В ТОМ ДАЛЁКОМ СОРОК ПЕРВОМ

 

( отрывок из повести )

 

Необычайно морозная, снежная и памятная зима 1941 – 1942-го года. Эвакуированные из осаждённого Ленинграда, мы с мамой живём в маленькой уральской деревушке на берегу озера, в доме приютивших нас местных жителей. Мы приехали сюда совсем «нагие и босые», как говорят заходящие посмотреть на нас деревенские тёти. Все они долго ахают и охают, услышав от мамы историю нашего бегства под бомбами из Ленинграда. Многие при этом сморкаются в кончики своих головных платков и вытирают влажные глаза. Мне тогда тоже становится очень жалко и самого себя, и свою маму, и я тоже плачу. Тёти дружно успокаивают:

- Приживётесь! Здесь, у нас народ добрый: в беде не бросит! А ты, малец, подрастёшь, в школу пойдёшь! Знаешь, кака у нас хороша учителка! И в Ленинграде такой, поди, нет! Вот спроси Ваську. А летом, како у нас хоростьво! Дыши - не надышишься! Воздух чистый, горный; озеро с рыбой, лес с грибами да ягодами. Да тут одними божьими дарами прожить можно! А вещи - то новые наживёте! Бог даст, и родственники ваши отыщутся и папка твой - тоже!

Мне очень хочется, чтобы скорее нашёлся папа. Я верю, что он самый сильный, и самый умный, и самый смелый и может уберечь нас с мамой от всяких бед. Ни денег, ни вещей у нас практически нет - всё утрачено по пути на Урал. В первые дни по прибытии в деревню, мама пыталась рассчитываться с хозяйкой остатками нашей одежды, но тётя Оля с обидой сказала:

- Об этом и думать брось! Не звери мы – люди, и должны помогать друг другу в беде! Как учил Иисус Христос: «Возлюби ближнего, как самого себя!» Неужто я не православная! Будете с нами кормиться: чем Бог пошлёт. С голоду не помрём! Робить будешь - уж тогда как знаешь. А пока будем жить одной семьёй!

Тётя Оля поделилась с мамой и тёплой одеждой - её ленинградское пальто здесь не спасало от холода. Мне же и ходить-то было некуда.

Избушка, в которой мы жили, была, как две капли воды, похожа на все остальные в деревне: бревенчатая, покрытая тёсом, с тремя маленькими низкими оконцами, выходившими на улицу и одним - во двор. Вся она представляла собой одну комнату с большой русской печкой в правом углу, деревянным самодельным столом посередине, лавками вдоль стен, полками с посудой и шкафчиком на стене. Из переднего угла, на входящего с потемневшего от времени образа с любовью и нежностью смотрела Богородица. Старинная зелёная лампадка под иконой горела только по праздникам. Здесь жили хозяйка тётя Оля с сыном Васькой и матерью – бабушкой Настасьей. Отец Васьки был на фронте. Никакой живности в доме, даже собаки и кошки, не было. Они и до войны жили не богато, а с уходом хозяина на фронт стало ещё труднее. Тётя Оля работала в колхозе. Всё, что мог, и даже сверх того, колхоз отдавал государству, армии, победе над фашизмом.

Дома в деревне до половины засыпаны снегом, а в особо вьюжные ночи заметает и двери. Утром я наблюдаю из окна, как соседи помогают друг другу выбраться из снежного плена. Тропинка посередине улицы напоминает траншею. Бегущих по ней в школу детей почти не видно, только иногда мелькают их головы, по самые глаза закутанные поверх шапок материнскими полушалками. Я до школы ещё не дорос и потому целые дни провожу в избе, у окошка, разглядывая причудливые узоры, созданные Дедом Морозом и похожие на диковинные, сказочные растения. Если же немного пофантазировать, то среди этих растений можно увидеть и неведомых животных: зверей, птиц, стрекоз и бабочек.

Обычно я сижу прямо на подоконнике и, чтобы видеть улицу, оттаиваю своим дыхание небольшое пятно в изморози. Но оно, к моему глубокому огорчению, вновь быстро затягивается ледком. Опасаясь за моё здоровье, мама с утра укутывает меня дополнительно, поверх одежды, своим клетчатым шерстяным платком с кистями и завязывает его концы у меня на спине. На ногах у меня большие, старые, подшитые хозяйские валенки и мне совсем не холодно. Вот придёт с работы тётя Оля, натопит большую русскую печку и будет даже жарко. На этой печке мы и спим с конопатым хозяйским сыном - Васькой.

Мама и тётя Оля рано утром уходят на работу и возвращаются поздно вечером, когда на дворе уже темно. Васька учится в школе, он большой, ему двенадцать лет. Васькина бабушка - Настасья, как говорят взрослые, уже очень плоха. Она, почти не вставая, лежит на тёплой лежанке у печи и спит или стонет. Разговаривает она редко. Я всё время прислушиваюсь: не умерла ли? Я боюсь покойников. Хотя мы живём здесь уже несколько месяцев, но с Васькой не дружим. Он говорит, что я слишком мал, и ему не интересно со мной играть. Придя из школы, он делает уроки, выполняет задания мамы по хозяйству и убегает к друзьям. Мы с ним почти не разговариваем. Мои книжки остались в Ленинграде, игрушек у меня нет, вот и остаётся только смотреть в окно, где тоже мало интересного. Я скучаю.

Иногда у мамы и тёти Оли бывают выходные дни и тогда в доме куда веселее! Можно поговорить с взрослыми, рассказать выученные ещё до войны стихотворения и услышать в награду их похвалу. Новые стихи я давно не учу - не с кем! В такие дни мы торжественно обедаем все вместе за высоковатым для меня столом. Это тоже весело. После щей и картошки с солёным огурцом долго пьём земляничный чай. На столе стоит большая стеклянная ваза на высокой ножке, а в ней - куски сахара, величиной с куриное яйцо, только не круглые, а очень похожие на камни, которыми усыпано железнодорожное полотно. Странно, но никто из сидящих за столом его не берёт, будто не любят сладкого. Когда я шёпотом спросил об этом маму, она объяснила мне, что сейчас идёт война и ещё неизвестно, когда сахар будет продаваться в магазине. Если этот съесть, то долго его можно вообще не увидеть. Поэтому чай нужно пить сейчас не внакладку, как до войны, а вприглядку. Я сразу всё понял и больше не спрашивал. После обеда сахарница убирается в шкафчик на стене, который запирается от Васьки. «Он озорной, - говорит тётя Оля, - может не удержаться и съесть!» Сам Васька при этом ухмыляется.

Я напрасно боялся смерти бабушки, она умерла тихо, ночью. Когда мы с Васькой утром проснулись, она уже лежала на столе, переодетая в своё лучшее синее с белым горохом платье. Голова её была повязана чистым белым платком, руки - связаны на груди полотенцем и в них стояла горящая тоненькая свечка. На глазах у бабушки лежали большие медные пятаки. Оказалось, что покойники совсем не страшны. Я спокойно разглядывал бабушку, лежащую на столе. Она выглядела необычно строгой.

Потом пришёл незнакомый дедушка, разделся, сел в изголовье покойницы и стал что-то невнятно бормотать, поглядывая в старую, истрёпанную книжку. Пришли старушки - соседки, когда открылась входная дверь, то показалось, что вместе с ними в клубах снега в дом вошёл Дед Мороз; все расселись на лавках вдоль стен и стали плакать и вспоминать свою молодость и покойницу в то далёкое время. Многие сокрушались о том, что бабушка Настасья умерла зимой, когда стоят сильные морозы и трудно копать могилу. Потом внесли пахнущий сосновой смолой белый некрашеный гроб, переложили в него покойницу и увели на кладбище. Меня туда не взяли. После похорон все вернулись на поминки: замёрзшие и голодные. Ели блины, напечённые соседкой, пили горячий чай, отогревались и говорили много хороших слов об умершей бабушке, вспоминали какая она была работящая, добрая и отзывчивая, и все очень сожалели о её смерти.

Когда провожающие разошлись, я спросил у мамы:

- Что такое смерть и что происходит с человеком после неё?

- Смерть – это конец жизни тела человека, его закапывают в землю; но у человека кроме тела ещё есть душа, которая никогда не умирает и живёт вечно. Она невидимая и обитает где-то рядом с нами до тех пор, пока мы помним об умершем.

Я невольно огляделся вокруг, ища душу бабушки Настасьи, но ничего необычного не увидел.

- Пройдут годы и Бог наш - Иисус Христос - призовёт всех: и живых и мёртвых на Страшный суд, - продолжала мама, - и все мы будем отвечать перед ним за наши плохие поступки во время земной жизни. Бог всё видит, всё знает и всё помнит, и непременно накажет Адом людей злых - грешников, а хороших – праведников - наградит Раем. В Аду грешники будут вечно гореть в огне, а праведники будут вечно наслаждаться жизнью, ни в чём не нуждаясь.

Я во всём верил своей маме и потому подумал: «Буду чаще вспоминать бабушку Настасью, чтобы душа её оставалась здесь, в доме, и ей не было горько за меня!» Конечно, я хотел быть праведником и несколько дней после этой беседы не перечил ни маме, ни тёте Оле, ни даже Ваське ни в чём! Так я впервые столкнулся со смертью близкого мне человека.

После смерти бабушки днём в доме стало совсем тоскливо и тихо. Даже прислушиваться стало не к чему. Теперь я с нетерпением ждал прихода из школы Васьки - с ним всё же было не так одиноко. От скуки и жалости к себе я часто плакал, но пожалеть меня тоже было некому. Вечерами мама успокаивала меня словами: «Сейчас всем тяжело – война! Вот прогонит наша армия фашистов, вернёмся домой, в Ленинград, и всё будет опять хорошо! Терпи!» И я на некоторое время смирялся со своим одиночеством. Чтобы скоротать время, стал придумывать игры. В основном я «воевал с фашистами», которых изображали поставленные «на попа» поленья. Я стрелял в них из воображаемого ружья или из пушки, или из танка, или бомбил с самолёта, и они падали, поражённые моим метким огнём. Затем я хоронил «убитых фашистов» в тёмном углу за печкой. Так и проходили необыкновенно длинные дни.

Когда сильные морозы и метели стали ослабевать, уступая наступающей весне, мне было разрешено днём выходить во двор. Игры мои были всё те же. Теперь я строил из снега «фашистские укрепления» и разрушал их, бросая из воображаемого самолёта бомбы или стреляя из воображаемого танка. Конечно, все мои «бои» оканчивались победой «наших» и полным уничтожением «фашистов». Фашистов я ненавидел: они разрушали наши города и сёла, убивали наших людей, нарушили нашу такую счастливую довоенную жизнь! Я представлял себе их не иначе, как страшными зверями с оскаленными мордами, передвигающимися на двух ногах.

Однажды во время «боевых действий» ко мне подошёл мальчик, немного старше меня, и предложил играть вместе. Я очень обрадовался.

- Давай, ты будешь немецким танкистом, а я советским лётчиком, - сказал мальчик.

- Нет, лучше ты будешь немецким танкистом, - возразил я.

Однако ему эта роль тоже не подходила. Мы долго спорили, но так и не смогли договориться - никто не хотел быть «фашистом». Игра в тот раз не состоялась, но мы познакомились, понравились друг другу, и я пригласил его в дом. С тех пор мы стали часто встречаться. Юра был местный, деревенский, нигде дальше ближайшего села не бывал и никогда не видел большого города. Его интересовало всё: какой высоты бывают городские дома, какой ширины улицы, как быстро ездят трамваи и троллейбусы, много ли в городе машин и ездят ли на лошадях? Я с удовольствием рассказывал ему о жизни в Ленинграде, об эвакуации, о бомбёжке нашего эшелона немецкими самолётами, о зверях-фашистах и, не стесняясь, фантазировал, если чего-то не знал и не видел. Потом я слушал его рассказы о здешних местах: деревне, лесах, озёре; о походах за ягодами и грибами, о встречах с волками и медведями. По-видимому, он тоже непомерно хвастался и фантазировал, но нам обоим было хорошо вместе. Мы оба ненавидели фашистов и желали им всем скорейшей гибели, хотя я с ними был знаком немного ближе.

Дружба с Юрой существенно скрасила мою деревенскую жизнь. Теперь мы вместе гуляли по деревне, катались с горки на санках, играли в войну с другими ребятами. А однажды юрина мама даже покатала нас на лошади, запряжённой в большие сани. По наезженной за зиму дороге, усыпанной лошадиными катышками, лошадь бежала легко, из её ноздрей валил пар, ледяные брызги из под копыт покалывали лицо, морозный воздух перехватывал дыхание. За нашими санями гнались мальчишки - было необыкновенно интересно и весело.

Мама писала много писем, разыскивая наших родных и близких. Война разбросала их по всей стране. И вот, наконец, пришло долгожданное письмо от папы. Он сообщал, что завод, на котором он много лет работал до войны, эвакуирован, что сам он отозван с Дальнего востока и теперь находится в Челябинске, что при первой возможности он приедет за нами.

Теперь я ждал папу каждый день. Но проходили дни и недели, а его всё не было. И вот однажды, когда у мамы был выходной день, и она не ушла на работу, я, сидя на подоконнике, наблюдал, как дерутся около кучки свежего конского навоза воробьи. Вдруг на дороге появился молодой мужчина в чёрном овчинном полушубке, меховой шапке и бурках, везущий детские санки. По внешнему виду он не походил на нашего, деревенского. В деревне остались только старики и инвалиды. Обернувшись, я сказал маме:

- Посмотри, какой-то незнакомый дядя идёт по улице и, наверное, к нам! – В это время мужчина повернул к нашим воротам.

Мама бросилась к окну и закричала:

- Да это же наш папа! Ты что не узнал его?!

Я действительно поначалу не узнал папу: слишком долго не видел его, да и одет он был совсем не так, как раньше, до войны. И только, когда он вошёл в дом, снял полушубок и шапку, я с криком: «Папа, папочка!» бросился ему на шею. Он долго обнимал и целовал меня, взяв на руки, и я отвечал тем же, с наслаждением вдыхая родной запах, и все вокруг - и мама, и тётя Оля - плакали и радовались вместе с нами! Шоколадку, как бывало всегда до войны, он на этот раз не принёс; зато достал из мешка, и подарил мне набор фотокарточек: совсем маленьких, собранных в растягивающуюся, как гармошка, маленькую книжечку, на которых были изображены обитатели зоосада. Здесь были львы и тигры, бегемоты и жирафы, зебры и пони, носатые пеликаны и хищные орлы. Я был счастлив таким подарком и потом, всю войну, да и долгое время после её окончания, бережно хранил и с гордостью показывал своим друзьям.

Оказалось, что у папы совсем мало времени. В тот же день, тепло, как с родными, распрощавшись с нашими добрыми хозяевами и обменявшись сувенирами на память, мы вначале на лошадях, затем на грузовике, а в конце на поезде - уехали в незнакомый Челябинск, который на целые пять лет стал для меня родным городом.

Перед отъездом папа предложил тёте Оле деньги за её заботу и доброту к нам с мамой, но она с негодованием отказалась:

- Христос с тобой! Мы живём в своей деревне, среди родных и близких людей, в своём, хоть и не богатом доме, а вы - неизвестно сколько времени ещё будете скитаться по чужим углам. Деньги вам больше нужны. Оставьте их себе, и да поможет вам Бог! - Она перекрестилась и вытерла ладонью катившуюся по щеке слезу.

В тот день мы навсегда расстались с доброй тётей Олей. Прошло шестьдесят лет, но память о ней и по сей день жива во мне! Невозможно забыть душевность, отзывчивость, доброту и щедрость тогдашних настоящих русских людей, оказавших беженцам в те страшные годы самый тёплый приём и гостеприимство, и совершенно бескорыстно делившихся с ними всем, что имели сами!

 

8

 

4