Рань...

 

До первой электрички еще минут двадцать, пешим шагом - десять, поэтому сонная тропинка нехотя переваливается с боку на бок между редких, седых, по запоздалой зелени, кустов.

 

Из моего рта идет пар, и через него виден мужичонка в дешевом, потрепанном пальто. Мужичонка методически подпихивает под себя оскаленный, рыжий ботинок... Левый, с обреченным клинышком вместо каблука. Правого же вовсе не видно, под тяжелой, едущей по снегу, полой.

 

Из мужичонки выдавливается дым. Дым всплывает облачком над головой, дожидается меня, настойчиво щекочет ноздри махорочной кисточкой.

 

Рядом с ним, вцепившись зубами в рукав, нервно скачет большая, тощая сумка. Из второго рукава подмаргивают кончики окостенелых, желтых пальцев.

 

Свободная рука периодически сгибается в локте, облачки вытягиваются в цепочку, до меня доносится глухой, донный кашель.

Тропинку перерезала ржавая железная дорога с прогнившими деревянными шпалами. По ней, сколько я себя помню, никогда не ходили поезда. Но сегодня по этой старушке медленно ползли три вагона с одноглазым, колченогим мотовозиком позади.

 

Мотовозик коротко свистит и замирает вовсе, принуждая остановиться и мужичонку, и меня.

 

Поверх вагонов светлеет небо, пахнет соляркой, мелко вздрагивает тело остывающего движителя, кажется, что вот-вот в воздухе зазвучат стихи о природе, о неизбежности технического прогресса...

 

И мужичонка, словно прочитав мои мысли, делает рыжим ботинком шаг назад, вскидывает в воздух растопыренную пятерню, и... возвращает меня на грешную, осеннюю землю две тысячи седьмого года.

- Ах ты, сука паршивая! Как же ты мне остопи!..