Поездка

 

1

Иван Тимофеевич отворил скрипучую горку, мутные от времени рюмки приветственно звякнули. Достал из чайничка завернутые в листок отрывного календаря триста сорок рублей. Отсчитал сорок пять, остальное сунул обратно. Вспомнив о мечте, добавил еще сотню.

Поохал.

Поискал по дому целлофановый пакет. Не нашел ни в столе, ни за печкой. Сходил в чулан, распихал ржавые ведра и невесть откуда взявшиеся банки с засохшей краской. Наткнулся на любимый позеленевший саквояж. Может, его взять? В плесени-то? Засмеют. А хорошая сумка, что говорить! Уёмистая, прочная. Полсотни лет, не меньше, а замочки по-прежнему звонко щелкают, и подкладка почти не порвалась. Но вот куда, пакет, негодник, запропастился?

Помнится, зимой он его с собой брал, когда в собес ходил. Белый такой, с длинными ручками. Пять буханок ржаного хлеба вместилось, еле донес. Придется новый покупать, эх.

Старик вздохнул. Жалко транжириться попусту. Последние дни, можно сказать, доживаю, сусеки успеть бы доскрести, а тут на ерунду тратишься – пакеты! Баловство!..

Скоро, ох скоро новая жизнь начнется! Домовина для этого сколочена справная, стоит, укрытая, на чердаке. Но, еще-ить, исподнее заготовить надобно, костюм. Для поминок денег подкопить. Чтоб в землю барином уйти, а не одяжкой сирой, чтоб копейки на его похороны никто по людям не собирал.

Старуху с косой, что проводит его в иные пределы, Иван Тимофеевич поблизости покуда не ощущал. Напротив, несмотря на нытье болячек, по утрам встречал зарю с ясной головой; на солнце, кокетливо выглядывающее из-за горизонта, смотрел долго, открыто и чисто. Дождавшись, когда оно прочно осядет на небесах, уходил в дом чаевничать. Но думал именно так, что каждый новый день может завершиться для него не пропахшей мышами постелью, а запредельным звездным мраком, откуда не вернешься, чтоб крошки со стола смахнуть. Возраст есть возраст, учитывать надо это дело…

 

Пора было выходить. Посмотрев на себя в тусклое зеркало, удовлетворенно кивнув, Иван Тимофеевич подпер дверь колышком и осторожно стал спускаться с горы. Жили бы рядом люди, тропу протоптали. А так, приходится тонуть в лопухах, спотыкаться о невидимые в зарослях колдобины. Где и на карачки встанешь, чтоб кости не переломать.

Как Лида, бедная, наверх поднимается? И ведь не пожалуется никогда. Продукты выложит, халат подвяжет, и давай по дому веником шуровать! Иной раз и песню какую споет.

Ну вот, спустился, слава Тебе.

Охо-хо, долгая дороженька впереди, хорошо бы к пополудни успеть обернуться. Не то холодный чай в потемках хлебать.

Когда он в последний раз этот путь проделывал? Лет двадцать, поди. Нет, меньше. Или больше? Ай, не сосчитать. В общем, как на пенсию вышел, так никуда дальше соседней улицы, да в собес пару раз, не показывался. Кому он там нужен, в миру-то.

Но вот, понадобился. Принесла Лида бумажку с почты, что на заводе ждут его, Ивана Тимофеевича, по какой-то нужде. То ли дать чего, то ли забрать. Уточняют чего-то про бывших работников. А зачем про него уточнять? Откололся он давно от жизни ихней. И неинтересно, и боязно. Но Лида пристала – надо съездить! Зря не вызовут. Не то сами явятся.

Сами?! Ой, не надо! Сюда чужим тропа закрыта. Натопчут, насмеются над убогостью, кусок жизни ни за что-ни про что оторвут да выбросят. Сам явлюсь! Ладно.

Добираться Ивану Тимофеевичу предстояло не близко. Прежде переулками до остановки, там нужного автобуса дождаться. А как они ездят, известно – в час по чайной ложке, да трясись еще незнамо сколько. Часам бы к десяти справиться. Это, благо, коли до проходной довезут. Но если смена началась, автобусы к заводу, бывает, и не сворачивают, тогда – пешком, вдоль длиннющего глухого забора с колючей проволокой поверху.

Так и вышло. Пришлось Ивану Тимофеевичу в контору ногами трусить. Ну, ничего. Посмотрел, вот, заодно, на портреты лучших заводчан. Огромадные, обочь дороги выстроились, только и любоваться. Никого не припомню, ни одного не узнаю…

 

2

 

Полдень давно миновал, а Иван Тимофеевич все еще стоял на остановке. Автобус в его сторону, как провалился.

- Мама, - услышал он за спиной пищащий голосок, удерживаемый от вскрика нерешительностью, как кричать: с восторгом или страхом. – Кто это?!

- Тихо… Дедушка это. Что ты, дедушек не видела?..

- Ну! Такие дедушки не бывают! Это… это… леший! Помнишь, мы сказку читали про лешего?

- Тихо ты…

- Мама, ну мамочка! Можно его потрогать?

- Не вздумай! Хочешь бородавками покрыться?

- Не-ет…

- Тогда стой спокойно. Нет, лучше отойдем. Чудо-юдо какое-то. Не заразный ли…

- Не заразный!- хотел обернуться Иван Тимофеевич, но понял, что только напугает малышку. Горло как ремнем стиснуло. Вроде, и не сказали ничего, разве не знает про себя Иван Тимофеевич, но сделалось вдруг стыдно, плаксиво и грустно, и даже помидоры, о которых он мечтал с зимы, красные, полные мякоти в сладких зернышках, провисли в новом пакете, как тяжкая ноша.

Старик сошел с остановки, встал на пыльном краю, под солнцепек. Приложив ладонь к измятому морщинами рту, принялся смотреть вдаль, словно не было больше заботы, чем автобус издалека углядеть.

Эх, куда бы спрятаться от чужих глаз. Отвык он, что на него оглядываются прохожие. Забыл, что сплошь - и лицо, и руки, и тело под рубахой, - утыкан бородавками, их даже у жабы меньше, а сзади свисает на воротник и тянет череп огромный ломоть кожи – жировик. Или как там, по-врачебному… липома, да.

Он получил это, еще будучи сварщиком. Что-то с кожей. Появлялись тут-там пузыри, лопались, на их месте вырастали бородавки. Не больно. Неудобно просто. Но работать по специальности ему запретили, развозил по цехам детали на тележке. Потом и оттуда пришлось уйти. Определили дворником по территории, едва-едва до пенсии додержали. И производство, вроде, не вредное, а вот, поди ж ты…

- Таким уродился, детынька,- затылком разговаривал он с ребенком, забывшим уже про изумившего его дедка – то ли лесовика, то ли лешего, то ли домового из-под печки.

Чем уж он кому не угодил, неизвестно. Рос поначалу обычным отроком, а потом, лет с шести, стал превращаться в незнамо что. Все – вверх, он – вниз. Серел, морщился, коряга – а не человек. С возрастом пустела и пустела вкруг него жизнь. На работе – молчком, а мамка, бедная, не долго прожила.

На его закороченный росток, маленькое лицо, серые волосенки, которые и сейчас, в восемьдесят лет, не поседели, кривые крохотные ручонки, и мальчиковые ботинки не польстилась ни одна бабенка, даже самая захудалая или, наоборот, сердобольная. Иван Тимофеевич понятия не имел, какие же они, на самом деле, бабенки, и как с ними – живут. Вместе по хозяйству, вместе за стол, да и баню, он слышал, вместе? Мешаться-то друг дружке… Появляющуюся раз в месяц Лиду из собеса он воспринимал почти, как ангела, стесняясь и поражаясь ее обходительности и веселости. При слове женщина вспоминалась только мамка, ее теплые колени и мягкий живот, в который он утыкался личиком и засыпал, пока мать копошилась в его волосах, отыскивая насекомых.

- Не бойся, детынька. Я и сам себя боюсь…. Не сиделось дома старому хрену…- с досадой подумал Иван Тимофеевич.

Публика на остановке зашевелилась, выстраиваясь в ряд на поребрике.

- Автобус? Наконец-то!

- Да-альний!- разочарованно проинформировал кто-то глазастый. – Окружной трассой едет!

- Мой это! Мой окружной! – тихо возликовал Иван Тимофеевич. – Граждане… Товарищи… Можно мне…

- Да пролазь, черт леший! Тебе и подано – вишь, развалюху какую подогнали!

- Эй, урод! Помидоры помял!

Публика засмеялась. Иван Тимофеевич приподнял ношу и увидел, что из пакета вытекает красная струйка.

- Не пущу в салон! – закричала кондукторша. – Выкидывай свою грязь!

Иван Тимофеевич виновато улыбнулся и осторожно положил пакет в мусорку.