Съездили и, убедившись, что – скрипит, довольные отправились на вокзал.

Московский поезд подали без опоздания, и собутыльники покатили в Белокаменную.

- Вам знакомы такие журналы, как «Скорпион», «Мир искусств» или «Новый путь»? – спросил литератор, откупоривая очередную бутылку.

- Я всё больше по науке, - застыдился своей непросвещённости учёный и «наказал» себя за это большим глотком вина.

- А имя Брюсов вам о чём-нибудь говорит? – продолжал пытать сосед.

- Слышал… Кажется, есть такой писатель.

- Поэт, - поправил литератор. – Это мой кумир! Я послал ему тетрадь своих стихов, и он пригласил меня в Москву, чтобы при личной встрече высказать своё мнение.

Новые друзья предусмотрительно захватили в дорогу не одну бутылку, поэтому не столь долгая поездка по «маршруту Радищева» пролетела, как одно мгновенье: не успели ещё допить последнюю, как за окном – гостеприимный перрон. Александр Ефимыч почувствовал, что в новом обществе, беседуя на новые темы, отдыхает душой от унылых недавних песков, знойных пустынь, мёртвых солончаков, всепроникающих пыли и ветра. Вот, что значит сменить обстановку и круг общения: искрящееся вино и нескончаемая беседа – а темы возвышенные, всё об искусстве… Давно учёный не испытывал такого блаженства и умиротворения.

 

* * *

 

«В Лхасе около 10 тысяч постоянного населения, причём, не менее двух третей его составляют женщины. Большинство – тибетцы. Второе место занимают китайцы, третье – люди из Кашмира и Непала, и совсем немного монголов. Население делится на простых граждан и правящий слой. Простые - это торговцы, ремесленники и разные подёнщики; знатные – это тибетские и китайские князья, чиновники и духовенство», – записывал Кыбсан, решив, по примеру Гершмана, вести дневник. И хоть дело это, в силу своей новизны, оказалось для него не из лёгких, он не собирался отступать, желая, таким образом, внести свой посильный вклад в науку. Географу и минералогу будет интересно об этом прочесть, надеялся он – ведь сами они вряд ли попадут сюда когда-либо. Теша себя этой благородной мыслью, монгол старательно корпел над рукописью. - «В основном, Лхаса живёт за счёт приезжих паломников и всяких богомольцев; им сдают в наём комнаты и целые дома; им нужно подвозить и готовить разные припасы (в том числе – пищу). Тибетцы окрестностей Лхасы занимаются земледелием: сеют, главным образом, ячмень, так как слегка поджаренная ячменная мука составляет главную пищу всего Тибета, как и Монголии; затем сеют китайскую и тибетскую редьку, а также – два вида капусты, картофель, репу и морковь. Скотоводы разводят овец, яков и немного лошадей и мулов». – О чём бы ещё написать, задумался Кыбсан, покусывая карандаш и морща лоб: ах вот – вспомнил! – «Недостаток мужчин сделал то, что в Тибете женщины заменяют их во всей жизни и сделались самостоятельными. Они занимаются торговлей, ремёслами (прядут, ткут, шьют и вышивают), работают в мастерских и водоносами, чистильщиками, дворниками и караульными. Это вызывает и известную распространённость вольных отношений между полами…»

Кыбсан отложил огрызок карандаша, исписанные листы (рука и глаза с непривычки устали) и загасил коптилку. Его попутчики-паломники давно спали снами праведников, опровергая свою беспорочность диким храпом, – разве может правоверный издавать такие греховные звуки?

 

* * *

 

Цветной бульвар. Обычная пестрота и грязь этого уголка Москвы. Жёлтые прогалины в снегу, обледеневшие тротуары, не убираемые сугробы, хриплые крики вечно недовольных и голодных ворон.

От площади, справа по бульвару, минуя три или четыре квартала, виднеются серые ворота с надписью: «Дом Брюсовых». Дом старый и нескладный, с мезонинами и пристройками. Приехавшие отпустили извозчика и позвонили у парадного. Открывший дверь высокий и суровый старик указал на отдельный флигель в глубине двора.

Поднялись по широкой, холодной лестнице на второй этаж и упёрлись в дверь с табличкой: «Валерий Брюсов». Позвонили. Открыл сам хозяин.

- Почему не предупредили, что будете с гостем? – улыбнулся он, очевидно, прикрывая этим явное неудовольствие, косясь на Гершмана и протягивая руку. Молодой поэт подал свою, но в тот момент, когда рукопожатие должно состояться, Брюсов стремительно отдёрнул руку и прижал её к своему правому плечу, впившись глазами в повисшую кисть гостя.

- Извините, ради Бога, за этакий экспромт… Так вышло… Это мой хороший знакомый, молодой учёный, интересующийся поэзией, - залепетал гость, относя несостоявшееся рукопожатие к некоей форме наказания за собственную бестактность. Похоже, что хозяин учуял и винный дух, исходивший от гостей - он недовольно пошевелил ноздрями, но сделал вместе с тем приглашающий жест (не прогонять же молодых людей с порога – кто не баловался Бахусом в младые годы?), – Что ж, прошу, входите!

Квартира оказалась невелика. Рядом с передней – кабинет хозяина, где у окна – письменный стол с чернильным прибором «а ля модерн»; по стенам – книжные полки, и на видном месте – портрет Тютчева. В зале, дверь в которую открыта, виднелся рояль, венские стулья, почерневшие картины в золотых рамах, и пахло щами (зала служила также столовой). Посередине её, за столом в одиночестве сидел Яков Кузьмич, отец поэта. Перед ним дымилась тарелка, и сверкал графинчик. Завидя гостей, старик приветственно поднял дрожащей рукой рюмку, проливая содержимое в щи, и заявил громогласно в оправдание: - Не беда, всё вместе вкуснее будет!

«Какой странный старик», - подумал минералог, входя за хозяином в кабинет.

- Ваши стихи меня не увлекли, - огорошил с порога Валерий Яковлевич. – Это шаблонные стихи, каких много. В них нет ничего оригинального, своего! « Вот поэтому, наверное, он и руку отдёрнул, - догадался минералог и стал ждать дальнейшего развития событий. – Хотя это не вежливо, чем не оправдывай».

Александру Ефимовичу стало неловко также оттого, что присутствует при посрамлении товарища, и он покраснел, хотя критикуемый, напротив, не выказывал никакого смущения на своём молодом, румяном от мороза лице.

- Стихи Тютчева, например, - указал на портрет ярый представитель символизма, - вы узнаёте сразу; Андрея Белого – тоже. Про ваши – этого сказать нельзя. Не скажешь: это написал… (Наконец, Гершман, услышал фамилию нового друга – на протяжении всей поездки он так её и не вспомнил!) Необходимо выработать свой собственный стиль и свою манеру. Конечно, это не всякому даётся сразу. (Минералог подметил, что маститый символист принадлежит к той категории людей, которых, если заговорят, то не остановишь.) Крылов только к пятидесяти годам стал гениальным баснописцем, а до тех пор сочинял плохие драмы. Тютчев – он снова покосился на стену, – писал всегда одинаково хорошо. Читая ваши стихи, я никак не мог вообразить себе ни вашего лица, ни цвета ваших волос.

- Я тоже не мог себе представить, когда читал вас, брюнет вы или блондин, - вдруг ляпнул начинающий поэт, отчего минералог вновь покраснел за приятеля.

Брюсов, казалось, пропустил бестактность мимо ушей и продолжал:

- Надо быть точным в выборе эпитетов. У вас сказано (символист раскрыл тетрадь): «Под ароматною берёзою…» Действительно, берёза бывает иногда ароматна, но что может дать читателю этот трафарет?

- Значит надо непременно выдумывать новое?

- Зачем выдумывать? Надобно так стараться писать, чтобы ваши стихи гипнотизировали читателя. Музыкант передаёт ощущаемые им звуки нотами, а поэт – словами. Задача обоих – покорить внимание публики и посредством мёртвого материала вызвать слова и звуки к действительной жизни.

- Однако какая масса людей не понимает Бальмонта, - выдвинул контраргумент приехавший за советом.

- Да, над ним многие смеются, - парировал мэтр, - но что из этого? Не всем дана способность ценить искусство. Лично я считаю Бальмонта одним из величайших поэтов наших дней, но не могу я ходить по гостиным и читать всем «Будем как солнце». Не понимают, - тем хуже для них!

 

* * *

 

Как-то по утру постучался в дверь торговец, только что вернувшийся из Лхасы.

- Вам весточка от Кыбсана, - протянул он завёрнутый в платок свёрток.

- Вы с ним были? – поинтересовался Николай Палыч.

- Мы приехали раньше и раньше уехали, а они всё ещё там.

Пащенко поблагодарил и нетерпеливо развернул свёрток, содержавший мятые листы толстой бумаги.

«Дорогой Николай Палыч, мы всё ещё в Лхасе, но скоро собираемся возвращаться. А пока посещаем всякие праздники, которые устраивают в разных храмах по разным поводам, чтобы привлекать богомольцев и побуждать их к пожертвованиям. Я видел за этот месяц много всяких богослужений в разных храмах. Но, в общем, это всё одно и тоже. В сущности, весь город занимается этим бездельем месяцы и годы напролёт. (Что это с ним? Ишь, какую критику наводит, а раньше благоговел!) И мало того, что сотни людей вместо работы с утра до вечера поют и молятся, так везде ещё наставлены всякие устройства, возносящие молитвы. (Ай, да Кыбсан!) Есть «молитвенные мельницы», на которые наклеена бумага с разными священными словами или слова врезаны в дерево или камень, а также выложены белыми камнями на склонах гор. Так вот здесь эти штуковины видишь на каждом шагу: это валики сплошные или пустотелые, большие и маленькие, на отвесной оси; богомолец должен повернуть вал хотя бы один раз вокруг его оси, и тогда все написанные на нём молитвы вознесутся на небо. Есть ещё ручные молитвенные мельницы. Это уже маленький валик. Он вертится сам от размахов руки. И, наконец, водяные мельницы. На ручье, бегущим вниз, поставлен вал с молитвами, а под ним отвесные лопатки. В них бьёт вода и вертит вал. (Зачем так подробно мне это описывает?.. А приедет когда?) Видел я здесь и…»

Николай Палыч дочитал пространное послание до конца, но так и не понял, когда собирается назад скептик-паломник. Похоже, монгол разочаровался… Ничего не пишет – получил ли благославление? По истине верно, как сказал кто-то из великих: «Не прикасайтесь к идолам, – их позолота остаётся у вас на пальцах».

Собачий лай, и чей-то голос снаружи вывели Николая Палыча из приятного оцепенения, и он пошёл посмотреть, кого ещё чёрт несёт?

- Вам письмецо из Москвы, - потрясал конвертом разносчик.

- Из Москвы? От кого? – взяв конверт, он увидел вместо обратного адреса размашистое: «Москва проездом. Гершман А. Е.» - Так он в Петербург отправился… Причём здесь Москва, и «проездом»? Интересненько, право…

Пащенко торопливо вскрыл конверт.

«… не удивляйтесь, что я оказался в Москве. Просто встретил в Питере одного знакомого стихотворца – вы его знаете, – и за компанию махнул с ним в Белокаменную. Зато много новых впечатлений, необычных для меня…»

Что ж, интересно! Теперь он номера откалывает… Что за «знакомый стихотворец», которого я знаю? В нашем кругу не было бездельников-рифмоплётов. Кто это?

Послание на нескольких листах, и Николай Палыч уселся поудобнее.

«… сам Брюсов пригласил нас к себе на вечер. То была одна из его обычных «сред». В маленьком кабинете и в небольшой столовой теснились гости. Мой знакомый объяснил мне – кто есть кто. А были там: глава издательства «Скорпион», (И у них там «скорпионы» водятся? Какое дурацкое название!) сумрачный поэт с прибалтийской фамилией; поэт и художник, кажется, Волошин – жирный такой и румяный; какой-то философ и ещё кто-то юный, но уже плешивый, автор знаменитого здесь двустишия – я специально запомнил:

«Спи, но забыл ли прозы Ли том?

Спиноза был ли прозелитом»?

Что за чушь, поморщился Николай Палыч. И зачем он пишет мне эту ерунду?

«… Этот самый прибалт и Волошин читали свои стихи. Я, конечно, не знаток, но стихи мне их не понравились. Хозяин, то бишь сам Брюсов, попросил и моего приятеля почитать (фамилию его никак не могу вспомнить – заковыристая какая-то!). Хоть он и поэт не ахти какой, но в шуме открываемых бутылок, стреляющих пробок и визга дам, выглядел не хуже других… (Мне какое дело до всего этого? Никак, будучи пьяным, письмо писал!) … потом мы ещё побывали в доме одного генерала, родственника моего приятеля, бывшего командира второго армейского корпуса. Живёт он в небольшом особняке близ храма Христа Спасителя, на набережной Москвы-реки…(А это мне, зачем знать? Не собираюсь я ни к какому генералу в гости! Когда сам приедет?) Скоро увидимся. Ваш коллега, друг и компаньон». И неразборчивая подпись, начинающаяся с буквы «Г», а дальше – какие-то закорючки… Точно пьяным писал! Даже расписаться толком не сумел. Его подпись хорошо знаю…

Вместо даты, положенной в начале и в конце, две сочных кляксы. Спьяну писал человек – оно и видно. Явно, они с ума посходили – что один, что другой! Первый в своей религии разочаровался, а второй к поэтам решил примкнуть, дурья башка! Ну и ну…

Николай Палыч с тоской посмотрел в заиндевевшее окно – скорей бы весна, да снова за дело приняться.

 

* * *

 

Весна не заставила себя умолять с приходом, и явилась во всей красе даже чуть раньше положенного времени, явились и «блудные» компаньоны, но подзадержавшиеся весьма. Минералог оказался без копейки – всё своё золотишко промотал в обеих столицах и теперь рвался снова клады откапывать; монгол, «прикоснувшийся к идолам», вернулся с их «позолотой» на своих грубых, привыкших к тяжёлому труду, руках – набожность в нём сильно пошатнулась…

Конец апреля. Природа принялась вновь деятельно готовить подвластное ей хозяйство к скорому празднику всего живого: цветению, оплодотворению и созреванию. Начали готовиться к предстоящему походу и кладоискатели. Сборы привычны и не долги. По совету мудрого консула решили идти до Кульджи не ночными переходами, как обычно с караваном, а днём. Имелась тому причина. До озера Эби-нур путь идёт всё время по долине, которую называют «Джунгарские ворота»; по ней пролегает и русско-китайская граница, выступая углами то вправо, то влево, так что большая дорога часто проходит у самой границы и ночью идти опасно. Стража на той и другой стороне может принять караван за контрабандистов и задержать.

Пошли впервые из Чугучака на юг, тогда как во время предшествующих путешествий всегда шли на восток, вверх по долине реки Эмель. Местность представляла солончаковую степь, местами белую то ли от ещё не стаявшего снега, то ли от выступившей соли. Всё кругом пустынно – ни людей, ни животных.

Первый ночлег устроили на реке Эмель, которая уже почти вся освободилась ото льда, но дышала зимним холодом. Прошлогодние заросли тростника и кустарника дали обильное топливо для костра. На востоке торчали одинокие серые холмы, а на западе виднелся на берегу китайский таможенный пост. Когда стемнело, два китайских солдата наведались на огонёк под предлогом проверки документов, а главным образом для получения угощения не важно какого: чая, сухарей или понюшки табака. Паспорта оказались в порядке, а чай и сухари достаточно вкусными, так что расстались дружески.

Последующие дни продолжали идти на юг по степи вдоль границы, потом поднимались вверх по долине, перевалили через плоский водораздел северной цепи Барлыка и спустились по южному склону в долину другой реки, Цаган-тохой. В конце спуска появились скалы, и путники оказались в ущелье, промытом рекой в твёрдых породах.

- Это, наверное, и есть Джунгарские ворота? – любуясь скалами, спросил минералог. – Красота какая!

- Они самые, - подтвердил монгол. - Особо не радуйтесь! Дальше нет ни населённых пунктов, ни пограничных пикетов, ни посевов, ни огородов – ничего. Так силён здешний ветер Ибэ! Всё сдувает, всё выметает этот слуга шайтана.

- А нам разве, кто нужен? – снова спросил минералог.

- Да, вы правы, - согласился географ, - лучше никого не встречать, тем более в пограничном районе. Так спокойней.

- Народ здесь подозрительный, - добавил Кыбсан. – Смотрите, какой закат красный! Завтра, наверно, подует сильный Ибэ, а мы окажемся, как раз, в самом узком месте ворот. Нужно будет закрепить вьюки получше, а то унесёт…

- Вспоминаете поэтов? – посмотрел на задумавшегося Гершмана Пащенко.

- Угадали, - улыбнулся Александр Ефимыч. – Были мы в Историческом музее на лекции Бальмонта…

- О благодарствую! Дальше не продолжайте… Как-нибудь в другой раз расскажете. Минералог обиженно насупился.

- А ты, Кыбсан, вспоминаешь своих лам? – повернулся Пащенко к монголу.

- Что вспоминать? – огорчённо вздохнул «прикоснувшийся к идолам». – Но всё равно, надо было съездить. Я не жалею! Надо было понять, что к чему, и во всём самому убедиться…

- Теперь убедился?

- Да, и смотрю на всё трезво, хотя сам Будда здесь не причём. Это служители всё извращают…

 

Среди высот Алатау, справа от дороги, открылось устье поперечной долины, тянувшейся на запад. Путешественники поехали вверх по ней. Судя по карте, вскоре должен был встретиться русский таможенный пост, где можно найти защиту от усиливающегося ветра. Теперь шли не против ветра, а наперерез ему, и при сильных порывах он валил с ног. Верблюды шатались из стороны в сторону. Хорошо, что по совету Кыбсана, тюки прочно увязали, иначе всё бы растрёпалось, а то и унеслось бесследно.

По дну долины текла река, на которой кое-где проглядывал лёд. Не вполне жаркое солнце никак не могло растопить его. Из-за наличия льда от воды веяло, по-прежнему, зимней стужей… Больше часа добирались до таможенного поста. Он стоял среди более высоких гор, достаточно защищавших от ветра. На склонах местами росли ёлочки, вцепившиеся корнями в щели между камнями.

Небольшой двор поста огорожен невысокой стеной сложенной из каменных плит. В глубине стоит деревянный сруб с тремя окнами с раскрашенными украинскими узорами наличниками.

- В этих местах издавна жили переселенцы с Украины, - пояснил Кыбсан.

- Что их занесло в такую даль? – полюбопытствовал Гершман.

- Причин не знаю.

- Может то, что и нас? – предположил Пащенко и засмеялся.

- Не хотите ли сказать, что и мы здесь завязнем? – испугался Гершман.

 

Остановились у ворот, подошёл караульный.

- Кто вы, откуда и куда?

- Путешественники. Вот паспорта. Доложите вашему начальнику.

 

Караульный унёс документы и вскоре появился с главным, который вернул бумаги и разрешил проезд.

- Мы бы хотели раскинуть свой лагерь за вашей стеной, чтобы укрыться от ветра, - обратился Пащенко к начальнику. – Можно?

- Располагайтесь! – Великодушное разрешение было без проволочек получено, и путники стали устраиваться на новом месте: верблюдов уложили с одной стороны палатки у самой стены, лошадей – с другой. Когда всё закончили, повесили над костром котелок с супом.

Гул и свист ветра продолжался всю ночь, и только на рассвете стихия успокоилась. К восходу стало совсем тихо.

«Мы спешно свернули лагерь, навьючили верблюдов и поехали вниз по ущелью, затем повернули на юг, - записывал минералог в дневнике, - и целый день двигались в этом направлении. Через два дня вышли к впадине озера Лоб-нор. Оно виднелось вдалеке, но ближе не трудно было заметить старую береговую линию на небольшой высоте над современным уровнем, в виде откоса из мелкого щебня, расчленённого ветрами на поперечные грядки».

На правом берегу виднелись какие-то торчащие палки и брёвна – очевидно, остатки посёлка. Когда подошли ближе, то заметили, что между стволами виднеются следы плетня из хвороста, а рядом – нижние части стен хижин.

- Тут, судя по карте, и находилось царство Шань-шань, – вымолвил Пащенко не без ехидства.

-Да-а-а… На две тысячи лет этот плетень и хворост явно не тянут, - язвительно добавил Гершман. – Никак не похоже на остатки жилищ первого века до Рождества Христова!

 

Проехали с версту и обнаружили снова какие-то руины, но каменные. Спешились и решили покопать для пробы.

- Почва плотная, - констатировал Кыбсан, орудуя заступом.

- А у меня вот здесь порыхлее, - отозвался минералог.

- Каждую глыбу разбивайте, не ленитесь, - призвал Николай Палыч, нашедший что-то. – Смотрите: осколки глиняной и фаянсовой посуды, а вот и медная монета с квадратным отверстием!

-Это самый обыкновенный китайский «чох» стоимостью пол копейки, – разочаровал монгол, внимательно разглядев находку.

 

Разворотив верхний слой, уткнулись в твёрдую почву и стали долбить. В результате многочасовых мучений обнаружили несколько ржавых рыболовных крючков и каменный шарик со сквозными отверстием.

- Верно, здесь жили рыбаки, - сделал «открытие» Кыбсан, вызвав смех коллег, - вот и грузило нашлось.

- Где находится этот чёртов город? – начал сердиться Пащенко и гневно отбросил лопату.

«Проплутав вёрст десять, вышли, наконец, к реке Кончедарье, чьи берега густо обрамлены камышами, - продолжил записи минералог. – В течение следующих двух дней шли вверх по реке, а на третий – брели по песчано-галечной равнине, огороженной буграми и барханами, напоминавшими о близком соседстве пустыни Такла-Макан».

 

* * *

 

Раздались удары медного гонга и возгласы: «Посторонись, прочь с дороги»! Впереди шли четверо служителей с хлыстами и цепями, прокладывая путь. Двое несли гонг и били в него. За ними показался огромный зонт с иероглифами, проплыли лопатообразные знаки власти с чёрными письменами на них, прошествовали телохранители с кривыми мечами на плечах. Снова удары гонга и крики глашатаев. Четверо солдат несут на коромыслах большой красный сундук; далее, ряд за рядом, следует военный эскорт. И вот, наконец, показался обтянутый зелёной материей паланкин.

Он сидел неподвижно, с гордо поднятой головой. Лицо – маска бесстрастности; взгляд строги; руки вцепились в подлокотники. Таким и должен предстать сановник перед простым людом! А в душе не спокойно… «На своём ли я месте? – тревожит, леденящая мысль. – Но прочь, малодушие! Я уверен в себе! Уверен, уверен, уверен»!

- Как его зовут? – донеслось из толпы.

«Они не знают меня»? – возмутился и обиделся сановник.

- Его имя Па-щен-ко! – прокричал кто-то сбоку. – Он родом из столицы. Сын известного путешественника и исследователя Индии. Он отлично сдал экзамены и получил ученую высшую степень…

«Враньё, - засовестился сановник. - Никакой учёной степени я не получал, да и учился через пень колоду».

- Он пострадал по службе, защищая друга, - продолжал дезинформировать голос.

- Никого я не защищал! – крикнул честный «сановник» и увидел над собой не паланкин, а полог палатки. – «Снова снится белиберда… Надо было и мне, пожалуй, съездить вместе с Алексан Ефимычем, проветриться. Вон он как крепко спит после отдыха, – не шелохнётся, и кошмаров, похоже, больше не видит».

 

* * *

 

Очередная «среда» у Брюсова. «Бальмонт, Бальмонт, вы слышали? – перешёптываются дамы, - Он в Москве»! Все трепещут в ожидании знаменитости. И вот, наконец, входит Он, долгожданный. Всеобщий дамский – «Ах»! Гость изрядно пьян и развязано весел. Подойдя к одной молодой женщине, он долго смотрит на неё, затем с презрением в голосе спрашивает: «Вы законная жена»?

- Законнейшая, - отвечает басом, выросший как из-под земли, силач-супруг. Маленький ростом поэт подскакивает к великану-мужу и бьёт его снизу кулачком в подбородок – выше достать не смог.

- Поединок Давида с Голиафом! – восклицают зрители.

- Но, но… полегче, - спокойно молвит «Голиаф» и, взяв «Давида» за воротник, отставляет его от себя подальше. От подобного унизительного перемещения боевой дух агрессора гаснет, и тот, посрамлённый, покидает поле неравного боя.

Какая-то зрительница-декадентка, с живым ужом на шее вместо ожерелья, бурно аплодирует и сообщает: - А мой муженёк съездил в Австралию, там, на пристани в Мельбурне выпил стакан чаю и отправился назад, к нам Замоскворечье. Телеграмму прислал!

Тем временем Бальмонт вытягивается перед зеркалом, обнимая хорошенькую брюнетку.

Александр Ефимыч с досады залпом выпил бокал вина и отвернулся – фу, какой нахал! Не успел он ощутить до конца плавное скольжение божественного нектара по пищеводу, как почувствовал, что сзади кто-то ласково обнял его за талию. Оглянулся: Бальмонт!

- Что вам угодно? Я не дама! Может, вы ошиблись, Константин… Извините, не знаю, как вас по батюшке…

- Не важно! Ругайте меня, ругайте, - нежно заворковал поэт.

Гершман, продолжая испытывать отвращение, протёр глаза: никакого Бальмонта – рядом мирно похрапывает Николай Палыч.

«Вот, никуда не ездил отдыхать, а спит как младенец, и снов таких гадких, поди, не видит»…

 

* * *

 

- Зная, что все живущие испытывают множество различных и противоречивых желаний, вредящих сознанию, я изложил различные законы, помогающие преодолеть эти желания. Законы в форме всевозможных рассуждений и притч. – Говоривший испускал такое сиянье, что, стоявший перед ним Кыбсан, не смел, поднять глаза, – наступала резкая боль. – Есть существа, глаза которых застилает страсть. Они страдают, не слыша Дхармы. Возможно, некоторые из них поймут, что слеп этот мир. Немногие в нём видят ясно. Подобно птице, освобождённой из сети, лишь немногие попадают на небеса. – Сладостная нега от этих приятных слов разлилась по телу. Кыбсан почувствовал крылья за спиной и, желая взлететь, махнул ими, в результате чего … всего лишь повернулся на другой бок и по-прежнему трубно захрапел. Говоривший мудрые слова и испускавший сиянье пропал; а стены палатки продолжали колыхаться от прикосновения ночного ветерка. И где-то, уже в вышине, слышался не то отдалённый гром, не то голос, произносивший: «В небе нет пути, нет отшельника вне нас, только мы свободны от иллюзий».

 

* * *

 

«В течение последующих десяти дней, - сообщал дневник минералога, - шли по окраине больших песков Такла-Макан, надвигавшихся с севера. Высокие барханы, целые горы песка виднелись по сторонам. Вода попадалась в виде колодцев в достаточном количестве, но иногда – затхлая. Кроме того, караван пересёк на своём пути несколько высохших русел речек, некогда сбегавших с Алтын-Тага. Пару раз мы попадали в песчаные бури, но не слишком сильные. В общем, продвигались благополучно. Людей не встретили. На окраине песков попадались развалины прежних поселений, оставленных жителями в связи с надвиганием пустыни. Наконец, добрались до оазиса и остановились в караван-сарае»…

 

Хозяин, узнав, кто его постояльцы и зачем приехали, пообещал дать проводника, выходца из Узбекистана или Бухары, который якобы знает все места в округе. На следующий день он привёл этого человека. То был худощавый старик, среднего роста с жиденькой седой бородёнкой, но жгучими чёрными глазами. Его пронзительный взгляд сразу всем не понравился, но этому значения не придали.

- В этой местности, на реке Ние, был прежде довольно большой город, окружённый садами, - поведал старый узбек. – В нём, во дворах и домах, от которых ещё остались стены, но без крыш, дверей и оконных рам, растащенных местными жителями на дрова, часто находили золотые и серебряные монеты, разные вещи из металла, а в заброшенном буддийском храме неподалёку сохранилось много статуй.

- Так и отправимся туда побыстрей, - оживился минералог, терзаемый угрызениями по поводу промотанного «золотого запаса». – Зачем тянуть? Может, что и откапаем!

- Не горячитесь, - вдруг понял причину нетерпения Пащенко. – Кто виноват, что вы славно погуляли и отвели душу?

- Всё-то вы знаете, - буркнул Гершман. – Ясновидящий вы наш!

- Несколько лет назад я был проводником у одного иностранца, - продолжал узбек, - как будто, англичанина… и ездил с ним до этого города. Иностранец пробыл не долго, но откопать успел несколько старинных индийских книг. Он заявил, что снова приедет непременно, наймёт рабочих и основательно покопает.

- А монеты он нашёл? – выдавал свою заинтересованность Александр Ефимыч.

- Нет. – Качнулась седая бородёнка, - Не попались.

С проводником, которого звали Ибрагим, договорились о дне и часе отправления и мило распрощались.

- Мне он не понравился, - сразу выпалил подозрительный Кыбсан.

- Сначала тебе китаец не понравился, теперь – узбек, - сказал Пащенко, хотя и сам испытывал необъяснимую неприязнь к новому знакомому. – Кто, интересно, будет следующим?

- Чем не понравился? – решил проверить и своё негативное ощущение Гершман. – Глазами что ли?

- Так сразу не скажешь, - замялся монгол, - но и глазами – тоже…

- Не будем, господа, заранее плохо думать плохо о людях, - мудро заметил Николай Палыч. – Может, и мы ему не очень и понравились… Он не невеста, а мы не женихи!

 

Закупили сухой провизии на месяц и четырёх баранов в качестве живого провианта. Взяли с собой пустые мешки, четыре бочонка с водой, несколько охапок сухого клевера для лошадей и жмыха для верблюдов. И в назначенный час, вместе с проводником, выступили из оазиса вниз по течению реки. Вокруг бушевал май: тянулись зеленевшие поля и сады, рощи тополей, оливковых и фисташковых деревьев; пели на все голоса птицы, резвились и жужжали бесчисленные насекомые.

«В первый день одолели около 30-ти вёрст, - появилась запись в дневнике, - и остановились на закате вблизи большого поля, которое могло дать обильный корм нашим животным… Прошло два дня пути и началась пустынная часть речной долины, где повсюду виднелись брошенные дома без крыш, дверей и оконных рам (как и обещал проводник). Вместо молодой травы теперь колючки и полынь. То там, то сям, несмотря на пору цветения, попадаются высохшие деревья. А воды в реке делается всё меньше и меньше»…

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

 

Советы проводника. Чай по-узбекски. Беда, но не все потеряно. Доброта хуже воровства. Голодные дни. Караван. Пробковый шлем. Каждому по верблюду. Предложение англичанина. Насильно мил не будешь. Консул одобряет. Лекция мистера Аткинса. Дальняя дорога. Новая книга. Искандер и Александр. Наконец-то, камни! Новые раскопки.

 

На третий день пути местность приняла окончательно удручающий вид: кое-где стояли остатки домов и деревья-скелеты; борозды на заброшенных полях совсем сгладились работой ветра; высота барханов постепенно росла, а число увеличивалось.

- Куда он нас привёл? – недоумевал минералог.

- Это и есть развалины того города? – вторил ему географ.

- Развалины старый храм, где находить монета и древний книга, лежит дальше, - успокоил, коверкая слова, Ибрагим. – Но за вода ходить сюда, туда речка не добегать.

- Сравнивая эти руины с Хара-Хото, думаю, что работать будет значительно труднее, - мрачно заметил Пащенко.

- Почему? – не понял Гершман.

- Из-за песчаных заносов! Пока доберёшься до твёрдого грунта, сколько придётся переворошить.

- Глаза бояться, а руки делают, - применил к месту очередную поговорку Кыбсан.

- Очень красный солнце садится, - указал на небо узбек. – Нужно хорошо укрепить палатка, устроить из тюки, седло, бочонки с вода ограда, за ней уложить баран, и на ночь уложить верблюды спиной к ветер.

- Спасибо, конечно, за совет, - недовольно пробурчал монгол, - но мы тоже не первый раз в пустыне.

 

К совету прислушались. На ночь устроились с южной стороны большого песчаного холма, заросшего тамариском и дававшем наибольшую защиту. Проводник расположился с краю, объяснив это тем, что его верблюд молодой и беспокойный – «за ним надо смотри даже ночь, чтоб не убежал». Перед тем, как пожелать друг другу спокойной ночи, решили по обыкновению напиться чаю. Ибрагим вызвался приготовить «по-узбекски» и долго колдовал у костра. Попив чаю, который, как показалось, имел некий специфический вкус, что отнесли к особенности рецепта, улеглись на приготовленные места, понадёжнее укрывшись мешками и халатами.

Вскоре вдали на севере послышался едва слышный гул. Он постепенно приближался, и земля затряслась, как от целой армии всадников, сопровождаемой завываниями и свистом. Палатка то вздувалась, то вдавливалась, осыпаемая «проливным дождём» песка. Но путешественники не слышали неистовства стихии, – мгновенный сон свалил всех.

 

- Вставайте скорее! – Кыбсан изо всех сил за плечи тряс поочерёдно то Гершмана, то Пащенко. – Беда! У нас все верблюды ушли, и лошадей нет!

- Что, что? – с трудом продирал глаза минералог. - Как лошадей нет? – не понимал о чём речь полусонный географ.

- То ли они разбежались в бурю, то ли… - продолжал орать и тормошить, с трудом приходивших в себя коллег, монгол. – И узбека нет!

- Ой, голова тяжёлая, будто с похмелья, - тёр виски Александр Ефимыч.

- Башка как котёл, точно перепил накануне, - жаловался и Николай Палыч, трогая лоб. – Верно, старый чёрт что-то подсыпал в чай.

- Да, да! – согласился Гершман, - Вот это и называется: «по-узбекски».

- Где бараны? – вздымал руки к небу Кыбсан. – Где бочонки с водой?

- Унёс проклятый узбек, - окончательно всё понял Пащенко.

- У бочонков нет ног, и они не могли убежать вслед за животными, - горько усмехнулся минералог.

- Вот и говорите теперь, что я излишне подозрителен, - злорадствовал монгол. – Как же мы теперь без воды и животных?

- Да, он и все продукты уволок, - добавил Пащенко, осмотрев опустевшее место. – Остался только бараний и верблюжий помёт. - Видать, его он нам оставил вместо продуктов. Ну, спасибо, хоть на этом, - «сострил» Александр Ефимыч и выдавил из себя подобие улыбки.

- Не будем, однако, паниковать! – взял себя в руки глава экспедиции. – Этим горю не поможешь! Давайте спокойно подумаем, что нам теперь остаётся… Положение кажется безвыходным, – нет ни того, ни другого, ни третьего, так что теперь не до раскопок…

- Как теперь отсюда ноги унести? – захныкал минералог. – Вот влипли!

- Хорошо хоть чайник оставил, - добавил Кыбсан в большую «бочку дёгтя» маленькую «ложку мёда». – Да есть спички и инструменты!

- Есть и оружие, - обрадовался Пащенко. – Почему он его не прихватил? Почему?

- Может, всё сжалился? – предположил гуманное Александр Ефимыч.

- Такой сжалится – ждите! Наверное, в спешке забыл. Во всяком случае, мы с оружием не пропадём! Поохотимся…

- На кого? – погасил преждевременный оптимизм Кыбсан. – На ящериц и скорпионов?

- Экий, коварный оказался старик: специально лёг с краю – верблюд, мол, у него молодой, и может убежать… Какой хитрец! – вспомнил последние слова узбека Гершман.

- А зачем же ему столько животных? – недоумевал Пащенко.

- Как зачем? – удивился Кыбсан. – Продаст.

- Ведь рекомендовал его хозяин караван-сарая… значит, они в сговоре, - запоздало догадался Гершман.

- Скажите спасибо, что совсем не отравил, - увидел в плохом и хорошее Николай Палыч.

- Наверное, зелья не хватило, - монгол щёлкнул затвором винтовки (песок проник всюду – чистить теперь да чистить!).

- Что теперь? Назад пешком поплетёмся? – помрачнел минералог.

- А вам ковёр-самолёт подавай, не так ли? – подковырнул географ, и стал проверять содержимое своих карманов. – Советую проверить: всё ли на месте?

- У меня и так пусто было, - радостно изрёк Гершман.

- Деньги на месте, слава Богу, да и документы целы, - сообщил Пащенко, обшарив себя. – Спасибо, что не обобрал до нитки!

- Ночь буря бушевала, а я ничего не слышал – так крепко спал! - Кыбсан приступил к чистке ружья.

- Ты и без снадобья спишь мертвецки, - бросил весело Пащенко, крутя барабан своего револьвера.

- И я ничего не заметил, не слышал и не чувствовал, - признался и минералог, потирая нывшие виски. – Чем напоил, окаянный?

- Не перечесть, сколько на свете имеется снадобий всяких, - сладко зевнул Кыбсан. – Куда повёл скот, неужели в оазис?

- Он не так глуп, - сказал Николай Палыч, - Ведь мы можем вернуться.

- Вы так считаете? – усомнился Гершман.

- Много есть мест, где можно продать… товар ходовой – с руками оторвут. – Повесил на плечо ружьё и взял чайник Кыбсан. – Пойду за водой.

- Хорошо, что мы не ушли так далеко от реки, - посмотрел в след удалявшемуся монголу географ. – Тогда бы совсем худо. Эх, встретить старого прощелыгу – я бы его…

- Наверное, про клады и развалины тоже наврал? – покачал головой минералог и пригорюнился окончательно.

- Мы сами для него оказались «кладом», и он оставил от нас одни «развалины», – сострил Николай Палыч и победоносно посмотрел на растерянного коллегу. – Неужели не ясно? Хотя с другой стороны, возвращаться в Чугучак с пустыми руками обидно. Что скажу консулу? Что какой-то проходимец нас вокруг пальца обвёл?

- Так что делать? – хныкал минералог.

- Я подсчитал: наличности моей хватит, чтобы снова купить животных и еду, - бодро сообщил Пащенко и потряс кошельком. – Но где?

- Ура! – обрадовался Гершман. – Значит не всё потеряно!

- Не всё, не всё… Но надо целыми выбраться отсюда.

- А где находятся Лоб-нор и Лоу-лань, так и не выясним? – снова опечалился минералог.

- Ну, озеро мы, положим, видели. Его современное местоположение соответствует китайским картам, а…

- … а дальше того места, где мы нашли остатки рыбачьих хижин и крючки, если поехать вверх, может, и найдём развалины Лоу-ланя? – перебив коллегу, предположил Александр Ефимыч.

- Не знаю, не знаю, - промычал Николай Палыч и взглянул на горизонт. - Смотрите, вон Кыбсан возвращается и отчаянно машет! Пойдёмте! Он, кажется, зовёт.

 

- Там у воды пасётся верблюд с упряжкой, один из наших, - сообщил монгол, сияя и расплёскивая от радости воду из переполненного чайника. – Наверное, убежал от узбека и вернулся.

- Как? Не может быть! Какое счастье! Значит, есть в этом мире справедливость? – Компаньоны не могли скрыть с восторга, и прыгали как дети.

- Пойдёмте, посмотрите сами! Я не стал его тащить сюда – пусть хорошенько подзаправится.

 

Когда подошли к водоёму, то никакого верблюда не обнаружили, хотя характерные следы имелись повсюду.

- Где он? – Лица Гершмана и Пащенко вытянулись. – Ты нас разыграл или тебе почудилось?

- Клянусь Просветлённым, - бил себя в грудь монгол, растерянно глядя по сторонам, - не только видел, но и трогал, и хлопал по бокам. Да, смотрите, вон сколько следов!

- Почему ты его сразу не привёл? – недоверчиво посмотрел Николай Палыч.

- Пожалел. Думаю, пускай, как следует, поест-попьёт… я вам уже объяснил… Раз сам вернулся, думаю, то …

- Наверное, не знаешь поговорки: «индюк думал да в суп попал»!? – начал злиться географ.

-Знаю, знаю! Но, пожалуй, это и есть непослушный верблюд самого узбека, - в оправданье залепетал Кыбсан.

-Выходит, в чём-то проводник оказался честен и сказал правду? – предположил минералог, очевидно, надеясь, что и само похищение – всего лишь шутка, и верблюды с лошадьми и похитителем сейчас покажутся из-за ближайшего бархана.

- Да-а-а… - покачал головой начальник экспедиции. - От тебя, Кыбсан, я такой наивности не ожидал. А ещё сын степей! Да-а-а, ну и ну-у-у…

- Он по своей буддийской доброте, - заступился Александр Ефимыч.

- Порой «доброта бывает хуже воровства», - добивал очередной поговоркой поникшего монгола Пащенко.

- Может, всё-таки, привиделось? Мираж, например! – «адвокатствовал» Гершман.

- Как привиделось? – возмутился Кыбсан. – Говорю, трогал руками!

Мрачные и понурые вернулись к палатке. Молча развели костёр. Вечер опускался. Молча попили пустой чай (наскребли остатки заварки). Молча улеглись спать.

 

Прошло несколько голодных и мучительных дней. Несмотря на наличие оружия, подстрелить никого не удавалось. Никакой живности вблизи не обитало, как не искали. Заварка тоже кончилась, и «питались» голым кипятком. Благо, воду имелась. Но отправляться за несколько вёрст к водоёму становилось всё труднее. Силы покидали голодавших. Постепенно отчаянье подкрадывалось к каждому, но никто не признавался. Неужели, так бодро начавшееся дело должно так глупо и печально завершится? С подобной угрюмой мыслью засыпали. Сон пока единственное спасение. Глубокий, тяжёлый без сновидений. Похоже, что и коварный старик Морфей вступил в сговор со злым роком и отказался хоть ночью своими иллюзиями утешать несчастных… Очередным печальным утром, а пробуждаться совсем и не хотелось, рано проснувшийся Кыбсан вдруг бешено затормошил коллег.

- Вставайте, вставайте! Караван!

- Где, какой караван? Опять мираж? – сопел спросонья Пащенко.

- Может, узбек возвращается? – даже, будучи сонным, верил в торжество добра и справедливости гуманист-минералог.

- Вон, вон! – указывал в даль, протиравшим глаза коллегам, Кыбсан. – Вон, показался на гребне бархана!

- Может, и в правду, узбек? – заколебался в своём пессимизме Николай Палыч.

- Наверное, раскаялся, - укреплялся в наивности Александр Ефимыч.

- Зачем тогда на нас зелье тратил? – трезво засомневался монгол, пристально вглядываясь. – Не! Кто-то другой… Там и народу и верблюдов побольше.

- Экспедиция? Нас спасут! – запрыгал с несвойственной возрасту прытью минералог.

- Кого ещё чёрт несёт? - упорствовал в мрачном взгляде на мир географ.

- В любом случае, провидение сжалилось над нами! Сжалилось, сжалилось! - радостно кричал Гершман, не переставая прыгать.

- Будет вам! Точно ребёнок, - заворчал Пащенко. – Сворачивай палатку, Кыбсан, и пойдём навстречу!

 

Николай Палыч, пока Кыбсан возился с палаткой, пару раз выстрелил в воздух. Со стороны «гостей» тоже бухнуло. Заметили. Замедлили ход.

- Главное, чтобы не приняли нас за разбойников, - засомневался Пащенко, пряча револьвер. – Пойдёмте побыстрей!… Кто это может быть?

- Узбек говорил, что водил недавно какого-то англичанина и что тот собирался вернуться вновь, - сказал с надеждой в голосе Александр Ефимыч. – Может, он и есть?

- Поверили вору? – вскипел праведным гневом Николай Палыч. – Пойдёмте побыстрей, господа!

 

Караван состоял из десятка навьюченных верблюдов. Впереди ехал проводник, за ним пожилой человек в пробковом шлеме, что изобличало в нём иностранца, следом – несколько, по-видимому, рабочих из местных (наличие у них мотыг и лопат подтверждало это).

- Я есть археолог Джон Аткинс, - представился пробковый шлем, - По поручению Британский Музей прибыть сюда для раскопки. А ви есть русски учёны Паст-чиен-ко?

- Да, - сознался Николай Палыч. – Приятно познакомиться! Но, «айм сорри», откуда вы меня знаете?

- Мне сказать про ви консул. Ви тоже, как и ми, делать раскопки?

- «Йес, оф ко-о-с»! – подтвердил «Паст-чиен-ко» и представил иностранцу своих коллег. После обмена рукопожатиями британец спросил снова:

- Why we делать пеший ход? Где есть your camels?

- Где наши верблюды? – переспросил Пащенко.

- Йес, йес! – обрадовался иностранец понятливости аборигенов, - Виер-блу-ды, виер – блуды! Какой трудни слово…

- Украли, - пояснил Николай Палыч.

- Кто украсть?

- Проводник. His name… Ибрагим.

- Абрахам?

- Он, самый! Он, он, он! – заголосили дружным хором потерпевшие.

- Я знать этот человек, – оживился и англичанин. – Он у меня тоже украсть «кэмэлс»!

- Значит, мы собратья по несчастью, - обрадовались путешественники.

- Он отшен вэри бэд мэн! – покачал пробковым шлемом британец - Отшен вэри бэд, вэри бэд!

- Да, хуже некуда! – закивали и несчастные.

 

Из пространной беседы выяснилось, что Джон Аткинс тоже собирается искать царство Шань-шань и что это его голубая мечта. В связи с этим, он предложил русским учёным присоединиться к экспедиции. Этому очень обрадовались потерпевшие, восприняв чудесное появление спасителя-иностранца, как перст судьбы. Всем в личное пользование предоставили по верблюду, и отряд продолжил шествие по казавшейся бескрайней песчаной равнине. Караван шёл на северо-восток через пустыню, в направлении мёртвого русла Кончендарьи, удаляясь от того места, где неудачливые кладоискатели откопали стоянку рыбаков.

 

По прошествии двух дней разбили лагерь. Вокруг, на значительной площади, тянулись развалины: торчали отдельные деревянные столбы разной толщины и высоты, валялись доски и брёвна, полузасыпанные песком; кое-где высились остатки глинобитных стен, сильно выветренных. Но, помимо этих более поздних наслоений, виднелись и более древние, изъеденные временем, похожие на башни сооружения. Здесь и решили копать.

По совету англичанина начали - возле развалин глинобитных домов. Удалив песок, накопившийся под защитой стен и достигавший высоты в аршин, углубились на длину заступа в старый, сильно утрамбованный слой, и вскоре старания вознаградились.

Первыми нашли наконечники стрел из бронзы, кольцо от уздечки, обломок женской брошки, железную скобу с отверстием, металлическую ложку и несколько женских булавок.

На следующий день копали в ином месте, но тоже в развалинах домов. К первым находкам прибавились и другие: фигурки людей и животных из обожжённой глины, которые хорошо сохранились; бронзовые и железные монеты; но никаких золотых и серебряных изделий не попадалось.

Джон Аткинс, сверяясь со своей, достаточно подробной картой, утверждал, что это и есть то самое место, где и находился древний Лоу-лань.

На третий день нашли большое количество документов на китайском языке: то были тонкие деревянные пластинки, покрытые с обеих сторон иероглифами; встречались также и пластинки керамические.

Англичанин считал, что по многочисленным свидетельствам путешественников, включая и Марко Поло, царство Шань-шань или город Лоу-лань за два тысячелетия мог погибать и воскрешаться много раз, в зависимости от перемещения русла Кончедарьи с севера на юг и обратно.

Чем глубже копали, тем более древние предметы находились: стали попадаться и предметы вооружения - мечи и щиты, шлемы и кольчуги; большие глиняные сосуды; но ни драгоценных камней, ни металлов не находилось.

 

- Наврал про золото и серебро узбек, - с досадой заметил после недели раскопок минералог.

- Этим мнимым серебром и золотом он, очевидно, и заманивал в пустыню доверчивых простаков вроде нас, а потом обкрадывал, - пришёл к выводу Николай Палыч.

- Ну, попадётся он мне, - негодовал Кыбсан. – Мои бедные верблюды! А лошади… Где они теперь?

- Вам, буддистам, нельзя и комара обидеть, - напомнил Гершман, - не то, что мстить.

- То-то и оно, - беспомощно развёл руками монгол, - а то бы… Ух, чтобы я с ним сделал!

- My friends, - обратился к сидевшим у костра подошедший англичанин, - здесь нельзя больше находить ничего… скоро я возвращаться… виза конец… но я хотеть с вами и дальше…

- Мы тоже не против, - ответил за всех Пащенко. – А куда отправитесь теперь?

- Я хотеть… по следам Македонский…

- Македонский? – удивились кладоискатели. – Куда? В Грецию?

- Афганистан, Ай-Ханум, древний town on the riverside Ocks.

- Окс? Древняя река? Афганистан? Но причём здесь Македонский? – заволновались кладоискатели.

- Бактрия, Бактрия! – заволновался и археолог. – На река Окс основал город сам Македонский… там хотеть копать!

- Теперь ясно, - первым понял, о чём речь, минералог и объяснил коллегам.

- Asia, Middle East! – продолжал волноваться и размахивать руками профессор. - Греки в Азия, греки в Азия!

- Так как, господа? – обратился к коллегам Пащенко. – Поедем вместе с мистером Аткинсом?

- Я готов! – согласился Гершман.

- А я не могу, - покачал головой Кыбсан.

- Почему? – удивился Николай Палыч.

- Вернусь к семье, - объяснил монгол. – Соскучился… давно их не видел.

- Как давно? Ведь перед Лхасой, кажется, навещал… ещё сказал нам, что семья не против, - выразил недовольство географ.

- Нет, нет, не могу! – упёрся Кыбсан.

- Что же, – горько вздохнул Пащенко. – И на это есть поговорка: «насильно мил не будешь»! Как изволишь, – никто никого силой не заставляет.

 

Не найдя более ничего путного, экспедиция возвратилась в оазис. Хозяина караван-сарая на месте не оказалось. На расспросы, где он и когда будет, его помощник только разводил руками: уехал по делам, а когда вернется, не сказал. На вопрос, знает ли он старого узбека, и где его найти, помощник твердил: «Моя плохо понимать по-русски».

- Все здесь заодно, - мрачно произнёс Николай Палыч и дознание прекратил. – Всё равно ничего не добьёшься…

 

Сменив верблюдов и лошадей, отдохнув сутки, англичанин и его новые помощники отправились в Чугучак. За две недели путь одолели. А на пороге стояло знойное азиатское лето, и с каждым днём становилось всё жарче…

 

Прибыв на место Пащенко перво-наперво посетил консула и рассказал обо всём приключившемся в пустыне и о новом знакомом.

- Не всё коту масленица, - посочувствовал дипломат. – Не огорчайтесь! А с профессором, значит, у вас отношения сложились?

- Наилучшим образом. Ведь он фактически наш спаситель! Не известно, чем бы кончилось, не подоспей он со своим караваном. Только мы начали впадать в отчаянье, как тут точно манна небесная.

- Слава Богу, что так благополучно обошлось. Я поинтересуюсь через свои каналы, что это за узбек такой там завелся, - пообещал консул, – и приму меры… А вам профессор не сказал, куда дальше путь держит?

- Не только сказал, но и пригласил присоединиться к нему.

- И, что вы?

- Я и Гершман согласились, а Кыбсан заупрямился.

- Что так?

- Видите ли, по семье соскучился!

- Ну, Будда с ним, с монголом – у него своя жизнь… Так, значит, отправитесь в Афганистан?

- Если, конечно, вы нам с документами поможете.

- О чём речь – и не сомневайтесь!

 

Мистер Аткинс решил рассказать новым коллегам о своей затее более подробно, но прежде требовалось осветить историю вопроса, к чему учёный и приступил на ломаном русском. Видя мучения иностранца, слушатели предложили ему перейти на родной язык, - и дело пошло веселее. Лекция была интересной, хоть и длинной, - но что не вытерпишь ради науки, – и минералог с географом внимательно слушали.

 

«…Не столь известно, что, завоёвывая древнеперсидское царство, Александр прошёл на восток до Центральной Азии. В результате этого в долине Окса, ныне Амударьи, возникло греческое государство. Во 3-м и 2-м веках до Рождества Христова этот аванпост эллинистической цивилизации подчинял себе области, лежавшие по соседству».

- Ну, и мастак он, видать, лекции читать, - шепнул Пащенко Гершману. – Привык себе в Кембридже или Оксфорде…

- Вот поэтому его на берега Окса и потянуло, наверное. Где Окс…форд, там и Окс! - сострил сосед. – Язык у него, правда, суховат!

«Однако, кроме множества монет, свидетельствующих о сменявших друг друга греческих монархах, от этой цивилизации, казалось, ничего не сохранилось. И некоторые учёные даже придумали термин: «греко-бактрийский мираж»…

 

Лекция происходила в доме, который снимали кладоискатели. Кстати, и англичанину предложили там комнату, как раз ту, которую ранее занимал Кыбсан. Оказавшийся не привередливым в быту, учёный охотно согласился. А с монголом, похоже, распрощались насовсем, так как он увёз и свою «золотую долю». Проводили дружески, пожелав счастья и успехов…

 

- Я не считаю, что это мираж, - продолжал учёный, - и поэтому хочу откопать Ай-Ханум, и доказать, что там действительно процветало греческое государство.

- А факты, что город там был, какие? – спросил минералог.

- Из разных древних рукописей явствует, что до греческого завоевания там находилась персидская провинция. После смерти Македонского эта часть его империи перешла под власть бывшего соратника по имени Селевк. Летописи говорят, что там имелась тысяча городов, но наиболее известен Ай-Ханум. Его основал либо сам Александр, либо позже – Селевк, ставший царём. Эта земля, именуемая Бактрией, под властью Селевкидов сохраняла тесную связь с миром Средиземноморья. Приток поселенцев не только умножил греческое население провинции, но и усилил эллинистические компоненты её культуры.

- Как вычурно выражается, - снова шепнул Гершману Пащенко.

- «Эллинистические компоненты»… - повторил минералог. – Пафосно звучит!

- Когда Селевкиды занимались борьбой с соперниками на западе, Бактрия потихоньку отделилась и стала независимым царством. Вначале греко-бактрийское государство ограничивалось землями вдоль Окса, но позже разрослось и присоединило к себе плодородные области долины Инда. Хотя расширявшееся государство эллинов процветало, ему постоянно угрожали кочевники. Примерно в 145-м году до Рождества Христова кочевники изгнали греков из Ай-Ханума, и вскоре вся территория оказалась в руках новых завоевателей. Греческие поселения в верховьях Инда продержались ещё несколько десятилетий, но затем пали и они. Таков конец самого восточного крыла эллинизма.

Профессор поперхнулся, закашлялся и остановился.

- Жаль бедных греков, - посетовал вслух Николай Палыч, воспользовавшись паузой, и подумал: «Профессора жаль тоже! Слюной человек подавился, став жертвой собственного красноречия».

- Сколько времени нам туда из Монголии придётся добираться? – прикинул Александр Ефимыч и, в знак того, что – долго придётся, почесал затылок.

 

И действительно, добирались долго, даже очень долго – при том, чуть ли не всеми возможными видами передвижения, включая лошадей, мулов, ослов, верблюдов и рельсовую дорогу в придачу. Сначала двигались караванным путём на юго-запад по реке Эмель до солёного озера Алаколь. Далее ещё на запад вдоль предгорий хребта Джунгарский Алатау. Пересекли две реки (Аспсы и Аксу), несущие свои воды с гор в на половину солёный Балхаш. Останавливались в городах Сарканд и Талды-Курган – меняли лошадей, пополняли запасы продуктов и воды. Затем на пути повстречали ещё два городка – Сарыозек и Капчагай. Далее - снова на юг и на запад, к Бишкеку, теперь вдоль предгорий Тянь-Шаня.

Англичанин не переставал восхищаться величием снежных гигантов вдали у горизонта. Пащенко и Гершман взирали на окружающий мир более сдержанно, если не сказать – равнодушно. И если со стороны иностранца доносились «ахи» восторга, то со стороны минералога и географа – «охи» и чертыханья. Двигались не быстро, но, и не сказать, чтобы медленно. Британцу всё в новинку, поэтому цеплялись, чуть ли не за каждую кочку (что это да откуда? – покажи и объясни!). В дальнейшем из крупных городов посетили лишь Ташкент и Самарканд, а там и рукой подать до цели.

 

На всех привалах Николай Палыч почитывал новую книгу (о проникновении русских в Азию), данную ему в дорогу радушным консулом; старая (о «негоцианте») давно прочитана и возвращена минералогу. Новая весьма увлекла читателя, и он в свободные минуты заглядывал в неё, часто делясь впечатлениями от прочитанного с коллегой.

«…До сих пор оставалось неисследованным северное побережье Каспийского моря, где Россия прочно утвердилась ещё при Иване Грозном. Пётр Первый тоже сразу оценил значение Каспия для экономического развития страны и решил использовать его для торговых связей со странами Востока. Правда, предварительно нужно было создать условия для безопасного плавания по нему и построить достаточное количество судов, ибо в то время на Каспийском море не умели строить корабли и управлять ими. Карты моря тогда, конечно, уже существовали, но они были все иностранные и довольно приблизительные, а потому необходимо было составить новые.

В 1713-м году Пётр от одного туркмена получил сведения, что на берегах Амударьи имеется золотой песок…»

Пащенко вспомнил о болезненной «мозоли» минералога (бесшабашно потраченном золоте) и решил «наступить» на неё: - Александр Ефимыч, здесь про золото пишут… Хотите прочту? – Коллега встрепенулся и изъявил желание послушать с большой готовностью.

«Туркмен сообщил также, что Амударья впадала когда-то в Каспийское море, но хивинские узбеки построили на ней плотину, отведя тем самым течение в другую сторону».

- Какой туркмен? – не понял слушатель.

- Какая вам разница? Не важно какой! Слушайте дальше: «Туркмен, обещая помощь соотечественников, предложил захватить плотину, уничтожить её и восстановить прежнее течение реки».

- А где про золото? – не терпелось минералогу. – На кой чёрт мне какая-то плотина?

- «Сведения о золотом песке подтвердил и сибирский губернатор Гагарин, а также – находившийся в то время в России хивинский посол». Вот вам и про золото! «Петра особенно привлекала возможность изменить течение Амударьи, открыв тем самым для русских судов водный путь вглубь Средней Азии».

-А подробней? – не терпелось слушателю.

- Сейчас будет, потерпите! «В 1714-м году были снаряжены две экспедиции для отыскания путей к золотому песку (Вот опять про золото!) и, собственно, его добычи. Одна экспедиция, под начальством капитана Бухгольца, была отправлена из Сибири по реке Иртыш к городу Эркети. Другая, - возглавляемая поручиком князя Александра Бековича-Черкасского, отправилась из Каспийского моря через Хиву и далее в Среднюю Азию».

- И что? Нашли?

- «… заложили основы гидрографических работ… - искал Пащенко нужное место, листая страницы, - …Опись северного и западного побережий… строительство судов»… Почему-то о золоте больше ни слова.

- Вот так всегда – только раззадорите, а потом…

- Наверное, оно нас дожидается. Вот доберёмся туда и сами поищем.

- Вы это серьёзно? Как бы ни так! С тех пор, сколько воды утекло.

- Раз написано об этом, значит не зря, ведь дыма без огня не бывает. - Николай Палыч, сказав поговорку, вспомнил о Кыбсане (Эх, жаль, что нет его!), затем, снова полистав, опять наткнулся на что-то. – Вот ещё на ту же тему: «…Комаров вновь отправился на реку Заравшан для продолжения исследований. Выехав из Петербурга в конце марта, пройдя Каспийское море и Туркмению, он в апреле прибыл в Самарканд и вскоре с караваном тронулся в дальнейший путь. Он посетил долину реки Шинг с Маргузорскими озёрами, а также среднее…» Ну здесь не очень интересно… Ага, вот! «…через перевал Дукдон Комаров проник к озеру Искандер-куль, где занялся описанием террас, указывающих, на каком уровне прежде была вода в озере».

- Озеро, не в честь ли Македонского так названо? – спросил догадливый слушатель.

- Искандер и Александр, как известно, одно и тоже, так что ваше предположение вполне справедливо. Надо, для подтверждения, спросить у англичанина…

- Ну, его! – возразил Гершман. – Спросишь, не обрадуешься: развезёт лекцию на полчаса!

- Согласен, согласен – спрашивать опасно… А хотите, я вас буду называть Искандером Ефимычем? – игриво улыбнулся Пащенко.

- Почему вам в голову лезут какие-то глупости? – всполошился минералог (вдруг, и в правду, начнёт звать – он такой). – Лучше дальше читайте.

- Ну, как угодно… - спрятал улыбку коллега. – «…Опять он отправился в верховья Заравшана, где и провёл вторую половину июля. Поднимаясь по долине…» Снова неинтересно – пропустим! «…его гербарии, собранные на этой труднодоступной высоте, имели исключительное значение для науки…»

- А про золото больше ни слова? – спросил «раззадоренный» кладоискатель.

- Нету больше золота, Искандер Ефимович! – захлопнул книгу Пащенко, снова игриво улыбаясь.

- На нет и суда нет, - смиренно произнёс минералог, тоже вспомнив про монгола и его интерес к русским поговоркам. – Только не надо называть меня «Искандером», прошу вас!

- Хорошо, хорошо! Больше не буду, – я пошутил. Не обижайтесь!

 

- Развалины Ай-Ханум должны находиться на левом берегу Амударьи, у восточного края долины, в среднем течении реки, - водил пальцем по карте мистер Аткинс, продолжая изъясняться, по просьбе коллег, по-английски. – Тут река прощается с горами и течёт по относительно большой равнине, где в неё впадает Кокча.

- Эта местность находится далеко от Великого Шёлкового Пути, - разочарованно отметил географ, следя за движением профессорского пальца.

- Но она вполне подходит для военного аванпоста, - ответил англичанин. – Александр выбрал место правильно. Размещённый здесь гарнизон мог контролировать восточные пределы Бактрии и преграждать дорогу возможным захватчикам. Близость гор, куда можно было летом перегонять стада на новые пастбища, обеспечивала прекрасные условия для скотоводства. Горы, кроме того, изобилуют и минералами. Копи в верхнем течении Кокчи богаты источником драгоценной ляпис-лазури…

Сердце минералога трепетно сжалось (наконец-то, камни!), а профессор продолжал бубнить бесстрастным тоном…

«С древнейших времён люди поклонялись красоте синего неба, - заговорил кто-то (но не профессор) в голове Александра Ефимовича (вспомнилась университетская лекция). - Прекрасный лазурит похитил у неба его цвет. Эти камни известны людям древней Месопотамии, Ирана и Индии. В древнем Шумере, пять тысячелетий назад, кусочки лазурита вставляли в глаза статуй; а в Египте он ценился наравне с золотом. Древнеегипетские мастера изготовляли из лазурита статуи своих любимых Богов, священных жуков-скарабеев и просто красивые чаши и вазы. Знали лазурит и древние греки. Из синего камня вырезали они амулеты, а ещё лазурит растирали с воском и маслом, чтобы получить синюю краску. Также любили и любят, поклонялись и поклоняются ему в Китае и на Арабском Востоке. Арабы особо ценили тёмно-синие камни с золотистыми вкраплениями пирита»…

- Мои соотечественники, - донёсся снова голос англичанина, - в своё время вели активные раскопки по обоим берегам Тигра и Ефрата, но они и представить не могли, какая их ждала удача. Они обнаружили город-царство Урарту, один из самых древних центров человеческой культуры.

- Оно процветало, кажется, за четыре тысячи лет до Рождества Христова, – обнаружил знание вопроса и Николай Палыч.

- Да, вы правы, - подтвердил мистер Аткинс. – Особо интересны раскопки захоронений. Вскрыли шестнадцать гробниц! Мой коллега, Мистер Вулли, оставил нам любопытные описания.

 

«…Восточный Гиндукуш. Труднодоступные горы в верховьях реки Кокчи. По просьбе Бога времени Хроноса Земля «открутила» назад пять или шесть тысяч своих витков-полётов вокруг Солнца, и время обернулось вспять…

Вот и тайные копи Сары-Санги. Прикованные навечно горняки добывают чудесные синие камни. Свистит длинная плеть в руке надсмотрщика.

- Кто там без разрешения идёт сюда? – указал начальник стражи на фигурку, поднимавшуюся по склону. – Меня никто не извещал о гостях. Лишить дерзкого пришельца его презренной жизни!

Одетый в кольчугу лучник натянул тетиву. Стрела пропела угрожающе краткую песнь. Сражённый незнакомец покатился по склону…

«Зачем покидаешь нас в расцвете лет, госпожа»? – рыдают плакальщицы над могилой. Представительницу знатного рода провожают в последний путь. Кладут рядом с усопшей печатку из лазурита, на которой – её имя…»

 

- Множество лазуритовых драгоценностей нашли в той могиле, - продолжал мистер Аткинс. – Там и бусы, и амулеты в виде лазуритовых рыбок и газелей; золотые цветки гребня имели лазуритовые сердечки; тысячи лазуритовых украшений в усыпальнице говорило о том, что уже 45 веков назад существовала добыча этого камня.

- А у нас в России первое месторождение лазурита открыли лишь при Екатерине Второй. – Минералог «вскочил» на любимого «конька» и слегка «пришпорил» его. – Императрица из всех камней больше всего любила лазурит. Она приказывала покупать его на всех восточных базарах. Наша царица была в восторге, когда ей доложили о том, что в Забайкалье найден этот минерал. Обнаружил его известный исследователь Сибири, Лаксман. Правда, наш лазурит светлый, пятнистый и не мог соперничать с тёмным, бадахшанским.

- В книгах наших путешественников, - заговорил снова англичанин, внимательно выслушав русского коллегу, - встречаются сведения о том, что, по легендам распространённым в Азии, лазоревый камень надо искать где-то среди хребтов Памира.

- В Эрмитаже висит карта вся выложенная самоцветами, - внёс свою лепту в обсуждаемую тему Николай Палыч, вспомнив, как некогда любил с отцом бродить по залам музея, - а моря на ней набраны из лазурита.

Гершман согласно закивал и добавил: - А в другом зале, Фельдмаршальском, стоят тёмно-синие лазуритовые чаши… Ещё и в Павильонном зале, в углу, стоит столешница – тоже целиком из лазурита.

- Каков его химический состав? – поинтересовался англичанин.

-Этот камень – сплошная загадка, - снова «пришпорил конька» минералог. - Его состав весьма необычен…

«Ну, теперь и он лекция закатит», - мысленно содрогнулся Николай Палыч.

- Это силикат, основу которого составляет кремний и кислород. – Помчался во весь опор знаток минералов. - Также в его состав входит и сера, элемент не свойственный силикатам. Это есть первая загадка!

- А отчего такой цвет? – полюбопытствовал мистер Аткинс.

- Это вторая загадка, так как силикаты обычно бесцветны. Если же в них есть примесь тяжёлых металлов, тогда они получают слабую окраску. В лазурите нет этих примесей, как ни странно…

- Что тогда придаёт ему такой чудесный синий цвет? – не унимался любознательный профессор.

- Некоторые учёные связывают цвет лазурита с присутствием серы. Хотя сера входит в состав многих минералов, которые, как и наш камень, не содержат тяжёлых металлов…

«Тяжёлых, лёгких, - ворчал про себя скучавший Николай Палыч, - какая разница»!

- … но все они бесцветны или прозрачны. Существует мнение, что такой цвет вызывается необычным молекулярным состоянием серы.

- А почему сера ведёт себя так?

- И это загадка! – обескуражил слушателей Гершман и устало откинулся на спинку стула (хватит, мол, - «наскакался»!), принявшись почему-то разглядывать свой указательный палец правой руки, словно он был украшен чем-то, – возможно, вспомнился знаменитый артист Далматов с его перстнями – кто знает…

 

* * *

 

Треугольник, образуемый слиянием Окса и Кокчи, отвечает всем требованиям греческих зодчих. Естественный акрополь возвышается над окружающей местностью, охраняя подступы с востока, а крутые обрывы над обеими реками оберегают его на юге и на западе. Данный участок протянулся версты на две с юга на север и - версты на полтары с востока на запад.

Переселенцы усилили эти естественные укрепления, окружив город стеной, тянувшейся по берегам обеих рек и поднимавшейся по склону акрополя. Вдоль северной окраины нижнего города, лишённой естественной защиты, стена особенно мощная. Сложенная из необожжённого кирпича, она достигает в высоту более 10-ти сажень при толщине – 6-ти или 8-ми. Массивные прямоугольные башни выдаются сажень на десять. Перед этой частью стены ров с отвесными стенками, мешавший придвинуть к ней осадные машины. И, наконец, в юго-восточном углу акрополя находилась небольшая, но, в буквальном смысле, неприступная цитадель размером 100 на 150 сажень. С двух сторон её защищал высокий отвесный обрыв к Кокче, а с третьей – глубокий ров.

- Чтобы раскопки в здешних местах стали плодотворными, необходимо рыть очень глубоко, - предупредил археолог, окидывая взором профессионала обширную бугристую территорию. – Вон та часть, нижняя, не была открыта так ветрам, как акрополь, а из каналов на равнине туда легко доставляли воду.

-Так вы, глядя на эти неровности почвы, покрытые песком, представляете себе панораму города? – удивился минералог.

- Да, но я же предварительно читал много описаний этого места. В нижнем городе, например, как я знаю, располагались жилые кварталы. Город, по обыкновению, вырастал вокруг дворца, а дворец возводили, беря за образец резиденции персидских царей. Подобно дворцу Дария в Сузах, это сооружение выполняло троякую функцию: в нём находились учреждения, жилые покои и сокровищница.

 

Работа закипела подобно забытому на костре чайнику: англичанин нанял много рабочих, разбили несколько палаток и, несмотря на ужасную жару, копали с раннего утра до позднего вечера, терпеливо снимая слой за слоем. Мистер Аткинс лично осуществлял контроль, руководствуясь составленным планом работ, и его белый пробковый шлем, большой беспокойной бабочкой, порхал над песками и барханами, не зная покоя и отдыха. Гершман и Пащенко, увлечённые заразительным энтузиазмом британца, тоже занимались то одним, то другим, следуя указаниям профессора.

Кипучая деятельность вскоре дала результаты: сразу откопали сокровищницу дворца, что было огромной удачей. Найденные в ней сосуды содержали множество богатств.

«Жемчужины, неполированные и полированные куски агата, - записывал минералог по поручению профессора, - куски оникса, сердолика, граната, ляпис-лазури, бериллов и горного хрусталя». Сердце Александра Ефимовича ликовало, – наконец, вот они долгожданные камушки! Можно было их потрогать, пощупать, полюбоваться и насладиться сполна. А вскоре нашли и бронзовые диски, бывшие заготовками для чеканки монет.

- Значит, Ай-Ханум имел свой монетный двор, - констатировал археолог, - а это, как известно, прерогатива столицы.

- Кто здесь правил? – спросил Пащенко.

- Вот на этой серебряной монете, - показал тускло поблескивавший кружок Аткинс, - на аверсе – голова царя Евкратида, а на реверсе – божественные близнецы Кастор и Поллукс.

- Когда это было?

- Примерно, 170-145 годы до Рождества Христова.

 

Вскоре нашли обломок культовой статуи: всего лишь ступню в сандалии, по которой даже нельзя было определить – мужская она или женская; нашли в кладовых сокровищницы и несколько ваз, наполненных индийскими монетами.

- Как сюда попали индийские деньги? – удивился Гершман.

- Я думаю, это трофей, - предположил англичанин. – Евкратид любил ходить в походы. Вполне возможно, что Ай-Ханум и есть именно тот город, которому его правитель дал в свою честь новое название: «Евкратидея». Это наименование встречается в трудах древних авторов.

 

Вскоре откопали и дворцовую баню, мозаичный пол которой слагался из тёмно-красной гальки, вделанной в цементную основу, а декоративные фигуры обрисовывались белой глиной. Как и подобает месту омовений, многие из этих фигур изображали водных животных и мифических морских чудищ.

- А как, интересно, они мылись? – спросил кто-то. И на подобный вопрос у англичанина наготове ответ:

- Известно, что на моющегося лили воду из большого сосуда. Воду, и холодную и горячую, приносили из помещения примыкавшего к кухне, где она нагревалась на печке.

- Вы так уверенно рассказываете, словно сами там мылись, - усомнились слушатели.

- В этом вопросе человек мало изобретателен, - не растерялся археолог. – Способы мытья не меняются тысячелетиями.

 

В один из дней откопали гробницу, представлявшую собой как бы уменьшенную копию храма, из чего следовало, что в ней покоился отнюдь не рядовой гражданин, хотя и не царь. На стеле написано, что «лежит здесь один из отцов-основателей города, по имени Киней». Далее начертано несколько изречений.

«В детстве учись благопристойным манерам, - перевёл с древнегреческого профессор. - В юности научись управлять своими страстями. В зрелости научись справедливости. В старости научись быть мудрым советчиком и умри без сожалений».

- Очень интересно почему, - подумал вслух Гершман, разглядывая письмена, - несмотря на удалённость от метрополии, колонисты продолжали писать на правильном греческом языке?

 

В последующие дни находки сыпались как из рога изобилия, одна за другой. Например, откопали «гимнасий», надпись над которым гласила, что это «центр тренировок и обучения тела», находящийся под покровительством Гермеса и Геракла. Он представлял ряд комнат и портиков вокруг центрального двора. Далее откопали театр. Его ярусы располагались веером по внутреннему склону акрополя. Помещение, даже на глазок, могло вмещать несколько тысяч зрителей.

- Подобный театр эллинистического периода обнаружен ранее в Вавилоне, но тот даже менее вместим, - восхищался англичанин.

- А почему в середине амфитеатра три просторные ложи? – спросил дотошный минералог, когда сооружение целиком показалось из-под песка.

- Несомненно, это самые почётные места, - нашёлся всезнайка-профессор, - хотя обычно театры Греции привилегированных мест не имели.

 

Спустя несколько дней откопали и помещение, напоминавшее библиотеку. Некоторые папирусы как будто чудом ускользнули от внимания кочевников-завоевателей. Хотя сами рукописи давным-давно превратились в пыль, чернила их строк кое-где отпечатались на земляном полу, что дало возможность расшифровать обрывки текстов. Они оказались частью философского тракта безымянного представителя школы Аристотеля и фрагментами какой-то греческой поэмы.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

 

Двое в капюшонах. Греческие поселенцы и их потомки. Всё новые плоды. «Греческий» сон Гершмана. Бритье. Неужели и британцы так храпят? Систематизация находок. Древнегреческий театр как наяву.

 

- Царь Микен и предводитель греков прибыл! – провозгласил глашатай, и в раскрывшихся до потолка огромных золотых воротах появился он, сын Царя Атрея и Аэропы.

- Правда, что его отец убит племянником Эгисфом? – шепнул человек в капюшоне своему соседу, тоже стоявшему с покрытым лицом.

- Не только убит,… но и племянничек помог своему отцу Фиесту захватить трон, - ответил сосед и склонился в поклоне. Доблестный Агамемнон приближался.

- И что было дальше? – шепнул снова тот, что в капюшоне, стоя уже на коленях.

- Сейчас отвечу. Пусть он пройдёт.

Царь Микен в сопровождении свиты величественно прошествовал к своему, ослеплявшему алмазами толпу гостей, трону.

- Агамемнон и его брат Менелай после убийства отца в поисках убежища бежали в Спарту.

- Так это они, что ли, убили своего отца?

- Фу! Как ты не поймёшь! Их отца убил отцов племянник Эгисф, чтобы помочь своему отцу захватить трон дяди.

- А дядя это - Атрей?

- Ну, да!

- Ага, теперь понял.

- Так вот, братья бежали в Спарту, к царю Тиндарею.

- Чтобы их не заподозрили?

- Опять ты ничего не понял! Чтобы и их не убили заодно.

- Ну, вот теперь ясно… И что же в Спарте?

- Жили какое-то время, пока всё не утихло, и пока о них не забыли. Но, живя в Спарте, Агамемнон мечтал всё время вернуть отцовский трон, что и помог ему сделать царь Спарты, отправив убийцу в изгнание.

- Значит, справедливость всё-таки восторжествовала?

- Выходит, да. Вернувшись на отцовский трон, Агамемнон взял в жёны Клитемнестру, дочь Тиндарея и Леды.

- Дочь царя Спарты?

- Да.

- А куда делся Минелай?

- Не знаю. Слушай дальше.

- Я весь во внимании!

- Когда троянский царевич Парис похитил Елену, сестру Клитемнестры и жену Менелая, Агамемнон встал во главе греческого войска, чтобы идти войной на Трою.

- Значит, Менелай женился на сестре, а говоришь, – не знаешь.

- Ты меня запутал своими переспрашиваниями!

 

Царь Микен, восседая на ослепительном седалище, отдавал какие-то распоряжения придворным, а двое в капюшонах продолжали беседовать, не замечая, что лишь одни остались посреди огромной залы. Толпа гостей как-то незаметно рассосалась.

 

- Ну, а дальше что?

- Агамемнону пришлось принести в жертву свою дочь Ифигению.

- Почему? Что случилось?

- Чтобы флот его смог отплыть от берегов Авлиды, потому что богиня Артемида наслала сильную бурю.

- Ох, какая жалость! Бедная Ифигения…

- Да, жаль девицу, но что делать – война есть война, и не то бывало!

- Ну, и как там на войне?

- Агамемнон отнял у Ахилла его любимую наложницу Брисенду, чем навлёк на себя гнев прославленного героя.

- А что тот в отместку?

- Не знаю, что сделал… а вот Троя после десятилетней осады пала, и победитель Агамемнон отправился домой, взяв с собой и пленённую пророчицу Кассандру.

- Дочь Приама?

- Дочь царя Трои. Клитемнестра всё это время горько оплакивала принесённую в жертву свою дочь Ифигению и решила отомстить мужу.

- Агамемнону?

- Ему, ему! Она в качестве мести стала любовницей Эгисфа.

- Как?! – вскрикнул на всю залу слушатель так громко, что придворные обернулись. – Того самого племянника, который убил отца Агамемнона?

- Да, того самого.

- Вот, мерзавка… И что же?

- А, то же: она подговорила любовника убить своего мужа.

- Какая негодяйка! – снова в сердцах заорал слушатель.

- Кто там порочит мою супругу? – спросил сидевший на троне зычным голосом, и жестом указал на нарушителей дворцового этикета.– Схватить и привести сюда!

- Он услышал? – удивился тот, что в капюшоне, увидев приближающуюся стражу.

- Не надо было так орать, - укорил второй.

Стражники схватили и повели провинившихся к трону.

- Так любовник выполнил просьбу? – успел шепнуть по дороге первый.

- Кто такие и как сюда попали? – топнул ногой царь Микен.

- Да, выполнил, - успел ответить второй, склонившись перед царем.

- Что он бормочет?! – взревел властелин и хлопнул себя по колену так, словно собирался пуститься в пляс.

- Я говорю, ваше величество, за вашу смерть отомстил убийце ваш сын Орест, - оправдывался второй пленник.

- Как вам не стыдно, мистер Паст-чиен-ко, говорить про меня всякий неправда, - вдруг плохо по-русски, голосом англичанина, заговорил «Агамемнон». – А вам, мистер Гершман, как не стыдно слушать этот сказка?

Оба, и географ, и минералог, дружно повернулись на другой бок и мирно засопели, что свидетельствовало или о смене темы сновидений, или об их полном исчезновении.

 

* * *

 

- Эти отпечатки рукописей подтверждают слова Плутарха о том, что после азиатского похода Македонского обитатели восточных стран, по крайней мере, правящая аристократия, читали Гомера, а их дети декламировали трагедии Софокла и Еврипида, - удовлетворённо заметил англичанин, рассматривая находки. – А найденная нами маска раба, персонажа греческих комедий, наводит на мысль, что пьесы, исполнявшиеся в театре Ай-Ханума, принадлежали греческому репертуару.

- Выходит, все обитатели были греческими поселенцами? – спросил Гершман. – Или, на худой конец, их потомками?

- Это далеко не так. Несмотря на то, что многие имена в надписях греческие, некоторые – типичны для Македонии.

- Какие?

- Ну, например, Лисаний. А есть – и характерные для других областей северной Греции, вроде имён Трибалла и того самого Кинея, чью гробницу мы откопали.

- А что за имена: Оксебок и Оксабаз, вот здесь написанные?

- Полагаю, что среди писцов, работавших во дворце, были люди, носившие имена местного происхождения. Эти имена – производные от названия реки Окс. Очевидно, новые хозяева Бактрии сочли разумным сохранить местных чиновников, вымуштрованных бывшими правителями провинции.

- А какая интересная здесь мозаика, - включился в разговор и Николай Палыч. – Обычно она – из отёсанных каменных квадратиков, а здесь – из гальки…

- Это более ранний способ, - пояснил Аткинс. - Притом, если вы заметили, галька располагается со значительными промежутками.

- Да, заметил. – Пащенко был не рад, что затронул тему, располагавшую к пространному объяснению. А любивший давать исчерпывающие ответы, профессор (а какой настоящий учёный не любит?) приступил: - Причём, чаще всего красноватые камешки составляют фон, а из белых – складываются фигуры. Вы заметили?

- Заметил, заметил, - согласился покладистый географ.

- А что за стиль? – решил помочь другу и «вызвать огонь на себя» минералог.

- Традиционный, греческий классический. Мотивы мозаик обычные: цветы, дельфины, морские коньки и морские чудища. Фигуры плоские, без малейшей попытки создать ощущение объема или перспективы.

- Это мозаика. А вот, что касается, найденных нами, скульптур? – продолжал раззадоривать археолога Александр Ефимыч.

Профессор «клюнул»: - А какие вы имеете в виду?

- Например, мужчина с венком из листьев на голове или барельеф юноши с накинутым на плечи плащом, – закинул «удочку» минералог. Учёный охотно «заглотнул наживку»:

- Работы превосходные, но подход традиционен. Тем не менее, этим работам следует отдать должное за одно новшество…

- Какое? – Гершман следил за «поплавком»: «клёв» хороший.

– Создавая большие статуи или барельефы, - всё прочнее «насаживался на крючок» профессор, - местные скульпторы использовали приём, в Греции почти не известный. Сначала возводили каркас из деревянных палок или свинцовых стержней (если внимательно посмотрите, – увидите следы!), а затем покрывали его глиной или гипсом так, что получалась желаемая фигура.

- Мистер Аткинс, да вы, помимо того, что археолог, ещё и скульптор, коль так хорошо знаете, как лепить, - воскликнул восхищённый Пащенко.

- Но, но, господа! – заскромничал англичанин. – Не завышайте моих достоинств. Просто, я обязан разбираться в этом, если постоянно откапываю произведения древних мастеров.

 

Продолжение раскопок приносило всё новые плоды. Найдены терракотовые и вырезанные из слоновой кости фигурки богинь; нашли позолоченное серебряное блюдо с изображением религиозной сцены – Кибела, Богиня природы, едет в запряжённой львами колеснице, которой управляет крылатая Богиня победы; изображены также два жреца, а в небе сияет Гелиос, Луна и звёзды. Обнаружили и остатки трёх храмов, совсем не похожих на греческие. Их подиумы напоминали персидские и центрально-азиатские образцы; план зданий и его внешние украшения были заимствованы из Месопотамии; сосуды для возлияний, зарытые у основания подиума, свидетельствовали о том, что ритуалы, исполнявшиеся в храмах, не были эллинистическими. Первый, из найденных храмов, находился на главной улице; второй – стоял за городской стеной; третий – в юго-восточном углу акрополя. Последний храм представлял собой большую ступенчатую площадку, которая тоже не говорила в пользу того, что он был греческим.

- Согласно источникам, - сообщал археолог, - персы совершали богослужения под открытым небом на возвышенности, и это сооружение как раз соответствует такой средне восточной модели.

 

* * *

 

…Пока говорили обвинители, судьи, сидевшие на земле с поджатыми ногами, лузгали тыквенные семечки, выплёвывая шелуху в затылки сидевших перед ними. Многие улеглись тут же и, подложив под голову сандалии, ритмично храпели.

Сократ смотрел в высокое весеннее небо и иногда тихо потирал себе колено, нывшее не переставая. Несмотря на разноголосый шум окружавшей толпы, несмотря на тяжёлый дух, производимый массой потных тел и их испорченными желудками, ему удавалось, и слышать радостное чириканье птиц на окружающих деревьях и вдыхать ароматы весны, переполнявшие иссохшую землю.

Когда закончили обвинители, наступила полная тишина, как будто вся эта местность с деревьями и людьми провалилась в огромный колодец и всех покрыла вода, глубокая и холодная. Затаив дыхание, все устремили взоры на осуждённого, сгорая от любопытства узнать, какими увёртками он попытается «опрокинуть» Закон.

Сократ, несмотря на тишину, обступившую его, не пошевельнулся. Кто-то из учеников дёрнул за рукав: - Учитель, твоя очередь!

Он обернулся и растерянно посмотрел вокруг; потом с трудом вспомнил, каким образом оказался в окружении этого разъярённого сброда. Улыбаясь в свою густую бороду, философ приподнялся и проговорил: - А я ждал, о мужи, что вы будете оправдываться… Затем снова сел и продолжил растирание колена. Судьи переглянулись. Столько часов они терпеливо парились под палящим солнцем в надежде, что им удастся, в конце концов, посмеяться над этим сумасшедшим стариком. Они надеялись увидеть его униженным перед Законом, а он испортил им спектакль.

- Он сам смеётся над нами, - сказал один из судей, - вместо того, чтобы оправдываться.

- Когда порют мальчишку, и он назло не плачет, - сказал другой, - то негодника лупят ещё сильней!

- Признать его виновным во всех грехах, раз так! – закричал третий.

 

Мудрец, услыхав подобные мнения, лишь хмыкнул, продолжая тереть колено.

 

- Какое ты себе выбираешь наказание: смерть или изгнание? – спросил главный судья.

- Оба наказанья и справедливы и выгодны, как для меня, так и для вас, - ответил подсудимый, - но я предпочёл бы какое-либо третье…

- Какое третье?! – недоуменно воскликнули все разом.

- Был я вам вреден или нет, всё равно, поместите меня теперь, когда я стар, в Дом Лентяя. Так и вы будете отгорожены от меня, и я отдохну от вас.

- Ай, да шутник! – загоготали судьи.

- А раз моё суждение наиболее правильное, - продолжал мудрец, - то всё ваше жалованье следует выплатить мне.

- Да, он бесстыдник, к тому же, этот безбожник! – завозмущались судьи. - Виданное ли дело – требовать наш честный заработок? Какой наглец! Какой нахал! Ну, мы ему покажем…

 

«Хорошо, что теперь китайские сны сменились на греческие»! - Александр Ефимович, брился перед зеркалом и вспоминал мудреца-философа.

- Сократ вот теперь приснился, - «похвалился» он подошедшему Николаю Павловичу, который тоже взялся за мыло и помазок.

- Подвиньтесь слегка, коллега, - попросил Пащенко, намыливая щёку. – Не для вас одного зеркало повесили.

- Да, что вы! – отскочил намыленный минералог. – Пожалуйста, пожалуйста… Вы не в духе?

- Отчего же не в духе? – орудовал помазком географ. – Значит, Сократ, говорите?

- Да… приснился, - принялся за другую щёку Александр Ефимыч, так и не поняв: в духе коллега или нет.

- Это хорошо, что – Сократ, - взял в руки бритву Пащенко. – Кто не восхищается его мудростью и храбростью. Этого насмешника называли «афинский искуситель». Он не щадил даже самых знатных и заносчивых, доводя их до слёз.

- А вы интересовались его личностью? – убедился, что коллега «в духе» Гершман, уже вытираясь махровым полотенцем.

- Он был не только мудрейшим болтуном, с которым никто не мог сравниться, - казалось, не слышал вопроса Пащенко, выбривая у себя под носом, - но был также велик в молчании.

«Вон куда повернул», - подумал, закончивший бритьё Гершман и теперь освежавший лицо лавандовой водой. – Насчёт сократовского молчанья интересно узнать.

- Жаль только, что в свой последний час он не сумел промолчать, - сказал Пащенко и сам замолк на мгновенье, совершая опасные пассы у горла, - тогда бы он, вероятно, был бы причислен к ещё более высокому ордену мыслителей.

- Эх, если бы, если бы, - поддакивал минералог, шлёпая себя по красным щекам.

- То ли благочестие, то ли злоба развязали ему в тот момент язык, - перешёл Николай Палыч к более безопасным участкам лица.

- А что он такое сказал? – спросил Гершман скорее для проверки, помня сам знаменитые слова.

- «О Криптон, я должен Асклепию петуха», - не ударил в грязь лицом Николай Палыч, тоже завершая процедуру.

- Что надо понимать, как: «О Криптон, жизнь – это болезнь, и я устал от неё»! – дополнил знаменитые слова известной трактовкой Александр Ефимыч.

- Выходит, что он, притворяясь весельчаком, был пессимистом, - уже утирался полотенцем географ. – Он на протяжении всей жизни только делал хорошую мину, нося в себе и лелея это «последнее слово».

- Да, он страдал от жизни, - согласился благоухавший лавандой минералог, - и своим «последним словом» отомстил ей.

- Может его добродетельности, недоставало великодушия? – спросил Николай Палыч, выливая на ладонь остатки содержимого флакона. – Вот чёрт! Одеколон кончился…

- Слышал, слышал, о чём вы толкуете, джентльмены, - вошёл сияющий англичанин, отразив луч своей ослепительной улыбки в гершмановских очках. – Но не будем уподобляться древним грекам.

- В чём уподобляться? – спросили в унисон побрившиеся, но мистер Аткинс успел упорхнуть в соседнюю комнату, производя там какой-то шум…

 

* * *

 

Одинокая луна освещала мрачные развалины. В её печальном свете седая борода старика, сидевшего на камне, казалась голубой. Окружающие пески своим молчанием лишь подчёркивали некую тайну, нависшую над этим заброшенным местом.

- Который теперь час? – бормотал старик. – Наверное, далеко за полночь… И где я оказался, испив чашу? Судьи о чём-то спрашивали меня, а я им невпопад отвечал… мало, кто знает, что я почти совсем оглох… даже и ученики – я, ведь, как могу, скрываю и вида не подаю… Если бы этот мой порок был у Одиссея, он не стал бы забивать свои уши воском и привязывать себя к мачте – и так бы не услышал сладостных призывов смерти. Бедный Одиссей! Песни сирен так глубоко запали ему в душу, что и потом, в течение всей жизни, слышались ему. Он ждал их снова и снова, а то и призывал сам…

Старик поднялся с камня и стал ходить взад-вперёд, слегка прихрамывая (больное колено ныло) и, жестикулируя, словно доказывая что-то непонятливой луне, единственной своей слушательнице.

- Имей я хоть десять исправных ушей, я всё равно ничего не мог бы услышать. Я растерялся перед этой огромной ревущей толпой. Мне казалось, будто я уже тогда находился на том свете, и меня мёртвого судит куча Плутонов; а, оказывается, здесь, на «том свете», очень тихо, и никакие Плутоны никого не судят. Я там, в том мире, лишь улыбался смиренно, что ещё больше злило судей. Это из-за трусости, растерянности, а, может, - из-за моей неискоренимой глупости. Чувствую, как в душе шевелится патриотическое честолюбие. Ведь и мне не чужды эти великие добродетели. В самом деле, там, где пустит корни эта троица (глупость, растерянность и трусость), там Закон имеет силу и народ счастлив…

Старик умолк, снова сел и задумался. Две фигуры в капюшонах появились из-за угла полуразрушенной башни; лиц их не видно, но слышится речь, хотя уши старца не способны уловить их слов.

- У нас не окажется недостатка в хороших вожаках, способных преподать нам простую мудрость природы, - говорил высокий низкорослому. – И один из подобных вожаков – Сократ.

- А что он там говорил своим мучителям? – спросил низкий.

- Он им сказал: «Если бы я стал просить вас пощадить мою жизнь, то боюсь, что тем самым подтвердил бы наветы моих обвинителей, будто я изображаю себя человеком, знающим больше, чем все другие; ведающим о том, что скрыто от нас в небесах и преисподней».

«Это, верно, они обо мне»? - наконец, расслышал старик, когда говорившие прошли мимо, не заметив его.

«Могу сказать, - продолжал цитировать высокий, - что со смертью я не знаком, что ничего о ней мне не известно и что я не видел ни одного человека, который на собственном опыте познал бы её и мог бы просветить меня на этот счёт».

«Те, кто боятся смерти, - продолжил мысленно старик слова незнакомца, а вернее, самого себя, - видимо, полагают, что знают её. Что до меня, то я не ведаю, что она собою представляет и что делается на том свете».

Капюшоны проследовали мимо, а старик продолжил размышлять вслух: - Смерть может быть безразличной, а может быть и желанной. Впрочем, теперь я знаю (зачем кривить душой?), что Она есть переселение из одного места в другое (иначе, я бы не сидел на этом камне).

Незнакомцы скрылись за башней, но старик, вдруг очень отчётливо услышал, словно слух вернулся, слова высокого: - «Решайте, судьи, как вам заблагорассудится, но, следуя своему обыкновению давать советы о том, что справедливо и полезно, я сказал бы, что вам, по совести своей, лучше бы оправдать меня, если в моём деле вы разбираетесь лучше, чем я сам»…

«Меня цитирует, - удовлетворённо подумал старик. – Откуда он так хорошо знает мою речь»?

Незнакомцы вновь вышли из-за башни, и не спеша снова направились к старику.

«Ишь, гуляют под луной… Кто такие»?

Высокий объяснял низкому, жестами подтверждая сказанное, а тот лишь согласно кивал:

- Жизнь сама по себе – ни благо, ни зло. Она вместилище и блага и зла, смотря по тому, во что вы сами превратили её. И если вы прожили один единственный день, вы видели всё. Каждый день таков, как все прочие дни. Нет ни другого света, ни другой тьмы.

Беседовавшие подошли так близко, что старик услышал очень отчётливо последние слова и встрепенулся: - Как нет другого света? А где, в таком случае, мы с вами находимся?

Люди в капюшонах остановились, заметив, наконец, что среди развалин они не одни. Высокий, откинув накидку и показав лысую голову, несоответствующую его ещё достаточно молодому лицу, воскликнул: - Пресвятая дева, кто-то нас подслушивал? – Плащ его распахнулся, обнажив богатый камзол, белое жабо и огромный медальон на массивной золотой цепи. Легкомысленные усики на лице высокого капризно вздрогнули. Он схватился за висевшую на боку шпагу. – Кто вы, монсиньор, и что здесь делаете?

- А кто вы? – без должной учтивости пробормотал старик. – Я вправе спросить вас первым, потому что значительно старше вас?

- Философ Мишель Монтень к вашим услугам, - слегка поклонился вельможа, оторвав руку от эфеса и приложив её к голове.

- Не знаю такого философа, - снова неучтиво буркнул старец.

- А вы кто? – вновь тронул шпагу вельможа.

- Я тот, о ком вы только что говорили с вашим…

- Это мой верный ученик, - указал вельможа на спутника, стоявшего в тени. – Так вы Сократ? Как вы оказались в нашем времени?

- С таким же успехом могу спросить и я: а как вы – в моём? - продолжал дерзить старик.

- Вы жили, чёрт знает, когда – в далёком прошлом… - нелепый разговор стал явно забавлять вельможу.

- А вы, значит, - в будущем? – начал веселиться и старик. – В какие годы, позвольте спросить?

- Я переселился в эти места в 1592-м году, то есть скончался…

- Что, что? – снова недослышал старик – В тысяча пятьсот…

Тут вдруг ученик вышел из тени и откинул капюшон. Он был гладко выбрит, (щёки блестели в лунном свете) и чем-то ароматным благоухал.

- Никакой я вам не ученик, - вызывающе дерзко бросил свежевыбритый. Бросьте прикидываться французом, да ещё - философом, и приставать с расспросами к старому человеку!

- Положим, и не такой я старый, джентльмены, - с лёгкой обидой сказал мистер Аткинс, вертя в пальцах сигару. – Не найдётся ли у вас огонька – не от Луны прикуривать, в самом деле?

Александр Ефимыч протёр глаза – никакого Сократа, никакого камзола, и шпаги. Да и Пащенко, исполнявший «роль» ученика, мирно посапывал на своей койке. Храпел, исполнивший роль старого греческого философа, англичанин. Притом, храпел без зазрения совести. Неужели и британцы так храпят? Вот уж подумать никак не мог! … Надо, приснится такая чепухенция, ей Богу! Гершман повернулся на другой бок, и быстро забыл, что только что был Монтенем…

 

* * *

 

- Я не рассчитывал найти в этом глухом уголке Азии город столь богатый и могущественный. Я не мог и предполагать, что греческие поселенцы, с одной стороны, столь упорно хранили верность эллинистической культуре, а с другой – безоговорочно приняли восточные обычаи в архитектуре и религиозных обрядах. – Джон Аткинс удовлетворённо потирал руки, созерцая найденные богатства.

- Можно считать наши работы завершёнными? – спросил Николай Палыч.

- В основном, да! Завершим систематизацию находок и можно отправляться по домам.

- А к какому выводу вы пришли? – спросил Александр Ефимыч.

- Вывод таков: когда греки появились в этих краях, здесь существовала высокоразвитая городская цивилизация с древними традициями монументальной архитектуры. Греческие колонисты на берегах Окса, прилагая всяческие усилия для сохранения своего культурного родства с греческим миром, одновременно готовы были воспринять уроки, полученные от местной цивилизации. Вот такой вывод, джентльмены! Однако продолжим систематизацию находок.

Перед каждым лежала куча предметов (в основном, фрагмент статуй и скульптур). Каждый, вооружённый пером и чернилами, тщательно и подробно описывал, реликвию, занося её характеристики в толстую тетрадь.

 

« Фигура первая. Очень выпуклый барельеф с тремя персонажами: женщина, бык, женщина, - записывал Гершман. – Высота три фута. Первая фигура слева крылатая, без головы и правой руки; левая рука только до локтя, она сильно выщерблена, равно как и грудь и бёдра; ступни отсутствуют. Она наклонилась к быку, готовому броситься вперёд; округлая левая грудь топорщится под тканью». Александр Ефимыч на минуту прекратил писать, задумался, а в душе защемило: «Так я и буду всю жизнь холостым? Топорщится под тканью – вот это да! Ах, как изумительно… прикоснуться бы лишь… Давно забытое ощущение – Ах, ах, какая прелесть!.. Но прочь, прочь, прочь, вожделение»!

«На поясе, - вновь застрочило перо, - а им служила простая верёвка, три дырочки. Позади торчит хвост быка. Драпировка завязана на левом плече, и вся сосредоточена слева, ткань провисает, сбивается на левом бедре, от паха идёт чуть вверх, спадает между ляжками…» Снова - перо в сторону, а перед глазами – соблазнительные картины: «… между ляжками спадает… ах, ах, какая прелесть! Прикоснуться бы лишь разок… Ух ты – аж дух захватывает!.. Да-а-а, давненько не общался я с прекрасным полом… Чур меня, чур меня! Что за наваждение»!

«Бык в броске, - заскрипело перо, - культяпки передних ног, головы нет, шея выщерблена, мощные мускулы на правом плече; судя по складкам шеи, голова его была опущена. Фигура вторая. Изображена в фас. Порывистый взмах крыльев, правая грудь откололась». Опять что-то вспомнилось: свидания с Машенькой чаще всего бывали у него по вечерам, а днём он боялся ей надоесть. Но ему, всё-таки, хотелось беспрестанно занимать собой её воображение, и он всё время старался напомнить ей о себе, но так, чтобы это ей было приятно… «Левая рука сохранилась приблизительно до локтя. Драпировка подчёркивает движение тела. Хитон, перетянутый поясом, раздувается ветром и облегает левую грудь, круглую как яблоко…» Александр Ефимыч почувствовал лёгкую дрожь в коленях, а воспоминания шли своим чередом. Если на витрине цветочного или ювелирного магазина его взгляд привлекали цветы или серёжки, он, решив послать их Машеньке, представлял себе, что наслаждение, которое они доставляют ему, испытает и она. Что это наслаждение усилит её нежность к нему… «Вся левая половина тела выдвинута вперёд, фигура делает шаг левой ногой, выступающее колено, чётко обрисованная икра, к ступням привязаны подмётки»… Икра-а-а! Это блаженство - быть влюблённым, жить только любовью (той реальностью, в которой он часто сомневался). Блаженство усиливалось больше и больше… «Густые складки переходят с правой ягодицы на левую, огибают бедро и ниспадают основной массой до уровня правого колена, часть же их, расправляясь между расставленными ногами, плавно опускается на землю»… Ах, эти ягодицы! Ах, эти бёдра! Ах, эти расставленные ноги! Минералог почувствовал испарину на лбу, отчаянное сердцебиение, и отложил перо. Вспомнилось, что ему говорили о ней как о содержанке, и ему опять показалось занятным это раздвоение. Но любовь и влечение непреодолимы… «Наверху плащ обёрнут, - перо снова заработало, - вокруг левой руки, а к низу закручивается, чуть ли не в свиток. В целом, в изображении ткани, пожалуй, слишком много завитков…»

 

Николай Палыч не хотел себе признаться в том, что описывать находки не входило в число тех дел, которыми он мечтал бы заниматься, но…

«Задрапированный торс без головы. Размером с бумажный лист. Левая рука покоится на бедре, придерживая сборки драпировки; лёгкая рубаха или хитон; прямые складки отклоняются влево; тело опирается на левое бедро, линии живота отклоняются вправо. Круглая грудь…» И как, чем-то ударило! Вспомнилась грудь Катеньки – тоже круглая. Он всё время думал о своей ненаглядной и, поэтому, не чувствовал себя в одиночестве. Вечная мысль о ней придавала времени, когда он был вдали, ту же особую прелесть, какая заключалась в тех коротких мгновеньях, когда она была в его объятьях… «Левое плечо оголено, а локоть скрыт обильными складками материи, проходящей между рукой и торсом; на правой руке лежит тонкая ткань рубашки, застёгнутой на пуговицы. А в ромбовидные промежутки между ними проглядывает обнажённое тело. Глубокий вырез впереди. Грудь низкая…» А у Катеньки – высокая! Он часто вспоминал её тело: ничего необычного – самая обыкновенная женщина. Но, как только, он заметил, что она волнует и других мужчин, то телесное желание, которое она будила в них, вызывало у него острую потребность завладеть всеми её тайниками. «Подмышками и сзади вокруг шеи проходит шнур, на котором держится рубашка». Ему стали бесконечно дороги те минуты, когда он сажал её к себе на колени, спрашивал, что она думает о том, о другом… Перо временно легло на стол.

 

Мистер Аткинс быстро и мелко строчил: «Барельеф. Крылатая женщина, перевязывающая сандалию. Размер небольшой. Нет головы и кистей, два крыла. Опирается на левую ногу, слегка согнутую в колене. Правой рукой касается правой ступни в подъёме; пятка правой ноги приблизительно на высоте левого колена; правая голень расположена под прямым углом к левому бедру».

Несмотря, что прошло столько лет, Джон помнил, как сейчас: он взял извозчика и велел остановиться около её дома, на улице, перпендикулярной той, на которую её дом выходил своей задней стеной и оттуда он иной раз стучал в окно спальни, чтобы она отворила. Он вылез из экипажа. Вокруг мрак и тишина. Сделав несколько шагов, очутился возле дома…

«Левая рука чуть придерживает драпировку, но та, словно выскальзывая, падает вниз, тогда, как ткань справа приподнята размашистым движением бедра»…

Среди окон, в которых давно темно, только из одного просачивался сквозь ставни заливавший комнату свет. Она там и ждёт…

«Драпировка завязана на плечах. С правого плеча завязка соскользнула на середину руки, обнажив подмышку. Прозрачная, очевидно, ткань облегает твёрдые, круглые, с острыми сосками, широко расставленные груди».

Она там не одна (так он и подозревал!). С человеком, которого, по-видимому, ждала. Ах, негодная! Ему не терпелось узнать, кто это. Он прокрался вдоль стены, к освещённому окну, но сквозь переплёт ставен ничего не удалось рассмотреть, – в ночной тиши слышны были только неясные голоса…

«На животе две складки. Верхняя – более глубокая. Правая ступня отколота. Восхитительная вещь! Трудно отвести глаза…»

Ему больно слышать тихие голоса, один из которых принадлежал тому, кто пришёл к ней после его отъезда. Лживость Маргарет, блаженствовавшей с другим, на лицо… Аткинс отбросил перо (что в голову лезет!) и заявил трагически-назидетельным тоном: - Джентльмены, никогда не возвращайтесь раньше времени из экспедиций!

- Вы о чём, сэр? – откликнулся Гершман, слегка успокоившийся и описывавший какой-то «нейтральный» предмет, вроде кувшина или котла с затейливыми ручками, почему-то не отколовшимися, несмотря на свой почтенный возраст.

 

* * *

 

Театральный занавес в положенное время раскрылся. Сцена представляет собой нечто древнегреческое, и сами Боги разыгрывают спектакль.

 

Афродита: - Царевна Мирра, я велю тебе возвратиться на твой Кипр и стать любовницей твоего отца, царя Кинира!

Мирра: - Как это возможно, Богиня?

Афродита: - Придумай, как… Если ослушаешься, тебя ждёт страшная кара. Ты всё поняла?

Мирра: - Да, повелительница.

Афродита: - Ступай. Я жду скорых известий.

 

Царевна уходит. Декорация меняется. Дворец царя Кипра, Кинира. На сцене отец и дочь.

 

Кинир: - Так ты, негодница, беременна? От кого?

Мирра: - От тебя.

Кинир: - Как от меня? Я твой отец!

Мирра: - Я обманом проникла к тебе в постель, а ты принимал меня за одну из твоих бесчисленных наложниц.

Кинир: - Как ты могла? Я убью тебя!

 

Царь, выхватив меч, бросается к дочери, замахивается… Там, где только что стояла дочь, вырастает дерево (Боги спасают грешницу, превратив её в мирровое дерево).

 

Кинир: - Откуда здесь дерево? Куда делась дочь?

 

В недоумении царь убирает меч в ножны. Из-за дерева выходит юноша.

 

Кинир: - А ты кто?

Юноша: - Я Адонис, охотник, государь.

Кинир: - Ты не видел мою дочь?

Юноша: - Вы хотели убить её?

Кинир: - Она согрешила!

Юноша: - Боги спасли её от вашего гнева, превратив в дерево, а меня послали объяснить это вам.

 

Царь в растерянности. Юноша уходит. Занавес закрывается. Яркий свет множества вспыхнувших факелов заливает амфитеатр. Антракт.

 

-Заманили вы меня, Александр Ефимыч, на какой-то дурацкий спектакль, - повернулся Пащенко к сидевшему рядом Гершману.

- А я надеялся, что вам понравится. Какая жалость. Может, сходим в буфет, чтобы как-то скрасить… Пойдёмте, пойдёмте, пока антракт!

В буфете настроение Николая Палыча значительно улучшилось. То ли от того, что бутерброды с сёмгой оказались очень вкусными, то ли – что буфетчик сама любезность. Внимательный минералог заметил у последнего на мизинце два перстня – с топазом и опалом. «Где-то я видел эти камни»? – подумал Гершман и поднял глаза на продавца. – Ба, да это артист Далматов собственной персоной! Но, почему у буфетной стойки?

- Не удивляйтесь, дорогой Александр Ефимыч, - разжаловали меня из артистов в буфетчики. Вот-с! – ответил Василий Пантелеймонович и развёл холёными руками - мол, сам ума не приложу…

- За что? Чем вы провинились?

- Всё водка проклятая… пристрастился, знаете ли… Каюсь, сударь, но, увы, что было, то было!

- Очень вам сочувствую, очень… А что с вашим коллегой, тем, что принял топаз за алмаз?

- С Ванькой Потаповым?

- Да! С тем, который португальским королём прикинулся… Что с ним?

- С ним, с окаянным ничего – живёхонек! Правда, долго его в лечебнице продержали (зелёного змия, знать, изгоняли!), но Бог миловал – пока держится… Он во втором акте Зевса играть будет! Сами и увидите.

Назойливые звуки нежного колокольчика прервали задушевную беседу, и минералог с географом заспешили в залу. Пробрались на свои места, безжалостно наступая на чьи-то зазевавшиеся конечности, и плюхнулись на скамью, как раз в момент открытия занавеса.

- Вы знакомы с буфетчиком? – успел шепнуть Николай Палыч.

- Он не буфетчик, - понизил голос Александр Ефимыч. - Я вам о нём рассказывал… Т-с-с-с… Потом, потом…

 

Бородатый Зевс, действительно, сразу появился на сцене и стал чего-то добиваться от красивой, по-царски одетой дамы. Гершман щурился, вглядываясь в черты лица артиста, (он или не он?), но под толстым слоем грима трудно понять: является ли Зевс бывшим «португальским королём» или нет?

- Кто она? - томно спросила впереди сидевшая зрительница своего супруга, упитанного лысоватого человека с бычьей шеей.

- Это Алкмена, жена Амфитриона, царя Тиринфа.

«Всё-то он знает», - одновременно, с некоторым ревнивым недовольством, подумали учёные.

- Зачем он к ней пристаёт? – снова спросила жена.

- Царь Амфитрион отправился на войну, а Зевс, приняв его облик, добивается любви царицы.

Тем временем, на сцене бушевала брачная ночь, и свет из приличия притушили, – похоже, красавица уступила домоганиям любвеобильного божества. Зрительница ёрзала на скамье, искренне сопереживая, и, в ответ на «охи» соблазнённой царицы, издавала собственные.

- Зевс не велел солнцу вставать трое суток, - объяснял затянувшуюся темноту на сцене «бычья шея» (так географ и минералог, не сговариваясь, мысленно окрестили впереди сидящего всезнайку). – Не переживай так, дорогая, сейчас свет дадут.

«Наверное, историк, - с завистью подумал Гершман. - Всё-то знает, подлец!» Сбоку сопел, недовольный темнотой, спёртым воздухом, и всем на свете, хотевший пить после солоноватой сёмги, Николай Палыч. «Скорей бы антракт», - постанывал он.

Наконец альков осветился и сделавший своё дело Бог Громовержец покинул падшую царицу, а выразительный шум в кулисах возвестил о возвращении из похода рогоносца-царя.

- Что теперь будет? – ужаснулась дама.

- Не волнуйся, дорогая, всё обойдётся. У Алкмены родится от Зевса сын Геракл. Только и всего.

- А от законного супруга были у неё дети?

- От Амфитриона сын Ификл…

- Царь узнал об измене?

- Нет. Любовником ведь был сам всесильный Зевс.

 

Пока Гершман тоже внимал объяснениям, восхищаясь познаниями «бычьей шеи», а Пащенко изнывал от жажды, на сцене произошла смена и декораций, и действующих лиц. Теперь какая-то молодая девушка выслушивала наставления по-царски одетого старца.

- Каждый, кто хочет взять тебя в жёны, пусть сначала попробует запрячь в колесницу льва и вепря, - донеслось со сцены.

- Как вы жестоки! – взмолилась девица.

 

- Кто они? – спросила жена «историка».

- Царь Иолка, Пелий, и его дочь Алекстида.

- Пи-и-и-ить, - постанывал географ, совершенно не глядя на сцену. - Рыбка того… солоновата.

- А на мой вкус нормального посола, и никакой жажды… Может, у вас с обменом веществ не то. Обычно такое при сахарной болезни бывает…

- Типун вам на язык! Накаркайте ещё…Я с детства водохлёб, и воды всегда много пил.

 

Между тем, на сцене появился кто-то третий.

 

- Я прошу руки вашей дочери, - заголосил тенором этот третий, оказавшийся молодым человеком.

- Жених, - тихо догадалась супруга «бычьей шеи».

- Кто ты незнакомец? – насторожился Пелий, оказавшийся не столь сообразительным.

- Я, ваше могущество, царь Адмет из Фер.

- Откуда, откуда? – недослышало «могущество», злобно глядя на пришельца, и ковыряя в ухе пальцем.

- Из Фер, - повторил царевич.

- Ага, ага… Наслышан, наслышан, - обрадовался улучшению слуха Пелий, и стал рассматривать объёмистый кусок серы, извлечённый из собственных «недр». – А ты знаешь об условии?

- Я его выполнил, - ответил молодой нахал и указал на окно, - Можете взглянуть.

- Ну-ка, ну-ка, - глянуло «могущество» в окно. – Как тебе удалось? Ведь, никому прежде не удавалось! Как?

- Помог сам Аполлон.

Царь Пелий разочарованно отошёл от окна. Снова запустил палец в ухо, но уже в другое. Снова извлёк объёмистый кусок мешавшего слуху вещества и, наконец, молвил: - Ну, что же, царь Адмет из Фер, раз так – я отдам тебе свою дочь… Но знаешь ли ты, что тебя ждёт в дальнейшем?

- Нет, - молодой человек пылал и искрился счастьем.

- Мне предсказали, что муж Алекстиды вскоре погибнет. – «Могущество» удручённо опустило глаза, соединив пальцами первый кусок серы со вторым, и выбросило полученный шарик (вернее, «стрельнуло» им) в окошко.

«Что себе позволяет этот актёр, - мысленно возмутился минералог, - Неужели так по пьесе положено: доставать из ушей серу, скатывать её и выбрасывать на головы прохожих? Кто автор? К тому же, ушная сера – ценный натуральный продукт. Зачем выбрасывать?»

Пащенко подозрительно затих, всё-таки, заинтересовавшись происходящим на сцене. Особенно его заинтриговало «добывание» серы (наверное, это актёрская отсебятина, решил он) – Николай Палыч даже впервые заулыбался, на время, забыв о жажде.

- Отец, я согласна сойти в Аид вместо своего будущего мужа, - неожиданно заявила царская дочь.

- Что ты такое говоришь, дитя? – замахал руками отец.

- Я умира-а-а-а-ю-ю-ю-у-у… - внезапно стала заваливаться на бок царевна.

- Что с тобой? Тебе плохо? – и отец и жених кинулись к несчастной. Но не успели, и она рухнула бездыханной.

- Ой! – резко вскрикнула жена «бычьей шеи», напугав географа и минералога, увлёкшихся происходящим.

- О, горе мне! – стал рвать седую бороду старец, да так правдоподобно, что вокруг полетели седые клочья.

- Как я несчастен! – начал, упав на колени, рвать на себе волосы и царевич, но они не поддавались, будучи по недосмотру, наверное, приклеены излишне прочно.

- Фу, какой мерзкий конец! – завозмущалась «передняя» дама. – Уйдём отсюда, дорогой, я не могу смотреть на весь этот ужас!

- Подожди, милочка, сейчас всё образуется!

«Значит, он читал пьесу или уже смотрел», - опять ревниво подумал Гершман.

И вправду, из-за кулис показался ещё один персонаж, красавец-атлет, игравший бицепсами и увесистой дубиной.

- А это кто? – вскрикнула дама.

- Сам Геракл! – пояснил эрудит и, в знак солидарности с атлетом, ещё больше набычил свою шею.

Геракл, не теряя даром сценического времени, решительно подошёл к бездыханной царевне и, громогласно заявив «я вырву тебя из лап смерти», поставил девушку на ноги. Мнимо умершая тут же открыла глаза и пролепетала: - Где я?

С криками «ты вернулась к нам» отец и жених бросились к ожившей красавице, а равнодушный занавес, шелестя и скрипя, плавно пополз из кулис. Публика разразилась шквалом аплодисментов. Вспыхнувшая над головами люстра, сотнями свечей осветила восторженные лица многочисленных зрителей. Зала переполнена.

- Автора, автора! – закричало, как сговорившись, всё присутствие. – Автора на сцену!

Артисты, изображая смущение (мол, никак не ожидали такого приёма) и, подталкивая друг друга, выходили на поклон. Вышел и Зевс, в котором Александр Ефимыч снова никак не мог признать португальского короля - вот, как мастерски перевоплощается, стервец! А может, буфетчик наврал? Нельзя доверять этим пьяницам… Наконец, выволокли и упиравшегося автора. Мистер Аткинс охотно кланялся во все стороны и указывал руками на артистов – это всё они, мол, они, а моя заслуга здесь и не столь велика!…

 

Александр Ефимыч проснулся от нестерпимого желания пить. Отчего такая жажда? Во сне, вроде бы, Пащенко пить хотел, а наяву, выходит, сам хочу, хотя ничего солёного не ел на ночь… Ай, да сон! Всем снам сон! Древнегреческие трагедии привиделись! А я имена всех античных героев перезабыл… Ну, Геракла и Зевса, конечно, помню, а вот, всяких там, Пелиев-мелиев, уж извольте…

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.

 

Вновь Сократ и Монтень. Шестьдесят девять способов любви. Лунный камень. Чтение стихов. Опись находок. Новая идея и разработка плана. Прощальный обед и страшные истории. Появление бывшего проводника. Узбек предлагает выкуп. Прощен и отпущен.

 

- Надоело объяснять вам мою философию, - сказал устало Сократ и присел на камень. – И вообще, никакой я не философ. Я не построил никакой своей системы, мной не создан светлый храм мысли, с колоннами и алтарём. Я нашёл только свой особый метод мышления. Да, согласен, что я мудрый, так как долго жил на свете, но не сравнивайте меня с великими Пифагором и Эмпедоклом, с Софоклом и Еврипидом. Я обычный старый болтун и шутник, в то время как они…

- Зачем вы так о себе? – покачал головой человек в камзоле. – Наш мир создан, словно лишь для чванства. Людей, надутых воздухом, кто-то подбрасывает вверх, как воздушные шары…

- Любой из нас гораздо богаче, чем ему кажется, - продолжил старик, - но мы приучены жить займами или подаянием, мы воспитаны так, чтобы охотнее брать у других, чем извлекать нечто из самих себя.

- А, правда, что вы не особенно увлекались женщинами? – снова спросил француз.

- Я? – улыбнулся старик. – Одна из них, по имени Федота, поставила своей задачей очаровать меня, и приглашала, чуть ли не каждый день на свою виллу порассуждать о философии.

Монтень и его ученик встрепенулись, предвкушая услышать что-то невероятное на близкую каждому истинному французу тему, а любопытная луна тоже, казалось, навострила свои, спрятанные на её обратной стороне, уши: неужто старый философ опустится до скабрезностей? Вот забавно будет!

- И так всегда случалось, что когда я приходил, она купалась, натиралась благовониями, а потом репетировала голая новые танцы передо мной. - В глазах старца блеснул молодецкий огонёк…

Вдруг всё вокруг преобразилось. Будто это и не развалины, полузасыпанные песком, а богатая вилла. Кругом диковинные растения и яркие цветы. Поют невиданные птицы. Скучная луна будто бы и не луна, а весёлое летнее солнце. Бассейн наполнен голубой водой, настолько чистой, что любая подробность мозаичных узоров дна отчётливо видна.

- Как человек высокого ума, - заговорила купальщица, - ты не поймёшь меня превратно…

Затем она легла отдохнуть на диван возле гостя. Её жаркая и сверкающая белая грудь вздымалась при каждом вздохе и выдохе.

- Расскажи о бессмертии души, - попросила госпожа.

- Сколько приходится видеть бедняков, не боящихся своей бедности, - начал философ, - сколько таких, что желают смерти или принимают её без страха и скорби.

- А я знаю шестьдесят девять способов как любить, - похвалилась Федота.

- Почему не семьдесят?

- Может, хоть ты знаешь семидесятый? – Она кокетливо засмеялась. – И покажешь мне его?

Философ умолк и задумался.

- Что с тобой? Почему молчишь?

- Раздумываю над тем, какой из шестидесяти девяти твоих способов наиболее… философский или абсолютный…

- Какой, какой?

- Не один из них!

- Может, таковым будет семидесятый?

- Именно, он!

- Расскажи, прошу тебя.

- Этот способ такой: сперва нужно бить женщину, и в то время, когда она извивается на полу, крича от боли, и дрожит всем своим телом, опрокинуть её…

- Побей меня! Я твоя!! Побей сильнее!!!

 

Старец махнул рукой, словно стряхнул воспоминанья, и снова вокруг оказалась пустыня, развалины и пески, освещаемые предательским светом болезненно-бледной луны.

Человек в камзоле повернулся, и лунный луч отразился в огромном камне, висевшем у него на груди. Сиянье медальона ослепило на миг старика, и он даже, заслонившись рукой, пробурчал укоризненно: - В наши времена философы не обладали такими богатствами. Они, всё больше, руководствовались мыслью: о, сколько есть вещей в мире, в которых мы не нуждаемся.

- Это не такое богатство, как вам показалось, монсиньор, - оправдывался пристыженный француз. – Камень красив, бесспорно. В древней Индии называли его «Джандараканд», что значит «Лунный камень».

- Некоторые дикие народы поклонялись луне как Божеству, - заметил старик. – Это Божество в виде идола уносилось в поднебесье на колеснице, с впряжёнными в неё четырьмя гусями…

- Гусями? – удивился Монтень.

- Да, именно! А в руке идола сиял этот ваш камень.

- Так вы и об этом знаете? – воскликнул восхищённый француз. – Поистине, вы всезнающий, и, наверное, нет вещей не знакомых вам?

- А чем, всё-таки, дело кончилось с богатой патрицианкой? – подал голос, до того хранивший молчание ученик.

- Ах, я и запамятовал совсем, - спохватился старик. – Вот видите, забываю с чего начал… Тот случай я рассказал для того, чтобы вы поняли, что «абсолютного» способа нет не только в любовных делах, но и в любых других.

Слушатели насупились и призадумались. Луна стыдливо спряталась за подвернувшееся облако, отчего стало сразу темнее.

- Что приуныли? – после некоторой паузы спросил старик. – Хотите, теперь повеселю вас? Я иногда, шутки ради, сочинял озорные стишки… Прочесть?

Монтень и его ученик выразили бурное желание. Сократ встал с камня и выпрямился во весь свой невысокий рост.

- Этот стишок я посвятил некогда своему соседу Феокриту Сиракузскому, и называется он «Песня пастуха коз». Слушайте:

 

Лежу с больным животом,

Клопы едят дико.

Там – огни, и пляшут кругом,

И много крика.

 

Она сказала: «Приду»;

Припав мне к уху.

Как пёс, я жду её, жду -

Ни слуху, ни духу!

 

Ведь, клятва была дана.

Неужто обманет?

Иль козою бежит она

К тому, кто поманит?

 

Чтец перевёл дух, а слушатели бурно зааплодировали, что как-то не вязалось с окружавшим угрюмым и печальным пейзажем: - Браво, браво! Ай, да философ! Ай, да Сократ! Луна, казалось, тоже одобрительно подмигнула, и сбросила с себя назойливое облачко, отчего стало светлее, и пейзаж повеселел. Старик, подбодренный столь тёплым приёмом, приосанился, подбоченился, даже улыбнулся, и сказал: - А вот теперь, - нечто более серьёзное.

 

Лей мак забвенья,

Лей, лихорадка, в сердце свой дурман!

Вниманьем вашим я не сыт, не пьян.

Ты говоришь: предназначенье?

Увы! Обман

И яд презренья!

 

Нет! Воротись!

Снаружи дождь, снаружи стужа -

Я не пущу тебя наружу.

Вот золото твоё. Вглядись!

То вверх, то вниз.

Огнём горю – мне хуже…

И настежь дверь,

И мне в окошко хлещет ливень…

 

Николай Палыч почувствовал капли на щеке. Проливной дождь, редкий в этих местах, бушевал снаружи. Палатка набухла и начала, хоть и нехотя, пропускать влагу. Пробудившись, он вспомнил остатки сна:

«Где я слышал эти дурацкие стихи? Неужели Сократ сочинил? Но он не поэт… Философ Монтень с учеником, а ученик – это, никак, я… Фу, какая опять белиберда! Ах, ещё и Лунный камень в придачу… Но почему мне приснился? Не я минералог. Может, Морфей спутал койку? Вон Александр Ефимыч сладко улыбается во сне, и вода на него не попадает… А мистер Аткинс, того вообще пушкой не разбудишь…»

 

* * *

 

Опись находок продолжалась и, казалось, ей не будет конца. Возле каждого, по-прежнему, возвышалась гора предметов, и каждый аккуратно заполнял свой реестр, стараясь не упустить ни малейшей подробности.

«Женский торс в плиссированной рубахе, – мистер Аткинс разглядывал очередной предмет, макая перо в чернила. – Ровные прямые складки падают вертикально вниз; посередине груди пролегает более широкая складка, другие расходятся в стороны от неё, спускаясь уступами: каждая следующая ниже предыдущей».

И, всё-таки, он рад, что приехал преждевременно: другая жизнь Маргарет, до последнего момента внушавшая ему мучительное и бессильное подозрение, была вон там, освещённая лампой, и он в любую минуту мог застать её врасплох; мог постучать, как он стучал всякий раз, когда приезжал поздно… Маргарет поймёт, что ему всё известно, что он видел свет и слышал разговор… «Женский торс с косами без головы. – Аткинс принялся за следующий экземпляр. – С каждого плеча спускается по четыре косы, между ними видна грудь. Наверху косы лежат вплотную друг к другу, к низу расходятся»…

Они там пребывают в блаженном неведении. Перехитрили, в конце концов, не они его, а он их. Ведь они воображают, что он от них далеко-далеко. Вот сейчас он возьмёт да и постучит. А?.. «Мужская голова, повязанная шнурком. Между шнурком и лбом кольца волос наподобие расплющенных бутонов. Каждый завиток напоминает раковину улитки и состоит из четырёх колец. Волосы осеняют лицо, закрывая часть лба, и доходят до ушей».

Отложив голову, англичанин взглянул на следующий предмет. «Небольшой барельеф: женщина и фавн. Женщина в облегающей одежде стоит вполоборота к нам; кисти рук скрыты драпировкой, собравшейся в складки между торсом и правой рукой».

…А кто был у неё? Кто был тот «фавн»? Так я и не узнал. Всё, чего Джон ещё вчера устыдился бы – подсматривать в окно, может быть, даже выспрашивание посторонних, подкуп слуг; подслушивание у дверей, - теперь для него равнозначно расшифровке текстов древних стел, надгробий, рукописей, чем ему приходилось постоянно заниматься в экспедициях.

«Левая рука упирается в левое бедро, согнута в локте, который отколот. Справа с головы спадает покрывало, закрывает грудь и ложится на левое плечо. Подбородок чуть склонен к груди. Ткань натянута на правой руке, целиком закрытой».

Да, это её портрет! Она любила так наклонять голову… «Фавн с мохнатыми ляжками и козьими копытами сидит на камне. Копыта на уровне бедра женщины; головы на одном уровне. Ноги фавна плотно сжаты, словно бы он хотел их скрестить, да не смог…»

Аткинс отложил перо и нахмурил лоб – от воспоминаний покоя нет… Сидевший поодаль Гершман разглядывал очередную скульптуру, по-видимому, тоже страдая от возникавших ассоциаций.

 

«Персонаж с козьими ногами, - наконец, вывел минералог. - Стоит прямо, опершись о столб, закутан в плащ (словно поэт какой!), который проходит у него под бородой, изгибаясь, ложится на левое плечо и оттуда спадает вниз»…

Вспомнилось, как с другом стихотворцем (фамилия снова вылетела из головы) посетили собрание общества «Свободной эстетики». Набилось много поэтов и художников, и молодых и не очень. Было шумно и накурено; подавалось вино. Брюсов громогласно обратился к одному из молодых художников: «Всем нам очень важно узнать ваше мнение о новом искусстве и его задачах». Живописец, недолго думая, ответил: «Прежде было искусство старое, а теперь стало искусство новое. Новое искусство лучше старого. Надо писать по-новому, а не по-старому. Вот-с!» Сидевшие с важным видом Суриков, Васнецов и другие корифеи только крякнули: «Да-с! Молодёжь… Ну и ну!»…

«В левой руке пастушья свирель. Длинная волнистая борода (прямо, как у одного из корифеев), острые козьи уши, загнутые вперёд и сливающиеся с шевелюрой. Поза живая, игривая (Бальмонт, помнится, любил принимать такие, особенно, когда был выпивши)».

 

«Статуя старика с морщинистым лбом, - описывал свою находку Пащенко. – Морщины лежат параллельно, изгибаясь посередине лба (как у профессора римского права!); заросшая шерстью грудь (как у Стёпки Мокрого). На левом его плече сидит фигура без головы, без ног, с одной правой рукой, в которой держит человеческую голову, превосходящую размерами его самого и даже голову старика (тут и свою голову потеряешь – тогда, помнится, я по римскому праву провалился)». Николай Палыч обратился к следующему предмету. «Большой барельеф: стоящий воин с копьём в левой руке; правая – опущена, кисть лежит на бедре; волосы в мелких завитках (как у Александра Ефимыча) откинуты на затылок; курчавая борода симметрично сходится клином; глаза открытые, выпуклые (точно, Гершмана портрет)».

 

* * *

 

… Вот и пролетели два долгих месяца. Все работы завершены, каталоги составлены, находки упакованы. Наступил август, но жара не спадала. Единственная надежда, как избавиться от палящих лучей, - предстоящий отъезд.

Мистер Аткинс, меж тем, вдохновлённый успехами, ещё не завершив одну, уже вынашивал план следующей экспедиции, и склонял к этому понравившихся ему компаньонов. На сей раз, его воображение будоражила древняя страна Гарамантида, располагавшаяся некогда на территории нынешней Ливии. Населяли её племена, достигавшие когда-то в своём развитии высоких ступеней цивилизации.

- Опять ехать в жару и в пустыню? – не особенно обрадовался, больше любивший Петербургскую прохладу, минералог.

- Но мы отправиться осень, когда жара спадать, - успокаивал англичанин, за долгое общение с русскими коллегами так и не научившийся преодолевать сложности славянского языка (Ох, уж эти заковыристые падежи!).

- Я, как всегда, не против, - поддержал дерзкую задумку Пащенко.

- Что это за народность? – всё-таки, поинтересовался Александр Ефимыч.

- Изучая античную историю Ливии, - заговорил более складно англичанин, перейдя на родной язык, - я узнал о существовании на её территории этого древнего народа. Но их судьба давно является загадкой для учёных. Приход арабов-мусульман в Северную Африку покончил с этой цивилизацией.

- К какой расе они принадлежали? – спросил Николай Палыч, начиная заражаться новой идеей.

- Антропологический анализ останков, найденных в могильниках, показал, что они, в основном, были людьми европеоидной расы, по-видимому, средиземноморского типа и сильно отличались от негроидов.

- Каким ветром их в Африку занесло? – снова спросил Пащенко.

- На это счёт есть разные версии: первая – связана с великим переселением, так называемых, «морских» народов. Это критяне, этруски, сицилийцы, сарды. Они покидали насиженные места в конце второго тысячелетия до Рождества Христова, в связи с разрушительными землетрясениями и затоплениями многих островов. Вторая версия связывает происхождение «гарамантов» (так они зовутся) с оазисом Сива. Он находится в пограничном районе исторической Ливии и прилегает к Египту. В древности оазис славился храмом Бога Амона и являлся религиозным центром.

- При чём здесь оазис? – не понял Александр Ефимыч.

- Часть жителей Сивы в 10-8-м веках до новой эры, как полагают, переселилась в Феццан, город, что находился в Ливии, и стала называться «гарамантами». Есть и третья версия. Она возводит гарамантов к потомкам филистимлян, изгнанным из Палестины иудеями. Изгнанники и основали древнюю столицу Гараму в 10-11-м веках до новой эры.

- Весьма интригует, - начал загораться и минералог.

- Я точно еду! – воскликнул Николай Палыч, окончательно «заболев».

- И я, пожалуй, - присоединился, хотя и не очень уверенно, Александр Ефимыч.

- Отлично, джентльмены! – обрадовался англичанин. – Остаётся обсудить дальнейший план действий. – Он слегка задумался. – Но вначале нам нужно отдохнуть месяц-другой…

- Конечно! – возликовали компаньоны.

- За это время я сумею доставить все находки в Британский музей и закончу официальные дела. Часть предметов, как и условились, я уступаю вам, чтобы и русский научный мир порадовался вместе с британскими учёными. Мы с вами, ведь, откопали немало того, за что подрались бы между собой многие музеи и академии наук мира. А без вашей помощи я вряд ли бы справился, так что считаю себя вашим должником…

- Ну, что вы! Какие пустяки! Это мы вам благодарны, что пригласили, - заскромничали на перебой учёные. – А поедем в том же составе?

- Хочу ещё, если вы не против, пригласить своего давнего друга из Германии, известного археолога… Но вы вряд ли его знаете, наверное?

- Как его зовут? – спросил минералог.

- Пауль Шефнер.

- Ну, как же не знать! – воскликнул географ. – Мы с ним совсем недавно копали в Туркестане.

- Не может быть, - изумился археолог. – Вы с ним? Каким образом?

- Он так же, как и вы, пригласил нас. Мы случайно встретились в одном городке… Консул познакомил… Он нуждался в помощниках! – загалдели учёные.

- Он мне писал, что ездил в те края, - вспомнил мистер Аткинс. – Тем лучше, раз вы знакомы! Мир тесен, как говорится…

- Он очень забавный господин, - припомнил Николай Палыч, смеясь. - Боялся пауков и скорпионов!

- Кто же их не боится? - развеселился и англичанин. – Себя тоже не отношу к числу их почитателей!

Учёные некоторое время шутили и смеялись, вспоминая различные истории, связанные с насекомыми, пока не принялись за разработку плана дальнейших действий. Приглашение немецкого коллеги и его согласие англичанин считал делом решённым, так как, оказывается, он ранее обсуждал с немцем перспективу совместных раскопок в Ливии и получил принципиальное одобрение. Решили наметить пункт встречи, равноудалённый от всех участников предстоящей экспедиции. Таким местом выбрали Марсель, расположенный как раз посередине между Англией, Германией и Россией. Россия, конечно, наиболее удалена, но что делать! Обменялись адресами. Англичанин обещал всех заблаговременно известить о дате сбора телеграфом, чтобы не суетиться с визами и прочими бумажными делами. Теперь предстояло расстаться и отправиться по домам. Мистер Аткинс решил сухопутным путём добраться в Стамбул, а оттуда – морем в Англию. Русские компаньоны собирались пробираться на север, в Россию, естественно по суше (по-другому и нельзя никак), минуя туркмен и узбеков; а далее – по железной дороге в Москву и Петербург. Обо всём, условившись, решили устроить прощальный обед. Собрали на столе всё, что Бог послал, включая и, обнаруженные англичанином, в своих запасах совершенно чудесные галеты. И, хотя стол не ломился от яств и деликатесов, трапеза затянулась допоздна, и плавно перешла в ужин, после которого долго не ложились спать, развлекаясь у костра занимательными историями.

- Теперь ваша очередь, мистер Аткинс, - закончил очередную байку про нечистую силу Николай Палыч.

- Что же рассказать? – англичанин уставился на дрожавшее пламя костра, и незаметно сбился на русский. – Давно я слышать этот историй…

- Да вы по-английски, - напомнил Гершман. – Зачем по-русски мучиться?

- Окей! – согласился британец, и дело пошло веселей. – «Герцогиня Мазарин была любовницей Карла Второго, а мадам де Бьюклейр состояла в таких же отношениях с его братом и наследником, Яковом Вторым. Две эти женщины сильно привязались друг к другу, что считалось странным, учитывая их положение. Обе фаворитки жили во дворце Сент-Джеймс, где им предоставлялись весьма недурные покои. Вскоре этих женщин отвергли ради новых фавориток, но они продолжали сохранять между собой милые отношения. Они, порой, любили вести разговор на темы из загробной жизни… В одну из таких бесед подруги поклялись, что та из них, которая умрёт раньше, при первой возможности вернётся к подруге и расскажет ей, как живётся «там»… Графиня умерла первой. Мадам де Бьюклейр ждала, когда же ей привидится подруга, а та всё не появлялась, хотя прошло несколько лет. Но вот однажды другая подруга мадам устроила у себя вечер. Гости сидели за карточным столом, когда вошедший слуга сообщил хозяйке, что мадам Бьюклейр зовёт её к себе, так как боится умереть. Леди перепугалась и, извинившись перед гостями, отправилась к подруге. Когда она оказалась в спальне мадам Бьюклейр, та сообщила, что умершая графиня, наконец, посетила её.

- Она что-нибудь сказала вам? – поинтересовалась подруга.

- Да, что я сегодня после полуночи присоединюсь к ней, - ответила мадам. Тем временем каминные часы пробили полночь.

- О, моё сердце! – воскликнула де Бьюклейр и упала замертво». Англичанин закончил и посмотрел на притихших слушателей. Те молчали, но тишина длилась недолго. Какой-то шум и крики возле того места, где лежали навьюченные верблюды (так как решили выступать на рассвете, то с ночи всё приготовили и упаковали) заставил сидевших у костра обернуться. Из ночного мрака показались фигуры. Рабочие и вооружённые охранники вели упиравшегося человека.

- Вот этот старик подрезывал у верблюдов упряжки, - сказал старший из сторожей, и свет костра, лизнув жиденькую седую бородку, блеснул в жгучих глазах ночного гостя.

- Это бывший наш проводник! – мгновенно узнал старого узбека Пащенко.

- И мой тоже, - признал англичанин.

- Как он здесь оказался, так далеко от Джунгарских степей? – удивился Гершман.

- Значит, шёл за нами по пятам, чтобы снова угнать верблюдов, – предположил Пащенко.

- Не слишком ли далеко для пожилого человека? – засомневался Гершман. – Проделать такой путь из-за каких-то верблюдов… да и возраст не юный. А как его звали?

- Абрахам, - припомнил Аткинс и снова перешёл на русский. – Я помнить его! Он украсть…

- Ай, да Ибрагим, - покачал головой Пащенко. - Не молод, а какой прыткий!

 

Вора крепко связали, отложив решение его судьбы до утра. Проверили окрестности: нет ли сообщников? Но ничего не обнаружили. Охрану лагеря усилили. Ночь прошла спокойно. Утром стали думать, что делать со стариком. Везти его с собой (но куда и зачем?) или отпустить с миром – всё-таки не украл, а лишь намеревался, да и возраст (как удалось ему проделать столь громадный путь?).

- Развяжите его, - приказал мистер Аткинс. – Что нам делать с тобой?

- Отпусти, господин, - жалобно проскулил узбек, потирая затёкшие запястья. – Я дам за себя выкуп. – Он достал из-за пазухи красный, величиной с куриное яйцо, камень и протянул англичанину. – Этот камешка развеселит кручина, плохой мысль отгонать, разум и честь умножит, сила и память усилит!

- Что он сказать? – не разобрал археолог, так как воришка говорил очень быстро и с азиатским акцентом. Коллеги перевели, и британец, кивнув, что понял, спросил снова: - Почему он твой плохой мысль не отвёл?

- Меня шайтан попутал сильно! Камешка не помог. На старик сила не действуй, а ты молодой – тебе помогать…

- «На тебе, Боже, что мне не гоже», - вспомнил поговорку Николай Палыч. – Будь здесь Кыбсан, - вот бы обрадовался: он хотел снова тебя встретить, Ибрагим, да как следует, несмотря на свой буддизм!

- У меня нет плохой мысль, - сказал англичанин, - поэтому мне твой презент не нужно! By the way… что это за камень, мистер Гершман?

- Яшма, притом редкий вид, красный, - пояснил минералог, - поэтому возьмите. Камень ценный!

Уговаривать британца долго не пришлось. Он повертел минерал в руках и убрал в нагрудный карман, сказав назидательно: - У нас тоже есть на такой оказия поговорка. “To come off cheap”! What is the Russian for?

- «Дёшево отделаться», - перевёл Гершман.

- Есть и ещё, - входил в раж британец, - “To come off a whole skin”.

- «Выйти с целой шкурой», - снова перевёл минералог.

- «Покаянную голову меч не сечёт!» – метнул очередную мудрость Пащенко, и почему-то неожиданно подобрел. – Простим его, господа! Всё-таки, человек не молод – мало ли что в голову приходит… Только, скажи Ибрагим, каким зельем ты нас опоил тогда?

- «Шайтан-трава». Растёт высокий горы, - признался узбек. – Кто не знать, не найти!

- Мы и не собираемся, - засмеялся географ. – А травка хороша была: спали мертвецки – даже и буран не заметили!

- “Let bygones be bygones”! – снова достал камешек, и полюбовался им британец. - Транслэйт, мистер Гершман… пли-и-из!

- «Что прошло, то прошло».

- «Кто старое помянет, тому…» – начал Николай Палыч, но англичанин не дал ему закончить, вынеся вердикт:

- Ты получать свобода, Абрахам! Иди, куда хотеть, пока я не передумать!

 

Обрадованный старик, пятясь и кланяясь, заспешил прочь. Полы его длинного драного халата путались под ногами, а ступни увязали в песке, но, несмотря на это, он шёл с завидной прытью. Сгорбленная фигура неудачливого вора вскоре удалилась на почтенное расстояние и долго ещё мелькала в лучах восходящего солнца, то, скрываясь за очередным барханом, то, появляясь вновь.

- Как он пешком, без верблюда, лошади или осла, на худой конец? – ломали головы учёные, передавая из рук в руки бинокль и, продолжая следить за быстроногим узбеком.

- Не волнуйтесь, господа, – сказал старший охранник, - наверняка, его верблюд спрятан за одним из холмов.

Успокоившись, что старый чёрт, не пропадёт, учёные и сами тронулись в путь, разделившись на два каравана: один – двинулся на север, а другой – на запад. Пески вновь огласились мелодичными треньканьями колокольчиков … А на востоке, куда уже никто не смотрел, маячила одинокая фигурка Ибрагима, ставшая значительно выше ростом – он тоже оседлал верблюда (охранник, как в воду глядел).

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

 

Машенька и письмо под дверь. Вторжение пристава и чаепитие с вареньем. Катенька крепко спит. Шкатулка с письмами. Шумная вечеринка с воспоминаниями.

Вербовка нового члена экспедиции. Гершман надумал жениться.

 

Собирая вещи, разбросанные по всей комнате, в которой ночничок освещал остатки холодного ужина, он прислушивался к, заглушаемому обоями гостиной, крупному разговору. Мужской голос, вначале злобный, потом умоляющий, раскаты которого перешли в рыдания, в слезливую расслабленность, сменялся другим, и Гершман узнал его не сразу: грубый, хриплый, он звучал ненавистью и произносил мерзкие слова, какими осыпают друг друга пьяные девицы в пивной.

Слова оскверняли ту любовную роскошь, с какой была обставлена эта комната, забрызгивали грязью её чистый шёлк. И сама женщина тоже запачкалась, стала в его глазах на одну доску с теми, к которым он всегда относился с презрением.

 

Машенька вошла, тяжело дыша, красивым жестом подбирая распущенные волосы.

- Что может быть глупее плачущего мужчины? – воскликнула она, но, увидев, что Гершман стоит одетый, в исступлении крикнула: - Ты встал? Ложись! Сейчас же ложись! Я тебе приказываю!

Затем она так же внезапно смягчилась и, притягивая его к себе рукою и звуком голоса, проговорила:

- Нет, нет! Не уходи! Я не могу тебя так отпустить! Во-первых, я убеждена, что ты ко мне не вернёшься…

- Конечно, вернусь… Что тебе пришло в голову?

- Поклянись, что ты на меня не рассердился, что ты вернёшься… Я же тебя знаю! Ты так долго отсутствовал, – не могла я монашкой всё это время…

Александр Ефимыч дал слово, но в постель так и не лёг, несмотря на её мольбы и настойчивые уверения, что она у себя дома, что она свободна и никому отчётом в своих поступках не обязана. В конце концов, она, видимо, примирилась с тем, что ему пора уходить, проводила его до дверей, и сейчас в ней ничего не осталось от разъярённой фурии. Напротив, выглядела приниженной и виноватой.

Долгий и проникновенный прощальный поцелуй задержал их в передней.

- Ну, так, когда же? – спросила она, стараясь заглянуть в самую глубину его глаз.

Он хотел что-то ответить, конечно, солгать, лишь бы скорее уйти, но тут вдруг раздался звонок. Из кухни вышла домработница, но Машенька знаком остановила её.

- Не надо! Не отворяй!

И они, все трое, стояли молча, не шевелясь.

Послышался приглушённый вздох, затем шорох подсовываемого под дверь письма и медленно удалявшиеся шаги.

- Я тебе говорила, что свободна! На, прочти…

Машенька передала Александру Ефимовичу только что распечатанное письмо, жалкое любовное послание, недостойное, малодушное, нацарапанное жирным карандашом. В нем несчастный просил прощения за недавнюю свою выходку, на коленях молил не прогонять его, обещал принять все условия, покориться во всём, только бы не потерять её навсегда!

- Убедила? – спросила она с недобрым смехом.

- Зачем ты над ним издеваешься? Он написал такое пламенное, душераздирающее письмо, а ты его гонишь.

- Он мне не нужен… Я его не люблю! Я от всего устала, мне стыдно, меня тошнит…

Гершман ничего ей не ответил, назначил свидание на завтра и ушёл. Для него здесь всё кончено. «А ещё хотел жениться на ней! Заплутавшийся в песках, в поисках кладов и минералов, романтик; оторванный от реальной жизни мечтатель – вот кто ты, Александр Ефимыч, к своим тридцати пяти»!

 

Прохладный ветерок с Невы подгонял в спину, а накрапывавший дождик всё более остужал воспалённую голову. Шёл он, куда глаза глядят - на душе скребли кошки, и когти их были достаточно остры…

 

* * *

 

Пащенко проснулся от страшного стука и долго не мог понять, где стучат. «Может, кто-то из соседей стучится с чёрного хода, но почему? Который час»? Вдруг дверь шумно распахнулась, влетел огромный усач-пристав и заорал: - Вы не слышите или оглохли?!

- Виноват, не знал, что стучат ко мне, но дверь не заперта.

Пристав схватил с ночного столика книгу, начал её листать и трясти; затем – другую, третью, четвёртую… Потом осмотрел комод и всю комнату, заглядывая во все углы, и даже под кровать.

- Что вам нужно? Что вы ищите? И почему врываетесь в дом?

- Вы студент?

- Нет. Я учёный… Неужели, так молодо выгляжу?

 

Пристав, не говоря больше ни слова, поставил к дверям солдата с ружьём и, грохоча сапогами, вышел. За окном полноправное утро, и нагло чирикали вечно голодные воробьи. Солдат курил что-то невероятно едкое (махорку, наверное), миролюбиво опустив ружьё.

 

- Нельзя ли в спальне не дымить, служивый?

- Извинямс-с-с, барин, – солдат покорно и даже как-то элегантно, если здесь применимо это слово, затоптал сапогом самокрутку.

- Да, братец, ну и манеры, однако… - Николай Палыч, поспешно натянув халат, переместился в столовую. Солдат-часовой последовал за ним. Там лежали и валялись узлы и ещё не распакованные чемоданы.

- Авдотья, - позвал учёный, - подай нам самоварчик!

- Щас, барин, мигом, - показалась на пороге моложавая толстозадая крестьянка и бросилась выполнять.

 

За дверьми снова послышался топот, грубые мужские голоса, и в комнату ввалились пристав с помощником.

- Осечка вышла, господин Пасынков!

- Пащенко, - поправил Николай Палыч, но представитель власти не отреагировал, и продолжал, хотя более миролюбиво:

- Адресок маненько перепутали. Не за того вас приняли. Приносим извиненьица! Служба такая. Эту сволочь, рэ-ва-лю-ци-а-нэ-ров проклятых, никак не переловим!

- Может чайку откушаете? - предложил, обрадованный счастливым исходом, хозяин. – Авдотьюшка, самовар закипел?

- Закипает, барин! – донеслось из недр квартиры.

- Благодарствуем, никак не можно-с! Энтих антихристов пока не изловим – никаких чаёв-с! - Три пары тяжёлых кованых сапог в разнобой затопали по лестнице.

 

- Закипел? – снова справился барин, сложив ладони рупором.

- Что я, верхом, что ль на самовар сяду, ей Богу, - заворчала в полголоса кухарка. – Ещё этих холуёв чаем поить. Много чести будет!

 

Николай Палыч, насвистывая что-то себе под нос, сходил умылся и, посвежевший, вернулся в столовую.

 

- А и где энти? – Раскрасневшаяся Авдотья сама, как и принесённый самовар, отдавала жаром, паром и здоровьем.

- Ушли.

- Слава Богу, - перекрестилась кухарка. – Что их, чертей, принесло ни свет, ни заря?

- Неси варенья и, что вчера напекла, – пировать будем!

- Щас, щас, мой ненаглядный! – вильнула шкафовидным задом Авдотья и скрылась за дверью.

 

Николай Палыч увидел своё отражение в начищенном до зеркального блеска красавце. «И в правду, моложаво, на студента, выгляжу – знать, полезно ходить в походы и быть по долго на свежем воздухе». Взгляд перешёл на, оставленные на полу, следы сапожищ. «Эх, Россия-Матушка, ты так и верна своим традициям: не успел вернуться, - заарестовывать пришли! Ошиблись, видите ли… Раньше отца мучили (не сладко ему досталось), а теперь вот и за сына принялись? Хорошо хоть, что извинились – и на том спасибо»!

- Вот, барин, пирог с грибами, ваш любимый, - поставила Авдотья на стол блюда и тарелки. - А ентот с яблоками, а вот и вареньица! Вишнёвое, малиновое, клубничное… Вам какого в вазочку положить или сами?

- Сам, сам! Ты ступай в спальню да окурок подбери, что солдат на полу оставил.

- Ах, окаянный! Вот я не видела, а то бы поганым веником его по мордасам. Не свинячь, чай не в хлеву!

 

* * *

 

Устав от ожидания, Катенька спала крепким сном, несмотря на то, что в лицо ей бил свет от лампы. Около неё лежала на простыне раскрытая книга. Приход Николая Палыча не разбудил её. Остановившись возле самой кровати, он принялся с любопытством рассматривать любовницу, точно чужую, незнакомую женщину.

Красива! Ах, до чего красива! Руки, грудь, плечи – нежно-янтарного цвета, и нигде ни единого пятнышка, ни одной родинки, ни единого рубчика. Красноватые веки. Быть может, тому виной роман, который она читала, а может быть, тревога ожидания. Черты лица обмякли во время сна. Наверное, оттого, что их не держала в напряжении несгибаемая воля женщины, желающей, чтобы её любили. Во всем разлита усталость и доверчивость!

Её возраст, вся её история, её извороты, причуды, хитрости, слёзы и страхи. Всё написано на лице. Всё сейчас на виду! И синие тени, которые оставляют наслаждения и бессонные ночи. И складки пресыщенности, оттягивавшие нижнюю губу, несвежую, потёртую, как закраина колодца, откуда весь околоток берёт воду. И едва заметные припухлости, из которых потом образуются морщины, изобличители старости…

Николай Палыч вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Пусть себе спит. Зайду в другой раз. Посмотрел и хорошо!

- Не буди барыню, - шепнул прислуге, приложив палец к губам, - потом скажешь, что я приходил; а цветы в вазу поставь, чтоб не завяли.

 

* * *

 

- Послушай! Я знаю, что ты собираешься мне сказать… - Машенька потупила взгляд. – Ведь всё умерло, я никого, кроме тебя, не люблю! Ты у меня один на всём свете!

- Если бы прошлое для тебя действительно, как ты выражаешься, умерло,… - Он погрузился в бездонную глубину её прекрасных глаз зыбкого серого цвета; менявшего оттенки в зависимости от смены настроений, - … ты бы не хранила вещей, которые тебе о них напоминают. Да, да, всего, что там, на верхней полке в шкафу…

- Тебе и это известно? Ты рылся в вещах? – У серых глаз появился чёрный бархатистый отлив.

- Случайно наткнулся.

«Значит, ей нужно найти в себе силы, чтобы проститься со всей этой грудой карточек и писем от поклонников, со всем этим блистательным любовным архивом, уцелевшем от разгромов каждого очередного любовника», - с ужасом подумала она и спросила:

- А ты мне потом будешь верить?

Его недоверчивая улыбка раззадорила её, и она достала покрытую лаком шкатулку, резная оковка которой выглядывала между аккуратно сложенными стопками дамского белья.

- Делай, что хочешь, – сожги, порви… - протянула он ему вместилище тайн своей беспорядочной жизни, но он не взял. Наступила неловкая пауза, – оба молчали…

Она, как оцепенела, и долго не открывала шкатулку, занявшись рассматриванием цветущих вишен, сделанных из розового перламутра, и летящих аистов на крышке, - а потом вдруг резким движением повернула ключик, и крышка взлетела.

Кажется, здесь были представлены все размеры карточек и все виды почерков: цветная бумага с золотистыми буквами вверху, пожелтевшие от времени записки, потрескавшиеся на сгибах, карандашные каракули на листках – всё это лежало, как попало, в куче.

- Я сожгу на твоих глазах! – проговорила она срывающимся от волнения голосом, присев на корточки у камина и, поставив на пол зажжённую свечку.

Он подумал, как ей будет тяжело расставаться с этими тайными исповедями любивших её людей, но не проронил ни слова. «Поступай, как знаешь», - говорил его укоризненный взгляд.

 

* * *

 

Вечеринка шумная. Собрались у Степана, жившего на Крестовском острове. Собрались именно у него потому, что он, как и в прежние времена, соблазнил всех двумя бурдюками молодого вина, недавно привезённого братом с Кавказа. На остальных возлагалась закуска, чем запастись не составило труда. На извозчике привезли всякой всячины, начиная с осетрины и икры, и кончая расстегаями и калачами. Решили обойтись без прислуги, и стол накрывали сами. Стол, что называется, ломился от закусок. Салаты овощные и рыбные, мясные ассорти, заливные блюда, белужий бок, поросёнок с хреном и, чёрт знает, что ещё (всего не упомнишь). Решили в коем-то веке душу отвести…

Компания тесная, лишь четверо. Отыскался, наконец, Петька Бессонов, племянник известного в Петербурге профессора славянских наречий, несколько лет, как отдавшего душу Господу. Царство ему небесное! Петька тоже успел прославиться в научных кругах, как знаток латыни, древнегреческого и древнееврейского, арабского и санскрита.

Пётр Алексеевич Бессонов нынче работал научным сотрудником Эрмитажа, в отделе древних рукописей.

Хозяин квартиры, весельчак и бывший троечник, трудился в адвокатской конторе (как помним, он пошёл по юридической части). Но, по-прежнему, не утратил черты заводилы и тамады, продолжая служить Бахусу верой и правдой.

Не виделись бывшие сокурсники больше десяти лет. Но, казалось, что никогда и не расставались. У каждого сохранились старые замашки, пристрастия, любимые словечки и жесты. Хотя это теперь потеряло прежнюю лёгкость. – Годы (не столь уж и старые) брали своё.

После первых тостов «За встречу» и «За дружбу», пришли воспоминанья…

- А помните Петра Матвеича Терновского, богослова? – обратился к чуть захмелевшим товарищам Пащенко.

- Который всё хотел, когда проходили энциклопедистов, «нанести удар Вольтеру»? – уточнил Бессонов.

- Да, да, он самый! Презанятнейший дядька был.

- Говорят, он вскоре в священники пошёл, - припомнил Гершман.

- И поступил туда, где мой папенька служил, - пояснил Бессонов. - В церковь Петра и Павла.

- А помните этого… как его?… профессора латыни? – вспомнил про свои вечные тройки Мкртычянц.

- Который себя «саксонцем» называл? – переспросил Гершман.

- Клин его фамилия, кажется, - подсказал Бессонов.

- Верно! Всё ещё шутили, что «Клин клином вышибается», - засмеялся Николай Палыч. А Степан, тем временем, вновь наполнял бокалы искрящимся напитком, ловко держа огромный бурдюк за края и приговаривая: - Не дадим, господа, скиснуть божественному нектару!

- Это он твердил: «троих достаточно для судебного заседания»? - спросил кто-то.

- Он, он! Кто же ещё? – подтвердил Степан и пролил вино на белоснежную скатерть. – Вот чёрт… Это у него не лекции я развернул от скуки отрез ткани!

- Зачем ты его принёс?

- Домой не хотелось заходить – живу не близко, дай-ка, думая, возьму с собой…

- Как он тебя с треском выгнал!

- Сашка, ты не допил, - заметил кавказец зорким взглядом горного орла «непорядок» в стакане Гершмана. – Нехорошо!

- А помните Леонтьева, который Пушкина по-латыни читал? – спросил Бессонов, накладывая себе салат. – Да и не только Пушкина, а всех, кого ни попади.

- А физик, которого электричеством ударило! – расправлялся с сёмгой Пащенко. – Спасский - фамилия, кажется, а вот имя? Нет, не помню… Кто помнит?

- Не важно, главное, ударило! – рассмеялся, роняя крошки пирога на скатерть Гершман. – Ух, и весело было! Чертовски весело…

Вино лилось не то что бы рекой, а прямо «окиян-морем». Один вместительный бурдюк быстро оказался пуст. Принялись за второй. Закуска тоже не залёживалась. Отсутствием аппетита никто не страдал. Пили и за здравие, и за упокой, вспоминая, как ныне живущих, так и ушедших учителей, друзей и знакомых.

- А помните Франца Карловича?

- Зоолога? А как же!

- Он так увлекательно рассказывал о мышах и лягушках, - заслушаешься!

- А какой он был собачник и кошатник, а? Кто бывал у него, – видел.

- Целые стаи по квартире бегали. Добрый был мужик!

- А, что помер?

- Не знаю. Ничего не слышно о нём давно…

- А помните Буслаева?

- Фёдора Иваныча? Как не помнить? «Искатель милости студентов».

- Это он меня заразил страстью к старинным рукописям, - уплетал за милую душу белорыбицу под соусом Петька. – С тех пор и копаюсь в свитках и пергаментах.

- От пыли не чихаешь? – спросил Гершман, протирая запотевшие очки. В комнате делалось душно и накурено – в перерывах между тостами «смолили» от души (У Стёпки, как и в былые времена, оказался припасённым славный табачок из Трапезунда, с лучших плантаций!).

- Случается, - признался Бессонов и в подтверждение чихнул, но, конечно, не от пыли, а от соуса, который за разговором каким-то чудесным образом, попал ему в нос. – Извините, господа!

- Выпьем за старинные рукописи! – предложил, во всём находивший повод для тоста, Стёпка. – И за то, чтобы хрен в нос больше никому не попадал…

Захохотали и чокнулись. Звон сомкнутых бокалов совпал с боем настенных часов. Полночь «помахала ручкой», прощаясь. Наступал новый день. Времени никто не замечал, и на гулкие удары не обратили бы внимания, не расскажи Пащенко очередной занятный случай:

- Один мой приятель, юнкер, на спор стрелял по циферблату часов на Николаевском вокзале…

- И как, попал? – оживилась, падкая на всякое непотребство аудитория (вино способствовало вольности нравов). – Часы остановились? Разбились?

- Хоть и попал, и сделал дырку в циферблате, но упорные часы продолжали идти, - разочаровал рассказчик. – Потом он ещё стрелял, но по распорядителю бала и…

- Попал? Промазал? Ранил? – заволновались все, перебивая друг друга.

- В данном случае, не только попал, но и… убил.

- Ка-а-ак?! За что?!

- За то, что тот его публично оскорбил. Вот так-то, господа!

- Каким образом? Чем можно так сильно оскорбить?

Александр Ефимович, ранее слышавший эту историю от коллеги в одном из походов, продолжал невозмутимо «трудиться» над нежным поросёнком, ежеминутно поправляя коварно сползавшие с носа очки.

- Распорядитель сам нарвался, сказав юнкеру: «Извините, я испачкался о ваш погон», - А тот возьми и бабахни!

- И что ему за это? – проявил профессиональный интерес юрист Мкртычянц. – Сослали? Разжаловали?

- А ничего! – положил себе в тарелку, ожидавшей своей участи, кусок осетрины Николай Палыч. – Дошло до государя, и тот помиловал: правильно, мол, поступил! Офицеру положено честь мундира защищать, чтобы гражданским неповадно было…

- Ишь ты, какой у нас «мудрый» государь, - сказал мрачно юрист. – Не выпить ли за него?

- А вы, что скажете? Вам не интересно? – заметил «погружённого» в поедание поросёнка коллегу Пащенко.

- Я от вас слышал эту историю, - как-то официально заговорил Гершман, оторванный от приятного занятия.

- Ну и что? Слышали? Еще раз полезно… – надулся Николай Палыч, под воздействием винных паров становившийся часто не в меру обидчивым по пустякам. – Послушали бы ещё из уважения, – ваш поросёнок никуда не убежит, чай не живой!

- Остывает.

- Но, но, не надо ссориться, господа, - заговорил в Стёпке «Мокром» бывалый адвокат. – Предлагаю тост за нашего му-дро-го императора (слово «мудрый» он произнёс нараспев). Чтобы он также «мудро» правил многия, многия лета!

За царя выпили молча, не чокаясь, но стоя. После этого так же молча закусили. Пащенко всё ещё выдерживал насупленность, а Гершман доканчивал начатое. Веселье как-то улетучилось.

- Камешков много насобирали? – обратился сотрудник Эрмитажа к минералогу, сознательно меняя тему.

- Если считать камешками обломки барельефов и статуй, то да! – Гершман, наконец, отодвинул от себя тарелку, вытираясь салфеткой.

- Про науку говорить, господа, пока тоже… не стоит, - лучше поднимем бокалы, и выпьем… за неё! – Тамада не дремал. – Предлагаю простой тост: «За науку»!

Никто возражать не стал, и бокалы звякнули вновь. Скатерть приняла на свою, весьма не белоснежную поверхность, новые красные «кляксы». Движения друзей становились всё более неверными.

- А помните, на соседнем курсе учился такой чёрный с пробором, - начал очередную историю успокоившийся Николай Палыч и посмотрел на Степана. – Ваш брат, кавказец, кажется…

Искавший глазами на столе, что бы ещё отведать, Александр Ефимыч, разумеется, слышавший историю про «кавказца», перевёл взор на рассказчика, чтобы снова не обидеть коллегу.

- Чикваидзе, грузин! – сразу сообразил о ком речь Мкртычянц. – Лихой танцор! Лезгинка, кабардинка… что изволите? Всё мог!

- Он, бывало, говорил, - добавил Бессонов, - что «в пирожках сахар слишком сладкий». Как же не помнить такое!

- Вот, вот, он самый! – обрадовался рассказчик, искоса поглядывая на Гершмана, – слушает ли тот. – Так вот, он в Коммерческом клубе на балу от электрической лампочки прикуривал, и в итоге … – Наступила пауза, пока соображали, чтобы это значило – прикуривать от лампочки. А Николай Палыч ждал реакции, и она последовала.

Прокуренная комната сотряслась от дружного хохота, отчего перепуганные часы даже чуть раньше пробили «четверть первого». Наученный горьким опытом минералог деланно смеялся со всеми, для верности, отодвинув от себя подальше и вилку и нож, чтобы коллега чего не заподозрил. Степан старательно набивал папиросные гильзы табаком и отправлял их по кругу, на манер индейской «трубки мира» – не закурить стало бы неуважением к коллективу (кашляй, попёрхивайся, но дым пускай!).

- Предлагаю тост за электричество! – Степан вывернул побольше фитили обоих керосиновых ламп, освещавших праздничный стол, и затянулся папиросой. – Чтобы нам всегда было в жизни светло, как при электричестве! За свет! – Второй бурдюк тоже сильно похудел, хотя до полного опустошения ещё далеко.

- Почему ты при керосине? – покосился на лампы Пащенко, ставя опорожненный стакан, и прикуривая от подсвечника, вносившего свою жалкую лепту в общую неяркую освещённость. Люстра под потолком, состоявшая из газовых рожков, была почему-то неисправна и света не испускала. – Приходится от свечей прикуривать, а не от… лампочки, как Чикваидзе.

- Скоро обещают и нам провести, - успокоил Степан, виртуозно пуская дымовые кольца (в этом он был мастак). – Вон спички лежат. Зачэм от свэчей? (вдруг прорезался кавказский акцент)

- А помните маленького поляка? – спросил Гершман, давясь дымом, но мужественно изображая заядлого куряку.

-Врублевский! – подсказал Бессонов, выпустив огромное облако и накрыв им голову Гершмана, и без того задыхавшегося от своей папиросы. – Он, получив наследство, купил себе полный гардероб, если я не ошибаюсь.

Слышавший от Гершмана эту историю Пащенко сохранял олимпийское спокойствие, нервно стряхивая пепел мимо пепельницы и не замечая этого. – Скатерть всё равно превратилась чёрт знает во что.

- Да, да, да! – жестикулировал рукой с папиросой минералог. – Он для этого даже ездил в Москву, а затем весь год любовался собой, останавливаясь возле каждого зеркала или просто стекла, а все со смеху покатывались. – Рассказчик встал из-за стола и, пройдясь щеголеватой, но неверной, походкой по комнате, показал, как его герой любуется собой. При этом Гершман задел этажерку с фикусом и чуть не повалил её. Но эту шероховатость исполнения зрители великодушно простили. На пантомимиста обрушился шквал аплодисментов, сквозь который едва прослушивался бой часов, спохватившихся отметить очередную четверть.

- Вы снова куда-то собираетесь? – обратился Бессонов к географу и минералогу одновременно.

- Собираемся, - ответил слегка запыхавшийся Гершман, усаживаясь на место.

- Познакомились с одним англичанином, - стал более подробно объяснять Пащенко, - Он археолог. Мы вместе с ним копали в Афганистане, и теперь он нас снова приглашает.

- Куда, если не секрет? – заинтересовался Бессонов, наконец, потушив свою чадящую папиросу.

- В Ливию! – похвалился минералог.

- В Ливию? – переспросил Степан. – Так далеко?

- Там когда-то, до нашей эры, находилась страна Гарамантида, - продолжил Николай Палыч, грозно посмотрев на Александра Ефимыча: не лезь, мол, поперёк батьки в пекло. – Вот её и хочет откапывать наш британский друг.

- Интересно, интересно, - оживился Петька, - слышал я краем уха про эту страну, но, кажется, это всего лишь гипотеза.

- Вот мистер Аткинс и хочет проверить. Гипотеза это или действительно там жили некие гараманты? - Николай Палыч бросил взгляд на часы. Стрелки укоризненно ползли к «двум». – Может, и ты с нами надумаешь? Твои знания, ой как бы, пригодились, да немного бы и проветрился. Не всё дышать архивной пылью. Иногда можно её сменить на пыль суховеев и песок пустынь.

- Надо подумать, - нервно теребил в пальцах папиросу Бессонов. – Когда едете?

- Скоро! Осенью. - Николай Палыч поднёс коллеге подсвечник, хотя спички лежали рядом с Петькой.

-Благодарю! Приучаете к походным условиям? Как прикуривать головешкой из костра? - Пустил колечко дыма сотрудник отдела рукописей.

- Решил за тобой поухаживать, - улыбнулся Пащенко, ставя канделябр на место. – Что думать? Соглашайся!

- Кто в составе?

- Мистер Аткинс, его друг, немецкий археолог Пауль Шефнер, я и Сашка. Конечно, наберём рабочих и проводников, как обычно.

- Николай, - произнёс, позёвывая, Гершман, - я, наверное, на сей раз не смогу поехать… - Очки его стали слегка наперекосяк, что говорило об известной доле опьянения.

- Что ты? – почувствовал в словах коллеги предательский удар в спину Николай Палыч и лихорадочно схватился за недопитый стакан (хозяин дома, весьма захмелев, не столь бдительно следил за наполняемостью бокалов). – Как так? Почему? Что случилось?

- Ну… - замялся «изменник», поправляя захмелевшие очки. - По личной причине.

- Машенька что ли не разрешает? Наконец, жениться надумал? Устал? Надоело? – Географ, ставил свой стакан бессознательно в разные точки стола и, как бы отмечая этим, пункты-причины. Маневры заметил вновь обретший бдительность Степаном.

- Долить? – участливо предложил он.

- Плесни капельку, - согласился, в сердцах, Николай Палыч. «На тебе! Не было печали – черти накачали! Не поедет, видите ли. Вот это фокус!»

- Ты угадал: женюсь! – Минералог чуть протрезвел от собственной смелости.

- Ну что ж, поздравляю… За здоровье молодых тост предлагаю! – закричал нарочито весело Пащенко, пытаясь скрыть явную досаду.

 

Охотно выпили, но за отсутствием невесты, до криков «горько» дело не дошло.

 

- Женитьба – дело хорошее! – крякнул Стёпка, закусывая осетриной.

- До всех очередь дойдёт, - философски заметил холостой Петька, засовывая в рот кусок пирога с визигой.

- Вот на свадьбе твоей погуляем, а затем вместе – в Ливию! - предложил компромисс Пащенко, подцепляя вилкой маринованный гриб.

- Нет, не получится! – мрачно поставил пустой стакан минералог и схватил вместо закуски папиросу. – Она говорит: или я или раскопки…

- Эка, братец, ты влип, - предпринимал очередную попытку подцепить маринованный продукт Николай Палыч (первый кусочек, так и не дойдя до рта, сорвался и плюхнулся на многострадальную скатерть). - Когда женщина условия ставит это нэ порядок! - констатировал Степан, беря в руки спасительный бурдюк. Заговорил с давно забытым, кавказским акцентом. Акцент возвращался к нему на пьяную голову – чем больше выпьет, тем сильнее акцент. Столько лет прожил в Петербурге, а от досадного атавизма так и не избавился!

За столом воцарилась напряжённейшая тишина, нарушаемая лишь звуком маятника и бульканьем вина, переливаемого тамадой из сильно отощавшего бурдюка в хрустальный графин.

- Вах, вах, вах! Нэ-э-э-ту больше!

- Пускай вместо меня Пётр поедет, - посоветовал Александр Ефимыч, пуская дым в потолок. – Ему в новинку и интересно будет.

- Я ничего ещё не решил, - вновь заколебался сотрудник Эрмитажа.

- Да-а-а… Не ожидал я такого от вас, Александр Ефимыч, - перешёл на официальный тон Пащенко. – Вы, прямо, как тот юнкер… свалили меня наповал.

- А у тебя с Катенькой, как дела? – не принял официального тона, и пошёл в контратаку Гершман. – Не собираешься обзаводиться углом и семьёй? Так и будешь скитаться по пустыням и спать в палатках?

- Я своей сказал: любовь любовью, а раскопки раскопками! – ударил по столу географ, но не сильно, хотя посуда зазвенела и пробудила начинавшего дремать хозяина. (Вроде бы только что вино переливал, а вот сел и храпуна даёт!) – Она меня поняла и согласилась.

- О чём спор, господа? – спросил проснувшийся. – Давайте выпьем за женщин! – Кратковременный сон пошёл на пользу, и акцент исчез.

- Ну, в таком случае, тебе повезло с дамой сердца, - не обратил внимания на «степанов тост» минералог. – Моя непреклонна, да и я сам, если честно, устал мотаться!

- Ну, понятно, понятно, - поник Пащенко, - тем более что и минералов тебе, толком, так и не удалось собрать.

- И это тоже, разумеется.

- Выпьем за прэ-э-э-красный пол! – «пропел» работник адвокатской конторы, вновь обретя кавказское произношение (как говорится: то потухнет, то погаснет!). – Поды-ы-ы-мем бокалы!

Звон чоканья совпал с ударами, исправно исполнявших своё дело, часов (пробило «два»). Но их старание не оценили должным образом. Никто никуда, несмотря на столь поздний час, не собирался. Престарелую мамашу Степан на время гулянки предусмотрительно отправил к родственникам, так что некому указать засидевшимся пьянчужкам - пора, мол, молодые люди, и честь знать!

- А теперь вспомним нашу любимую, - предложил тамада и, сняв со стены гитару, забренчал вступление. Дружный, но нестройный, хор грянул:

 

Вот катится путь железный

От Невы и до Кремля,

Вспоминают возраст нежный

Сашка, Колька, Петька, я!

 

Куплет назойливо повторялся, меняя лишь свою последнюю строку, которая варьировалась, вызывая восторг каждого исполнителя: «Стёпка, Колька, Петька, я»! «Стёпка, Сашка, Петька, я»! «Стёпка, Сашка, Колька, я»! «Я» приходилось на каждого, – в этом и была особая прелесть незатейливой песенки.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

 

Мимо замка Иф. Ученая беседа. Ночной кошмар Пащенко. Сон Степана. Тени Геродота и Плиния. Атласские горы. Меж верблюжьих горбов. Из дневника Бессонова. Продолжение ученой беседы. Корнелий склонился над скрижалями. Патриций читает свитки. Старая Джерма. Раскопки захоронений. Итоги.

 

Пять часов вечера. Погода стоит прекрасная. Хотя море ещё не вполне успокоилось после вчерашней бури. Судно быстро миновало скалистые островки, на одном из которых располагается замок Иф, описанный Дюма в известном романе. Окрестности Марселя, постепенно скрывающегося из виду, усеяны белыми и жёлтыми домиками, напоминающими с моря игральные кости на ломберном столе. Над городом живописно возвышается гора, где стоит старинный собор. Берега щетинятся скалами самой причудливой формы и крутыми утёсами, ноздреватыми, шероховатыми и сухими, прокаленными южным солнцем и золотящимися в его лучах.

- Знаете, кто томился там? – обратился Пащенко к коллегам, стоявшим на палубе, и указал на оставшийся за кормой замок.

- Известно кто, - не растерялся Бессонов, - Эдмонд Дантес.

- Кто это? – спросил равнодушно Степан.

- Как кто? - возмутился Николай Палыч, - Граф Монтекристо! Неужели не слышал о таком?

- Не слышал. О Наполеоне слышал, а об этом, нет.

- Как же так? Романа, что ли не читал? – удивился Бессонов.

- Как называется?

- Так и называется! «Граф Монтекристо», - покраснел за приятеля Пащенко.

- Я всё больше дела подзащитных читаю - не до романов! Уж извините.

- Кстати, герой романа тоже нуждался в защите, потому что его оклеветали и несправедливо заточили вон в тот замок, - вновь указал на, терявшийся из виду островок Николай Палыч.

- Раз так, то обязательно прочту, - пообещал юрист.

- Весь Петербург с ума сходил, когда роман попал в Россию, - вспомнил Бессонов. - Зачитывали до дыр…

- Добрый вечер, джентльмены, - подошли как-то незаметно англичанин с немцем, и разговор повернул в другое русло. Пауль Шефнер, так же, как и Джон Аткинс выразили свои сожаления по поводу отсутствия минералога. Причина отсутствия – жена не пустила – вызвала в иностранцах понимание, хотя и привела в весёлое расположение духа. Потом немец вспомнил Чугучак, раскопки, постоялые дворы, гнусных насекомых на стенах, и высказал опасение, что в пустыне снова предстоит встреча с этими противными обитателями песков. Мистер Аткинс пообещал, что берёт на себя личную ответственность за безопасность коллеги и бросит все силы на борьбу с пауками, скорпионами и фалангами. Немецкий профессор, несколько успокоенный этими заверениями, переключил своё внимание на морской пейзаж и заговорил о птицах, сопровождавших судно – чайки, альбатросы и фрегаты оказались весьма милы его сердцу. Между тем, берега на горизонте вытягивались в узкую ленту, теряя чёткость очертаний, и делались похожими на облака. Море становилось пустынным. По мере удаления от берега, птицы постепенно исчезли, и теперь единственные существа поблизости - дельфины. Они, словно, вознамерились потягаться с пароходом в скорости и проделывали за кормой акробатические трюки.

Барашки встряхивали своим белым руном на гребнях волн. Солнце закапывалось в раздуваемые ветром раскалённые угли. Пароход изрядно болтало. Одно из колёс вдруг начинало молотить лопастями по воздуху, и клочья пены дождём рассыпались по палубе.

Закрываясь от брызг и хватаясь за поручни, члены экспедиции направились в каюту; склянки звали к ужину.

 

- Основные источники наших знаний об этом народе – это, наряду с данными археологических раскопок, сообщения античных историков и географов, - говорил мистер Аткинс, за обе щёки уплетая салат (морской воздух действовал на него благотворно и возбуждал аппетит). - К сожалению, до наших дней не дошло ни одного прямого свидетельства греческих или римских путешественников.

- Первым из античных историков упоминал о гарамантах Геродот, - заговорил немец на хорошем английском, едва поковыряв салат (морской воздух действовал на него не столь благотворно, а особенно, качка – похоже начиналась морская болезнь). - Он писал: «В десяти днях пути от Ачил есть соляной холм с источником и множеством плодоносных финиковых пальм; там обитают люди по имени гараманты, весьма многочисленное племя…»

- Как вы хорошо помните, коллега, - восхитился англичанин.

- Я и дальше помню: «Они насыпают на соль землю и потом засевают. В стране гарамантов живут быки, пасущиеся, пятясь назад…»

- Как назад? – удивились русские коллеги, а профессор, сверкая стёклами очков, продолжал:

- «…рога у них загнуты вперёд, и из-за этого они и пасутся, отступая назад. Вперёд они не могут – упираются тяжёлыми рогами в землю…»

- Прямо сказки, - не поверил трезвомыслящий адвокат и посмотрел на коллег.

- Это не я придумал, господа. Все претензии к Геродоту. – Немец поморщился (похоже, его слегка мутило). – К тому же, «эти гараманты охотятся на пещерных эфиопов, разъезжая на колесницах, запряжённых четвёркой коней».

- Джентльмены, видите, какого ценнейшего сотрудника я пригласил, - продолжал восхищаться коллегой англичанин. – Браво, браво, дорогой Пауль!

- Это ещё не всё, - вошёл в раж Шефнер, несмотря на неприятные ощущения внутри, - Как свидетельствует тот же Геродот: «пещерные эфиопы – самые быстрые среди всех людей, о которых нам приходилось когда-либо слышать. Они поедают змей, ящериц и подобных пресмыкающихся…» – Рассказчика передёрнуло. По-видимому, он вспомнил о скорпионах и фалангах, по аналогии. - «…а язык их не похож ни на какой другой; они издают звуки, подобные писку летучих мышей»…

- Я тоже, господа, порылся в Геродоте, - сказал Бессонов, когда немец в очередной раз скривился и замолк. - У нас в Эрмитаже есть много трудов античных авторов…

- И что вы нашли? – не терпелось англичанину.

- Интересные вещи! В одном из параграфов своей «Истории» Геродот писал, что эти гараманты проживали к югу от безводного района Сирт, что они обитали в стране, где водились дикие звери. Гараманты, якобы, избегали встреч и соседства с другими людьми; они не имели оружия и не знали, как защищаться…

- Мистер Пастченко, я вас очень благодарю за приглашённого в экспедицию, столь ценного сотрудника! – англичанин снова сиял от восторга. – Браво, браво, мистер Бессонов! Браво, мистер Пастченко!

- На эти противоречия у Геродота указывал ещё Плиний, - заговорил немец с кислым лицом, по-видимому, не разделяя радости англичанина (морская болезнь делала своё мерзкое дело, и всё казалось в чёрном свете). – Он полагал, что в упомянутом вами отрывке, герр Бессонов, Геродот имел в виду не гарамантов, а гамфазантов!

- Час от часу не легче, - шепнул на ухо Пащенко Степан (они сидели рядом) и стремительно прикрыл ладонью свой рот, раздираемый неуместной и неприличной зевотой – морская болезнь на него, явно, не действовала.

- А я читал, - внёс ясность мистер Аткинс, - что большинство комментаторов Геродота отмечают, что историк ошибался, принимая за гарамантов тех самых пещерных жителей Эфиопии…

Немец, не дослушав слова коллеги, выскочил из-за стола, чуть не сбив с ног убиравшего посуду стюарда, и выскочил из каюты. С палубы, не успела закрыться дверь, донеслись утробные звуки страдальца.

- Бедняга, - посочувствовал англичанин. – Ещё хорошо, что плыть нам не долго…

 

Несмотря на невыносимое тарахтение задыхающихся машин, на ужасные стоны деревянной обшивки и нечленораздельные жалобы самых разнообразных предметов, которые маялись на изнемогавшем от борьбы с волнами судне (не один немец страдал от качки!), тёплая компания, отужинав и разойдясь по каютам, не замедлила погрузиться в сон. Тяжёлый, со скучными сновидениями, сродни тому, какой навевает трагедия в театре.

Николаю Павловичу, как и следовало ожидать, приснился Александр Ефимович, который, вместо того, чтобы рассказать о своей супружеской жизни (свадьба состоялась!), начал почему-то читать коллеге вслух пьесу, то ли собственного сочинения (может, после женитьбы с горя начал писать, забыв про минералы?), то ли принадлежащую перу небезызвестного артиста императорских театров Василия Пантелеймоновича Далматова, но скукотищу жуткую. Поэтому спящий (если бы кто видел) метался по постели, силясь освободиться от кошмара.

«Занавес открывает перед зрителем зал в доме богатой генеральши Горбатовой, - читал минералог по пухлой рукописи, поминутно нервно поправляя очки, - пожившей, но сильно молодящейся женщины. Она живет на широкую ногу и увлекается современным символистским движением в области искусства. («Сейчас опять про Брюсова вспомнит», - думал в тревоге спящий.) На званный аристократический вечер к меценатке Горбатовой съезжаются многочисленные представители нового веяния (спящий почувствовал, что чем-то повеяло, но весьма не ароматным), - сбившаяся с пути здравых понятий о красоте молодёжь. За столом идут разговоры о «новой красоте», о высших настроениях, о недоступных толпе ощущениях, об избранниках, стоящих «по ту сторону добра и зла» и способных чувствовать и понимать то, к чему невосприимчивы простые смертные»… А как ваша Машенька? – улучив момент, спросил Николай Палыч. Гершман, пропустив мимо ушей этот бесхитростный, сердечный вопрос (может, оглох после свадьбы?), продолжил сосредоточенно читать: «Увлекаются «веянием» как генеральша, так и её племянница, княжна Ольга Горбатова, влюблённая в самого Валерия Яковлевича и на всё смотрящая его глазами»… «Кто этот Валерий Яковлевич? – в ужасе подумал географ. – Не Брюсов ли»? Тем временем, возникли подмостки, на которых закипело какое-то действие. Автор или чтец пьесы куда-то внезапно улетучился. По сцене бегали гости, спрашивая друг у друга, и отвечая: - Вы не знаете, будет Валерий Яковлевич? - Я видел его вчера. Он сказал, что будет.

- А мне он сегодня утром сказал, что занят.

- Мне сегодня в четыре сказал, что будет.

- Я его видел в пять. Он не будет.

«И каждый старался показать, - раздался вновь голос Гершмана, - что ему намерения Брюсова известнее, чем другим, потому что он стоит ближе к поэту»…

 

Степан сидел на лекции, но почему-то в одиночестве («Где все студенты»?- сверлило в голове, но ответа не находилось.). Лектор - немецкий профессор права Пауль Шефнер. Светило науки и мировая знаменитость говорила не спеша, с достоинством, сознавая всю бесценность своих слов.

«Целый ряд судебных драм, недавно разыгравшихся у нас, в Западной Европе, оживили в обществе интерес к вопросу о роли экспертов в деле правосудия. Припомните несколько громких последних дел, и всё огромное значение этих специалистов вам сразу уяснится. Хотя эксперты, кажется, нигде популярностью не пользуются, и объясняется это главным образом тем, что в большинстве случаев заключения их по одному и тому же вопросу зачастую разнятся весьма значительно, а порой и опровергают друг друга. И, тем не менее, можно смело утверждать, что при обнаружении виновников преступления отзыв одного сведующего человека стоит гораздо больше, нежели показания множества секретных агентов полиции»… «Куда клонит старый чёрт»? – подумал Степан, вольготно развалившись на широкой лавке. А «чёрт», тем временем, продолжал, пугающе поблёскивая стёклами пенсне. «В каждом случае убийства врач является одним из важнейших и серьёзных факторов предварительного следствия, гарантирующих суд, как от оправдания виновного, упорно отрицающего свою вину, так и от обвинения невиновного. («Ну, это, положим, и так понятно», - пробурчал кто-то недовольный в Степане.) И не только слово врача, но и слово судебного химика чрезвычайно важно, господа»! Степан огляделся – он, по-прежнему, сидел один. «Почему обращается во множественном числе? Может, у него в глазах двоится»?

 

Наутро море успокоилось, хотя временами затихающая зыбь из последних сил вздымала корабль, чтобы затем швырнуть его вниз, отчего на судне начинался общий переполох: звенела посуда, раздавались крики и ругань. Немецкий профессор, по-прежнему, страдал морской болезнью, и был зелёного цвета, но к завтраку все же вышел, благоразумно решив, что на людях переносить страдания значительно легче, чем в грустном одиночестве, в четырёх стенах тесной каюты. Остальные члены экспедиции переносили плавание вполне сносно и никаких особых недомоганий не испытывали. Мистер Аткинс предлагал всем виски, как вернейшее средство от укачивания. «Послушайте сына Британии, владычицы морей, - приставал он к каждому, слегка захмелев, - все мои предки мореплаватели, и таким способом спасались!» Пащенко и Мкртычянц послушались, хотя спасаться им не от чего. Бессонов отказался, сославшись на то, что должен ещё поработать (не афишируя, вёл дневник), а для этого голова нужна не замутнённая. За завтраком в кают-компании обсуждение вчерашней темы продолжили, и тени Геродота и Плиния снова витали над головами учёных.

- Плиний Старший, - начал англичанин, - сообщает интересные сведения о первой римской экспедиции в страну гарамантов, предпринятой Корнелием Бальбом в 20-м году нашей эры.

- Корнелий Бальб? – оживился немец, точно речь зашла о соседе, живущем через улицу, и даже поменял цвет лица в лучшую сторону. – Ну-ну, что он оставил нам?

- Он захватил сначала Гадамес, затем, преодолев цепь Чёрных гор, взял город Телги, а также Дебрис, вблизи которого находился горячий источник, и вышел к столице царства гарамантов Гараме, которую и захватил без труда, застав её жителей врасплох. – Аткинс глотнул виски и продолжил. – Далее Плиний перечисляет названия мест, пройденных экспедицией Бальба, и отмечает, что «до сих пор дорога к гарамантам непроходима, так как разбойники из этого племени засыпали песком свои колодцы».

- А ещё Плиний пишет, - добавил Бессонов, - что «гараманты, не вступая в брак, живут с женщинами без разбору»!

- Неужели? – подался всем телом вперёд Степан, неравнодушный к женскому вопросу, и легонько толкнул в бок Пащенко, - слышишь, мол, брат, какие дела - очевидно, беря в союзники.

- Не может, - возмутился чопорный немец и вновь позеленел, а тут и судно снова качнуло, так что посуда подпрыгнула на столе.

- Я об этом не читал, - пожал плечами англичанин, ставя на место стакан с пролитым остатком виски.

- Разумеется, это может свидетельствовать лишь об отличии гарамантских брачных норм от римских, - предложил своё толкование Бессонов.

 

«День прошёл без происшествий, если не считать таковыми: появление далёкого паруса, прыжки редких рыб из вода на достаточную высоту, жалобы немца на морскую болезнь, – записал в дневнике Пётр Алексеевич. – За обедом вновь говорили о том же, и пришли к выводу, что сведения, содержащиеся в «Естественной истории», более конкретны, чем в «Истории» Геродота. Та же тема обсуждалась и за ужином.

К вечеру справа от нас над водой появились сероватые туманы – это очертания двух островов. Удалось различить лишь полукруг рейда, силуэт какой-то горы да беспорядочно разбросанные белые пятна домов».

 

Утром всех разбудило сообщение капитана, что ещё до полудня судно окажется вблизи берегов Африки. И действительно, после завтрака, с помощью подзорных труб и биноклей можно было увидеть у самого горизонта нечто вроде едва различимого дымка: это первые вершины Атласских гор. Алжир вырисовывался с неотвратимостью судьбы. На палубе и в каютах началось радостное волнение, какое всегда возникает при приближении долгожданной земли. Учёные спешно паковали вещи. Как их встретит Африка? «Только ничего своего не забывайте в каютах, - ворчал капитан, - а то всё за борт выброшу»!

Окутанная светлой дымкой полоска принимала всё более и более отчётливые очертания. На озарённых солнцем участках можно кое-что разглядеть. Лодки с парусами в форме бабочки сновали взад-вперёд, словно голуби вокруг голубятни. Виднелись два рога, изогнутой полумесяцем бухты. В глубине её располагался город Алжир. Первые хребты Малого Атласа обрывались в море крутыми утёсами…

Но Алжир - лишь первая остановка. Далее следовало продвижение вдоль побережья на восток, минуя Тунис, в Триполи, откуда сухопутным путём – далее на юг, к тем местам, где некогда жили таинственные племена.

 

* * *

 

Караван оставил за собой страну дюн, окрашенную в золотисто-жёлтые и красноватые тона, окаймлённую приветливой бахромой пальм в часто встречавшихся оазисах.

Теперь открывался совсем другой пейзаж, оттенённый длинной грозной цепью гор, цвет которых изменялся от пурпурного к чёрному, по мере того, как путешественники приближались к ним. Горы словно облиты лавой и, вероятно, в прошлом так и было.

- Начинается район Чёрных гор, - пояснил араб-проводник.

- Вулканический массив перед вами, господа, - заговорил географ Пащенко, некогда изучавший африканский рельеф местности. - Похоже, лава стекала с этих гор в долины.

Жаль нету с нами Александра Ефимыча. – Он сейчас бы сделал анализы пород…

- Машеньку свою, поди, ублажает, - ухмыльнулся Степан.

- Завидуешь? – улыбнулся Бессонов.

- Что завидовать? Боюсь, ему теперь не позавидуешь, - нашёлся Мкртычянц.

- На верблюд качка как на вода, - запричитал немец почему-то по-русски, чем развеселил российских участников. - У меня сейчас снова будет морской болезнь!

- Знал бы я, что вас укачивать на верблу-у-у-д, - тоже перешёл на русский мистер Аткинс, - я бы заказать «фо ю» воздушный шар! – Он обрисовал рукой нечто большое и круглое.

- Как я завидовать Жан Франсуа Пилатр де Розье и маркиз де Арланд, - снова запричитал немец, покачиваясь между верблюжьих горбов.

- Почему завидовать им? – не понял англичанин.

- Они первые совершить полёт на шаре братьев Монгольфье…

- А я бы предпочёл ковёр-самолёт, - мечтательно сказал Степан, но иностранцы не разделили или не поняли его мечтаний и замолчали. Далее ехали тихо, лишь поворачиваю головы то в одну, то в другую сторону. Любовались быстро сменявшими друг друга ландшафтами. Караван длинной змеёй растянулся вдоль дороги. Скалы, по обочинам которой, состояли из различных геологических слоёв, окрашенных каждый своим цветом.

- Смотрите, вон бледный слой гипса, - первым нарушил молчание Николай Палыч, опять в душе сожалея по поводу отсутствия Гершмана. - Вон известняк! А там дальше полоса песчаника.

- Какой пёстрый картина, - согласился немец, пуская солнечные блики стёклами очков, и слепя попутчиков.

- А вон слои базальта и проблески железа, - взял на себя роль минералога Пащенко.

- Слоёный пирог, - отреагировал и англичанин.

 

По мере того, как отряд всё дальше продвигался на юг, форма Чёрных гор становилась всё более угловатой и геометричной; отвесней возвышались они над равниной. Это слои, переживавшие эрозию. Среди них выделялись коричневые вершины, напоминавшие гигантские муравейники, которые сверху кто-то посыпал углем.

 

«Мы путешествуем параллельно цепи Чёрных гор, - записывал на привале Бессонов. – Форма их часто пирамидальна. Они являются отрогами каменистой пустыни, образовавшейся в доисторические времена и состоящей из конгломерата песчаника и илистых отложений. Эта каменистая платформа изгибается на юго-востоке и ограничивает большие дюны Сахары.

Справа на нас наползают неясные очертания песчаных волн, но иногда встречается и скудная растительность. Небольшие пирамиды из чёрного камня постоянно попадаются на дороге. Она абсолютно прямая и только поднимается или опускается временами. Дорога разнообразна по окраске, характерной для различных геологических отложений.

Мы пересекли равнину в то время, когда закат оживлял дюны на зыбком фоне холмов, и пустыня внезапно расцвела, или, по крайней мере, так казалось. Дюны окрасились в живой розовый цвет, песчаная зыбь стала золотистой «горчицей», а холмы окрасились в фиолетовые цвета ириса, в то время как чёрные пирамиды остались за спиной.

Мне не верилось, что в пустыне могут быть такие чудесные превращения цвета и такая тонкая игра красок заката»…

 

На привале разговор, начатый в кают-компании, продолжился.

 

- Идентифицировать приведённые Плинием географические названия, за небольшим исключением, пока не удаётся, - заговорил как бы сам с собой мистер Аткинс, глядя на мерцающие языки пламени костра. – Важным представляется указание Плиния на то, что Гадамес был вторым по значению городом царства Гарамантов.

- Поход Бальба, - вспомнил некогда прочитанное Бессонов, - начинает новый этап в истории древнего Феццана – этап военной, политической, экономической и культурной экспансии Рима.

- Но римское влияние не всегда проявлялось в форме военного вмешательства, - возразил Аткинс.

- В области экономики и культуры роль Рима в стране гарамантов после похода Бальба возрастала, вероятно, очень быстро, – сказал сотрудник Эрмитажа.

- Известно, что римляне совершили три экспедиции на территорию Феццана, - присоединился к беседующим немец.

- Напомните, коллега, кто их возглавлял? - наморщил лоб англичанин.

- Извольте, - сверкнул очками немецкий профессор. – Это Валерий Фест, Септилий Флакк и… ещё кто-то. Вылетело из головы.

- Юлий Матерн, - подсказал Бессонов.

«Ай, да Петька! Ай, да молодец! – мысленно восхитился другом Пащенко. – И всё-то он помнит».

«Вон как немцу нос утёр», - порадовался в душе Степан.

- Эти землепроходцы, разумеется, преследовали определённо военно-политические цели, - продолжил англичанин, - но одновременно они обогатили античный мир новыми географическими сведениями, идентифицировать которые точно, как, например, страну Агисимбу, безуспешно пытаются учёные и сейчас. – Мистер Аткинс подбросил ветку в костёр, - та вспыхнула и затрещала. - Вот я и говорю, что Геродот и Плиний - главные античные авторы, сообщившие в сжатой форме те скупые сведения, которые были известны древним о гарамантах.

- Вы правы, остальные античные авторы лишь добавляют отдельные штрихи к истории этого народа. – Немец тоже кинул ветку, и радостные языки пламени заплясали в стёклах его очков.

- Господа, - обратился Бессонов к коллегам, - а Корнелий Тацит отмечает участие гарамантов в нумидийском восстании Танфарината в начале первого века новой эры и тот факт, что после поражения Такфарината гараманты направили своё посольство в Рим, чтобы избежать возмездия.

Беседа учёных постепенно стала затухать вместе с костром, и решили отправиться спать, что и сделали. Немец снова, опасаясь непрошеных гостей (насекомых), перед тем как лечь, тщательно обследовал все углы палатки и, убедившись, что пока никто не пожаловал, успокоился, прочитав молитву на всякий случай. Остальные, за исключением Бессонова, который корпел над дневником, улеглись, ничего не опасаясь, целиком положившись на действенность молитвы коллеги.

 

* * *

 

«Этот год избавил, наконец, нас от длительной войны с нумидийцем Такфаринатом. Затянулась она по той причине, что воевавшие с ним полководцы, добившись успехов, достаточных, как они полагали, для получения триумфальных отличий, тотчас же оставляли врага в покое. В Риме уже стояли три увенчанные лаврами статуи, а Африку, по-прежнему, грабил Такфаринат, снова усилившийся благодаря вспомогательным войскам мавританцев».

 

Склонившийся над скрижалями молодой человек придвинул к себе тусклый светильник, – масло кончалось (забыл сходить к соседу-лавочнику). Вот досада! Ну, может, успею дописать, – до утра недолго осталось, уже и небо светлеет.

 

«Сын Юбы, Птолемей, по молодости лет, ни во что не вникал, и мавританцы предпочитали отправиться на войну, чем терпеть над собой царских вольноотпущенников и повиноваться вчерашним рабам. Укрывателем захваченной Такфаринатом добычи и его сообщником в грабеже был царь гарамантов; он действовал во главе своего войска, но посылал к нумидийцам незначительные отряды, численностью которых за отдалённостью преувеличивалась молвой».

 

Хорошо, хоть точку успел поставить, подумал Корнелий и посмотрел в окно, где уже скромно занималась стыдливая заря. Ну, вот теперь и вздремнуть можно!

 

* * *

 

«Феццан находится в северной части Сахары, включающей в себя обширный район от Средиземного моря на севере до африканской саванны на юге, - записывал в дневнике Бессонов. – Ливийская пустыня лежит в центре Сахары, и можно сказать, что климат Феццана является типичным сахарским климатом, для которого характерны летняя жара и зимний холод, а также большая разница между ночной и дневной температурами».

 

- Не холодно вам, Пётр Алексеич? –подошёл к сидевшему у костра сотруднику Эрмитажа Пащенко, с охапкой сухих веток в руках. – Ночи-то в пустыне зябкие да и осень уж на дворе!

- А, Николай Палыч! Не спится что ли?

- Да, вот встал по-маленькому и вижу – ты. Дай, думаю, подойду и хвороста подброшу – человек занят, а костёр гаснет… Всё потеплей да посветлей будет!

- Спасибо, друг. Я как раз про климат и пишу, – ты угадал!

- Раньше Гершман у нас дневник всё вёл, - покосился географ на тетрадь в руках коллеги, - а теперь, значит, ты решил… Правильно, может, потомкам и интересно будет. Не жалеешь ещё, что сюда приехал?

- Да, что же жалеть? У костра, на свежем воздухе… Красота! Я ведь ещё ни разу не был ни в какой экспедиции…

- А-а-а! – разорвал тишины душераздирающий вопль со стороны палатки, где спали иностранцы.

- Что это там?- вздрогнул Бессонов. – Случилось что-то? Пойдём посмотрим!

- Я, кажется, догадываюсь, в чём дело, - удержал Пащенко коллегу. – Не стоит ходить!

- Паук, опять гадкий паук! – выскочил из палатки полураздетый немец.

- Ах, вон оно что, - улыбнулся Бессонов.

- Его насекомые почему-то очень любят, - засмеялся Николай Палыч, - хотя он не по этой части!

- Вы спасены, коллега! - Вслед за немцем из палатки вышел улыбающийся англичанин. – Скорпион мною обезврежен, – можете спать спокойно.

- Так это даже быть не паук, а скорпион? – содрогнулся Шефнер.

- Да, вы не разглядели спросонья, мой друг. Но одно ничуть не лучше другого, поверьте!

- О, примите мою благодарность, мистер Аткинс! Я вам так признателен.

Довольный спаситель и спасённый вновь скрылись в палатке.

- Тут этого добра хватает, - заметил философски Пащенко. – А ты, Пётр Алексеич, не боишься?

- Ну, если и боюсь, то не столь отчаянно, как наш немецкий друг.

- Тут, кроме пауков и скорпионов, и прочей нечисти хватает, - «успокоил» Николай Палыч, - всяких там ящериц и варанов… Если за шиворот заберётся, тоже приятного мало.

- Бр-р-р, - поморщился Бессонов.

- Ещё водятся различные виды крыс, волки, лисы…

Жуткое завывание, донёсшееся из темноты, подтвердило слова географа, и в отдалении мелькнули огоньки многих глаз.

- А вот и шакалы, легки на помине, - констатировал с болезненной весёлостью Николай Палыч. – Хорошо, что есть у нас оружие, и мы можем этих визитёров отпугнуть. Пойду схожу за ружьём.

Бессонов уже с некоторой тревогой вглядывался в темноту, где мелькали красноватые огоньки, – их число росло, - и мерзкий вой, леденил душу.

Быстро обернувшийся Пащенко выстрелил в темноту, и кто-то жалобно там заскулил, вселяя стадный страх в сородичей, – стая мгновенно отступила.

- Почему стрелять? – снова выскочил из палатки всклокоченный немец, очевидно, испугавшийся не меньше шакалов; выскочил и англичанин, но отреагировал на происходящее более спокойно. Один лишь Степан, «сражённый наповал» сном праведника, не показывался и не участвовал в общей суматохе.

 

После этой, не вполне спокойной ночи, путешествие на верблюдах продолжилось. Путь держали к историческому городу Джерма, по описаниям, - главному очагу гарамантской цивилизации.

- В папирусах Харриса сказано, что Рамсес Третий подарил два камня «темех» из страны Вават египетским храмам, - кричал, мистер Аткинс, ехавшему впереди немцу.

- Вават, кажется, находилась на востоке Феццана, в Южной Ливии, - отвечал тот, поворачиваясь назад.

- Древние египтяне именовали её также страной Темех, - продолжал надрываться англичанин, так как сильный встречный ветер мешал обычной беседе.

- Что, что? – переспрашивал ехавший впереди.

- Страной Темех, говорю! – злился британец. – Проклятый ветер! Как на море…

- Понял, понял, - отвечал немец, опять поворачиваясь. - Судя по всему, древнеегипетские тексты называли различные племена, обитавшие в Южной Ливии, общим именем «темху».

- На египетских фресках южные ливийцы смуглолицы, с заплетёнными волосами и в ряде случаев бородаты, - снова боролся с ветром мистер Аткинс.

 

* * *

 

Корнелий протёр глаза, посмотрел в окно. Лучи солнца падали вертикально. Полдень.

«Как долго я спал, словно патриций, - укорил он себя. – А ведь пора за работу». Он быстро ополоснул лицо, отломил корку зачерствевшего хлеба, глотнул кислого вина из кувшина, поморщился и вновь склонился над скрижалями.

«… затем прибыли послы гарамантов, которых редко приходилось видеть в Риме. Народ, потрясённый гибелью Такфарината, но не знавший за собой вины, направил их, чтобы представить объяснения римлянам.

Узнав об усердии Птолемея в этой войне, сенат восстановил старинный обычай, и пожаловал его почётной наградой: к нему был послан один из сенаторов, чтобы вручить жезл из слоновой кости и расшитую тогу, и назвать его царём, союзником, другом».

Влетевший в открытое окно лёгкий камешек покатился по полу. Кто это там? Корнелий выглянул. Стоявший внизу приятель призывно замахал руками.

- Пойдём в гимнасий, косточки разомнём! Хватит писать!

- Сейчас, Пафнутий! Ты прав, надо размяться. Спускаюсь.

- Быстрей, а то пропустим наш час!

Корнелий обул сандалии (дома сам ходил босиком, - «чтобы ноги дышали» – и другим советовал) и поспешил вниз.

 

* * *

 

По просьбе учёных араб-проводник рассказал легенду о том, как его собратья-мусульмане захватили эти земли. Его специально пригласили к своему костру на очередном привале. Он для начала раскурил свой кальян, а затем уж начал не спеша по-арабски. Переводить вызвался Бессонов.

- Во главе завоевателей стоял вождь по имени Окба. Он осадил Триполи и взял его. Там Окба оставил большую часть своей армии, а с отрядом из четырёхсот всадников, четырёхсот верблюдов и восьмистами бурдюков двинулся к Ваддану и взял его; правителю же отрезал ухо.

«Зачем это сделал мне»? – застонал правитель.

«Сделал так тебе в назидание: потрогаешь место, где ухо было, вспомнишь боль и не станешь больше воевать с арабами. К тому же, возьму с тебя три сотни рабов».

«Возьми», - согласился царь.

«А кто ещё есть за вами»?

«За нами Джерма, величественный город Феццана», - сказал бедняга, держась за то место, где было ухо, - кровь струилась сквозь пальцы и капала на роскошный наряд.

Окба тронулся в путь и шёл восемь ночей, а когда приблизился к городу, то призвал жителей обратиться в ислам. Он остановился в нескольких милях от города и послал всадников к местному правителю. Царь вышел со свитой навстречу, но всадники оттеснили царя от свиты, и заставили идти к завоевателю на поклон пешком.

«Зачем сделал это мне? Ведь я же шёл добровольно», - спросил изнемогавший от усталости правитель.

«В назидание тебе, чтобы, вспомнив об этом, не воевал с арабами»! – ответил Окба и снова наложил дань в три сотни рабов. Затем он направился на восток и взял одну за другой все крепости Феццана, встретившиеся ему. Достигнув границ царства, он спросил: «Есть ли кто за вами»?

«Да. Народ хаур и их великая крепость Кавар; лежит она вначале пустыни на вершине горы», - отвечали жители.

И шёл он к ней пятнадцать ночей, а, подойдя, месяц держал осаду, но так и не смог взять. И оставил он ту крепость, но взял две другие в том краю. И, когда взял последнюю, то отрубил правителю палец.

«Зачем сделал это мне»? – застонал правитель.

«В назидание! Вспомнишь о пальце, посмотришь на пустое место, и не будешь ссориться с арабами», - улыбнулся завоеватель. Затем он взял дань в три сотни рабов и опять спросил: «Есть ли кто за вами»?

«Не знаем», - ответили на сей раз ему.

Тогда Окба ушёл из тех мест и возвратился к крепости Кавар, но не угрожал ей и даже не приблизился. Он шёл три дня до крепости, и жители за этот срок сумели ещё больше укрепить город. Окба остановился в местности, называемой сейчас «лошадиный источник», но там не было воды. Завоеватель и его спутники так страдали от жажды, что были на краю гибели. Последнее, что им оставалось, это молиться, взывая к Аллаху. Бог услышал мольбы. Кони вдруг начали рыть копытами землю, и показался камень, из-под которого потекла вода. Увидев сие чудо, Окба повелел своим людям рыть в том месте землю. Они вырыли десятки углублений, и напились вволю. С тех пор место, где мы сейчас стоим, и называется «Лошадиный источник»…

Рассказчик и переводчик перевели дух - Араб задымил кальяном, а Бессонов глотнул воды из фляги.

- Кавар он так и не взял? – спросил Пащенко.

- Напоив людей и лошадей, Окба другим путём подобрался к крепости. Так как продвигался только ночью, то застал жителей врасплох. Крепость пала, защитников перебили, а богатства забрали.

- Ай, да герой, этот ваш Окба! Зачем только он резал пальцы и уши?

- Скажите спасибо, что не голову, - перевёл Пётр Алексеич, а проводник почему-то мрачно улыбнулся, сделав очередную затяжку.

- У мой земляк, Адольф Шлагинтвейн, - заметил немец, - был голова отрезать совсем недавно. И быть это в Азия… Кангар. Полвека назад…

- Весь учёный мир содрогнулся, - вспомнил Николай Палыч, какой резонанс имело это ужасное событие в Петербурге. – Он же был другом нашего учёного Семёнова, исследователя Тянь-Шаня.

- Да, да, - закивал немец. - Они вместе учиться в Берлинский университет.

- Почему отрезали голову и кто? – поинтересовался Степан, бывший не в курсе событий.

- Правитель Кашгара приказать,- стал объяснять профессор, - Он видеть враг в каждый чужестранец.

- Как же так? – расчувствовался Степан.

- Вот так, вот так, - сокрушался Шефнер, - ничего не выяснять, приказать схватить и обезглавить!

- Так что, чему удивляться? – пожал плечами Николай Палыч. – Если в наше время такое происходит, то в древности и подавно…

Араб проводник только качал головой, посасывая свой походный кальян, и пуская сизые кольца дыма. В его глубоких чёрных глазах не прочитывалось ничего, кроме таинственной недосказанности.

 

* * *

 

Корнелий, расставшись с Пафнутием, снова склонился над скрижалями. От занятий в гимнасии мышцы приятно ныли; телесная бодрость передалась и духу, поэтому строчки запрыгали бойко.

 

«Легионом командовал Валерий Фест. Он заставил жителей Эн и лептийцев прекратить свои распри, начавшиеся со споров между крестьянами из-за украденных продуктов и скота, а кончившиеся настоящими сражениями, в которых обе стороны выступали в боевом строю и с оружием в руках.

Жители Эн, уступавшие противникам численностью, призвали на помощь гарамантов, свирепое племя, своими набегами наводившее ужас на соседей. Положение лептийцев стало критическим: поля и земли их на огромном пространстве были опустошёны, а сами они в страхе сбежались в крепость, под укрытие стен. Появление наших когорт и конных отрядов заставило гарамантов обратиться в бегство и вернуть награбленное; не удалось получить обратно только вещи, которые гараманты сумели унести в с вои недоступные становища, а там продали племенам, живущим ещё дальше на юге»…

 

Корнелий вспомнил о масле. Как бы сегодня опять не остаться без света. Он взял большой кувшин и отправился в соседнюю лавку, где всем, что только душе угодно, торговал его знакомый, человек весёлого нрава.

 

* * *

 

«Глубокий песок, земля, выжженная солнцем, по большей части пустынна и совершенно бесплодна. Она представляет собой равнину без зелени, травы, кустарника и без воды – разве кое-где в углублениях застоится скудный остаток от редкого дождя, да и то густой, зловонный, негодный для питья даже человеку, томимому сильной жаждой. Кто мог бы поселиться в столь суровых, сухих, ничего не производящих местах, иссушаемых мучительным зноем?

Одни лишь гараманты, живущие по соседству, легко снаряжённое, лёгкое на подъём племя. Люди, живущие в шатрах и кормящиеся большей частью охотой. Только они иногда проникают сюда ради охоты, обычно около зимнего солнцеворота, выждав время, когда Зевс пошлёт дождь, зной слегка погаснет, песок увлажнится и станет более проходимым.

Охотятся они здесь на диких ослов, на страусов, похожих на огромных, бегающих по земле воробьёв, а главным образом, - на обезьян и изредка на слонов. Только эти звери способны переносить жажду и выдерживать долгое время томление под обильным, пронзительным солнцем. Но и гараманты, едва израсходуют запасы съестного, приносимые ими с собой, тотчас спешат обратно, боясь, что песок, вновь раскалившись, станет вязким и непроходимым для них, и тогда, будто захваченные сетями, сами они погибнут вместе со своей добычей. Ибо нет спасенья, если солнце, разорвав покров влаги, стремительно иссушит страну, и в яростном кипении с новой силой начнёт метать свои лучи».

Патриций отложил свитки.

- Хорошо написал. Откуда это знаешь? Был там?

Переминавшийся с ноги на ногу человек смущённо ответил:

- Я никогда не ступал на почву Ливии, в чём и не раскаиваюсь…

- Хорошо, что не раскаиваешься! Ты всё выдумал?

- Нет. Друг рассказывал. Он легионер. При возвращения из ливийского похода в Египет ему пришлось держать путь вдоль Большого Сирта, так как другой дороги не было.

- Ну, ладно, это мне не интересно… Продолжай писать, Корнелий. У тебя неплохо получается. Вот тебе задаток, – патриций протянул гостю небольшой, умещающийся на ладони, тугой кожаный мешочек. – По окончании получишь остальное, как условились.

Гость, лепеча слова благодарности, растворился в полумраке покоев вельможи.

 

* * *

 

Держались вдоль южного края долины, покрытого хилой растительностью. Имея справа от себя обрывистый скалистый утёс, караван медленно продвигался вперёд, пока не достиг юго-западной оконечности четырёхугольной глинобитной башни.

 

- Вот она Старая Джерма, - сказал проводник, слезая с верблюда. – Приехали.

- Что ты сказал, Али? – не расслышал Пащенко.

- Я говорю, здесь много развалин. – Проводник сделал широкий жест.

- Это римские сооружения! – воскликнул восхищённо англичанин, посмотрев вокруг.

- Разве это не замечательный факт, что за столько столетий до нашего времени римляне смогли проникнуть так далеко? – оглядывался по сторонам Бессонов.

- Когда это б построено? – англичанин рассматривал изъеденную временем кладку.

- Я считать, что не позже эпоха император Август, - весомо заметил немец, разминая ноги после долгого сидения верхом.

- Высокие шпилеобразные гробницы вошли в обыкновение не ранее середины второго века новой эры. – Пробковый шлем Джона Аткинса порхал с резвостью бабочки над древними камнями.

- Вот остатки пилястров. Коринфский стиль. Идите сюда, - позвал Шефнер. – Тут есть и надписи… на берберский язык, кажется.

Склонились над плитой, испещренной едва различимыми каракулями.

«Смерть… оставила Да-а-би-ля»… - начал разбирать письмена Бессонов, оттирая их от вековой грязи, - … здесь не разобрать, а дальше: «Ах-ме-да ибн Ха-си-ба… в земле Ба-а-арки…» - Знаете берберский? – восхитился англичанин. – Да вы находка для нашей экспедиции!

- Этот камень к римляне никакого отношения не иметь, - констатировал немецкий профессор. – Как он попасть сюда?

- В этих местах в середине прошлого века бывал ваш земляк, - заметил Аткинс.

- Кто это быть?

- Генрих Барт.

- Ах, да! Совсем забыть, совсем забыть… Он в своей книга описать много памятник, который находить в Феццан…

- А вслед за ним здесь побывал и француз, - опять напомнил англичанин.

- Анри Дюверне, - откликнулся немец. – Я читать его книга. - Кстати, она есть первые исследование о Феццане.

- Да, да! Я знать об этом.

 

Обширная площадка, где остановились путешественники, оказалась кладбищем с множеством гробниц. К раскопкам одной из них тут же и приступили. Рабочие-землекопы сняли поверхностные слои песка и обнажились стены, сложенные из камней, скреплённых раствором. Сооружение представляло из себя два квадрата, меньший из которых находился сверху. Внутренняя часть заполнена землёй и камнями; погребальная яма напоминала колодец, глубиной меньше метра. Там на тростниковой циновке покоился скелет.

«Скелет раздроблен. Череп продолговатый, - записывал Аткинс в специальный журнал. – Похоже, он принадлежал взрослому человеку. Рядом обнаружили угли и остатки кожаного покрывала».

- Скелет находиться в положении зародыш: - констатировал немец. - Ноги согнут, руки сложен на грудь.

- Вероятно, умерших погребали сидящими на корточках? – предположил Аткинс.

- Здесь есть и маленький сосуд, наполненный красной глиной, - поднял над головой нечто вроде кубка, также копавшийся в захоронении, Бессонов. – Зачем им нужна красная глина?

- Ею было принято окрашивать труп, - ответил англичанин.

- А я знать, что был обычай оставлять труп на земля, на открытый воздух, – донёсся голос немца.

- Совершенно верно, - согласился Аткинс. – Они использовали своё жгучее солнце, как санитара – труп мгновенно усыхал.

- И сейчас нещадно палит, - сказал Пащенко.

- Как бы и нам не усохнуть, – поддержал товарища Мкртычянц, томившийся от безделья и мысленно коривший себя - зачем спьяну согласился и сюда приехал?

- Вот ряд камешков в форме ожерелья, - подал снова голос Бессонов, что-то нашедший.

 

Первый день дал неплохие результаты, и вечером принялись сортировать и классифицировать находки. Работы хватило на всех.

«Сосуд, относящийся к типу фаюмской или мемфисской посуды, которая была широко распространена в Египте в первом веке нашей эры», - писал Шефнер по-немецки.

«Сосуд из красной глазурованной глины. У него круглая крышка и тонкий носик», - записывал Аткинс по-английски.

«Несколько осколков бесцветного стекла. По-видимому, со следами пузырей на нём. Кроме того, несколько осколков цветного стекла», - писал Бессонов по-русски.

«Череп, владелец которого, похоже, средиземноморского происхождения», - записывал Пащенко тоже по-русски.

«Часть ручки сосуда для хранения сурьмы, сделанной из слоновой кости», - ломал голову, на каком языке записать Тер-Мкртычянц.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

 

Корнелий пишет. Сон из пушкинских времен. Колонны и фризы. Цирюльник и знатная патрицианка. «Винный» сон Степана. Из биографии Шефнера. Всесильный Камбиз. Госпожа Розенталь. Сын пристава застрелился. Полковник с супругой. На представлении «Лоэнгрина». Держи вора! Зеркало в подарок. Новые - банщик и денщик. Падение веера. Николай Палыч вспоминает Марсель. «Я не Клара Вик!» Один воюет, другой пишет. Снимок Катеньки и споры в кают-компании. Свидание в саду.

 

“Гараманты берут себе много жён, и у каждого из них много детей, а также имеются гаремы. Что же касается вельмож и царей, то те обладают множеством наложниц. Но это вовсе не означает, что гараманты не ценят женщин и что женщины считаются по сравнению с мужчинами низшими существами.

Судя по роскошным гробницам, которые им воздвигают и по украшениям, которыми их одаривают, можно сделать вывод, что каждая жена равна своему супругу. Поклонение богине Тиннит, считающейся главой богов, также свидетельствует о том, что женщина в Гараме пользуется уважением».

Корнелий прервался, ощупал свою новую тогу, бросил взгляд на новые сандалии. Всё это он купил на деньги, данные вельможей, да ещё кое-что и осталось. Радостная улыбка вспыхнула на лице, и он довольный снова взялся за перо.

«Гараманты делятся на осёдлых и кочевников. Осёдлые живут в городах и оазисах, где есть вода, посевы, пальмы, базары, где жизнь сравнительно легка. Для защиты от набегов их города и оазисы окружены стенами крепостей. Правитель владеет самым большим караваном и живёт в этой крепости. Простолюдины живут в маленьких домах из необожжённых кирпичей, либо в соломенных хижинах, либо в шатрах из шкур животных.

Кочевники – это, в основном пастухи, блуждающие со своим скотом в поисках пастбищ. Считается, что они потомки гамфазантов, коренных жителей Феццана, которых покорили пришедшие гараманты.

Помимо двух этих сословий, есть и третий – рабы. Рабами становятся попавшие в плен, или похищенные из числа соседних народов».

 

* * *

 

«Город Старая Джерма лежит на небольшом возвышении в центре долины. Город занимает территорию овальной формы. Возвышенность, на которой располагается город, окружена неглубоким рвом, остатки которого частично сохранились. С северной стороны ко рву подступают солончаки. С южной и западной – город окружён пальмовыми рощами (по свидетельству Тацита). Солончаки, вероятно, в прошлом были частью широкого озера или болота. С внутренней стороны рва…»

Пётр Алексеич отложил перо, вспомнив свою прежнюю работу – пыльные рукописи, ветхие свитки, вспомнилась книга Ибн-Кальдуна о берберах, и строчки отчётливо нарисовались в сознании: «Тысячу лет развивается культ Магомета в Тунисе, и берберы тесно вплелись в мусульманство. Приняв ислам, они быстро его преломили… Вся почва Берберии дышит славным прошлым: древние римские и христианские культы, гнозис и ереси. Берберы отчаянно борются с остальными обитателями этих жарких земель - суннитами.

Полководец Сиди-Окба, основатель Кайруана, идёт войском на ненавистный суннизм. Семьсот сороковой год новой эры!

«Клянусь Аллахом, я пошлю на них войско, хвост которого ещё будет при мне, а голова уже будет врываться в их страны»! – гневно кричит халиф Багдада, узнав об этом, и его слова не расходятся с делом.

Кайруан пал. Окба бежал, но вскоре снова вернулся и возродил разрушенный Кайруан. В Берберии процветает суфизм…»

Бессонов продолжил писать. Костёр посылал пляшущие блики на исписанные страницы. Ночные часы летели быстро, а коллеги мирно посапывали. Но чей-то пронзительный посвист выделялся на общем спокойном фоне – не Степана ли? Но вставать, выяснять или тормошить – перевернись, мол, на другой бок – не хотелось…

«… лежат развалины городской стены, построенной из глины. Эта стена сравнительно поздней постройки. Другая, древняя каменная стена, откопана нами. В развалинах обнаружились остатки башен, выстроенных в магрибском стиле. Ни одни городские ворота не сохранились. После раскопок могил решили продолжить – в центре города… городские ворота… ворота… во-ро… »

Вдруг Пётр Алексеевич почувствовал, что клюёт носом. «Пожалуй, хватит на сегодня, - подумал он, - пойду, присоединюсь к коллегам, и за одно выясню, кто свистит». Так и сделал и мгновенно уснул. А приснилось ему следующее: будто бы бредёт он петербургскими улицами, и будто бы он - это не он вовсе, а кто-то другой. А кто – и сам понять не может… Ну и не важно! Важней то, что дело происходит в пушкинские времена… Но как я попал в них, тревожно думает он, продолжая идти. Так вот он шёл, шёл, шёл по Моховой пока не остановился у особняка, где живёт не кто-нибудь, а сама, любимая дочка фельдмаршала Кутузова, Элиза Хитрово. Постоял, постоял да и позвонил, чтобы доложили, что прибыл, мол, такой-то и сякой-то (назвался кем-то из известных людей, соврал)… И вот он в покоях хозяйки. Она, по обыкновению, приняла гостя в постели, демонстрируя открытые плечи. Был полдень, но для «Лизы Голенькой» (так её и прозвали за манеру встречать гостей лёжа и полуобнажённой) это ещё раннее утро.

Пётр Алексеевич (вернее, тот, кем его представили) поздоровался и направился к ближайшему креслу, но был остановлен возгласом хозяйки, как будто бы он собирался сесть на змею: «Нет, только не в это! Это кресло Пушкина». Гость отскочил как ошпаренный и кинулся к дивану. «Нет! - снова заорала хозяйка. – Там место Жуковского». Гость снова шарахнулся в сторону, и, завидев стул, направился к нему, но вновь был остановлен. «Не туда, не туда! Это любимое место Гоголя».

- Куда же? – взмолился незадачливый визитёр. – На пол, что ли?

- Зачем на пол? – сжалилась Элиза. – Садитесь ко мне на кровать. Это место для всех.

«Да, она дружна с поэтами и писателями, и они частые посетители её салона, - подумал пришедший, - но не до такой же степени дружна?»

Бессонов проснулся в ужасе, но взял себя в руки. «Не стоит так поздно засиживаться, стало быть, - вот всякая дрянь и лезет в голову. Но, правда, не такая уж она и дрянь, эта дочка полководца, а очень даже и ничего себе (ну, прямо, как наяву было!), вот только нраву уж больно фривольного». Пётр Алексеич повернулся на правый бок – лежал на левом, где сердце, поэтому и привиделось, наверное… «Это всё от спёртости дыхания происходит, как лекари считают… А кто же свистит? Может, от ушного раздражения»? Бессонов осмотрелся, ища источник. Степан лежал на спине и отчаянного закатывал «алябьевовского соловья».

 

- Вероятно, здание было домом какого-то знатного вельможи или купца, - сказал мистер Аткинс, после того как найденные между стенами предметы сложили в кучу. Обломки глиняной посуды и металлических предметов, осколки стекла, а также отдельные кусочки обработанного золота и несколько ожерелий из зелёной бирюзы и яиц страуса удалось обнаружить под горами песка.

- Какие замечательные колонны и фризы! – воскликнул Бессонов, осматривая сооружение.

- Это позволяет предположить, что здание было построено в конце первого века новой эры, – добавил англичанин. - Смотрите, копоть. Оно ещё и пережило пожар.

- Да, вижу! Следы хорошо сохранились. – Пётр Алексеевич провёл пальцем по черной стене и испачкался.

 

В то время как Аткинс и Бессонов обсуждали последствия некогда случившегося пожара, Шефнер и Пащенко чуть севернее откопали сооружение, напоминавшее баню.

- Какой хороший бассейн из красный кирпич, - радовался немец.

- Вон там углубления для стока воды, - указал географ на отверстия по углам.

Чуть поодаль от бассейна обнаружили и остатки небольшого святилища с маленькой бронзовой статуей, утопавшей в груде щебня и мусора.

- Это есть божество Гарама, оно предок гарамантов, - догадался Шефнер.

- Откуда, всё же, они пришли, эти гараманты? – спросил тоскливо Николай Палыч.

- Некоторые учёные считать, что они переселяться с острова Крит, Сицилия и Сардиния. Землетрясения одиннадцатого века до новая эра разрушить и затопить их города.

- Не мучайтесь, говорите по-английски! Я понимаю, - предложил географ, видя потуги профессора.

- Окей! – охотно согласился Шефнер и заговорил более бойко. - Эти переселенцы осели на восточных и южных берегах Средиземного моря, в том числе и на берегах Киренаики и Триполитании. Заключая браки и ведя торговлю, они смешались с местными племенами. Из Ливии в десятом веке до новой эры они напали на древний Египет, а затем египтяне перешли в наступление. Нападавшие отступили и двинулись в Феццан, где нашли оазисы с плодородными пастбищами. Там они столкнулись со слабым местным народом, который легко покорили.

 

* * *

 

Знойный летний полдень. Корнелий и Пафнутий шли по большой пыльной площади в самой гуще людской толпы. Со всех сторон на них обрушивался гул голосов, громкие выкрики, звон монет, ослиный рёв, конское ржание, поросячий визг, блеяние овец и мычание быков. Они направлялись в тот самый гимнасий, где многие римляне предавались радостям тела. Острый запах дыма от горящего в очагах сухого навоза смешивался с упоительными запахами жареного мяса и рыбы, благоуханием свежего мёда, пшеничных лепёшек и чеснока, с ароматами спелых дынь, инжира и фиников.

Весёлый гончар с глиняной свистулькой в зубах, потешал зевак, подбрасывая в воздух узорчатый узкогорлый кувшин и ловко ловя его у самой земли. За его спиной громоздилась целая пирамида оранжевых, круглобоких горшков. А на разостланных, на земле циновках расставлены вылепленные из глины куклы, ярко раскрашенные статуэтки людей, животных и птиц. Рядом с гончаром трудился цирюльник.

- А не побриться ли нам, брат Корнелий? Ты, я вижу, совсем зарос.

- А сам? На себя посмотри, - огрызнулся товарищ, но согласился с предложением. – Пойдём. Вот только бы к занятиям не опоздать.

- Успеем, время есть в запасе, - успокоил Пафнутий и засмеялся. – Сначала садись ты, а я погляжу.

Цирюльник усадил молодого человека на низенькую скамеечку и взял, сверкнувшее на солнце орудие производства. Поработав с минуту-другую, мастер стал подтачивать бритву; затем снова склонился над клиентом. Из частых мелких, но мелких порезов выступили алые капельки (кожа плакала горючими слёзами).

- Не переношу вида крови, - поморщился Пафнутий. – Я ненадолго отойду.

- Иди, иди, прогуляйся, пока я здесь страдаю, - великодушно разрешил приятель.

Сразу позади цирюльника находился натянутый на тонких жердях пёстрый навес. Вокруг него кишела толпа нарядно одетых женщин. Громкими возгласами и звонким смехом они выражали своё восхищение синими, белыми и коричневыми тканями, которые показывал им продавец.

Внезапно они расступились. Четыре чернокожих раба пронесли раззолоченные носилки с розовыми занавесками и осторожно поставили их на землю. Четыре других раба встали с боков. Пафнутий обратил внимание на выжженные на их голых плечах клейма. Тем временем продавец тканей угодливо склонился перед носилками. Занавески распахнулись, и все увидели восседавшую на куче пёстрых подушек толстую сильно набелённую женщину. Её голова, шея и руки сверкали множеством драгоценных каменьев, золотом, жемчугом и серебром. Звали её Феодора, она знатная патрицианка.

- Покажи всё, что привёз! – приказал надменный голос.

- Тебе понравится, госпожа, - продавец спешно распаковывал большой тюк, предварительно поцеловав край занавески богатых носилок.

- Иди теперь ты, - услышал над ухом Пафнутий голос приятеля, и ощутил ароматы благовоний исходивших от него.

- Ба, ты весь изрезан! Нет, я пойду к другому!

- Вот, оказывается, ты какой противный! - надулся Корнелий. - Меня вовлёк, а сам в кусты… Не люблю тебя больше, уходи!

Шутливо перебраниваясь, они заспешили в свой гимнасий, в то время как продавец, весь в поту, продолжал выкладывать перед знатной и капризной покупательницей всё новые и новые отрезы тканей.

 

* * *

 

Степан увидел запряжённую осликом повозку, на которой лежали тугие, наполненные вином, кожаные мешки, сделанные из вывернутых наизнанку козьих шкур. Вокруг повозки быстро столпились мужчины. Некоторые брали бурдюк в складчину, на несколько человек – шли и разливали по сосудам. Другие действовали единолично и, купив драгоценную ёмкость, удалялись с гордым видом, держа покупку на плече или под мышкой. Тем же, кто просто хотел утолить свою тягу, любезный хозяин сноровисто наполнял глиняные чаши. К числу последних принадлежал Степан. «Маловата чашка, - с сожалением подумал он, - но что поделаешь, раз другой нет».

- Неумеренно вино пить вредно, - облизнув пересохшие губы и сглотнув слюну, назидательно заметил стоявший впереди человек, наблюдая как его объёмистая посудина быстро наполняется искрящимся янтарным напитком. Виноторговец был щедр и никого не обделял, плескав порой даже через край.

- Так не пей! – завистливо посмотрел на счастливца Степан. – Отдай мне и избежишь вреда.

- Ишь ты, хитрый какой! Я, может, пошутил. Давай лучше выпьем за вредность!

Они чокнулись и пригубили, крякнув от удовольствия. Очередной пьянчужка, тем временем, подставлял свою плошку под, казалось, нескончаемую винную струю.

- И-а-а-а!.. – оглушительно заревел впряжённый в повозку ослик, очевидно завидуя выпивохам, отчего Степан вздрогнул и расплескал драгоценную жидкость. Тут он понял, что кричит вовсе не осёл, а истосковавшийся по верблюдице горбатый красавец, между горбов которого путешественник промаялся целый день. Солнце с назойливым любопытством заглядывало в палатку, обшаривая своими лучами находившихся в ней спящих людей.

«Так это всего лишь сон», - с неудовольствием подумал юрист и повернулся на другой бок в надежде на продолжение, и, спасаясь от непрошеного луча, который теперь подкрадывался к лежавшему на соседней лежанке немцу. Но тот пока сладко посапывал…

 

Семнадцати лет он распрощался с гимназией и поступил в университет, как поступали все люди его круга. То, что образованный человек острее воспринимает всё прекрасное и, более того, что само образование прекрасно, Пауль рано понял и стремился стать образованным. Но не только стать образованным, а и посвятить свою жизнь целиком науке хотел он. Все складывалось успешно, он хорошо учился, но, вот, когда ему исполнился двадцать один год, скончалась мать; отец умер ещё раньше. Это стало большим горем. Несчастный юноша упивался им, отдавался ему, как счастью с отрицательным знаком, растравлял себе душу воспоминаниями детства, копил его, подобно скупому или скряге, даже, в какой-то степени, лелеял это своё жизненное тяжелейшее потрясение.

«Но разве жизнь не хороша, даже, если она складывается для нас не так, как хотелось бы»? – порой задумывался Пауль Шефнер и, поняв что-то новое для себя, полюбил жизнь, как чудо, как, порой, незаслуженно дарованное блаженство. Никто не знал, скольких душевных усилий стоило ему прийти к этому простому и замечательному выводу; ему, выбравшему себе нелёгкую судьбу учёного. Помимо своей науки археологии и всего связанного с ней, любил он и просто природу, как таковую; интересовался литературой и искусством, был и заядлым театралом. За ним даже закрепилось постоянное место в первом ярусе городского театра; оно редко пустовало, а иногда он появлялся там в обществе трёх своих сестёр. После кончины матушки сёстры вели большое хозяйство, как своё, так и брата, в старом доме, унаследованном сообща.

Замуж они, увы, никак не могли выйти, хотя давно достигли возраста, когда на это притязать поздновато. Эльза на семнадцать лет старше брата; Грета – почти ровесница; обе несколько сухопары и тощи. А младшая, Берта – коротышкой - отличалась излишней полнотой. Вдобавок у неё смешная привычка раскачиваться при каждом слове, а в уголках её рта самым неприличным образом скапливалась и пузырилась слюна.

Брат не испытывал особой привязанности к сёстрам, зато девицы, связанные неразрывными узами, держались одинакового мнения решительно обо всём и уж совсем исключительное единодушие проявляли, когда какая-нибудь знакомая барышня становилась невестой – тут они в один голос твердили, что очень этому рады, но она недостойна своего жениха…

 

- Всё-таки мало мы находить, - посетовал немецкий профессор, с утра снова ковыряясь в песке.

- To count one’s chickens before they are hatted, - заулыбался Аткинс. – Мистер Бессонов, What is the Russian for?

- «Считать своих цыплят прежде, чем они высижены», - перевёл Пётр Алексеевич.

- У нас говорят: «Цыплят по осени считают», - отредактировал Николай Палыч.

- А сейчас разве не осень? – включился в разговор Мкртычянц. – Самое время и считать!

Обменявшись репликами, компания поделилась надвое: Аткинс с Бессоновом направились к торчавшей из песка неподалёку башне, а Шефнер и Пащенко пошли к откопанным накануне стенам.

 

В день своего тридцатилетия, в светлый и жаркий июньский день, Пауль, отобедав, сидел в тени серого тента с хорошей сигарой и начатой очередной научной работой. Голова его покоилась на новой подушечке, вышитой Гретой специально ко дню его рождения. Время от времени он откладывал рукопись, прислушивался к радостному чириканью неугомонных воробьёв, скакавших по ветвям старого орешника, поглядывал на чистенькую, посыпанную гравием дорожку, ведущую к дому, и на зелёный, пестревший клумбами газон.

Молодой господин тогда ещё не носил бороды, а лёгкие русые волосы гладко зачёсывал на косой пробор. Он поправил съехавшие с носа очки (оттого, что полулежал). И, прищурившись, посмотрел на бледное северное небо, которое, несмотря на жаркое лето, не хотело обретать глубины южного. «Вот и тридцать стукнуло, - с тоской подумал он, - а что сделано в жизни? Да, всего ничего, а ведь время так быстротечно – не заметишь, как будет сорок, пятьдесят, а там и…»

 

- Существует также точка зрения, что гараманты происходят из Сивы, - просвещал немец по-английски. – В этом оазисе возникло сильное царство, достигшее своего расцвета в пятом веке до новой эры. Вследствие того, что в нём воздвигнули большой храм бога Амона, это государство обладало значительным влиянием на ливийские племена…

Речь профессора журчала нежным ручейком, и Николай Палыч почувствовал, что попадает под гипнотическое очарование этой монотонности. Возникшая где-то в глубинах сознания картина вдруг очень отчётливо предстаёт перед его мысленным взором; и больше того – он слышит чьи-то голоса, видит сценки далёкого прошлого, сам как бы присутствует там.

«Самым правильным - будет послать войско и уничтожить этот, мятежный оазис», - грозно сказал Камбиз и обвёл присутствующих испытующим взглядом.

«Ты, как всегда, мудр, наш повелитель», - одобрительно загалдели придворные.

И вот огромная персидская армия шествует по пескам, выйдя из Луксора и двигаясь через оазисы Харча и Дахла до Фарафра, а затем по дороге к Сиве. Проходит больше месяца, пока воины достигают цели.

«К вам гонец, повелитель», - сообщает начальник дворцовой стражи.

«Впустить его! Я уже заждался известий».

Вошедший падает ниц и, подползая на четвереньках к трону всесильного Камбиза, лепечет: «Не вели казнить, повелитель, а выслушай, хоть я и принёс дурную весть».

«Говори, презренный, что случилось с моим лучшим войском»! – побагровел царь.

«Бог Амон наслал песчаную бурю, и все погибли», - сквозь слёзы залепетал гонец.

«Ах ты, негодный! Я не ожидал, что известие будет столь ужасным… Стража, посадить его на кол»!

- Да, считается, что сам Амон спас на сей раз Сиву, - зазвучал снова голос немца. – Но, чтобы больше не рисковать, жители Сивы покинули насиженное место и переселились в Феццан, где и стали известны под именем гарамантов.

 

Впервые молодому человеку суждено было увидеть госпожу Розенталь на улице. Они не спеша прогуливались с приятелем, когда появилась известная всему городу жёлтая коляска.

-Чёрт меня возьми, если не сама Розентальша едет! – указал на перекрёсток приятель.

- Неужели? – удивился Пауль. – До сих пор она не попадалась мне на глаза.

И впрямь, то была жёлтая охотничья коляска. Сегодня фрау Розенталь выехала в ней и собственноручно правила двумя холёными лошадьми, в то время как слуга, сложа руки, восседал сзади. На ней свободный очень светлый жакет, юбка тоже светлая. Из-под круглой соломенной шапочки с коричневым кожаным бантом выбивались золотисто-рыжие волосы, которые закрывали ей уши и тугим узлом спускались на затылок. Лицо у неё продолговатое, кожа матово-белая, а в уголках удивительно близко посаженых глаз лежат синие тени. Крошечные веснушки рассыпаны по её вздёрнутому, но изящному носику. Они даже украшают его. Но красив ли её рот? Об этом трудно судить, ведь она беспрерывно то поджимает, то выпячивает нижнюю губу.

Когда коляска поравнялась с молодыми людьми, приятель Пауля отвесил крайне почтительный поклон, а сам Пауль, весьма смутившись, приподнял лишь цилиндр и пристально, с нескрываемым любопытством посмотрел на молодую женщину. Она, заметив это, помахала хлыстиком, слегка кивнула и медленно проехала мимо, разглядывая дома и витрины.

- Прокатилась, а теперь домой возвращается, - заметил приятель, глубоко вздохнув. – Эх, не про нас птичка…

 

- Страбон отмечает, что гараманты бывали в городах на побережье ради торговли и других связей с римским миром, - продолжал ворковать немец, разгребая песок, отчего перед глазами Николая Палыча снова проплыли картины минувшего, не столь отдалённого на сей раз, но весьма печальные: юноша, сын пристава, застрелился, была панихида… Николай дружил с ним, и пришёл проститься…

- Не исключено наличие гарамантских солдат-наёмников в войсках Ганнибала, - где-то вдалеке журчал профессор. – Они также воевали в войсках нумидийского царя во время битвы, в которой римляне победили Карфаген…

 

… Бледный, как скатерть, самоубийца лежал с забинтованной головой, и, казалось, губы его чуть улыбались. Бедная мать, громко рыдая, ходила по комнатам; младшая сестра с подругой стояли молча у изголовья, оправляя и прихорашивая покойника…

 

- А у нас гости, - радостно сообщила горничная.

- Кто? – удивился Пауль. – Кажется, никого не звали.

- Господин полковник фон Розенталь с супругой.

- О, - обалдело выдавил из себя молодой человек, вновь смутившись и даже покраснев. – Ступай, ступай, я сейчас подымусь.

Наверху, на лестничной площадке, он взялся за ручку высокой белой двери в гостиную со шпалерами, но вдруг передумал, отступил на шаг, повернулся и медленно удалился тем же путём, каким пришёл. «Нет, не стоит», - подумал он, спускаясь к себе в кабинет и снова усаживаясь за письменный стол.

 

- После того, как Карфаген был стёрт с лица земли, север Африки попал под власть нумидийских племён и их царя Масиниссы, владения которого простирались от Сирта на востоке до Алжира на западе.

 

Совсем стемнело, когда Николай вернулся от покойного к себе в дом. Семья ещё оставалась на отдыхе в деревне, и он должен ночевать один в большой пустынной квартире. Дворник принёс самовар и ушёл, пожелав молодому барину спокойной ночи…

 

- Цивилизация, расцветшая в Карфагене, переместилась в Цирту, где нумидийцы стали поклоняться финикийским богам, переняли культуру Карфагена и следовали в строительстве канонам финикийской архитектуры.

 

- Ты знаешь, кто у нас был, Пауль? – спросила Эльза, разливая суп.

- Кто же? – отозвался брат, хрустя накрахмаленной салфеткой.

- Полковник с супругой.

- Вот как! – притворно удивился Пауль. – Как это любезно с их стороны.

- Да, - сказала Берта, улыбаясь, и показывая слюну, скопившуюся в уголках её капризного ротика. - Мне лично они очень понравились!

- Во всяком случае, - заметила приступившая к супу Гретхен, - неучтиво медлить с ответным визитом. Я предлагаю отправиться к ним послезавтра!

- В воскресенье? – одновременно выпалили Эльза и Берта.

- Ты, конечно, пойдёшь, Пауль? – поинтересовалась старшая сестра.

- Само собой, разумеется, - согласился брат и поперхнулся.

 

Из ярко освещённой столовой дверь вела в тёмную гостиную и залу. И вот Николай живо вдруг себе представил, как раздадутся сейчас шаги, и мёртвый товарищ взойдёт с обыкновенной своей улыбкой, забинтованный, скрестив руки…

 

- Стерев с лица земли Карфаген, римляне стремились также уничтожить и нумидийское царство. Они применили испытанный способ, использовавшийся против Карфагена, - начали поднимать смуту и вызывать взаимную ненависть среди членов царской семьи…

 

Николай прислушался. Тихо. Даже часы, казалось, стояли. Во всяком случае, его сердце так колотилось в ушах, что заглушало работу часового механизма. В зале начал потрескивать паркет…

 

Назавтра в городском театре давался «Лоэнгрин» и съехалось всё избранное общество. Набитый до отказа маленький зрительный зал полон приглушённого говора, запаха горевшего в огромной люстре газа и различных духов. Но как в партере, так и в ярусах, все бинокли, монокли и лорнеты обращены на ложу номер 13, первую справа от сцены, ибо в тот вечер там появился господин фон Розенталь с супругой, и любопытным обывателям наконец-то представился случай хорошенько рассмотреть эту чету.

Когда господин Шефнер в безупречном чёрном костюме и ослепительно белой манишке привычно вошёл в свою ложу (под тем же номером), первым его поползновением было улизнуть (это надо, какое совпадение!). Но, смирившись с неизбежным, он опустился на означенное в билете место. И… оказался рядом с фрау фон Розенталь.

Покуда он усаживался, неловко скрипя и ворочаясь, она, выпятив нижнюю губку, внимательно изучала соседа, затем отвернулась и заговорила с мужем, стоявшим позади. Муж -высокий, широкоплечий мужчина с торчащими кверху кончиками усов и приветливым загорелым лицом.

Началась увертюра, фрау фон Розенталь склонилась над барьером ложи, и Пауль, всё ещё смущённый неожиданным соседством, скользнул по ней торопливым жадным взглядом. Её светлое вечернее платье слегка декольтировано, в отличие от туалетов остальных дам партера и бельэтажа. Широкие сборчатые рукава оставляли открытыми руки в высоких, до локтя, белых перчатках. Сегодня она показалась ему довольно полной, в прошлый раз свободный жакет несколько скрывал пышность её форм. Она дышала глубоко и ровно, грудь мерно подымалась и опускалась, сноп рыжих с золотой искрой волос тяжёлым узлом спадал на затылок.

Господин учёный был бледен, много бледнее обычного, и маленькие капельки пота от плохо скрываемого волнения выступили у него на лбу под прилизанными русыми волосами, а капризное пенсне норовило, как всегда некстати, свалиться с носа, добавляя неловкости. Соседка стянула перчатку с левой руки, и эта округлая матово-белая рука без колец и браслетов, украшенная только узором нежно-голубых жилок, теперь находилась перед его глазами…

 

- С уничтожением Цирты, строители, купцы, ремесленники перебрались в государство, унаследовавшее культуру Карфагена, в Гараму. Она расцвела, и на рубеже нашей эры в ней начался новый подъём…

 

Не помня себя, Николай через коридор пробежал в переднюю, схватил фуражку, запер с нескольких попыток дверь (от дрожи ключ не попадал в скважину) и выскочил в подъезд. Холодный пот выступил на лбу, всё тело кололо мелкими иголками и била дрожь. «О Господи, помилуй! Свят, свят, свят… Призрака увидеть, только этого ещё не хватало!»

 

Едва опустился занавес, супруги поднялись и покинули ложу. Пауль утёр лоб платком, поправил предательское пенсне, порывисто встал, дошёл до двери, но вернулся, сел снова на место, занял прежнее положение и, наконец, замер в неподвижности, обдумывая положение, в которое попал: «Да, положеньице, скажем прямо, щекотливое. Но не убежишь теперь, – будет не вежливо, – подумают, сумасшедший…»

 

* * *

 

Приятели усталые, но довольные, возвращались из гимнасия. Руки-ноги ныли, а душа ликовала – в здоровом теле здоровый дух! Снова продираясь сквозь толпу, миновали место, где происходил шумный торг скотом и зерном; немного постояли и полюбовались работой зубодёра, тащившего щипцами больной зуб у мычавшего, как буйвол, страдальца.

- Корнелий, а у тебя не болят?

- Пока нет.

- А то, коль ты так мужественно выдержал бритьё, хотел бы полюбоваться, как выдержишь работу зубодёра, - засмеялся Пафнутий, похлопывая приятеля по плечу.

- Вечно надо мной подшучиваешь… А у самого не болят?

- Если бы и болели, то, увидев работу этого «мастера», сразу бы успокоились! –расхохотался Пафнутий.

Они пошли дальше, но вновь остановились, залюбовавшись танцем, который под звуки авлоса и затянутой кожей тыквы, исполняла гибкая как лиана смуглокожая и тонкостанная танцовщица.

- Нравится?

- Фу, какая отвратительная! Опять ты подшучиваешь?

В стоявшей кругом толпе шнырял проворный, одетый в лохмотья, мальчуган. Он то близко прислонялся к зрителям, то резко отшатывался от них.

- Смотри, смотри, как он ловко отвязал кошелёк у того толстяка!

- Вижу, вижу! Изящно работает! Настоящий мастер… Не то, что цирюльник с зубодёром.

- Люди, люди, меня обокрали! – наконец, спохватился толстяк, хлопая по тому месту, где только что болтался тугой кошель. – Держи вора!

Но ловкача и след простыл.

- Не ори, не мешай смотреть представление! Сам виноват, растяпа, - зашикала толпа.

- Пойдём, заглянем к ювелиру, - потянул Корнелий за рукав товарища, – я тебе хочу кое-что подарить.

- Подарить? – оживился Пафнутий. – Пойдём, пойдём!

- Я получил деньги за часть своего труда, пока богат и добр, – похлопал себя по кожаному мешочку у пояса Корнелий. – Ты разве не заметил на мне новый наряд и сандалии? Нравлюсь я тебе в нём?

- Ты великолепен, дорогой!

Они зашли в лавку, и тотчас их ослепила красота и блеск изделий, продававшихся там. Серебряные и золотые заколки, ожерелья из цветного стекла и драгоценных камней, разнообразные застёжки, причудливые печатки и перстни, роскошные сосуды и кубки, серьги, ручные и ножные браслеты. Все эти предметы, казалось, спорили между собой, кто лучше, и с беззвучной мольбой взывали к покупателю: Купи меня, купи меня! Купи, купи, купи! Меня, меня, меня, меня…

- Покажи, любезный, вон то серебряное зеркальце с инкрустированной ручкой, - указал на кучу вещей Корнелий.

- Зеркало? – удивился Пафнутий. – Наверное, очень дорогое…

- Цена не важна! Твоя красота дороже! Хочу, чтобы ты любовался в него и был всегда красив, и чтобы я не переставал любить тебя, как и ты меня!..

 

Обеденный перерыв. Степан увлечённо рассказывает занимательные случаи из своей адвокатской практики:

…поступил новый банщик, и вскоре после его появления в казармах нашли убитыми двух солдат. Следствие выяснило, что их убийцей был не кто иной, как этот самый банщик, который так покончил со своими неверными любовниками. Оказывается, между солдатами установились интимные отношения; банщик прознал об их связи и, ревнуя одного к другому, зарезал обоих.

А вот и ещё случай. Один холостой офицер никак не мог подыскать себе денщика и очень страдал от этого, делая по дому всё сам. Но вот однажды утром к нему является очень красивый молодой солдатик наниматься. Поговорили. Солдат оказался сообразительным и смекалистым. Лейтенант решил оставить его у себя. Это была счастливая находка. Он оказался, к тому же, работящим, чистоплотным малым, молчаливым (лишнего не болтал), внимательным и ловким. Всё хорошо шло пару месяцев, и офицер души в денщике не чаял. Но вот как-то, возвратившись домой, лейтенант застал в прихожей нового солдата, чистившего хозяйские сапоги. В гостиной другой солдат мёл пол, третий – в спальне стлал постель, а четвёртый – возился в конюшне. Все они на вид казались постарше денщика. А молодой денщик, не замечая прихода хозяина, сидел на террасе и курил папиросу, следя за работой других. «Откуда взялась здесь целая рота? – удивился офицер и спросил чистильщика сапог: - Кто прислал вас? Какого чёрта? Генерал что ли прислал? - Никак нет-с, ваше благородие! – Старый солдат вытянулся в струнку и отрапортовал каким-то противным высоким голосом, указывая на денщика: - Санька позвал нас. Он сказал, что ему самому работать не к лицу, потому как он вам, вроде бы, заместо супруги-с!

Рассказ имел большой успех, и ещё долго обменивались репликами. Да возможно ли такое в русской армии? Вот до чего мы докатились! Поэтому японцы нам и надавали, как следует…

 

- Из сообщений Плиния можно понять, что существовали определенные сомнения относительно множества побед, приписываемых Бальбу, - продолжал вещать немец, оказавшись снова в паре с Пащенко. - Кампания Корнелия Бальбы была небольшой, а её результаты – незначительны.

- А Страбон, современник событий, вообще о ней не упоминает, - показал, что тоже не лыком шит, географ, выуживая что-то из песка.

- Вы, пожалуй, правы, разумнее всего бы считать, что война между римлянами и гарамантами действительно началась в девятнадцатом году до новой эры кампанией Бальбы, и продолжалась до правления императора Веспасиана, - ответил профессор и тут же мысленно унёсся куда-то далеко-далеко.

 

Прозвенел третий звонок, соседи вернулись. Пауль, почувствовав, что взгляд фрау фон Розенталь обращён на него, повернул голову. Их взгляды встретились, но она отнюдь не смутилась, не потупила взор, а без тени замешательства продолжала внимательно разглядывать его, покуда, побеждённый, униженный, он сам не отвёл глаза. Он побледнел ещё сильнее. Странная, сладкая и жгучая истома захлестнула его. Зазвучала музыка.

Перед концом действия случилось так, что веер выскользнул из рук молодой женщины и упал на пол между ними. Оба нагнулись одновременно, но она сама проворно схватила веер и с улыбкой, не лишённой язвительности промолвила: «Благодарю вас». Но в то короткое мгновение, когда их головы почти соприкоснулись, он успел вдохнуть душистое тепло её груди. Его лицо исказилось, а сердце забилось так отвратительно сильно и гулко, что у него перехватило дыхание. Он отсидел ещё с полминуты, затем отодвинул стул, тихо встал и ещё тише вышел из ложи. «Да, пускай думают, что хотят – наплевать»!

 

- Жители Лептиса обратились за помощью к римлянам, - снова заговорил археолог, вернувшись ненадолго из своего «далека», - и те прислали полководца Валерия Феста. Он не только смог отбросить гарамантов от стен Лептиса и захватить Эю, но и углубился на юг до холмов, лежащих в местности, которую Плиний назвал областью, лежащей «за малой вершиной».

Изображения на некоторых, найденных нами мозаиках подтверждают это.

- Да, да, - вспомнил Пащенко, - пленные гараманты, которых победители бросают на съедение львам.

 

Дверь распахнулась, лакей пошёл ему навстречу, взял визитную карточку и взбежал вверх по лестнице, застланной красной ковровой дорожкой. С этой дорожки, замерев в неподвижности, Пауль и не спускал глаз, пока не вернулся лакей с докладом, что фрау просит пожаловать наверх.

Наверху, у двери, ведущей в гостиную, он оставил свою трость и бросил взгляд в зеркало; он был бледен, глаза воспалены, неуёмная дрожь сотрясала руку, державшую цилиндр.

Лакей открыл дверь, и он вошёл. В просторной гостиной окна завешены и царит полумрак. Направо стоит рояль, а в середине комнаты вокруг стола – обитые коричневым шёлком кресла. Слева над кушеткой висит пейзаж в тяжёлой золочёной раме. Обои тоже тёмные. Поодаль в эркере стоят пальмы.

Прошла минута, прежде чем дама, раздвинув портьеру, бесшумно пошла ему навстречу по толстому коричневому ковру. На ней совсем простенькое платьице в красную и чёрную клетку. Из эркера проникал столб света, в котором кружился хоровод пылинок, он упал прямо на её тяжёлые рыжие волосы, на мгновение они вспыхнули червонным золотом. Оценивающий взор её странных глаз обращён на него, нижняя губка, как всегда, выпячена вперёд…

 

- Тем не менее, римляне не смогли продвинуться южнее этого района, так как гараманты засыпали за собой колодцы. Вот тогда Рим и решил построить линию крепостей, которые защищали бы их владения на побережье. Очевидно, отношения между Римом и гарамантами оставались враждебными вплоть до правления Домициана…

 

Под мерное воркование профессора Николай Палыч вспомнил о своём. Почему-то вспомнился не так давно покинутый Марсель, – ранее не приходилось бывать в этом замечательном городе. Пока дожидались посадки на пароход, удалось вдоволь набродиться и насмотреться: громадные кофейни расцвечены флагами; на лошадях соломенные шляпы, точно на маскараде; люди хлопочут и галдят, а сам город будто трепещет под весёлым буйным южным солнцем и кажется пьяным от певучего говора. Марсель потеет на солнце, как деревенская красотка, недостаточно следящая за своей красотой. Отовсюду несёт чесноком и ещё тысячью других вещей. Доносится запах яств, которыми кормится весь этот сброд. Негры, турки, греки, итальянцы, мальтийцы, испанцы, англичане, корсиканцы. Они лежат, сидят, валяются, растянувшись вдоль бесконечной набережной.

В доке тяжёлые пароходы выпускают клубы дыма, повернувшись носами к выходу из порта. На палубах толпятся люди; суда грузятся ящиками, мешками, тюками, и поток грузов не иссякает. Один из этих паровых гигантов по имени «Абдель Кадер» внезапно испускает рёв. Свистка нет. Его заменяет звериный вой, исходящий из дымящихся недр чудовища. Наконец, громадина отваливает от пристани…

 

- Сударыня, - начал Пауль, волнуясь и глядя куда-то в сторону, - со своей стороны, и я хотел бы засвидетельствовать вам своё почтение. Когда вы изволили навестить моих сестриц, я, к сожалению, отсутствовал… и от всей души сожалел…

Больше он не сумел сказать ни слова. Она стояла и не сводила с него глаз, словно требуя, чтобы он продолжал. Кровь бросилась ему в голову. «Да она глумится надо мной, и видит меня насквозь! А как сужаются её зрачки…» Наконец она сказала ясным и очень безмятежным голосом:

- Как мило, что вы пришли, я тоже сожалела о вашем отсутствии… Сядемте?

Она села рядом с ним, опустила руки на подлокотники кресла и откинулась назад. Он сидел, поддавшись вперёд, и держал свой цилиндр между колен. Она сказала:

- Вы знаете, что четверть часа назад ко мне приходили ваши сёстры и сказали, что вы нездоровы. - Я думал, что не сумею выйти. Прошу простить моё опоздание.

- У вас и сейчас больной вид: бледны, воспалённые глаза.

- О, это проистекает от постоянных научных занятий. Глаза и устают.

- Я тоже часто бываю больна. – Она не сводила с него взора и, как ему казалось, смотрела в упор, не моргая. – Но этого никто не замечает. Я часто бываю нервна, и мне знакомы самые удивительные состояния…

Она умолкла, а он, вместо того, чтобы поинтересоваться, о каких состояниях речь, тоже молчал. Изольда (так звали фрау фон Розенталь) опустила подбородок на грудь и чуть исподлобья посматривала на гостя, явно ожидая вопроса. «Как необычно всё, что она говорит, - подумал он вместо того, чтобы спросить. - И как трогает меня этот переливчатый, ломкий голос (словно она шарики во рту катает), от которого на сердце наступает благостное умиротворение».

- Вчера вы, кажется, ушли из театра раньше времени? – нарушила она молчание.

- Да, сударыня.

- Что же так? Я сожалела об этом! Вы были хорошим соседом. Вы так проникновенно внимали происходящему на сцене, хотя, по-моему, актёры не были в ударе, что я невольно предположила - вы неравнодушны к музыке и, более того, сами на чём-нибудь играете. Я права? – Она бросила непроизвольный взгляд в сторону поблескивавшего в полумраке рояля.

- В детстве учился на скрипке, - сознался он и слегка покраснел, - но совсем недолго.

- На скрипке? – повторила она мечтательно. – А я немного пианистка, поэтому мы могли бы с вами иногда музицировать…

- О, из меня совсем никудышный Паганини! – засмущался он.

- Но и я не Клара Вик! – улыбнулась, наконец, она.

Снова повисла пауза. Внезапно что-то в её лице изменилось. Он увидел, как едва уловимая, но жестокая насмешка исказила черты, как хищно сузились зрачки глаз, испытующе и непреклонно обращённые на него. Заметив это, он окончательно потерялся, посчитав, что его слова вызвали это неудовольствие, и, беспомощный и обескураженный, втянув голову в плечи, словно боясь удара, уставился в одну точку, глядя на ковёр у себя под ногами…

 

* * *

«Гараманты издревле славились своей воинственностью, поэтому не вызывает удивления то, что они служили добровольцами и наёмниками в войсках Ганнибала, сражались в войсках Масиниссы, помогали городам и племенам, восставшим против нашей власти. Армия их делится на конницу и пехоту. Конница состоит из всадников и возничих колесниц, вооружённых мечами и копьями. У них также есть особый отряд, который засыпает колодцы, чтобы лишить врага влаги. О численности войск точных данных не имею».

Жирная точка плюхнулась на своё место, рассыпав вокруг мелкие брызги – рука устала писать. Корнелий встал из-за грубо сколоченного стола и подошёл к раскрытому окну. Его тень причудливой птицей порхнула по стене и по потолку, скрывшись в тёмном углу. Светильник весело коптил свежим маслом, заверяя вполне ярким светом, что на него можно положиться, не подведёт и долго не погаснет. Время не позднее, поэтому с улицы ещё доносилось отдалённое пение и звуки кифары. Где-то рядом надрывались цикады со сверчками. Казалось, они соревнуются с поющими, а то и вовсе, заглушают их. Голубая луна (полнолуние) занималась привычным делом – разгоняла тьму и мрак. Служила всем, кто бодрствовал по разным причинам – находился в дозоре, странствовал, добивался взаимности, предавался любовным утехам или мучился бессонницей. Корнелий выглянул в окно. Поющих не видно. Прошёлся по комнате, разминая ноги, поделал гимнастику для пальцев, быстро сжимая и разжимая их. В голову пришли новые мысли, и он вновь уселся за стол.

«Своих умерших они хоронят в маленьких круглых могилах. Колени покойника подгибают к груди. Несмотря на влияние Карфагена, гараманты не используют для захоронений мавзолеи и гробницы, а применяют их только как надгробные сооружения или же, как место для проведения погребальных церемоний».

А если патриций не поверит тому, что я пишу? Спросит, откуда это знаю. «Ты сам в могилах тех копался»? Легионер всё видел своими глазами и мне рассказал… Он, по своему невежеству, не может описать, а тут я, умеющий сносно излагать впечатления на пергаменте. Ничего удивительного – один воюет, другой пишет – каждому своё… А что там сейчас Пафнутий, интересно, поделывает – неужели спит сном младенца?… и в одиночестве? Он последнее время стал заглядываться на других мужчин. Ух, противный! Если бы он знал, как я его люблю, страдаю и ревную… Он ведь и сам ревновал меня к тому красавцу-легионеру…

* * *

Пащенко в который раз пристально рассматривал дагерротип, который при расставании, обливаясь слезами, целуя и обнимая, подарила ему Катенька. Вглядываясь, он всё больше приходил к неутешительному выводу: внешне она сильно подурнела, расплылась, её выразительное и печальное очарование, то изумлённое, то мечтательное выражение лица - всё улетучивалось вместе с молодостью. Но так вышло, что она стала особенно ему дорога именно сейчас, когда призналась, что беременна. «А мы даже не повенчаны… и этот скоропалительный отъезд в экспедицию… если бы сказала чуть раньше»! Он снова и снова вглядывался в знакомое лицо, пытаясь уловить былое очарование, но – тщетно. «Ну и пусть! Не все жёны красавицы…» Но она пока не жена, да и от него ли ребёнок? Гражданский брак… общественное мнение… репутация… «Да, плевать! Я буду отцом (надеюсь, ребёнок от меня) – и это главное, а поженимся немедленно, как вернусь»! Ему достаточно теперь знать, что в этой «новой» Катеньке живёт и новое существо – частичка его самого. Но кто: мальчик или девочка? «Если мальчик, то назову… Как назвать? Хватит, в самом деле, раньше времени…» Он убрал снимок в потаённый кармашек и повернулся на другой бок. Теперь в голову полезло иное…

Огромное судно отваливает от пристани, осторожно проходит между своих неподвижных собратьев и внезапно, охваченное рвением, уносится в море, оставляя за собой длинный след, в то время как берега убегают от него, и Марсель постепенно сливается с горизонтом… Обеденный час. В кают-компании пассажиров мало – редко кто отправляется в Африку в это время года (жара ещё в самом разгаре). Не считая членов экспедиции, в конце огромного стола сидит полковник. Сидят инженер и доктор (с ними успели познакомиться). И далее - два состоятельных алжирца с жёнами. Кажется, в первом классе больше никого… После того как учёные наговорились про своих «гарамантов», в общую беседу включились и остальные присутствующие, и разговор перешёл в более современную, бытовую плоскость. Говоря о стране, куда направлялись, коснулись и политики – как без этого? Без политики любой разговор как суп без соли. Полковник, изрядно накачавшись столовым вином, сначала энергично требовал, чтобы в страну назначили военного губернатора. Уж не его ли? Чином не вышел! А затем подробно заговорил о тактике войны в пустыне. Он с пеной у рта доказывал, что телеграф для армии не только не нужен, но даже опасен. Должно быть, на своей шкуре испытал какую-то неудачу по вине телеграфа. С военным благоразумно не спорили, и он постепенно утих, но слово взял инженер, оказавшийся железнодорожником. Служащий, тоже не без воздействия «Клико», хотел бы отдать страну в ведение главного инспектора путей сообщения, который бы устроил, по его мнению, каналы, шлюзы, проложил бы рельсы и сделал бы тысячу других полезных вещей.

Капитан, чуть позже присоединился к тёплой компании, но быстро наверстал по части выпивки упущенное. Он клятвенно заверял, что делает это исключительно ради такого замечательного общества, а вообще-то он на службе – ни-ни! И высказал предположение, что наиболее подходящим управителем мог быть только моряк, так как в страну можно попасть именно с моря. Алжирцы, подливая масла в огонь, рассказывали о грубых промахах своего настоящего губернатора, провоцируя нетрезвую аудиторию на выдвижение самых невероятных кандидатур.

- Не плохо бы и учёного назначить, - предложил англичанин, чем весьма озадачил бедного полковника, ставшего трезветь на глазах.

 

- Вы ещё не были в нашем саду? – спросила она на лестнице. – Он довольно большой, и надеюсь, там вам понравится. Мне самой хочется немного подышать свежим воздухом. Вы составите компанию?

Он согласно кивнул. Что ему ещё оставалось.

- Вот сюда, сюда …

Через застеклённую дверь они вышли на маленькую прохладную площадку. Несколько крутых ступенек вели прямо в тень деревьев и кустарника. Благоуханье поднималось от земли, травы и со всех клумб. Сад очень тенист. Лучи солнца запутывались в густой листве и не всегда достигали пешеходных дорожек.

- Мы пойдём вниз по аллее, - предложила она и, гравий зашуршал под её маленькими ножками. – Там дальше река, и у самой воды есть красивое местечко, где я часто уединяюсь. Пойдёмте, пойдёмте…

Он послушно, ничего не соображая, точно сомнамбула, следовал за Изольдой. Скамья, на которую они опустились, стояла в нескольких шагах от берега. Кузнечики весело стрекотали в траве. Водная гладь искрилась в лучах солнца, а лёгкий ветерок щекотал поверхность, покрывая её рябью.

Некоторое время оба молча смотрели на воду. И вдруг вновь зазвучал это переливчатый голос:

- А сколько вам лет?

- Тридцать, сударыня.

- Тридцать? И вы всё ещё такой бука? – Она расхохоталась. – И всё ещё не были счастливы?

Пауль подтвердил кивком, губы дрогнули, но слов не нашлось.

- Почему молчите? – Она не заметила его кивка, глядя вдаль на другой берег. Там тоже появилась какая-то парочка, направившаяся к беседке. «Кто это может быть? Не горничная ли со своим ухажёром? Мне свидетелей здесь не хватало»!

- Нет, не был, - выдавил он через силу, (язык не слушался) - но я лгал себе, я был самонадеян…

- Значит ли это, что вы считали себя счастливым? – Сейчас она смотрела на него.

- Старался…

- Значит, вы храбрый человек, - сказала она с плохо скрытой иронией.

Пролетела минута-другая, они молчали. Только кузнечики надрывались да тихо шелестели листья над головой. Парочка на том берегу скрылась из виду. «Ну и, слава Богу»!

- Я тоже не очень счастлива, - тихо сказала она обыкновенным голосом (шарики во рту временно перестали кататься). - Особенно в такие минуты, сидя одна над рекой.

Он не знал, что ответить и молчал некоторое время, а она – тоже, снова любуясь игрой солнечных бликов на поверхности. И вдруг Пауль, весь трепеща, порывисто сорвался с места и, издав горлом какой-то сиплый страдальческий звук, тихо опустился к её ногам. Он схватил её руку, лежавшую на скамейке (она не отдернула), и, не выпуская одной, схватил другую. Она, казалось, замерла, ожидая, что последует дальше. А дальше молодой человек, содрогаясь и как-то по-детски всхлипывая, начал ползать перед ней на коленях, пряча лицо в её юбках, и, задыхаясь, прерывисто шептал хриплым чужим голосом, потерявшим всё человеческое:

- Вы же знаете, фрау… Изольда, позволь мне… Боже мой, Боже…. Я больше не могу!

Она не отстранила его и не наклонилась к нему. Она сидела, стройная и прямая, слегка откинувшись назад, а её узкие, близко посаженые глаза, в которых отражалось влажное мерцание воды, напряжённо смотрели вдаль, поверх его головы. Потом внезапно, одним рывком, освободила из его цепких, влажных, горячих рук свои пальцы и с коротким, гордым, пренебрежительным смешком схватила его за плечи. И что было сил, оттолкнула. Затем вскочила и побежала, скрывшись среди деревьев.

Он остался лежать, оглушённый, одурманенный, зарывшись лицом в траву, рыдая, и короткая судорога ежеминутно пробегала по его телу. Через некоторое время он усилием воли заставил себя подняться, сделал два шага и снова рухнул наземь. Слетевшее с носа при падении пенсне, описав в воздухе дугу и сверкнув на прощанье, нырнуло в воду и увязло в мягком прибрежном иле.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

 

Странные молитвы. Аткинс вспоминает свою Маргарет. Рассказ проводника Али. Маргарет умирает. Как кофе распространился по миру. Крещение дочери. «Кофейная кантата». Корнелию привиделся Сфинкс. Пафнутий пишет пьесу. Библейские ассоциации. В гостях у Зевса. «Тушеная сажа» и «капающая кастрюля». Пергамент Вергилия. Степан пишет о криминалистике, Николай Палыч – о природе сновидений. Архимед проводит опыт.

 

«Во имя Аллаха, милостивого и милосердного!

Хвала Аллаху, Господу миров, милостивому и милосердному,

Владыке дня Страшного суда!

Тебе поклоняемся и к Тебе обращаемся за помощью.

Направь нас на путь истинный, на путь тех, к которым благоволишь,

Которые не подпали под гнев Твой и не заблуждаются», - звучала по-арабски в многоголосом исполнении первая сура Корана.

Землекопы и погонщики-арабы сидели, скрестив ноги, и проделывали странные манипуляции. Прикоснулись сначала к кончику правой ступни, затем - к главной артерии, называемой эль-Киас, которая окружает внутренности. Затем положили открытые ладони с раздвинутыми пальцами на колено и, обратив лицо к правому плечу, дружно выдохнули - «ха», потом повернулись к левому - и выдохнули - «ху», после чего опустили плечо и пискнули - «хи»; после небольшой паузы начали всё сызнова.

- Что они делают? – полюбопытствовал Степан у проводника Али, с которым сдружился.

- Молятся.

- Но как-то странно…

- У каждого Ордена свои пути к Всевышнему.

- Никогда не видел, чтобы так молились. А что значат эти – «ха, ху, хи»?

- Божьи имена. Произнося первое, человек очищается; произнося второе, располагает душу к покорности; наконец, когда душа достигла желанной степени совершенства, молящийся может назвать последнее имя – «Хи».

- Как называется их Орден?

- Квадриа.

- И ты к нему принадлежишь?

- Если бы принадлежал, то молился бы вместе с ними.

- А к какому – ты?

- Мой называется – Келуатиа, и молимся мы иначе.

- Как? Так же сложно?

- Нет. У нас по-иному: садимся, скрестив ноги, в кружок и повторяем некоторое время – «Нет Бога кроме Аллаха»! Обращаем уста поочерёдно к правому плечу и к сердцу, под левую грудь. Потом произносим десять слов…

- Каких?

- Ишь, какой ты любопытный! Ладно. Скажу: Он, Справедливый, Живой…

- Неодолимый, Податель благ, Устроитель, - продолжил подошедший Пётр и слышавший о чём речь, - Отверзающий для истины сердца ожесточённых…

- Единый, Вечный, Неизменяемый, - закончил Али и повернулся к подошедшему, - Твой друг - знаток Ислама!?

- Он изучал религии Востока, - объяснил Степан.

- Пророк сказал однажды Абу-Диру-эль-Рифари, - продолжал демонстрировать знания Бессонов, - «О Абу-Дир, смех бедных – молитва, их игры – восхваление Господа, их сон – милостыня».

- Шейх сказал также: - продолжил проводник, - «Молиться и поститься в одиночестве и не иметь сострадания в сердце – есть, поистине, лицемерие».

- «Любовь есть наиболее полная степень совершенства, - снова процитировал Бессонов. – Кто не любит, тот не сделал и первого шага к совершенству».

- Причём здесь любовь? – не понял Степан.

- «Есть четыре вида любви: - закончил цитату Али, - любовь рассудочная, любовь сердечная, любовь душевная, любовь таинственная».

- Дал ли кто-нибудь более полное, тонкое и прекрасное определение любви? – с этим вопросом на устах сотрудник Эрмитажа также неожиданно, как и появился, покинул, ошеломлённых таким напором знаний, Степана и Али.

- «Умар Ибн Хаттаб, да смилуется над ним Аллах, рассказывал: - продолжил Али, - Я слышал, как Посланник Аллаха, да пребудет на нём благословение и благодать Аллаха, сказал: Поистине, каждому воздастся по тому, что он имел целью. Тот, кто совершил хиджру ради Аллаха и Посланника Его, для него хиджра его – к Аллаху и Посланнику Его. А кто совершил хиджру ради чего-либо из ближней жизни, чего он добивается… Или ради женщины, на которой он хочет жениться, то хиджра его – к тому, ради чего он совершил её».

 

Мистер Аткинс занимался описью очередного найденного предмета, а в голову, меж тем, лезло чёрт знает, что – в частности, опять вспомнилась Маргарет, но в каком-то странном мистическом свете. А само воспоминание тоже обрело необычную форму, – будто он всё это записывал, – то ли писал роман, то ли вёл дневник:

… настало время, когда непостижимая таинственность жены начала угнетать меня, как злое заклятие. Мне стали невыносимы прикосновения её тонких полупрозрачных пальцев, её тихая музыкальная речь, мягкий блеск её печальных глаз. И она понимала это, но не упрекала меня. Казалось, она постигла мою слабость, или моё безумие, и с улыбкой называла его Роком. И ещё казалось, что она знает неведомую мне причину, которая вызвала моё постепенное отчуждение. Но ни словом, ни намёком она не открыла мне её природу. Однако она женщиной и таяла с каждым днём. Пришло время, когда на её щеках запылали два алых пятна, а синие жилки на бледном лбу, стали заметнее. И на миг моя душа исполнялась жалости, но в следующий миг я встречал взгляд её говорящих глаз, и мою душу поражали смятение и страх, которые овладевают человеком, когда он, охваченный головокружением, смотрит в мрачные глубины неведомой бездны.

 

- Не сварить ли нам кофе? – предложил Степан. Коллеги охотно поддержали его. Зёрнами запаслись на славу. Несколькими мешками нагрузили одного из верблюдов. Пили кофе все. Начиная с учёных и кончая рабочими и погонщиками.

Утро вступало в свои права, но отправляться на раскопки так рано не спешили. Хотя солнце припекало всё горячее, как бы предупреждая, - я вам в полдень покажу!

- Хочешь, сначала послушать одно преданье? – хитро улыбнулся Али.

- Отчего же не послушать, - согласился Степан, начав приготовления.

- Где-то на юге Аравийской земли жил пастух по имени Калди, который пас коз. Однажды, вернувшись со стадом домой, он не досчитался нескольких животных. Оправившись на поиски, он обнаружил недостающих коз, пляшущими вокруг куста с глянцевитыми тёмно-зелёными листьями и красными плодами. Пастух понял, что животные наелись этих плодов, и решил сам их попробовать. Отведав, он присоединился к танцующим. Мимо проходил имам из местного монастыря и, решив, что веселье пастуха и коз как-то связаны с красными плодами, сорвал их и унёс, желая испробовать самому. Имам подсушил плоды, а затем попробовал поварить, – получился горьковатый напиток. Выпив его, имам и его сотоварищи (он угостил сомнительным пойлом и доверчивых друзей) перестали засыпать на молитве, и вскоре молва о чудесном напитке, получаемом из красных плодов, разнеслась по всей Аравии, и даже за её пределы.

- Что это были за плоды?

- Кофе.

- А я и не знал об этом. – Степан старательно крутил ручку кофемолки.

- Сначала кофе считали лишь лечебным средством, но вскоре его стали использовать во время обрядов и молитв, – закончил Али и предложил: - Давай помогу.

- Ничего, ничего, я и сам справлюсь.

 

Англичанин быстро писал, думая не о предмете, лежавшем перед ним, а о чём-то совсем другом, далёком, поднимавшемуся из глубин памяти подобно болотному туману.

… сказать, что я с томительным нетерпением ждал, чтобы Маргарет наконец умерла? Да, я ждал этого! Но хрупкий дух ещё много дней льнул к бренной оболочке. Много дней, много недель и тягостных месяцев. Пока мои истерзанные нервы не взяли верх над рассудком. И я не впал в исступление из-за этой отсрочки, с демонической яростью проклиная дни, часы и горькие секунды, которые словно становились всё длиннее по мере того, как угасала её кроткая жизнь. Так удлиняются тени, когда умирает день. Но однажды в осенний вечер, когда ветры уснули в небесах, Маргарет подозвала меня к своей постели. Над всей землёй висел прозрачный туман, мягкое сияние лежало на водах, и на пышную листву октябрьских лесов с вышины пала радуга.

- Это день дней, - сказала она, когда я приблизился. – Это день дней, чтобы жить и чтоб умереть. Дивный день для сынов земли и жизни… но ещё более дивный для дочерей небес и смерти!

Я поцеловал её лоб, а она продолжала:

- Я умираю, и всё же я буду жить.

- Маргарет!

- Не было дня, когда бы ты любил меня, но ту, которая внушала тебе отвращение при жизни, в смерти ты будешь боготворить.

- Маргарет!

- Я говорю, что я умираю. Но во мне сокрыт плод той нежности – о, такой малый! – которую ты питал ко мне, к Маргарет. И когда мой дух отлетит, дитя будет жить – твоё дитя и моё. Но твои дни будут днями печали, той печали, которая долговечней всех чувств, как кипарис нетленней всех деревьев. Ибо часы твоего счастья миновали, и цветы радости не распускаются дважды в одной жизни. И более ты не будешь играть со временем, но понесёшь с собой по земле свой саван, как мусульманин в Мекке.

- Маргарет! – вскричал я. – Как можешь ты знать это?

Но она отвернула лицо, по её членам пробежала лёгкая дрожь; так она умерла, и я больше не слышал её голоса…

 

- А как кофе распространился по миру? – спросил Степан, разливая в чашки. Учёные уселись кружком и приступили к завтраку. Бодрящий чудесный напиток дымился и щекотал ноздри.

- Сначала мои братья, арабы, стремясь сохранить в тайне своё открытие, не разрешали чужеземцам, которые прознали о чудо-плодах, вывозить семена кофейного дерева из страны. Но однажды некий мусульманский паломник из Индии по имени Баба Будан всё-таки ухитрился вывезти из Аравии зёрна, спрятав их в поясе на животе. Вернувшись домой, в Южную Индию, он посадил их. Семена прижились и взошли. – Али причмокнул, - мол, хорошо сварил, и продолжил. – Вскоре кофе проник и в Турцию, где на базарах специальные люди – «кафеджи» жарили на сковородах зёрна и продавали за очень высокую цену. Напиток, несмотря на дороговизну, стал любим в народе. Имамы испугались и заклеймили его «дьявольским зельем», запретив пить под угрозой огромного штрафа, наказания палками, осмеяния и даже казни.

- Но, как известно, запретный плод… - начал, было, Степан.

- Сладок и даже очень! Люди чуть ли не восстали, и султану пришлось снять запрет. Теперь там всюду варят и подают в маленьких чашечках – «филджанах».

- У меня на родине больше вино пьют.

- Нам Коран пить вино запрещает. Кстати, по-арабски и вино и кофе называются одинаково – «каквах».

- Кофе проникать в ваш желудок, и вы тут же оживать, - наслаждался напитком немец, - мысли приходить в движение, как батальоны и полки на поле битва!

- Какие миллитаристстские ассоциации рождаются у вас, коллега, - заметил англичанин.

- Это говорить не я, это говорить Наполеон.

-В Европу кофе, по-моему, начала проникать с середины ХУ11 века, - заметил всезнайка Бессонов. – Вначале в Италию, где много говорили о загадочном бедуинском напитке.

- Там он долгое время оставаться экзотика, - снова заговорил немец. – Лишь богач мог позволить себе…

- Был уделом сильных мира сего? – спросил Пащенко.

- Людовик Х1У очень любить кофе, - заявил немец. – Голландцы, зная это, специально привозить ему целый дерево и строить теплица! От этот дерево пошёл потомство, который позднее попасть в Америка.

- Так в Америку из Европы, а не наоборот? – искренне удивился Николай Палыч, не знавший этих подробностей.

Перехватив инициативу, Бессонов стал объяснять, как было дело, демонстрируя завидную осведомлённость. Все заинтересовались, за исключением мистера Аткинса, который как-то угас, очевидно, вновь задумавшись о своём.

 

… но как она и предрекла, её дитя, девочка, которую, умирая, она произвела на свет, которая вздохнула, только когда прервалось дыхание матери – это дитя осталось жить. И странно развивалась она телесно и духовно, и была точным подобием умершей, и я любил её такой могучей любовью, какой, думалось мне прежде, нельзя испытывать к обитателям земли…

 

Шёл 1720 год. Корабль шевалье Габриеля Мэтью де Клие нёсся по просторам Атлантики, имея на борту несколько саженцев. Цель опасного плавания - остров Мартиника, французская колония в Карибском море. Шевалье упрашивал парижские власти дать ему эти саженцы, чтобы опробовать их на далёкой земле в жарком климате, но получил решительный и немотивированный ничем отказ. Тогда он, подкупив стражу, просто выкрал несколько экземпляров…

 

… вскоре небеса этой чистейшей нежности померкли и их заволокли тучи тревоги, ужаса и горя. Девочка странно развивалась телесно и духовно. Странен её быстрый рост… О, как ужасны смятённые мысли, овладевавшие мной, когда я следил за развитием её духа! И могло ли стать иначе, если я ежедневно обнаруживал в словах ребёнка мышление и способности взрослой женщины?

 

«Когда хватятся, - думал похититель, - я буду в Новом Свете»! Но после того как саженцы погрузили, хитрый голландец, следивший за шевалье, пытался выкрасть их, напав с небольшим отрядом на судно, стоявшее в порту. Атаку отбили, и корабль благополучно отчалил. В пути попали в шторм. Судно сбилось с курса, отчего плавание затянулось, а запасы воды и провизии подходили к концу…

 

… Если младенческие уста изрекали наблюдения зрелого опыта и, если в её больших задумчивых глазах я ежечасно видел мудрость и страсти иного возраста, то… Когда всё это стало очевидно моим поражённым ужасом чувствам, когда я уже не в силах скрывать это от моей души, не в силах далее бороться с жаждой уверовать… Можно ли удивляться, что мною овладели необычайные и жуткие подозрения, что мои мысли с трепетом обращались к невероятным фантазиям и поразительным теориям покоящейся в склепе Маргарет? Я укрыл от любопытных глаз мира ту, кого судьба принудила меня боготворить, и в строгом уединении моего дома с мучительной тревогой следил за возлюбленным существом, не жалея забот, не упуская ничего.

 

… Воду приходилось не только пить самим, но и поливать ею нежные саженцы – не будешь «поить» их солёной морской водой? Саженцы неумолимо гибли один за другим.

Где этот чёртов остров, возмущался шевалье, сверля подзорной трубой равнодушный горизонт, почему он не показывается? Наконец, после долгих мытарств, долгожданной земли достигли, но выжил лишь один саженец. Его бережно посадили, и он прижился. Прошло всего полвека, а весь остров заполнили кофейные деревья. С Мартиники новые растения переселились в дальнейшем и на Гаити, а затем – в Мексику.

 

… И по мере того как проходили годы, и я день за днём смотрел на святое, кроткое и красноречивое лицо, на её формирующийся стан, день за днём я находил в дочери новые черты сходства с матерью, скорбной и мёртвой. И ежечасно тени этого сходства сгущались, становились всё более глубокими, всё более чёткими, всё более непонятными и полными леденящего ужаса. Я мог снести сходство её улыбки с улыбкой матери, но я содрогался от их тождественности; я мог бы выдержать сходство её глаз с глазами Маргарет, но они всё чаще заглядывали в самую душу с властным и непознанным смыслом, как смотрела только Маргарет. И очертания высокого лба, и шёлковые кудри, и тонкие полупрозрачные пальцы, погружающиеся в них, и грустная музыкальность голоса, и главное (о да, главное!), слова и выражения мёртвой на устах любимой и живой, питали одну неотвязную мысль и ужас – червя, который не умирал!

 

Саженцы кофейного дерева завезли также и на остров Бурбон в Индийском океане, принадлежавший Франции. Но там, в связи с иным климатом, выросли деревья с несколько иными зёрнами, более мелкими. Притом, знаменитые сорта бразильского и мексиканского кофе считаются потомками «бурбонского дерева». Бразильский император, быстро поняв всю ценность нового растения, захотел выйти на кофейный рынок, и послал своего гонца Мелу Пальету во Французскую Гвиану за семенами. Но французы так же, как ранее арабы и голландцы, ревностно охраняли свои деревья и посланцу отказали. Бразилец не растерялся и, будучи обаятельным мужчиной, втёрся в доверие к губернатору острова и, более того, стал обхаживать жену губернатора. Та поддалась чарам красавца и, уступая его настойчивым просьбам, послала своему ухажёру в букете цветов семена и отростки благородного дерева.

 

…я никогда не говорил дочери о её матери… Шло время, и, наконец, наступил обряд крещения. У купели я заколебался, выбирая ей имя. На моих губах теснилось много имён мудрых и прекрасных женщин и былых, и нынешних времён, обитательниц моей страны и дальних стран, и много красивых имён женщин, которые были кротки душой, были счастливы, были добры. Так что же подвигло меня потревожить память мёртвой и погребённой? Какой демон подстрекнул меня произнести тот звук, одно воспоминание, о котором заставляло кровь отхлынуть от висков к сердцу? Какой злой дух заговорил из недр моей души, когда я шепнул священнику эти три слога: Мар-га-рет?

 

- Как романтично, - воскликнул мистер Аткинс, вернувшись к реальности. – Позвольте, джентльмены, и мне внести свою скромную лепту в обсуждаемую тему.

- Какой хороший сюжет для опера, - перебил немец. – Жаль, что маэстро Вагнер не знал о нём!

- У нас в Лондоне первая кофейня была открыта в середине семнадцатого века, - продолжил британец, - и вывеска над ней гласила: «Кофе ободряет дух, наполняет сердце радостью, лечит воспаление глаз, лечит от водянки, подагры и цинги».

- Недаром великий Бах создать свой «Кофейный кантата»! – обрадовался и засверкал очками Шефнер.

 

… Дочь вскоре умерла. Я сам отнёс её в склеп. Неужели данное ей имя стало причиной смерти? Выходит, что мать позвала к себе дочь… – Англичанин снова впал в воспоминания и помрачнел, в то время как коллеги бурно выясняли, какой сорт кофе вкуснее.

 

- Эфиопские племена, переселившиеся в Йемен, принесли с собой и кофейное дерево, - заговорил проводник, - а Йемен находился в центре караванных путей, поэтому кофе быстро проник и в другие арабские страны по суше. Морем его вывозили через порт Мокко.

- Поэтому и сорт так называется, «мокко»? – обрадовался нехитрому открытию Степан.

 

* * *

 

«Среди ливийцев широко распространён культ предков, и они, чтобы узнать будущее вызывают дух умерших. Для этого они ложатся спать на могилу. Во время сна им приходят видения, в которых раскрываются предстоящие события и они узнают, что им принесут дела, к которым они собираются приступить».

Корнелий старательно выводил букву за буквой – он слыл, помимо всего прочего, и отличным каллиграфом. Читать его рукописи – удовольствие! Не то, что у некоторых… Писал не спеша, поминутно поглядывая на окно. Там должен появиться Пафнутий, которого он с нетерпением ждал. Они недавно помирились после очередной ссоры, (постоянные приливы взаимной ревности отравляли жизнь) и теперь жили, душа в душу. Но надолго ли? Опять излишне пристальный взгляд какого-либо мужчины на улице или в гимнасии мог вызвать взрыв претензий друг к другу…

«Помимо иноземных и местных богов, есть в Феццане и верховная богиня – Тиннит, владычица пустыни. Она и днём и ночью указывает путь караванам и творит водные источники там, где их, казалось бы, и не должно быть. Это имя связывается с именем египетской богини Нейт, которой поклоняются в городе Саис, лежащим в дельте Нила. Раньше сей город назывался Хит-Нейт, то есть «дом Нейт». Её издревле считают матерью Солнца и Коровой, нёсшей светило меж своих рогов. Символ богини – два скрещенных копья…»

Корнелий неожиданно зевнул, вспомнил, что не выспался, вновь глянул на окно и увидел… как от подножия одной из пирамид к окраине оазиса тянулась, похожая на прямой коридор, крытая каменная дорога. Она вела к храму, расположенному у передних лап исполинского сфинкса. Статуя, казалось, высечена из целой скалы. Выкрашенное в кирпично-красный цвет человеческое лицо лежащего льва обрамляла ниспадающая с головы повязка, поперёк которой б нарисованы красные и синие полосы.

«Такую повязку имеют право носить только боги и фараоны», - подумал Корнелий и съёжился от страха.

- Когда время войны уничтожат и оазис, и город, и храм, - сказал неизвестно откуда взявшийся Пафнутий, нежно обнимая любовника за плечи. (Корнелий почувствовал, как от этого прикосновения жгучее желание разливается по всему телу). - Племена арабских кочевников, которые придут сюда на смену египтянам, будут трепетать пред взором этого изваяния. Чтобы избавиться от страха, они даже попытаются разбить статую.

- А ты откуда знаешь? – вздрогнул Корнелий и кокетливо и нежно стукнул ладошкой по обнимавшей его руке.

- Я поспал на могиле своего предка и вдруг увидел будущее. Пойдём, к храму, мой дорогой!

Пройдя сотню шагов, они остановились, - их внимание привлёк похожий на кладбищенское надгробье большой чёрный камень, вкопанный в землю у края дороги. Отполированную поверхность сверху донизу покрывали искусно высеченные рисунки.

- Да тут битва! – вглядывался Корнелий. – Вон сам фараон, а вот и его полководцы…

- А здесь воины, поверженные враги и пленники, - присоединился и Пафнутий. – Что-то написано… Можешь прочесть?

- «Фараон поручил мне войско, - начал Корнелий медленно, - …я привёл это войско к славе, разгромив страну азиатов. Там, где прошло моё войско, только пни от стволов смоковниц, только корни лоз виноградных…» Дальше не могу разобрать.

Корнелий почувствовал, что друг теребит его за плечо – мол, дальше читай!

- Нету дальше, - огрызнулся Корнелий.

-Чего нету? Я уже давно тебя трясу, а ты всё не просыпаешься! Нам пора, а ты уснул средь бела дня.

- Как уснул? – протёр глаза Корнелий. – А где Египет?

- Какой Египет? – не понял Пафнутий. – Привиделось что ли?

- Мы же с тобой были возле сфинкса и ещё надпись на камне читали про… - оторопело глядел Корнелий.

- Что ты несёшь? – начал сердиться приятель. – Или ты вина перебрал? Вижу, что кувшин почти пуст… Тогда я пойду один, а ты тут вспоминай про свой Египет.

Пристыжённый друг быстро пришёл в себя, приложил смоченные водой пальцы к глазам и был полностью готов.

Они двинулись вновь по шумной площади. Где-то сбоку раздавались тяжёлые удары железа о железо. Полуобнажённый чернобородый кузнец, выхватив из пылающего горна раскалённую заготовку, бил по ней тяжёлым молотом, придавая ей прихотливую форму. Возле мастера сновали два помощника. Судя по клеймам на их плечах, они рабы. Один из них, взяв в руки резцы, наносил затейливые узоры на рукоять только что откованного меча. Другой, выволок на улицу ещё тёплые, только что изготовленные предметы (котлы, ножи, топоры, лемеха для плугов), и начал предлагать их прохожим.

- Подходи, покупай! – размахивал он блестящим серпом. – Недорого отдам!

Раб-продавец пользовался полным доверием хозяина-кузнеца.

Приятели прошли мимо кузницы, и в нос ударил резкий запах выделанных кож. Вот и кожевенная мастерская – сбруи, пояса, сумки, сандалии – всё это предлагало себя прохожим, источая одурманивающий аромат…

- Ты что-то пишешь, Пафнутий? Всё забываю тебя спросить, а ты молчишь, - укоризненно посмотрел Корнелий на товарища.

- Пишу, но вот пергамент на исходе, - вяло ответил приятель.

- У меня много – могу с тобой поделиться! Так, что пишешь?

- Разве я с тобой не делился?

- Нет.

- Трагедию про Троянскую войну.

- И как, успешно?

- Пока дело спорится, не сглазь.

- Поди, уж много написал?

- Немало.

- Почитал бы, если помнишь – идти нам ещё порядочно.

-Да она у меня с собой. Всё время что-то дописываю, - зашелестел Пафнутий свёрнутым в трубочку пергаментом, извлечённым из-за пазухи. – Слушай! Сцена первая называется «Яблоко раздора».

- А сколько всего сцен и действий?

- Надеюсь, уместить в три акта и дюжину картин. Ну, так слушай и больше не перебивай.

* * *

 

- Не будь Гомера, чем была бы Троя? - спросил Бессонов то ли себя, то ли коллегу, ворошившего прутиком угли догоравшего костра. – Кто знал бы, например, об Итаке?

- Да бесспорно, - согласился Пащенко. - В этой стране узнаёшь своими глазами, что такое история, и, в особенности, чем была Библия, – продолжил Пётр Алексеевич. - Понимаешь, что патриархи и все легендарные личности, такие грандиозные в книгах, такие импозантные в нашем воображении, были бедные люди, блуждающие среди первобытных племён, хранившие античную душу и носящие античный костюм.

- Только у этих патриархов имелись поэты и историки, воспевшие их жизнь, - добавил Николай Павлович и с тоской посмотрел на догоравший костёр («Кликнуть, что ли Али, чтобы хворосту поднёс»?).

- Ведь не раз нам встречались под оливковым деревом или возле кактусовой рощи сценки, напоминавшие «Бегство в Египет», - мечтательно сказал сотрудник Эрмитажа, - словно я и не в пустыне, а хожу по залам картинной галереи.

- Или так и видится в каждом встречном, едущим на осле, сам Иосиф, – добавил географ, - а сзади плетётся Мария, неся на спине, завёрнутого в серый от пыли бурнус, младенца Иисуса.

- А нередко у колодца встречаем мы и Ревекку, - вспомнил Бессонов, таинственную женщину, виденную им не так давно по дороге сюда, и улыбнулся. – На ней синее шерстяное платье, падающее пышными складками вокруг тела, на ногах у щиколоток серебряные браслеты, на груди ожерелье из того же металла…

- Да, это настоящая девушка из Библии, - поддержал Пащенко. – Хороша собой. Личико смуглое и большие чёрные глаза!

- «Черна, но красива», - процитировал Бессонов из «Песни Песней». – Та самая, что с кувшином на голове, показывая свои крепкие бронзовые ножки и слегка покачивая стройным станом, поднимается по каменистой тропинке и соблазняет ангелов небесных…

- … как соблазняет и нас, - закончил мысль Николай Палыч, - которым далеко до ангелов!

 

- Она не укусить? – раздался по соседству истошный крик Шефнера.

- Посмотрите, посмотрите! – указал Бессонов на трагикомическую сцену.

Быстро взлетев широким листом своей плоско приплюснутой шеи, на которой вертелась маленькая головка, змея извивалась чёрной струйкой, угрожающе шипя. Кто-то нечаянно потревожил обитательницу песков, и она негодовала.

- Никогда не укусить, - спокойно промолвил Али и, достав из-за пояса маленькую дудку, запиликал на ней. Кобра послушно заколебалась в такт музыки.

- Власть он имеет над змеёй. Имамом та власть даётся, – зашептались в восхищении погонщики и рабочие. Успокоившийся немец тоже зачарованно наблюдал вместе со всеми за необычным и редким зрелищем.

- Жаль, что нет у нас собой фотографического аппарата, - посетовал Степан, - вот бы и запечатлели. А так, кому не расскажи, не поверят, ведь!

 

* * *

 

- На Олимпе, в гостях у Зевса, весело пируют Боги, - начал Пафнутий, подглядывая в пергамент. – За кустами, бормоча проклятья, притаилась Эрида. Ей подавай лишь склоки да раздоры, поэтому её и не позвали на пир, – боялись, что всех перессорит. Она обиделась и хочет отомстить, но не знает как.

- Хорошенькое начало, - одобрил слушатель. – Давай дальше.

- Вдруг её осеняет: она берёт вкусное яблоко и пишет на нём – «Прекраснейшей»! Затем толкает яблоко, оно катится к столу и останавливается у ног Зевса. Он поднимает, читает вслух надпись, и спрашивает, кому же оно? Три богини, Гера, Афина и Афродита, ждут решения Громовержца. Мудрый Зевс, не желая никого обидеть, говорит:

- Ты Гера, моя жена; ты Афина и ты Афродита – дочери; я не знаю, кого предпочесть, так что идите к Парису – пусть он решит.

И они пошли к сыну Приама. Далее – вторая сцена, «Суд Париса».

- Ну-ну, - поторопил заинтригованный Корнелий.

- Смотри, мы пришли. Вот и гимнасий. Доскажу завтра.

- Всегда ты так, противный! – притворно обиделся слушатель и нежно толкнул приятеля ладошкой. – Только раззадоришь и…

* * *

 

- Хотя такой способ приготовления и называется турецким, - приговаривал Степан, разливая густой горячий напиток по чашкам, - это не совсем верно. Так кофе готовят по всему Ближнему Востоку, да и у нас в Армении тоже.

- А почему так считать? – поинтересовался немец, смакуя напиток.

- Этот способ родом из Каира и только позже попал в Турцию.

- Сахару переложил, – скривился Пащенко, - патока сплошная, а я люблю без сахара, да и гущи полведра.

- Увы, но его варят сразу с сахаром, так что извини, коллега! А гуща – чтобы гадать…

- Выберемся ли мы отсюда живыми? – съязвил географ. – Для этого - гадать?

- А что? Не помешало бы, и узнать, - ответил адвокат-кофевар и посерьёзнел, слегка обидевшись.

- Не ссориться из-за пустяк, джентльмены, - призвал к спокойствию Аткинс, тоже иногда путавшийся в русских падежах и наклонениях, особенно в минуты волнения.

- А мне, что сладкий, что нет, – всё едино, - безмятежно заметил Бессонов, - лишь бы крепкий.

- Я вот вспомнить ещё один историй про кофе, - сказал Шефнер. – В Вена, после, когда снять османский осада…

- Пожалуйста, продолжайте, по-английски, - предложил Аткинс, удивляясь в очередной раз, почему коллегу так тянет на плохой русский.

- I,m sorry, - извинился немец и продолжил более бойко. – Франц Георг Колински открыл первое в Европе кафе, использовав запасы зёрен, оставленные бежавшими турками. Сначала он пытался подавать кофе «по-турецки», как вы, монсеньер (немец шутливо укоризненно посмотрел на Степана), но венцам это, как и господину Пастченко, не понравилось. Они называли это «тушёной сажей» и продолжали за завтраком пить белое вино и пиво. Но когда Колински начал процеживать и подавать без гущи, но с молоком и мёдом, успех превзошёл все ожидания!

- На что это вы намекаете? – насторожился обиженный Степан. – Откуда я вам здесь достану мёд и молоко? Впрочем, молоко можно, – но верблюжье, от которого я, боюсь, как бы у нас не выросло по горбу, а то и по два!

- А на что вы намекайт, герр Степан? – насторожился вечно сутулившийся немец.

- Вот ещё одна история, джентльмены, - заговорил миротворец англичанин, - вернее не история, а способ, как избавиться от гущи... Француз Жан Батист де Белуа изобрёл, так называемую, "капающую кастрюлю". Суть метода в том, что горячая вода наливается в верхнюю часть, где уже находится молотый кофе, и просачивается…

Рассказ англичанина всех примирил и позабавил, – способ удаления гущи был действительно остроумным, – а он, закончив, надвинул на глаза свой пробковый шлем и призвал всех заняться делом.

 

«Юг! Какое короткое, жгучее слово, - записывал вечером в своём дневнике Бессонов. – Юг, жар, пекло! У нас на севере тёплые края зовут полдневными странами, но здесь – юг. Пустыня, кочевники, неизведанные земли, бедуины, чернокожие – совсем новый мир, как будто начало здесь вселенной. Юг, юг, юг! Как энергично звучит это слово на границе с Сахарой»…

 

«Вот он, тот муж, о котором тебе возвещали так часто: (Это интересно!) Август Цезарь, отцом божественным вскормленный, снова… (здесь не разобрать) век вернёт золотой на Латинские пашни, где древле… (опять плохо видно – стёрлось) сам Сатурн был царём, и пределы державы продвинет, Индов край покорив и страну Гарамантов (Вот и упоминание!), в те земли, где не увидишь светил, меж которыми движется Солнце, где небодержец Атлант вращает свод многозвёздный…» – Бессонов отложил пергамент и воскликнул восторженно: - Вергилий! Как это попало сюда?

- Вы не удивляться, - спокойно заговорил вновь по-русски немец. – Значит, гараманты входить в состав Римская империя.

- By the way, Плиний Старший, подробно писать об экспедиция, принёсшей власть Риму над Сахарой, – заговорил почему-то снова плохо по-русски англичанин, хотя за время общения с русскими коллегами, сделал большие успехи.– Вот и Вергилий иметь это ввиду… « Не от немца ли заразился?» - подумал Пётр Алексеич, слушая путаную речь.

- «…город называться Телги, а также - Дебрис, - припоминал немец, как сказано у Плиния. - От полудня до полночь вода в источник кипит. А до полудня охлаждаться».

- Этот горячий источник захватить воображение римлян и сведения о нём часто встречаться в латинский литература, - добавил англичанин.

- Последним античным автором, заслуживающим внимания, помимо Плиния, является Птолемей, - заметил весомо Бессонов. – Однако ценность его сведений неоднозначна, а его определения часто неточны, особенно когда речь идёт о внутренних районах Африки.

- Да, он иногда допускать ошибка, - закивали головами иностранцы.

- Геродот даёт нам первое письменное свидетельство о гарамантах, - с жаром заговорил Бессонов, - после которого мы опять встречаемся с пробелом, продолжающимся вплоть до отчёта Плиния о походе Корнелия Бальба вглубь Сахары. Этот поход один из тех, которые военачальники Августа регулярно совершали на аравийских и африканских границах империи. Не может не впечатлять та решимость, сила и смелость, с которой надо двинуть армию с побережья почти на пятьсот миль вглубь пустыни, целиком положившись на довольно редкие колодцы и местных проводников, а затем вернуть её назад, захватив пленных и многочисленные трофеи. Список завоёванных мест, племён и городов показывает, что это не молниеносное нападение, а кампания, длившаяся целый сезон.

- Одно только расстояние потребовало бы времени свыше девяноста дней, - с пониманием добавил англичанин, перейдя на родной язык, - при условии пеших переходов, примерно по двадцать миль в день, что маловероятно, если учесть исключительно жаркий климат, да, кроме того…

 

Степан, вооружившись карандашом и тетрадью, уселся вблизи костра, решив доверить бумаге некоторые свои мысли. Там, в Петербурге, всё недосуг. Текущие дела по службе так затягивали, что не оставалось свободной минуты. Здесь, что называется, сам Бог велел. Как приятно вот так, у жаркого огня, предаться размышлениям. Конечно, какую-то серьёзную работу он писать не собирался. Да и вряд ли мог бы её осилить в таких походных условиях? Хотя коллеги – каждый что-то писал: Петька, аккуратный по природе человек, дневник (и ведь не лень писать каждый вечер), Аткинс с Шефнером занимались описью найденного за день «барахла», Николай ничего не писал, хотя ходил задумчивый, явно, собираясь приступить… Но о чём писать, с чего начать?.. Тер-Мкртычянц прежде, чем перейти на юридический, ведь хотел стать врачом. Очень мать этого желала, так как в роду был один доктор – её отец, его дед. Степан даже посещал лекции, хотя и недолго. Так что врачебная тема ему не чужда, тем более что медицина вплотную соприкасалась с криминалистикой. И хотя он судебным экспертом не стал, а выбрал дело словесное и более чистое, - адвокатуру, - тем не менее, тема эта ему знакома, если не сказать, - близка… И вот, что стало выходить из-под, по началу робкого, Степанова пера:

«В криминалистике на первом месте по праву, разумеется, стоит врач. Его прямая задача установить причину смерти, и решение этой задачи не только трудно, но временами и опасно. (Что ж, для начала – совсем неплохо, и даже интригует!) Трупный яд, сам по себе, враг чрезвычайно опасный и не раз приносивший неприятности медикам. Какой-нибудь ничтожной царапины на пальце руки достаточно для того, чтобы смертоносный яд из трупа проник в организм исследующего врача и причинил бы в нём страшные повреждения, нередко влекущие за собой смерть. (Начало, конечно, мрачноватое. Но что поделаешь – такова проза жизни!) Вот почему медицинские вскрытия совершаются при соблюдении всевозможных предосторожностей, разумеется, насколько последние не мешают достижению главной цели – открытию истины. Но прежде, чем приступить к вскрытию, необходим ещё целый ряд других мероприятий, преследующих ту же цель. Прежде всего, необходимо с точностью установить положение трупа в момент его обнаружения, а затем убедиться, нет ли поблизости каких-нибудь орудий убийства, стаканов, бутылок и вообще сосудов с остатками их содержимого. Когда всё тщательно установлено, настаёт очередь трупов. (Вот как дело бойко пошло!) Его предварительно подвергают самому тщательному осмотру с целью обнаружить, нет ли где-нибудь царапин, ран, следов укуса, нет ли между окоченелыми пальцами волосков или чего-либо ещё. Подробно описываются нос и глаза убитого, особенно глаза, которые оказываются то широко раскрытыми, то глубоко ушедшими в орбиты, то залитыми кровью. Затем, отличается рост убитого, развитие мускулов и размеры грудной клетки».

 

Ходивший задумчивым Николай Палыч вдруг, как с цепи сорвался, - схватил бумагу и карандаш, выкрутил побольше фитиль у лампы, и уселся к столу, потеснив сидевшего там Петра Алексеича.

- Что ты надумал на ночь, глядя? – удивился, отодвигаясь, коллега. – Никак тоже писать желаешь?

- Да, желаю!

- О чём, если не секрет?

- Потерпи, потом скажу…

В палатке стало значительно светлей, то ли от увеличившегося пламени керосиновой лампы, то ли от яркого намерения Пащенко осчастливить человечество каким-то, ещё неизвестным знанием. Бессонов понимающе умолк, продолжив ведение дневника, изредка поглядывая на бойко застрочившего соседа. Степан, отписав своё у костра и вернувшись в палатку, давно храпел, а из соседней палатки слышалась достаточно громкая английско-немецкая речь, – учёные о чём-то спорили. Николай Палыч избрал весьма необычную тему – природа сновидений. Этот вопрос всегда очень занимал его. Откуда, что берётся? Благо, снов он насмотрелся, как, впрочем, и каждый человек за свою жизнь, предостаточно. Но, как объяснить эти, порой приятнейшие, а иногда и кошмарнейшие видения? Пащенко начал с парадоксальной фразы, посчитав, что сразу вначале нужно нечто интригующее:

Сновидения позволяют нам всем без исключения на протяжении всей жизни каждую ночь спокойно и благополучно сходить с ума».

Поставив точку, он, довольный, откинулся и полюбовался написанным; вспомнил, как протирал штаны в читальных залах, корпя над книгами в поисках ответов на волновавшие его вопросы. Цепкая память учёного удерживала многое из прочитанного. Но, только вот, обобщить накопленные знания всё руки не доходили. И вот теперь кажется, наконец, - дошли!

«Некоторые люди утверждают, что они никогда не видят снов».

- Я, например, все сны свои помню долго и отчётливо, - сказал Пётр, покосившись на тетрадь соседа.

- Подсмотрел? – закрыл рукой, как застыдившаяся гимназистка, Николай написанное.

- Хлеб вырываешь! – шутливо укорил Пётр. – Это тема для меня, с моей-то фамилией.

- Я пишу про сон, а бессонницу тебе оставлю, уж так и быть, - оценив юмор, согласился Пащенко и вновь склонился над бумагой.

«Порой в мозгу спящего вырисовываются невероятные, а то и страшные вещи. Но что такое сон? Сейчас учёные знают, что источник сна, вернее, центр, где зарождается это явление, находится в гипоталамусе, но, как и откуда возникает - вот в чём вопрос. В гипоталамической области мозга скрыты таинственные чувства, для которого ещё не найдены специальные центры. (Николай Палыч, конечно, анатомию изучал, – а кто не изучал! – но в сугубо специальных медицинских вопросах чувствовал себя, как «корова на льду», поэтому старался их избегать.) Любая теория сна должна объяснять, что означает это состояние, например, для бабочки и пчелы, для улитки или осьминога, а также для рыбы или крокодила (Эх, почему я не стал натуралистом или ботаником?). Эти животные, подобно птицам и большинству млекопитающих, несколько часов в сутки должны проводить в состоянии бездеятельности, даже если у них нет век, которыми можно закрывать глаза». (Вот это, пожалуй, я хорошо подметил, – век нет, а спать-то хочется!)

Пётр всё чаще и чаще поглядывал в сторону соседа, отвлекаясь от своего дневника. «Что я привязался к этому дневнику, кому он интересен, если ничего существенного не происходит и дни тянутся серой вереницей, а коллеги, тем временем, делом занялись?… Вон даже Степан, и тот начал строчить про криминалистику; а теперь и Николай – про сны, а я всё – дневник да дневник… Вот от кого, от кого, а от Стёпки Мокрого, никто такого прилежания не ожидал – ведь весёлый, взбалмошный тип, и на тебе, остепенился и пишет, и пишет, пишет… с Пащенкой понятно – всё-таки сын известного учёного, и «яблоко от яблони», как говорится… а Стёпке, чего вожжа под хвост попала!? Как-то даже мне неловко заниматься дурацким дневником… С гарамантами, более-менее, дело ясное – я свою лепту внёс, да и зачем соревноваться с немцем и англичанином? «Событие, вызвавшее конфликт между Римом и гарамантами - восстание Такфарината, - снова всплыло в сознании, - которое нарушило мир в Римской Африке, - сообщает Тацит…» Тьфу ты! Пропади ты пропадом, старый извращенец Тацит, вместе со своими гарамантами!» Клубок не то зависти, не то обиды, суровой нитью разматывался в душе учёного, отчего он вдруг утратил интерес к дневнику, захлопнул тетрадь, улёгся на койку и задумался, какую бы избрать новую тему. «Я ведь в детстве очень интересовался физикой, а потом как-то остыл…» Рядом сопел Степан, за столом чиркал карандашом Пащенко.

- Я воспользуюсь твоими чернилами и пером, раз ты улёгся? – спросил он и, получив разрешение, теперь монотонно заскрипел сталью по бумаге, отчего Бессонов стал незаметным образом «противоречить» своей выразительной фамилии, и погружаться в сладкий транс, а недремлющий гипоталамус тут и предложил свои услуги. Пётр Алексеич заметил, что свет от лампы стал ещё ярче, хотя Николай фитиль больше не крутил. Затем Бессонов понял, что яркий свет струится из огромного, во всю стену, окна и, что полог палатки это и не полог вовсе, а каменный свод большой залы, в центре которой беседуют двое господ, одетых на греческий манер (в туниках и сандалиях, но богато). До ушей донеслись их приглушённые голоса.

- Дорогой Архимед, - произнёс более моложавый господин, державший в руках ослепительно сверкавшую корону, - я тебя, как своего родственника, хочу попросить проверить – сделана ли моя корона целиком из золота или же мастер подмешал в неё серебро.

Пожилой и бородатый господин принял из рук Сиракузского тирана символ власти, сказав: - Для этого, Гиерон, мне потребуются два слитка – один золотой, другой серебряный, равные каждый весу короны, и ещё – три больших, но одинаковых сосуда с водой и весы.

Гиерон вызвал слуг и поручил им выполнить просьбу учёного. После того, как всё было доставлено, бородатый приступил к опытам. Он опустил в один из сосудов золотой слиток, а вылившуюся воду собрал и взвесил; после этого он тоже самое проделал со слитком серебра и нашёл, что воды вылилось больше, потому что при одинаковом весе объём серебра превышал объём золота. Затем Архимед в третий сосуд опустил корону, собрав и завесив вытесненную ей воду. Записав результаты трёх опытов, и сравнив их, он сказал: - Дорогой мой, Гиерон, корона не из чистого золота. Тебя обманули.

- Да? – выдохнул восхищённо тиран. – Ты великий учёный!

- Рад служить и тебе и науке, - гордо поклонился бородач и скромно потупил взор.

- Позвать ко мне тех мастеров! – грозно крикнул Гиерон и водрузил мокрую корону на свою горящую гневом голову.

«Неужели это тот самый великий Архимед»? – спросил себя спящий Бессонов и сам ответил: - «А какой ещё? Второго не было»!

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

 

Пафнутий читает пьесу. Зачем адвокату заниматься судебной практикой? Варка кофе. «Горький нектар сатаны». Продолжение пьесы Пафнутия. О сне животных. Судебная химия. Учитель Архимеда. Описания находок. Все преступники похожи. Что такое сон? Спасибо за пергамент. Зачем яшма католику? Страшный сон немца. Рискованный вопрос и интересный пергамент. Эротический сон Николая. Кувшин с алмазами и смерть землекопа.

 

«Гараманты укрывали захваченную добычу и участвовали в набегах, беспокоивших римскую армию.

После окончательного поражения и смерти Такфарината они послали своих представителей просить прощения за свои преступления. Однако вскоре они опять приняли участие в конфликте на побережье Триполитании. Между Лептисом и Эей началась война. Жители Эи позвали на помощь гарамантов, в результате окрестности Лептиса были опустошены, а его жители в страхе укрылись за городскими стенами. Если мы вспомним, что значительная часть богатства Лептиса заключалась в его оливковых плантациях, то сможем оценить огромный ущерб, нанесённый набегами. Вероятно, это был второй случай нападения на Лептис, так как…»

- Корнелий, ты не спишь? – донёсся с улицы знакомый голос.

Историк отложил писание и подошёл к окну.

- Поднимайся, я жду тебя.

Пафнутий вошёл, держа в руке свёрнутый пергамент (рулон толще прежнего).

- Пьесу принёс!?

- Да. Ты просил продолжения?

- Почитай, почитай.

- Сцена вторая «Суд Париса», - захрустел гость пергаментом. – Они пришли, отдали яблоко… «Присуди, Парис, его мне, - просит Гера, - и я сделаю тебя великим правителем». «Если мудрость, доблесть и славу хочешь, - говорит Афина, - отдай яблоко мне». «Любовь самой прекрасной женщины на Земле – вот, что тебе нужно, Парис, - и ты это получишь, если и я получу яблоко, – молвит Афродита. - Елена, жена Менелая, царя Спарты станет твоей»!

Парис, не долго думая, предпочитает посул Афродиты и вручает яблоко ей. Гнев и зависть омрачают лица Афины и Геры. «Сочтёмся», - шепчет одна; «Ты скоро пожалеешь», – ворчит другая; и обе уходят. Занавес закрывается.

- Интригует! Что дальше?

- Следующая сцена называется: «Пророчество Кассандры». Третья картина. Парис снаряжает корабль. Узнав, что он хочет похитить прекрасную Елену, пророчица (его сестра), заклинает брата: «Откажись от этой затеи – ты погубишь Трою»! «Нет, я должен это исполнить»! – не соглашается брат и поступает по-своему. Занавес.

- Не слишком ли короткие сцены?

- Зато, их много! Пока ещё не прописаны диалоги… я тебе читаю костяк, не обросший «мясом».

- Давай дальше.

-Сцена четвёртая. «Похищение Елены». Здесь тоже – пока только действие, слов ещё нет. А действие таково: Менелай радушно принимает прибывшего Париса в своём дворце; торжество, гости, угощения, вино рекой – все пируют, а коварный Парис договаривается за спиной хозяина с его супругой. Царь, ничего не заметив, уезжает на другой день по государственным делам на остров Крит. Воспользовавшись доверчивостью Менелая и в его отсутствие, Парис увозит Елену к себе в Трою, прихватив и сокровища царя.

- Ну, это уж слишком! – возмущается Корнелий. – А она какова, а? Ведь не силой он её увозит?

- Нет, с её согласия.

- Вот они, женщины, все такие! Все неприятности на Земле из-за них…

- Ты прав, дорогой! Слушай дальше. Менелай, возвратясь и видя подобное коварство, клянётся отомстить Парису, но это пятая сцена…

- А чётвёртая опять такая короткая?

- Говорю, что допишу… Менелай будет сначала искать Елену, расспрашивая придворных; потом, когда всё поймет, будет рвать на себе волосы – жену увели и ограблен!

- Это ты поподробней опиши, не поленись – как он её, неверную, клянёт!

- Конечно, будь спокоен, красок не пожалею! Так вот, в пятой сцене Менелай уговаривает своего брата Агамемнона, царя Микен, составить ему компанию в походе на Трою. Брат соглашается, и вдвоем они теперь уговаривают и Одиссея, царя Итаки, считая – чем больше народу будет принимать участие в наказании подлеца Париса, тем лучше. Одиссей поначалу не соглашается, ссылаясь на то, что не хочет покидать молодую жену с новорожденным сыном, опасаясь, по-видимому, как бы чего не вышло, – мало ли всяких «парисов» бродит по белу свету; но, спустя некоторое время, соглашается, посчитав, что его супруга не такая, как большинство женщин. Но Менелаю и троих мало – он предлагает присоединиться к компании Ахилла, считая, что его бесстрашие и неуязвимость смогут очень пригодиться в деле. Но богиня Фетида, мать Ахилла, не желая отпускать сына, переодевает его в женскую одежду и прячет.

- Это надо же! – возмущается Корнелий, - Ох, уж эти женщины!

-Ахилл сам, посчитав подобное для себя унизительным, решается идти на войну.

- Молодец, Ахилл! – хлопает по-детски в ладоши слушатель. – Здесь дело серьёзное – ограбив и опозорив Менелая, вероломный Парис нанёс оскорбление всем грекам… Так это всё первый акт длится?

- Нет, уже второй.

- А когда антракт?

- Вижу, что ты устал, дорогой… Антракт, пожалуй, сделаю после четвёртой сцены.

- Самое, самое время, - сказал Корнелий, вставая, - давай и мы сделаем…

 

* * *

 

«… нередки случаи, когда внешнее положение трупа даёт прямое указание на причину смерти, но очень часты также случаи, когда на трупе нет ни малейших следов насильственных действий. Ясна только смерть, ясен факт, но причины её нет», - старательно выводил Степан, тайно надеясь, что пишет не зря и, что в дальнейшем сможет защититься по этой теме, и получит учёное звание, отчего даже дух захватывало. Впрочем, что-то смущало: зачем адвокату заниматься судебной медициной? Но уж таков сумасбродный характер – из огня да в полымя; даже матушка поражалась: « И в кого ты у меня, такой беспокойный, уродился»? Было раннее утро, он вскочил ни свет – ни заря. В голове теснились и хороводились умные мысли, просясь на бумагу. – «…В этом случае возникает, прежде всего, предположение об отравлении. В общем, хроника убийств представляет в культурных странах сравнительно немного случаев отравления; большей частью убийцы прибегают к холодному оружию или револьверу. Но так ли иначе, первая задача заключается в том, чтобы получить определённый ответ на вопрос, имеем ли мы дело с насильственной смертью или естественной. Существуют известные яды, оставляющие по себе явные следы. Если же смерть последовала от отравления такими ядами, как опиум, стрихнин, арсеник, то для обнаружения вида яда требуется сложный анализ. Труп человека, умершего от отравления опиумом, ничем не отличается от трупа скончавшегося внезапно от удара. Некоторые случаи смерти от истерии дают такую же картину трупа, как смерть от отравления стрихнином (Степан вспомнил лекции патолога анатома и посещение мертвецких и передёрнулся – но, что поделаешь, это тоже наука!). Задача, стало быть, заключается в том, чтобы определить природу яда, от которого последовала смерть, и это не так легко, как кажется. Приходится, прежде всего, исследовать пищевые вещества и жидкости, найденные в трупе, с целью обнаружить в них следы яда. Такую же операцию необходимо проделать над кровью, желудком и печенью. Кроме того, исследовать приходится также и испражнения».

«На этом весёлом месте, пожалуй, прервусь», - подумал Степан, потягиваюсь и, зевая, – не выспался. Со стороны палаток погонщиков приближался Али, как напоминание, что пора варить кофе и будить коллег – обязанность, которую на себя добровольно возложил Степан.

 

- Настоящий кофе должен давать наверху тонкий слой пена, - начал проводник свои нравоучения, - греки называть это «каймак». Никогда не наливать в джезва вода больше половина, чтобы быть место для пена.

- Понятно, - согласился Степан, наполняя кофеварки.

- Сахар класть: один маленький ложка на два кофейный, - советовал араб на ломаном английском.

- Да, не все у нас любят сладкий, - вспомнил Степан возмущения Николая.

- Тогда совсем не класть. Такой способ греки называть «скето».

Кофеварки поставлены на угли костра, и Степан устремил на них свой взгляд как рыбак на поплавки, – где быстрее клюнет?

- Один подниматься! – завопил инструктор. – Снимай, не давать перелиться. А вон и второй… Разливай надо сразу, не давай пена опасть! А кардамон положить?

- Забыл.

- С кардамон вкуснее.

- Да, ладно! А то, может, кому не понравится – народ у нас привередливый …

- Можно ещё и гвоздика, а вместо сахар – соль…

- Соль? Ну, ты хватил! Боюсь, что такой кофе мне выльют на голову.

- Ай, зачем на голова? Очень вкусно выходить! Ну, делай, как сам знать, - обиделся Али и пошёл к своим.

«Конечно, если бы у меня имелись кофеварки, как у нас в Армении, - подумал с сожалением Степан, - тяжелые, сделанные из мельхиора и украшенные чеканкой «срджепы», а не эти медные лоханки, то и кофе был бы иной».

 

- Ну-ка, испробовать, какой на сей раз получиться этот «горький нектар сатаны», - засмеялся немец, поднося к губам дымящуюся чашку.

- Кто его так назвать? – глотнул и одобрительно крякнул англичанин.

- Папа Климентий Восьмой так назвать. Он сначала хотеть запретить, а потом передумать.

- Замечательно сварил, - похвалил Бессонов.

- Да, хороший, - признал Пащенко. - А хотите послушать о вреде кофе? - решил Бессонов подбавить «ложку дёгтя».

- Хотеть, хотеть, - заулыбались учёные, предвкушая очередную занимательную историю.

- Как-то в архиве, когда я рылся в бумагах, мне попалась потрёпанная книженция, - продолжил Бессонов, - «Рассказ о путешествии в Московию, Татарию и Персию» Адама Ольшлацера, жившего в прошлом веке. Там в одной из глав речь шла о персидском царе, который так пристрастился к кофе, что потерял интерес даже к женщинам.

- Ну-ка, ну-ка, - оживились мужчины.

-Один раз царица увидела, как собираются кастрировать жеребца. Поинтересовавшись причиной операции, она услышала, что жеребец слишком горяч и, что иначе его нельзя объездить и укротить. Царица была жалостлива и предложила более гуманное и простое решение: «Предлагаю поить жеребца по утрам кофе, - предложила она, - как делает мой супруг».

- Я знать противоположный пример, - прервал Али общий хохот. - Нам, мусульманам, известно, что пророк Магомет после один чашка кофе почувствовать в себе силу одолеть сорок конников и овладеть полусотней женщин.

-Доктор Филипп Сильвестр Дюфо, исследовать химический состав, пришёл к вывод – заметил англичанин, - что одним кофе приносит пользу, а другим – вред. Доктор обнаружить, что многие даже не могут уснуть без чашка кофе, так как напиток снимать у них беспокойство и тревога.

 

* * *

 

«Септилий Флакк, командовавший третьим легионом, предпринял экспедицию на юг из Гарамы к эфиопам, а Юлий Матерн из Лептиса совершил путешествие вместе с царём гарамантов, и через несколько месяцев они достигли эфиопской страны Агисимбы, где обитают носороги. Цель обоих экспедиций была торговой, так как взаимоотношения с Римом изменились в лучшую сторону, и мир был достаточно продолжительным и прочным».

- Ну, хватит на сегодня, - сказал удовлетворённо Корнелий. – Читай пьесу!

Пафнутий, тихо сидевший и дожидавшийся, когда друг закончит абзац, развернул трубочку пергамента.

- Акт второй. Сцена шестая. Корабли Агамемнона у берегов врага. Вдали на холме – стены Трои. Пора высаживаться, но тут случается заминка… Менелаю и всем остальным, пока они плыли, было видение, и голос с небес предупредил: «Кто первым ступит на троянскую землю, тот умрёт». Никто не решается. Общее замешательство. Наконец, кто-то смело прыгает с корабля на сушу. Это – Одиссей! Теперь никому не страшно. Но лишь стоявшие вблизи заметили, что герой, прежде чем прыгнуть, бросил на землю свой щит, а уж потом прыгнул и точно встал на него, не коснувшись ногами земли.

- Ох, и хитёр, царь Итаки! – восхитился Корнелий. – Его не проведёшь.

- Вот именно, - согласился автор. – Другие, не заметив этой детали, особенно, с дальних кораблей, стали прыгать; и первый, коснувшийся ногами земли, действительно, был сражён копьём в грудь… Теперь следующая сцена, седьмая. Сама битва.

- Интересно, как ты её сумел изобразить.

- Очень просто. На просцениуме полно народу – ахейцы дерутся с троянцами. Первым помогают Афина и Гера, а вторым – Афродита и Аполлон.

- Это хорошо, что и боги тоже участвуют, – обрадовался слушатель. – И как же они помогают?

- Ну, как, как?! Кричат из кулис, подбадривают, как в Колизее на гладиаторском поединке: давай, мол, вон того руби, а ты вот этого коли копьём! – так и кричат, и переживают.

- И долго они так?

- Долго, долго… пока мудрец Паламед не крикнет с трибуны: «Сколько можно? Прекратите»!

- А почему с трибуны?

- Он будет среди зрителей сидеть.

- Молодец, ловко придумал! До тебя никто так не делал – ты великий драматург, Пафнутий!

- Да, будет тебе, какой великий… Чего тут особенного?

- Великий, великий! И не спорь! Дай я тебя обниму!

- А ты, Корнелий, великий историк! Позволь и тебя обнять.

Они нежно обнимаются и целуются в засос.

- Ну, будешь слушать дальше? – первым высвобождается из объятий автор пьесы.

- Да, дорогой, - тяжело дышит историк, поправляя тунику.

- «Заключайте мир и возвращайтесь по домам», - кричит Паламед. «Плохо слышно», - притворно прикладывает ладонь к уху Одиссей. – «Иди сюда, к нам»! - «А ты выковыри воск из ушей! – кричит в ответ Паламед. – Вот и услышишь». Одиссей оскорблён и решает убрать мудреца. Занавес. Новая сцена, седьмая. Одиссей в своём шатре пишет письмо Паламеду, где уличает его в измене делу ахейцев. Послание он подписывает именем «Приам». – «Иди и доставь письмо Паламеду», - приказывает царь Итаки троянскому пленнику. Тот уносит письмо, а хитрец посылает ему вслед своих людей. – «Гонца убить, а труп обыскать»! Приказание выполняется, и найденное письмо вручается Агамемнону. Уловка срабатывает, и Агамемнон, прочитав письмо, велит схватить Паламеда. Помимо этого, Одиссей подбрасывает в шатёр Паламеда и мешок золота, как дополнительную улику. Когда связанного мудреца доставляют к Агамемнону, Одиссей советует царю обыскать его шатёр, и золото находят. – «Ты изменник, и за золото продался троянцам! – кричит в гневе Агамемнон. – Ты достоин самой суровой кары»! Мудреца забивают камнями, и он, умирая, кричит: - «О, истина, ты убита раньше меня! Жаль мне тебя, истина». Занавес. Второй антракт.

- Очень эффектное завершение сцены! – восхищается Корнелий и ласково гладит руку друга. – Но нам пора. Вон как солнечный луч скользит по подоконнику, извещая, что полдень близится.

 

* * *

 

«А что мы знаем о сне животных? – записывал Николай, поддавшись исследовательскому зуду. – Видят ли они сны? Спящая перед камином или у костра собака часто лежит на боку с закрытыми глазами и опущенными ушами; однако она подёргивает лапами и время от времени фыркает во сне или поскуливает, то ли вспоминая, как гоняла ворон, то ли – побои. Иногда и птицы в клетке, не проявляя признаков бодрствования, с плотно закрытыми глазами тихонечко посвистывают, особенно, попугаи. Наверное, и те и другие видят свои собачьи и птичьи сны. А человек? Многим из нас во сне чудилось, точно у нас выросли крылья, и мы парим в воздухе. Когда мы видим сны, наш разум освобождается от ограничений существующей реальности, и мы попадаем в воображаемый мир, подобный тому, который нам знаком с детства. В различиях между этим миром снов и реальным миром мы улавливаем частицу нашей собственной личности, которая скрыта ещё глубже, чем любое таинственное чувство в гипотпламусе»...

 

«Все эти части трупа, - писал азартно Степан, - заключённые в стеклянные сосуды, передаются судебному химику, которому предстоит длинная кропотливая работа (кипячение, охлаждение, кристаллизация и т. д.). Делаются пробы-реакции на различные яды, и какой-нибудь ничтожной частички вещества достаточно, чтобы обнаружить совершённое преступление. Сравнительно легко найти, например, присутствие мышьяка в трупе, т. е. того яда, который принадлежит к числу наиболее употребительных. Обладая особенной устойчивостью, арсеник долго сохраняется в организме, и его находят в желудке даже спустя долгое время после совершения преступления. Характерные кристаллы белого арсеника отлично сохраняются в желудке. Приёмы его обнаружения несложны. В стеклянную трубку, наполовину наполненную исследуемой жидкостью или веществом, опускают кусок чистой меди и немного салициловой кислоты, и затем всю смесь подвергают медленному нагреванию. Частички мышьяка немедленно начинают выделяться и покрывать медь тонкой серой сеткой кристаллов. Химически отделённая паром от меди эта сетка при помощи микроскопа легко сравнивается с мышьяком»…

 

«Первым научным трудом Архимеда было исследование центров тяжести, - пыхтел над бумагой Пётр. - В нём рассматривались законы рычага и центры тяжести тел. Архимед вывел свои принципы из постулатов, полученных из непосредственных опытов с рычагами». «Ну и что здесь интересного? Какой вклад в науку? Это ведь каждому школьнику известно», - начал точить червь сомнения. - Ты лучше напиши о том, как я изобрёл зажигательные стёкла для поджога римских кораблей во время осады Сиракуз, - пробубнил кто-то над головой. Пётр не стал оборачиваться, – было и так понятно, чей это голос, но все же уточнил для верности: - Вы Архимед? - А кто же ещё, по-твоему? – с явной обидой переспросил голос и коснулся затылка учёного своей жёсткой бородой (Архимед склонился над пишущим, явно, заглядывая в рукопись). «Ведь, ничего не поймёт, - я пишу не по-гречески»? – подумал Пётр Алексееич и спросил: - Что же написать про стёкла, если я об этом ничего не слышал? - Вот, оказывается, у потомков о нас какая память, - заворчал старческий голос. – Как так – не слышал! – Ну, вы, хотя бы, подскажите, - начал примирительно Бессонов. – Сам додумайся, - отрезал грек. – Кстати, не забудь пару слов черкануть и о моём дорогом учителе. – О ком это ещё? – взмолился Пётр, устав от собственной непросвещённости, – «Час от часу не легче! И зачем я только взялся не за своё дело»? – Как? – опять изумился голос Архимеда. – О Ктезибии! Да его каждый у нас знает… - Я очень извиняюсь, сударь, но и о нём ничего не слышал, - почувствовал, как краснеет, Бессонов. – «Вот, не берись, не берись за своё дело! Чёрт меня попутал»… - Да-а-а, – медленно протянул Архимед и его длинная борода жесткой щёткой коснулась спины пишущего, - стыд и позор, молодой человек, не знать Ктезибия. Я по сравнению с ним – жалкий школяр! А он столько наизобретал! Ну, например, чего только стоит один гидравлический орган!! А водяные часы!!! А пожарный насос, называемый «машиной Ктезибия»!!!! Может, вы скажите, что и об этом не слышали? Не поверю… - Спасибо вам, что сообщили, - поблагодарил Бессонов и, наконец, оторвался от рукописи, чтобы посмотреть на великого учёного («Если скажу, что видел самого Архимеда – вот завидовать будут»!), но никого рядом не оказалось; лишь Степан и Николай сидели, позёвывая, над своими научными трудами. «Что это я – не заметил, как задремал»? – ущипнул себя Пётр. – «Не знаю, о чём дальше писать…»

- Послушайте-ка, коллеги, - вдруг встрепенулся Пащенко и, не дождавшись согласия, начал читать вслух написанное: - Сон позволяет активизироваться нашему подсознательному «Я». Но можем ли мы в бодрствующем состоянии извлечь его на свет Божий, хотя бы на мгновенье? Иногда мы долгое время находимся в замешательстве, прежде чем принять трудное решение, и не видим никакого ясного выхода; тогда мы бросаем монетку…

«А не бросить ли и мне»? – подумал Бессонов.

-… и немедленно выбор будет сделан, - продолжал Николай, - по воле случая, и по нашему восторгу или разочарованию мы узнаём, что предпочитало наше подсознание.

«Оно подсунуло мне этого старого хрыча Архимеда», - мысленно улыбнулся Пётр Алексеич, продолжая слушать чтение коллеги.

- Если бы мы только могли понять связь, существующую между таинственными чувствами и нашим подсознательным «Я» в процессе принятия решения, многие загадки в нашей жизни быстро решались бы сами собой, - закончил Пащенко и торжествующе посмотрел на коллег: ну, как, мол, вы находите?

- Очень даже недурственно, - пропел себе под нос Бессонов, продолжая думать о чёртовом Архимеде («Вы только подумайте, как наяву»!).

- А вот и я, господа, с вашего позволения, - поднялся с места Степан и тоже, не дождавшись согласия, начал: - Очень часто на долю эксперта выпадает трудная и ответственная задача, определить происхождение подозрительных пятен и установить, нет ли в них примеси крови.

- Крови?! – вздрогнули одновременно Пащенко и Бессонов, а Мкртычянц с упорством садиста, явно любуясь собой, продолжал: - Да, да крови, господа. Самой, что ни на есть, натуральной и красной! Так вот, эта задача разрешается путём химических исследований. Но ещё вернее и целесообразней приём микроскопический.

- Какой, какой? – переспросил, чем-то отвлёкшийся Пащенко.

- С помощью микроскопа, - пояснил Степан невозмутимо. - Дело в том, что кровь заключает в себе чрезвычайно характерные элементы, дающие возможность установить не только наличность крови, но и самое происхождение её, животное или человеческое. Точно также и относительно происхождения волоса, человеческого или животного – микроскопическое исследование даёт весьма точные результаты. Ну, вот, пока всё на этом…

- Браво, браво, - захлопали облегчённо в ладоши коллеги, обрадованные, что Степан закончил свою гнусность. Из соседней палатки снова доносились громкие голоса – немец с англичанином по обыкновению спорили, на ночь глядя.

 

* * *

 

Римская керамика представлена в изобилии, - записывал в своём журнале находок Аткинс. – Найдены, также, светильники, стекло и кувшины. Интерес представляет тёсаная каменная кладка. Тонкость работы и обработка камня представляются необычными для тех времён. Трудно избежать вывода о том, что здесь работали квалифицированные мастера с побережья».

«Изображения людей на найденных нами фресках отличаются большим разнообразием, - писал в толстой тетради Шефнер. - От стройных, напоминающих птиц, богинь египетского типа, атлетических воинов-охотников с непропорционально маленькими головами, исключительно красивых и изящных юношей и девушек. До полных татуированных негритянок и странных белых фигур, иногда орнаментированных, раскрашенных или покрытых татуировкой».

«О полигамии среди ливийцев говорят древнеегипетские надписи, найденные нами, - записывал в блокнот Бессонов, - Вот одна из них: «Мы можем, если захотим, иметь по полсотни жён каждый, и поэтому мы не боимся, если наши дети будут часто погибать на поле брани».

«Знатные ливийцы носили длинные одеяния, - писал в тетрадь Пащенко. – Их часто украшали пряжки. Это подтверждается находками кусков кожи и ткани, чудом пролежавшей столько лет в песках в относительной целостности. Мы пришли к выводу, сто жители носили плащи, а под ними - или тунику, опоясанную у талии и спускающуюся до колен, или ничего, кроме пояса, с которого свисал узкий, покрытый орнаментом футляр, нечто вроде шарфа, укрывавшего и предохранявшего половые органы».

«Один из найденных рельефов, - записывал англичанин, - изображает вождя, его меченосца и его лучника, каждый из которых одет, но третий сопровождающий обнажён. На других изображениях обычно встречаются воины без одежды, носящие только пояс и футляр для гениталий, но часто украшенные лентами, перевязанными на плечах и груди. Женская одежда нам попадалась на рисунках реже; это, чаще всего – длинная юбка, спускающаяся с талии ниже колен».

«Очень часто встречаются изображения, - писал немец, - с небольшими остроконечными бородами, с зачёсанными назад волосами, иногда заплетёнными в маленькие косички, с чёлкой впереди и характерными локонами по бокам. Благодаря характерным особенностям украшения волос, мы можем отличить гарамантов от других народов».

«Удалось прочесть некоторые надписи, где сообщается об обрядах и жертвоприношениях, - записывал Пётр Алексеич, - Вот одна из них: «Сначала у жертвы отрезают кусок уха и бросают его через свой дом, а затем сворачивают шею животному».

«Встретилось нам наскальное изображение быка, держащего Солнце на своих рогах, - писал Николай Палыч, - точно так же, как это делают солнечные быки древнего Египта. Принимая всё это во внимание, трудно не предположить, что гараманты со своими пятящимися быками вполне могли бы поклоняться богу Солнца в образе быка».

 

Мкртычянца, в силу того, что он заведовал варкой кофе и провизией, избавили от повинности, описывать найденные экспонаты. Он был очень счастлив этим, иногда подсмеиваясь над коллегами, что им так приходится корпеть. Со своей стороны, Пащенко (Бессонов вряд ли) завидовал беспечности «адвоката-криминалиста», много времени проводившего в обществе проводника Али. Хотя, слово «завидовал» и не совсем здесь подходило; скорей – сочувствовал тому, что друг так сблизился с арабом. Чем-то ему этот человек не нравился, но чем – трудно даже объяснить, так как проводник очень обходителен и вежлив, и весьма не глуп, а всё-таки, что-то смущало. Он напоминал манерами того узбека, дважды посягавшего на верблюдов, и хотя этот значительно моложе, но какая-то недосказанность и тайна скрывалась в бездонных глазах обоих. «Все преступники похожи, - обожгла беспокойная мысль, - но почему я Али в преступники записал, он же ничего не совершил»? «Ну, так совершит», - ответил кто-то из области гипоталамуса. Николай Палыч отогнал нехорошие мысли, поняв в тот же миг, что задумался, оттого, что закончил порученные ему описания. Он придвинул к себе другую тетрадь – «научная» работа о природе сна и сновидений, по-прежнему, грела душу. Перо само застрочило с завидной лёгкостью (про гарамантов-то оно писало через пень колоду).

«Что такое сон? Основной вид отдыха, состояние, из которого нас быстро можно вывести с помощью различных раздражителей? Ни одна из предложенных до сих пор теорий не даёт сколько-нибудь удовлетворительного объяснения этому регулярно повторяющемуся периоду «выключения» сознания. Ни одна из них не объясняет, почему даже добровольное длительное бодрствование приводит к глубоким психическим изменениям, таким, как потеря памяти, галлюцинации, а иногда»… А что ещё-то бывает? Он отложил перо и задумался.

 

* * *

 

- Спасибо тебе за пергамент, - ох и выручил меня!

- Всегда рад помочь милому дружку, – закокетничал и засмущался Корнелий. – Дальше написал? Хочу услышать с нетерпением!

- Вот принёс. Как раз твой пергамент выручил, - достал свиток из рукава Пафнутий.

- Какой он «мой»? – нежно толкнул историк драматурга. – Да, ну тебя! Читай, не тяни.

- Действие третье, последнее. Сцена восьмая. Картина боя. Шум, гам, крики!.. То ахейцы теснят троянцев, то наоборот. Гибнет много воинов с обеих сторон, а чья возьмёт – пока не ясно. Агамемнон чем-то оскорбляет Ахилла и тот уводит своё войско от стен Трои…

- Вот те на! – запереживал слушатель. – Как же так?

- Ну, всякое бывает, - успокоил автор. – Вот ещё и сын Приама, Гектор, убивает Патрокла, друга Ахилла.

- Ну, это уж слишком! – снова не удержался Корнелий.

- Ничего не слишком! Узнав об этом, Ахилл кричит: «Я должен вернуться, забыв обиду на Агамемнона, чтобы отомстить Гектору, хотя и помню пророчество, что, если убьёшь Гектора, то вскоре и сам погибнешь, но долг сильнее»!

- И отомстил?

- Ещё как! Теперь следующая сцена, девятая, и называется «Ахиллесова пята».

- Ага, ага, самый узловой момент наступает, – заёрзал слушатель. – А ты не сказал, как называлась восьмая картина.

- Извини, упустил. Она называлась: «Месть».

- Очень эффектно! Ну, дальше…

- В девятой картине время как бы оборачивается вспять, – показываю историю рождения Ахилла. Показываю, откуда пошло то, что его считали неуязвимым.

- О, это очень хороший драматургический приём! Молодец!

- Мать окунает новорожденного в воды Стикса, отчего его кожа делается неподвластной мечам, копьям и стрелам. Фетида держит дитя за пятку, окуная, поэтому это место и оказывается не заколдованным и единственно уязвимым.

- О, как интересно! Я забыл, в чём смысл этой «ахиллесовой пяты»…

- Проходит время. Снова бой у стен Трои.

- А кто-нибудь знает про ахиллесов недостаток?

- Только сам Аполлон, который встал на сторону троянцев.

- Ах, мерзавец!

- Парис, увидев, что Ахилл приближается к стенам, натягивает лук и пускает отравленную стрелу. Он бы, наверняка, промазал, – попади-ка с такого расстояния, тем более что ничего не знал про пятку. Но тут вмешался сам Аполлон, и направил полёт стрелы в уязвимое место. И Ахилл упал замертво.

- Тебе, я думаю, надо немного эту сцену развить. Не хорошо, что первая же стрела сражает героя. Надо, чтобы зритель немного попереживал: попадёт или нет.

- Да, ты совершенно прав – надо немного «помучить» зрителя. Спасибо, за ценный совет!

- Вот-вот, сначала надо показать неуязвимость Ахилла – в него попадают и копья и стрелы, а с него, как с гуся вода. Тогда трагичней будет восприниматься его гибель.

- Да, да, да! Ты тысячу раз прав! Я так и сделаю. Теперь десятая сцена…

 

* * *

 

Верховный судья взглянул на Джона с величайшим изумлением, поражённый его дерзостью, но затем изумление сменилось гневом. Лицо исказила жестокая улыбка, возникшая в уголках неестественно красных губ, своим цветом соперничавших с кроваво-красной яшмой, лежавшей в качестве улики пред судьёй.

- Как к тебе попал этот камень? Только не отнимай у нас время своими бесполезными увёртками!

- Я бы хотел, чтобы ваша честь и господа присяжные выслушали меня спокойно, без эмоций.

- Ну, что же. Послушаем. Говори.

Своей белой рукой с набухшими синими венами судья достал платок и прижал его к вспотевшему лбу. Присяжные заёрзали на своих местах; они смертельно боялись судью, ибо он вёл всегда себя с ними так, будто они сами были подсудимыми.

Джон смело вышел вперёд. Он держался прямо и уверенно, но лицо его было мрачным.

- Сей камень дал мне один старый узбек, мой проводник, - сказал тихо подсудимый.

- Как его имя? Говори громче, а не мямли под себя! – рявкнул судья.

- Ибрагим.

- Двойная ложь, вы слышите, господа? Первая – что имя проводника Али, а не Ибрагим; и вторая – что он араб, а не узбек. И он ещё хочет нашего снисхождения, – вы подумайте только… А что ты делал там в песках вообще?

- Я был там, ваша честь, для того, чтобы вести раскопки.

- Ты хочешь сказать нам, что ты археолог? – судья презрительно улыбнулся и посмотрел на присяжных, ища поддержки.

- Да, я окончил…

- Нам не важно, что ты окончил! – стукнул по столу судья. – Ты протестант, а их я чувствую своим носом за сорок миль.

- В таком случае, удивляюсь, почему вы, обладая столь чувствительным органом, не можете узнать католика на расстоянии четырёх шагов.

Среди присяжных раздался непроизвольный смешок. Судья гневно посмотрел в их сторону – кто смеялся, было не узнать. Он, громко стукнув кулаком, указал на лежавший перед ним камень.

- А зачем яшма католику?

- Как зачем?

- Не переспрашивай, а отвечай!

- Ну, хотя бы для того, чтобы… (Для чего, для чего? – напряжённо сверлило в мозгу, но ответ не находился. И, в самом деле, на кой чёрт католику яшма?)... И тут Аткинс облегчённо почувствовал, что просыпается, так как грозный судья с покорными присяжными начал заваливаться куда-то на бок, исчезая…

 

Ветер затихал. Поредевший град уже падал на крыши домов и землю, перестав барабанить по стёклам. На какой-то странный звук доносился от окна: непонятное постукивание по стеклу. Пауль проснулся и понимал, что это не игра его воображения; он ясно слышал постукивание. Чем оно могло быть вызвано? Новая вспышка молнии и, о ужас! Высокая фигура стоит за окном на верхней ступеньке приставной лестницы: звук, столь напоминающий барабанящий в стекло град, - это постукивание ногтями по стеклу. Неописуемый ужас парализовал ребёнка и приковал его к кровати. Позвать родителей? Крик – это всё, на что он способен. Он кричит, но звука нет, а взгляд завороженно прикован к окну. Странное постукивание и скрежет ногтей не затихают. Различимы тёмные контуры фигуры за стеклом. Незнакомец шарит длинными руками по окну, пытаясь отворить его и забраться в спальню. Пауль снова хочет закричать, но не может издать ни звука. Теперь уже и руки, и ноги налились свинцом; он только шепчет, едва шевеля губами:

-Помогите, помогите, на помощь…

В свете грозовых сполохов высокая тощая фигура рельефно выделяется во всех отвратительных подробностях, присущих грабителю или призраку. Наконец, одна из половинок окна со звоном разбивается и в образовавшееся отверстие протягивается длинная, иссохшая, почти лишённая плоти, рука. Задвижка отодвинута, и одна из створок высокого окна распахивается, впуская холодный, влажный ветер и незнакомца. Теперь видно его лицо (Да, это же Али!). Оно совершенно бескровно, а глаза словно отлиты из олова; губы кривятся в мерзком оскале. И что особенно бросается в глаза – это страшные, наводящие ужас зубы («Али вампир»? – мелькает в детском сознании, но тут же Пауль и ощущает, что он уже не ребёнок, и происходит всё сегодня). Зубы длинные и острые, как абиссинские клинки, ослепляющие своим сияньем. Но вошедший Али вдруг начинает меняться на глазах: его руки вдруг превращаются в огромные клешни, как у рака. Это уже не человек и не Али, а гигантская фаланга или скорпион. Отвратительное насекомое взбирается по стене на потолок, и зависает на пологе палатки, как раз над кроватью, явно готовясь к десанту. Шефнер смотрит вверх, и о счастье, внезапно, обретя голос, кричит, что есть сил и вскакивает: - Вон, вон, вон!» Мистер Аткинс просыпается и принимается ловить «гадкий насекомый»… Поединок заканчивается, как всегда, победой англичанина.

- Мне присниться сон, перешедший в явь! – жаловался немецкий профессор английскому.

- И меня кошмар мучить, да с участием наш проводники; и первый и второй, - отвечал тем же английский профессор немецкому.

- И мне Али присниться!

- Значит, думать о нас араб…

 

- Мы ведь мало чем располагаем, - жаловался англичанин немцу на утро. Ночные кошмары забыты, и новый день диктовал свои заботы. - Есть только несколько топографических съёмок. Сделанных изредка проезжавшими здесь офицерами, приблизительные указания источников и колодцев, заметки, наскоро набросанные в седле, и рисунки, сделанные на глаз, без каких бы ни было инструментов...

Несмотря на то, что подробности ночных видений испарились с первыми же лучами солнца, образ главного героя, привидевшегося обоим, не уходил из сознания, тем более, что герой тут же и напомнил о себе, появившись. На сей раз, он был одет как-то по-особому: в красной, расшитой чёрными шнурками куртке и широких сборчатых шароварах, заправленных в красные кожаные краги всадников пустыни. Он среднего роста. Его горбатый нос рассечён сабельным ударом и шрам обнажал левую ноздрю, что придавало изуродованному лицу весьма свирепый вид. Он шёл в обнимку с каким-то молодым арабом, не то землекопом, не то погонщиком.

- Здесь на каждом шагу встречаешь с противоестественным влечением между лицами одного пола, - покачал в знак порицания пробковым шлемом Аткинс.

- Которое, между прочим, рекомендовал Сократ, друг Алкивида,- добавил Шефнер, понимающе улыбаясь, и покосился своим пенсне в сторону удалявшейся парочки.

- Вместо того чтобы возмущаться, над ними только подсмеиваются, – снова сказал пробковый шлем.

-Вопрос очень рискованный, но который нельзя обойти молчанием, - заговорило пенсне, - если хочешь набросать картину арабских нравов и сделать понятным характер сего народа.

- Наши взгляды, обычаи, наши инстинкты абсолютно отличаются от тех, которые встречаешь в этой стране, - заворковал шлем, - порок, о котором у нас не осмеливаются говорить, настолько обычное здесь явление, что больше не скандализирует европейцев.

- В истории часто встречаются примеры этой странной и грязной страсти, - азартно заблестело пенсне, - ей предавался великий Цезарь; она была постоянным явлением среди греков и римлян; Генрих 111 ввёл её в моду во Франции. Многих великих людей подозревали в подобном. Но всё же исторические примеры – только исключения, тем более заметные, чем они реже. В Африке ненормальная любовь так глубоко вошла в нравы, что с ней считаются наравне с естественным влечением.

- Откуда, однако, подобное взялось? – шлем приподнялся над головой, пропуская под себя батистовый платок для вытирания пота (ещё утро, а уже такое пекло!).

- Господа, смотрите, какой интересный пергамент мне сегодня удалось откопать. – Бессонов держал в руках ветхие листы, пересыпанные песком. – Написано по-латыни; кажется, какая-то пьеса. Правда, без начала – с десятой картины.

- Это очень интерестинг! – запрыгал вспотевший шлем. – Латынь? Как это попасть сюда?

- Кто автор быть? – засверкало и заинтригованное пенсне. – Наверное, римляне завозить так далеко!

- «Смерь Гектора ослабила троянцев, - начал Бессонов читать по складам, стряхивая то и дело песок, - а смерть Ахилла – ахейцев».

- Древний Греция! – воскликнуло пенсне и стало нервно протираться владельцем. – Читайте дальше!

-Какой замечательный находка! – стряхнул капельку-другую пота с кончика носа и со шлема Аткинс, и заменил под головным убором набухший влагой платок.

 

- «Осада Трои затянулась, но город не намерен сдаваться, - продолжил Бессонов, - Это точно пьеса! Тут и действующие лица изложены столбиком – вот:

«Одиссей: - Но ведь предсказано, что Троя должна погибнуть.

Воины: - Ты что-то задумал?

Одиссей: - Будем строить деревянного коня.

Воины: - Ты хочешь играть в игрушки? Ты спятил?

Одиссей: - Не спешите меня осуждать, а послушайте, что скажу».

- Троянский конь! – воскликнул немец, - Интересный пьеса! Это похоже на подлинник…

- Ну, а дальше, - не терпелось англичанину.

- К сожалению, - огорчил Бессонов, - на этом и обрывается. Правда, вот есть и ещё листок, но там уже о другом.

- А там о чём? – разохотились учёные и от нетерпения делали непроизвольные движения: один постоянно поправлял шлем и платок под ним, другой – нервно протирал пенсне, угрожая раздавить его.

«… с гарамантами идёт торговля драгоценными камнями, - продолжил чтение Бессонов, - которые мы называем карбункулами; их вывозят из Эфиопии. Также оттуда привозятся зубы слонов, из которых делаются статуи богов».

- Это походить на отчёт об экспедиция, - заметил немец, покончив с пенсне, которое теперь обиженно поблескивало на переносице.

- Или походе, - добавили из-под временно затихшего шлема.

- Вот тут и ещё интересное, - зашуршал Бессонов, - «Карфаген получал карбункулы от гарамантов. Их ценность так велика, что даже маленький камень стоит сорок золотых статиров».

- Может, и нам, в конце концов, удастся отыскать эти самые карбункулы? – воскликнул стоявший рядом Степан.

- Тут вот и ещё более интересное, - интригующе зашуршал пергаментом Бессонов. – «…Они отправлялись через пустыню в землю чернокожих и возвращались оттуда гружёные золотом».

- Золото?! – сверкнул стёклами немец, а шлем на голове англичанина даже слегка подпрыгнул. – Что ещё там?

- На этом рукопись обрывается, - беспомощно развёл руками Бессонов.

 

Находка рукописи с упоминанием о драгоценных камнях и золоте как-то смутила состояние духа всех участников экспедиции. В душу каждого закралась слабая надежда: а вдруг, и в правду, найдём? Каждый лелеял свою тайную мечту, и даже воображаемая близость сокровищ являлась серьёзным испытанием для легко поддающейся искушениям человеческой психики; и не важно кто ты – простой землекоп или заслуженный учёный – любви к золоту все сословия и возрасты подвластны.

Пащенко, усилием воли отогнав от себя эти «златые горы», предался писанию «научного» труда, предназначенного более для собственного развлечения, чем для пользы науке. «Ну и что, - успокаивал он себя, лишь бы дитя, как говорится не…» Карандаш послушно выписывал кренделя букв: «Почему крупный рогатый скот и овцы, видимо, могут обходиться почти без сна или совсем без сна»?

- Кто тебе это сказал? – пробубнил над головой, подсмотревший из-за плеча Степан.

- Шёл бы ты своей дорогой, - огрызнулся Николай, - Занимайся своими трупами и не мешай!

- Ухожу, ухожу, - быстро ретировался «судебный эксперт».

«Но вот животным в тропических странах сон не нужен. Там день примерно равен ночи. После сытного обеда мы противимся желанию поспать, как делают многие животные; но какое таинственное чувство мы пытаемся при этом игнорировать? Ведь во время подобного бессознательного состояния активность нашего желудка… (Мысль на мгновение утерялась. Николай за этот миг сумел слетать в Петербург и вернуться. Проведал Катеньку. – Там, Слава Богу, всё в порядке…) Быть, может, магическая сила сна заключается не в улучшении пищеварения или выключении сознания, а в том, чтобы свободно видеть сны»? «Какой-то абсурд получается! Выходит, что сон и существует ради самого сна. В подтверждение, этой аксиомы, Пащенко захрапел, и приснилось ему: …громадный негр прогуливается величественной походкой, играя на свирели. Откуда-то появляются две девицы, становятся в противоположных концах свободного пространства между скамьями (дело, вроде бы, а каком-то кафешантане происходит) и начинают танцевать. Их танец – род лёгкой походки, сопровождаемой ритмичными ударами каблуков, от которых звенят браслеты на ногах. При каждом ударе всё тело никнет, как бы методически прихрамывая; кисти их рук при каждом колебании подымаются до высоты глаз и тихо поворачиваются с быстрым, судорожным движением в пальцах. Лицо, слегка повёрнутое, сурово и бесстрастно, с застывшим выражением, сохраняет и неподвижность сфинкса, а скошенный взгляд следит за волнообразными поворотами пальцев, как будто очарованный плавными движениями, иногда прерываемыми судорогами в пальцах. (Николай и во сне чувствует, как сладкая судорога проходит по его телу).

Они приближаются так друг к другу. Когда они встречаются, их руки сплетаются; они вздрагивают, отгибают торсы, так что длинные кружевные вуали спускающиеся от головы до пят, волочатся по земле. Они прикасаются друг к другу, поддаются назад и замирают в красивой позе влюблённых голубок. «Эх, вот бы обоих! Ничего, Катенька простит…» Их длинные вуали трепещут, как крылья. Николай, растопырив руки, ловит их, но они ускользают – вот досада! Затем они неожиданно выпрямляются, снова становятся безучастными и расходятся. Каждая из них возвращается к рядам зрителей всё той же лёгкой, скользящей походкой…

 

Заступ землекопа неосторожно задел горло глиняного кувшина, показавшегося из песка. Горло откололось, и из отверстия высыпались сотни алмазов. В беспорядке, рассыпавшись по песку, они сверкали как звёзды, которые оторвались от небесной тверди и упали на полог золотистого бархата. Рабочий выпучил глаза, и из груди его вырвалось рычание, какое издаёт хищный зверь, вышедший на охоту. Затем взгляд его снова перенёсся на кувшин. Этот скромный сосуд был до половины наполнен драгоценными камнями разной величины. Землекоп огляделся, – не видит ли кто? – и склонился над находкой. Остальные рабочие поглощены своей монотонной деятельностью и не замечали, что происходит вокруг.

Камни не отделаны, к ним не прикасались ни искусство гранильщика, ни прихотливый вкус ювелира; их естественные грани, на которые сверху падал свет, задерживали на себе все лучи и сверкали глазами вышедшего на охоту тигра.

- Моё, моё, всё моё! – задыхаясь, повторял араб, погружая руки до локтей в алмазы. – Я богат! Наконец-то! Я давно это заслужил!

Проходивший мимо Али обратил внимание на странное поведение рабочего и подошёл поближе. Землекоп набрал полные пригоршни камней и сжал их так, что они врезались ему в ладони. Затем он стал пересыпать их из одной руки в другую, как маленький ребёнок забавляется, пересыпая песок. Нависшая над ним тень заставила его обернуться.

- Кто-нибудь видел? – тихо спросил проводник, наклонившись к самому уху счастливца.

- Никто не видел. Я нашёл! Моё, моё!! – обезумевший землекоп закрыл телом кувшин и стал руками подгребать к нему песок, уже не обращая внимания на свидетеля.

Али, в свою очередь, огляделся по сторонам, – все заняты своими делами: белые учёные копались в развалинах на почтительном расстоянии, а остальные трудились где-то ещё дальше. Соперничая блеском с найденными драгоценностями, в руке проводника сверкнула сталь, и абиссинский, острый как бритва, клинок вошёл, как в масло, счастливому землекопу между лопаток. Бедняга беззвучно плюхнулся вниз лицом на своё сокровище. Убийца, вынув кинжал из кровоточащей раны, вытерев его о песок, и, поворошив песок, как следует, скрывая и закапывая окровавленные места, оттолкнул ногой тело, перевернув его на спину, и стал спешно перекладывать содержимое кувшина в объёмистый кожаный мешок, который постоянно носил на своём поясе. Подобрав последние, высыпавшиеся камушки, проводник не спеша, покинул место преступления. Напоследок уложил труп так, точно землекоп решил прилечь отдохнуть, прикрыв глаза от палящего солнца чалмой. Никто из землекопов так и не заметил ничего предосудительного в том, что кто-то вдруг среди бела дня, так вот запросто, решил прилечь, бросив работу. Ну, заболел! А, если нет, то дурак! Вечером будет бит палками и изгнан из отряда. Меж тем ветер сдул с его лица чалму, и опрокинутый навзничь труп теперь во все глаза смотрел на лютое светило, посылавшее равнодушно испепеляющие лучи. Крови не видно, – впитал песок, а на лице мертвеца запечатлелся восторг, – теперь я богат! – и только где-то в уголках странно искривлённых губ отразилась внезапно настигшая несчастного адская боль.

 

* * *

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

 

Конец Рамазана. Презумпция невиновности. Ночь скорбит. Арабские сказки под шербет и рахат-лукум. Смерть Степана. Раздача оружия. Охотничьи байки. На воре и шапка горит. Сундук с золотом. Рассказ Аткинса. Бунт. Ученые отстреливаются. Старые друзья поминают товарищей. Лавка игрушек и продавец-фокусник.

 

Рамазан подходил к концу. Во время этого периода ни один служитель Магомета не должен пить, есть и курить от восхода солнца до того часа, когда глаз не может отличить белой нитки от красной. И вообще не должен грешить каким-либо образом (общаться с женщиной, кого-то обижать, а не то уж, чтобы убить). Это строгое предписание не исполняется, конечно, буквально и можно увидеть не одну папироску ещё до того, как огненное светило спрячется за горизонт и раньше того часа, когда глаз не сможет различать цвета ниток. За исключением этих мелких шалостей, ни один правоверный не позволит себе нарушить строгих предписаний поста и полного воздержания. Мужчины, женщины, мальчики, начиная с пятнадцати лет, и девочки, достигшие периода зрелости (приблизительно между одиннадцатью и тринадцатью годами), проводят весь день без пищи и питья. Не есть ещё не трудно. Но не пить в такую ужасную жару невыносимо. Во время поста ни для кого нет снисхождения. К тому же, никто не осмелится, просить о нём, и, даже публичные женщины постятся, как марабуты, а быть может, и ещё более остервенело, замаливая грехи. Легко себе представить, до какой неистовой экзальтации доходят эти ограниченные и упорные люди, благодаря своему тяжкому религиозному обряду. В течение целого дня эти несчастные размышляют на пустой желудок, глядя на снующих рядом руми (белокожих европейцев – неверных), своих угнетателей, которые едят, пьют и курят на их глазах. И они убеждают себя, что за убийство руми во время Рамазана или вслед за ним они попадут прямо на небо и что белое владычество подходит к концу, потому что марабуты постоянно обещают правоверным загнать захватчиков в море палочными ударами.

Во время Рамазана появляются всюду всяческие проходимцы – и пески пустыни им не преграда – глотатели огня и скорпионов, пожиратели змей и ящериц, и прочие религиозные скоморохи. Этот люд, да некоторые из благородных арабов, - единственные неверующие из всего народа. Но подобные исключения редки. Вот и в лагере появились какие-то подозрительные типы. Правда, вели они себя пристойно, лишь развлекая постящихся. А в виду того, что театр раскопок раскинулся на значительное расстояние, и в земле копалась не одна сотня людей, знать в одном конце то, что происходит в другом, весьма затруднительным; и лучшее средство оповещения в данной ситуации - выстрел.

«Я не исполняю Рамазана, - похвалялся Али, - потому что я – благородный, а не марабут»! Как говорили, он, действительно, принадлежал к «большому шатру» и происходил от одного из самых старинных и знатных родов в пустыне. Уж не потомок ли он этих самых гарамантов? Но, как выяснилось, ни о каких гарамантах он прежде не слышал. Зачем представитель знатного рода нанялся проводником? И это не находило объяснения. «Люблю карабкаться по горячим барханам», - отшучивался он.

 

Убийство землекопа потрясло всех, тем более что оно совпало с окончанием поста. Попостились, – теперь можно и кровушки вкусить, а по сему, и резать друг друга не возбраняется.

При осмотре места преступления в песке возле трупа найдено несколько неграненых алмазов, что ясно указывало на мотив убийства. Пустой надколотый кувшин, камешки, труп – выстраивались в цепочку. Очевидно, землекоп нашёл клад, за что и пострадал. Удар в спину - удар профессионала. Расспросы ни к чему не привели, – свидетелей не нашлось.

- Выходит, карбункулы, о которых говорилось в последнем найденном свитке, вот они – тут, как тут! – сверкал очами Мкртычянц, взявшись провести расследование. – Всё произошло средь бела дня, но никто не слышал крика – оно и понятно - от такого удара и не успеешь вскрикнуть…

Степан поворачивал труп и так и сяк, рассматривал рану в лупу, измерял её длину, что-то соскрёбывал с одежды убитого, – одним словом превратился из адвоката в бывалого судо-мед-эксперта. Подобную процедуру он только что «разжёвывал» в теории, а тут вот и сама жизнь нежданно-негаданно предоставила возможность попрактиковаться.

- Может это дело рук кого-то из пришлых, кого-то из этих глотателей змей и скорпионов? - думал вслух Степан, колдуя над трупом, выворачивая ему веки, извлекая запавший язык, – делая всё то, что вызывало у коллег ужасные гримасы и рвотные позывы.

- Я думаю, убийца кто-то из своих, - пробурчал Пащенко, помогая коллеге (он был более, чем другие, устойчив к виду крови). – Вот те Рамазан, так Рамазан!

- Рамазан здесь не причём, - подал голос Бессонов, морщась от увиденного. – Надо обыскать палатки, в которых живут рабочие.

- Так прямо сейчас и пойду обыскивать! – проворчал Степан. – Сначала схожу посоветуюсь с Али, так как он, во-первых, единственный, кто может быть посредником-переводчиком, а во-вторых, ну а во-вторых - посмотрим…

- А разве я не могу быть переводчиком? – надулся Бессонов.

- Извини, о тебе я совсем забыл, Пётр, - ты ведь у нас и арабист, вдобавок ко всем прочему.

- Почему вдобавок? – нахмурился сотрудник Эрмитажа.

- Не сердись, твоя помощь обязательно потребуется, но пока я схожу один. – Степан был строг и категоричен. – Господа, в моё отсутствие прошу к трупу не прикасаться!

- Да избави Бог, - перекрестился всё ещё обиженный Пётр. – Почему проводник вне подозрений, а Николай Палыч?

- Кто вам сказал? – встрепенулся Пащенко. – Я этого не утверждаю.

- При нашей колонизационной система, заключающейся в том, чтобы разорять арабы, - заговорило стоявшее в отдалении немецкое пенсне, - безжалостно обирать их, беспощадно преследовать, доводя до полная нищета, мы увидеть ещё и не такое…

- Безусловно, вы правы, коллега, - закачался в знак согласия английский шлем. Иностранцы наблюдали за местом преступления с почтительного расстояния, – безотчётное чувство брезгливости не позволяло подойти ближе.

- Да, кстати, у проводника на поясе вездесущий кинжал, - продолжил свою версию Пётр Алексеич, - и этот безобразный шрам через всю ноздрю…

- По-твоему, убийца должен обязательно иметь шрам на лице, метать кровожадные взгляды и носить кинжал на поясе? – спросил Николай Палыч. – Не скрою, что Али мне тоже малосимпатичен, но это ещё не значит…

- И чего в нём такого Стёпка нашёл, что прямо не разлей вода! – перебил Бессонов, посмотрев в сторону удалявшегося «следователя».

- Согласен, что, увидев такое количество алмазов, а кувшин-то, наверное, был до краёв, каждый заколеблется: что важнее – жизненные принципы или баснословное состояние?

- Но ведь польститься и украсть – это одно, а лишить жизни – совсем другое! Между прочим, Али единственный из арабов, кто не утруждал себя копанием в земле, считая, что это унизительно для представителя «большого шатра», к коему он себя причислял.

-Да, ты прав, он слонялся без дела, в то время, как другие рылись в песке. Конечно, он не ангел, но всё же…

- Презумпция невиновности, как сказал бы наш друг, – великая опора правосудия! – Бессонов подбоченился и изобразил Степана в момент его особо азартных заявлений.

- На этой раскалённая земля живёт целый племя, целый орда темнокожий люди, авантюристы и проходимцы, которых нужда или другой причина выгнать с их родина, - с сочувствием говорило пенсне.

-Они более опасные и дикие, чем все остальные, - соглашался шлем, - кровожадны и жестоки…

 

Незаметно опустился вечер, залив небо точно кофейной гущей густой и вязкой синевой. Звёзды как крупинки плохо промолотых зёрен прорезали небесную гущу. Казалось, что и ночь скорбит, накинув на небосвод траурную накидку оставшегося ото дня знойного марева. Убитого похоронили, как и положено, до захода солнце. Теперь, после выстрела, известившего об окончании поста, вспыхнули десятки папиросных огоньков, сотни работяг, мучимых весь день жаждой, прильнули к сотням кувшинов, запахло вкусным и жаренным, закипело сало молодого барашка, шипя и капая в костёр, начали готовить бесчисленные блюда кус куса. Жизнь вновь забила ключом. Где-то раздалось пение. Сначала печальное, затем, становясь, всё веселее; и вот кажется, забыт покойник, – подумаешь, важная птица – простой землекоп без роду и племени. Ему-то хорошо –держит путь в райские кущи, а здесь оставшимся на земле, всё ещё работы невпроворот

.

 

- Багдадский халиф охотился и, пустив конь вскачь, отбился от своих вельможи, - рассказывал Али, сидевшему напротив него гостю. - Оставаться при нём только визирь. Халиф сильно проголодаться. В один пустынный место они увидеть чёрный шатёр. Подходить к шатёр… А ты не проголодаться, мой дорогой Стефан? Угощайся! Вон сколько всего: шербет, орехи, инжир… Рамазан кончаться – теперь всё можно, кроме вина!

- Так ты похвалялся, что, как представитель знатного рода, не обязан соблюдать пост? – напомнил, хитро подмигнув, пришедший провести дознание Степан.

- Это не иметь значение! Ты - дорогой гость, поэтому ешь и пей, раз придти в мой шатёр!

- Спасибо, Али! Продолжай свою притчу, я слушаю.

-Оказаться, живёт в том шатёр араб, и у него всего три коза и больше ничего за душой. Всадники спешиться и попросить чего-нибудь поесть. Араб заколоть в честь них коза, сварить мясо… Халиф не ест ничего, кроме мозги. Бедный араб удивиться, а визирь отвечать: «Такая у него привычка – только мозги ест».

- Умным хотел стать? – ухмыльнулся Степан, отщипнув шербета. – Это вкуснее всяких мозгов!

- Но и от шербет можно тоже поумнеть, - поддержал шутку Али и продолжил. – Араб пойти и заколоть остальные две коза, опять приготовить мозги и подать. Визирь говорить Халифу: «Ваше величество видит, что сделать этот бедняк. Так не поступить и богач! Он всех заколоть и зажарить для тебя, мой господин». Халиф раздобриться и отдать арабу в знак признания свой посох, и приказать: «Приходи ко мне, и я осыпать тебя милостью»! Халиф уехать, а назавтра бедняк взять посох и отправиться к нему. Отворил дверь и войти. Халиф молится спиной к дверям и не видеть, кто войти. Араб спросить: «Что делает Халиф? Зачем он то падать, то вставать»? «Он молится», - слуги объяснить бедняку.

-Бедный араб не был мусульман? – удивился слушатель.

- Это быть так давно, что ещё не все бедуины обращены. Слушай дальше. - «Что значит это»? – спросить тёмный араб. - «Он просить Бога», - ответили ему. - «О чём»? – «Он молить Бог послать богатство». – «Я вот придти, чтобы просить, а он сам у кого-то просить»… - удивиться араб и уйти ни с чем.

- Да, вкусен твой шербет, – не оторвёшься, - продолжал отщипывать Степан.

- А вот и этого попробовать, - пододвигал новое лакомство хозяин. – Халиф не узнать ни о том, что бедняк приходить, ни о том, что он уйти ни с чем. Араб воротиться в свой шатёр и проделывать то, что увидеть у Халифа, – падать, вставать и приговаривать: «Ты, кого Халиф молит о богатстве, даруй его и мне – я же бедный»!

- Значит, сам молиться научился? – попробовал Степан новое угощение.

- Проходить несколько дней. Араб снять свой шатёр и разбить его в другой место. Когда он копать земля, чтобы ставить шатёр, открыться глубокий яма, до краёв с серебро и золото.

- Ну, почти, как у нас! – воскликнул Степан, увлекшись рахат-лукумом.

- У нас, во-первых, не яма, а кувшин; а во-вторых, – алмазы.

-А как ты думаешь, Али, кто мог зарезать беднягу? – спросил в лоб Степан, принимаясь за финики.

- Уж не думать ли ты, что я? – улыбнулся проводник, отчего шрам более растопырил ноздрю; при этом он машинально поправил кожаный мешок на поясе. Характерный, еле слышный стеклянно-сыпучий звук коснулся ушей собеседника. Али и сам, услышав этот нежелательный звук, нарочито кашлянул, и спросил подчёркнуто громко: - Дальше тебе мой притча уже не интересен?

- Отчего же? Продолжай, - изобразил непонятливость Степан и отправил в рот отвлекающую собеседника миндалину.

- Бедный араб засыпать яма, взять посох и идти к Халиф. Пришёл и склониться перед ним. «Почему ты до сих пор не приходить ко мне»? – спросить халиф, узнать гость. Араб ему всё рассказать: «Я помолиться как ты, и откопать яму, полную серебро и золото. Дай мне слуги, пусть возьмут, и принести всё тебе, о господин»! Глаза халифа сверкнуть и он послать за клад. Тогда визирь сказать: «Были три коза у бедняка, и он заколоть их ради тебя. Ты обещать наградить, но он ни о чём не просить. Теперь сам Всевышний ему дать, а ты хотеть и это отнять».

- Это и с нашим случаем перекликается, - Степан чистил апельсин, поглядывая на суровое лицо рассказчика. – Ты не находишь?

- Наш землекоп не хотеть никому отдавать, - ответил Али, загадочно улыбаясь. – У нас по-другому быть.

- Почём знаешь? Ты говорил с ним?

- С ним говорить мой кинжал! – Совсем развеселился Али и вынул из ножен клинок. –На нём иметься засохший кровь – я торопиться и плохо вытирать… Ха-ха-ха!

Волосы на голове Степана зашевелились, он действительно заметил следы запёкшейся крови на стальном теле клинка и, выпучив глаза, смотрел на добровольно предъявленную улику, будучи не в состоянии отлепить свой язык от нёба – он точно приклеился.

- Иди к своим, дорогой Стефан, и всё рассказать про Али, как он убить… Ха-ха-ха! Уже поздно и спать пора. Ха-ха-ха! Сразу не говорить – завтра сказать, сначала ты спать надо! Ха-ха-ха! Как там у вас поговорка? Утро лучше, чем ночь? Ха-ха-ха! Если, он, конечно, захотеть наступить…

Дьявольский смешок проводника так и стоял в ушах, пока Степан шёл к своей палатке. «Почему он мне признался? – колотилось в висках. – Или шутит? Но кровь… а может, кровь не человеческая, а барашка? Но странные шутки, однако! Или он так уверен в своей безнаказанности? Что делать? Немедленно рассказать всем и приказать схватить его и обыскать? А не убежит ли он»? Клубок мыслей разрастался, но решения не находилось. «Почему он как-то гадко посмеивался, будто бы заранее зная, что ничего ему не будет и ничто не грозит? Надо немедленно рассказать… Хотя, может, и вправду, барана зарезал… Но почему меня мясом тогда не угощал»? Степан подходил к палатке, как вдруг почувстствовал лёгкое головокружение и тошноту. «Что со мной? Наверное, переутомился, хотя раньше такого не наблюдалось, несмотря ни на какую усталость». Он приоткрыл полог, в палатке темно и тихо, – все спали; зато со стороны палаток рабочих доносился шум и пение, – народ праздновал окончание поста…

 

Первым проснулся Пащенко и, обнаружив окоченевший труп Степана, стал будить Бессонова.

- Вставай, Пётр, вставай! Несчастье!

- Ты о чём, Николай? – протирал подслеповатые глаза коллега. – Какое несчастье?

Степан сидел за столом, склонённый над рукописью. Голова его упала на листы бумаги. Опрокинутая чернильница наполовину залила написанное. Светильник догорал на краю стола, чудом не упав на застеленный сухой травой земляной пол, а то бы пожар случился. Коллеги склонились над товарищем. Пащенко узнал свою, залитую чернилами рукопись. «Зачем он взял её? В темноте, что ли перепутал? Ночью хотел работать, а вместо своей взял мою»? «У детей, как и у взрослых, - прочёл Николай знакомые строчки, - наступает такая стадия сна, когда прекращаются почти все движения и закрытые глаза начинают блуждать, как будто они следят за интересными объектами. Когда сновидения прекращаются, глаза становятся неподвижными…» За этим следовала жирная клякса, из-под которой выглядывали слова: «…можно наблюдать движение…» Далее – всё залито фиолетовым потоком и только в нижнем углу листа, где поле оставалось чистым, приписано рукой Степана: «Али мне признался, что он…» И тут осталась характерная клякса от выпавшего из руки пера, валявшегося теперь у ног покойника. Лицо бедняги забрызгано чернилами; правая рука сжимает поверхность стола, левая – висит до полу.

- Он нам что-то важное, по-видимому, хотел сообщить, - первым нарушил молчание Пащенко, - хотел написать записку, схватив первые попавшие под руки листы, оказавшиеся моей рукописью. Я так объясняю это…

- Почему не разбудил, если это так важно и срочно? – спросил Бессонов, осматриваясь, – нет ли ещё чего-то особенного в обстановке. – Что это значит «Али мне признался, что он…» Что он? Знает про убийство землекопа?

- Степан пошёл в гости к проводнику, - напомнил Пащенко, - чтобы расспросить об этом.

- Значит, тот ему сказал что-то такое… Но почему сам мёртв? – разводил беспомощно руками Бессонов. – На здоровье не жаловался. Неужели разрыв сердца в столь молодом возрасте? Ах, как жаль, что мы по легкомыслию и спешке не взяли в экспедицию врача!

- На трупе нет никаких следов насилия, - осматривал тело Николай Палыч. – Неужели сердечный удар? Странная пена шла изо рта, да и губы синющие.

-Эх, Степан, Степан, - запричитал Бессонов, - а ещё писал работу по судебной медицине! Теперь мы вокруг твоего тела возимся. Может его отравили? Но кто? Али?

- Насколько я понимаю, это может показать только вскрытие, поэтому …- Пащенко развёл руками. – Мы не можем огульно подозревать проводника в подобном, не имея ни доказательств, ни медицинского свидетельства о причине смерти.

- Да у него рожа бандитская! – вскричал в сердцах Бессонов. – Шрам, и с ножом ходит…

- Не скрою, он мне тоже не симпатичен, но это ещё не повод.

 

Рассказ русских коллег весьма озадачил иностранцев, даже, более того, обескуражил - и они тоже ничего путного предложить не могли, хотя, конечно, и у них проводник Али вызывал подозрения, несмотря на все премудрости римского права с его презумпцией невиновности. Долго сидели, думая и гадая, взвешивая все за и против, пока мистер Аткинс не хлопнул своей широкой ладонью по столу и не изрёк басом Зевса Громовержца:

- Если алмазы у него, так их надо отобрать силой! Тем более что он подозревается в убийстве двоих! Не везет мне с проводниками.

- И мне тоже! – добавил Пащенко. – Впрочем, тот узбек и у меня и у вас… хотя вам он в память о себе оставил яшму, а мне – дырку в бюджете.

- Могу подарить вам эту яшму, - заулыбался англичанин, - чтобы вы смогли ею закрыть свою дырку.

- Спасибо, но отложим это на потом. Сейчас есть более насущные дела, мистер Аткинс.

- А как без оружия мы будем ходить к Али? – встревожился немец.

- Зачем без оружия? – Джон вытащил из-под своей лежанки огромный чемодан и раскрыл. - Я не даром возить с собой весь этот арсенал! - Он доставал одно за другим, пахнущие машинным маслом и завёрнутые в ветошь, ружья и подавать присутствующим. – Вооружайтесь, джентльмены! Вот этот «Мартин-Анри» вам Пауль, раз вы больше всех бояться – здесь калибр на слона! Вот, хотите «Винчестер», мистер Бессонов?

- Мне всё равно. Я и в системах не разбираюсь, и стрелять не мастак!

- А этот «Уэттэрли» для меня, - погладил он очередной ствол, - он мой любимый.

- А мне? – спросил Пащенко, заглядывая в бездонный чемодан.

- Вот ещё осталось два карабина. Берите любой, мистер Пастченко!

- Какая у вас отличная коллекция, - похвалил Николай Палыч, кое-что смысливший в охотничьих ружьях.

- Это я захватить на всякий случай – вдруг захотим отправиться в саванну. Я ведь почётный член “Safari Club International.” Разве я не говорить вам об этом?

- Не говорили. Что-то не помним, - сказал Пащенко.

- О, этот дело я любить не меньше, чем археология! Я, надеюсь, вы слышать такие имена покорителей Африка, как Ливингстон, Стенли, Родес, Кругер и другие?

- Конечно, мистер Аткинс, - ответил Бессонов.

- Немногие знать, что первым, кто пересёк Африка с севера на юг, был мой земляк сэр Гроган. А кто знать, что истоки Нила открыл Джон Спек в 1861 году…

«Ну, теперь его понесло», - тревожно подумал Пащенко.

- Он верхом проехал вдоль весь Нила – неиствовал любитель сафари. – Спек, Баркер, Родес попадали в Африка с южный мыс и с востока. А прочие – с другой направлений.

«Теперь ему осталось только запеть гимн «Британия - владычица морей», а нам подпевать, и дело с концом», - подумал Бессонов.

- Большинство из этих исследователи - охотники, но охотиться они для того, чтобы прокормить своя экспедиция, ну а слонов убивать чаще из-за бивень, чтобы окупить расходы. И нам бы не помешать, таким способом пополнить казна.

- А патроны? – почему-то испуганно спросил немец.

-- Вот! – Аткинс пнул ногой другой чемодан. – Сколько угодно! Теперь нам ни какой слон, и ни какой Али не страшен!

Бывают такие минуты, когда человеку хочется услышать всё, что угодно, любую бессмыслицу или бред, лишь бы уйти от собственных гнетущих мыслей, каковыми были мысли о смерти друга, поэтому ни Пащенко, ни Бессонов не перебивали и не прерывали, хлынувшие Ниагарой «охотничьи байки» англичанина.

- Средние сафари обычно состоят из нескольких сот носильщиков, и колонна растягивается не несколько миль… Фредерик Селус подарить своя коллекция охотничий трофей в Британский музей…

Мысли русских учёных то и дело возвращались к бедному Степану: «…у него осталась в Петербурге старушка мать».

– Африканский слон крупнее, чем индийский. Уши больше и лоб, более поката спина…

«…кажется, у него брат остался. Тот самый, что всё, бывало, вино с Кавказа целыми бурдюками привозил…»

- У него 21 пара рёбер, а у индийский – всего 19.

«…и кто теперь по утрам такой вкусный кофе варить?»

- Африканский слон двух типов: кустарниковый и лесной. Кустарниковый, или саванновый более крупный; высота 10-13 футов, а вес 10 000 – 13 000 фунтов.

«… и этот его трактат по криминалистике пророческим оказался – точно о себе писал…»

– Крупные треугольные уши, большой череп и толстый бивни, который выгибаются вперёд.

Аткинс долго просвещал поникшую аудиторию, пока не спохватился, что перебрал чересчур. Тогда он приказал, взяв на себя обязанности командующего, следовать за собой на поиски подозреваемого. Вооружённая до зубов когорта проследовала до шатра Али, но того уже и след простыл; недосчитались и двух верблюдов. На расспросы все отвечали, что не видели проводника со вчерашнего вечера. Презумпция невиновности как-то сразу потускнела, уступив место поговорке – «На воре и шапка горит».

 

Бедного Степана похоронили по-христиански, насколько позволяли условия пустыни. Он занял одну из древних могил гарамантов, которую сам и откапывал. Соорудили Крест, навалили камней, прикрепили табличку. Ни один, ни второй друг, к своему стыду не помнил точную дату его рождения…

Но зато, на табличке Бессонов сделал надпись:

 

«Святой Назарет, мать наша милосердная,

Объятья твои раскрыты,

И щедро ты кормишь грудью младенца

Своим молоком, святая благодать».

 

* * *

 

Продолжая усердно копаться в песке, Николай Палыч неоднократно ловил себя на том, что мысль то и дело возвращается к бедному Степану. Вспоминались весёлые сборища и пирушки, совместное посещение и прогуливание лекций, приступы беспричинного, как могло показаться со стороны, озорства и веселья. Пащенко трудился уже часа полтора, а навязчивые воспоминания овладевали им всё настойчивее, воскрешая в памяти новые и новые подробности их бурной и весёлой жизни, отчего теперь на душе становилось всё горше и горше.

Показавшиеся из земли два человеческих скелета прервали, наконец, эту мыслительную пытку. То была груда костей с двумя черепами, перемешанная с обрывками полуистлевшей материи и костяными пуговицами. Ещё два удара лопатой и Николай увидел несколько металлических кружков, белых и желтоватых. Он позвал товарищей, и работа пошла бойчей. Из песка показался продолговатый деревянный полуистлевший ящик, напоминавший сундук. Мгновение, и перед археологами предстало невероятное. Когда ветхая древесина поддалась ударам лопат, груды золота и драгоценных камней взметнули блеск такой силы, что все чуть не ослепли. То, что напоминало сундук, оказалось наполнено до самых краёв, и весь остаток дня ушёл на разбирание клада. Серебра не было вовсе, а одно только золото в виде самородков разной величины и кожаных, едва живых, мешочков с золотым песком. Попадались и тяжёлые большие монеты, стёртые до того, что нельзя было прочитать на них надписи. Находившиеся в кладе бриллианты изумили своим размером и красотой. Всего более сотни камней – и ни одного мелкого. Среди них: восемнадцать рубинов удивительного блеска, тридцать превосходных изумрудов, двадцать сапфиров и несколько опалов; кроме того, в беспорядке валялось множество золотых украшений: кольца, серьги, браслеты. Поразила огромных размеров золотая чаша, изукрашенная виноградными листьями и вакхическими фигурами искусной ювелирной работы. Несколько рукояток мечей также удивляли изящными чеканными украшениями.

- Не есть ли это сокровища царя Приама? – восхищённо воскликнул Пётр Алексеич.

- Откуда им здесь взяться? – воскликнул Николай Палыч.

- Я думать, это мой волшебный яшма, навести нас на этот клад, - радостно предположил Аткинс.

- Тогда бы вы сами должны были на него наткнуться, а не я, - возразил Пащенко. – По-моему, яшма здесь не при чём.

- Плохо, что все землекоп сбежаться и видеть находка, - показал на обступивших людей немец. – Блеск зависть в их глаза затмевает блеск золото!

И вправду, чуть ли не весь отряд явился поглазеть на редчайшую находку. Люди образовали плотное кольцо; задние давили на передних, грозя столкнуть их в яму, – всем хотелось полюбоваться невиданным сокровищем.

- Да, конечно, найдя всё это, мы теперь подвергаем свои жизни опасности, - поддержал опасения немца Пащенко. – И учитывая всё ранее происшедшее, надо принять меры предосторожности.

- Я думать, ружья надёжно нас защитить, - похлопал по прикладу своего любимца мистер Аткинс.

 

- Было бы вполне разумно предположить, что карфагеняне, как и португальцы позднее, узнав о западно-африканском золоте, благодаря сухопутной торговле, решили добраться морем туда, где его добывают, чтобы избавиться от посредников, - предположил вслух Бессонов, осматривая очередную находку.

- То, что известно о римской эпоха, свидетельствовать, что, если и существовать тогда торговля золотом, то он проходить через Западная Сахара, - отвечал Шефнер.

- Помните, в Библии упоминается страна Офир, славившаяся золотом и драгоценными камнями? – спросил Пащенко, пересчитывая сокровища и записывая данные в тетрадь. – Уж, не из легендарных ли «копий царя Соломона» эти богатства?

- Страбон сообщать, что мавры носить золотой украшения, - заговорил англичанин. – Первый упоминание о западно-сахарская торговля золотом мы встречать у аль-Фазари, который называть Гана – «золотой страна».

- Господа, я думаю, что после этой находки нам нужно сворачивать экспедицию и, больше не искушая судьбу, возвращаться по домам. - Поставил Николай Палыч точку в длинном списке перечисленных богатств.

Джон Аткинс согласно кивнул, поднося к губам золотую чашу и делая вид, что пьёт из неё: - Наполнить до края и пустить по круг! Как вы на это смотреть, джентльмены?

- Промедление сейчас смерти подобно, - заметил мрачно Бессонов, - Какая тут чаша по кругу?

- Вы видеть, как сверкать глаза землекопы? – продолжал хмуро немец. – Как бы наш клад не вводить в искушение… Ну, и страна – под каждым камнем жить скорпион, а каждый араб – разбойник!

- Во всяком случае, арабы обладают над нами одним, но существенным преимуществом, - заговорил Бессонов, уставившись, как в зеркало, в чашу, которую всё ещё держал в руках англичанин, тоже постепенно менявшийся в лице в грустную сторону. – Они дети этой страны. Поддерживают своё неприхотливое существование несколькими финиками и горстью муки. Не испытывают утомления в этом беспощадном климате, изнуряющим нас, северян… верхом на лошадях или верблюдах, таких же малотребовательных, как и их всадники, и не чувствительных к жаре, они проделывают… - Бессонов помолчал, очевидно потеряв мысль и, махнув рукой, закончил, - Эх, да что и говорить!

- Как мне рассказывать один французский полковник, - начал серьёзным тоном Аткинс, наконец, отставив чащу, - здесь одно время действовать банда под началом Бу-Амамы. Они нападать на караваны, обозы, экспедиция и даже поезд… Я ведь не первый раз в этих краях… – Археолог перешёл на английский, и рассказ полился более складно. – Страна тогда была охвачена междоусобной войной, и один я не решался отправиться в путь. Мне представился случай поехать с обозом, отвозившим припасы частям войск, расположенных южнее. Маленький поезд отправился в дорогу, взяв с собой два взвода пехоты с офицерами, три вагона-цистерны с водой и инженеров кампании, так как за последние недели поезда не доходили до конца линии и арабы могли за это время разрушить путь.

- Вот видите, у вас были солдаты, и офицеры, - завистливо заметил немец, тоже перейдя на английский. - А мы беззащитны. Какие из нас вояки и стрелки?

- Во-первых, то было военное время, а во-вторых, и местность была иная, более цивильная. – Аткинс, как набравший обороты локомотив, уже не хотел тормозить.– Она называлась Аин-эль-Хаджер… Паровоз засвистел, захрипел, замедлил ход и остановился. Мы поднимались в гору. Три раза пробовали двигаться дальше, но безуспешно. Тогда машинист дал задний ход, чтобы с разбега подняться, но снова остановился – подъём слишком крут.

Рассказчик достал флягу с виски и, сделав ёмкий глоток и, крякнув, продолжил: – Тогда офицеры приказали солдатам выйти и начать подталкивать эту железяку, – поезд стал продвигаться, но со скоростью пешехода.

- Вы очень медленно рассказываете, коллега, - занервничал немец. – Не нужно столько подробностей. Что было дальше?

- Вам всё побыстрее… Ну ладно, так и быть! А дальше – добрались, наконец, мы с божьей помощью до местечка Уэд-Фаллет, расположенного в угрюмой, пустынной равнине. Солдаты разгружают состав и затем уезжают на повозках в свой, где-то поблизости расположенный лагерь. Нас остаётся возле поезда всего шесть человек. Ни к чему нельзя притронуться – всё обжигает. Медные части вагонов настолько раскалены, что можно на них как на сковороде жарить яичницу, а если, не дай Бог, коснёшься, то вскрикиваешь от боли; так же раскалены стволы и затворы ружей.

- Будто сейчас прохладней, – потрогал Пащенко лежавший на солнцепёке карабин.

- Локомотив свистит. Мы снова отправляемся…

- Только и всего, - недовольно скисли слушатели. – Ничего особенного с вами так и не произошло?

- Произошло, произошло! – спохватился Аткинс и укрепил свою забарахлившую память очередным глотком. – Но, скорей, смешное… На страже стоял отряд 15-го линейного полка… это было уже дальше и в другом месте… Не перебивайте больше! Так вот, как-то ночью два араба после десяти часов беспрерывной езды явились на аванпост со спешным приказом от коменданта Саиды. По принятому обычаю, они махали факелом (была ночь или поздний вечер). Часовой, новичок, ещё не знал обычаев и правил полевой службы на юге и, по упущению офицеров, не был посвящён во все тонкости. Он выстрелил по гонцам. Те всё-таки продолжали приближаться к нему, не понимая, в чём дело. Сторожевой пост, услышав выстрел, схватился за оружие, занял боевую позицию и открыл тоже огонь. - Рассказчик, довольный своей «весёлой» историей, хотя лица слушателей были непроницаемы, сделал третий глоток, перекрывший объёмом два предъидущих. – Только после того, как в них выпустили более сотни зарядов, арабы, наконец, повернули назад. Один из них был ранен в плечо. На следующий день они вернулись туда, откуда прибыли с депешами. – Англичанин замолк, ожидая бурной реакции, но она так и не последовала, а угрюмые лица слушателей заставили его вновь запрокинуть флягу и к огорчению убедиться, что она уже пуста.

 

Снаружи донеслись какие-то крики и шум. Громкий голос, главенствовавший над остальными, что-то вопрошал по-арабски. Учёные выглянули и увидели, что всё пространство перед палаткой запружено бушевавшими рабочими. В руках у них поблескивали лопаты и мотыги, они ими отчаянно размахивали и, перебивая друг друга, грозно кричали; выразительные жесты, явно, обращены к учёным и содержат какие-то требования, хотя в общем шуме не ясно о чём речь. Это походило на бунт, и лишь колыхавшиеся на ветру стены брезентовой палатки отделяли напуганных учёных от гнева разбушевавшейся толпы.

Впрочем, бунт не явился большой неожиданностью, – его ждали, но, правда, не столь скоро. То, что предчувствовалось, случилось с неотвратимостью сирокко, дышащего зноем и огнём, от которого пот мгновенно сохнет на лицах, горло пересыхает, а глаза и губы обжигаются.

Суть требований скоро прояснилась: поделитесь с нами найденными богатствами, иначе мы силой отнимем их. Бессонов вызвался стать парламентарием и на своём безукоризненном арабском, пуская в ход всё красноречие, пытался уладить конфликт, но успеха не имел. Толпа лишь более свирепела. Раз мирные переговоры не увенчались успехом, то оставалось только одно – обороняться, и учёные, приведя оружие в боевую готовность, загородившись столами, ящиками и тюками, устроили в палатке баррикаду. Ещё не все вещи были разобраны, и теперь валялись, где и как попало – «музы» умолкли, когда собирались заговорить «пушки».

Знакомый голос снаружи внезапно прокричал по-английски: - Белые, вы всегда приезжали в страну наших отцов в больших фургонах, запряжённых быками.

- Да, это Али! – сразу все узнали голос исчезнувшего проводника. – Вернулся, негодяй! Видать, пронюхал о нашей новой удаче? Это он, наверное, подговорил землекопов…

- Вы, к которым обращаюсь, - кричал Али, - захватываете наши земли, даже нас не спросив!

- Всё согласовано с вашим правительством! – в ответ крикнул Аткинс, но голос его потонул в гоготе толпы.

- Мы всё терпели и не жаловались, потому что великий пророк Магомет учил нас терпению, но сейчас терпению пришёл конец! – раздавалось снаружи. – Вы хотите украсть у нас сокровища наших предков!

- Ах, какой мерзавец, убийца и вор, процедил сквозь зубы Аткинс, прикладывая к плечу свой тяжёлый «Уэттэрли» и просовывая его в специально проделанное отверстие в пологе. – Получи, негодяй!

Мощный залп из двух стволов стеганул по барабанным перепонкам. Злодей с дымящейся развороченной грудью покатился по песку.

- Зачем первый начали? – ужаснулся немец, в дрожащих руках которого выплясывал «Мартин-Анри». – Нас мало, а их…

- Он привёл с собой целый отряд, - доложил обстановку Бессонов, поглядывая в смотровую щель. – Нам, господа, не сдобровать. Что мой «Винчестер» против целой оравы?

- Там теперь много всадников с ружьями, не считая и землекопов с мотыгами, - печально констатировал Пащенко, щёлкая затвором карабина. – Это, наверное, Али пригнал подмогу.

- Без паники, джентльмены, - потянулся за новой флягой Аткинс. – Порок наказан, добродетель…

Договорить ему не удалось. Снаружи началась отчаянная пальба, свинец засвистел над головами осаждённых, и множество дырок появилось в пологе палатки, превращая её в решето…

- Эти бродячие всадники носятся вокруг нас с проворством ласточек, - промычал Николай Палыч, выпуская и рук карабин и теряя сознание…

 

* * *

 

- Как тебе, Николай удалось вырваться из этого ада? – спросил Гершман друга, волосы которого заметно посеребрились не по годам.

- Я был ранен, потерял сознание и очнулся, когда всё кончилось. Они забрали наш клад и умчались. Кстати, перебили и рабочих, которые им были теперь ни к чему. Лишние свидетели. Я остался умирать от голода и жажды среди трупов, а палящее солнце и стервятники принялись за своё санитарное дело, ускоряя, а то и опережая процесс разложения. Долго раздавались вокруг крики умирающих – бандиты пули экономили и раненых не добивали. Моих коллег изрешетили. Сирокко дул нестерпимо, и я ждал своей печальной кончины, чтобы превратиться в кажущиеся на солнце белоснежными, обглоданные ястребами и отшлифованные песком и ветром, кости. Иногда на горизонте появлялись какие-то смутные очертания: точно озеро и несколько скал над водой. Мираж. Но Господь сжалился надо мной, послав караван…

Друзья сидели за скромным столом в доме Александра Ефимыча, поминая своих безвременно ушедших товарищей.

- Бедный Степан, бедный Петька, - Пащенко поднял свою стопку (поминали водкой), – Царство им небесное. У Стёпки осталась старушка-мать… Эх, не отведать нам больше ни кахетинского, ни славного табачку…

- А каково теперь и Петькиным старикам, - опрокинув стопку, поморщился Гершман, - он у них был единственным сыном и опорой. Теперь им только в богадельню, если, конечно, такое горе вынесут, и сами не отправятся вслед… Жаль и англичанина с немцем… Аткинс ведь затеял экспедицию…

- Шефнера постигла та же судьба, что когда-то его соотечественника и предшественника; только того убили в Туркестане, а этого в Ливии. У него, кажется, на родине остались жена и сын. – Николай мрачно смотрел в рюмку, думая о следующей – душа просила залить горе.

- А у Аткинса была семья? – Гершман взялся за графин, прочтя желание в глазах друга.

- Он об этом много не распространялся… кажется была какая-то в молодости у него романтическая история…Припоминаю, что он говорил, что жену ещё молодой похоронил и осталась дочь, как две капли, вылитая покойница… но не уверен.

- Давай помянем их, - Гершман поднял стопку.

Выпили, поморщились, закусили, помолчали.

- Значит, итоги всей экспедиции коту под хвост, - нарушил хозяин тягостную тишину, нарушаемую лишь слабым тиканьем ходиков в соседней комнате, - и никто теперь не узнает про этих… как их?

- Гарамантов, будь они не ладны! Выходит, как бы и не было ничего… Но на всё воля божья. В глубине души меня с самого начала смущала эта затея, хотя я помалкивал. Чего хорошего копаться в чужих могилах?

- Известно, что и раскапывания гробниц фараонов приносили исследователям одни лишь несчастья, - согласился Гершман и закурил папиросу.

- Ну, а сам как, я и не спросил? – сменил тему Николай. – Вижу, теперь – заядлый куряка, садишь одну за другой.

- Да пока жены нет - ушла за покупками – вот и позволяю себе… Скоро придёт – познакомлю!

- Значит, нарушил «обет безбрачия»? – выдавил улыбку Николай, тоже берясь за папиросу.

- А разве я давал? – затушил свою Александр. – Ты её знаешь… Машенька… Да, да, та самая, что…

– А ничего, если мы здесь надымим?

- Ничего! Не часто приходится друзей поминать…

- Ну, что ж – поздравляю с женитьбой! – пустил клуб дыма Николай и оглядел комнату. – Здесь и живёте?

- Да, у меня, - как бы извиняясь, пожал плечами хозяин.

- И даже без прислуги? – удивился гость.

-Ишь чего захотел от скромного сотрудника-смотрителя Кунсткамеры?

- Извини, если это тебя обидело… А как минералы?

- Вот и присматриваю за «палласовом железом». А у самого по женской части что? Всё бобылём?

- Да, нет-с, не совсем-с, - в голосе Пащенко послышались иронические нотки. – Вынужден жениться задним числом.

- Это как же? – поднял брови Гершман, и снова устремил взор на графин, который был ещё далеко не пуст и пузат.

- Родила Катенька в моё отсутствие сыночка, – покраснел Николай.

- Вот те на! – отдёрнул, словно обжегшись, от графина руку Александр Ефимыч. – А ты уверен, что…?

- Ну, вылитый я – никаких сомнений. Настоящий, как говорят в народе, облезунчик!

- Поздравляю! – расплылся в улыбке хозяин и решительно схватился за то, куда тянулась рука. – За это грех не выпить!

* * *

 

- До дня твоего рождения осталось несколько дней, – сказал Николай Палыч карапузу, державшему его за мизинец. – Пойдём купим тебе подарок.

- Ура, ура! – запрыгал Андрюшка. – Знаешь, пап, чего я хочу?

 

Они свернули с Невского и вошли в магазинчик, витрина которого ломилась от всего, что только могло пожелать детское сердечко. Тут и куклы всех фасонов, плющевые медведи и зайцы, мечи, копья, шлемы и сабли со щитами, оловянные солдатики и много чего ещё. Всё это сверкало, кричало, звало – не проходите мимо! Это скорее был даже не магазинчик, а лавчонка – такой он маленький. Дверной колокольчик задребезжал жалобным звоном, когда они притворили за собой дверь. За прилавком стоял бледный темноволосый человек восточной наружности. «Как он похож на Али, - с отвращением подумал Пащенко. – Может пойти куда-нибудь ещё»? Одно ухо у продавца расположено ваше другого, а подбородок - скошен, как носок башмака. «Нет, не похож! Разве у Али такой подбородок? Его скрывала густая борода, и вообще непонятно было, какой у него подбородок…»

- Чем могу служить? – спросил лавочник с лёгким восточным акцентом и распростёр свои длинные паучьи пальцы по всему прилавку. «Нет, у Али короткие пальцы…» – Что хотеть вам малшик?

- Я хотел бы купить моему малышу какую-нибудь игрушку, - сказал Николай Палыч, почему-то смутившись и понимая, что говорит глупо. И так ясно за чем пришёл. Посмотрел на сынишку: - Чего тебе хотелось бы?

Малыш отпустил мизинец и ослеплённый обилием чудесного вокруг, стал указывать то на одно, то на другое – глаза разбегались, и хотелось всего.

- Хорошо-с, - почесал в затылке лже-Али, как бы размышляя; потом он преспокойно вынул у себя из-за головы стеклянный шарик и протянул его малышу.

«Недурно, - подумал Николай Палыч, - Ишь ты, фокусник какой»! Андрюшка потянулся за шариком, но в руке продавца ничего не оказалось, и малыш скуксился, норовя заплакать.

- Он у вас в карман, - успокоил продавец, улыбаясь, и действительно Пащенко нащупал его там.

«Ай, какой мастер»! – восхищённо подумал покупатель и спросил: - Сколько за шарик?

- За шарик мы деньги не брать, - любезно ответил лже-Али, заслоняясь ладонью. – Они доставаться нам даром!

Тут он вытащил ещё один шарик у себя из локтя; затем поймал и ещё один на лбу и положил его на прилавок рядом с предъидущим. Отец и сын стояли, раскрыв рты.

- Можете взять и эти, - сказал добрый продавец и полез к себе в рот, делая очередной фокус…

 

… Николай Палыч приоткрыл глаза, – неужели приснилось? В свете тусклого ночника увидел рядом крепко спавшую супругу и детскую кроватку поодаль. «Кроватка маловата. Ноги упираются. Какой богатырь растёт! Пора новую покупать»…

 

Георг Альба.

 

17 декабря 2001 – 18 декабря 2002 года.

 

Москва