Пятидесятиградусная Жара расколола небо и голову. Жар батареи в сталинском доме зимой - по сравнению с огнем на улице приятная прохлада. Дождя, который бы облегчил страдания природы под жарким июльским небом, не было уже очень давно. Жара во мне накапливалась, готовая вот-вот взорвать тело, подобно атомной бомбе…

 

Я вышла на улицу. Горячий асфальт жег стопы сквозь плотную обувь, каблуки проваливались в вонючую серую жижу, как в лаву... Солнечные лучи жестоко давали пощечины, от горячих побоев осталась на плечах стыдливая краснота, а синяки на коленях покрывались бордовыми язвами. Банально сказать, что мозг плавился, нет, – он был похож на борщ, который рассеянная хозяйка забыла снять с плиты, и влага, испарившись, оставила под собой только подгоревшую густую массу, между капустой, похожей на обрывки красных тряпиц, иногда вспузыривалась влага, но тут же испарялась. «Когда же исчезнет это проклятое солнце?» – задавал себе вопрос каждый москвич, все время потевший и превращавшийся в стакан с кипяченым компотом, где мягкие фрукты были его костями и внутренностями, а теперь беспорядочно носились по организму. А мысли - всего лишь струя пара, очень далекая от ясного потока сознания...

 

Я шла к метро. Не помню зачем. Спальный район Москвы надвинулся со всех сторон угрожающими горами однообразных домов в бело-коричневую плитку, как в туалете на полу в доме моих родителей… Я бежала от этого района...

 

Метро. Марксистская, пересадка, Кольцо, Таганка, «Станция Таганская, песня …до поры до времени…». Бомжи на сиденье напротив, изнемогая от Жары, спали в относительной прохладе, распространяя вокруг себя немыслимое зловоние, частицы которого непрерывно множились, попадая в незащищенную атмосферу города, которая со времен Юрия Долгорукого устала бороться против навязанной ей цивилизации, против желания быть разноцветной и одновременно серой столицей для масс. Город всего-лишь хотел оставаться защитой для людей, дарить свои земли семьям и их детям, не хотел никогда слышать слов «коммерция», «незаконная миграция», «бутик», «pr-action», «избавление от целлюлита без последствий», «голосуй за… - твоя жизнь изменится!». От великих лесов остался лишь высаженный ровными квадратами …ский лес или заасфальтированная поляна-стоянка; от чистейших рек - названия и слегка заметный запах тины, красной, слегка ощутимой, нитью просачивался иногда через зловоние на берегу Москвы-реки или Яузы…

 

«Осторожно, двери закрываются, следующая станция …» - моя!

Я вышла из-под земли, темные тоннели временно дававшие защиту от солнечных пощечин, остались где-то позади. «Осторожно, двери закрываются, следующая станция …» - это уже ни ко мне. Других пассажиров будет спасать метро. Не меня…

 

Площадь вокзала – внешний московский лоск, внутренняя пошлость буфетов...

«Будьте добры мне билет туда и, пожалуй, обратно до…» - сказала я. «С вас …» - ответил мне динамик и из под стеклянного пуленепробиваемого окна кассы выползла сдача.

Через две недели! Через две недели я поеду к Нему!

Эти две недели я почти ничего не ела, пила только крепкое кофе или водку, дабы время летело быстрее. Я к Нему хотела. Долой Москву с ее обыденной Жарой и рутиной! Долой бытовуху! Долой рутину! Хочу огня! Когда закрывала глаза, видела себя на баррикадах в 20-хх годах, я несла красное знамя, на меня одета такая же красная косынка: «Да здравствует Советская власть…»

 

Но хотелось другого огня, а не того, жгущего кожу и легкие. Не того огня, который каждый московский день, начиная с утра и до следующего утра, не давая передышки, мешает комфортно жить, а того Огня, в который превращаешься Ты, когда, подобно гранате, взрываешься над всей действительностью. В такие минуты кажется, что ты объемлешь собой все, что чувствуешь, весь мир в единстве, со всеми его абстрактными явлениями и конкретными, как распускающийся лист герани на окне, еще не достаточно острый, чтобы треугольным копьем пронзить небо, но уже достаточно угрожающе направленный в сторону яркого полумесяца и готового вот-вот его уколоть…

 

Две недели длились вечность. Вечность двух недель подошла к концу. Ночь. Жара не отступила, напротив, она подобралась к Москве, затаилась и из своего укрытия, откуда-то из темноты всасывала в себя кислород. Москвичи, в это время не успевшие дойти до дома и не включившие кондиционеры на окнах, тот щит, который спасал от лап летнего монстра, подкрадывающегося к сердечно сосудистой системе людей, не успевших принять во время лекарство, и выпивал, подобно безмозглому упырю, их силы. И иногда жизнь…

Меня на поезд провожал муж… Он меня любил. Он думал, что солнечный удар закончится с приездом обратно. Что все снова станет как прежде… Обручальное кольцо я повесила дома на смычок игрушечной совы возле компьютера. Она беззвучно играла на скрипке. Ее никто не слышал и никто не замечал, кроме того самого момента, как приходило время вытереть с нее пыль…

 

Поезд пронзительно свистнул. Июльская Жара подхватила этот насмешливый звук и размножила его в себе, как бактерию в благоприятной среде. Я просто легла на верхней полке. Перед глазами плыли цифры: 25, 35, 45… Термометр показывал температуру воздуха и моего сердца. Я повернулась на спину. Мне было странно видеть, как Жара, не отпустившая меня из города, подбиралась все ближе, пожирая носки спящих и потеющих на полках людей. Она слизывала с них пот, целовала их в ноги и подмышки, она приставляла свои набухшие от огня половые органы к их телу, которое, не зависимо от храпящего человека, намокало в страстном призыве впустить в себя острый лемм Жары. Но что-то все-таки в человеке сопротивлялось, мне казалось. Нет, нет, при детальном рассмотрении, я поняла, Жара играет. Ей весело дразнить и не убивать окончательно...

Ночь немного принесла поезду прохладу. Температура воздуха снизилась до приемлемых плюс пятнадцати градусов. Дыхание спящих людей стало намного свободнее и легче, раскаленные тиски ослабили хватку. Мой организм горел. Жара покинула внешний мир, но она, как в тот вечер спрятавшаяся в московской ночи, укрылась в моем теле. Окружающие люди радовались прохладе, они не знали, что Жара спряталась в маленькой незаметной девочке на верхней полке дешевого плацкарта, которая так и не обмолвилась ни словом со своими попутчиками. Она думала о них, она не хотела через открытие своего рта, через слова выпустить Жару, может быть более страшную, чем отражал термометр…

 

Утро. Я перевернулась на живот и выглянула в окно поезда. Леса и плодородные поля среднерусской равнины сменились совершенно другим пейзажем почти выжженной полупустыни. Сначала ярко-розовый круг солнца, а потом цвета венозной крови, красно-черной, быстро выкатывался из-за песчаного горизонта. В тот момент я молила всех богов, имена которых помнила, чтобы они сошли с небес и подтолкнули поезд, чтобы он катился как можно быстрее, чтобы это убийственное солнце никогда не взошло. Пожалуйста!..

 

Я теперь атеистка. Верю в силы природы. Может быть, конечно, кто-то и стоит за ними, но этот кто-то так жесток…

Как же больно слышать визг поезда. Он кричит, боится, от его ужасного голоса, вырывающегося от куда-то из-под колес, становится страшно и мне. За окном непрерывная картина желто-рыжей равнины, как кожа старой женщины, она пронизана, казалось, до самых недр морщинами и земными разрезами. Может быть ранее, тысячи лет назад, когда климат был другим и земля была моложе, из нее, как питательный крем, сочилась живительная влага, может росли из земляных бородавок не колючки, а шелковистые волосы лесов, в земляных канавах, как в ямочках на щеках кокетки, виднелись глади чистейших прудов и озер. Эх, старушка-земля, молодость твоя была длинна, но старость будет вечна! Никакие чудодейственные бальзамы, не сделают тебя молодушкой. Ничто не разгладит трещинки на твоей груди, в которой молока-то уже давно нет. Но многие помнят тебя такой, какая ты есть сейчас, многие уже не видят в тебе кормящей матери, но видят старушку, за которой следует ухаживать и всеми силами продлить ее жизнь, дабы ты, о матушка, еще полюбовалась на это высокое небо, на этих птиц, что с твоего тела клюют червячков, на это каждодневно восходящее солнышко, которое ты, как рубиновый кулон, одеваешь на свою сухую грудь. Ты же женщина! Ты хочешь быть всегда красивой, вопреки своей старости и немощности, вопреки своей бездетности. Хотя почему бездетности? Ты рожаешь из своих бородавок колючки, которые поддерживают жизнь горбатых верблюдов. Какие-никакие – дети, это лучше, чем пустота...

 

Свело. Жара внутри меня выбралась наружу и злобно захохотала, разбрызгивая вокруг себя слюну, сжигающую все, к чему она прикоснется. Как же медленно застучало сердце! Я лежала на полке и с нетерпением ждала следующего удара. Все было как во сне. Когда спишь – не всегда знаешь – проснешься или нет…

Я ехала и считала стук колес, который поезд отбивал между промежутками ударов моего сердца. Сначала числа были однозначные. Потом двузначные…

 

Мы стали подъезжать к городу назначения. Он находился на берегу дельты реки, такой природной мутации я никогда не видела. Смотря в окно, замечала, что простые одуванчики доходят почти до окон первых этажей домов, подорожник может удержать на своих листьях примерно пол ведра воды и служить крышей для целого семейства полевых мышей. Посреди довольно пустынных полей зеленели арбузы, как пузики любителей пива...

 

Вышла из поезда. Меня встретил Он. У него из ноздрей росли некрасивые волосы и сквозь рубашку просвечивали необычные для молодого человека старческие складки живота. Щеки были, как набитые помоями пакеты, весь пейзаж его организма сверху обрамляла модная стрижка светлых волос, снизу коричневые не в тему сандалии… Мы сели в машину, он завел мотор, его ширинка как-то странно вспучилась и мы поехали на квартиру...

 

Ступили в подъезд. Жара и здесь нашла себе жилище и пустила корни – вонь из засоренного мусоропровода, который, вероятно, забили рыбьими потрохами и объедками со времен постройки дома и основания города размножалась с неимоверной быстротой. Этот мусоропровод служил царским ложем для ее величества Жары, а блевотина пьяниц стелилась коврами, видимо, не редко приносимая подданными в жертву Жаре. Гости лестничных клеток, покорно склоняли головы в приношении внутренних желудочных соков, «ковры», тут и там разложенные по ступеням, были расписаны замысловатыми узорами, мастерскими орнаментами, какие не сможет расписать самый лучший мастер на востоке. Что-то, правда, не очень хотелось на них наступать…. Они были предназначены Жаре…

 

В квартире спасительный душ! О, это оазис среди пустыни, это роза, растущая на помойной яме… Но нет. Жара проникла и в городские канализации, она текла по трубам города, как по венам. Где человек открывал воду, она сразу находила выход и текла ему на руки, он умывал ею лицо, споласкивал тело, наливал в чайник и давал испить своей семье…. Когда я мылась, то уже не чувствовала боли во время соприкосновения струи душа со следами огненных синяков на плечах. Тело онемело. Вся жизнь переместилась извне вовнутрь. Я думала, что вот выйду из ванной, а там Он, со сломанным маленьким носом, огромным животом, пальцами, похожими на промасленные колбасы, так норовившими схватить мое тело, тело маленькой девочки, и оттопыренной ширинкой. Кровь в разломе моего черепа закипела, готовая через уши и набухшее чрево вырваться наружу. Чтобы ее хоть как-то успокоить я представила себе зиму, как снежок падает крупными хлопьями, он такой холодный, засыпает замерзшие лужи, к которым, когда до них дотронешься, прилипают пальцы, и становится так приятно холодно… Снежок в моих мыслях так и не успел упасть на землю, Жара реальности его сожрала, превратила в желудке в воду и испарила. От снежка не осталось даже памяти…

 

Он повез меня на реку. Могучая русская река, такая широкая, как иностранцы описывают широту русской души, стремглав бежала на север. Прочь от южной Жары. Водам древней реки, существовавшей, возможно, еще с сотворения мира, было наплевать на Жару. Она ее не трогала, хоть и беспокоила. Я, ни в силах встать, лежала под ивой. Ива плакала. Я никогда раньше в своей полосе не видела подобного: ива плакала в прямом смысле слова. Она билась в истерике, вся дрожала, текли слезы! Но они почему-то не долетали до моего тела. Жара их съедала и после сытно отрыгивала испариной, которая, попадая в реку, уносились волнами на север. Может, это река виновата в том, что в Москве такая Жара...?

 

Никогда в жизни я не видела такого высокого неба. В Москве, дома, оно низкое. В пасмурные дни кажется, что можешь достать до него рукой. Здесь же от моих глаз до неба длинная линия взгляда, на конце заканчивающаяся бесконечностью...

 

Потом Он своими пальцами мял мое тело, как жирная колбаса кусок белого хлеба, пытался языком проникнуть до самой сердцевинки, до самого вкусного, а я смотрела на небо и думала: как же это оно может быть так далеко! Точно также, как Он до меня. Кажется, что вот подняла руку, и вижу ее в синеве неба, но это – только мечта, небо – оно недостижимо. Далеко. Жара овладела Им…

 

Вечер. Жара и не думала упускать своих прав на мировое господство. Как же на юге быстро темнеет! Рубиновый кулон солнца еще не успел спрятаться до утра в ложбинке грудей матери-земли, гигантские подсолнухи, размером с двухэтажный особняк, не опустили вниз своих черных недоспевших очей с рыжими ресницами, как стемнело.

Мы ходили по вечернему, отнюдь не ночному, городу, где ноги, также, как в Москве, проваливались в жидкий от Жары асфальт, где такая же молодежь выползла, подобно вампирам, боящимся света дня, в ночь, и оседлала лавки, приветствуя темноту и Жару. Я сначала не поняла, почему перестаю видеть сначала на несколько метров перед собой, а потом и вовсе свои руки… Это Жара отдыхает. Все, съеденное за день, она теперь переварила и выпускала в виде сухого пара, который усиливал зловоние улиц, помоек, канализации, лака, налитого на волосы местных модниц, смешавшегося с потом головы и мозгов.

Стало тяжело дышать, я почувствовала какой-то обман. Интуитивное ощущение, что Жара со мной играет... Но во что? Он в это время что-то говорил про то, что мы будем вместе, навсегда, семья, любовь… К чему? Что Он от меня хочет…? Внутри меня послышался пронзительный гадкий смех, такой, когда подшутив над малышом, жестокие, более старшие дети, от всей души смеются над его беззащитностью и непониманием...

 

Ночь. Я претворилась крепко спящей, чтобы Он больше меня не мял и не говорил мне странные непонятные глупости. Сквозь закрытые глаза я чувствовала прикосновение его поросячьих век и острых ресниц к своей коже, он смотрел на меня, пытаясь запомнить белый мякиш моего тела, чтобы потом, в одиночестве ночи, вставлять в него с разных сторон свои колбасы, поливая меня жиром. А потом искупать меня, как Жаркое, в масле и сожрать, чтобы я провалилась в его немереный живот, переварилась там, а потом он получил еще одно удовольствие, медленно выпуская меня наружу, обратно в этот мир. Но даже тогда он не попрощается со мной навсегда, мои частицы, переваренные тысячи раз в его мыслях, навсегда останутся на его внутренних стенках и, время от времени, будут вызывать ощущение дежавю, когда Он будет видеть что-то, напоминающее меня...

 

Утро. Точно такое же Жаркое, как и все предыдущие. Поезд обратно в Москву. Такой же стук колес, в промежутке между ударами я слышу смех. Это Жара потешается во всю, что так со мной поиграла. Мне невыносимо. Напряжение на пределе. Что-то последнее, сдерживающее наступление Жары внутри меня, лопнуло. Это девственная плева опять порвалась, так же как тогда, в первый раз, и брызнула кровь. Она оросила все вокруг: мои ноги, полку, на которой я лежу, затопила соседей в вагоне, протекла через окно и красным хвостом потянулась за поездом, огибая деревеньки и перепрыгивая через речные мосты. Пустынная почва сперва испугалась, но потом с материнской заботой приняла кровь своей блудной дочери себе обратно во чрево, для сохранения до судного дня. Мне там будет прохладно и уютно. До Москвы я не доехала. Люди, когда пришло время сходить на вокзале и с радостью встречаться со своими родственниками, с удивлением обнаружили, что на верхней полке, где ехала маленькая девочка, никого нет. Ее никто и не думал встречать. Проводники только пожали плечами, когда посмотрели на пустую полку и копию ее билета. На карте России, между населенными пунктами М. и А. картографы нанесли красно-бурую полосу, правда сами не зная зачем… Температура воздуха вокруг этой полоски уже никогда не превышала норму...