Бусы

 

Гости разошлись. Теперь можно расслабиться и побыть наедине с событием, от которого остался раздетый стол, усталость и тихая грусть. Она дотронулась до бус и пальчиками пробежалась по стеклянным камушкам, словно по клавишам пианино. На одну бусинку стало больше. Её теперь и не узнаешь, ту, которую она нацепила перед приходом гостей: исчезла в потоке таких же, как исчезает в толпе человек, становясь её частью.

Один раз в год она надевала эти бусы, как дань памяти, дань весёлой когда-то традиции, которую придумала мама. После её появления на свет, та зашла с отцом в магазин и купила восемьдесят черных, отливающих синевой, граненых горошин и, смеясь, объявила, что на каждый день рождения дочери будет нанизывать по бусинке на нитку. А потом наступит день, когда их девочка сможет надеть бусы, которые росли вместе с ней, по бусинке в год. В её памяти бусы закрепились, когда исполнилось шесть лет. Тогда ей очень понравилась мамина идея, которую отец называл чудачеством, захотелось повесить стеклянную ниточку на шею, но бусинок было еще мало, даже для её худенькой шейки. Она расплакалась, но потом придумала: весь день рождения сжимала теплые шарики в кулачке, иногда, под скатертью, разжимала его, любуясь матовым блеском своего первого украшения. Только в пятнадцать лет она смогла надеть бусы. Как раз хватило на один оборот. Но все равно было немного тесновато. Она боялась повернуть шею, чтобы ниточка не порвалась, и её годы не рассыпались по всей комнате. Мама опять смеялась и говорила, что нужны еще две бусинки, чтобы бусы не прижимались к горлу, а свободно лежали на шее. Как она ждала те два года.…Зато теперь шестьдесят стеклянных горошин сползают до груди, болтаясь на ней, как на корове колокольчик, и указывают на её возраст сильнее, чем все морщины вместе взятые: на лице и на теле, спрятанные за модными тряпками. Если раньше она надевала их легко и весело, то теперь с какой-то упрямой торжественностью, словно ,,невеста на выданье,” в кавычках, конечно, показывала свое приданое. Надо будет все-таки перестать их надевать. Родителей она и так часто вспоминает. Ни к чему драматизировать традицию. Что было хорошо для детства, не всегда полезно для старости. Она встала, посмотрела на стол и вздохнула: мыть посуду и убирать квартиру она будет завтра, а сейчас пойдет спать.

Форточка от резкого порыва ветра распахнула свою беззубую пасть, и поток упругого воздуха обрушился на занавески. Те надулись, как парусиновые тряпки на мачте, и стали раскачивать комнату в разные стороны. Только она стояла прямо и невозмутимо смотрела на здоровое буйство пришельца. “Что-то” приближалось, она чувствовала это, как чувствуют это “что-то” собаки, когда воют в морозную ночь на луну или когда прячутся от людей, прощаясь с земным притяжением. Ветер дотронулся холодной лапой до морщинистой шеи. Бусинки задрожали. Их уже не согреть в кулачке, слишком много. Она пробежалась по ним, словно по клавишам пианино, как бы успокаивая их, и резко дернула нитку. Горошины лавиной падали на ковер, беззвучно стукаясь об него, и оставались лежать у её ног. Машина времени, придуманная мамой, остановилась. Она осторожно перешагнула через молчаливую, темную массу и вошла в спальню. Улыбка легла рядом, как преданная собака.

Такой её и увидели сын с внучкой, зашедшие навестить бабушку спустя два дня.