«…весь мир и пару коньков в придачу…»

Г.-Х.Андерсен. Снежная королева.

 

Пьянящий запах старых книг, красок, только что выпитого винца. Дед. Деда.

Просыпаюсь ночью от ужаса. Сердце колотится, словно стучит молоточек. Страшно! Кто шлепнул меня, а потом накрыл одеялом?! (Всегда сбрасывала его на пол во сне.) Помню удаляющуюся тень деда. Но был ли это он или кто-то ужасный, неизвестный забрался ко мне под кровать?

Дед, Папага, Йон делает свой еженощный обход. Ни одна я вздрагиваю спросонья. Об этом много позже, смеясь, будут рассказывать дядюшки и мама за праздничным столом…

 

Дед выключает свет, темно, таинственно, жутко. На стене простыня-экран. Вдруг появляется картинка. Внизу маленькие буквы. Как он их разбирает! Его мягкий, густой голос. Вкусный голос, волшебный. И я уже в джунглях. Следую за маленьким мальчиком-лягушонком в пещеру к волкам.

Маугли. Сказка-явь. Как отделить ее от себя самой. Потом Матиуш. Чудесный мир, подаренный дедом…

Мы сидим с ним за круглым столиком, покрытым клетчатой (белые квадраты, зеленые полоски) скатертью. Под ней, я знаю, зеленое окошко из пластмассы. Если направить свет, известным только маме и деду способом, то оно станет совсем прозрачным и через него можно переводить картинки.

Но зеленый глазок стола, любовно сделанного дедом, еще и огонек неведомого мира, ожидание новой истории. Дед читает книжки. Мне. И я несусь, - сердце замирает, - от братца Лиса вместе с братцем Кроликом, ищу голубей, повторяя «еще бы» и «не при соня», ступая по разгоряченному асфальту Москвы.

Особый запах наполняет ее улочки: только что прибившейся зелени, булочек, асфальта. Утром - свежесть после поливальных машин, вечером – пыль и пух.

Дед так много знал и так многое любил. С радостью отдавал все это другим. Замечательный рассказчик. Мог, не видя фильма, говорить и спорить о нем так, словно смотрел его много раз и уже заучил наизусть. Достаточно, чтобы ему один раз кто-нибудь из друзей рассказал о нем.

Фантазер!

До сих пор никому в семье неизвестно, как дед потерял безымянный палец на правой руке.

Дед рассказывал, что в детстве, сидя с приятелями на проселочной дороге, подсунул палец под проезжавшую мимо телегу – полпальца отрезало. Но это нисколько не мешало ему. Рисовал он легко.

В юности учился у Кукрыниксов. Любовь к рисованию сохранил на всю жизнь. Больше всего любил пейзажи, которые потом развешивал по стенам квартиры. Раз в месяц мы с ним меняли выставку.

Когда же предлагали устроить профессиональную – отказывался.

Мне кажется, что он все делал не для славы, для удовольствия. Похвалы любил, и сам с удовольствием показывал и рассказывал о сделанных им полочках, ящичках. Сам всегда подбивал и чинил, если возможно, обувь, маме сделал чудесную сумочку-сундучок: черная кожа под крокодила, деревянные отполированные стенки-бока, золотой замочек и много гвоздиков с золотыми шляпками – отделка.

Во всем была гордость мастера за сделанную работу и радость, если она нравилась близким. Ему не нужно было всем. Хотя он легко сходился с людьми. Он умел их заинтересовать, покорить. Любовью к книгам, к лесу, к театру.

Мы смотрели с ним множество спектаклей по телевизору. Но особенно помнится «Село Степанчиково и его обитатели» с Грибовым. Мне очень хочется, чтобы дед почитал эту вкусно пахнущую книгу со странными буквами. Никак не могу понять, почему смотреть можно, а слушать нельзя.

Мама рассказывает, что с возрастом он перестал ходить в театр.

А в молодости ездил с агитбригадой по деревням вместе с бабушкой, тогда еще барышней. Знал наизусть множество стихов и спустя годы легко вспоминал их: Маяковского, Демьяна Бедного, Есенина. Особенно Есенина. Помню, ему подарили тоненькую книжечку «Анна Снегина». Он старался не читать мне книги для взрослых. Но здесь прочел, изредка поглядывая на страницу, чтобы посмотреть картинку или удостовериться, что все помнит. И комнаты, весь мой маленький мир наполнялся не тоскою - светлой, легкой печалью. В услышанном не было тяжеловесности. Было ускользающее, щемящее. Первое прикосновение к другому миру...

 

Наше с дедом таинство – мы клеим открытки в альбом. Занятие неторопливое, не терпящее суеты. Все нужно делать с любовью, с удовольствием, с оттяжечкой.

Открытки подбираем долго, как лучше смотрятся, потом дед обводит их карандашом. Перерыв. Запах резинового клея. Два египетских жреца, два монаха перед алтарем. И вот наступает долгожданный миг: мне доверяется клеить самой.

 

Мы с дедом оба горячие. Чуть что в крик. Соримся часто, но быстро миримся. Иногда дед в гневе берет ремень. Толстый, широкий, военный, сохранившийся после парада 1945 года. И я сразу затихаю. Ремень действует всегда безотказно: один его вид производит столь сильное впечатление, что всякие иллюзии мгновенно исчезают. Неотвратимость наказания очевидна, но… ремень ни разу не применили.

 

Во время войны дед служил в военной части - Оружейной мастерской по ремонту и пристрелке оружия. Охранял Москву от налетов. Их группа была в Химках. Он даже сконструировал приспособления для точной наводки и для поворота ствола, за что был награжден. Пройдут годы, и их, защищавших Москву от бомбежек, перестанут считать участниками военных действий. Деда это глубоко оскорбит…

 

Я сижу на огромной кровати в его комнате. Три подушки под кружевной вязаной накидкой, темное покрывало, как в лунную ночь поле или луг. Из темноты вдруг вырываются красные, оранжевые, зеленые всполохи цветов, таких блеклых при свете солнца, таких чарующих при свете луны. А еще они напоминают цветущий кактус, который стоит у деда на окне, и за которым он так заботливо ухаживает.

Мы ждем маму. Все ушли. Мы остались вдвоем.

Вот-вот начнется что-что удивительное. Если, конечно, кое-кому хватит ума не дразнить и не сердить деда. И чудо не заставляет себя ждать долго. Дед открывает темного дерева небольшую тумбочку – сокровищницу. Что богатства Сезама по сравнению с ней!

Там маленькие книжечки в потрепанных обложках с удивительными историями, там альбомы-тетради, испещренные галочками-буквами. Загадочными иероглифами для меня. Дед достает свои дневники. Как удалось ему сохранить их! Даже в военные годы он вел дневник, что было строго запрещено. Как удалось ему уцелеть! При его-то разговорчивости и открытости…

Дед читает, иногда сбиваясь на рассказ, об агитбригадах, о танках, прогрохотавших ночью мимо подвальных окон нашего дома…

Кровать - наша библиотека и игровая – вначале стояла слева от входа, потом – справа. Помню, справа дед уже мало читал, заплетался язык, больше пил. Рассказ о белочке Л.Толстого из подаренной дядюшкой книги нам не давался целый вечер.

А слева… Слева остался удивительный и волшебный мир моего детства. Кажется, после смерти бабушки, кровать переставили на прежнее место...

Однажды, уже перед сном мне дали яблоко. Прыгаю на деденой кровати, он ходит около нее в белой майке и черных семейных трусах. Вдруг на яблоке вижу корочка-пятнышко.

- Не буду его есть!

- Это же ушиб. Яблоко упало и ударилось. Синяк. Его можно есть.

- Не буду. Боюсь.

На шкафу перед изголовьем кровати – немного над - стоят банки с вареньем. Их хорошо видно с подушки.

- Давай я съем. Это ж самое вкусное.

Дед откусывает кусок.

- А-а-а! Я сама хотела!

Дед ухмыляется и шутливо шлепает меня…

 

А еще мы ездили в Купавну. Гуляли по лесу, собирали грибы и ягоды. Дед обожал лес, знал многое и о травах.

Однажды (мне лет одиннадцать) я вернусь из пионерского лагеря и войду в пустую комнату, еще хранящую его запах.

- Деда в больнице?

По тому, как опустят глаза, как мягко-виновато посмотрят на меня, я пойму… До сих пор не знаю, не помню, произнесли ли в тот день эти слова…

Я сижу на его кровати, покрытой черным с бардовыми и золотыми цветами покрывалом. Вожу рукой по рубчику. Смотрю на окно, уставленное цветами. Он любил и цветы. Сам делал для них ящички, знал, что нужно каждому из них. Кажется, цвел алым кактус, он и теперь цветет еще…

Бабушкин уход так не потряс меня. Бабушка навсегда осталась на границе вымысла и реальности. Память еще не окрепла. Я помню, как сижу в детском саду за столиком и пробую мысленно впервые пройти путь назад: что было вчера, позавчера, неделю назад, месяц… пока не упираюсь в стенку. Было ли?.. Так все странно, непонятно.

Мама говорит, что бабушка чудесно пела. У нее был высокий красивый голос. Я слышу его в себе: он переходит в стон, в «ох» тягучее, грустное, слабое. Я чувствую ее тепло, слышу, вижу, как мы (она - в ночной рубашке и наброшенном халате, я – совсем маленькая: ей приходится вытягивать руку, чтобы вести меня) выходим из комнаты в коридор. Видимо, по направлению к кухне…

Уход деда был осознан.

Помню его маленький чемоданчик, чуть больше толстой книги («Братья Карамазовы»), но меньше энциклопедии. Он умел вместить в него множество нужных вещей: он их не складывал, а скручивал.

Вот вернулся из дома отдыха на Клязьме, и среди всех мелочей – мне книжка-раскраска, тоже свернутая в трубочку.

Или день, когда мы рисуем вместе, точнее он рисует, а я раскрашиваю. Дед учит меня подбирать тона. У-у! Какая странная птица, уточка, только не наша, становится акварельно-радужной…

Как мое детство, как возвращение мамы…

 

Дед после двух сорванцов очень хотел девочку. Когда родилась мама, он наполнил комнату, где спала его крошка, сиренью…

Вспоминая о нем, я вижу: все, что мы имеем, все, что знаем и любим, все, чем дорожим, - было подарено им.

Радость бытия, вкус жизни!