СТАКАН ЛИМОНАДА

 

В нежном мареве знойного лета на веранде, открытой Зефиру,

Незнакомка поила поэта после чтения виршей кефиром.

 

Перед входом валялась циновка, виртуозно трудились цикады,

И какой-то еврей-полукровка распевал под окном "серенады".

 

Незнакомка мигнула кумиру, неизвестно на что намекая,

И поэт, поперхнувшись кефиром, покраснел, неприлично икая.

 

Старый Фирс в золоченой ливрее на подносе принес лимонада,

А в саду, в исполненьи еврея, все лились и лились "серенады".

 

Лимонад на кефир наложился и урчаньем души отозвался,

Покрасневший поэт удалился, а еврей, кончив петь, задержался.

 

Солнце томно клонилось к закату, лимонад выдыхался в стакане…

Это всё описалось когда-то, дай Бог памяти, в чьём-то романе.

 

БОКАЛ БОЖОЛЕ

 

Была унылая пора, но – золотая...Еще ласкали поздние лучи...

Невнятно птицы собирались в стаи, возможно, утки… или же… грачи.

 

Не орнитолог я, и птиц не разбираю...Зато я помню запах миндаля,

Когда прислуга подавала к чаю печенье…а я подал три рубля…

 

Пожалуй, нет, не три, наверно – тридцать – ах, время! – прыткий рыжий таракан!

ОНА сказала: ты забыл побриться, и заключила приторным: sharmant…

 

Я ЕЙ поцеловал манерно руку, добавил в чашку ложку коньяка,

Отпил, чуть потрепал борзую суку, спиной учуял холод сквозняка,

 

И, извинившись, удалился в «келью» – пошел к себе, дочитывать Рабле…

На лестнице полюбовался елью... и вспомнил про бутылку божоле,

 

что со вчера забыл на секретере…...вошел, налил бокал… и потеплел.

Прихлопнул ловко муху на портьере, ушел в Рабле и тихо засопел…

 

...мне снился фаэтон… и чьи-то ножки, обжоры – сын с отцом, в Гаргантюа…

(сквозь сон стучали в кухне поварешки) …потом - коньяк, портьеры, пеньюар,

 

что медленно стекал по телу девы и обнажал прелестные черты…

А после стойка пойнтера - жгут нервов, почуявшего дичь за полверсты.

 

И тут приснилось, будто кто-то ползал по моему небритому лицу…

Клянусь творцом, я многое бы отдал, чтобы испортить праздник подлецу.

 

Но ЭТО КТО-ТО поползло за ухо, я головой задергал и вскочил.

То тешилась на мне живая муха, что на портьере давеча убил.

 

Я взвел, не дрогнув оком, пистолеты. Та, donnervetter, села на бокал.

Шмальнул. Убил. (бокал не сбив при этом). И тут к обеду Фирс меня позвал.

 

…и снова навалилась скука-осень, хоть и ласкали поздние лучи…

…а птицы - стаились - засиживали просинь…возможно, утки… или же… грачи…

 

ОЖЕРЕЛЬЕ

 

Женщина играла на рояле...Полумрак ощупывал портьеры...

Ловелас – лежал на покрывале, в вазе для печенья – револьверы –

 

(ведь они должны быть под рукою) – ловелас был – Лёнька Пантелеев.

Он был вне… и сыск не беспокоил, правда, чуточку смущал лакеев…

 

Лёнька наполнял фужер шампанским, с хрусталя, искрясь, стекала пена...

Опьяняя взор холстом фламандским, женщина мусолила Шопена.

 

Было всё изысканно и нежно, только Лёньке это надоело.

Он, допив шампанское, небрежно бросил фразу: «Ах! Какое тело!»...

 

Зашептал пассаж из Мопассана…Пианистка – млела, вскинув брови…

Лёнька, наподобие Тристана, влил Изольде толику любови…

 

Мир уснул: спала клавиатура... ожерелье спало на рояле...

Питер спал... и сыщики из МУРа... и мадам, на тонком покрывале.

 

Спал комод, лакеи крепко спали, спало платье, пурпурного крепа,

замерли часы, как будто встали... спал в своей постели автор НЭПа.

 

Спало всё! Лишь алчность не уснула. Где-то – поезд шарили под Гжелью.

Лёнька встал…протер от крошек дула…и исчез…а с ним – и ожерелье.