Я отмерял метры проспекта, сжигал сигаретные дюймы. Ловил глазами чересчур яркие огни магазинов и жмурился. Искал тебя в алкоголе, но там были только отражения, призраки, ненастоящие герои. Искал тебя в телефоне — нулевой баланс. Пытался просто мечтать о тебе, но не хватало фантазии... И я снова глотал молчание, фиолетовый воздух города, шел вдоль каменных мертвых стен. Навстречу людям, которые совсем не знают, кто я. Шел от того, кто тоже ничего не знал обо мне. От тебя. От нашей истории.

Я любил Цветаеву и соул, немного Пелевина и Земфиру. Ты любил другого, а со мной просто познакомился.

Рассказ обо мне (о тебе я так мало знаю), о моем сумасшествии. Нет ничего проще, чем писать о себе — я всегда под рукой. Но и нет ничего сложнее — ты прочитаешь это, и как я буду смотреть тебе в глаза? Пусть. Можешь прочитать меня так глубоко, насколько хватит совести.

 

***

 

Чья-то выставка в чьей-то галерее: закрытое мероприятие, вход по дружбе или приглашениям. Мы часто останавливались у одних и тех же картин — я уже начал мечтать, что ты меня преследуешь. Ты: невысокий, темные волосы и карие глаза, около двадцати пяти лет. Я смотрел на картину «Танцующий в темноте», и ты сказал: «Люблю танцевать в темноте» (зачем ты это сказал?), а потом добавил: «Привет». Этот «привет» дал мне повод всмотреться в твоё лицо и влюбиться.

Мы почти молча ходили вдоль стен, но уже не ради живописи, а ради друг друга. Я так думал. Еще я думал о том, как здорово бывает побыть с кем-то вдвоем в самом центре толпы, которая ни о чем не подозревает. Я думал, что ты думал о том же, пока к нам не подошел твой бойфренд. Ты так и сказал: «Это мой бойфренд».

И улыбнулся мне.

На секунду мне показалось, что я провалился, не знаю куда. Потемнело в глазах, замерло сердце или что-то вроде того. Хотелось оказаться где-то не здесь и быть кем-то другим, а не собой. Стало нестерпимо плохо.

 

Когда всё плохо, начинаешь верить в бога. Когда это не помогает, начинаешь верить в дьявола.

Но я ни во что не верил, просто терпел. Слушал твой голос до дрожи в пальцах, смотрел в твои глаза до головокружения. Дотрагивался до тебя неприлично часто. Всё, о чем я мечтал в тот момент — чтобы ты расстался со своим парнем. Прямо сейчас, прямо здесь. Немедленно. Мы шли на фуршет после выставки, и я мысленно повторял это свое желание. Не знаю, насколько непринужденно мне удавалось выглядеть, не знаю, сколько бокалов шампанского я выпил. Но «ты + я» вдруг начало становиться алкогольно возможным. Ты предложил уйти отсюда и посидеть в каком-нибудь кафе, просто попить кофе. Твой парень не мог пойти с нами, и я почти умирал от счастья.

 

***

 

Ты + я, кафе, второй этаж, вид на неторопливый Невский. Наши руки лежат на столе, и мы незаметно для других соприкасаемся ими. Гладим пальцы, скользим по кольцам. Дальше нашего столика мир не существует. Мы виновато улыбаемся друг другу, говорим какие-то слова, но не слышим их, смущенно смотрим в огромное окно, в котором смазанные огни вечернего Питера рисуют мне картины наших отношений. Как мы, например, гуляем в Александровском парке, и, пока вокруг никого нет, торопливо целуем друг друга. Как мы вместе смеемся. Или как мы просыпаемся утром (банально, конечно, но все же) и занимаемся сладостным сексом. Мы могли бы на выходных покататься в Павловске на велосипедах. Я бы познакомил тебя со своей самой близкой подругой, а ты меня со своей. Я писал бы тебе смски «спокойной ночи, малыш», а ты мне — «доброе утро, медвежонок». Мы могли бы быть счастливы, по крайней мере какое-то время.

 

Еще кофе, и я постепенно начинаю трезветь. Кофеин выталкивает меня из мира иллюзий. Ты смотришь на меня и спрашиваешь: «Что случилось?». Спрашиваю в ответ: «А как же твой парень?» Ты улыбаешься мне: «Его до одиннадцати не будет дома». Моя сигарета обрушилась пеплом на стол. «Его до одиннадцати не будет дома» эхом отскакивает от стенок моего сердца, пока последний отзвук не исчезает где-то в венах.

 

Его до одиннадцати не будет дома. До одиннадцати — вот время, до которого я могу быть счастлив. Я снова закурил.

 

Странно, но теперь это огромное окно в город рассказывало мне другие истории. Истории отчаяния, почти слез, обиды на весь тот мир, что снова появился вокруг столика. Обиды на реальный мир, такой уродливый и жестокий по сравнению с тем, что я себе придумал. Мир, в которым мы вместе и счастливы — даже смешно, как быстро я в него поверил. Мне хотелось сказать тебе твёрдое «нет» и гордо выйти из кафе. Нет, если честно, мне хотелось закричать на тебя и выбежать на улицу.

 

Но я сказал:

— Хорошо. Тогда давай посидим здесь до одиннадцати.

 

Я снова вернулся в свою иллюзию. Ту, в которой мы.

Мы бы стали рассказывать друг другу о себе, кто что любит. Ты, например, любишь клубную музыку, а мне она не очень нравится. Но мы сошлись бы на Земфире. Я бы сказал, что очень люблю стихи Цветаевой и что сам пишу немного. Может быть, прочитал бы тебе что-то из своего. Ты бы ответил, что моё стихотворение — просто супер, но по твоим глазам было бы видно, что ты ничего не понимаешь в стихах. Просто ты сказал бы так, чтобы не обидеть меня. Я бы это понял и улыбнулся бы тебе. И поцеловал бы тебя.

Ещё, у нас бы обязательно была бы какая-нибуь своя песня. Ну, так ведь обычно всегда бывает. Например, «sorry seems to be the hardest words», но в исполнении Мэри Джей Блайдж. Не совсем то, что тебе обычно нравится слушать, но представим, что однажды ты был у меня в гостях, и под эту песню мы занимались сексом. Или нет, мы под нее валялись на кровати после секса и несли какую-нибудь нежную чушь. Представим, что именно под эту песню мы впервые друг другу сказали «я люблю тебя».

 

Двадцать один тридцать пять.

 

Мой день рождения. Ты бы сказал, что у тебя для меня сюрприз, и чтоб я не строил планов на этот день. Мы бы встретились днем в центре, и ты с загадочной улыбкой вёл бы меня в сторону Дворцовой набережной. А там, на каком-нибудь гранитном спуске, мы бы расположились, и ты извлек бы из пакета бутылку шампанского и два бокала. Ты бы сфоткал, как я со счастливым видом силюсь открыть шампанское. Ты бы наговорил мне много приятных вещей, что-нибудь похожее на «я никого так сильно не любил, как тебя» или «ты самый лучший», и мы бы, наверно, не стесняясь, сидели в обнимку. Потом ты сказал бы, что бокалы нужно обязательно разбить о гранит, на счастье. На наше счастье. Но я бы наотрез отказался, чтобы надолго сохранить их как память о тебе и об этом дне.

 

Двадцать два пятнадцать.

 

Мы бы сходили вместе в клуб, и я признался бы тебе, что я очень ревнивый. Ты бы разговаривал с кем-то из знакомых, близко наклонившись, потому что ничего не слышно из-за громкой музыки. Но я бы подумал, что ты заигрываешь с ним, и у нас бы состоялась первая ссора. Ну, может не ссора, а так, ссорка. Первая, но, наверное, не последняя. В конце концов мы, может быть, совсем прекратили бы вместе ходить в клуб. Или не прекратили, но это было бы нестерпимо для нас обоих. Хотя возможно мы расстались бы и по другой причине. Например, ты просто перестал бы мне звонить и отвечать на мои звонки. Например, кто-то из нас полюбил бы другого.

 

Двадцать два сорок пять, и я прошу у официанта счет. Я говорю тебе: «Мне уже пора, да и тебе тоже». Я стараюсь не смотреть тебе в глаза. Я выхожу на улицу.

 

***

 

Я отмерял метры проспекта, сжигал сигаретные дюймы. Ловил глазами чересчур яркие огни магазинов и жмурился. Искал тебя в алкоголе, но там были только отражения, призраки, ненастоящие герои. Искал тебя в телефоне — нулевой баланс. Пытался просто мечтать о тебе, но не хватало фантазии... И я снова глотал молчание, фиолетовый воздух города, шел вдоль каменных мертвых стен. Навстречу людям, которые совсем не знают, кто я. Шел от того, кто тоже ничего не знал обо мне. От тебя. От нашей неистории.