Новелла первая.

Белые ночи.

 

Конец июня, начало июля. Но ночи ещё белые. Мы едем в Питер, не в Ленинград. До сих пор не могу понять, как вообще я оказалась тогда в поезде.

Я только недавно была принята в этот круг избранных: тогда - таких далеких и неизвестных, теперь - таких близких и родных.

Почему меня взяли в эту поездку. Почему? Для посвящённого компания была довольно странной. Шестеро. Три барышни и три молодых человека. Но не те, не парные. Не влюбленные, просто друзья.

С точностью на вопрос «почему» мог бы ответить только ворчливый дух, но спрашивать его – шутить с огнём. Неважно, как и почему, но именно мы ехали в Питер в плацкартном вагоне, на боковых. Два часа ночи. Две приготовленные мной курицы – мало ли что...

Дома сестрёнка, предпочитавшая эту птицу всей прочей еде, поглядев на меня осуждающе (такой продукт нести из дома!), спросила: «А почему – две?»

Ответ вырвался сам собой:

– Одна – на пятерых, другая – Бурову.

– А можно взять вместо Бурова меня? – последовало незамедлительно. – Я же столько не ем.

Буров – наша гордость. Мечта заботливой хозяйки. Съедал всё, что давали, и всегда был готов продолжить это неутомительное занятие. При этом – соня. Но мы знали, лучший способ разбудить его: поставить разогреваться что-нибудь повкуснее. Запах еды делал то, что не смогли ни будильник, ни ласки, ни уговоры, ни пряник, ни испанский сапожок.

Два часа ночи... Слышится брюзжащее: «Зачем?.. Зачем курица? Вы что – сейчас будете её есть?..»

– Да, – радостно отвечает Буров, немедля приступая к любимому делу. Он – мастер, знаток. Глядя на него, у всех текут слюнки. Мы набрасываемся на то, что осталось. Лёгкое дуновение – ворчливый дух тут как тут.

– Ты же ужинал дома!

Ласковый с упрёком взгляд... Кто может устоять перед ним! Мы смеёмся. А зря!.. Отвлекающий манёвр удался. Четверым придётся довольствоваться помидорами и бутербродами. Вторая – НЗ. Едем в гости. Не с пустыми же руками.

Московский вокзал. Утро. Жара.

Дважды была я в Питере: жарким летом и холодной осенью одного и того же года. И оба раза попадала под тележки носильщиков. Почему из огромной толпы они выбирали именно меня, навсегда останется загадкой.

Моя пятка ободрана. Надо покидать старый город без аптек (все закрыты) и ехать к новостройкам, где есть не только аптеки, но и лейкопластырь в них.

Наши сумки сданы в камеру хранения, а духу, однажды освободившемуся от тяжестей, уже не объяснить, что легче вернуться и взять пластырь из нашей аптечки, чем ехать куда бы то ни было. Он ворчит, он сверкает глазами... И только одно остаётся непонятным: как, при общей бестелесности, он так лихо обращается с тем, что можно было бы при других обстоятельствах назвать его телом...

Долой из новостроек!

Но страдания ещё не закончены. Дух бьётся в бессильной злобе.

Я сказала «шестеро»? Я ошиблась. Один из наших славных молодых людей - только видимость, туман, мираж.

Мы невольно раним и раздражаем его. Что успокоит и утешит: звуки, рождающие одному ему известную мелодию... слова, готовые сорваться с губ, но затаённые вновь… движения?..

«Кто ездит в новых туфлях?..»

...Почему мы не взяли гитару? Какая оплошность! А ведь это средство могло сработать безотказно. Он отлично поет и играет, правда, с одним «но»: если он не забыл свой кападастер. Без него гитара ему не мила. Звук и мелодия становятся чужими и раздражающими. Но если гитара и кападастер были бы сейчас с нами, как легко и просто нам удалось бы утешить нашего друга.

Его гнев так понятен и, в то же время, трогателен и забавен. Стоит ли сердиться и портить настроение себе и другим из-за каких-то туфлей?! Только б не рассмеяться!

«Кто ездит в новых туфлях?..»

Вопрос повис в воздухе дамокловым мечом. Но выход найден: мы с Натулей тихо меняемся туфлями.

Солнце нежит и ласкает в сквериках, но бьёт жестоко, отражаясь в каменных глыбах на Невском.

Нет, не скверики. От невыносимого жара мы спасаемся на кладбищах. Там тень и прохлада. Я впервые в Александровской Лавре. Мне не дают оглядеться, стремительно ведут туда, к той единственной плите. Могила Суворова. Лаконичная надпись. Кажется, только ради неё привёл меня сюда странный человек. Другой, телесный. Боящийся собственной доброты, как предательства, как ещё несовершённого, но уже – преступления. Завтра вечером он уедет в Москву, выпив рюмочку коньяка. А послезавтра он будет спать на вокзальной скамейке, ожидая нашего поезда. Мы задержимся на несколько часов в Балагое. Через несколько дней, там же, произойдёт катастрофа – сойдёт с рельсов поезд.

Я так и не смогу понять, почему этот ужас владел им, и он так старательно изо дня в день разрушал себя. Я впервые увижу, как уходит человек, нет – удирает без оглядки от самого себя, и однажды, при встрече, его будет невозможно узнать – останется неизменным только задокументированное: фамилия, имя, отчество.

У него два года рождения и две даты. Как-то раз он показал мне свои ладони. Такого я больше никогда не видела: линии были абсолютно разными: на одной буква «Л», на другой – «М». Он переломил судьбу, как когда-то, катаясь на горных лыжах, нос. Иногда он гордился этим...

Сейчас его нет в нашей славной дружной компании. Говорят, он все еще общается с той третьей барышней, которая тогда была с нами.

Что сказать о ней? С ней легко было смеяться, она писала чудесные песни и веселые капустники. Мы любили ее…

Ей нравилось шутить и подтрунивать над нами. Мы дружно смеялись в ответ. Тем более, поначалу все было так мило и забавно. Но человеку свойственно увлекаться. Особенно, если ему это позволяют. Шутки становились все более резкими. Пока однажды они перестали быть шутками.

Она не заметила сама, как с легкостью перепорхнула эту невидимую грань... И вот между нами уже пропасть. Наверно, в жизни каждого человека наступает момент, когда он должен встать на защиту тех, кем дорожит и кого любит.

Она еще будет мне звонить, беззаботно, будто ничего не случилось, приглашать в гости и мило хихикать, интересуясь, а почему же я не хохочу в ответ. Что я могу ей сказать? Что можно сказать ей, если она так и не поняла, несмотря на все мои попытки объяснить, что излишняя колкость и насмешки, причиняют людям боль. Так не приобретают друзей, так их теряют …

По прошествии лет, я по-прежнему ей благодарна за тот урок. Я научилась беречь и ценить моих друзей.

А тогда в Питере все только начиналось.

Нас ждал Невский проспект.

Удивительно, что при такой жаре в городе бесконечное множество луж. Забываясь, я и Натуля всё время ныряем в них.

– Все лужи – наши! – кричим этому странному городу, который, мы знаем, покажется нам чужим и холодным, останься мы в нём одни… из шестерых.

В городе нет воды. Нет питьевой воды… ни соков, ни коктейлей. По крайней мере, в широкой продаже. Но он, бегущий от себя, любитель опасностей, обязательно найдёт сок, и именно такой, какой закажем.

Сидим в тени на лавке. Ждём электричку. Неугомонный затих. Лишь изредка ворчит себе что-то под нос. Пока это неопасно. Но ещё десять-пятнадцать минут... И уже слышны характерный нарастающий гул и досадливое сопение.

«Что вы всё время смеётесь?»

Однажды он заставит нас умолкнуть, чтобы мы услышали тот тембр смеха, который не режет ему уха. Воспроизвести не удастся никому.

Позже мы узнаем, что он ест только парное мясо с рынка. Никакими покупными котлетами и сосисками от него не отделаешься. Он зарычит на кухне раненым зверем, когда увидит, что поджаривающееся мясо стало чуть более розово-золотистым, чем он считает нужным. Правда, это не помешает ему, разлив в походе щи, собрать, что можно, с земли, вновь поставить на огонь и уплетать потом за обе щеки.

Вот где хочется крикнуть: «Вы непостижимы!»

На горизонте показался наш спаситель с огромной банкой яблочного сока в руках.

Через несколько минут мы будем уже в электричке, на которую по всем расчётам должны были опоздать. Какое же блаженство, усевшись поудобнее, отодрав приварившуюся к ступням обувь, вытянуть ноги на скамейке и пить в почему-то прохладном вагоне почему-то холодный сок.

Утро. Ветер раздувает юбку фасона «мужчинам некогда» и на розовых её парусах мы несёмся... Нет, бредём по раскалённому асфальту в направлении к городу Пушкино. Где-то далеко впереди нам предстоит дожидаться душного автобуса. Мы расплываемся по асфальту, как плавленый сырок с луком, брошенный в суп.

Мост. С трудом понимая, что сейчас произойдёт, ловим на лету джинсы, рубашку, рюкзак, брошенные куда угодно, только не нам. Кроссовки остаются на дороге потому, что приварились к ней, пока снималось остальное. Хлопок, брызги, ругательства. Он угодил в нефтяное пятно. Дух косит на нас серым глазом победителя. Слишком много дифирамбов пели любителю приключений, и вот плачевное дело рук наших... Но женское сердце так жалостливо. Забота о прыгуне с мостов поглощает нас целиком.

Пробираясь сквозь джунгли жары, мы, наконец, попадаем на то место, что было когда-то автобусной остановкой. Дальнейшее тонет в мареве...

Прохлада аллей, долгожданная тень. Две феечки прогуливаются по парку без навязчивой свиты. Ворчливый дух, гурман, и любитель приключений остались где-то на скамейках.

Мы наконец-то свободны. Можно бежать, куда и когда хочется, не слыша беспрестанного: «Устанете, подвернёте ногу, ночь впереди...» Мы не выдержали и удрали. Теперь парк наш. В четвёртый раз за этот долгий день мы пытаемся потеряться. И вот уже несёмся, летим вниз по ступенькам, над ними… и бессовестно кружимся в вальсе и безнаказанно смеёмся. Если устанем, если такое с нами случится, во что трудно поверить, так вот: если мы устанем, то так и быть - опустимся на скамейку, а пока парим, мурлыкая: «Три, нет, две маленькие феечки уселись на скамеечку и, съев по булке с маслицем, успели так измазаться, что мыли этих феечек из... двух(!) садовых леечек!»

Вдруг пошёл дождик. Небо ясное, ни облачка, а дождик идёт – кружками! Можно сделать шаг в этот кружок, и ты промокнешь до нитки, но шаг в сторону – выйдешь из-под небесного душа. Здорово! Стоит только спеть правильную песенку и уже можно бегать из одного дождика в другой. Но через мгновение перед нами вырастает не одобряющий этот дождик и наши шалости дух. Он нависает над нами чёрной тучей, призывая к порядку и тишине. Строго сообщает, что наш славный гурман, наш Буров проголодался. Друг просит о помощи, взывает к нашей человечности и состраданию. Нас ведут обедать, беззаботный полёт прерван.

Странно, мы несколько раз пытались пойти в четыре разные стороны, назначали место встречи, и каждый раз встречались не там и не тогда. Просто встречались.

Дух говорит что-то о Царскосельском Лицее, я узнаю радостно Чесменскую колонну. Но уже через минуту всякие попытки духа убедить нас, что здесь учился Пушкин, отрезаются, как ломоть, безапелляционно...

Вечер. Стоим на платформе, ждём электричку. Нас интересует один животрепещущий вопрос: «Почему Пушкино?» Может, здесь отливали пушки? Версия! Выдвигаются новые… Но одна-единственная верная отметена раз и навсегда. Только по возвращении в Москву мы дружно вспомним и о Пушкине, и о Царскосельском Лицее. А пока разбойница-жара лишила нас не только тени и холодной воды, но и памяти. Солнечная контузия, ещё не удар.

Московский вокзал. Уехал любитель нефтяных пятен и приключений. Мы гуляем по городу.

Как хорошо, что наш гурман по-прежнему с нами. Он сыт и счастлив, а потому непринужденно болтает, рассказывая нам забавные анекдоты и славные истории.

Не будь его с нами, нам бы пришлось несладко. Страшно подумать, что могло с нами случиться, останься мы под единоличным присмотром ворчливого духа!

Только представьте: смеяться нельзя, бегать нельзя, шуметь нельзя!

Но наш Буров с нами. Мы идем все вместе на Дворцовую площадь смотреть, как разводят мосты. И нам хорошо.

Слышится знакомая мелодия, но слова странные: «Как нам дороги и не дороги ленинградские вечера...» Жара! Конечно, это её проделки. Она только делает вид, что оставила нас в покое. А на самом деле наступает на наши ободранные, сбитые, отменно прожаренные пятки... Мы сочиняем бодрящие песни. Например: «А я лягу-прилягу на газон Ленинграда, на зелёный, зелёный, на зёленый газон...» Дух опять не в духе. Разведённые мосты остались позади, Исаакиевский пройден. Мы оказываемся на Марсовом поле. Часа четыре утра, зябко, хочется спать. Усилием воли отказываемся от кощунственной идеи погреться у вечного огня. Обессиленные, валимся на скамейку, голова к голове, обе на рюкзаке… «Две маленькие феечки... уснули на скамеечке...»

Душераздирающий крик пронзает нашу дрёму и питерские окрестности. Упрёки носятся над нами шекспировскими ведьмами. Что? Ах, да, конечно... На Невском какой-то зловредный художник попытался материализовать неугомонный дух хотя бы на листе бумаги и нарисовал шарж. К нашему удивлению дух остался доволен рисунком. Он бережно убрал его в рюкзак…

Вам, жестокосердным, не понять: мы могли бы смять шарж! Нет, мы этого не сделали. Перед тем, как устроить импровизированную подушку из рюкзака нашего сурового друга (это как же надо устать, чтобы так рисковать!), мы аккуратно переложили рисунок таким образом, чтобы не дай Бог не задеть. Но мы могли бы!..

Буров, осознав всю серьезность ситуации, тихонько подхватывает нас под белы рученьки и уводит подальше от гневно клокочущей бездны, в которую вдруг превратился наш в общем добрый, хотя и ворчливый дух.

Сонные, озябшие бредём по этому холодному, равнодушному городу. Город? Каменная глыба! Ледник! Как вообще можно здесь жить! Дух беспощаден, он ликует – мы устали. Тридцать шесть часов на ногах! Мы всё-таки устали, как он и пророчил. О, нет! Не позволим испортить себе впечатление. Мы приехали получить удовольствие от города и мы его получим! Мы смеёмся в лицо духу-обличителю и, откуда только берутся силы, взмываем легко и непринуждённо над величественным городом, который ещё мгновения назад казался каменной клеткой, и любуемся правильностью и отточенностью его линий. Слабеют голоса отстающих, где-то далеко внизу слышны сожаления о не увиденном страстном и трепетном Родене в Эрмитаже.

Каналы, мостики, снова Исаакиевский… Нам нравится скрытая в нём сила. Он кажется нам то богатырём, то испанским грандом. Холодный, неприступный, мрачный на вид, но с нежным сердцем и преданной душой. В нём столько достоинства. Мы знаем, какой он внутри. Его вид нас не смутит, не введёт в заблуждение. В тот миг нам кажется, что именно такими будут наши избранники – в чём-то неуловимо похожими на Исаакиевский собор той далёкой нескончаемой ночи.

В чужих туфлях очень болят ноги. Вновь автобусная остановка. Нет, мы не пойдём сегодня на улицу Растрелли. Дух смущён и опечален. Усталость сделала его мягче...

Он слышит наши просьбы, и позволяет нам вернуться к нашим гостеприимным хозяевам. Они – близкие родственники любителя приключений. Мы до сих пор вспоминаем их с благодарностью. Только представить! Принять в маленькой квартирке пять совершенно незнакомых, очень шумных людей!

Мы спали валетом в узкой комнатке, рассчитанной максимум на двоих. Но мы не чувствовали тесноты. Доброта и щедрость хозяев делала их квартирку такой вместительной и просторной...

Но наши питерские приключения не закончены. Утром мы несёмся на электричку (буровская курица, чудом уцелевшая, была нам вчера чудесным ужином и выручила заботливых хозяев). Электрички отменены... Цезура, обращающаяся на глазах в пропасть. Где-то далеко-далеко уже слышен гудок отходящего от перрона Московского вокзала нашего поезда. Нет, мираж. Ещё успеваем. Несёмся на ближайшую автостоянку. Всё дальнейшее происходит стремительно: в духоте и темноте для меня, в тесноте – для нас всех. Какой-то удалой частник соглашается, несмотря на множество милицейских постов, домчать нас, но... нас пятеро. Вчетвером садимся на заднее сидение. Я кладу голову на колени, меня накрывают ветровкой. 25 минут по жаре! Дух в забытьи и от волнения топчет мои измученные ножки, то ли пританцовывая неизвестный мне национальный танец, то ли увеличивая таким способом скорость автомобиля. Несколько раз нас останавливают. Ложная тревога – проверка документов...

Питер! Никогда ещё я не была так ему рада. Скинута ветровка. Нас выдирают из машины. Мы с феечкой промокли насквозь. Лужи, дожди, – все они были лишь предвестниками свершившегося. Но мы выдержали, в пыли и поту, льющемся с нас градом, мы шагаем к поезду. Мы прошли боевое крещение. Двадцать пять минут по жаре, в духоте! У меня кружится голова. Прохожие шарахаются в стороны от измятых розовых, быстро высохших парусов юбки «мужчинам некогда»… изредка кто-то смущённо опускает глаза.

Мы наконец-то в поезде. Домой! В Москву! По дороге будет написана поэма на троих «Путешествие из Петербурга в Москву. Год 1988.»

Милый, неугомонный дух… Он ещё будет гневаться, метать молнии серыми глазами и в добром расположении бурчать проклятия тихо себе под нос. Но осталось ещё немного подождать. Он будет приручён!

 

Новелла вторая.

Питер в ноябре.

 

Холодный, чужой город. Пустые улицы, сильный пронизывающий ветер, гостиница для актёров. Как холодно без друзей, оставшихся в милой, тёплой, уютной Москве! Они празднуют выпуск спектакля у Мэтра, в его однокомнатной, но вместительной квартире. Я увижу отблеск их веселья на чёрно-белых фотографиях.

Город давит своей тяжеловесностью, неповоротливостью. Чужой. Шутка ли сказать, зачем мы здесь: мы приехали по обмену комсомольским опытом от мастерских Большого театра в мастерские тогда ещё Кировского. Пять незнакомых людей, совершенно разных. Как проживём эти пять дней?.. Но у нас есть одна общая страсть. О ней заговорили случайно и проговорили безумолку дни и ночи нашей странной командировки.

Театр... Произносишь, и сразу чувствуешь, как прилив нежности охватывает тебя, и вот вы все уже расположены друг к другу, и, оказывается, ваши вкусы, столь, казалось бы, разные, уже во многом схожи.

Прокуренная комнатка гостиницы, свечи и бесконечные истории, и любимые стихи, и забавные тесты, и игры... Загадываешь известного человека (личность творческую), тебе задают вопросы, ты отвечаешь, по усмотрению, пока кто-нибудь не догадается – тогда настанет его очередь блеснуть интеллектом. А потом, ночью, мы будем танцевать вальс на заснеженных улицах Питера под пушечный салют. И цепи будут раскачиваться в такт. Нас поразит и разочарует выставка Глазунова. Его картины больше напоминали коллаж из конфетных оберток и газет. Лица, лица… Холодно и неуютно становилось от пустых, мертвых глаз людей, смотрящих на нас с этих странных полотен. Казалось, свет и любовь покинули изображенный им мир. Так мы видели тогда, и в этом мы тоже были едины….

И будут поездки в мастерские. Там мы бродим по цехам, слушаем бесконечные жалобы и редко, если начальник рядом, что-нибудь ободряющее. Именно тогда я увижу настоящий Петербург Достоевского.

Шёл мокрый снег, с простора площади мы вдруг шагнули в узенькую подворотню. Дома стояли так близко, так жались друг к другу, что проход издали казался щелью детской копилки, через которую нет никакой возможности протиснуться. Но стоило подойти совсем близко – дома немного расступались, давая дорогу, чтобы потом сдвинуться мёртвой стеной за нашими спинами. Неопределенно-тёмного цвета здания-башни, окошечки-бойницы... Куда мы идём? Лестницы, узкие, отбитые, с тяжёлым запахом прошлого. И где-то на самом верху – маленькие комнатки-коморки, а в них, как в сказке о трёх старухах, прявших пряжу, – с большой губой, с распухшей ногой и уродливым пальцем, – сидят женщины. Обувные мастерские. Тюрьма! Окна с решётками. Видны только соседние, скользкие, мшистые стены. И тянутся, тянутся печальные истории серой лентой. Сыро. Промозгло. Тоскливо.

Подавленные, мы спускаемся вниз. Надо бы бежать, но сил нет, бредём с тяжестью услышанного. Вечером мы купим торт, придут гости, и нам снова будет радостно жить. Но каменные башни останутся в памяти. И прежде дворцов, мостов и набережных долгое время будут возникать сначала они, пока другие впечатления не вытеснят их на задний план.

Нас ждал ещё Эрмитаж. В этом мрачном городе хранился ключ к разгадке. Ему было известно магическое слово, заклинание, только зная которое, можно было приручить язвительный дух, оставшийся в Москве.

Я должна была увидеть Родена и пройти по улице Растрелли! Я мчалась по лестницам и залам Эрмитажа, ничто не могло остановить меня. Лишь однажды мне преградили путь бешеной пляской красно-кирпичные стражи Матисса. Но там, за ними, не могло быть того, что я так страстно, самозабвенно искала, словно моя жизнь зависела от этой находки. И вновь проносились мимо гончие и охотники на гобеленах, голландцы на своих лёгких кораблях, фламандцы со своими сытными трапезами, рубенсовские потные и сладострастные полотна; гарцуя, уезжали прочь юные генералы… но Родена не было! А я должна была его найти. Лестницы вниз, к плану. Почему не спросить? Нельзя, должна сама. Ага... Вот за каким поворотом он укрылся. Купить ещё раз билет и – наверх, пока мои спутники мирно дремлют в вестибюле.

Что это? Наваждение!? Опять обрушивается передо мной ядовито-зелёно-синяя стена с изогнутыми в томительно-тягучем нескончаемом танце стражами. Так, значит, за ними! Стоило лишь не испугаться вначале, сразу свернуть чуть вправо и резко – налево, и я давно была бы у цели. И всё-таки я здесь. Разве можно жалеть о времени, оставленном в Эрмитаже! Оно по праву принадлежит ему. Но этот дар был особенно дорог.

Маленький коридорчик буквой «Г» и небольшие копии с работ мастера, его эскизы, наброски. Что в них тебе? Чувственная гармония. Слившиеся воедино страстность и нежность, огонь и вода. Соединившиеся после долгой разлуки дикое, древнее, земное и вечное, лёгкое, воздушное. Он так жалел, так сердился, что не увидел их воочию в это лето. Я увидела их за него. Нет, его глазами. Позже я буду идти по улице Растрелли и слышать его голос: «Как можно быть в Питере и не увидеть этой улицы!» Действительно, чепуха какая-то. Разве без неё можно представить себе этот город?!

…И каждый раз, проходя по залам Пушкинского музея, я останавливаюсь перед другой скульптурой Родена – с ключами от города… Я вспоминаю то лето и ту зиму. Бронзовый человек, стоящий передо мной, поразил меня когда-то гораздо больше влюблённой белизны и напряжённой позы мыслителя. Трудно преодолеть первое впечатление: кажется, он сейчас сойдёт с места и продолжит свой путь к смерти во имя спасения своего города. Явственно видишь за его спиной городские стены. Вся картина боёв, осады, томительного, изматывающего ожидания встаёт перед глазами. Я вижу его город и знаю, что идущего не остановят века и расстояния. Ничто не изменит однажды принятого решения. И столько силы в этих напряжённо-спокойных руках, столько твёрдости в его поступи, в его босых ногах, в каждой складке его одеяния, что веришь – только безумец, только нечестивец осмелится поднять меч и лишить нас его бесценной жизни. И встают в памяти вейнбергские жёны, и слышится: «Мужа, сына или брата на плечах несли они...»

Но дух не любит этой тяжеловесности, прочности, незыблемости. Они давят на него, не дают взлететь.

Я вернусь в Москву уставшей, прокуренной, но счастливой. Я научилась видеть мир глазами других. Скоро, очень скоро соединятся: Корчак, Галич, Роден, Растрелли... Как потом будут соединяться вновь и вновь многие другие, никогда не повторяющиеся.

Во второй день Нового года я не отвечу выпадом на выпад, а просто – улыбнусь, и неугомонный дух будет приручён. За ним – другие. Начнётся новое летоисчисление...

 

24 февраля -26 марта 1999 года. Москва.