Глаза твои светом полны, как невысказанная строка, готовая перелиться с губ на бумагу. Рука отдёргивается от пера, как от ожога, и пытается успокоиться у виска, за которым, как за печной заслонкой, покоя не много. Там, за виском, тоже бушуешь ты, как река в половодье, срывая пылающие мосты, что я поджигал с трагично-серьёзным лицом, поглядывая на свою Башню Большой Пустоты, похожую на Вавилонскую своим концом. Ну и что теперь делать? Прикрыться тем, что не звал тебя? Как не призывают осколок сразить наповал, хоть и веруют в свой послесмертный рай. Я, помню, тоже в такие игры играл, но доигрался, сломал игрушки и спрятал в сарай, а сарай поджёг. Хорошо горит. Ещё огня! Как окалина с сердца сшелушивается броня... Только не помогай, не царапай ногтём, чтоб скорей осыпалась. Мне так трудно быть в свете дня. Я, как волк, привык в темноте обходить егерей. Но твоя улыбка... Я понимаю, как паладин ради такой улыбки завоёвывал город один! Я же, как снайпер, всевидящ, точен, незрим; в центр корпуса - бац! - и растаял среди осин, проклиная необходимость стрелять по своим. Кстати, знаешь, те рукописи прекрасно горят, которым гореть бывает честней и приятней. В следующий ад я войду уже с пачкой своих стихов под мышкой. Грешен я и творенья мои грешны... Виноват я в чём - ты прочтёшь почти в любой книжке. Грехи, грешно... Прости, но я видел не раз, как дамы, согрешив на копейку, на рубль разводят драмы. У честного сердца грехи и желанья чисты. Успокоит тебя эта мысль или не успокоит - не надо со мной говорить о грехе. Не стоит. Тем более, что твой взгляд расплавляет в глотке слова, как ненужный после войны металл. Тетива твоих глаз туга, смертоносна и чуть дрожит. Я, конечно, уже почти погиб, но сперва, как я хотел бы перевести в слова и высказать то, что высказыванию не подлежит. Я хочу спрятать лицо. Я очень устал от драм, от игры, вообще от людей, телеграмм, сообщающих, что "не" и "ни" ко мне применимо. Сотри мне усталость, не прибегая к словам. Сотри, как с лица перед ночью любви стирают остатки грима. |