После Парижа нечего сказать. Всё, что он был – неправда. Я там была? На Сене была, у Лувра – да, мосты видела, солнце в Сене видела. Движение катеров, лодочек, ракет, всё было. В Нотр-Даме умаливала свечой. Голубям оставила крошки французской булки. Они хотели. Я даже не успела звать, как они налетели и пообщались с крошками у Notre-Dame. А в это время мужское сердце с Причудья наслаждалось высотой этого прекрасного величественного сооружения божьего – творения рук человеческих и тем, что предстало его взору с его высоты. Не хватило доскональности для изучения, успелось только взять на первый взгляд, что-то на второй.

 

Теперь ещё очень сильно жалея то, что осталось не узнанным ни на какой взгляд, просто одураченная, сидишь, готовая играть в крестики–нолики – правда-неправда, получить в лоб тот же один ответ – не было, хоть укуси локоть... Скоро уже даже и не докажешь, что было. Подарки заканчиваются, проспекты продаются на каждом углу о Париже, фото невзрачные, и фотошопом можно тебя туда влепить, как нечего делать. Неповторимые французские духи не помогут тоже, стихи и путевые заметки с записью на диктофоне, голоса гида Валеры и Ларисы, пожалуй, останутся единственными свидетелями. Ах, что за радость слышать звук парижских автомобилей, даже всплеск Сены, видеть мерцание в маленьком клипе эйфелевой башни, вспоминать скромных туристов, протягивающих тебе фотик на высоте её, и устанавливать лучший ракурс в их дорогом фотоаппарате, протягивая обратно результат, видеть широкую иностранную улыбку, сзади вторую.

Потом бежать, сломя голову, вниз с этой башни по лестнице, теряя её и находя продолжение, снова бежать, ловить огни за бортом металлического тела её, искать внизу центральную точку всей этой конструкции и напряжённо щёлкать фотоаппаратом последний кадр.

Мерцающие в руках негров трёхевровые эйфельки навязываются тебе с английским вместе, но тебе уже не надо, ты понимаешь, что если она ещё и сверкнёт дома, то уже снова будешь бежать, или хотеть, а так садишься в автобус, закрываешь уши и никого и ничего не слышишь, только огни Парижа и то, что днём нащупывалось из окна автобуса, стало в твоих глазах и сердце уже равноценно тёплым и понятным. Не вернуться сюда завтра при любых вариантах ты не можешь. Столько ещё надо увидеть, прочувствовать, скорее второе, чем первое.

Сегодня задаёшься вопросом, почему всё время град и снег, и так мало было солнца. Париж хотел показать себя с нужной стороны, предупреждал, чтобы не увлекалась? Или эта контрастность - сигнал того, что надо не забыть, что так бывает.

 

Отречься не получится, отвлечься невозможно. За стойкой кафешки будет выбор самого приятного, самого выгодного, самого ненужного любимого тебе уже только по тому, что доступно. Чай выбираешь из-за важнее важного. Не произнести, почему... На всю оставшуюся жизнь, - летает в голове. Потом роняется, поднимается, усаживается на высокое кресло, рядом стенд у самого уха – пряности на глаз... Вся ли эта елисейская закваска, вся историческая начинка изюмно-изумительна, торжественно-чужа до свойств невозможности твоего и его, и чьего-то ничьего.

Они сели рядом, параллельно сидели русско-французский квартет беседы двух человеческих дуэтов, а за окном ещё много желаемого проносилось мимо, останавливалось, примерялось и приценивалось, взгромождалось, подъезжало, отступало и застенчивость менялась доверчивостью, и оставалось отпечатанной улыбкой на устах Джоконды – холодной недоступной маски Лувровой загадки, освещённой едва-едва, влекомой каждым взглядом проходящего, оставить столько улыбок на все стороны света, и не отдать при этом ничего .

 

Обезумевшая от многочисленных попыток, цыганка, бросившая под ноги настоящее золото, не попадает в тебя, потому что она молода, а ты многоопытна, и совершенно не имеющая то, что надо ей, просто играешь с её попыткой, оставляя при своих интересах. Засмотревшись на её вторую попытку, желаешь ей удачи и неудачи одновременно. Ну как же, не ей одной...

Тянется Сена длинно, голубая, зелёная, волнующая как море, догадывающаяся о твоих мыслях, знающая себе цену, не смотрит в тебя, не помогает влюбиться, а то так и останешься глазеть на берегу, а ей таких зевак не перенести на своих плечах ловких и быстрых.

Прибавляешь шаг, удлинняешь ширину его, веришь строителю мостика, заканчиваешь переход и прощаешься с каждой точкой, где был глаз, где видно хоть что-то. Свободный день Лувра – очередь в Орсе, забавные игры устроителей. Не попадаешь к Рафаэлю - будешь у Моне, искусство попадания не в твоих руках ли?.. Скорее нужен точный расчёт, чем удача. Буржуа...

 

Держать в руках то, чего не имеешь, то что никто не положил для тебя, а ты держишь, и не можешь положить, хотя тебя даже нет около, f в руках всё ещё осталось. Пройти мимо себя не получается, ты на стороне себя всегда, а зеркало не ты, зеркало – это другой, не твой, и не чужой, а несуществующий во времени, только картина, отражение заветного, радость приносящего, потому что даёт взгляд на тебя самого, иначе никак.

 

Ты смотришь в реку, тёмная вода отражает Лувр, мостик Сены, лодочку, даже собаку и цветок на ней – этой лодочке. Собака на Сене? Реальное фото в твоём фотоаппарате, но ты видишь перед собой реку не ту, а свою, которая всегда рядом, от которой не уходишь уже много десятков лет, она стала твоей попутчицей, и собака у неё есть, но эта собака на Сене не твоя, а его, который жил здесь, но теперь не может, он ушёл с Сены, качка ему вредна, дешевизна больше не играет смысла, потому что смысл перешёл от Сены к дому, в котором не дают Сены, но дают чай, суп, тепло, уют, комфорт.

Так шумно проносятся катера, так туристично вокруг, но не мешает, не задевает, всем есть место. И скучно исторически, замкнуто на тебе всё, что вокруг, это ошеломляет. Откуда такое чувство сопричастности тебя ко всему происходящему?.. Не найдёшь ответа. Его нет.

Как выбираешь ты мост вместо прогулочного катера, чтобы быть на Сене, но не волновать её своим телом, не делать её усталой более на одну тебя. Так и Венецию не беспокоить, раз Сену не смогла.

А на озере плаха принесла утром солнце. Оставила на этом временном острове его восточная цивилизация и ничего не сказала, что с ним теперь делать. Но солнце так приноровилось делать, что хочет, что решило выбрать себе путь без меня на сегодня, схватилось за соседнюю тучу, и скрылось за неё. Теперь, серенько и хмуренько, в памяти стал всплывать только Париж и Сена. И Чудское, в обиде мужской остывшее за зиму, остановилось и замерло в ожидании, что я буду делать дальше?

 

Позволь, я сегодня в Париже. Мне не хочется без солнца, вдруг в Париже град?